Российская Федерация

Выступление на «Встрече трёх эмиграций»
(Париж, 27 февраля 1979 года)

Николай Боков

Уважаемые дамы, уважаемые господа!

У трёх русских эмиграций существует проблема взаимопонимания. Каждая из них несёт своё воспоминание о России: первая — о нормальной жизни, уничтоженной гражданской войной и террором, вторая — о коллективизации и сталинском терроре, третья — о первых актах гражданского мужества в удушающей атмосфере победившего коммунизма. Мы непохожи друг на друга, наши разные воспоминания и опыт определяют представления о России, о её будущем. В этой области воображения и возникает конфликт, находящий выход в глухом раздражении на страницах русской печати.

Однако представления всех трёх эмиграций не охватывают всей советской реальности. В самом деле, что думает молчаливое большинство, тот массовый человек, который терпит власть и вдруг, потеряв терпение, восстаёт против неё? Мы не знаем, полна ли чаша и когда она переполнится. И поэтому необходимо собирать и анализировать и мельчайшие частицы информации, как бы они ни противоречили порой нашему идеалу России, настоящей или будущей. Нам нужно знать реальность, а не бежать от неё. Я призываю к большей научности, если позволите, к трезвому анализу положения вещей.

Картина же складывается иная: политические течения в эмиграции поднимают на щит те высказывания в Советском Союзе, которые им близки идеологически, и говорят: видите, это, конечно, главный фактор освободительных тенденций в Советском Союзе, остальное неважно. На мой взгляд, главное содержание культурной жизни в России — это изживание последствий полувековой изоляции и уничтожения культуры, проявляющееся в интеллектуальном голоде: люди интересуются любыми идеями и любыми явлениями культуры. Хотя только-только начался период накопления идей и фактов истории, налицо тот самый плюрализм, который мне хотелось бы видеть сохранённым и в будущей России,— иначе она никогда не станет свободной страной.

Роль эмиграции велика. Здесь, на чужой, но свободной территории, возможно появление той или иной формы объединения, то есть политической партии. У неё есть шанс на успех, если она будет обладать достаточной политической и культурной широтой, могущей вместить все политические оттенки оппозиции. В противном случае останется групповщина — существование групп, не имеющих путей к достижению реальных целей, вся деятельность которых сводится к уютному проживанию на чужбине.

Поясню вышесказанное на примере журнала «Ковчег», коего я являюсь соредактором. В номере 3 «Ковчега» опубликовано произведение, которое не укладывается в рамки русской литературы так, как они понимаются сегодня. Оно вызвало и бурное одобрение, и яростную реакцию против. Воодушевившись, некоторые критики собрались написать об этом произведении для русских изданий. Неожиданно один критик отказался, говоря: «Не хочу потерять кормушку»,— то есть возможности зарабатывать на жизнь. Другой сказал: «Моя позиция слишком слаба, чтобы писать об этой вещи». Перед такими московскими разговорами в Париже я просто опешил.

И в чем же дело? Оказывается, Владимир Емельянович Максимов, ещё недавно боровшийся с цензурой в Советском Союзе, «высказал мнение», что об этом произведении следует молчать. Из истории и практики советской журналистики известно, что замалчивание — сильнейшее оружие против литературы. Но дело не только в личностях: нам предлагают молчать и о тех важных проблемах, которые поставлены в этом произведении впервые.

Так начинает зарождаться «тайная дипломатия», которую столь резко осудил в своё время Солженицын. Но Солженицын обращался к советскому правительству. А наша «диссидентская тайная дипломатия», которая только проклёвывается, видите ли, нормальна, и играющие в неё не отдают себе отчёт в том, что мы начинаем отказываться от свободы сами, без полицейского принуждения.

Я призываю эмиграцию не трусить ни перед какими явлениями жизни и литературы. Мы должны понять опасность попыток стерилизовать действительность, пропустить её через сито — и выбрать только то, что нам приятно слышать и знать. Мы должны научиться, наконец, принимать многообразие мира и нашей собственной жизни, ибо наша внутренняя свобода — залог свободы будущей России, в том числе и свободы политической.

Благодарю за внимание.

Евангелие от Иова
(Эдуард Лимонов. «Это я, Эдичка»)

Юрий Милославский

Мы живём плохо. Мы живём так плохо, что уже непонятно — как мы живём. Нет времени разобраться, ибо, как сказал Ганс-Христиан Андерсен, волосы седеют от мыслей о завтрашнем дне. Думать о завтрашнем дне для человека искусства — дело позорное. Но если завтра надо платить за воду, газ, электричество, квартиру; если сам себя убедил, что сухой колбасы и копчёной рыбы не любишь, а любишь только Пруста, и если все остальные спокойненько Пруста не любят — потому что у них есть деньги на приобретение копчёной рыбы и сухой колбасы,— то о завтрашнем дне думаешь, и волосы твои седеют.

Две ссылки на русскую классику. Лев Толстой в письме-предисловии к вариантам «Войны и мира» писал, что его герои находятся в таком общественном и имущественном положении, что имеют исключительную возможность различать между добром и злом. Лев Толстой всегда понимал, что к чему; Долохов, обыгрывающий в карты обеспеченных и благородных людей, дабы кормить мать и сестру, Долохов — полный ненависти и гордыни, цинично (!) доказывающий всем и всюду, что он не хуже, а лучше, не был им осуждён. Возможно, я не классически воспринимаю образ жестокого бретёра и нежного сына, но мне наплевать. Я его всегда так воспринимал.

Антон Павлович Чехов говаривал: «Писатель должен быть баснословно богат». Чтобы в случае душевного расстройства поехать куда глаза глядят; вообще, делать по желанию. Иначе возникает несоответствие желаемого и достигнутого. Отсюда все надломы. Мы живём плохо. Мы живём до того плохо, что я совершенно уверен — не будь у Блока денег на чёрную розу в бокале золотого, как небо, аи, он бы написал такую же книгу, как Эдуард Лимонов. Воззри, Господи, «Это я — Эдичка». Описал бы там, как сложно работать официантом: подавать пресловутый бокал с цветочком Незнакомке. И пьяницы не говорили бы у него на латыни, а оставались бы в пределах слэнга. Блок, понятно, не виноват, что мы так живём. Ему самому вскоре пришлось несладко.

Я живу так, что почти ничего не могу читать. Я, например, не могу читать книги, где ругают советскую власть. Я люблю читать биографии писателей новой эмиграции: «Многолетний член ССП. Лауреат Государственной премии. Участник Всесоюзного совещания писателей. Редактор в издательстве «Московский рабочий». Автор многих книг». Я не оставляю за ними права ругать советскую власть. Я не сужу их, я предлагаю им покаяться: заложить язык в задний проход и покрепче прижать ладошками ягодицы. Простоять в такой позе хотя бы столько же, сколько Эдуард Лимонов прожил на постоялом дворе «Винслоу». Тогда я, быть может, успею забыть о всесоюзном совещании молодых писателей и выслушаю их мнение о советской власти. Но участники совещания меня во внимание не принимают. Один недавно изобразил, как советские молодые работяги встречают большой государственный праздник: на столе стоят персики, груши, виноград, свежий салат и немного икры. Я оставляю в стороне вопрос о средствах (именно так), на которые работяги купили все это. Я готов забыть икру — я её не люблю, я люблю Пруста. Но больших празднеств в СССР два — первое мая и седьмое ноября. На первое мая фруктов в магазинах (никаких) ещё нет, а на седьмое ноября — уже нет. Можно достать? Скажите, где! Я готов съездить. Потом на празднество приходит другой молодой работяга и приносит пять бутылок коньяку. Бутылка одесского разлива — самая дешёвая — стоила в моё время пять рублей пятнадцать копеек. Итого: двадцать пять рублей семьдесят пять копеек. Средний молодой работяга получает сегодня семьдесят пять рублей в месяц. Но ради праздника он готов на любые жертвы. А может, он алкоголик? Нет, из текста такого вывода не сделаешь. Знаю, то, о чем я говорю,— некрасиво. Так рассуждали мелкие поэты-обличители прошлого столетия, вроде Розенгейма и Алмазова. Следовательно — я мелкий поэт-обличитель прошлого столетия. И зовут меня Розенгейм. А фамилия Алмазов. Мне все равно. Автор этой книги утверждает, что советская власть — порождение дьявола. Совершенно верно. То есть мне, опять-таки, все равно. Я не участвовал во всесоюзном совещании молодых писателей. Я не имел доступа в магазины, где участники этих совещаний покупали свои персики.

Вот так,— или, примерно так,— обстоят наши дела.

*

И уяснив положение этих самых дел, обратимся к книге Эдуарда Лимонова. Все, там написанное, я могу читать,— потому что я живу так, как Эдуард Лимонов. Возможно, что он сам не согласится с такой постановкой вопроса. Но никаких иных постановок вопроса для меня давно не существует. Человек, чей месячный доход превышает мой и лимоновский, должен сидеть и молчать — ждать, покуда мы разрешим ему раззявить рот в нашем присутствии. Если это называется классовая ненависть, то пусть это так и называется. Горький взгляд из окна собственной виллы вызывает у меня с трудом подавляемое желание запустить в грустное окошко булыжником. Если это называется криминальным марксизмом, то, следовательно, я — криминальный марксист.

Эдуард Лимонов рассказывает о том, как его бросила любимая жена. Она бросила его потому, что не хотела жить плохо; у неё и сил не было жить плохо, она не для того уехала из Москвы в Нью-Йорк. В Москве жить плохо было даже шикарно. Её муж был относительно известным литератором-нонконформистом, красивым, нетривиально одетым, плюющим на все и вся. Это только в России можно плевать на все и вся — там за слюноотделение уважают и даже сажают. В Нью-Йорке тебе за нетривиальное поведение ничего не будет — кроме комнатушки на постоялом дворе «Винслоу», полного отсутствия сопереживателей и уважателей. Тебя даже в ЦРУ нечасто приглашают. Женщина может жить плохо с нонконформистом. Жить плохо просто так — она не может. Люди вообще не обязаны жить плохо, считать каждую копейку. А юные нежные женщины — тем более. Это настолько ясно, что и упоминать не стоит. Стыдно. А вот Эдуарду Лимонову больше не стыдно. Он уже забыл, что подобные сюжеты разрабатываются в литературе довольно давно. Но ему не до литературы, как, впрочем, и мне. Поэтому он медленно и обстоятельно рассказывает нам, как и каким образом от него уходила жена — уходила, уходила — и ушла. А он ничего не мог сделать. Я прекрасно понимаю, что читать написанное Лимоновым тяжело. Можно просто отмахнуться от его неприятностей: у всех жена ушла. Ты поэт — так читай стихи, остальное меня не интересует. Но я живу так, что меня интересует одно остальное. Оттого я сижу и читаю, как Эдичка мастурбировал, напялив на себя трусики жены, покрытые чьей-то спермой, как Эдичка организовал в комнатке всяческие секс-аппараты, читаю — и плачу. И мне все равно, что у Набокова в «Лолите» о фетишизме чётче и короче. Я не люблю Набокова, я люблю теперь только Эдичку и его несчастную жену. Если бы я не знал, что это глупо, я бы написал ей письмо с просьбой вернуться к мужу. Он ведь согласен на её измены — лишь бы не уходила. Бывают, значит, времена, когда писателям — не до литературы. Если это называется соцреализмом, я — соцреалист. Мне уже все равно.

Я бы назвал книгу Лимонова Евангелием от Иова. Красиво — но не совсем верно. У Иова-то сначала все было, и, соскребая гной пред ликом Всевышнего, он, Иов, проклинал день, когда родился на свет — не хотел, следовательно, удовлетвориться приятными воспоминаниями. Эдичка готов, вроде бы, готов остаться при своём,— в Москве было продано восемь тысяч самиздатских сборников, латиноамериканские послы не только не посылали его, но и трапезу готовы были с ним разделить. А не помогает — и приходит на ум бедная и грубая пища, сошедшая с ума вторая жена, питво в подворотнях, куда послы не ходили… Ах так? Ну, ладно, забьюсь в свой угол с любимой женой: скромное и грешное существование. Лаура и Петрарка, Данте и Беатриче, Сальери и Моцарт… Горит свеча, гусиное перо бросает тень на полуисписанный лист, а Беатриче забавляется с резиновым вибратором, не желая отвлекать повелителя от создания художественных произведений. У кого суп не густ, у кого жемчуг мелок. Кесарю-кесарево, а… Но что-то все достаётся Кесарю, а Богу — только для Кесаря бесполезное. Литература, например. И не остаётся даже черепка, чтобы соскребать иовский гной. Нету ничего и не было ничего. Где тонко, там и рвётся. Простите, участники всесоюзных совещаний,— больше поговорок и пословиц не будет, последний раз.

* * *

Десять лет тому я совершил очень удачный книжный обмен: отдал одному интеллигенту том Верхарна, а взамен получил изданную в двадцатых годах книгу «Смерть Толстого». Это — сборник телеграмм, отправленных со станции Астапово в дни пребывания там Льва Николаевича. Никто эту книгу не писал, никто не редактировал — идут подряд журналистские сводки, железнодорожные рапортички, жандармские донесения, врачебные советы и заказы в аптеку Веркенгейма. Остались в целости и сохранности телеграфные обмолвки по Фрейду, забытые индексы и шифры, часы приёма, часы отправки, даты. Между прочим именно из этой книги знаменитые большевистские бесенята Ильф и Петров добыли свою могучую шутку: «Графиня изменившимся лицом бежит пруду». Союзы опущены — вот и получилось остроумно. Ничего лучшего о смерти читать мне не приходилось… Нет, я не случайно опустил фамилию умершего. В этой книге все на месте: и бросовая лексика первой полосы, и чиновничий переплев, и вескость начальственных распоряжений. Например; большой чин из столицы телеграфирует малому: «Известно, что местного священника уговаривают отслужить панихиду в случае необходимости. Он в сомнении. Посоветуйте не разрешать». Посоветовал. А дальше: «Пришлите с проводником бутылку одеколона». «Пришлите резиновый круг». «Дают отхаркивающее». «Дыхание — 80». И не бежит графиня к пруду — впустили её наконец к мужу. Но поздно. Побежали газетчики и топтуны на телеграф — сдавать фактаж. Пятнадцать раз подряд одно и то же: «Толстой скончался». За такую литературу — ругают. И вполне справедливо: передержка. Но не было там никакой литературы, никто тех телеграмм с художественными целями не создавал.

Ещё одна деталь: на фронтисписе сборника воспроизведён рисунок обоев астаповской комнаты Толстого. Так бы и следовало издать книгу Лимонова. С рисунком обоев номера в «Винслоу». Я рискую вызвать неудовольствие самого Эдуарда Лимонова: быть может, он хотел написать русского «Улисса», а я приписываю ему создание сборника телеграмм о самом себе. Дело же, на мой взгляд, заключается в следующем — «фокус» литературы состоит в воспроизведении психологически непротиворечивых обстоятельств. Говоря попросту, у читателя не должно возникать сомнения в том, что Евгения Онегина звали Евгением Онегиным — литература никакой вариантности не допускает. Писатель навязывает определённую модель бытия. Если читатель не убеждён — писатель проиграл. Легче всего прослеживается эта особенность в исторической романистике. Когда Юрий Тынянов написал своего «Кюхлю», принялись говорить, что, мол, на самом деле Вильгельм Карлович Кюхельбекер был не таков. Горький — прекрасно, кстати, разбиравшийся в книгах,— ответил: «Должно быть, он (Кюхельбекер — Ю.М.) таков и был. А если нет — теперь будет». Сила литературы — в умении настоять на своём, вопреки «очевидному». А её слабость? «Знаменательно, что именно беллетристы посредственные особенно охотно обращаются к истории, к биографии, точно они питают тайную надежду, что «жизнь» восполнит недостатки искусства. Истинный же сочинитель, как Пушкин или Толстой, выдумывает не только историю, но и историков». (Владимир Набоков. «Заметки переводчика»).

Ненаписанная никем книга «Смерть Толстого» и книга писателя Эдуарда Лимонова созданы по одному принципу: отказ от художественной обязательности. В самом деле, все могло происходить не в Астапово, не в Нью-Йорке, а Бог знает где. Но это происходило там. От нас не пытаются скрыть недостатки искусства, взывая к нашему доверию: «Хотите — проверьте!» Лимонов буквально криком кричит, отказываясь от литературы: пародирует в названиях глав «самого» Достоевского, заключает страшную сцену переделки игрушечных наручников в настоящие — чтобы сковать и изнасиловать жену — ироническим пуантом: «годится для Голливуда»…

…Я мог бы продолжать так и дальше — вплоть до подписи. А мешает нечто. Вопрос один мешает, вопрос нелитературоведческий, нефилологический. Такой вопрос: почему Бог сделал так, что все, происходящее с писателем, годится для литературы? Имена собственные, названия постоялых дворов, случайные встречи — и пятнадцать раз в конце книги «Толстой скончался».

***

Эту главу я пишу без особого желания. Поскольку нет здесь ни слова обо мне. Но я вижу скопление морд бывших членов ССП, вижу всесоюзные совещания молодых писателей в Париже и Сан-Франциско, принимающие резолюции с единогласным осуждением политических взглядов Лимонова. Они его обязательно осудят. А что им, беднягам, остаётся делать? Да и мне, бедняге, что делать, если на моей совести несколько туш профессиональных сторонников палестинского государства, а Лимонов собирается к ним присоединиться? Я-то знаю, что он не присоединится, скорее уж всесоюзное совещание молодых писателей в полном составе морально присоединится к чему-нибудь в этом роде. Я мог бы составить два скучных списка, наподобие того, что сделал Робинзон Крузо: «хорошо» — «дурно». Ну скажем, хорошо, что Лимонов считает сотрудничество с любой политической полицией злом; плохо, что он не понимает гениальности Александра Солженицына и не видит высочайшего религиозного смысла в преображении Савла (трижды героя социалистического труда, создателя смертоносного оружия) в Павла-апостола. Как не слышит Эдичка Голоса: «Савл, Савл, что ты гонишь Меня». Лимонов не слышит, зато члены ССП — слышат. Они всегда и все слышат вовремя. И то право на суд, которое не даётся никому, приобретается Эдуардом Лимоновым скорее, чем другими. Ибо Лимонов живёт так, как он живёт, а они живут малость полегче. У них есть возможность выбора, а у него — нет.

За рюмкой коньяку я услышал верную мысль: «Художник не может бытъ буржуа». И физическое отталкивание Лимонова от любого государства мне понятно и близко. Близка мне его блатная христианская тяга к малым сим — к черноликому преступному Крису, к подвальным обитателям ресторана «Хильтона», его ненависть к стриженым под полубокс участникам конгресса гнусной пульпы и пейпера. А палестинцы, а странные троцкисты, посещающие Москву, а произведший на Эдичку впечатление белым с золотом шёлковым сюртуком полковник Каддафи? Так ведь ему и форма официанта нравилась!.. Вот так человеку пришлось, вот так у него сложилось. Но нравственный предохранитель Лимонова сработает мгновенно — при встрече со злом. А хулители его давно свой предохранитель спилили,— как Эдичка «кнопку безопасности» на детских наручниках.

Я пишу статью о книге Лимонова в три часа утра. Писать не слишком удобно: каждые двадцать-тридцать минут надо вставать и бежать к воротам — отпирать их и впускать белые фургоны, привозящие рожениц. Это — моя непосредственная обязанность, так как я — ночной сторож, и сегодня моё дежурство при родильном отделении одной из иерусалимских больниц. Плохо и другое: больница религиозная, а сегодня ночь с пятницы на субботу. Над моею головой висит объявление: «В субботу не курить, не писать и не черкать». Не верите — проверьте. Курить я выхожу за ворота, а писать — пишу, и чёркать — чёркаю. Возможно, что и эту работу я потеряю — за оскорбление чувства верующих. Предыдущую работу — главного редактора мельчайшей партийной газетки — я потерял, приблизительно, за то же самое. За оскорбление бесчувственности неверующих. Но прежде, чем меня выгнали, я успел кое-что сделать: напечатал в своей газетке первую главу из книги Эдуарда Лимонова «Это я — Эдичка». А теперь она вышла чуть ли не полностью, и я могу её читать, могу писать о ней заметки. Спасибо и на том.

Под сенью синтетического вибратора или «Таракан от детства»

Нина Воронель

Я сижу и читаю повесть Эдуарда Лимонова «Это я — Эдичка». Я знаю, что сегодня порядочные люди повести этой не читают принципиально, а если читают, то не признаются — стесняются. И мне вспоминается при этом вещий Олег, который, узнав, что любимый конь его умер, так и не причинив хозяину обещанного вреда, пошёл, опечаленный, поплакать над трупом верного друга,— словно нарочно, чтобы не обмануть ожиданий волхва. Видать, был этот Олег недостаточно вещим и достаточно человечным, а то бы ни за что не пренебрёг предостережением волхва, не отмахнулся бы легкомысленно от его слов,— да уж больно хотелось ему убедить себя самого, что бояться тут нечего и можно пренебречь.

Так и мои «принципиальные» и «порядочные» друзья, пренебрежительно отмахиваясь от похабного Эдички, не желают признаться, что сквозь его парикмахерские черты отчётливо проступает костлявая маска могильщика нашей цивилизации. Я же, начав читать признания Эдички, увидела в них предзнаменование для всех нас. Я почувствовала приближение того тёмного, пронзительного — до пупырышков на коже — необъяснимого ужаса, который охватывает любого нормального человека при столкновении… ну, например, с пауками.

Когда-то, лет десять назад, шведский энтомолог Хальстрем, помешанный на идее грядущей гибели человечества под натиском насекомых, снял документальный фильм, посвящённый жизни и обычаям этих, по его мнению, самых страшных врагов человека. «Хроника Хальстрема» действительно наполняет человеческую душу мистическим страхом, который автор объясняет именно нашим подсознательным знанием о роковой для нас неотвратимости будущего поражения.

Именно таким, никакой логикой неоправдываемым моим ужасом поразило меня творение Эдички, а отнюдь не количеством матерных слов на квадратный сантиметр текста и не откровенным цинизмом многих его признаний.

Неизвестно, как скоро насекомые покончат с человеком в борьбе за жизненное пространство на земле — в любом случае конец нашей цивилизации гораздо ближе, и не стоит пренебрегать исповедью на удивление типичного представителя тех, кто всеми силами старается приблизить этот конец. Эдичка, воображая, что он со всей откровенностью раскрывает перед нами свою «неповторимую индивидуальность», на самом деле написал гораздо более значительное произведение, чем просто его, Эдички, духовный стриптиз,— он документально зарисовал во всей красе непосредственного саморазоблачения чистую душу человека «восставшей массы». Как ни горько ему будет это услышать — я думаю, он мне попросту не поверит,— в открывшейся нашему взору, вполне прозреваемой насквозь мелкой лужице его души нет ничего индивидуального: её появление массовым тиражом было зафиксировано давно и надёжно. Ещё в 1929 году Ортега-и-Гассет в «Восстании масс» дал точное описание того малопривлекательного облика, который в 1979 году Эдичка воспроизвёл с завидной обстоятельностью и верностью деталей: «XIX век создал совершенную организацию нашей жизни во многих её отраслях. И это совершенство привело к тому, что массы, пользующиеся сейчас всеми благами этой цивилизации, стали считать её за нечто естественное, природное. Только так можно понять и объяснить абсурдное поведшие этих масс: они целиком заняты собственным благополучием и в то же время они не замечают источников этого благополучия. Так как за готовыми благами цивилизации они не видят чудесных изобретений и конструкций, созданных человеческим гением ценою упорных усилий, то они воображают, что они вправе требовать себе все эти блага, как естественно им принадлежащие в силу их прирождённых прав».

Вспомните Эдичкино: «Но мне-то какая разница, по каким причинам мир не хочет отдать мне то, что принадлежит мне по праву рождения и таланта»! У него нет ни тени сомнения, что это ему принадлежит, так же как нет сомнения относительно своего таланта, своей избранности, своей отличности (в выгодную сторону, конечно!) от других — от всех этих пошлых производителей «пульпы и пейпера». Нет, нет, он и не думает отказываться от всех существующих в этом мире благ: от чёрных кружевных рубашек, белых элегантных костюмов, роскошных номеров в роскошных отелях, даже от той же пульпы и пейпера,— он только хочет получить все это ни за что, просто за свою «исключительность», о которой не перестаёт говорить в стихах и прозе (намекая, что такая исключительность требует больших усилий):

«Да уж сложная работа — быть от всех отличным
. . . . . . . .
Дорожит он этим знаком, быть, как все, не хочет!»

Увы, и это его качество было предусмотрено Ортегой в качестве основной, типической характеристики человека массы: «Человек массы всегда доволен собой, более того: даже восхищён собой».

Наш Эдичка тоже восхищён собой. Он восхищается собой неистово и бурно, он воспевает себя с пылкой страстью влюблённого, он неустанно, как зазывала, расхваливает своё тело («Ах, какой у меня животик — вы бы посмотрели — прелесть!»), свою душу («От природы своей человек я утончённый… Моя профессия — герой»), свою одежду — знак особой избранности («Рубашки у меня все кружевные, пиджак у меня из лилового бархата, белый костюм — прекрасен, туфли мои всегда на высоченном каблуке… есть и розовые… и покупаю я их там, где все вызывающе и для серых — нелепо»). И всякий собственный поступок для Эдички — тоже свидетельство его исключительности: «Я был счастлив и доволен собой…, когда, проснувшись, лежал с улыбкой и думал, что, конечно, я единственный русский поэт, умудрившийся поебаться с черным парнем на нью-йоркском пустыре…»*

И как естественное следствие этого безбрежного довольства собой возникает ненависть к миру, который не желает разделять Эдичкиных восторгов, не согласен задаром кормить, поить и холить предмет Эдичкиного обожания. Приговор, вынесенный этому миру Эдичкой, лаконичен и до гениальности прост: «Я разнесу ваш мир! Ебал я ваш мир, в котором мне нет места,— думал я с отчаянием. — Если я не могу разрушить его, то хотя бы красиво сдохну в попытке сделать это вместе с другими такими же, как я!»

Можно подумать, что он сознательно не хочет ни на йоту отступить от жёсткой схемы прозорливого Ортеги, пятьдесят лет назад запланировавшего Эдичку в полный рост: «В поисках хлеба во время голодных бунтов толпы народа обычно громят пекарни. Это может служить прообразом поведения нынешних масс в отношении всей цивилизации, которая их питает. Предоставленная своим инстинктам, масса … в стремлении улучшить свою жизнь обычно сама разрушает источники своей жизни».

И словно в подтверждение этих слов Эдичка истерически вопит: «Что ж ты, мир, еби твою мать! Раз нет места мне и многим другим, то на хуй такая цивилизация нужна?! Свалить эту цивилизацию, свалить с корнем, чтоб не возродилась!»

Но выкрикивая это, Эдичка начисто забывает, что свалив с корнем эту цивилизацию, он заодно уничтожит всех создателей кружевных рубашек и розовых башмаков на высоких каблуках, не говоря уже о других радостях земной жизни, так милых его сердцу потребителя. Ему в этот миг кажется, что кружевные рубашки, как воздух и солнечный свет, рассеяны в пространстве и ждут только справедливого распределения, чтобы усладить своим нежным касанием тела всех желающих.

И в то же время Эдичку нельзя назвать очень уж принципиальным противником нашей, казалось бы — столь ненавистной ему цивилизации. Чего стоит одно его признание, что он в любую минуту готов её принять и даже полюбить, только бы она, подобно сказочной избушке, повернулась «к морю задом, а к нему передом»: «Напротив моего окна виден отель «Сан-Реджис-Шератон». Я с завистью думаю об этом отеле. И безосновательно мечтаю переселиться туда, если разбогатею».

Как именно он разбогатеет, ему неважно: он готов на все. Ему все равно: написать ли письмо «вери аттректив леди» из газеты «Виллидж войс» в надежде, что она купит его сексуальный пыл, или послать подборку стихов в Москву, в журнал «Новый мир», в надежде, что там купят его пыл литературный. А если никто на его предложения не откликнется, то можно и иначе: «Воровать надо, грабить, убивать,— говорю я».

Альтернативу, которую Эдичка предлагает миру, можно сформулировать в трёх словах: «Кошелёк — или жизнь!» От грабителя с большой дороги его отличает только масштаб требований и угроз: он ставит этот выбор не перед одиноким оробевшим путником, а перед всей нашей цивилизацией; а получить хочет не горсть жалких монет, а все освоенное человеком жизненное пространство.

Угрозы такого рода в демократическом обществе неподсудны. Эдичка это знает и потому не утруждает себя дурацким маскарадом: тёмный лес, захрапевшие от испуга лошади, маска на лице. Он с радостной готовностью сообщает свой адрес, он позволяет нам обозреть его лицо во всей красе, предпослав повести свою фотографию: любуйтесь, вот он я — Эдичка! А чтобы мы, не дай Бог, не упустили какой черты в его облике, он предстаёт перед нами голый по пояс (почему только по пояс, Эдичка?!), украшенный лишь висящим на шнурке крестом.

Честно говоря, я не понимаю, какой смысл для него имеет этот крест. Ни одна строка в его повести (равно как и в стихах) не свидетельствует о его необходимости для Эдички. Подробнейшим образом описывая свои оргазмы и мастурбации, нежнейшим скальпелем препарируя свою творческую мастерскую, не забыв познакомить нас со своими любимыми блюдами и нарядами, похвалясь изобретательностью в области эротических радостей, Эдичка нигде и ни разу не обмолвился о своём отношении к потусторонним ценностям, к вере или к Богу. И поскольку вряд ли кто из читателей решится обвинить автора в чрезмерной застенчивости, то это умолчание нельзя объяснить стыдливым нежеланием впускать посторонних в интимные заповедники своего «Я». Просто смешно заподозрить в такой щепетильности Эдичку, с таким смаком описавшего, как он онанирует, напялив ещё тёплые, залитые чужой спермой, колготки неверной жены; Эдичку, пригласившего фотографов запечатлеть «Мемориал святой Елены» — выставку, сплошь составленную из тампексов и нижнего белья покинувшей его возлюбленной.

Похоже, что, нацепив крест для украшения своей нагой персоны, Эдичка в действительности — как и подобает истинному «человеку массы» — не верит ни в Бога, ни в черта и, сам чуждый высших побуждений, начисто отрицает возможность таких побуждений за другими. Сам он, хоть и непрестанно рекламирует себя как одного из лучших поэтов России, время от времени проговаривается об истинных целях своих поэтических попыток; а ведь Фрейд давно подметил, что для понимания личности проговорки и оговорки куда важней прямых деклараций. Вот истинное поэтическое кредо Эдички: «Поэзия, искусство — это высшее, чем можно заниматься на Земле. Поэт — самая значительная личность в этом мире… Для поэта лучшее место — это Россия… Десятки тысяч поклонников… и прекрасные русские девушки, Тани и Наташи, все были его… Потому что речь идёт о хлебе, мясе и пизде. Не на жизнь, а на смерть борьба. Это вам не шутка».

Неудивительно, что первые свои поэтические успехи Эдичка эксплуатировал в целях мелкой личной наживы: «Я выступал в роли херувимчика-поэта — читал, обычно это происходило на танцевальной площадке или в парке, раскрывшим от удивления рты девушкам стихи, а Саня Красный в это время… легко и незаметно, он был в этом деле большой артист, снимал с девушек часы и потрошил их сумочки». И так же неудивительно, что он подозревает и других в столь же низменных побуждениях: «Печатал же свои книги Солженицын… здесь, на Западе, его совесть не мучила, по сути дела, он думал только о своей писательской карьере, но не о последствиях и влиянии своих книг». (Интересно, кто, по мнению Эдички, потрошил сумочки западной общественности, пока Солженицын заставлял её раскрывать от удивления рты,— уж не Сахаров ли?).

Эдичка не сомневается, что речь всегда идёт «о хлебе, о мясе, о девочках»: «Удачно сидел в тюрьме или психбольнице там — получай деньги здесь». А он, Эдичка, не удостоился такой чести — ни в тюрьме, ни в психушке не посидел, вот никто ему «здесь» и не платит; и даже потаскухой, как его бывшая жена, он стать не сумел — ну как тут не возроптать?! Ведь он страдает «только потому, что такое неравенство, что у неё есть пизда, на которую есть покупатели, а у меня нет!» Но никто его ропота не слышит, а жить дальше надо, и пока он не набредёт «на вооружённую группу левых экстремистов, таких же отщепенцев», как и он, Эдичке остаётся только онанизм — физический, столь красочно им воспетый, и духовный — воспоминания о славном его прошлом: «В моей стране я был одним из лучших поэтов… я образ русского человека в своих книгах сумел создать. И русские люди меня читали… ведь наизусть повторяли, читали».

После таких слов невольно задумаешься — ведь если человек говорит о себе такое, что-то за этим, наверно, стоит? И я беру Эдичкины стихи, опубликованные в журналах «Эхо» и «Ковчег», и снова перечитываю их — может, чего увижу? Но нет, я — не вижу. Но ведь я — всего лишь человек, могу и ошибаться. Что ж, можно попробовать иначе,— я напишу на одной половинке страницы несколько строк, которые мне кажутся представительными для того, что именуется «русской поэзией», а на другой, параллельно,— несколько строк из Эдички: пусть читатель сам оценивает, та же ли это культура, тот же ли поэтический мир, та же человеческая вселенная?

Я хочу пояснить — я говорю не о качестве стихов; в конце концов, в наше время не только Лимонов руководствуется принципом «Друг Аркадий, не говори красиво», и даже неискушённому читателю понятно, что косноязычие его стихов — нарочитое. Я говорю о принципиальном противостоянии лимоновского мира миру русской классической литературы. Своё отношение к ней он сам выразил весьма недвусмысленно на страницах Эдичкиных откровений: «Таская собрания сочинений, мутно-зелёные корешки Чеховых, Лесковых и других восхвалителей и обитателей сонных русских полдней, я со злостью думаю обо всей своей родной, отвратительной русской литературе, во многом ответственной за мою жизнь. Бляди мутно-зелёные… и буквы-то мне маленькие многочисленные противны».

Это своё отношение он подтвердил и практически, написав поэму «Русское», которую тоже можно разбить на две части и выписать на одной странице в две колонки, показав, что эти части относятся к двум разным культурам, друг другу враждебным; тогда в одной колонке окажется нечто вроде пародийных отрывков из «блядей мутно-зелёных», а во второй — строки, представляющие поэзию, принадлежащую «новой» культуре, не только не наследующей старую, но и прямо ей противостоящей:

Конечно, не Эдичка положил начало этой новой культуре, не он сказал в ней первое слово. Он просто последователь, подражатель, эпигон других, более ранних, сильных своим невежеством и неразборчивостью претендентов на первородство в русской поэзии. Когда в начале века всеобщее образование, насаждаемое закомплексованной интеллигенцией, выплеснуло на культурную арену массового читателя, желающего стать массовым писателем, встревоженный Н.Гумилев писал: «Все это очень серьёзно. Мы присутствуем при новом вторжении варваров, сильных своей талантливостью и ужасных своей небрезгливостью».

Но и этот, испугавший Гумилёва, всплеск «литературной» пены на гребне высоко взметнувшейся волны восставшей массы не был первым сигналом надвигающегося потопа. За пятьдесят лет до того беспощадная рука Достоевского с пугающей точностью набросала портрет первого апостола новой культуры, утверждающей приоритет Желудка перед лицемерными высокими идеалами XIX века:

«Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
И потом попал в стакан,
Полный мухоедства…
Место занял таракан,
Мухи возроптали,
Полон очень наш стакан,
К Юпитеру закричали…

— тут у меня ещё не докончено, но все равно, словами!.. — Никифор берет стакан и, несмотря на крик, выплёскивает в лохань всю комедию, что давно надо было сделать».

Узнаете? Да, да, это он — капитан Лебядкин, автор замечательных строк о том, как «краса красот сломала член», истинный первооткрыватель новой страницы духовной жизни нашего времени. Явление этого пророка народу замечено не мной первой, о нем уже писали другие. Вот что сказал об этом один современный русский критик, имени которого я, к сожалению, не могу пока назвать: «Устами капитана Лебядкина заговорил Желудок,… доросший до того, чтобы иметь свою жизненную философию. Вот … его концепция мироздания, его кредо: ничего нет, ни Бога, ни черта, ни вечности, ни разума, ни смысла. Все это чушь, ерунда, интеллигентские бредни. Есть только стакан, полный мухоедства, … никакого Юпитера нет в помине, есть только Никифор, который выплёскивает это мухоедство в лохань, на помойку. А коли так, какой смысл стеснять свои желания, если «мухоедство» — единственный закон земного бытия? И в полном соответствии с нарисованной им картиной мироздания Лебядкин чётко формулирует новую мораль нового человека, свою единственную заповедь, которая настолько всеобъемлюща, что одна способна противостоять всем заповедям Моисея и Христа: «Плюй на все и торжествуй!» Так легко и просто расправился капитан Лебядкин с двумя великими тайнами, терзавшими Канта: звёздным миром, нас окружающим, и нравственным законом внутри нас».

Путь был давно проторён, так что Эдичке было не так уж трудно по нему пуститься. Он выехал, вышел, выполз в «стакан, полный мухоедства»: «В литературе тут своя мафия, в любом виде бизнеса своя мафия. Мафиози никогда не подпустят других к кормушке. Дело идёт о хлебе, о мясе, о жизни, о девочках». Выполз — и заорал: «Нам надоело защищать ваши старые вылинявшие знамёна, которые давно перестали быть ценностями, надоело защищать «Ваше». Ну вас всех на хуй!.. Может, набреду на вооружённую группу левых экстремистов… — пострелять хочется! — а может уеду куда-нибудь, к палестинцам или к полковнику Кадаффи, в Ливию» Он уедет к кому угодно, только бы разрушить мир, в котором нет ему, Эдичке, места, «принадлежащего» ему «по рождению и таланту». Но и это тоже уже не ново: «Свету ли провалиться иль мне чаю не пить? Я скажу, чтоб свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить…» (Ф. Достоевский, «Записки из подполья»).

Надо, правда, отметить, что Эдичка выражает свои чувства по поводу света, которому он желает провалиться, куда более энергично и решительно: «Я ебал вас всех, ебанные в рот суки! Идите вы все на хуй!».

Содрогаетесь? Непривычно? Но, я думаю, вы содрогаетесь не столько от естественного отвращения к бранным словам в печати, потому что ведь не сами слова страшны, их ведь все знают, даже те, которые не употребляют,— вас пугает другое: этот потомок капитана Лебядкина, который вышел из подполья, этот таракан, который выполз в стакан, полный мухоедства, и в предсмертном отчаянии изрыгает свои проклятия нам, «блядям мутнозеленым», защищающим ненужные ему, изжившие себя ценности. И хоть отчаяние его кажется ему самому предсмертным, он не хочет умирать без борьбы, он ещё попробует, кто кого — он нас или мы его. Никакие сомнения, никакие доводы устаревшей морали не омрачают при этом его чистую душу — они ему неведомы, он от рождения не знает разницы между уборной и гостиной. Так что вы правильно содрогаетесь: когда автобус, в который вы посадили свою жену с ребёнком, взорвётся на ваших глазах, разбрасывая далеко вокруг окровавленные ошмётки человеческих тел, не сомневайтесь — это Эдичка выполняет свою программу расправы с нашим миром. А когда кучка вооружённых негодяев захватит ваш самолёт и поставит вас к стенке в бараке далёкого африканского аэропорта,— будьте уверены, что Эдичка выполняет своё обещание. Если вы не верите мне на слово, можете прочесть опубликованное в номере пятом нашего журнала интервью с «отставным» немецким террористом Михаэлем Бауманом, который был центральной фигурой многих кровавых событий, отметивших деятельность немецких «левых» в последнее десятилетие. Вы увидите, как много общего у него с нашим милым Эдичкой — хоть, в отличие от Эдички, он не рассказывает подробностей о своём опыте группового секса. Зато он со знанием дела поясняет, какие психологические преимущества даёт ущербному человеку ощущение пистолета в кармане: «Ощущаешь чувство превосходства,— стоит только спустить курок». Отличное средство против комплекса неполноценности! Он не скрывает, что главной целью всех террористических актов была и остаётся самореклама, шумиха в прессе, известность: «По сути дела, пресса создала нас. Мы всегда боялись, как бы наши акции не прошли незамеченными прессой: ведь это лишило бы нас рекламы». Вот он, Эдичка, «по рождению и таланту» заслуживающий, как ему кажется, права быть знаменитым, чтобы «все девочки были его», а наделе никому он не нужный, никому не известный, затерянный в многомиллионной толпе таких же охотников за славой. Тут уж, конечно, на все можно пойти — например, «в знак протеста» против поднимающего голову фашизма заложить бомбу … в еврейском общинном центре в годовщину Хрустальной ночи. Что с того, что центр еврейский,— важно, чтобы «репортаж об этой акции облетел весь мир». Интервью с Бауманом кончается весьма выразительным пассажем о возможном атомном шантаже, цель которого описана так: «С такой вещью (с атомной бомбой) в руках можно заставить федерального канцлера сплясать канкан на столе и показать это по цветному телевидению». Вот и весь высокий полет идей: взорвать полмира, полного мухоедства, чтобы остальная половина по телевизору могла лицезреть федерального канцлера, пляшущего на столе канкан по требованию тараканов, ни на что, кроме насилия, не способных.

* * *

Мы живём в безумном, безумном, безумном мире, атакуемом полчищами маленьких людей, желающих казаться значительными, жаждущих славы и готовых для этого на вес, ибо «по рождению и таланту» они лишены всякого морального барометра, регистрирующего разницу между добром и злом. Такие люди, собственно, всегда водились в любом обществе, вернее — вне любого общества, но в нашем веке роковой перелом определился изменением их числа на общественной арене и их влияния на судьбы мира. И нельзя сказать, что в предшествующей литературе не было попыток описания их тараканьей души (или того, что у них вместо души),— но ни одна не была столь совершенной и полной, как попытка Эдички. Воистину, Эдичку следует поздравить с большим литературным успехом — он ухитрился превзойти в этом деле таких писателей, как Михаил Зощенко и Владимир Марамзин, все своё мастерство отдавших воссозданию облика восставшего человека массы. Причина эдичкиного успеха очевидна: там, где Зощенки и Марамзины пытаются с помощью высокого мастерства влезть в шкуру простого человека, понятия не имеющего ни о звёздном мире, ни о нравственном законе, там Эдичке не надо ни мастерства, ни искусства,— он сидит в этой шкуре по праву рождения и таланта, он от наших «мутно-зелёных» игр с противными маленькими буквами совершенно свободен, ему нет нужды подгонять слова друг к другу — ведь он рассказывает о себе, а не о своём «лирическом герое». Это он, Эдичка, а не плод его, Эдички, художественного воображения, похваляется тем, что стегал ремешком по пипке свою жену, или так же откровенно восхищается своей исключительной образованностью на том основании, что знает наизусть несколько строк Т.С.Эллиота в русском переводе. Ему неведомо авторское отношение к персонажу, ибо нет нравственного зазора между Эдуардом Лимоновым и его Эдичкой, нет иной точки отсчёта, иного угла зрения, выводящего произведение из плоскости существования в пространство искусства. Жизнь, как справедливо подметил Эдичка,— бессмысленный процесс, не знающий нравственных ограничений, у жизни нет моральной составляющей, она по сути своей аморальна, и только человеческое сознание придаёт значение таким понятиям, как грех и добродетель. Искусство — это одна из форм, в которых человек пытается осмыслить и упорядочить своё представление о жизни, и потому оно всегда написано в присутствии неких потусторонних ценностей, лежащих за пределами биологического существования. Как ни старается Зощенко перевоплотиться в Васю Былинкина, утверждающего, что соловей «жрать хочет — вот и поёт», ему не удаётся перестать быть писателем Михаилом Зощенко, и посмеивающимся над простоватым Васей, и чуть-чуть боящимся его уверенной в себе «простоты». Эдичка же искренно восхищается собой, Эдичкой,— и образ его, им же созданный, свободен от потустороннего отношения создателя к персонажу, от насмешливого подмигивания автора читателю, от ужаса художника перед описанным им тараканом. И потому образ этот — кристально чист и целен. Он весь, как на ладони, бесстыдно вывернутый наизнанку,— ибо главное достоинство Эдички состоит именно в полном отсутствии стыда — к чему он ему? Ведь стыд, как и боль, есть индикатор морального непорядка, а Эдичка, живущий по ту сторону добра и зла, незнаком с моральным порядком, о нарушении которого возвещает стыд. Вооружившись бесстыдством, как главным и единственным литературным приёмом, он пишет — как дышит, не затрудняя себе искусством и прочей косметикой: он и без косметики прекрасен и конгениален себе самому.

Я не иронизирую, я повторяю совершенно серьёзно: я считаю повесть Э.Лимонова крупным литературным событием, равным которому могла бы быть только расшифровка дневников человекообразной обезьяны в момент превращения её в человека. Это произведение необходимо было предать гласности, то есть напечатать и обсудить, невзирая на все осложняющие публикацию обстоятельства. И я безмерно благодарна Н.Бокову и А.Крону за то, что они избавили наш журнал от этой тяжкой общественной обязанности,— ведь если бы не они, это пришлось бы сделать нам: наш принцип неутаивания правды не позволил бы нам уклониться. А теперь вся тяжесть последствий такой публикации ложится на плечи «Ковчега», и мы можем с чистой совестью обсуждать повесть Лимонова за чужой счёт.

Я в последний раз перелистываю творение Эдички и слышу, как на соседней странице горькими слезами завистника плачет Юрий Милославский. Он завидует и надрывно утверждает, что он тоже замечательный, как Эдичка, что он тоже — таракан и поёт лишь потому, что жрать хочет. И при этом горько плачет, ибо в глубине души знает, что это — не так. Он доказал это и себе, и нам, умудрившись написать о книге Эдички без единой цитаты из него. После всех своих хвастливых деклараций писатель Юрий Милославский в растерянности запнулся перед тем, что он, так и не решившись на «прыжок в бездну», скромно назвал в конце концов «синтетическим вибратором» и чему Эдичка, ничтоже сумняшеся, дал истинное полновесное имя. И не поможет Милославскому попытка подольститься к Эдичке и обещание шагать с ним в ногу: когда полчища тараканов ворвутся в наши края, они Милославского не пощадят, своего в нем не признают, они мигом смекнут, что все, им написанное, писано в присутствии «Того, кто сотворил Небо и Землю, сломал меня пополам, так что от хруста собственного станового хребта ничего другого не услышишь…» (Ю.М.) . А таких в тараканы не берут, нечего и проситься: ведь если что постороннее и присутствует в тараканьих писаниях, то это всего лишь вышеупомянутый синтетический вибратор, заменяющий таракану «Того, кто сотворил небо и землю» — и мы должны быть благодарны Эдичке за искренность, с которой он в этом признается.

* Честно признаюсь — мне не так просто было решиться цитировать Эдичку без купюр. Я, конечно, прекрасно понимала, что Эдичка с купюрами — уже не Эдичка, но рука все же не поднималась. Я даже пробовала прибегнуть к многоточиям, но получалось ещё хуже — вроде: «На заре ты её не…, на заре она сладко так…» Тогда я отложила статью на несколько дней в надежде, что время само подскажет, как быть. Но время не подсказывало ничего, кроме честного цитирования. Я чувствовала себя, как когда-то на одних литературных именинах в моей прошлой московской жизни: за столом сидели милые, холёные, нарядно одетые люди, и все они поголовно были бывшими мужьями и жёнами друг друга. Слева от меня пятый муж четвёртой жены хозяина оживлённо обсуждал с третьей женой второго мужа своей первой жены общих внуков, а справа третья и четвёртая жены второго мужа хозяйки с возмущением говорили о неполадках в отоплении их общей, через этого мужа, дачи. Вокруг меня все, погрузясь в увлекательные общие заботы, дружно наслаждались семейной беседой, а я сидела молча, чужая им всем, и с внезапным стыдом отводила глаза от своего единственного мужа, старомодного, как резной буфет, у которого ни с кем, кроме меня, не было общих дач, а если говорить честно, то и вместе со мной тоже не было. Я чувствовала, что я безнадёжно устарела, вышла в тираж, выпала из обоймы. И вот сейчас такое же чувство своей чудовищной несовременности заставило меня в конце концов решиться на отчаянный шаг: сказав себе, что из песни слова не выкинешь, даже если оно матерное, я взяла на себя ответственность цитировать текст повести, как он есть,— без купюр и многоточий.

Крик одиночества

Алла Биндер

В нашей политизированной, в нашей идеологизированной читательской среде вошло в неискоренимую привычку, в своего рода интеллектуальный автоматизм — прочитав книгу, немедленно её классифицировать, подгонять под рубрику, вычленять из неё идеологию автора, анализировать его политические взгляды, обобщать его социальный опыт. На худой конец — помещать его в так называемый «литературный ряд»,— а ряд этот состоит сегодня из непременной обоймы модных имён, этакого джентльменского набора, куда входят обязательный ныне Набоков, обязательный Булгаков, обязательный Домбровский, Битов и прочие.

Заставленная идеологическими табличками и знатными именами, книга попросту перестаёт существовать сама по себе. Исчезает острое ощущение первичного восприятия, сопровождавшее во время чтения. И тогда все, что потом говорится и пишется о ней, только раздражает своим несоответствием этому простому нерасчленённому критическим скальпелем движению души навстречу авторскому слову.

Я не думаю, что вся эта классификация производится из одних только пагубных целей. Но я думаю, что иногда бессознательно она этим целям служит, помогая отделаться от мучительного ощущения, что вот, неприятная книга — а чем-то волнует и притягивает. В таких случаях социальное, идеологическое или литературное препарирование, бесконечно удаляя от первоначального ощущения, помогает его снять, забыть и тем самым — как бы устранить. Объяснение, в сущности, становится формой освобождения из-под власти книги, но ничего в этой власти не объясняет.

Именно это, мне кажется, происходит с книгой Лимонова. Обсуждают взгляды Лимонова, позицию Лимонова, кредо Лимонова, место Лимонова в литературном процессе и даже в судьбах современной культуры. Лимонов разрастается, укрупняется, обобщается, превращается в Лимоновых, в символ «эпохи». А я при этом ощущаю, что все сказанное (очень умное и тонкое само по себе, как некое интеллектуальное упражнение) нисколько не объясняет мне (а может — и другим читателям, на которых книга подействовала так же), чем она захватывает, что мне в ней открылось, почему она запомнилась.

Я понимаю, что можно очень стройно и логично объяснить всю генеалогию, идеологию и социологию Лимонова-автора: маленький диссидентствующий поэт; полу-блатной парень; привык к лёгкой удаче и лёгкой славе; сомнительные моральные качества; выброшен за кордон волной эмиграции; не любит и не хочет работать; пошёл на дно; озлоблен; всем завидует; всех ненавидит; предъявляет обществу непомерные претензии; воинственно враждебен к нему за то, что оно не торопится эти претензии удовлетворить. Кстати, для меня далеко не ясно, кто прав в этом извечном споре Поэта и Толпы: вспомним хотя бы судьбу Ван-Гога, Достоевского, Цветаевой, Мандельштама и тысяч других, умерших в голоде, нищете, одиночестве и проклинавших общество, которое равнодушно отвечало им: «А вы работайте,— как все!»

Я понимаю, что над этой генеалогией можно возвести любые самые 192 сложные конструкции: Лимоновы — знамение антилитературы, Лимоновы — знамение антикультуры, Лимоновы — знамение антицивилизации.

Но едва начинают говорить о «Лимоновых», то есть об обобщённом до социального явления авторе, Лимонов как единственная (а каждый для себя — единствен) человеческая личность исчезает, и с ним исчезает все, что составляет его трагедию.

Я не считаю, что для суждения о книге читателю непременно нужно знать о её авторе, развратник он или аскет, пьяница или трезвенник, красив или уродлив, как смертный грех. Я не думаю, что для суждения о книге читателю нужно во что бы то ни стало знать о литературном процессе и культурных подвигах нашего времени. Давайте представим себе на минуту, что наша цивилизация уже погибла, засыпанная каким-нибудь чудовищным землетрясением, и через тысячу лет археологи откопали из всей нашей культуры одну только книгу под странным названием «Это я — Эдичка». Я думаю, они бы поняли, что с их стороны было бы просто некорректно по одной, случайно найденной книге строить догадки о нашей культуре, нашем литературном процессе и тому подобное. Вероятно, они сочли бы для себя наиболее правильным — как нахожу и я,— просто попытаться честно прочесть эту книгу, как послание человека — человеку, как исповедь души перед другой душой (в надежде, что такая — близкая, понимающая, сопереживающая душа найдётся) . Они ничего не знали бы об авторе, и поэтому им пришлось бы оставить всякие домыслы о нем. Им пришлось бы говорить только о книге, о том, что в ней, а не вне её: о герое и о том, что с ним происходит. Их не смущал бы густой мат, обволакивающий каждую страницу и каждую строку — они бы попросту его не замечали (как не замечаю я), считая индивидуальной речевой характеристикой героя, склонного употреблять несколько излюбленных и непонятных слов в каждой фразе. (Я упоминаю об этом потому, что многим сегодняшним читателям это наверняка покажется главным в книге и навсегда закроет путь к её главному, подлинному). Их не раздражали бы политические выпады автора против неведомых Сахаровых и Солженицыных (а это тоже может отбить охоту к чтению или предопределить оценку книги сегодня). «Но что же тогда осталось бы от книги?» — воскликнете вы. Я отвечу, не беспокойтесь. Вот тогда и осталось бы то, о чем она действительно говорит,— во всяком случае, мне.

Я не хочу ничего знать об авторе, я опускаю мат, я отбрасываю политику, я пренебрегаю даже высокими претензиями поэтической натуры, которые, несомненно, с большим сочувствием будут смаковать другие «обделённые» поэты, я не хочу искать для книги место в «контексте эпохи» — я хочу, пройдя через все эти нагромождения слов, подойти вплотную к Эдичке Лимонову — лирическому герою книги писателя Эдуарда Лимонова (совпадение имён и фамилий — случайное) и поговорить с ним один на один.

Я хочу услышать, наконец, что говорит он,— а не все его толкователи.

— Тебе плохо, Эдик?— спрошу я.— Только не ёрничай, я же вижу, что тебе плохо…

— Знаешь,— ответит он,— так паршиво, что хоть подыхать. Видно, кранты мне, дошёл Эдичка до точки…

— Ну что паршиво-то, Эдик? Денег нет, работы нет, что?

— Да е…л я эти деньги!— закричит он.— Заработать я хоть сейчас могу, разве в этом дело! Тошно мне на этом свете, понимаешь, ненавижу я все это, ох как ненавижу — разнёс бы все под корень!

— Ну почему, Эдик, почему?

И тут он впервые за все время поднимает на меня тоскливый сумасшедший взгляд:

— А ты будто не знаешь?

А я свой взгляд — отведу. Потому что я действительно — знаю. И все, кто через это прошёл,— знают тоже. Все мы за эдиковой ненавистью, непрерывным матом, злобой и завистью, внезапными приступами «социальной» и «политической» ярости угадываем их главную и единственную причину. Неустранимую причину, непобедимую боль, которая может навалиться на любого человека, во всяком месте, во все времена — при всех режимах и во всех культурах.

Это — боль одиночества.

Не «одиночества в толпе», не культурного одиночества высокого ума в обывательской массе, не трагического одиночества опередившего свой век политического провидца, не… не… не…

Просто того одиночества, которое — по разным причинам, по стечению жизненных обстоятельств — может достаться в удел любому человеку: мне, вам, Эдичке Лимонову.

Того одиночества, когда вокруг — ни души; когда хоть вой, хоть о стены головой — никто не вспомнит, не откликнется, не подойдёт, не спросит; когда умер, исчез, ушёл последний, единственный, самый близкий человек; когда готов на что угодно, самое чудовищное, сумасшедшее, раньше невообразимое до ужаса: с негром переспать, дать объявление в брачную газету, целовать чьи-то вонючие трусики, сорваться среди ночи с постели и броситься на панель к любому прохожему, провалиться в беспробудный сон или запой на недели, месяцы, годы, убить кого-то, убить себя — только бы освободиться от этой сверлящей, этой ни на секунду не покидающей душу и тело боли, только бы затихла эта разрывающая сердце тоска… Может быть, только мать на свежей могиле своего ребёнка знает такую мгновенно опустошающую весь мир боль, когда невозможно и незачем подняться и хочется одного — камнем в беспамятстве катиться вниз, вниз, в абсолютный, последний мрак… Вот так и одинокий человек, по-настоящему одинокий человек воет над такой могилой — своей собственной…

Исповедь Эдички Лимонова — это крик одинокого человека из беспросветного мрака своего одиночества. Это не вопль, не стон, а вой души, которая жаждет любой близости, любой ценой — хоть ценой продажи своего тела жирному педерасту-импотенту, хоть ценой продажи своей души тощим импотентам-троцкистам. Но всякая близость оказывается лишь мгновенной — даже самая бескорыстная, почти любовная (именно потому, что бескорыстная) близость с негром в грязных развалинах Нью-Йорка. И потому её хочется продлить, задержать, об неё согреться… Люди вокруг? Какие люди? Вселенная же пуста, я же вам именно об этом кричу, как же вы не понимаете?! Никого нет, нигде — только я один!

Он завидует ушедшей жене, потому что у неё есть «дырка» — а значит чья-то постоянная близость. Он завидует богатым, потому что у них есть деньги — а значит возможность в любое время купить близость. Он завидует всем, кто не одинок, а это значит — большинству «нормальных» людей, составляющих «общество». Он всем завидует и всех ненавидит за то, что у всех есть то, в чем ему отказала судьба. Не деньги, не слава, не безделье, не машины, даже не родина или семья, е—л он все это! а есть у них — ничем не заслуженное, просто так подаренное, дуриком подвалившее счастье: не быть одиноким.

И — какая разница, отчего постигла его эта беда? В ней не виноват никто — и виноваты все, весь мир; жизнь-сука виновата, что она так устроена, человек-падло виноват, что он так устроен — нужны ему другие, позарез нужны, хоть одна близкая душа на свете каждому ведь положена,— а её нет. И он сидит на краю ледяной пустыни, по-волчьи воет в ночной мрак и тоскливо прислушивается: не долетит ли с другого края ночи чей-нибудь ответный вой?

А случайному путнику от этого воя — жутко. Он зябко вздрагивает, оглядывается исподлобья и крепче сжимает в кармане пистолет. Пулю, пулю, ещё пулю — прямо в тень, упруго метнувшуюся из кустов на дорогу. Вот и закрылись глаза, ещё секунду назад горевшие тоскливой надеждой…

Если снять с книги Лимонова все наслоения и помыслы, останется книга об экзистенциальном, то есть всеобщем, всечеловеческом страхе — остаться одному. Предельно искренняя и беспощадная исповедь человека, которому не повезло — он заболел этой экзистенциальной болезнью, которая часто бывает смертельной. Я думаю, что именно этим она и затрагивает душу, всякую душу, способную ощутить чужую трагедию и почувствовать в ней собственную. Оглянитесь в толпе — видите: там… и вон там… и вот ещё — смотрят на вас тоскливые глаза, горящие сумасшедшей надеждой. Смотрят — и тут же отворачиваются…

Эдичка Лимонов и другие

Яков Ашкенази

— Возьмите нас с собой, мы тоже все умеем!
(Крик души).

А крикнула это милая, интеллигентная девочка из интеллигентной компании, гулявшей где-то в Крыму возле правительственных дач. По лесной дороге съезжались, солидно шурша, чёрные широкие автомобили. Они таинственно исчезали где-то там, куда даже близко подходить не разрешалось. Интеллигентные мальчики и девочки говорили о роскошной жизни там, о том, как эта таинственная и роскошная жизнь происходит.

— Подумаешь!— сказала самая хорошенькая и очень женственная.— Подумаешь! Мы тоже все умеем!— И она побежала навстречу чёрной машине.— Возьмите нас!— закричала она ей.— Возьмите нас с собой! Мы тоже все умеем!

Но машина её не расслышала и равнодушно прошуршала дальше, обдав девочку лёгким, безразличным облачком пыли.

Тем мальчикам и девочкам было лет по двадцать. Нынче им больше тридцати, но они не перестали мечтать о роскошной жизни. Малая часть из них осталась мечтать на месте, многие — уехали, поселились в Америке, кое-кто в Австралии и в Канаде, надеясь проникнуть туда, где пьют лучшие вина, курят сигареты высшей марки, вкусно едят и сладко спят.

Так случилось, что мечты их не осуществились. Более того, их иллюзии разбились вдребезги. Мальчикам и девочкам хотелось, чтобы окружившая их западная действительность приняла их такими, какие они есть. А жестокая действительность хочет, чтобы они приняли её такой, какая она есть. Возник конфликт. Никто уступить не хочет. Мальчики и девочки убеждены, что они гениальные, многообразно талантливые, необычайно прекрасные внутри, а некоторые — и снаружи. За обильные достоинства им хотелось бы получить небольшое возмещение в виде вышеуказанной роскошной жизни. А действительность не возмещает. Конфликт усиливается, ожесточается. И, как часто случалось прежде, перерастает в конфликт социальный.

Вроде бы все нормально. Не грозит ли это нам бунтом недовольных, социальным протестом, пугачёвским мятежом?

Нет, не грозит. Как говорила та милая, интеллигентная девочка на лесной дороге возле правительственных дач в Крыму, мальчики и девочки тоже все умеют. Только их не берут. Мальчики и девочки готовы выскочить из себя, лишь бы их взяли, они даже пробуют (и часто — удачно!) выскочить из себя, преодолеть себя и в себе, но их не берут. Оказывается, они не умеют. Девочка на лесной дороге была слишком самоуверенной. У них не получается.

На этой стадии мальчики и девочки злятся. Злые мальчики и девочки ищут единомышленников в левых организациях, желая отомстить проклятому обществу. Какому? А тому и этому! Всем! Всем! Всем! Те не взяли и эти не берут?! Так отречёмся от старого мира, отряхнём его прах с наших ног? Но единомышленники из местных левых обнаруживают, что мальчикам и девочкам как раз очень нужен златой кумир, и перестают считать их в своих. Мальчики и девочки остаются в гордом одиночестве, противостоя мрачной действительности.

Ах, если бы — в гордом! Ах, если бы — противостоя! Увы! Они завидуют самым жалким образом. Они завидуют и ненавидят, где бы они ни были — в Израиле, в Америке, в Австралии, в Канаде и на Канарских островах, если их возьмёт с собой туда сжалившийся покровитель. Они ненавидят и этого покровителя, потому что он взял их на Канарские острова только на летний сезон или на полсезона или на время летнего отпуска.

Им хочется навсегда! Им хочется роскошную жизнь с вином, сигаретами, люксовыми номерами, золотыми (или с платиновыми?) зажигалками, шуршащими по гравию широкими машинами — навсегда! Они готовы на все, они почти все умеют, а не умеют — будут стараться научиться! Они отдадут ради такой жизни что угодно, просто теперь уже отдавать нечего! А им плевать, им очень хочется! Но им не дают…

Тогда они обрабатывают свои дневники, в которых подробно описывали, как они хотели и как им не дали. Обнаруживается, что у них есть талант; он и вправду есть. Он проявляется, например, в той самой прекрасной части дневников, где рассказывается о познании бездны одиночества, одиночества абсолютного, в котором и в помине нет роскошной жизни. Когда человек ищет человека, человек любит человека и ненавидит то, что мешает им найти и любить друг друга. И совсем не завидует.

Но и большая часть истории Эдички Лимонова, где рассказывается о зависти, очень интересна. Потому что она — документ, свидетельствующий о том, что проделали с тридцатилетними русскими, с теми, кто родился после Войны. Ведь в школе им внушали, что цель общества, в котором они живут — материальное благосостояние, та самая роскошная жизнь сидящих в чёрных, широких машинах. Они к этой жизни и стремились. Им объясняли про временные трудности, и они восприняли свои западные неудачи как временные трудности. Они только стараются эти трудности преодолеть своими средствами. А зависть как доминанта чувств советского интеллигента к хозяевам жизни стала, видимо, одной из важных тем русской литературы ещё со времён Юрия Олеши. И этим история Э.Лимонова интересна тоже.

Эдичка без позолоты

Константин Кедров

Знаменитый роман Э.Лимонова не стал сенсацией в его бывшем Отечестве.

Как же беспомощна и груба наша критика, когда говорить надо не о политике, а об искусстве.

Не расслышали даже библейский вопль «Это я, Господи» в новом романе Лимонова «Это я — Эдичка».

Новый он для наших издателей, но не для читателей. «Эдичка» давно облетел все страны мира, собрав гигантские тиражи, и наконец устало приземлился на российских книжных лотках.

Сенсации в «метрополии» (так эмигранты наши называют СНГ) не случилось. Виноват сам автор. Перебил успех весёлой своей книги нудными политическими статьями.

Впрочем, отсутствие успеха ничего не говорит о самом романе. У нас и Набоков как-то так прошёл бесследно и вяло.

Люди, лишённые эстетического чутья или вскормленные в традициях семипудового «реализьма» (именно так, с мягким знаком), сочтут, что перед ними собрание очередной похабщины. На эту приманку клюнул Алексей Ерохин в «Московских новостях», обозвавший Эдичку современным Корчагиным; но Корчагин для Островского — герой, а вот Эдичка для Эдуарда Лимонова отнюдь не является предметом гордого восхищения.

Это, скорее, антиплакат, где герой, наделённый всеми пороками, никак не может превратиться в злодея. Вспоминается бессмертное высказывание Толстого об Л.Андрееве «Он пугает, а мне не страшно». Тут только тонкость одна. Эдичка и пугать никого не собирался.

Этот роман в чем-то похож на «Исповедь» Руссо. Автору казалось, что он раскаялся перед читателем в самых гнусных пороках; а все прочитали и полюбили неистового женевца самой нежной любовью.

Таков закон литературы, за искренность читатель платит любовью. «Эдичка» — роман искренний. Роман русского эмигранта с нью-йоркским негром, конечно, вымысел, но искренность-то какая. Ведь это, если хотите, эмблема — герб русского эмигранта, выброшенного из своего Отечества в иную среду. Да кто же из нас не эмигрант в этом мире?

Эдичка соткан из душещипательного городского романса и грубого совдеповского плаката. Он написал свой роман с яростью брошенного, отвергнутого любовника. Простите меня за банальность. Это ведь ещё и роман о несчастной любви. Я понимаю, что не актуально, не к месту; но что поделаешь. Ещё влюбляются, ещё разводятся, ревнуют и любят, любят!

У нас, к сожалению, не изданы ранние стихи Лимонова, где он писал:

Прерву цитату, потому что уже не помню имя любимой жены Мао Цзэдуна, осужденной и наложившей на себя руки.

Недавно мы видели бывшую жену Лимонова по тогда ещё советскому TV, и я восхитился. Надо же! Осуществил Эдичка свою мечту, заставил весь мир с восхищением следить за его любовью к Елене.

Эдичка не похож на советского писателя, даже если принять его в Союз писателей РСФСР им. Бондарева, даже если он перекроет Жириновского по количеству проимперских лозунгов.

Советского человека в Америке я узнаю сразу по сгорбленной спине, пишет Лимонов. И это смертный лютый приговор всему, что он так яростно и бездарно защищает в своих статьях. Даже для меня советизм у Эдички — из той же лексики, что и его похабщина.

Поэт мстит обывателю за свинцовую глухоту.

К сожалению, Лимонов писал и другие романы. Они на 100 процентов ниже искромётного «Эдички». «Конец прекрасной эпохи», напечатанный в журнале «Знамя», можно читать только под наркозом. Издали бы лучше стихи Лимонова, за которые он вылетел из брежневской совдепии, как пробка из бутылки с прокисшим квасом.

От развалившейся советской империи мы унаследовали и дореволюционную имперскую враждебность к эстетической игре и веселью, к тому, что Михаил Бахтин назвал «карнавальным началом». Раз и навсегда мы решили, что есть поэзия, а что не является таковой. Какой должна быть литература? Да ничего она не должна.

Приведу отрывок из неопубликованной у нас статьи Эдуарда Лимонова, чтобы дать представление о другой, все ещё непризнанной и неизвестной в России литературе. Статья называется «Поэт бухгалтер».

«Для невинного и неискушённого читательского восприятия писатель — святыня. Для своего брата писателя он более или менее любопытный шарлатан со своими методами оглупления публики…».

Стихи Бродского нравятся всем. Почему? Они соответствуют представлению и обывателя, и профессора о том, какими «настоящие» стихи должны быть. Так гигантские картины в золочёных рамах, выполненные маслом на холсте, впечатляют испуганного провинциала в музее. Мимо листочка бумаги с рисунками Клее обыватель пройдёт пренебрежительно, не замедлив шагов. Бумага вещь несерьёзная. Для возникновения уважения обывателю нужны вес, квадратные метры холста, рама и позолота.

Так вот прошла пренебрежительно советская критика мимо поэзии Эдуарда Лимонова, а теперь брезгливо воротит нос от его романа, конечно же, не похожего на «Войну и мир» или «Тихий Дон» с его государственной позолотой. Слава Богу, Лимонов к этому готов. Ничего другого от нас он и не ожидает.

Всё-то мы гневно осуждаем, всё-то мы критикуем. Да полноте. Давайте лучше посмеёмся. Ну не над Эдичкой, так хотя бы вместе с ним над собой. Это ведь ещё Николай Васильевич Гоголь очень советовал. Все-таки Бахтин прав. Смех очищает душу.

«Известия», московский вечерний выпуск,
№7(23581), 9 января 1992 года

Маленький сверхчеловек русской литературы

Литературное обозрение • Виктор Малухин

«Это произведение непреодолимо тошнотворно даже для завзятого фрейдиста, а для публики оно будет просто отвратительно… Всё в нём построено на извращении. Что возмутительно, так это то, что автор хочет, чтобы это произведение было издано… Я считаю, что оно должно быть погребено под каменной плитой на тысячу лет».

Этот отзыв американского редактора о рукописи «Лолиты» приводится в статье о Набокове, помещённой в журнале «Пентхаус форум».

Аналогично складывалась и издательская судьба скандально знаменитого романа Эдуарда Лимонова «Это я — Эдичка». Отвергнутая тридцатью шестью издательствами в США, торжественно преданная огню перед зданием библиотеки в Сиэтле русской эмигрантской общиной, книга эта сегодня, спустя десятилетие после первого парижского издания, переведена на дюжину языков, а рецензиями на неё, по свидетельству автора, «можно было бы заклеить тротуар». Русская диаспора, как уже говорилось, приняла «Эдичку» в штыки. В этом смысле наиболее значимым для меня лично явилось выступление блистательного эссеиста Бориса Парамонова, который посвятил писателю Лимонову несколько уничижительных периодов в своей статье, красноречиво озаглавленной «Ной и хамы» («Звезда» №8, 1991). И нет никаких оснований надеяться на то, что интеллектуальная элита усыновит «Эдичку» по другую сторону океана, в России. Впрочем, он и сам на это не рассчитывал, публично аттестуя в послесловии к роману прозу Татьяны Толстой как «старушечью», прозу Андрея Битова как «пробирочную», прозу Саши Соколова как «фальшивую» и т.д. Точь-в-точь как это делал Набоков, ядовито поминавший в своём «Постскриптуме к русскому изданию» «Лолиты» особо чтимых в России «Гемингвея, современного заместителя Майн-Рида, да ничтожных Фолкнера и Сартра, этих баловней западной буржуазии», не говоря уже о «картонных тихих донцах» или «лирическом докторе с лубочно-мистическими позывами», вышедших из-под пера двух советских Нобелевских лауреатов.

Ровно год назад Эдуард Лимонов писал автору этих строк:

«…Для живого писателя всё это невыносимо. Колёса и узлы Солженицына, ожоги Аксёнова и Чонкины Войновича заполонили советские журналы на много лет вперёд. Чувствуешь бессильную ярость, и только… Прошу прощения. Увы, в 90 году у меня не опубликовано ни единого даже рассказа в советской печати. Только статьи».

А вот теперь, наконец, к нам пришёл и сам «Эдичка», выпущенный практически отдельным изданием под обложкой журнала «Глагол». И поскольку почти полмиллиона экземпляров романа уже разошлись с рук книжных спекулянтов, нам остаётся лишь воспроизвести предуведомление «Глагола»:

«Учитывая использование автором ненормативной лексики, редакция не рекомендует данную книгу для чтения лицам, не достигшим совершеннолетия».

Впрочем, отношение девиц к маменькиным предостережениям давно известно. К тому же «Эдичку», как предрекает с высоты тринадцатисантиметровых своих каблуков автор,

«уже не выставить из литературы. Создание русского духа, так он в ней и останется. Вместе с девочкой Лолиткой и донским казаком Григорием Мелеховым».

Не уверен, что Набоков счёл бы общество Григория Мелехова подходящим для своей Лолиты, однако по сути Лимонов прав, нравится это или нет. В школьных хрестоматиях или в благородном собрании «Эдичке» себя, конечно, не увидеть никогда, но вот читать эти тринадцать глав о свойствах страсти будут наверняка много и долго, символом чего может служить апокрифическая история о старшем сыне Солженицына, втайне от отца глотавшем непотребный роман Лимонова, страницу за страницей. Впрочем, если будет затеян когда-нибудь современный аналог горьковской серии «История молодого человека XIX столетия», без «Эдички» тут вряд ли обойдётся.

*

Пересказать содержание книги и очень легко, и очень трудно по той простой причине, что это книга о любви. Попробуйте-ка в двух словах изложить историю Абеляра и Элоизы. В глазах оппонентов Лимонова такое уподобление будет выглядеть дико. И всё-таки «Эдичка» — это книга о превратностях любви, об одиночестве, отчаянии, ненависти и надежде. О «лирическом сексе», как сформулировано в предисловии к роману. Да, здесь вещи называются впрямую, своими именами, если только считать таковыми грязные уличные обозначения того, что составляет интимную тайну человека. «Теперь ей больше не в чем было отказать ему» — это зеркальный антипод лимоновского стиля. Западные критики нередко связывали окончательное освобождение советской литературы с публикацией Лимонова на Родине. В России Андрей Битов говорил о том же в связи с выходом у нас первой книжки Юза Алешковского. Теперь напечатаны оба. Но можем ли мы, подобно Ельцину, дважды облетевшему статую Свободы, утверждать, что стали вдвое свободнее? Разумеется, эти публикации сами по себе являются для цензуры свидетельством о смерти. Но они же — знак нарастающей десакрализации культуры, с чем примирится далеко не всякое сознание. Равно как далеко не каждый пишущий и читающий согласится принять новые правила литературной игры, ориентированной прежде всего на традицию англо-французского словоупотребления и взрывающей русскую прозу. И хотя ныне найдётся немало авторов, готовых расшифровать нам в своих текстах солженицынское «маслице да фуяслице» и прочие эвфемизмы, это ещё совершенно не означает, что им под силу написать «вокруг» них «Один день Ивана Денисовича». Вместе с тем эстетическая честность в каждом таком случае потребует от нас ответа на вопрос о целесообразности разрушения культурных табу в рамках конкретной художественной задачи.

В одной из северных деревень мне случилось видеть, как отец оплакивал умершую девочку, и слова, которые он произносил при прощании, были чудовищны и невозможны над гробом, но более сильных и простых выражений его горе не могло сыскать в родном языке, и эта сцена переворачивала душу. Что-то похожее есть в том, как Лимонов прощается со своей любовью. Да, так описывать отношения мужчины и женщины немыслимо в русской культурной традиции. И уже полный скандал — изображённые со всеми подробностями любовные связи рассказчика с несколькими мужчинами, не исключая и чернокожих. Что и говорить, такого у нас в литературе ещё не бывало, и такое способно достать кого угодно. И потому три практических совета. Во-первых, не стремиться, пусть даже подсознательно, отождествлять себя с героем книги, как это свойственно вообще читательскому сознанию,— так вы сохраните присутствие духа в непереносимых обстоятельствах. Во-вторых, не ставить перед собой вопроса, в целях ли саморекламы фраппирует Лимонов сексуальное большинство придуманными историями или не обинуясь выкладывает то, что было на самом деле (на французском книжном рынке роман появился под коммерческим названием «Русский поэт предпочитает больших негров»). И, наконец, самое главное: перед нами художественное произведение, а это значит, что любой эпизод здесь существует в целостном контексте книги и поверяется им же. А также логикой характера героя. К слову, привести в литературу нового героя, как это сделал Лимонов, удаётся далеко не каждому писателю.

Борис Парамонов в уже упоминавшейся статье говорит о писательской ущербности Лимонова, подтверждая на его примере «худшие опасения Тынянова» о торжестве «голой темы, взятой на голой эмоции» (тыняновский отзыв, напомню, относился к Есенину). Пожалуй, что и так, есть грех голой темы на голой эмоции, но в этом смысле лимоновский «Эдичка» нечувствительно оказывается типологическим собратом и молодого Вертера, и кавалера де Грие. Так что тыняновская формула становится приговором только в том случае, если произведение не выдерживает критики с точки зрения художественности. Именно это имеет в виду автор статьи, когда оглашает свой вердикт:

«Лимонов писатель никакой, не существующий. Но вместе с ним исчезает литература как художество, как «метод», он — знак этого исчезновения. Поэтому он — событие большое, хотя и отрицательное. Отрицательность здесь не оценка, а математическое понятие: меньше, чем ноль, но не ноль».

*

К Лимонову может быть множество претензий, но метод и художество, как к ним ни относись, у него на месте. Положим, дневник, автобиография или послание — жанры сегодня маргинальные, нечастые, но это вовсе не означает, что «Эдичка» существует вне литературной традиции. Традиция как раз очень чувствуется, и вот она-то весьма сомнительного достоинства, это — линия так называемой исповедальной прозы или молодёжной прозы, или прозы «Юности» шестидесятых годов, именно её незамысловатые приёмы использует Лимонов для организации своего «материала внеэстетического характера». В аналогичной ситуации оказался и Солженицын, когда писал в лагере свои пьесы, прикидывая сценографию и режиссёрское решение по воспоминаниям о довоенных постановках Ростовского драмтеатра.

К тому же сам Лимонов соглашается с обвинениями в том, что пишет в «стиле, заимствованном из советских газет». Кажется, этот писатель не подозревает о существовании сублимации посредством искусства, он исповедует литературу прямого действия, по отношению к читателю он сознательно провокативен и потому неизменно втягивает его в личные отношения, он герой своей прозы в масштабе один к одному и творит её напрямую из своей жизни. Но именно в этом пункте упрёк автору в том, что его герой таков, а не иной, теряет всякий смысл. И да не обманет нас художественная безыскусность «Эдички», в противном случае критика никогда не ответит на вопрос, как могла явиться столь живая книга, состоящая из одних недостатков своего автора. Есть в романе эпизод, где Эдичка, распадающийся на куски после ухода жены, развешивает по стенам опустевшей квартиры её одежду и белье, а потом, пришпилив к каждой вещи этикетку с полубезумными признаниями, созывает друзей на выставку «Мемориал Святой Елены». Возможно, именно это и есть «голая тема, взятая на голой эмоции». А мне всё кажется, что где-то неподалёку от этого трагического мемориала бродят Кабирия, предавшая огню вещи неверного любовника, и Гумберт Гумберт, стыдливо согрешивший с носочком Лолиточки. Правда, ни Феллини, ни Набоков никогда не пользовались языком советских газет.

*

Помимо яркой любовной линии, в романе «Это я — Эдичка» присутствует столь же мощная социально-психологическая коллизия, в которой сопряжены герой и окружающий его мир. Все атаки на Лимонова идут в основном по этой линии, и здесь я согласен с многочисленными его критиками. Вместе с тем утверждение писателя о том, что его «Эдичка» есть «современная русская книга par excellence», не кажется преувеличением. Пятнадцать лет назад, когда писался «Эдичка», его автор как социальный психотип был явлением очень редким, и книга вовсе не выглядела исповедью сына века. Сегодня, при всеобщей либерализации сознания с одновременной его люмпенизацией, такая личность, со всеми свойственными ей комплексами и амбициями, становится массовой, как мечта об эмиграции. И эта личность, новый человек эпохи безвременья и смуты, во все возрастающих количествах отбывает туда, откуда к нам сегодня прибыл Эдичка,— в Новый Свет, где бы он ни находился. Тогдашний авторский самоанализ идеально укладывается в сегодняшнее самоощущение совка (не выношу это слово, да другого нет).

Роман Лимонова стал невротической реакцией советского сознания на американские обстоятельства, и потому автор совершенно прав, оценив его как истинно современную русскую книгу («Мы — национальный герой» называется одна из лимоновских вещей). Эдичка мог бы повторить вслед за Сартром: «Ад — это другие». Другие в его случае — это целый мир, который ему должен, но почему-то не отдаёт и потому виновен. Сахаров и Солженицын своими идеями задурили голову харьковскому мальчику с богемно-уголовным прошлым, но не предупредили, что за границей нет спроса на русских поэтов. И русская литература «во многом ответственна» за то, что Эдичка так обманулся. И богатая Америка норовит сплавить иммигранта в рассыльные, мойщики посуды и грузчики, совершенно не желая платить большие деньги за тонкую душевную организацию, чувство прекрасного и незнание английских идиом. А если все послать к чёрту, откупается пособием по безработице, уравнивающим в образе жизни с обитателем советской общаги. В то время как богатые имеют всё, будучи бездушными машинами для загребания долларов. Их мир соблазняет и впускает в себя Эдичкину любимую, но захлопывает двери перед ним самим, тоже желающим туда, где вечный праздник. Злой мир, плохой, с ним не хочется водиться.

«Мне с моим темпераментом нечего было выбирать. Я автоматически оказывался в числе протестующих, недовольных, в инсургентах, партизанах, повстанцах, в красных, педерастах, в арабах и коммунистах, в чёрных, пуэрториканцах… Я жеста геройского ищу в жизни…»

Это, конечно, во многом метафора. А вот антибуржуазный бунтарский пафос — вполне интернациональная черта поэтического сознания, и об этом русская литература ещё вспомнит.

*

Рассказывают, что однажды во время дискуссии с Лимоновым Юз Алешковский бросил ему с убийственным сарказмом: «Да какой ты русский! Ты — цитрусский». Между тем Эдичка очень русский тип, человек крайностей, соединяющий в себе национальную тягу к саморазрушению с Американской Мечтой, иначе говоря, начало анархическое и начало буржуазное. Сын капитана НКВД и внук бойца штрафного батальона, по отзыву Андропова, это «убеждённый антисоветчик», а по мнению «Вашингтон пост», лимоновскому антиамериканизму «позавидовал бы Ленин». Это аутсайдер с чемпионским комплексом, маленький сверхчеловек русской литературы, вызывающий к себе очень смешанные чувства, как и всякий нутряной ницшеанец из русских мальчиков. Это человек-аттракцион, джентльмен из дворецких, декадентствующий хулиган, провинциальный Уайльд, он вечный подросток Лимонов и литературный плейбой Савенко, а всё вместе — истошный «вопль индивида против засилья коллектива».

Подобно Маяковскому, он соединил в своей жизни эротико-социалистический комплекс с Парижем. Ещё он бисексуал, вуайерист, мазохист, трансвестист, фетишист, эксгибиционист и вообще всё, что сыщется в сексологическом справочнике, но только — в сочетании с мучительной моногамией. И если этот блудный сукин сын не потерян для любви, то он, наверное, не потерян и для Бога.

Когда Эдичку называют аморальным типом, это неточно сказано. Если воспользоваться выражением Андре Жида, он имморалист, и поэтому, дойдя до содомистского эпизода с негром, более корректным будет всё-таки вспомнить историю Дафниса и Хлои, а не перебирать в уме литературных подонков. К тому же это может привести к неожиданным результатам. Пример из области кино — «Ночной портье» Лилианы Кавани, фильм, создававшийся в одно время с «Эдичкой» и поставивший тогда же в тупик очень многих: садомазохистская история, замешанная на фашизме, неожиданно оборачивается пронзительным символом любви и жертвенности. Так что Лимонов — далеко не единственный повод поразмышлять о странностях искусства.

Сатанинский эгоцентризм сочетается в Эдичке с неожиданным смирением, иждивенчество — с великодушием, мазохизм — с агрессией, вульгарность — с дендизмом. Он такой же нарциссичный, самоотверженный, инфантильный, вычурный, плоский, трогательный, бесстыдный и простодушный, как и его книга. Если бы честолюбивого самиздатского поэта Лимонова впустили в своё время в Союз писателей СССР, его творческая судьба наверняка сложилась бы иначе. Но в застойные годы это было исключено, а ждать нынешней конъюнктуры, когда состарившихся детей литературного подземелья станут принимать в демократический СП партиями по сто голов, Лимонов не мог и не хотел. Но даже если бы по каким-то причинам для него сделали тогда исключение, думаю, очень просчитался бы тот, кто решил приготовить из этой гремучей смеси коктейль для себя.

За годы перестройки «советского националиста» Лимонова пытался приспособить к своим нуждам и либеральный истеблишмент, прощавший ему портрет Дзержинского над столом, и консервативный, закрывавший глаза на «порнографию». Но искренних друзей у Лимонова нет ни в одном лагере, поскольку он по мере сил компрометирует всякую идеологию. И ещё потому, что слишком сильно бродильное начало. И потому что у него психология рок-звезды, даже свой литературный успех он измеряет по шкале поп-культуры, соревнуясь с Элвисом Пресли и говоря при этом о себе в третьем лице, как ребёнок. Как и следовало ожидать, успех «Эдички» вызвал к жизни книжку «Это я — Елена», написанную героиней лимоновского романа, нынешней графиней Щаповой де Карли. Такой вот сюжет для чувствительных домохозяек и попсовых девочек. Осталось отметиться большому негру, предпочитающему русских поэтов. Я нисколько не иронизирую, это шоу-бизнес.

Ведь Эдуард Лимонов прежде всего коммерческий писатель, и нет ничего удивительного в том, что он один из очень немногих наших соотечественников, способных прокормиться на Западе своим литературным трудом. Он всё-таки прорвался и завоевал себе место под солнцем. Он отомстил враждебному миру, столь долго отказывавшему проклятому русскому поэту в славе и деньгах. Но отомстил не так, как обещал. Не с оружием в руках, а с чековой книжкой, подобно некогда осуждавшимся им Миро, Дали и Раушенбергу. Это существенное обстоятельство, когда речь идёт о биографии, претворяемой в литературу: нет драматичной биографии — нет и литературы, что, к сожалению, подтверждают последующие книги Лимонова.

Русский бунт в Америке оказался осмысленным и бескровным. Правда, Лимонов, как и обещал, не воспользовался услугами ни одной клики. И Эдичка должен в нём болеть до сих пор. А все же немного грустно перечитывать сегодня яростный финал романа. Я лишён возможности его процитировать, потому что там много непечатного. Скажу лишь, что, несмотря на это, он очень напоминает мне заключительные строки «Постороннего» Камю. Эта книга когда-то открыла моему поколению, что у гуманизма может быть и нехрестоматийное измерение. Нынешней дегуманизированной молодёжи «Эдичка» доказал, что о жизни и любви можно рассказать её бедными словами,— и стать бестселлером.

«Известия», московский вечерний выпуск,
№20(23594), 23 января 1992 года

Малухин Виктор Николаевич родился в 1949 году в Москве. Литературный критик. Окончил МГУ. В настоящее время заместитель главного редактора журнала «Октябрь». Данная статья выражает личное мнение критика.

Барышня-и-хулиган

Валерий Туровский

Послесловие к встрече с Эдуардом Лимоновым в Концертной студии «Останкино».

Он поначалу прекрасно чувствовал телекамеру и зал. Он счастлив, что отражается во всех объективах и на него устремлены все взгляды. И он знает, что ему можно — всё. Всё, что он ни скажет, какую изысканную позу он ни примет — будет значительно, весомо. Он уверен в этом.

И как же ему не быть в этом уверенным, если, заломив женственно руки и поправив модную причёску, он без страха и упрёка бросает в зал: «Да здравствует любовь! Да здравствует Советский Союз!» И зрители хоть и не бурно, но редкими аплодисментами поддержали его.

Он, бесспорно, обладает какой-то магией, если бесстрашно признается в вещах, которых бы истинно интеллигентный человек устыдился. А ему всё сходит, для него всё — норма. С гордостью говорит он о том, что раньше его окружение составляли Леонид Губанов и Венедикт Ерофеев. И это для него хорошо, и это славно. И с такой же гордостью оповещает он население, что теперь его окружение — это Виктор Алкснис и Виктор Анпилов. И понять, где он настоящий, а где он деланный, кажется, не представляется возможным.

По интонации, по блеску глаз чувствуется, как Лимонову одинаково важно всё, что происходило и происходит в его извилистой жизни. Выслали из страны, лишив советского паспорта,— предмет особой гордости. Вернули в страну, вручив советский паспорт,— предмет ещё более особой гордости.

Всем своим видом, томным своим голосом он даёт знать, сколь он себе интересен. При нестройной поддержке зала, несносно фальшивя, он вдруг затягивает куплет про Красную Армию, что всех сильней. Кажется, ещё немного, и он бы пустился в пляс, так сильно его разгорячила реакция зала.

Милостиво соглашается прочитать что-нибудь из своих поэтических работ — а стих оказывается за гранью поэзии, но в границах графомании. Силится что-то рассказать о своём трудном детстве и тревожной молодости, а все выходит про то, как пошивал штаны, служил мажордомом и не прочь выпить.

Телевидение очень коварная штука. Оно умеет «раздеть» самого закрытого и модно «упакованного» своего персонажа. И чем вычурней и изящней хочет казаться персонаж, тем мельче предстаёт он на экране. И наигранная самоуверенность становится оборотной стороной медали неуверенности, слабости и размагниченности.

Казалось бы, писатель, так мастерски владеющий пером и словом, мог бы и поскладнее рассказать о себе, о литературе, о жизни, мог бы даже на самые неинтересные вопросы дать интересные ответы.

В том-то и дело, что уже, к несчастью, не может. Привычка жить против всего стала его потребностью и второй натурой. Исписав отборным матом страницы своей первой книги «Это я — Эдичка!», разозлив и покоробив почтенную публику, он теперь эту же публику учит не пользоваться бранными выражениями. Пронеся через юность ненависть к режиму, сейчас он с автоматом наперевес требует его реставрации.

Он заигрался, запутался так крепко, что в иные моменты, глядя на экран, его становилось по-человечески жалко.

Жалко, да, но кто, как не он сам со своим вечным желанием говорить и делать сегодня совсем не то, что говорил и делал вчера, создал себе репутацию человека, от которого можно ждать всего? И вряд ли его самого радуют сейчас шум и ярость, которые он вызывает. Иначе откуда бы взяться этой тоске во взоре и этой неуверенности, которой никогда не знал?

Лиманов попытался сыграть на своём телевизионном бенефисе роль баловня судьбы и оглушительно в этой роли провалился. Триумфально начав встречу, он к её финалу сник и поблёк. Как вдруг оробевший актёр, он за бодрыми своими словами не умеет скрыть внутреннее состояние своей заблудшей души.

И в этом внутреннем монологе безошибочно прочитывается его тоска, что оказался не с теми, не у тех, не на той улице. Он может себе в этом не признаваться, в том нет никакой нужды. Взгляд и жест досказывают и доказывают это.

Мне нет никакого дела до сегодняшних политических симпатий Лимонова, и судить его за то, что он водит дружбу не с теми, с кем бы мне хотелось, не стану никогда, не имею права. Но судить о том, что сейчас происходит в душе писателя Лимонова,— право имею.

Внутренний разлад, внутренний слом, внутренний надрыв — это сегодняшнее своё душевное состояние ему скрыть не удалось. Как и не удалось сымитировать бодрое состояние духа. Да и откуда взяться бодрому состоянию духа, если его — человека, бесспорно, талантливого — наверняка одолевают страхи за своё писательское будущее, которое он подставил под удар своим стремлением войти в большую политику.

Но его претензии на роль политического деятеля выглядят жалкими и беспомощными. В политике он такой же графоман, как и в своей претенциозной поэзии. Он большой охотник давать советы стране советов, а страна берёт и не слушает своего доброхотного советчика — несносно! как пережить такое?!

Представ перед многомиллионной аудиторией в качестве несуществующей политической фигуры, он вдруг стушевался. «Оппозиция», в лице Лимонова получившая эфирное время, причём время самое удобное, не смогла внятно сформулировать свою позицию.

И это естественно, потому что нельзя сформулировать то, чего нет.

Поэтому так невнятен и аморфен был Лимонов в течение целого часа — ему просто нечего было сказать. А признаться в том, что своим новым друзьям, всякого рода «нашим» он нужен только до тех самых пор, пока он писатель, Лимонов не в силах. На миру и смерть красна — это не для него.

Грустная встреча в «Останкине» высветила грустную перспективу писателя Лимонова. На телеэкране предстали барышня и хулиган, принц и нищий — в одном лице. И это не было лицо победителя. Это было лицо человека, начинающего, кажется, понимать, что за легкомысленные смены убеждений придётся расплачиваться, что «наши» потискают его в своих грубых мужских объятиях, выставят напоказ во время очередной маёвки — и выставят за дверь, когда воочию убедятся, что крупным политическим деятелем он так и не стал, а до крупного писателя стал сильно недобирать.

И если это не так, если я кругом не прав, то откуда же тогда у него этот далеко не радостный взгляд, как не от смутного предощущения жизненной и творческой опустошённости, загнанности?

Меньше всего мне хотелось, чтобы предощущение это когда-нибудь сбылось. Но только самому Лимонову под силу избегнуть такого поворота своей судьбы.

«Известия», московский вечерний выпуск
№206(23780), 15 сентября 1992 года

Сказка о гадком (русском) утёнке на лебедином западе

Лев Наврозов, американский публицист

Русские склонны жаловаться, а американцы — скрывать свои личные неудачи, болезни, несчастья, банкротства, супружеские измены, наркоманию в семье к вообще всё, что не есть успех. Англо-американская поговорка гласит: «Ничто так не способствует успеху, как успех». Надо изображать успех — и тогда придёт успех. А пожалуешься — и неудачи пойдут косяком.

Есть, впрочем, в США одна социальная группа, которая часто готова изображать успех ещё больше, чем коренные американцы. Эта группа — эмигранты из России. Я называю их игру сказкой о гадком русском утёнке, ставшем лебедем на Западе. Жил-был в советской России гадкий утёнок. Ему не давали печататься, исполнять сдою музыку, выставлять свои картины, стать миллиардером или хотя бы миллионером. Словом, гадкий утёнок. Но вот он на лебедином Западе, где гадкие утята превращаются в лебедей. Бунин, Солженицын и Бродский получили Нобеля, а Набокова даже читают! Грустную подоплёку успеха на Западе этих четырёх лебедей я изложил в газете «Московские новости» 2 августа, и нет места её пересказывать. Так или иначе, русские гадкие утята, собирающиеся превратиться в лебедей на Западе, забывают, что Цветаева, гениальная поэтесса, прозябала на Западе на гроши, полученные от эмиграции, что Замятин, предвосхитивший Оруэлла на добрых тридцать лет, умер на Западе в нищете и безвестности, а гениальный мыслитель Бердяев не оставил на Западе и следа.

И вот эмигрировавший в США российский поэт узнает, что его московский друг-литературовед посетит США и желает мимоездом увидеться с ним. Поэт в панике! Ведь он же должен был превратиться в прекрасного лебедя, а у него квартира куда хуже, чем была в Москве!

Непонятно, как российский поэт мог преуспеть на Западе, если на Запасе нет ни одного поэта, который бы жил с продажи своих стихов. В лучшем случае поэт может стать преподавателем литературы, получая жалованье за преподавание, скажем, истории поэзии, неизвестно зачем. На такое жалованье живёт Бродский с первого дня своего приезда в США. Но разве можно все это объяснить московскому другу-литературоведу? Он уверен, что российский гадкий утёнок-поэт превратился на сказочном Западе в прекрасного лебедя. Что делать?

Во-первых, не приводить друга-литературоведа к себе домой. Упаси, Боже! Во-вторых, встретить его в аэропорту в роскошнейшем белом (лебедином) лимузине с шофёром и отвезти в шикарный ресторан.

Такой лимузин стоит тысяч этак двести, и в нём, как известно, есть всё, от бара до телевидения, не говоря уж о телефоне. Но снять его на полдня вместе с шофёром можно долларов за триста. Ресторан — ещё двести долларов на двоих. Конечно, для поэта и пятьсот долларов были безумной, немыслимой суммой, но чего не сделаешь ради сказки о гадком (русском) утёнке? Главное — небрежно ввёртывать время от времени слово «моя» («моя машина») и имя шофёра (которое оказалось Джон) с хозяйским видом. Например: «Сейчас подойдёт моя машина…» Или: «Я скажу Джону, чтобы он…»

Ни один американец не представляет себе поэта в таком лимузине. Во-первых, все знают, что эти лимузины можно взять напрокат, и все их давно видели в кино и по телевидению. Это как бы ходячее кино-теле-клише богатства, его затасканный театральный реквизит. Во-вторых, даже если поэт получает жалованье, как профессор литературы, такой лимузин ему как постоянная собственность не по карману. А в-третьих, ни поэту, ни профессору не пристало вести образ жизни банкира. Вспомним, что ещё в 50-х гг. американская интеллигенция качала носить в качестве вечернего платья или костюма рабочие спецовки, ставшие потом известными как джинсы. Это был вызов богатству. Поэт всё ещё ассоциируется с богемой и мансардой. Разъезжать ему в лимузине так же невозможно, как появиться среди богемы во фраке и в цилиндре. Лимузин, фрак и цилиндр будут приняты за шутку, пародию, клоунаду.

Но московский друг-литературовед был потрясён белым лимузином поэта и увёз в Москву ещё одну сказку о превращении гадкого утёнка в лебедя или по крайней мере в красивую жирную утку.

Вскоре после моего приезда в США в 1972 году ко мне на дом был доставлен чемодан рукописей на русском языке с просьбой найти хоть полстраницы, достойные печати. Надо помочь гадкому утёнку стать на Западе прекрасным лебедем. Я старался вовсю выполнить просьбу, но вынужден был сказать, что такой полстраницы в чемодане нет. Не все гадкие утята — лебеди. Автор чемодана рукописей, некто Лимонов,— графоман.

Около двух лет назад (21 февраля 1991 года) советская газета «Красная звезда» поместила в честь наступавшей годовщины Советской Армии статью Лимонова, оговорив, что «не со всеми её положениями согласна», ибо для «Красной звезды» Лимонов был слишком прямолинейным, ревностным, безоговорочным поклонником Советской Армии, начиная с 1918 года и включая сталинскую эпоху. Странно. Когда мне был прислан чемодан с рукописями Лимонова, он был мне представлен как жертва советского режима. А теперь он звучал, как Брежнев или как Сталин. Но не в этом дело. А в том, что «Красная звезда» объяснила своим читателям, что это куда более краснозвёздный, чем «Красная звезда», штатский — на Западе «известный писатель»! Но ведь вне русскоязычной эмиграции ни один американец не знает даже этого имени: Лимонов, хотя Лимонов пробыл в США до 1980 года. Да и в русскоязычной эмиграции два её главных журнала — «Континент» и «Время и мы» — не печатали Лимонова, считая его графоманом. Среди русскоязычной эмиграции он известен лишь скандально: он опубликовал в 1976 году первую после 20-х гг. порнографическую книгу на русском языке, с обильным матом и описанием своего романа с негром. Эмиграция из России до 1917 года была в ужасе, ибо в России такие книги относились к публичным домам, а не к литературе. Эмиграция из России после 1970 года была в изумлении, ибо таких книг в Советской России после 20-х годов не издавали. Однако на Западе существует индустрия порнографии. Кто же будет обращать внимание на приехавшего советского кустаря-порнографа? С таким же успехом Лимонов мог рассчитывать удивить Запад шитьём штанов, которые он шил в России.

В своей статье в «Красной звезде» прошлого года и во всех своих высказываниях по Российскому телевидению этого года Лимонов выступает как «истинно русский человек», презирающий «гнилой Запад». Но в своей порнографии Лимонов пытался перешибить «гнилой Запад» своей доморощенной гнилью, дабы обрести известность. Мол, Запад — гнил, а я так гнил, что даже Запад зажмёт нос. Но ничего не вышло. Не обратили внимания.

Как же эмигрант Лимонов сумел превратить себя в российском воображении в «известного западного писателя»? С помощью каких взятых напрокат белых лимузинов? Видимо, а России все ещё не понимают, что слово «издать» на Западе означает не более, чем в России выражение «напечатать на машинке», ибо каждый на Западе может «издать» кого угодно и что угодно, как каждый может взять напрокат роскошнейший лимузин, чтобы изобразить успех.

«Известия», московский вечерний выпуск,
№218(23792), 1 октября 1992 года

Колумнист Лимонов

Александр Дугин

1. «Народ имеет право на восстание»

Когда я увидел Лимонова на оппозиционном митинге в первый раз, мне казалось, что сбывается миф. Над площадью, запруженной людьми с красными флагами и патриотическими лозунгами, после многих правильных, но каких-то казенных, не до конца искренних, или совсем надуто-фальшивых речей боссов, раздался резкий, чуть скрипуче-хриплый голос Эдуарда:

«Народ имеет право на восстание, если его правители предают его. Народ имеет право на неповиновение, если власть уничтожает вверенное ему государство. Народ имеет право на собственную волю, потому что никто и ничто не сможет лишить нас, русских, нашего духа и нашей истории…»

На Лимонова в его кепке, зябко кутающегося в бушлат, с неодобрением смотрели товарищи по грузовичку. Думали — «Хорошо ему — писатель, интеллигент, литератор с мировым именем. Он попризывает к восстанию, а сам шасть за границу». Но было в голосе Лимонова, в его речи, в его фигуре что-то, что само опровергало неслышное бурчание трусоватых вельможных оппозиционеров. Лимонов говорил то, что думал, что думали вместе с ним тысячи русских оскорбленных, оплеванных, униженных, в раз растоптанных русских душ на той площади.

Не казенный, совершенно искренний, чрезмерно искренний голос. Не понимающий, отказывающийся понимать «условность» происходящего. Как фанатик смотрел в народ и видел народ. Пожимал руки друзьям по борьбе и верил в друзей. Без намека на спесь, пафос, игру кричал как жил, жил как мог, как хотел.

Голос по-настоящему свободного человека. Русского человека. Без хитрых закоулков отступающей души, не способный лукавить. Патологически открытый. Невероятно наивный — такими бывают только идиоты или гении.

«Народ имеет право на восстание».— В этом резюме жизненного опыта самого Эдуарда. Это он сам имеет право на восстание, на то, чтобы делать собственную судьбу, созидать свой собственный путь. Того же он хочет и для своей страны, своего народа, своего класса — класса русского человека, поднявшегося от провинциального заводского парня до писателя мирового масштаба. Это путь восстания и свободы. Это — путь нации.

Знаменитый писатель Эдуард Вениаминович Лимонов (Савенко) никуда не уехал и ничего не приобрел за свою однозначную и полную, безоглядную солидарность с оппозицией. Более того, он пожертвовал всем — славой, вхожестью в мондиалистскую богему, деньгами, грантами, финансовыми перспективами — ведь людей, которые имеют свое собственное мнение, причем противоречащее мнению «цивилизованного» Запада, сейчас терпят не больше, чем диссидентов в советский период.

2. Политика с первых шагов, политика

Лимонов, безусловно, более всего известен как писатель, радикальный писатель-нонконформист. Но в последние годы его имя и у нас в стране и на Западе чаще всего связывается с политической деятельностью. В чем причина этого? Что побудило знаменитейшего человека, не испытывавшего не достатка в славе и популярности, сменить амплуа и вступить в сферу, на первый взгляд столь далекую от его основного вида деятельности?

На самом деле, политика интересовала Лимонова всегда. Уже в первом его романе ясно прослеживается осмысленная и последовательная политическая позиция. Причем ровершенно неординарная для представителей русской эмиграции, которые если и занимались политикой, так только в антисоветском, антикоммунистическом, «право»-либеральном ключе, поменяв одного хозяина на другого, но сохранив привычное раболепие и услужливость. Путь Лимонова с самого начала его эмигрантской жизни вошел в радикальное противоречие с общим настроением этой среды. Если нормой там считалась антисоветчина, Лимонов категорически и даже несколько эпатажно отказывается следовать за большинством и поносить Родину и ее строй. Это отражается в первых эмигрантских статьях, направленных против Сахарова и Солженицына. Он упрекает их во лжи, в иллюзиях относительно Запада, в измене Родине. Неудивительно в этом случае, что Лимонов попадает в Америке на обочину жизни. Он отказывается быть шестеркой там, точно так же как отказывался быть шестеркой здесь. И начинаются мытарства по всем кругам американского буржуазного ада. Вы никогда не задумывались, почему описание Запада — темного, жесткого, первертного, злого, отчужденного, пустынного — у Лимонова так контрастирует с заказной идиллией большинства записных антисоветчиков? Ответ прост — Лимонов пишет правду, не идет на уступки, не ищет премий или наград за предательство. Он уехал от страны, наполненной ложью, но это не значит, что он собирается предавать свой народ и его историю, что он готов служить иной лжи.

Вчитайтесь в текст «Это я — Эдичка» или «Дневника неудачника», это же приговор «свободному обществу», разоблачение его мифов, вызов, брошенный сладко диссидентской пасторали, и сама Америка поняла это вполне однозначно — в США книги Лимонова искусственно замалчиваются, игнорируются, считаются «политически некорректными». Система прекрасно понимает значение брошенного ей вызова.

Не приняв Запад как социальный идеал, Лимонов отказывается и от признания превосходства его политико-экономической системы. Его влечет левая идеология, поэтому путь его лежит в редакции и штаб-квартиры маленьких радикальных экстремистских партий — к коммунистам, анархистам, маоистам, радикалам. Иными словами, и в этом вопросе изначально последовательная и непримиримая оппозиция к буржуазии и рынку, к обществу, целиком основанному на процентном рабстве и ссудном капитале. Едва ли наши люди представляют себе, каким мужеством надо обладать, чтобы прийти на Западе в эти маргинальные, преследуемые, нонконформистские кружки. Особенно в Америке. Там существовал и существует тот же политический тоталитаризм, как и при Советской власти, только с обратным знаком. У нас отрицалось все некоммунистическое или коммунистическое, но не согласное с магистральной линией партии (мы теперь знаем, до чего довела эта магистральная линия прогнившей и предательской, ликвидаторской партии!). На Западе в таком же по сути положении находятся антикапиталистические партии и кружки. Но путь Лимонова именно туда, к ним, к запаху типографской краски на неуклюжих малотиражных революционных листках, призывающих к свержению Системы и упрямо раздаваемых фанатиками-идеалистами тупым сонным безразличным ко всему зомби капитализма.

Итак, в приходе Лимонова в политику нет ничего неожиданного. Он всегда был в политике, всегда откровенно высказывал свои радикальные взгляды, всегда осознавал и подчеркивал свою активную ангажированность социально-политическими вопросами.

Каковы же политические убеждения раннего Лимонова — автора первых знаменитых романов «Это я — Эдичка», «Дневник неудачника» и т.д.? Отрицание советского бюрократического строя, засилья отчужденных чиновников, с одной стороны, и столь же радикальный отказ от либерально-капиталической модели, от буржуазно-демократических мифов общества, в котором оказался после эмиграции из брежневизма. Третий Путь. Левый, предельно левый путь, близкий к крайнему социализму Ги Дебора или Герберта Маркузе. Иными словами, с самых первых шагов в литературе и публицистике перед нами Лимонов-коммунист, но не казенный, не пиджачный или карьеристский, некомсомольский и не совписовский. Коммунист — реальный и свободный, бескомпромиссный и отказывающийся от полумер, лицемерия, лжи. Коммунист настоящий, не фиктивный, не шутейный, как те, кто в то время хлопал на съездах и всего через пару десятилетий отдавал приказы стрелять по краснознаменным колоннам патриотической оппозиции, состоявшей в большинстве своем из таких, как Лимонов, а не таких, как хрущевско-брежневские выблядки. Но это уже другая история.

3. В оппозиции к диктатуре подонков

В перестройку за Лимонова поначалу схватились «демократы». Как же — столь свободный стиль изложения, отсутствие самоцензуры, предельный грубый реализм в описании жизни, и наконец, мировая известность писателя делали Эдуарда Лимонова желанным гостем всех «демократических» изданий или передач. Ему стоило лишь поумерить свой пафос, лишь несколько сгладить свои эмоции, и перед ним открывалась баснословная перспектива в перестроечной культурной и политической жизни. Все двери открыты, все кабинеты доступны, все телекамеры направлены как по команде в его сторону. Человек-легенда, писатель, на трудах которого выросло целое поколение советской нонконформной интеллигенции, причем бодрый, полный сил и энергии, не ссохшийся, не постаревший, не превратившийся в ходячий кич типа Солженицына или Буковского. Живой гений, живая легенда. Но что делает этот человек? Отправляется на фронт в Сербию, потом в Приднестровье, потом в Абхазию. Идет к Проханову в «День» и «Советскую Россию» к Чикину. Отдает свой голос, всю свою репутацию, весь свой талант патриотической оппозиции, с которой он связывает отныне свою жизнь и свое творчество. Теперь Лимонов — лидер патриотов, гонимых, преследуемых, избиваемых, подавляемых. Их пример, их архетип, их спикер, их трибун. У российских либералов это вызывает панику, недоумение, шок. «Анфан шери» бросает вызов общественному мнению, разбивает миф о единодушной поддержке западнического курса интеллигенцией, отдает свой голос заклятым врагам «политической корректности». Вначале этому отказываются верить, пытаются представить все как эпатаж или шутку. Потом, когда становится очевидным, что все предельно серьезно, начинает нарастать злой, вонючий, конформистский вой — тот же самый, который гудел в обыдиотившемся позднем Совдепе, тот же самый, который можно было различить за мнимым безразличием американской и эмигрантской подцензурной критики, тот же самый вой, которым Система, основанная на рабстве и лжи, встречает каждого, кто пишет на своем щите запретные слова свободы и откровенности. Свободы любой ценой. Священное право быть «за» то, что никому не нравится, и «против» того, что нравится всем.

Теперь Лимонов на баррикадах и митингах, в глухой оппозиции, без поддержки, без средств, без наград и поощрений, среди отверженных. На его творческие вечера робко крадется недоумевающий Зюганов — тогда еще политический ноль, поэтому вежливый и внешне вполне приличный. Пожать руку знаменитому писателю, так неожиданно ставшему на сторону патриотов для него честь. Начинается период активной работы в патриотической печати. Выходят замечательные, полные страстного пафоса, разоблачений либеральных мифов книги, публицистики Лимонова — «Исчезновение варваров», «Убийство часового», «Дисциплинарный санаторий».

В 1993-м Лимонов в «Белом доме» рядом с лидерами оппозиции, под пулями собак Системы, в Останкине… Все до конца, без условностей и самопоблажек. За все надо платить, за все слова — отвечать.

Если внимательно вчитываться и в ранние тексты Лимонова, патриотический выбор не будет казаться странным. Он вполне естествен, логичен, последователен. Он всегда был таким, Эдуард Лимонов. За тех, на чьей стороне правда и свобода, за тех, кто в меньшинстве, кто гоним, кто на периферии Общества Спектакля находит в себе силы бросить грязным манекенам Центра вызов.

Говорят, что Лимонов стал «правым», «националистом». Это не совсем верно. Уже на Западе, особенно во Франции, Лимонов понял, что между крайними антисистемными силами — как справа, так и слева — не существует фундаментальных неснимаемых противоречий, что их объединяет общая борьба с Системой. Лимонов участвует в газете «Идио Интернасьональ», которая настаивает на сближении всех радикальных сил и на создании единого Фронта Сопротивления новому мировому порядку. Вместе с ним в одной редколлегии и леваки-коммунисты, и «новые правые». Возвратившись на Родину, Лимонов встречается в патриотической оппозиции с точно такой же картиной. Коммунисты бок о бок с националистами противостоят западнической капиталистической модели, активно и насильственно навязываемой стране группкой заговорщиков. Лимонов остается красным, но при этом радикальным патриотом.

Никаких поворотов, никаких зигзагов. Прямая траектория.

4. Национал-Большевик

В 1993 году русские как нация и социализм, как политико-экономическая идеология потерпели сокрушительное поражение. Внешне это касалось только оппозиции, но дело обстоит намного страшнее, так как сонная пассивность масс и несомненная эффективность прозападных буржуазных сил запустили такие разрушительные механизмы, весь чудовищный масштаб которых будет осознан позднее. Это была национальная трагедия. Поворотный момент, когда гигантский геополитический национальный механизм был пущен под откос.

С этого момента следует отсчитывать особый период российской истории — период прямой и ничем более не сдерживаемой мондиалистской оккупации. Идеология тех, кто стоит у власти в России, отныне тождественна идеологии ее самых заклятых врагов. Здесь лежит критическая точка в истории оппозиции. Это же было поворотным пунктом и в политической судьбе Эдуарда Лимонова.

Наше поражение 1993 года можно было объяснить и расшифровать по-разному, но почти всем было очевидно, что значительная часть вины ложится на руководство патриотической оппозиции. Случайные, не подготовленные, зачастую ограниченные, чрезмерно тщеславные, сплошь и рядом трусоватые — с узким кругозором и непозволительной наивностью относительно основных механизмов реальной политики — оппозиционные лидеры оказались много ниже брошенного исторического вызова. Обычные патриоты, массы, были куда решительней и активнее, куда радикальнее и смелее, куда ответственней, чем наши вожди. Печальный конец Восстания и расстрел Парламента во многом есть следствие полной неготовности патриотической верхушки к столкновению с силой и мощью диктаторской машины подавления, которая без колебаний и под аплодисменты Запада пошла на самые серьезные кровавые меры, тогда как ораторы оппозиции до последнего, как заведенные, призывали к миру. Даже после крови и потерь в «Останкино». Это было преступно. То, что последовало потом, было к тому же и подло. Оппозиция рассыпалась, поделилась по блокам, и когда коммунистам и жириновцам удалось попасть в Думу — по трупам павших и не остывшей крови товарищей, допущенные в верха быстро отказались от радикалов, пошли на соглашательство с режимом, удовольствовались ролью карманной оппозиции.

Общее дело было провалено.

Мог ли Лимонов с его темпераментом, с его радикализмом, с его патологической честностью смириться с таким положением дел? Конечно, не мог. И с этого начинается новый этап его политической деятельности. На сей раз он выступает совершенно самостоятельно, создает свою партию — национал-большевистскую.

Ее идеология — развитие и продолжение традиционной для самого Лимонова линии. Социальная справедливость, честность, пассионарность, борьба против отчуждения, чиновничьей лжи, против капитализма и Запада, за великое справедливое Государство. Это логичное продолжение всей его судьбы. Новым здесь является лишь то, что в отчаянии от недееспособности, безответственности, некомпетентности, подчас откровенного предательства патриотических лидеров Лимонов решил пойти своим собственным путем, взять на себя сложнейшее дело — построить все с нуля, собрать наиболее последовательные, динамичные, свежие и решительные силы для борьбы с врагом — все с тем же врагом, с которым он никогда и не переставал сражаться. Если и раньше на его голову сыпались проклятия либералов, то создание своей партии вызвало бурю негодования. Вначале это было встречено насмешками, потом по мере роста и успехов новой организации тон сменился на неприкрытую ненависть. «Фашизм» было самым мягким из определений.

Лимонов строит партию, ориентированную в первую очередь на молодежь, а это значит, что он опасен не только в настоящем, но и в будущем.

Вместе с тем много недоброжелателей появилось у него и в самой оппозиции, которая либо пошла на сотрудничество с режимом, либо разделилась на множество мелких и не состоятельных сект, либо увлеклась поддельными вождями, выдвинутыми и финансируемыми либералами для контроля и разложения оппозиционного лагеря. Для всех этих заблудившихся или сознательно предавшихся разложению групп — Лимонов как постоянный укор, как обличение, как разоблачение. Он — как демаркационная линия, отделяющая подлинное от фиктивного, искреннее от поддельного, «новое» от «старого».

Лимонов стал знаковой фигурой «новой оппозиции», динамичной, авангардной, модернистической, но в то же время верной основным базовым идеалам — Социальной Справедливости и Русской Нации. Система подавления не дремлет.

За «подстрекательство к вооруженному восстанию за присоединение Крыма к России» против Лимонова возбуждается Генпрокураторой Украины уголовное дело. В то же время он неоднократно арестовывается службой Безпеки и, в конце концов, высылается с этой бывшей советской территории. Он становится «врагом украинского народа». А его престарелые родители живут там — в этом оголтело русофобском, искусственном, мондиалистском государстве. Каково им? Теперь въезд на Украину патриоту Лимонову закрыт. Но и в самой Москве дела обстоят не лучше. За его жесткую позицию по чеченскому вопросу возбуждается уголовное дело. В вину Лимонову ставится «оскорбление национального достоинства чеченского, хорватского и эстонского народов». Верх цинизма со стороны власти, которая сама и развязала чудовищный и бессмысленный геноцид в Чечне. Они убивали чеченцев и клали штабелями русских ребят, а судить собирались писателя и публициста, осмелившегося всецело поддержать своих против врагов. Понимая, что это судилище будет отвратительным гротеском, власть решает прекратить уголовное дело. Но в тот же день, когда Лимонову сообщают о его прекращении, на него совершено жестокое разбойное нападение. Политический теракт. В результате непоправимая травма зрения. Система дает понять — «юридически преследовать за такие идеи невозможно, но вот иного рода предупреждение».

Спустя полгода штаб-квартиру газеты «Лимонка» и национал-большевистской партии взрывают. Новое предупреждение. Возможно, последнее… Но можно ли его запугать, заставить отказаться от своих убеждений, от своей борьбы, от своих идеалов? Он пронес принципы свободы и честности сквозь сложнейшие витки индивидуальной, литературной, политической судьбы. Он всегда знал, на что шел. Коммунист Лимонов. Настоящий человек. Кроваво-красный кумач его флага, его партии, его пути. Пути русского самурая.

«Завтра», №34(194), 25 августа 1997 года

Мой друг Лимон

Владислав Шурыгин

Я знаю, какой он сейчас там, в камере. Собранный, чуть флегматичный. Знаю, что по утрам он до судорог в плечах отжимается от пола, потом фыркает, обмываясь холодной водой. Знаю, что потом садится за стол и начинает писать, а если ему не дадут ручку и бумагу, то будет просто думать. Он очень быстро привыкнет к камере. Как быстро привыкал к ночлежкам, чужим квартирам, казармам и блиндажам.

Его следователи напрасно думают, что камера, тюрьма его сломают. «БА-Альшая ошибка!», как говорил герой одного фильма. Камера, неволя угнетают и переламывают того, кого выдернули из мягкого уютного быта, из домашней постели, от страстной жены, от сытного стола, от милой сердцу домашней библиотеки, шлепанцев, ванной и уютного сральника. Но у Лимона никогда ничего этого не было. И, заперев его в тюрьме, они, тюремщики, его, в сущности, ничего не лишили. Пожалуй, впервые в жизни он больше не будет ломать голову над тем, где добыть денег, чтобы заплатить за жилье и жратву. Ведь у него никогда после детства не было своего дома. Он менял континенты, как предпенсионные фээсбэшные полковники халявную мебель. Он оставлял квартиры и роскошные особняки, лофты, студии, роомы. Я думаю, что он сам уже не сможет посчитать и вспомнить все свои временные пристанища.

И какая злая насмешка в том, что спустя несколько лет лефортовская тюрьма будет гордиться тем, что в ней «жил» поэт, писатель и революционер Лимонов. Ведь гордятся же питерские «Кресты» тем, что в их стенах «бывали» Жженов и Гумилев.

…Наша дружба с Лимоном того редкого сердечного свойства, которое не требует постоянных заверений, непременных частых встреч, клятв и публичности. Нет. Она, скорее, нутряная, когда человека чувствуешь на расстоянии, когда достаточно просто знать, что с ним все ОК, как говорит Лимон. Помню, как неожиданно почувствовал, что с ним беда. Я сам был в те недели на трудной развилке жизни, но вдруг неожиданно мне приснился Лимон, который присутствовал на собственных похоронах. Была сцена, был гроб на постаменте и живой Лимон в нем. Я помню, что помогал ему вырваться из него…

Наутро я позвонил Лимону и был по-детски счастлив услышать его живым и здоровым. Это было время окончательного его мучительного разрыва с Натальей.

За годы нашей неспешной и неброской дружбы я постиг одну очень важную тайну о нем. Эта тайна его вселенского сиротства. Так уж вышло, что потерявший в этой жизни все, что составляет суть жизни нормального человека, терявший не раз самого себя, он стал СТРАННИКОМ, он стал СИРОТОЙ всего нашего мира. Именно его сердце художника, поэта оказалось открыто этому редчайшему дару и страшным веригам СИРОТСТВА ЗА ВЕСЬ МИР.

Наверное, таким же вселенско одиноким был Бодлер, таким одиноким стал в последний свой год Есенин. Но только в этом вселенском сиротстве открываются последние тайны бытия, и только в нем у человека остается единственный и самый преданный его друг — СМЕРТЬ…

Наверное, поэтому ему никогда не бывало жарко, и даже в самую свирепую жару он мог ходить в куртке из толстенной «болоньи» и балдеть от солнца. Так слепые узники подземных казематов греются в луче, чудом пробившегося сквозь лопнувший вековой камень солнца.

Он сух и холоден, Лимон. И у него уже давно нет времени тратить свое тепло на людей. И только понявший это человек, смирившийся с этим, способен стать ему другом.

Мне просто хорошо, что он есть на этом свете. И большего мне не надо. Впрочем, нет. Обманываю. Надо! Я не хочу, чтобы его держали за решеткой!

Что он сделал?

Он остался последним часовым своей неласковой Родины. Той Родины, которая вышвырнула смешного, наивного, эпатажного поэта Эдичку по израильской визе за рубеж и попыталась забыть о нем навсегда. Но не еврей, не диссидент, ни даже интеллектуал (почти всю свою жизнь Лимон кормил себя не плодами своего литературного таланта, а руками) все эти годы пытался вернуться домой. Он был там, в Америке, во Франции, в десять раз больше советским, чем добрая половина посольской шоблы, мечтавшей не о мировом коммунизме, нет. А о том, как бы прожить на «обетованном Западе» как можно дольше. Лимон выходил с одиноким плакатом против гуруобразного Солженицына, смеялся в своих статьях над недалеким «светочем» Сахаровым. Он вел свою войну. И он в ней победил.

Как сказал однажды сквозь зубы Киссинджер:

«Один роман «Это я, Эдичка!» причинил Америке вреда больше, чем вся советская пропаганда за двадцать лет».

Ему разрешили вернуться одному из самых последних. Он приехал в страну, которую уже рвали на части новоявленные демократические мессии. Народ безмолвствовал, точнее — нет. Народ, одурманенный демшизовой пропагандой, радостно затягивал на собственной шее веревку и дрожащими от возбуждения руками пилил ножки у табуретки, на которой стоял.

Лимон мог тогда не просто устроиться, он мог «УПАКОВАТЬСЯ» на всю жизнь. Всего-то и надо-то было, что поддержать «демократию». Ему, европейски известному писателю, самому публикуемому из русских, готовы были открыть любые двери, любые сундуки и сейфы. Полный карт-бланш…

Но вместо этого он вдруг «пошел поперек».

Где были тогда нынешние фээсбэшные ищейки?

Торопливо жгли партбилеты и встраивались в новую власть. Или тащили (вдруг запомнят и повысят!) в бакатинский кабинет схемы «прослушек» американского посольства?

Страна горела в огне.

Но всемогущему КГБ было на это глубоко плевать.

Он медленно, ценой страшных предательств, неимоверных измен и тотальных «чисток» линял из красного в бело-сине-розовый…

Я не видел ни одного фээскашника ни в Приднестровье, ни в Абхазии. И пусть мне не врут, что они там были. Я очень хорошо помню брошенное здание тираспольского КГБ, которое обживали рижские омоновцы и опера рижского угрозыска. Ни один местный «чекист» в нем носа не показывал.

МГБ ПМР начиналось с нескольких оперов и пары машин. И в довершение позора в подвале КГБ нашли убого замурованные сов. секретные архивы.

Фээскашники в Москве в это время были заняты другим — теперь они «разрабатывали» оппозицию. Ставили «жучков» своим бывшим «вычищенным» начальникам, мурыжили все в том же «Лефортово» «гэкачэпистов», шили статьи, подкидывали оружие.

Вместо них за русское Приднестровье сражался Лимон. Конечно, он не был суперсолдатом, не был «стратегом», но он был писателем с мировым именем, который приехал воевать за маленькое Приднестровье. И мир силился найти на карте это странное образование ПМР, вникнуть в то, что происходит здесь. И эта помощь была тогда важнее вагона гранатометов…

Я помню его в Приднестровье. Невысокий, ладный, в вечной своей куртке с «калашом» через плечо. В карманах — магазины, «лимонка», блокнот, пару ручек и фотоаппарат «мыльница».

В нем откуда-то, может быть, от отца — «вечного» советского капитана, вдруг проявилась «армейская косточка». Особый сплав собранности, внутренней дисциплины, наблюдательности и жизненной покладистости, которая делает новичка добрым воином. Впрочем, на войне он был не новичком. До Приднестровья он уже успел повоевать в Боснии…

Я помню, как встречали его казаки на Кошницком плацдарме, как он неспешно и с достоинством прошел «стометровку» — стальной решетчатый серпантин над ревущей дубоссарской плотиной, где ты даже не услышишь выстрел, который оборвет твою жизнь.

Я помню, как мы вжимались в стены общежития ПТУ у бендерского кинотеатра, как проскакивали простреливаемое пространство, чтобы пробраться к дважды контуженному, почти оглохшему пулеметчику, который вот уже третий день сдерживал румын на этом направлении.

Помню, как долго сидели рядом с ним, закутанным, несмотря на жару, в армейское одеяло. Как он нескладно, сбивчиво рассказывал о боях. Курился дымом горящий этаж, лениво трещала далекая вялая перестрелка. И я знал, что если сейчас вдруг румыны пойдут в очередную атаку, то мы все трое станем одним боевым расчетом. Гарнизоном маленькой русской крепости…

Потом он летал в Абхазию, опять в Сербию.

Лимон вел свою войну за Великую Россию.

В чем его сегодня обвиняют люди, когда-то присягой обязанные сражаться за Союз и предавшие присягу?

В чем его обвиняют те, кто не спасал русское Приднестровье, кто не сражался за русскую Абхазию, кто не воевал за русскую Сербию?

Как могут его обвинять те, кто бессмысленно и смешно вот уже шестой год ловит Басаева, Хаттаба, Масхадова, Бараева и прочих «джигитов», лениво прячущихся в квадрате территории двести на триста километров…

Лимонов не торговал Родиной, не продавал «Белуне» секретных докладов, не гнал японцам дээспэшные справочники, не загонял оптом «Шквал». Он просто наивно и честно пытался делать за ВАС ВАШУ РАБОТУ, с которой вы вот уже почти полтора десятилетия не справляетесь.

Да, возможно, защита русских людей от байства удельных князьков и не дело русского писателя и семнадцатилетних пацанов, но никто, кроме них, больше этим не занимается.

Сегодня мой друг русский писатель и солдат Лимонов в тюрьме, и я как офицер, сохранивший в эти смутные годы свою честь, хочу предупредить офицеров ФСБ, что сегодня речь идет о вашей чести. Сохраните вы ее или потеряете — решать вам. Ваше отличие от него сегодня в том, что Лимонов уже принадлежит истории, и ее величеству Русской Литературе, и с этим уже ничего не смогут поделать ни одно следствие, ни один суд. А вот ваше место в истории России пока не определено…

P.S. Прошу заранее учесть, что никакого оружия, патронов и взрывчатки дома никогда не хранил и хранить не собираюсь. Но это уже так, на всякий случай…

«Завтра», №19(388), 7 мая 2001 года

Специальное интервью. Сергей Беляк — адвокат писателя Эдуарда Лимонова

С адвокатом писателя Эдуарда Лимонова Сергеем Беляком беседует Дмитрий Волчек.

[Дмитрий Волчек:]
— Писатель Эдуард Лимонов, обвиняемый вместе с пятью членами «Национал-большевистской партии» в подготовке террористических актов, попытке создать незаконное вооруженное формирование и незаконном приобретении оружия, этапирован из следственного изолятора ФСБ в Лефортово в саратовскую тюрьму. 9 сентября в Саратове откроется судебный процесс. О жизни писателя в заключении, ходе следствия и подоплеке этого дела я беседовал с адвокатом Эдуарда Лимонова Сергеем Беляком.

Сергей Валентинович, у Георгия Иванова в книге «Петербургские зимы» есть такое замечание: если отрезать палец солдату и Александру Блоку, то обоим будет больно, но Александру Блоку в два раза больнее. Эдуард Лимонов — писатель, большой русский писатель, ему должно быть в два раза больнее. Как он переносит заключение?

[Сергей Беляк:]
— Переносит достойно, я бы сказал, заключение, для его возраста — 59 лет — я надеялся, что перенесет хорошо и переезд в Саратов, и это осуществилось, на самом деле, к нему относятся хорошо охрана и заключенные, когда последний раз был у него, он с восторгом сказал мне: «Сергей, ты знаешь, пошел я после обеда для ознакомления с материалами дела, — повезли его, — я выхожу, а мне кричат снизу из камер, зная, что я иду, кричат: «Свободу Лимонову». Заключенные, причем это «авторитеты», преступные, которых там, в Саратове, готовили к большому процессу, и он так с восторгом, что к нему так хорошо относятся. Хотя были ожидания, что, может быть, будет ему там, в Саратове, плохо и сложно. Все-таки тюрьма — это не Лефортово, Лефортово привилегированная тюрьма ФСБ, и охрана другая, и порядку больше, тем не менее, в Саратове созданы все условия для его нормального существования, оказал большую помощь Александр Соломонович Ландо, уполномоченный по правам человека при губернаторе Саратовской области, я к нему обращался, и он навестил Лимонова с начальником тюрьмы, попробовали пищу, которую дают заключенным. Лимонов сидит, говорит, дают, в основном, кильку вареную, ну, говорит, я, привыкший к солдатской такой, спартанской обстановке», — переносит нормально. Ест нормально и выглядит бледным таким замученным, конечно, но достойно держится в любом случае. Работать нет возможности, он не пишет сейчас в Саратове, и он благодарит Бога, что находился в Лефортово все это время длительное в ходе следствия, и мог там работать. Ему руководство изолятора Лефортово предоставляло такую возможность, переводили его каждый день в свободную пустующую камеру, он там писал, дали ему настольную лампу, и написал семь книг.

[Дмитрий Волчек:]
— Сейчас вышли уже «Книга воды», «Моя политическая биография»…

[Сергей Беляк:]
— «Книга воды», «Моя политическая биография» — в августе или начале сентября выйдет книга «Священные монстры» в «Ад Маргинем» и «Другая Россия» в «Амфоре». Также еще три книги готовятся сейчас. Идут переговоры с издательствами. Екатеринбургское издательство хочет опубликовать книгу, одна из них называется «В плену у мертвяков», другая — «Контрольный выстрел», и третья — «Русская психа». Плюс еще у меня есть пьеса «Бутырская сортировочная», предназначена для театра имени Гоголя, но как-то не сложилось передать, и еще там есть несколько брошюр, но пока их придерживаю. Рукописи все у меня находятся.

[Дмитрий Волчек:]
— Почему сейчас он в Саратове не может писать?

[Сергей Беляк:]
— Нет подходящих условий. Он сидит в камере, где нет возможности писать, работать плодотворно. Там трое они сидят, тоже, привилегированная такая камера, рассчитана на четверых, но сидят трое, то есть, ему создали условия… Но, тем не менее, проверки постоянные, следят очень серьезно, потому что это тюрьма общеуголовная, сидят заключенные разные с ним, сидят по общеуголовным делам. Люди относятся к нему нормально, тем не менее, проверки очень частые, вытаскивают вещи, заставляют выносить все вещи из камеры, проверяют все, и это отвлекает — это раз. Во-вторых, недостаточно света, как я понимаю, и, самое главное, он сейчас готовится к процессу. То есть, он сейчас полностью погружен в ознакомление с материалами дела, в эту работу, волнуется, переживает, безусловно вот о предстоящем процессе.

[Дмитрий Волчек:]
— Время заключения стало для Лимонова в каком-то смысле болдинской осенью, очевидно, он не испытывает серьезной депрессии, как многие заключенные, верно?

[Сергей Беляк:]
— Он — сильный человек. Сильный, мужественный, я еще раз убедился. Я всегда знал, что он мужественный, видел его, давно дружим, я как бы наблюдал его в разных ситуациях и видел, что он всегда работает, пишет, несмотря ни на что, что бы ни было вчера, он сегодня встает и обязательно пишет, и для газет, и для колонок, в разных газетах, и для своей газеты, и книги свои. Но сейчас действительно у него полтора года следствия — он действительно плодотворно это время потратил, много написал.

[Дмитрий Волчек:]
— Получает ли он письма от читателей, сейчас эти книги пользуются большим успехом, всюду в списках бестселлеров, очевидно, должна быть большая корреспонденция?

[Сергей Беляк:]
— Получает. Да. Много писем, и от издателей, и от читателей, и какие-то его друзья присылают вырезки из различных газет и распечатки Интернет-сообщений. Он в курсе событий, видит, что много выступает людей в его поддержку, тоже его это радует.

[Дмитрий Волчек:]
— Тем не менее, многие говорят, что поддержка недостаточно сильная вот именно в писательских кругах Лимонова, в силу очевидных причин, по крайней мере, в писательских кругах в России. Так ли это на самом деле, и есть ли, на ваш взгляд, какая-то кампания среди его коллег — писателей, здесь, на Западе, в других странах в его поддержку, и что еще нужно сделать?

[Сергей Беляк:]
— Относительно поддержки именно писателей российских — этот вопрос поднимался несколько раз во время моих встреч с послом Франции здесь. Он приглашал меня, я дважды с ним встречался, и он выразил удивление, почему в России интеллектуалы, как он сказал, судя по прессе, не так активно выступают в поддержку писателя Лимонова, в то время, как во Франции в поддержку Лимонова выступило порядка 75 человек. Это очень известные люди, интеллектуалы Франции, артисты, художники, писатели, режиссеры, и поднимался этот вопрос в законодательном собрании, и телевидение Франции говорит об этом процессе, этом деле. Жак Ширак, насколько я знаю, поднимал этот вопрос на встрече с Путиным. Но наша как бы пресса здесь, в России, и наши писатели, действительно, не очень активно выступают в поддержку Лимонова, на мой взгляд, и на взгляд посла, он обратил внимание на это и удивился. Я не могу точно объяснить причины, я думаю, что в наших писателях больше говорит традиция советской, что ли, школы, когда шестое чувство зависти все-таки преобладает, это раз, и второе — боязнь, совковость, что ли, в отношениях между собой и с властями — писателей.

[Дмитрий Волчек:]
— Зависть и сервильность очевидно, и как раз об этом я хотел спросить. У этого дела, несомненно, есть какой-то большой, высокопоставленный заказчик. Вот то что я почерпнул из разговоров, из прессы — говорят, когда Михаил Шемякин пришел к Путину просить за Лимонова, был очень жесткий разговор, и Шемякин вышел бледный и шокированный реакцией президента, так ли это, я не знаю, может, вы знаете какие-то детали. И другая версия, мне кажется, достаточно абсурдная, хотя, в общем, тут есть какая-то почва — то, что одним из инициаторов был Никита Михалков, оскорбленный вот этим давним нападением «нацболов» на него и закидыванием яйцами. Что вы скажете о политической подоплеке этого дела?

[Сергей Беляк:]
— Заказчиками этого дела, конечно, выступают высокопоставленные люди, у нас, в России — безусловно. Заказчиком, именно заказчиком данного дела не является ФСБ, это тоже очевидно, и более того, у меня есть на этот счет информация из достоверных источников в самой ФСБ. Следовательно, заказчики могут быть либо выше, а выше это может быть только администрация президента, там холуев достаточно, готовых выслужиться. Президент нашей страны не знает этого дела, это точно. Почему? Потому что, когда Ширак поднимал вопрос по этому делу и просил, чтобы Лимонов был освобожден до суда, президент не ответил ему вразумительно ничего, и, возвратившись из Парижа, запросил справку по данному делу. Это говорит о многом. Говорит о том, что президент просто не в курсе этого дела.

[Дмитрий Волчек:]
— Более чем странно, согласитесь.

[Сергей Беляк:]
— Более чем странно, да. Но, тем не менее, детально он не в курсе. Кто готовит справки? Конечно, те люди, которые вели это дело и по инстанции передают наверх, эта справка редактируются, в итоге на стол президента кладут ту справку, которая выгодна тем людям, кто это дело заказал, делает на этом имя, получает звания, кто-то получает звания, кто-то удовлетворяет личные амбиции, в данном случае, если у Шемякина был, на самом деле, жесткий разговор в администрации, в частности, между президентом и ним, то я думаю, что это вызвано именно тем, что президент, ознакомившись со справкой, как бы уверен, что Лимонов виновен в тягчайших преступлениях, в частности, в терроризме, а сейчас это тема номер один в мире. Но вы знаете, практика показывает, что генеральный прокурор, не то, что президент, а генеральный прокурор, который обязан следить за подобными делами, часто не в курсе конкретных дел, конкретной ситуации с тем или иным обвиняемым. Это у меня было и по делу Коняхина, и по делу Климентьева, кстати. А по делу Коняхина я вообще встречался с тогдашним генеральным прокурором Скуратовым в присутствии Михаила Борисовича Катышева, и Скуратов, и Катышев уверяли меня, я час беседовал со Скуратовым и с Катышевым, и они уверяли меня, что Коняхин, мэр Ленинска-Кузнецкого, виновен, и вот час они меня убеждали в этом. Я говорю — ну ладно, давайте не будем об этом, суд покажет, вы, главное, сейчас сделайте все, чтобы его не раскулачивали хотя бы, рынки у него не отбирали до поры до времени. Что, в общем, они и сделали. А потом оказалось, что суд оправдал, во всех тяжких преступлениях он был оправдан.

То же самое, я думаю, будет и с Лимоновым все-таки. Президент не в курсе, президента ставят в известность, но люди, которые это дело возбудили, они теперь уже боятся за свою шкуру, простите, за свои погоны, потому что с них же будет спрос, и рано или поздно спросят, и они сейчас сделают все возможное, чтобы Лимонов был признан виновным хоть в чем-то, пусть в оружии, в покупке оружия, для меня как адвоката главное все-таки терроризм. Вот это обвинение — организация незаконного вооруженного формирования, подготовка акций террористического характера — если мы сможем это обвинение снять — это будет победа. Оружие — это не главное вообще в этом деле. Если бы только было оружие, это дело рассматривал бы какой-нибудь Фрунзенский районный суд города Саратова. Не надо было бы шумиху создавать, и посол бы меня не приглашал. Ведь посол Франции и консул пригласили меня только после того, когда вдруг в январе месяце этого года по телевидению пошла информация о том, что ФСБ и прокуратура пытаются ликвидировать партию Лимонова на том основании, что ее лидер сидит по обвинению в терроризме. То есть, еще нет суда по терроризму, а партию пытаются ликвидировать. И вот эти вот уши политики, как уши осла, выросли из этого дела, и они стали настолько очевидными. что их увидели уже и французы. До этого, кстати, они меня не приглашали, и мы с ними не разговаривали. Они считали, что это общеуголовное преступление — ну и что.

[Дмитрий Волчек:]
— Но у Лимонова сохраняется французское гражданство?

[Сергей Беляк:]
— Да. Он — гражданин Франции, он гражданин России, и посол заявил, что если для России Лимонов является гражданином России, и его судят как гражданина России, то для Франции он — гражданин Франции. Я послу сказал, что Франция будет гордиться, по праву гордиться, через несколько лет, когда собрание сочинений Лимонова будет стоять в библиотеках Сорбонны, еще где-то, автор этих книг — французский писатель Эдвард Лимонов — они будут городиться. Посол улыбнулся — наверное, они понимают, что это гордость цивилизованного мира, писатель, надо сохранить писателя, по крайней мере. Ведь дело в чем: есть обвинение — обвиняйте, но писатель Лимонов вполне мог бы находиться дома, либо под домашним арестом, либо с обязательством явки в суд, тем более, сейчас новый кодекс это предусматривает. Он бы мог быть дома и раньше, под подпиской о невыезде, или под залог. Причем я предлагал деньги под залог, и многие люди дали деньги под залог. Были личные поручительства депутатов Государственной Думы, и писателей известных, российских, в том числе.

[Дмитрий Волчек:]
— Пен-центр выступал…

[Сергей Беляк:]
— Да. Пен-центр выступал. Поэтому можно было решить этот вопрос… Кто все это дело инициировал — я не думаю, что это Михалков. Нет, это просто даже смешно. Вряд ли Михалков этим занимался. Михалков свое получил там в Доме кинематографистов, и думаю, что он уже сожалеет, что он так действовал, может, надо было иначе, может, надо было наоборот попросить своего друга Степашина прекратить уголовное преследование этих ребят, и на этом дело бы закончилось. Тут он ошибся, не надо было возбуждать вообще дело, но в уголовном преследовании — я сомневаюсь, что Михалков здесь причастен хоть как-то. Это другие люди. Здесь может быть и политика, и экономика может быть. Ведь есть же разговоры о…

[Дмитрий Волчек:]
— О Быкове, да?

[Сергей Беляк:]
— Быков, Дерипаска, тут Лимонов выступал незадолго до ареста, раскрывал тайны встречи Дерипаски и Путина, и могли на этом сыграть недовольные Лимоновым. Потому что когда Лимонова задержали, один из высокопоставленных сотрудников ФСБ сказал: «Наконец-то мы тебя поймали, все, закроем твою партию, ты нас достал уже, вы мотаетесь по всей стране, Севастополь, плюс еще Рига, сил нет терпеть».

[Дмитрий Волчек:]
— Вот то что я слышал из инсайдерских источников, что план сейчас такой — либо депортировать, в конечном счете, Лимонова во Францию, либо, заключив своего рода сделку, вынудить его уехать. Вот из вашего общения с Лимоновым — возможен ли такой вариант для него, и возможен ли такой вариант для следствия, для суда?

[Сергей Беляк:]
— Вы знаете, я думаю, что суд не сможет ничего сделать

[Дмитрий Волчек:]
— Не в смысле приговора, а как закулисное соглашение, скажем так.

[Сергей Беляк:]
— Такие разговоры я знаю, они существуют, они есть, как это будет, это, наверное, только после суда, если вдруг он будет осужден и будет отбывать наказание. Здесь есть ведь еще такой вариант: Лимонов может отказаться от российского гражданства, в силу вновь принятого закона он останется гражданином Франции, и тогда Франция будет требовать или просить его выдачи. На сегодняшний момент Лимонов в категорической форме отказывается обсуждать эту тему и отказывается выезжать сейчас, потому что в заключении находятся его товарищи, соратники, люди, которые верили ему и верят в него, вот этот разговор бессмысленен. Как дальше будет? Если будет освобожден — он будет решать сам. Меня посол спрашивал, не уедет ли он в Америку. Я могу точно сказать, что в Америку он точно не уедет.

[Дмитрий Волчек:]
— Если его взгляды со времен книги «Это я, Эдичка» не изменились, то очевидно нет.

[Сергей Беляк:]
— Он не уедет. Если где-то жить, то я думаю, что все-таки Европа, если уж здесь не будет возможности жить, работать, как бы полноценно выражать свои мысли откровенно. Тут еще парадоксальность ситуации в том, что если мы говорим о защите общественной защите Лимонова в частности, даже французской общественности, то ситуация парадоксальна в том, что те французы-интеллектуалы, которые выступали в защиту Лимонова и просили или требовали даже, чтобы французское государство оказало давление на Путина, на российское государство для освобождения Лимонова, до суда хотя бы, именно эти же люди, французские интеллектуалы, выступают против войны российской армии в Чечне.

[Дмитрий Волчек:]
— Конечно, левые интеллектуалы.

[Сергей Беляк:]
— Именно они. Именно, в основном, французы. А Путин и наше российское руководство сейчас, в основном, смотрят, обращены их взоры в сторону США, на Буша-младшего, на Блэра в Лондон и на Шредера в Германию. Франция как бы в стороне, это не меняет даже последний визит Ширака в Сочи. Это уже экономический, по-моему, вояж, цели экономические понятны. Одни и те же люди просят за Лимонова и требуют прекратить войну. И тогда у Путина, я вот, например, понимаю Путина, нормальный человек, если бы к нему обращались с подобными требованиями одни и те же люди, он бы, наверное, начал торг, он бы сказал: «Слушайте господа, давайте, я отпускаю Лимонова, сделаю все возможное, чтобы его отпустили, но тогда замолчите, прекратите разговоры о Чечне».

[Дмитрий Волчек:]
— Я не думаю, что на Изабель Аджани или Алена Безансона можно повлиять вот таким образом.

[Сергей Беляк:]
— Вот в этом-то и тупик для Путина. Если бы на них можно было повлиять — тогда да, а вот это и есть тупик, Путин не может действовать так, чтобы не сохранить свое лицо. Удовлетворяя это их требование, он пытается как хозяйственник в данном случае, как политик, пытается выторговать для себя что-то еще, но этого не получается и не получится. Я уверен, не получится. Поэтому Лимонов остается как бы заложником внутренней той политики, которая проводится в России на сегодняшний момент. Если мы говорим о чисто уголовном деле — кто его инициатор, то я думаю, что это все-таки в администрации люди. Кто именно — я думаю, история уже в дальнейшем покажет. Делается это руками ФСБ, сейчас люди, которые вели дело, получили внеочередные звания за окончание расследования. Там, я думаю, в суде будет много еще сюрпризов. Я не хочу раскрывать их все. Там очень было много ошибок, нарушений со стороны следствия, нарушений процессуального характера, очень было много грубейших нарушений закона, много фактов, свидетельствующих о том, что ФСБ утратило навыки КГБ по проведению подобных процессов, все-таки политических, связанных с литературой, с призывами к свержению государственного строя, эти люди набили руку сейчас на делах, как дело Радуева, Басаева, Хаттаба, но вот дела подобные Лимонову или Синявскому — эти дела сейчас подчас уже для них в диковинку для этих следователей. Поэтому очень много нарушений. Есть и нарушения такие, которые будут вызывать не только усмешку у зрителей и слушателей, слава Богу, открытый процесс предстоит, но думаю, что будут хохот гомерический вызывать некоторые вещи. Вот увидите, поверьте мне, это будет очень интересно.

Памяти Лимонова

Станислав Белковский

Очень жаль. Жил на свете большой писатель, яркий публичный лидер, просто порядочный человек — Эдуард Лимонов. И вдруг — бесславный финал в сумбурной бабской истерике по совершенно неясному поводу.

Я не собираюсь быть мелочным и напоминать Эдуарду Вениаминовичу, кто и как ему (и НБП) помогал в самые нелегкие периоды его жизни. Пусть помнит сам, если еще умеет. А нет — так неплохо действуют кислородные ванны, а также бельгийское средство «Ноотропил» (по 2 таблетки 3 раза в день). Если же Эдуард считает, что моими руками ему помогала некая башня Кремля — то пусть подойдет к Кремлю и поцелует эту самую башню. Право слово, ему есть за что благодарить, даже если он все забыл.

Да, кстати, насчет кремлевских агентов. В свое время многие уверяли меня, что Лимонов получил условно-досрочное освобождение из тюрьмы благодаря некоей тайной договоренности с ФСБ. Я, конечно, эту версию всегда с негодованием отвергал. Отвергаю, вестимо, и сейчас.

Очень странной кажется мне и вся эта риторическая суета вокруг «Другой России». Если Лимонов не знает, почему и зачем я ездил перед «маршами несогласных» в Питер и Нижний Новгород, то это проблема сугубо медицинская (см. выше). Но это, конечно, не имеет убийственного значения. Я всегда поддерживал и продолжаю поддерживать «ДР» — по меньшей мере, по этическим и эстетическим соображениям. И еще 7—8 июля, когда я дважды выступал на конференции «ДР», меня никто не предупредил (наверное, трудный Лимонов недоработал), что там кто-то якобы от меня дистанцировался. В сегодняшней России я был и остаюсь оппозиционером. Моя работа (очень непростая, смею уверить) в качестве учредителя независимого аналитического института и нескольких неподцензурных интернет-СМИ об этом свидетельствует. Ни в каких «сертификатах оппозиционера» за подписью Лимонова или чьей-то еще я не нуждаюсь. Если кто-то собрался организовать торговлю оппозиционными «должностями» и выдавать VIP-приглашения на борьбу с властью, то я в этом не участвую. Пусть кто хочет, тот и погрязнет в этой мышиной возне, но только без меня, пожалуйста.

Муторно-мелкотравчатый текст Эдуарда, написанный в духе «Советской России» конца 1960-х годов, не требует внимательного разбора. Но одну уж слишком вызывающую ложь (на которой, по большому счету, и построен весь лимоновский вопль духа) придется разоблачить. Мелодраматическая композиция Э.В. «Разговор с Рогозиным о русском «Народе»», конечно же, не выдерживает критики. Если верить Эдуарду (и его данным лубочным литгероям Каспарову и Рогозину), получается, что рогозинский митинг на Болотной площади 15 апреля был проведен в знак протеста против создания движения «Народ», учредительная конференция которого прошла в конце июня (через два с половиной месяца после митинга). Да и само обсуждение идеи грядущего «Народа», насколько мне известно, началось лишь в середине мая. Версия о том, что «Народ» создан Лимоновым, выглядит, мягко говоря, совсем неубедительной — в конце концов, состав учредителей этого движения хорошо известен, и Эдуарда Вениаминовича, к сожалению или к счастью, среди них не было и нет. Полагаю, Дмитрий Олегович Рогозин найдет в себе публично-политические силы подтвердить, что я нисколько не ошибаюсь.

Попытки Эдуарда убедить, что я тайно управляю «Народом», просто смехотворны — по крайней мере, для всех, кто еще не совсем утратил понимание нашей осенней реальности. Да, я был соавтором идеи «Народа», чего никогда не скрывал. Вот и всё. Однако движение это создал вовсе не я. А — Гуляев, Навальный, Прилепин, Милосердов, Дмитриев, Голышев и другие. В общем, не жалкая кремлядь какая-нибудь. Людьми такого уровня, такого класса управлять извне, манипулировать невозможно. Я так считаю. Наверное, Лимонов думает иначе. Пусть думает. Легко.

Я не могу обижаться на Эдуарда, потому что, кажется, понимаю, что действительно подвигло его на странный (по меньшей мере) выпад в мой адрес. Если разобраться, то физическое лицо «Белковский С.А.» здесь вообще ни при чем. Проблема — совсем в другом. Она называется «Кризис художника в политике».

Эдуард Лимонов — разумеется, не политик в чистом смысле этого слова. Он — художник. Политика для него — форма расширения художественного пространства. НБП изначально была не партией, но художественным проектом стареющего гения. Его священной игрушкой. Предпоследней великой книгой.

Сознание художника тоталитарно по определению: власть творца над его творением бесконечна и безгранична. Поэтому многие художники искренне восхищались великими тиранами — и Лимонов не исключение. Но бег времени сыграл с Эдуардом злую шутку. В НБП выросли новые, молодые лидеры. Самостоятельные фигуры. Не погремушки в длящемся лимоновском представлении. Они захотели большего. Творение начало вырываться из-под контроля творца. Вчерашние безгласные персонажи сошли с романных страниц в дышащий жизнью русский партер.

И старик Лимонов просто-напросто испугался. Что персонажи убегут от автора. И перепишут сюжеты его творений на свой собственный лад. И тогда он, страшась признаться себе в подлинной природе своего страха и гнева, учинил себе виртуального врага. Им и оказался проклятый Белковский, якобы соблазняющий малых лимоновцев на членство в совсем другой литературе.

— Марк!— сказал «шофер», утирая бумажной салфеткой кофе и майонез с кетчупом с лица.— Марк, ты не можешь уйти, я тебя предупредил. Ты не можешь уйти. Не можешь!— Голос «шофера» был, как ни странно, спокойным.

— Да?— со злобой спросил тот, кого назвали Марком, повернувшись к «шоферу».— Да? Так вот, я ухожу.— Красивое широкоротое лицо его изломалось поперек в резиновой гримасе.— Ухожу!— И, сунув руки в карманы куртки, он твердо, не оборачиваясь, нарочито печатая шаг, пошел к двери.

Далее произошло то, чего Оскар никак не ожидал и что заставило вздрогнуть даже как будто безучастного ко всему на свете старика бродягу. «Шофер» выудил откуда-то из одежды револьвер и, не вставая из-за стола, более того, как показалось Оскару, даже практично используя стол, укрепив на нем локти, вытянул перед собой револьвер и три раза подряд выстрелил в того, кого называл Марком. Три раза. Баф! Баф! Баф!

Эдуард Лимонов, «Палач»

Боже мой! Как все мельчает в нашей России! Еще недавно виноват во всем был целый Березовский, и вот уже — какой-то Белковский. Улыбка.

Битва автора с героями нескончаема, как расширение Вселенной. Простим ему, ибо он не может иначе. Политика — дело коллективное. Эгоценстрист (как все большие художники), Лимонов не в силах этого понять. И уже не сможет — история с биографией, понимаешь.

Дорогой Эдуард Вениаминович! Поскольку мы с Вами в скором будущем не увидимся, хочу заранее поздравить Вас с наступающим 65-летием. Поверьте: и в этом возрасте Вы сможете быть полезным России и всем тем, кто Вас действительно любит.

Искренне Ваш
Станислав Белковский

«Stringer.ru», 10 октября 2007 года

10 самых сексуальных авторов в русской литературе

Секс • Алексей Самойлович

Наш рейтинг

1. Александр Сергеевич Пушкин

Даже если бы Александр Сергеевич и не написал цикл своей откровенной лирики, только за сам его слог, легкий и быстрый, как воздух и секс, ему стоило бы поставить памятник как основоположнику русской эротической поэзии. Солнце нашей литературы — так говорили нам строгие учителя, расплываясь в счастье только от одного его имени. Они, несомненно, имели в виду, что Пушкин подобен Аполлону, богу света и разнообразной любви. Пушкин озаряет нашу серую жизнь своими строками, пьянит и заставляет смущаться даже при чтении «Руслана и Людмилы».

2. Федор Михайлович Достоевский

Больной и воспаленный мозг ФМ во главу угла человеческой жизни ставил страсть. В темный и самый черный угол он помещал основу секса — безудержное, преступное, горячее и горящее желание. Ит. Оно. Ради которого совершаются убийства, кражи, предательства тела и, в первую очередь, духа. Оно, ради которого даже блаженный Мышкин готов вырваться из плена своего больного мозга. Безуспешно герои Федора Михайловича пытаются подавить своих эротоманиакальных драконов, и их пример заставляет читателей задуматься о природе страсти, ее анамнезе и о том, что по сравнению с влечениями, которые обуревают бесконечных Карамазовых и самого Достоевского, у нас еще все не так запущено.

3. Антон Павлович Чехов

«Нельзя ставить на сцене заряженное ружье, если никто не имеет в виду выстрелить из него. Нельзя обещать». Из письма Антона Павловича А.С.Лазареву-Грузинскому. 1 ноября 1889 г.

Именно эта фраза привела великого русского драматурга в наш рейтинг. В своей прозе Чехов был нарочито асексуален, в пьесах старался сдержать блядскую сущность актеров, в жизни в отношении секса был аморфен и своим поведением привлекал таких же странных женщин, некоторые из которых впоследствии меняли свою сексуальную ориентацию. Но лишь одной фразой он смог выразить основное правило секса: женщины ждут от мужчин активности и готовы подставить свое тело под выстрел. Главное начать. Не бояться. И не обещать.

4. Иван Алексеевич Бунин

«Темные аллеи» — единственный в истории русской литературы каталог любовных отношений. Паноптикум физической любви. Кунсткамера русской эротики. Написанный в сороковых годах двадцатого века, сборник рассказов «Темные аллеи» возвращает читателя в прошлое, томное, не отвлеченное революциями и не измученное войнами. Прошлое, где сквозь бессмысленный и беспощадный аристократический русский секс, со слезою и страданиями, проявляется чистое плотское наслаждение, поэзия женского тела, красота страсти, где любовь принимает любой образ до извращения и болезни. Барышни двадцать первого века после прочтения «Темных аллей» приобретают доселе невиданную томность и изысканней раздвигают свои прекрасные ноги.

5. Владимир Владимирович Набоков

Этот человек не просто писал о сексе, но фактически создал священную книгу педофилов — «Лолита». Центральный персонаж по фамилии Гумберт, которому в любой стране цивилизованного мира положена уголовная статья за совращение малолетней, наслаждается тугим телом молодой нимфоманки, а в перерывах ублажает трусливую мамашу, которая не способна защитить своего ребенка. Гадкая картина, которая, тем не менее, популярна во многих странах. Всемирная слава и нарицательность имен этих персонажей не позволила обойти Набокова в нашем рейтинге, хотя сексуальная привлекательность и адекватность героев вызывают серьезные сомнения.

6. Михаил Александрович Шолохов

«Тихий Дон» — глыба советского периода, пронизанная крестьянским колоритом и ошалелой, полупьяной, полусумасшедшей любовью. Шолохов представляет в нашем рейтинге советский период русской литературы. Не пошлая, коллективно-рабочая любовь в нумерах после сосисок, а сочная, природная, аутентичная страсть. С сексом на полях и пригорках, с воспеванием женского здорового тела и горячей искренней любовью, слегка лубочной, но яркой, с песнями и рыданиями, детским смехом и запахом молока. Несмотря на непростой исторический период, Шолохов сумел донести до нас образ истинно русской корневой страсти. На фоне колосящейся ржи и гражданской войны. Кстати, единственный русский литератор, описавший Gang Bang.

7. Эдуард Вениаминович Лимонов

В конце семидесятых эмигрант из Нью-Йорка, антисоветчик-корректор, ошарашил советское пространство своим откровенным языком и натурализмом в описании половой жизни в книге «Это я — Эдичка!». Чарльза Буковски СССР еще не знала, поэтому Лимонов ворвался в сознание читающих «запрещенную» литературу словно мальчик-подросток, который под бой курантов и мандариновый запах вдруг достал косяк и на глазах у родителей-пенсионеров и их друзей торжественно пыхнул. И ушел дрочить в туалет. Красоты в такой сексуальности ноль, есть определенный кайф и эпатаж. Именно так, нагло и вызывающе, русская литература эмигрантов поприветствовала намечающуюся в СССР эпоху перемен.

8. Игорь Миронович Губерман

Поэт, чье творчество иногда путают с народным, причем русским народным, и которое неотрывно связано с темой физической любви, не мог не отметиться в нашем рейтинге. Жанр четверостиший, выбранный Игорем Губерманом, позволяет затронуть многие аспекты сексуальной жизни. Чем поэт пользуется на полную катушку. Это и психологические заметки:

И знаменитые откровения поздних стихов, которые в своеобразной ироничной манере рассказывают про настроение жизни после секса:

Мудрый взгляд пожилого, но чертовски обаятельного еврея добавляет размеренности и циничной пикантности в сексуальный мотив русской литературы. Губерман, редкий писатель, обладающий уникальным талантом говорить «еб твою мать» и при этом никому не портить настроения.

9. Владимир Владимирович Кунин

«Интердевочка» — фильм по книге Кунина с одноименным названием — ознаменовал собой эпоху перестройки, начавшуюся в СССР, и надолго продиктовал моду на выбор профессии юными полусоветскими-полурусскими барышнями. В нищей стране с пустыми магазинами и пустым сознанием героиней, спасающей свою бедную мать-училку, становится женщина, продающая единственное, что у нее есть — тело. Недаром основная профессия героини — медсестра, разрешенный сексуальный архетип. В таком образе она дарит платоническую любовь сирым и убогим больным старикашкам в палате. Ночью униформа превращается в пошлый вызывающий наряд проститутки, деньги текут рекой, заграничное бухло туманит мозг и заставляет завидовать советских зрителей мужского пола, а иностранный муж в очках и с усами кажется умопомрачительным голливудским принцем на белом «Бентли». Книга не о сексе как таковом изменила сознание в отношении половой жизни всей стране. Те девчонки, которые в детстве посмотрели «Интердевочку», с различной степенью успеха до сих пор продают себя товарищам с Рублевки и валят за границу от пьяных соседей и нищих родителей, искренне веря, что смогут убежать. Но конец книги, в отличие от двусмысленного финала фильма, дает грустный и жестокий ответ.

10. Вадим Юрьевич Степанцов

Великий Магистр и Основатель Ордена Куртуазных маньеристов в нашем рейтинге представляет всех поэтов, работающих в данном направлении. Именно поэзия куртуазных маньеристов легла в основу творчества группы «Белый орел», первой ласточки повального русофильства новой эпохи России. Изысканная манера литературного письма пронизана эротикой и сексуальностью. Нецензурные выражения, описывающие все, что связано с половым актом, тем не менее, вплетены поэтами в изящный слог и отсылают читателей к литературе эпохи первого номера рейтинга. Тем не менее, стихи самого Степанцова описывают и политическое положение вещей (см. «Воры в законе не сосут»), и современные молодежные отношения (см. «Пиздомозг»), говорят о настоящей жизни страны, используя хороший русский язык и линзу секса. В самом Манифесте Куртуазных маньеристов написано: «Верховное Существо Ордена — Женщина, Афродита, ежедневно и еженощно сверзающаяся с Олимпийских высот в пучину греха и восстающая оттуда столь же чистой, юной и непорочной, каковой была и накануне, и в день своего розовопенного появления на свет, в день, когда первый луч Аполлона-Гелия пронзил ее девственное лоно». Круг замкнулся.

«Сноб», 19 сентября 2009 года

«Лимонов» идет за Гонкуром

Юрий Коваленко

500-страничный бестселлер претендует на престижную литературную награду Франции.

Автор жизнеописания российского писателя и политика Эдуарда Лимонова, известный французский писатель Эмманюэль Каррер утверждает: его книга — больше, чем биография. Это историко-политическое повествование и одновременно приключенческий роман в духе Александра Дюма.

«Я не питаю к Лимонову ни малейшей симпатии,

— отмечает критик Бернар Пиво.—

Но рассказ о его жизни производит сильное впечатление».

В поле внимания биографа — украинский город Дзержинск, где «Эдичка» появился на свет, Москва, эмиграция в Америку, переезд во Францию, война на стороне сербов в Югославии, тюрьма в России, создание партии нацболов, традиционные и нетрадиционные сексуальные связи и проч. и проч. Среди заметных персонажей биографического калейдоскопа — Иосиф Бродский, Михаил Барышников, Андрей Синявский, Евгений Евтушенко, Юлиан Семенов, Захар Прилепин.

Эмманюэль Каррер познакомился с Лимоновым в 1980-е годы, когда тот на несколько лет обосновался в Париже, сотрудничал с журналом «Международный идиот» и пользовался успехом среди французских интеллектуалов.

«В мелкобуржуазной среде Лимонов был «нашим» варваром, «нашим» хулиганом, и мы его обожали»,

— вспоминает писатель.

В отличие от своего героя Каррер скорее конформист, часть благополучного литературного истэблишмента. Сам Лимонов заметил по поводу своего биографа: «Каррер, какой он ни есть буржуазный, хотя бы понимает, что стыдно быть буржуазным, политкорректным, что это своего рода умственная и родовая неполноценность». Он знает, продолжал Лимонов, что человечеству больше пользы приносят злые, неправильные, проклятые писатели.

Биографа и героя связывают противоречивые чувства. «Порой я вижу в нем моего врага,— признает автор,— и при этом я его уважаю». В глазах Каррера Лимонов — «бандит, но не негодяй». Иногда он называет его «фашистом». В одном из интервью писатель цитирует только что полученное лимоновское письмо:

«Дорогой Эмманюэль! Французская пресса, кажется, очень хорошо приняла вашу книгу. Я желаю ей большого успеха. Ну а что я сам о ней думаю, скажу вам позже. Или, быть может, не скажу никогда».

Тем временем успех «Лимонова», который вошел в список претендентов на Гонкуровскую премию (победитель будет назван 3 ноября), побудил издателей заняться переизданием книг русского писателя. В свое время популярностью у французов пользовался роман «Это я, Эдичка», который вышел в Париже под названием «Русский поэт предпочитает больших негров».

7 сентября 2011 года

Листаж и премиаж

Кира Сапгир

Limonov. Emmanuel Carrere. — POL, 2011,— 492 с. — Тираж не указан.

«Гонкур»… как много в этом слове!

В преддверии осенней жатвы литературных лавров молва и критика единодушно прочат эту награду книге «Лимонов» Эммануэля Каррера, выпущенной в сентябре парижским издательством POL. Автор — известный французский писатель с русскими корнями, лауреат многих престижных наград, в том числе совсем свежей Премии французского языка 2011 года. Два его романа — «Зимний лагерь» и «Усы» — опубликованы в России, где Каррер бывает постоянно и где, по его словам, к нему «возвращается язык его эмигрантского детства» (хотя на самом деле Э. Каррер изучал язык Пушкина на славянском факультете парижского Института иностранных языков и цивилизаций). В 2007 году «оживший русский язык» подвигнул Каррера написать «Русский роман». Там он поведал о коллаборационизме собственного деда, Жоржа Зурабишвили,— ради красного словца не пожалел родной… матери, Элен Каррер д’Анкос, политолога и историка, бессменного президента Французской академии. В 1978 году вышла её диссертация, посвящённая национальному вопросу в СССР, под заголовком «Расколовшаяся империя». И произошло «очевидное — невероятное»: благодаря поверхностному прочтению броского заголовка Элен Каррер д’Анкос во всём мире с тех пор известна как провозвестница «краха СССР». Что поделаешь? У людей сегодня нет времени читать книги — разве что газеты.

Её сын Эммануэль унаследовал бойкое материнское перо. И вот сейчас он написал своего пятисотстраничного «Лимонова», почуяв выигрышную тему,— и не проиграл. Его «Лимонов» красуется в книжных магазинах на стендах самых бойких рейтинговых продаж. Жанр книги трудно определить. Не публицистика, но и романом не назовёшь. Сам же Каррер в своих интервью обозначает подобный жанр весьма туманным словом «повествование», поскольку за основу книги им взяты вполне реальные факты, хотя и поданные в стиле многослойного (и многословного) репортажа. Дело в том, что во Франции такие развёрнутые репортажи — товар чрезвычайно ходкий. Нет здесь ни единого мало-мальски уважающего себя издателя, который не выпускал бы в год хотя бы одну такую книгу.

…Театр начинается с вешалки, а повествование — зачастую с цитаты, определяющей общую тональность. В качестве такого «запева» к своей книге Э. Каррер поместил высказывание Владимира Путина. Но оно — фальшивка. Стоит не полениться и проверить. У Каррера: «У того, кто не жалеет о крахе коммунизма, нет сердца. А у того, кто хочет восстановить коммунизм в прежнем виде,— нет головы». А у Путина: «У того, кто не жалеет о крахе Советского Союза, нет сердца. А у того, кто хочет восстановить Советский Союз в прежнем виде,— нет головы». В изначальной цитате речь не о советском строе, не о застое и политбюро — но распаде Советского Союза и восстановлении Российской империи. В общем, цитаты государственных мужей перевирать не стоит, а если уж при этом полностью искажается смысл, тем более. И именно искажения (сознательные либо случайные) всякого рода, увы, заполняют всю эту книгу.

Старые левые

…У меня в Париже на стене фотография начала 70-х: там в торжественных позах, с нарочито застывшими лицами — пятеро. В маоистской косоворотке — сатирик Вагрич Бахчанян; наголо обритый, в элегантном свитере Игорь Холин; в строгом пиджаке Генрих Сапгир; в чёрных очках Владислав Лён; и в центре, в кудрях и при бабочке,— Эдуард Лимонов — автор самой идеи. «Давайте сфотографируемся вместе, как актёры Художественного театра»,— предложил Лимонов. На старом Арбате отыскалась мастерская, где фотограф снимал допотопной камерой чуть не с негативами на стёклышках…

Это фото — своего рода символ неразрывной (как тогда казалось) связи небольшой пёстрой горстки «левых» (как их тогда называли) поэтов и художников. Полноправным членом этого московского художественного сообщества и стал прибывший из Харькова поэт Эдуард Лимонов.

Я Лимонова знаю с самых его первых шагов по Первопрестольной. Он частенько являлся с тетрадью стихов к нам на улицу Щепкина. С ним была грустная Анна, зрелая женщина в бархатном платьице с кружевным воротничком, как у трёхлетней девочки, которая приехала за ним из Харькова. А знакомство Эдуарда с Еленой произошло на моём дне рождения. «Прекрасная Елена» (для своих Козлик — по девичьей фамилии Козлова), вся в Диоре, явилась тогда с мужем Витей, некрасивым, добрым и богатым. А Эдуард, что называется, пришёл, увидел, победил — хотя и не сразу… Ранним утром Эдик является к нам прямиком из близлежащего Склифа (так называют Институт им. Склифософского). Бледный до синевы, с перевязанными запястьями. Трясясь, пьёт на кухне чай. «Я сегодня ночью на кухне у Елены перерезал себе вены,— сообщает он мне. — Я её караулил во дворе. Они пришли ночью, с актёром К. Я вошёл за ними в их съёмную квартиру. Прошёл на кухню. Сидел и думал: кого убить? Собаку? Жалко. Его, её? Посадят. И решил: убью себя, но не до конца, а чтобы спасли… Резанул ножом по вене — кровь брызнула даже на потолок. Они прибежали, стянули мне запястья её кружевным пеньюаром и всю ночь стирали кровь на кухне. Кровь надо было стереть побыстрее, потому что утром возвращался её муж из Варшавы. Потом меня отвезли в Склифософского… Ну что мне делать?» «Да ведь ты счастливец, Эдик,— сказала я. — Ты нашёл идеального партнёра по играм — Елену. С ней ты мог бы играть до конца дней. Ведь в твоей жизни всё игра — всё, что есть, и всё, что будет…» Так оно и произошло в дальнейшем. Так оно и происходит.

Словом, мы общались теснейшим образом. А на страницах книги Каррера я с изумлением натыкаюсь на такие вот перлы: «Хитрый Сапгир писал о медвежатах, и у него была шикарная квартира, дача, в гости ходили братья Михалковы (sic!)». Дорогой мой Эдичка! Ну, не бывало их у нас, ни порознь, ни вместе! И своей дачи, увы, тоже не было. Приходил к нам ты. А вместе с тобой — друзья-смогисты. Вы же были одной компанией, ходили ордой, виделись почти ежедневно! А в книге — такое высказывание: «Битники в США остались, а СМОГ нет». Ты ли это, Эдичка?! Понятно, что твоими кумирами ещё по Харькову были Гинзбург, Уорхолл, Керуак. Но всё-таки зачем лягать Губанова, Алейникова, компатриотов, собратьев? Это несправедливо. Ведь они твои бывшие друзья.

Тройная решка

…«Ну что мне делать?— задаёт мне вопрос Козлик. — Я люблю Лимонова, но от Вити уйти не решаюсь!» «А ты брось монетку,— советую я. — Орёл — Витя. Решка — Лимонов». Приняв мой совет за чистую монету, Козлик бросает монетку трижды — три раза выпадает решка. Продолжение общеизвестно: свадьба, венчание в Брюсовской церкви, и вскоре, осенью 1974-го, для них задул ветер эмиграции, выдул из страны, перенёс через океан. А полтора года спустя к нам через океан перелетел в обратную сторону манускрипт романа «Это я, Эдичка». С каким восторгом, взахлёб, читала наша компания современный плутовской роман, подобный «Жиль Блазу». Ведь именно «Эдичка» и прописал Лимонова в мировой литературе, как Набокова — «Лолита»…

Затем, в 80-м, я увидела Лимонова уже в Париже. «Париж — вялый город» — так, весьма самонадеянно, высказывался «заокеанский» пикарро. Заметим, что впервые «Эдичка» был издан именно в Париже, по-русски, в скромном альманахе «Ковчег» (издатели — Н. Боков и А. Крон). Тогда всем казалось, что публикация неминуемо повлечёт за собой скандал в эмигрантских кругах… Но произошло нечто другое, а именно — успех в мировом масштабе благодаря бесстрашному издателю Маркиза де Сада Поверу. Без Повера ничего не было бы. Это он придумал ошеломляющий заголовок «Русские поэты предпочитают больших негров».

О 14-летнем парижском периоде автор «Лимонова» повествует как-то однобоко. Он хранит молчание о парижском русском окружении Лимонова. Говорится лишь о новой подруге, Наталье Медведевой, либо о знаменитостях, таких как Жан Эдерн-Алье, глава газеты «Международный Идиот», и его блистательном кружке интеллектуалов. При этом за скобками оказались такие значимые фигуры, как М. Шемякин, В. Бруй, И. Андреев и пр. И это не совсем случайно: герою книги групповой портрет отныне не нужен. Ему вообще не нужен более разговор и общение на равных — как не нужен объективный взгляд на себя. Оттого его нынешнее окружение — малолетки-нацболы.

Что до российского рассеяния в окружении Лимонова, автор пишет, что-де убрал множество пассажей, «чтобы сократить листаж». А жаль. Читать о реальных людях было бы куда интереснее, нежели давиться бесконечными «политологическими» экскурсами, газетными компиляциями, притом с фактическими ошибками и прямыми искажениями непреложных фактов!

Помимо перевранной цитаты (см. выше) в книге Э. Каррера вообще перебор дезинформации всякого рода. Ну для чего, например, нью-йоркское «Новое русское слово», старейшая газета русского зарубежья, переименовано в «Русское дело»; и чего ради его тогдашний глава, почтеннейший Андрей Седых, окрещён неким Михаилом Бозбородых? В любом случае это мелко, глупо и недостойно.

В изложении исторических фактов налицо неряшливость c переходом в хаос. Автор ничтоже сумняшеся пишет о генерале Власове: «У Власова была белая армия, выступившая на стороне немцев (sic!)». Хотя власовцы, в основном советские военнопленные, просто стремились вырваться из немецкого концлагеря, чтобы избежать невыносимых условий. Конечно, к Власову примкнула часть белоэмигрантов — например, казачий генерал П.Н. Краснов, который, как известно, затем наотрез отказался подчиняться «бывшему красному генералу».

Другой пример. Описывая ситуацию в Молдавии, Каррер показывает опять-таки полное незнание. С простотой римлянина он пишет — мол, Сталин забрал часть Румынии после Второй мировой. А ведь Молдавия — бывшая Бессарабия, некогда часть Оттоманской империи, отошла к России ещё в 1812 году. А Румынии она принадлежала всего каких-то 20 лет и вновь отошла к СССР по пресловутому пакту Молотова — Риббентропа. Что касается Приднестровья, это вовсе не часть Бессарабии, а бывшая автономная Молдавская область в составе Украины, где подавляющее большинство населения говорит по-русски. И естественно, что Лимонов выступает за русских.

Без воображения

В книге Каррер отчасти кокетливо позиционирует себя как обыватель в надежде, что ему возразят. А он и есть обыватель, конформист. В отношении сербских событий он заодно с ангажированными французскими интеллектуалами, чьи антисербские настроения «политкорректно» разделяет. Французское общественное мнение в массе дьяволизирует сербов. А Лимонов выступил на стороне «сербских братьев», участвовал в 1991–1993 гг. в трёх сербских войнах (Вуковар, Босния, Книнская Краина).

Каррер правильно заметил, что у Лимонова нет воображения — как, впрочем, и у самого Каррера. Ни тот, ни другой — не сочинители. Только Лимонов — проницательный и наблюдательный аналитик. Он — мастер портрета. Тому доказательство «Книга мёртвых». Но складывается впечатление, что Лимонову потому удаются портреты мёртвых, что они не могут возразить,— и это даёт известную свободу и смелость без риска. Удобнее писать о человеке уже после смерти — чтобы удобнее было врать.

Подобно своему прототипу, герой книги, выписанный Каррером, честолюбив, целеустремлён и работоспособен — в отличие от автора. Он по таланту выше, чем Уэльбек, бельгийская баронесса Амели Нотомб, да и сам Каррер, естественно. Всё потому, что герой книги, как и её живой прототип,— не очень желательный персонаж для западного общества, его достоинства как писателя здесь искусственно замалчиваются. И, конечно, прав Каррер, говоря о том, что Лимонов равнодушен ко всем и вся, кроме себя. Но он не трус, и ему нравится камуфляж — во всех смыслах, в том числе и камуфляж боевика. А когда Каррер увидел по ВВС кадр, где Лимонов в камуфляже палит в воздух из автомата на фоне вуковарского пейзажа, он отложил работу над книгой на целый год.

Откровенный конформист, Э. Каррер в своей книге постоянно употребляет местоимение «мы»: «С нашей точки зрения (т.е. французского обывателя), Лимонов — фашист». По той же причине он избегает говорить о причинах возвращения Лимонова в Россию. И предпочитает ни словом не обмолвиться о его книге «Дисциплинарный санаторий» (Le grand hospice occidental / Пер. М. Щетинского. — Paris: Belles Lettres, 1993). А ведь эта книга, последняя изданная во Франции перед отъездом Лимонова, буквально ошарашила французскую общественность. Эдуард вполне трезво оценивает ситуацию. Он понимает, что во Франции становится одиозной личностью для интеллектуалов. А это значит, что его книги больше не будут здесь выходить. И решает уехать.

Чем же всё-таки Каррер притянул читателя? Тем, что читатель в массе своей ленив и нелюбопытен. У читателя больше нет своего мнения. Как, впрочем, и у критики, которой тоже как таковой больше нет. Читатель способен проглотить любые благоглупости — и Каррер это отлично понимает и без зазрения совести впаривает чушь — например, «глубинные» рассуждения о том, что есть для «загадочной» русской души «запой» — le zapoї. Он вываливает на своих страницах всё — вплоть до заплесневелых анекдотов о новых русских. Единственные пассажи, где автор выглядит почти как писатель-беллетрист,— это эротико-порнографические сцены. Каррер смакует скопированные у Лимонова описания «безумных ночей» — с Еленой, Натальей Медведевой… А при этом самый отрицательный герой в книге — не тот, на кого намекает автор.

Что до пресловутых бесконечных экскурсов, всё объясняется более или менее просто: «Гонкура» тем легче получить, чем больше листаж. Чем толще книга, тем она перспективнее в плане премии. 500 страниц — товар, а 200 — не товар. Только Каррер не тот товар продаёт. Половина книги вообще не имеет никакого отношения к Лимонову. И поэтому книга «Лимонов» вне публицистики — она просто публичная.

Лимонов талантлив, смел, азартен. Он сжигаем чисто юношеским любопытством к жизни. Бунтарь, вечный возмутитель спокойствия, он так и не научился врать самому себе.

«Литературная газета», №43, 2 ноября 2011 года

Дед, ты великий писатель, не надо тебе туда

Олег Кашин

Олег Кашин отвечает Эдуарду Лимонову

Эдуард, я прочитал сегодня вашу статью [«Режим пародийной диктатуры», 10.05.2013] о том, как будет выглядеть Россия после прихода к власти «буржуазных лидеров». Особенно мне понравился вот этот момент:

«Это, конечно, не значит, что волнений, связанных с социальными реформами, не будет,— будут, ведь будут же реформы, правда? Значит, никуда не денется и нынешняя милиция с ОМОНом, только — вот парадокс!— зверства ОМОНа почему-то не будут, как сейчас, вызывать протеста у либеральной интеллигенции, зато слово «быдло» по отношению к выходящим на демонстрации гражданам вернется в лексикон просвещенной публики и прочно в нем закрепится. Студенты, может быть, смогут спокойно учиться в своих институтах — с отсрочками от армии все будет нормально. В армии, строго говоря, все останется по-прежнему — и служить будут те же простые парни из рабочих районов, где нету работы, и тысячи мрачноватых воинских частей, разбросанные по стране, ни во что приличное не превратятся, и нового оружия и техники не будет. Разве что войска, наверное, уйдут из Чечни, и воевать в Чечне не придется. И в Ингушетии тоже, и в Дагестане, и в Ставрополье, и на остальных территориях, отвоеванных у революционной России свободолюбивой Ичкерией».

Я не знаю, на какой строчке вы поняли, что я вас сейчас пытаюсь разыграть, и поняли ли вообще — в принципе, это ведь не очень отличается от вашего

«Заключат долгожданный мирный договор с Японией (России он на самом деле не нужен, как корове седло), отдав Японии Курильские острова. Далее (уж будьте уверены), улыбаясь и кланяясь, самураи станут настойчиво требовать себе Южный Сахалин. И через пару лет получат и этот кусок. Где-то через год-два после их прихода к власти, болотные вожди сделают Калининградскую область свободной территорией. Чтобы ещё через год вывести её из состава Российской Федерации»,

— вы ведь не станете возражать, что (с поправкой на разницу литературных талантов их авторов, конечно) две цитаты, которые я здесь привел, безумно похожи.

И автор цитаты про Сахалин — вы, да. Свежий вы, май 2013 года. А автор цитаты про ОМОН и Ставрополье — я, и это март 2005 года. И, поздравляя вас с тем, что вы сейчас, семидесятилетний, приходите к тем же выводам, что и я, двадцатипятилетний, восемь лет назад,— поздравляя вас с этим, я хочу поделиться с вами коротким воспоминанием о том, куда меня те выводы привели дальше.

Когда я задумался, что случится после революции в России (а тогда было модно ждать у нас оранжевую революцию по типу украинской), я считался журналистом, близким к только зарождавшимся тогда либеральным молодежным движениям — их тогда было много, до вашей НБП* им всем было, конечно, далеко, и, может быть, поэтому вы тогда, насколько я помню, не бросались «лимонками» в тех, кого вы в любом случае заведомо круче, сильнее, умнее.

Сейчас бросаетесь. Что изменилось?

Но я отвлекся. Так вот, дружил я тогда с теми младобуржуазными пародиями на вашу партию, и по мере того, как я на них смотрел, все внимательнее и ближе, я все больше понимал, насколько они — ну, давайте мягко,— несовершенны. Мягко, да — я и критиковал их сначала мягко, потом чуть жестче, потом еще жестче, и в конце концов с одной трибуны даже обозвал «куском г*вна» кого-то из тех молодежных лидеров (перечитайте свои нынешние лимонки — кажется, вы и про него, повзрослевшего, писали). Я ругал их, им это не нравилось, зато нравилось людям, о которых я знал, конечно, что они откуда-то из околокремлевских мест, но на первый взгляд они были даже посимпатичнее тех яшиных и доброхотовых, которых я тогда ругал.

Все происходило настолько естественно, что, обнаружив себя среди идеологических холуев путинского Кремля, обнаружив себя если не буквально одним из них, то в любом случае их коллегой и другом, я даже не испугался — ну а что, они тоже, конечно, несовершенны, но, кажется, терпимо, особенно, по сравнению с теми, будущими буржуазными.

И я не знаю, что бы со мной было дальше, в какого бы политолога Маркова я превратился бы, если бы меня из этого общества просто за шиворот не вытащил мой друг Ольшанский (кажется, вы с ним знакомы, спросите у него) и не забрал бы в свой журнал, в котором можно было писать обо всем, кроме актуальной политики. Это был свежий воздух, на котором я быстро пришел в себя, и которым стараюсь дышать до сих пор, хотя это сейчас с каждым днем все труднее. Так вот, Эдуард, я вам желаю, чтобы и у вас нашелся свой Ольшанский, который так же, за шиворот бы вытащил вас из этой помойки на свежий воздух и сказал бы — Дед, ты великий писатель, и даже если ты ненавидишь этих «буржуазных лидеров» — зачем тебе присоединяться к чекистам из Следственного комитета и нашистким шавкам, которые борются с теми же «буржуазными лидерами», но на профессиональной основе, и дружески над тобой посмеиваются, вот, добровольный помощник образовался, ему и платить не надо.

Таких добровольных помощников у них было — город можно из них собрать. И почему-то всех их в итоге судьба приводила вот туда же, в то караульное помещение, в котором пахнет калом и в котором сидит товарищ Маркин.

Орать я умею не очень, но вам хочется именно проорать в ухо: Лимонов, не ходите туда. Там Маркин. Там кал. Там плохо. Вам. Туда. Не надо.

И я нарочно сейчас пытаюсь разговаривать с человеком, годящимся мне в деды, в такой развязной форме. Я просто не знаю, какими еще словами вам это объяснить, чтобы вы хотя бы услышали.

И чего действительно боюсь — что нет таких слов, которые вы сейчас могли бы услышать. Что никак вам этого не объяснишь, потому что у вас всегда найдутся соратники, которые в любое время дня и ночи скажут вам, что вы на свете всех милее, всех румяней, белее, умнее, круче, и что вы всегда правы. Ну вот помните, у Ельцина всегда был рядом охранник Коржаков, который ему так говорил, а потом еще появился пресс-секретарь Ястржембский. Благодаря таким соратникам Ельцин так и умер, будучи уверенным, что он великий человек, освободитель России и все такое. И я сейчас бы даже сказал вам — не будьте как Ельцин, Эдуард!— но ведь и это на вас не подействует, потому что вы же поддерживали Ельцина и в чеченскую войну, и на «тех самых» президентских выборах, то есть быть как Ельцин для вас — это, как я вижу, мечта. Поэтому я говорю вам: превращайтесь в Ельцина на здоровье и когда его преемник пустит вас к себе в приемную по какому-нибудь поводу — не забудьте сказать ему: «Берегите Россию».

Он не поймет, но вы все равно не забудьте, скажите.

«Свободная пресса», 10 мая 2013 года

* «Национал-большевистская партия» (НБП) признана экстремистской организацией решением Московского городского суда от 19 апреля 2007 о запрете деятельности.

Лимонов назвал нобелевскую лауреатку травоядным писателем

Культура • …

С критикой в адрес Элис Мунро, ставшей лауреатом Нобелевской премии по литературе, выступили американский писатель Брет Истон Эллис и российский писатель Эдуард Лимонов.

Американский писатель Брет Истон Эллис назвал Элис Мунро, которой накануне вручили Нобелевскую премию по литературе, переоцененным автором. С критикой в адрес Мунро писатель выступил 11 октября в своем твиттере.

С разницей в час Эллис опубликовал два твита. Первый гласил:

«Alice Munro is so completely overrated» («Элис Мунро крайне переоценена»).

Во второй записи автор «Американского психопата» развил свою мысль:

«Alice Munro was always an overrated writer and now that she's won The Nobel she always will be. The Nobel is a joke and has been for ages…» («Элис Мунро всегда была переоцененной писательницей, но теперь, когда она выиграла «нобелевку», она такой останется навсегда. Нобелевская премия — это насмешка, и продолжает быть таковой не первый год»).

Свое мнение о награждении Элис Мунро высказал в своем микроблоге также российский писатель Эдуард Лимонов. Он написал серию твитов следующего содержания:

«Элис Мунро — тетка из Канады стала лауреатом премии Нобеля по литер-ре. Вид у неё лучезарной, слегка спятившей пенсионерки-девственницы».

«Нобель был изобретателем динамита, яростным огненным типом, а премию по литературе нынче дают исключительно травоядным писателям. Деградация!

«Уже нужно сторониться нобелевской премии по лит-ре, если дают, то значит ты какой-то порченый, как эта старушка Мунро,— божий одуванчик. Упаси Бог».

Решение Шведской академии наградить Мунро поддержали такие писатели, как Антония Байетт, Салман Рушди, Джеффри Евгенидис и еще одна канадка Маргарет Этвуд. Последняя написала в своем твиттере сразу после объявления решения Нобелевского комитета:

Hooray! Alice Munro wins 2013 Nobel Prize in Literature («Ура! Элис Мунро выиграла Нобелевскую премию по литературе»).

Элис Мунро была объявлена лауреатом Нобелевской премии 10 октября 2013 года с формулировкой «мастеру современного рассказа». Канадская писательница получит денежное вознаграждение в размере 1,2 миллиона долларов.

«Delfi Life», 11 октября 2013 года

Эдуард Лимонов выпустил сборник журнальной прозы

…

«Апология чукчей» отражает мир большого писателя и авантюриста

На первый взгляд странная комбинация: яростный ниспровергатель буржуазных ценностей и журналы, основная бизнес-задача которых — продавать обывателям дорогую жизнь и ее приметы: машины, часы, костюмы-парфюмы. Но Лимонов прагматичен по-европейски и циничен по-ленински: «капиталист сам продаст нам веревку, на которой мы его повесим».

В конце концов, на вопрос можно смотреть по-разному: с одной стороны, писатель Лимонов вроде бы помогает капиталистам продавать их Jaguar, с другой — на примерах из собственной жизни объясняет городу и миру, сколь малое значение имеют все эти цацки по гамбургскому счету. А капиталист эти нелицеприятные для него смыслы еще и оплачивает.

Странное на первый взгляд название «Апология чукчей» — на самом деле вполне буквально. Лимонов, хотя и не скрывает восхищения перед глобальными проектами и личностями вроде Наполеона, на самом деле всегда на стороне отщепенцев и малых батальонов. Будь то сербские ополченцы или те же чукчи, сражавшиеся луками и стрелами против казаков с ружьями и пушками.

Сборник, возможно, лучший за десятилетие у обильно пишущего автора, можно охарактеризовать как «Лимонов-лайт». «Апологии чукчей» далеко до экзистенциальных глубин «Эдички» или «Дневника неудачника», но книга на удивление полно и красочно отражает Лимонова и его мир, мир большого писателя и авантюриста, имморального и притягательного, который словно поставил себе целью реализовать все романтические стратегии — от Шиллера и Байрона до Жана Жене.

Клочки лимоновской биографии летят в сборнике буквально по закоулочкам — тут и тюремный опыт, и политический, и эротический, и военные приключения, и очерки о выдающихся современниках, исполненные с непременной лимоновской прямотой и долей высокомерия, но без тени старческой желчности, что подкупает у автора, разменявшего восьмой десяток.

На удивление купирована до малых доз обычная для Э.Л. самовлюбленность, и это чрезвычайно идет книге. А известная любовь к эпатажу здесь переходит в умение спокойно говорить неудобные, хотя и очевидные вещи — вроде рассуждения о корнях гитлеровского нацизма в германской культуре, начиная с Лютера.

Сборник можно смело рекомендовать читателю, не знакомому с творчеством Лимонова (если такие еще есть): в короткой журнальной прозе намечены, кажется, все эстетические и идейные линии, характерные для автора. А еще книга наводит на размышление: родись Лимонов не в СССР с его идеологическим прессингом и одновременным культом высокой книжной культуры, а в так называемом «свободном мире», кем бы он стал?

Скорее всего — выдающимся репортером, очеркистом, стрингером, но писателем все же вряд ли. В этом качестве Лимонов, конечно, при всем его «мировом гражданстве» — дитя СССР и, надо сказать, один из очень немногих в его поколении, кто от этого никогда не открещивался.

«Известия», 30 октября 2013 года

Эдуард Лимонов «Это я, Эдичка»

Алена Долецкая

С Лимоновым-писателем я, как редактор глянцевого журнала, сталкивалась дважды. И, признаться, была готова к тому, что не все с ним получится гладко и комфортно. Первый раз для русского Vogue в 2007 году мы заказали ему колонку о том, как он относится к женщинам, которые установили себе искусственную грудь или произвели любую другую пластику. Как, мол, он относится к этой рукотворной красоте? Возбуждает ли она его как живописателя небезысвестной «пипки», как известного ценителя юных девичьих тел. Лимонов, если кто не знает, всегда присылает написанное от руки, и мы ждали манускрипт, политый писательским потом. Получили и с трепетом развернули. Это была история о том, как он ехал с некой зечкой. И эта зечка была и такая и сякая, и она была то ли «не попиленная», то ли «попиленная», то есть в шрамах и татуировках. Так он интерпретировал эту тему. Мы ему про любовь или на худой конец про силиконовые красоты, а он нам в ответ старательно, рукописно — про политику и про страдание борца.

Было, однако, и продолжение знакомства, спустя четыре года для русского Interview. Решили мы сделать в журнале материал про группу «Война» и попросили Лимонова взять интервью у них. Идейно они были близки друг другу — и те и другие экстремисты, сомнений нет. Но засада поджидала не на месте идей, а на месте логистики. Лимонов общался только записками через дверь. «Война» конспирировалась от полиции так, что в редакцию на фотосессию пришлось провозить их в багажнике моего автомобиля. Но еще туда нужно было доставить Лимонова. Поехали за ним. Звонили, звонили, заранее условившись через записки десять раз. Ни гу-гу. Он просто не открыл дверь. Говорят, он был с некой девой. В общем, получилось не то что шершаво, а ровным счетом ничего.

Это, наверное, и есть экстремизм, когда на все договоренности и конвенции в широком смысле наплевать. Герой и его натура есть некоторая правда, которая выше любых норм. Понятно, почему Лимонов и теперь не изменился.

Роман «Это я, Эдичка» (в 1979-м — контрабандный, из-под полы) атомно ударил по всем эрогенным местам младой советской интеллигенции того времени. Это была какая-то дикая и очень желанная правда, идущая поверх всех барьеров приличия, это был язык другого мира.

Прямо от самого что ни на есть первого лица (как мы тогда думали) Лимонов рассказывал про свой секс, свою любовь, свою эмиграцию, терроризм и писательскую тяжелую судьбу — это звучало как откровение невиданного масштаба. Каждые пятнадцать страниц герой романа хватается за пистолет или за свой или за чужой половой член, который в наиболее трепетный момент он называет ***: «Я начал ласкать свой член. И он стал ***». Метаморфоза обычная, совсем не загадочная, но это по нынешним временам, а тогда, когда ничего было нельзя, названная прямо, она била наотмашь. Ошалевшие от удара дрочили на этот роман, на каждую его страницу, и никакое литературоведение не в состоянии затмить этого обстоятельства. То был в чистом виде терроризм. Лимонов хотел взорвать этот мир, хоть пулеметом, хоть членом — и мы взорвались.

Взорвались от фактов, событий и в неменьшей степени от языка. Английский писатель и блистательный стилист Джозеф Конрад знал и любил русскую литературу, и говорил, что англичанам достаточно одной фразы, а вот русским понадобится двенадцать, потому что они будут ходить вокруг да около, путаными закоулками, и никогда не назовут лопату — лопатой. Лимонов взорвал и эту традицию русской классики.

Никто из одаренных русских не писал матом про любовную тоску, одиночество и отверженность (Чарльза Буковски мы тогда не читали), все доступное нам «потаенное». В любовных объяснениях Лимонова мат выступает почти как сакральный язык. Он не использует запрещенные слова как междометия или не по делу, он не позволяет себе фразочки типа «Я, б***, на***, в ***, устал». Срамная молитва о любви — вот что был его первый роман.

Но главное, конечно, было не в матерной лексике (за сорок лет провокация стала мейнстримом, хотя изобретательная Госдума много делает для возвращения утраченного) и не в пустырном соитии с негром Крисом (по нынешним нравам — почти целомудренном), а вот в этой голой, по-детски отважной нежности двух «бездомных детей города»: «Я сказал ему: — Дарлинг. Он ответил мне: — Май бэби».

Тут, кажется, все заемное, все «импорт», «джинсы» и «жувачка». Отсюда и используемая им калька «делать любовь». Английское «make love» или «have sex» он переводит как троечник по английскому языку (каковым герой Эдичка и был), и от этого в описании всех любовных страданий героя появляется нелепый и странный акцент. Как будто и любовь у него переводная, с невытравливаемым русским акцентом. Инсталляцией отчаяния и оставленности кажется и сама та легкость, с которой он ложится под роскошного черного Криса. Он говорит на чужом языке.

Лимонов проповедует в романе, что спасти мироздание можно только через любовь, что трагедия всех социальных устройств заключается именно в том, что люди перестали уметь любить, из-за не-любви появляется неравенство. Но ведет себя Эдичка как экстремист, он даже для самых левых американцев слишком экстремален.

И при этом, при его резкости, грубости и экстремизме — вдруг удивительная нежность и тонкость чувств. Он в бреду, Елена бросила его, как с этим быть?! Разве это проблема для экстремиста, хулигана, оруженосца? Он говорит, что фактически совокуплялся с духом. «В конце концов в ее отсутствие я совокуплялся с духом, обыкновенно совокупления были групповыми, т.е. она *** с кем-то у меня на виду, потом я *** ее. Закрыв глаза, я представлял все это, воздвигал очень сложные конструкции. Во время этих сеансов глаза у меня были полны слез, я рыдал, ну что мне оставалось делать, рыдал и кончал, и сперма выплескивалась на мой уже загорелый живот. Ах, какой у меня животик, прелесть! Бедное Эдичкино тельце, до чего довела его паршивая русская девка, сестра моя, сестричка, моя дурочка».

Моя сестричка, моя девочка, май бэби, дарлинг: это детский плач в темноте. Все партнеры Эдички — тень, дух, Крис, великий город, собственное тело — просто заместительные объекты, заместительный язык. Через много лет графиня Елена Щапова де Карли, прошедшая через десятки романов и недороманов, будет рассказывать, как по прибытии в Америку она стеснялась молодого Эдички — безнадежный провинциал, он плохо знал английский и не был принят в приличном обществе (а она, конечно, была принята с распростертыми), он ходил по мосту на высоких каблуках и в рубашке жабо, он был беден и нелеп в своей ревности и страсти, этот подросток Савенко из харьковского предместья,— и невозможно поверить, что из тоски по этой, в сущности, мещанской, самого благонамеренного толка красавице родилась великая книга, а потом и великая биография.

Что со всем этим сделало время? Какие угли остались от этого пожара? Единственное, что не стало мифом — страстный радикализм Эдуарда Лимонова.

Как он сегодня говорит о любви? Что он шептал той девушке, из-за которой сорвалось наше интервью? Трудно сказать. Мне хочется верить, что если чем и был вдохновлен тот шепот, то той любовной исповедью, что приведена в этой книге.

Татьяна Толстая, Александр Генис, Алёна Долецкая, Сергей Гандлевский, Александр Тимофеевский
«Уроки русской любви. 100 любовных признаний из великой русской литературы»
// Москва: «АСТ» (редакция «Corpus»), 2014,
твёрдый переплёт, 592 стр.,
ISBN 978-5-17-087294-7,
размеры: 216⨉174⨉45 мм

Месть дамского портного

Максим Кантор

В истории России не существует протестного движения без провокатора и предателя.

Гапон, Азеф, Зубатов, Нечаев — важные персонажи русской истории.

В «Народной воле», среди декабристов, в среде диссидентов шестидесятых годов — всегда имелся внедренный провокатор.

Провокатор вел толпу на заклание, как Гапон. Провокатор толкал единомышленников на преступление, чтобы скрепить дело кровью, как Нечаев. Провокатор одновременно сотрудничал с охранкой и с революционерами, как Зубатов. Провокатор был близким другом тех, кого предавал, как Хмельницкий. Иногда провокатор сам был главой организации борцов, которых сдавал охранке, как Азеф.

Новейшая летопись добавила к списку российских провокаторов еще одно имя.

Безусловно, имя Эдуарда Савенко (литературный псевдоним Лимонов) войдет в историю как пример провокатора и предателя.

Наивно думать, что в стране, которой пятнадцать лет легально правит Комитет государственной безопасности, оппозиция не имеет в своих рядах предателей.

Провокации и ложь стали практикой русской политики. Враньем президента гордятся. Танки ввели в Украину? Русские солдаты на Донбассе? Путин — миллиардер? Не докажете. Немцова убили? Помилуйте, нам это невыгодно. Считается, что в Киеве был вооруженный переворот, даром что на майдане не было оружия. К власти в Украине пришли фашисты, хотя фашистских партий в украинском парламенте нет. Русские на Украину напали? Нет, это Россия защищается от Украины!

Русские люди полюбили абсурд: мы бьем украинцев первыми, потому что они нас не любят, за то что мы на них напали; а напали мы на них потому, что украинцы — русофобы, а следовательно, мы напали по справедливости, в ответ на их нелюбовь. Белиберду повторяют с упоением — возникла густая атмосфера лжи, в которой население следует за президентом; провокатор в сегодняшней России — тот, кто говорит на языке времени.

Лимонов стал символом новой лживой России. Борец и бунтарь, который вчера звал идти на Кремль, стал слугой ГБ и государственником, продал сообщников.

А ведь это он, Савенко/Лимонов, звал на демонстрации 31-го числа каждого месяца, это он ввел в обиход выражение «раскачивать лодку», это он состоял в руководстве оппозиционной коалиции — вместе с Каспаровым и Касьяновым. Башмаков не сносивши, с презрением отозвался об убитом Немцове, призывает к расправам над «пятой колонной», стал империалистом, одобряет аресты. Его завербовали?

Любопытно, что склонность к конспирологии усложняет простые вещи. Абсолютно неважно, завербован ли Савенко/Лимонов в агенты ГБ; совершенно неважно, миллиардер ли Путин; неважно, является ли писатель Прилепин свояком политика Суркова, как об этом рассказывают. Какая разница? Лимонов объективно работает на нужды ГБ, Путин действительно сделал личных друзей миллиардерами, Прилепин объективно является певцом путинской экспансии — к чему детали, если очевидно главное. Разумеется, Лимонов работает на ГБ, поскольку Российское государство управляется ГБ, а Лимонов ревностно служит государству.

Бунтарства Лимонова никогда и не существовало — это миф. Лимонов был провокатором, отнюдь не бунтарем.

Азеф сдавал тех борцов, которых сам вербовал на борьбу; и Лимонов делал ровно то же самое. Лимонов возбуждал бритоголовых мальчишек, провоцировал на нелепые выходки, после чего недорослей сажали в тюрьму, а многих на войне с Украиной и убили. Но сила провокатора этим лишь не исчерпывается.

2

Фронда трехлетней давности была несостоятельной: не было программы. Фронда собрала и лучших людей городов, и корпоративных циников. Хотели свержения Путина и прочили на царство бездарного Медведева, коим мечтала управлять олигархия. Демонстранты были недовольны коррупцией, но требовали адекватной оплаты своей деятельности олигархами, коих собрал вокруг себя Путин. Порядок вещей не оспаривали. Феодализм нового типа устраивал всех. В демонстрациях принимали участие порученцы Березовского и советники Прохорова, и те, кто служил у Абрамовича. То был не структурный протест, а гламурный. Демонстранты говорили «внесистемная оппозиция», говорили «главное — раскачать лодку». Помилуйте, но это чистой воды нечаевщина.

Зачем нужна была эта жертва?

Несомненно, гламурный протест, который сошел на нет, едва началась оккупация Украины, был спровоцирован ГБ для того, чтобы оправдать националистическую реконкисту. Требовался повод для объединения начальства и народа, царя и черни. Прежде чем населению подбросили имитацию Великой Отечественной войны, надо было спровоцировать расслоение народа — на менеджеров прозападной ориентации и посадский люд. Протестантов пасли, направляли в нужное русло, аккуратно ссорили с народом — и когда прозвучало пресловутое «мы — мозги нации, а народ — анчоусы», в этот момент включился аппарат правительственного ГБ. Вы хотите справедливости, русские люди? Вы обижены Западом и пятой колонной? Придите к своему белому царю, и властелин поведет вас дорогой славы.

Нехитрую операцию провели в два хода — и в два года.

Фронда улетучилась, едва страну накрыл вал национального безумия. Отдельные смельчаки (прекрасные люди есть всегда): Ахеджакова, Макаревич, Навальный, Акунин — это ведь не движение; оказалось, что оппозиционеров мало. Те, кто вчера держались за руки на Садовом кольце (50 тысяч!), поверили в то, что в Украине — фашизм, а в Донбассе воюют шахтеры. Вчерашние фрондеры давно вошли в путинский националистический лагерь, причем, помимо чиновников Кириенко, Чубайса, Белых (прежде были вожаками демократических движений!), патриотами и националистами оказались и Удальцов, и маршировавшие бок о бок с демократами социалисты/коммунисты. Агрессия в Украине смела остатки фронды. Оказалось, что целей у борьбы не было — помимо одной цели: дать власти право на насилие.

В самом деле, а чего хотели? Чего хотел Лимонов, зовущий идти на Кремль? Свержения Путина? Но гэбэшник Путин сидит там же, где и сидел. Отменить власть олигархии? Но путинская олигархия по-прежнему владеет страной, причем владеет еще более откровенно и цинично. С тех пор медицина стала хуже, больницы закрывают, лекарства отменили, а начальство объявило, что его будут лечить по особым программам. Однако запал протеста прошел.

Власть державного ГБ тем желаннее, что фронда оскорбила народ. Война манит уже тем, что в мирное время удачливые менеджеры обижают посадских.

Фронда подействовала как спусковой крючок реакции, провокаторов в «болотной» толпе было несколько — некоторые, несомненно, завербованы; иные работали по зову сердца.

То, что действует план провокации, дающей власти право на насилие в масштабе страны и планеты, не вызывало сомнения и три года назад. Писал про это уже тогда. Сейчас, задним числом, режиссуру можно изучать по мизансценам. Одним из провокаторов был Лимонов.

Приписывать одному Савенко/Лимонову создание интриги (спровоцировал столичную фронду, затем сдал фрондеров охранке) не стоит. Он был, наряду с другими, использован. Использовать данного персонажа было тем интереснее, что Лимонов как бы «пролетарский бунтарь», а в результате провокаций последних лет произошло событие более важное, нежели поворот прочь от Запада.

Не поворот прочь от демократии и либерализма — это полдела, но отказ России от народовластия, дискредитации идеи пролетариата — вот что произошло. Состоялось возвращение к русскому империализму.

Лимонов персонаж знаменательный потому, что представляет не просто ситуативную провокацию, но мутацию левого движения в целом.

3

Он начинал как авангардист, «провоцировать», поступать вопреки приличиям, для многих авангардистов значит — творить. Лимонов — уроженец Украины, ухватки московской богемы перенимал прилежно. Хотел стать модным.

Далеко не все творцы распространяют провокации на бытовое поведение. Бунюэль не резал глаза прохожим, хоть в фильме «Андалузский пес» глаз бритвой и режет. Но некоторые считают, что надо усугубить эффект. Иные занимаются публично мастурбацией, бегают нагишом на четвереньках, какают в музеях — делают все, чтобы шокировать обывателя. Лимонов тоже так поступал.

Начинал он как робкий провинциальный поэт и портной, шивший брюки для еврейских жен авангардных художников. Затем пухлый юноша (тогда был еще пухлым и курчавым) захотел радикальности, казалось, что это пропуск в авангард. Он уехал на Запад в поисках славы авангардиста — соцреализм его не понимал. Лимонов — не писатель в том смысле, в каком Диккенс — писатель; он не придумывает образов. Его творчество — это дневник безнравственных проделок; сюжет всегда одинаков: писателя не понимает ханжеский мир — писатель мстит миру, нарушая табу.

Так вели себя неприличные «проклятые» писатели Миллер и Буковски, которые были для Савенко/Лимонова образцом. Они добились успеха, изображая свою непристойную жизнь. Лимонова упрекали в подражании этим авторам: этим авторам просто подражать — записывай все подряд: где пил, чем блевал. Но у Лимонова оказался особый почерк в проделках. Миллер и Буковски — люди добродушные, не агрессивные. Они — пацифисты, даже эскаписты. У них нет обиды на мир. Лимонов же был человеком не добродушным и совсем не был пацифистом — в отверженном эмигранте, совокупляющемся на пустыре, зрело чувство отмщения миру Запада.

Дело в том, что у Лимонова (как и у многих эмигрантов из СССР — у Зиновьева, например, несмотря на очевидную разницу в интеллектах) возникло разочарование в Западе. В своем первом письме с Запада (машинописные странички передавали из рук в руки) дамский портной Савенко писал о том, что Запад — не манна небесная: унижения людей существуют! Рефреном повторяется: «верьте Лимонову». Запад оказался неожиданно другим. Дело в том, что ни Зиновьев, ни Лимонов не были готовы к тому, что культура Запада — живая, а не мифическая. Русские протестанты попросту не знали культуры Запада — ни философии его, ни искусства, ни литературы. И никогда не узнали. В Западе они желали встретить место, где их признают — за радикальность, за борьбу, за желание свободы. Но Запад просто жил, причем сам для себя. Стать европейцами русские протестанты не могли. Стать европейцем отнюдь не значит «преуспевать», это просто означает жизнь внутри соборной культуры площадей Запада, внутри городской цеховой коммуны, внутри правовой системы, которая не выделяет тебя из прочих. И русские эмигранты обиделись на лицемерный Запад.

Так у писателя Лимонова возникли классовые, пролетарские, левые взгляды. В чем революционные взгляды молодого Лимонова выражаются, помимо частых половых актов и употребления марихуаны, неизвестно. Он называл себя левым и struggling writer, но он, разумеется, никак не боролся. Писатель Лимонов не строил школы, не создавал фаланстеры; он пил крепкие напитки, занимался групповым сексом. Значит ли это быть левым? В то время проходило становление его политического дискурса. Произведения, в которых автор описывает беспорядочную половую жизнь с надрывом, особенно любимы читателями: многим кажется, что вскрыто лицемерие западного мира. Писатель протестовал, в том смысле, что он не был правым и консервативным, а не быть правым — значило быть развратным и слегка криминальным. Миллер начинал так же, а ведь стал же знаменит! Он старался, описывал свои половые проказы, но признание богачей отсутствовало.

Развратного протеста оказалось недостаточно, в этом в очередной раз лицемерный Запад явил свой двойной стандарт: Чарльз Буковски тоже описывает свои коитусы, а вот его же считают иконой! Тогда Савенко обратился к более радикальному протесту: он привлек в свое творчество войну, фашизм, революцию и т. д. Тип личности писателя не изменился — он по-прежнему желал шокировать, оскорблять и совершать поступки, выходящие за рамки приличий, но теперь это имеет еще и характер эсхатологический. Отныне писатель так совокупляется и так блюет, словно пишет «Мене-текел-фарес» на стене западного валтасарового зала.

Теория и взгляды Савенко яснее не стали, но появился мутный образ «революционной» деятельности. Тех читателей, кого не удалось шокировать половым актом, он напугал призывами к насилию. Писателю прощали разнузданность — он же авангардист, он хочет нас напугать и ранить.

Редкий читатель, разумеется, хотел бы оставить свою дочь наедине с автором, и редкая читательница хотела бы, чтобы ей мочились в лицо, как это делает со своей знакомой alter ego автора в книге «Палач». Но прощали половую распущенность и сквозь пальцы смотрели на насилие. В то время наблюдалась тяга к маркизу де Саду, и то, что современный автор — садист, приятно щекотало нервы российским либералам.

Здесь случилось занятное совпадение. Московский неолиберализм 90-х фактически был чем-то наподобие «либертарианства», воспетого маркизом де Садом: те же оргии на корпоративах, те же убийства конкурентов, та же циничная ненависть к себе подобным — люди есть материал для наживы, для самовыражения и для наших протестов. Савенко/Лимонов вписался со своими похабными романами в общественное либертарианство.

Сказать, что его романы грязны, было невозможно: ведь придется сказать, что оргии на корпоративах и приватизация месторождений, и мастурбация на вышке бассейна в качестве искусства акционизма — все это тоже плохо? Нет, столичная публика считала, что это хорошо. Это современно.

И вернувшийся на Родину Савенко/Лимонов, провинциальный украинец, отполированный борьбой за существование в Париже, вписался в московский дискурс. В те годы слово «аморальность» уже ничего не значило. Сказать про писателя «аморальный», когда вокруг столько «авангарда», уже нельзя; не принимать эстетику времени уже невозможно.

Джефф Кунс изваял свои половые акты с проституткой Чичолиной, Берлускони открыто живет с малолетками, художник Кулик бегает голым и лает, барышни в арт-салонах матерятся — так теперь принято в столицах. Лимонов не создал ничего такого, что шло бы не в ногу с веком; позвольте, а что теперь аморально?

И все было бы недурно, если бы аморальность всегда хорошо продавалась, но продавалась аморальность средне. И это было обидно: оказалось, что даже в аморальности можно быть неуспешным — это совсем досадно.

Основная черта Лимонова — жестокость, это иногда отталкивает. Савенко/Лимонов был неудавшимся авангардистом, курил траву и совокуплялся напрасно; он вернулся в Россию, стал большевиком. Иными словами, Савенко повысил градус аморальности, стал инфернально аморален: не просто наркоман и садист, но расстрельщик и комиссар. Он пострелял в Сербии (по выражению автора, «погрелся у пулемета»), и ему показалось что он почти что Хемингуэй; разумеется, он (как и его ученик Прилепин, певец русской реконкисты в Донбассе) — анти-Хемингуэй. Но ведь война — это дело для мужчин! Это даже задорнее, чем марихуана и оральный секс на пустыре. Вот когда автор проймет до основ мир филистеров.

Требовалось возвести плебейство в опасную, дерзновенную степень. В сущности, это был художественный жест — признаться в любви к Сталину и к великой эпохе сталинизма. В те годы так многие делали.

Стать большевиком и националистом — это для рынка был резкий шаг, автор повысил свою авангардную капитализацию.

4

Лимонова салонные интеллигенты не боялись, он был занятным фриком; «молодой негодяй» стал артефактом в столице, он вписался в «авангардную» рыночную эстетику. Разумеется, искусство 90-х (называвшее себя «авангардом»), не имело к авангарду никакого отношения, это был салонный авангард. Брутальные акции делали для сытых зрителей, а банкиры платили за терпкие развлечения.

Лимонов стал компонентом гламурного авангарда — отнюдь не противником рынка, на котором торговали радикальностью, а фигурантом процесса. Читая о лимоновских выходках, умилялись — в точности, как умилялись акционисту, занимавшемуся мастурбацией на вышке бассейна.

Журнальная среда (называвшая себя «интеллигенцией») опасалась тех, кто может упрекнуть ее в продажности, а вот Лимонова совсем не боялись. И даже игры в русский фашизм не боялись.

Ведь все — игра, и это тоже игра.

Конечно, Лимонов играл в революционного человека. Лимонов свел понятие радикальности к гламурному фашизму, это было настолько очевидно, что с ним дружили те, кто называл себя «демократами», и легкая нечистоплотность Лимонова придавала остроты общению. Романы, в которых непризнанный автор скитается по капиталистическому миру, договорились считать «левыми». Почему левыми? Этого никто не сумел бы объяснить, просто говорили: он — большевик! Любоваться злом и пороком — любоваться так, как любуются провинциальные авангардисты своей порочной непохожестью с буржуа,— стало модно в наше время благодаря украинцу Савенко. Он не стал художником-авангардистом, но стал художником большевизма.

В романе «Укрощение тигра в Париже» лирический герой (сам Лимонов) вместе со своей подругой объявляет себя фашистом. Но и этого не испугались. Ну подумаешь, фашизм!

Anarchists and fascists got the city
Orders new
Anarchists and fascists young and pretty
Marching avenue

Такую песенку пишет герой (сам Лимонов) и распевает в лицо подлому Западу.

Прямо написал, но и здесь салонная публика не испугалось.

Анархизм и фашизм вошли уже в моду.

Романы Савенко/Лимонова стали «правыми», подчиняясь моде, теперь лирический герой играл в фашиста, но способ борьбы остался прежним: наркотики, выпивка и бытовой разврат. Прибавилась показная самодисциплина автора: пухлый богемный юноша решил похудеть, он поднимал гири и брал пример с Юкио Мисимы, добиваясь стальных мышц и стальных же взглядов. Савенко/Лимонов маскулинизирует свой нежный облик, он организует партию провинциальных подростков с левой (якобы левой) идеологией. Собираются в подвалах, говорят грубо и страстно о социальной справедливости. Они существа злые — они ничего никогда не производили, но говорят от имени рабочих. Быстро выясняется, что говорят они не о трудящихся, но о былой империи. Желаем империю назад, верните нашу гордость!

Как империя сочетается с большевизмом, отвергавшим империализм,— неважно. На то и фашистская идеология: да, Ленин империю развалил, но Сталин-то империю собрал! И Савенко дрейфует от Ленина к Сталину. «У нас была великая эпоха». Великая в чем? А в том, что нас все боялись. Евразийство! Дамский портной из Харькова, эмигрант-авангардист, он повторяет классический пусть авангардистов 20-х годов, Геббельса и Гитлера. Евразия — вот перформанс.

Савенко солидаризируется (на некий период) с Дугиным — ради возрождения российской славы; он высокопарно именует Дугина (евразийского фашиста) Мерлином, а себя — Артуром. Вот так, в мифологической ипостаси, мыслит себя харьковский подросток, желающий славы.

Это было исключительно безвкусно, эпатаж партера a la Жириновский. Кружевные трусы со свастикой, фильм «Ночной портье», тоска по генералиссимусу, «У нас была великая эпоха» (книга Лимонова), «Я куплю себе портрет Сталина» (песня Прилепина), куртуазные мужчины Лимонов и Прилепин, омоновские страсти, беллетристы на колониальной войне, любовь к русской империи, словечки «имперец» и «Евразия» — все это настолько пошло, что даже на Симонова не похоже.

Это гламурный комикс «Том из Финляндии» — фуражка и камуфляж маскулинного юноши на дискотеке. Они и есть реальные персонажи дискотеки — модельеры, шьющие штаны и ватники, поющие шлягеры и позирующие у пулеметов. Досадно, что пулеметы сегодня не стреляют холостыми.

И в этот момент их позвала Родина. Потребовались именно такие — реконкиста нуждается в героях. В сущности, Лимонов, Путин, Залдостанов, Прилепин, Моторола представляют один и тот же гламурно-милитаристический тип.

5

Гламурные солдаты были своими на рынке «радикального» искусства. Они с таким же точно правом называли себя «социальными мыслителями», с каким играли в революционных борцов так называемые «левые» «авангардисты и анархисты» российской богемной жизни — юноши, не имевшие ни малейшего представления о том, почему брался за перо Фурье и чем Монтескье похож на Маркса, а в чем их различие. Степень невежества современной «левой» псевдорадикальной художественной публики колоссальна, но разве это кого-то пугало? Разве знания вообще были востребованы?

Вы ведь не думаете, что Лимонов что-то читал? Спасало то, что ничего не читал никто. «Левых» и «правых» рынок легко перепутал. Пусть играют, пусть радикальствуют, но катятся своим чередом биеннале и журфиксы, Абрамович зовет на яхту пить коктейли, музеи и издательства продают продукцию нестрашных бунтов. Однако сквозь невежество, сквозь природное хамство пробивалось сугубо искреннее, нутряное.

Внутри грязноватого либертарианского рынка ворочалась Русская империя. Ущемленная, с той же обидой, какую испытал «подросток Савенко», Русская империя ждала реванша. И для Савенко/Лимонова настал звездный час — вот когда он наконец попал в струю моды. Прежде он блевал и совокуплялся без успеха, насиловал без высокой цели, но Родина позвала в бой!

Теперь на продукт либертарианства можно поглядеть пристально — в Донбассе.

Невежественный, дикий противоестественный продукт — бандит, называющий себя социалистом, который борется с украинским олигархом ради прибылей олигарха русского, а на флаге имеет имперского двуглавого орла,— этот дичайший продукт вывели в среде столичной богемы.

Мода на левое пришла закономерно, когда объелись «либерализмом» (кстати сказать, таким же поддельным и лживым, как и фальшивое левое движение). Либерализм либеральным не был не единой минуты; какой же Чубайс либерал? Он наперсточник. Какой же либерал Березовский? Он вор. И когда появились «новые левые», атакующие «старых либералов», борьба их оказалась смешной. На самом деле «новые левые» были таким же производным от рынка, как и «либералы» — они просто заняли ту нишу, которую им оставили: на рынок пришли якобы ниспровергатели, но они вписались с товаром на тот же прилавок.

Образовалась новая поросль как бы левых, как бы радикальных (анархистов, авангардистов, троцкистов и т. п.), даже употребляющих фамилию Маркса, даже апеллирующих к знаниям революционной теории. С тем же успехом т. н. «новые левые» могли бы употреблять имена Исидора Севильского или Гуго Сен Викторского — авторов, им равно неведомых. Поскольку Маркс основан на классической философии, читать Маркса без базового знания Аристотеля, Гегеля и Канта не имеет вообще никакого смысла; непонятно, о чем идет речь. Но цитировали лихие абзацы Маркса и брошюры Жижека, читали Негри по диагонали и оглавление книг Хобсбаума — зачем цитировали?

Морок нагнетался, и туман делался все гуще. «Левые» устраивали съезды антиглобалистов на Родосе, борясь с американской экспансией на деньги российского олигарха Якунина, спонсировавшего Родосский форум, и это им не мешало. Протестант против капитализма нанимался журналистом при богаче-воришке Полонском, и т. д. — без конца. Все проходило ровно по той же схеме, по какой радикальный новатор, лающий на буржуев, получает гонорары от облаянных буржуев. «Новые левые» переходили от застолья к застолью, от одного олигарха к другому, пока не дошли до Евразийского конгресса, оплаченного олигархом Малофеевым. Устраивали диспуты по «левой» риторике — тем более дикие дискуссии, что никто из диспутантов не представлял себе темы дискуссии вообще. Профанировать «социалистические» дебаты удавалось тем легче, что уровень теоретизирования был снижен не сегодня. Новое левое — пустое и рыночное уже давно. Это не в России придумали из «левого» сделать товар. Жижек давно пишет предисловия к гламурным каталогам, а Гройс обслуживает биеннале.

Это уже давно так; и когда «левых» подменили «правые», когда дошли до фашистских лозунгов, не заметили особых перемен. Кто же знал, что из этого гламурного рынка с лимоновскими оргиями и прилепинскими песнями вылезет мурло Моторолы? Умилялись все, не правда ли? Ни Негри, ни Жижек, ни Зиновьев крупными философами не являются, но даже им бы и в страшном сне не привиделось, какую гнилую субстанцию они породили за короткое время. Негри и Зиновьев, к сожалению, позволяют себе безответственные призывы к социальному бунту, но даже они бы ужаснулись, видя, что их слова используют как оправдание для возникновения «новой империи». Негри написал книгу «Империя», критикуя империю как фазу развития западного общества, каковая должна быть преодолена; Зиновьев писал про «сверхобщество», имея в виду практически то же самое — ни одному, ни другому в кошмаре бы не померещилось, что их сочинения станут оружием геополитической имперской игры. Однако стали. И защищать их наследие от российского фашизма уже невозможно.

6

Про Лимонова стеснялись сказать, что это вульгарно; говорили: стиль!

Невежда и хам революционером быть не может; но разве не все революционеры — хамы? Ах, это пикантно — быть большевиком!

Невозможно вообразить Карла Маркса, описывающего акт садизма, Фридриха Энгельса, курящего наркотики,— и дело не в том, что упомянутым революционерам не были свойственны пороки; дело в том, что они желали помочь людям, а не искусить. Не ввергнуть в хаос насилия и сладость разврата, а сделать чище, благородней, светлей — вот цель левого движения, отвергающего унижение человека человеком. Разврат и насилие унижают людей точно так же, как унижает власть капитала — это важно понять; это ясно сказал, например, Платон: «Предпочтительнее быть тем, кому чинят несправедливость, нежели тем, кто чинит несправедливость».

Практика большевизма — дурная практика; большевизм в борьбе за власть стал мерзок, унизил себя насилием, рекрутировал в свои ряды отребье. Некоторое время отсвет благородных идей словно бы оправдывал насилие, впрочем, насилие оправдать нельзя вообще ничем. Прежде всего, большевизм предал тот самый рабочий класс, ради которого был организован.

Так же произошло и с «национал-большевизмом» Савенко/Лимонова.

Дело в том, что Савенко никогда не был делегирован «рабочим классом». Того рабочего класса, от имени которого пишет свои заметки литератор Лимонов, не существует в природе. И никогда не существовало. Лимонов не представляет рабочий класс — он представляет люмпенов. Еще точнее, Савенко/Лимонов представляет быдло. Это певец быдла и богемы.

Здесь надо сказать о той эклектичной смеси (характерной для богемы), которая возникла в домашней идеологии Савенко/Лимонова. Савенко начинал как «цветок зла», как порочный авангардный литератор, ненавидящий уют лицемерных буржуев. Об искреннем пороке отверженных написаны первые эксгибиционистические повести. Лучше быть порочным неудачником, чем представлять ваш лицемерный истеблишмент: об этом писал Генри Миллер. Миллер не злой, он Диоген, рассказывающий о бочке. Савенко завидовал, хотел смести мир буржуев — его манил равно коммунизм, равно и фашизм, но манил и садизм тоже.

Выход найден — в революции! Не просто в «революции», революция присвоена «левыми» старого разлива, демократами… желаем имперской, «консервативной революции»! Вернуть славу Евразии, вернуть могущество России!

Вечный подросток Савенко/Лимонов, который воображал себя Миллером и Буковски, отныне воображает себя Юнгером, жестоким карателем во имя изгаженной западным капитализмом империи. Вот роль, которая авангарднее любого эксгибиционизма.

Впрочем, из идеологии евразийства/сталинизма/империализма — из идеологии консервативной революции — в сознании Савенко никуда так и не выветрился авангардный компонент садизма. Он любит насилие, но это насилие над старым миром. Так, в одной из сталинистских повестей литератор Лимонов описывает, как в харьковском романтическом прошлом он принимал участие в групповом изнасиловании. Двух девушек насилует банда блатных, их кавалера убивают, а будущий певец русской империи засовывает руку во влагалище одной из жертв и щиплет изнутри. Для Маркса это пожалуй было бы невозможно, но герой нашего времени, консервативный революционер-русский освободитель, такое легко себе позволяет. В другой повести Савенко/Лимонов описывает себя в роли жиголо-садиста: молодой и жестокий, он совокупляется с немолодыми буржуазками, мочится европейским кокоткам в лицо, бьет и унижает. Все это вполне сочетается с концепцией омолаживающего коммунизма/фашизма новой евразийской империи.

То, что народный писатель грешил садизмом, не пугает патриотов, как не пугает то, что депутат Госдумы — отравитель, президент — стукач, прокурор — рэкетир, и т. п.

Служба в ЧК не противоречит эротическим проказам. Вот у Ягоды при аресте изъяли резиновый половой член, коим председатель НКВД пользовался во время своих утех. Ханжеская мораль неуместна: блажен, кто смолоду был молод! В тридцать лет — развратник, в сорок — садист, в пятьдесят — националист, в шестьдесят — государственник, в семьдесят — фашист. Почему бы и нет, с какой стати судить чужие забавы? Все славно, но при чем здесь левая идея? Как «левый» может быть националистом и государственником?

Оказывается, может.

Подмена понятий в сознании русских писателей — от дискретного образования; но и у европейских «левых» ориентиры сбиты; просто для националистов-европейцев «злым Западом» является Америка. Русские «лево-правые», как они теперь себя называют, попали в резонанс с фашизацией Европы. И в Греции, и в Германии, и во Франции молодые люди, называющие себя «левыми», ищут союза с фашистами, ждут прихода Марин ле Пен. Так случалось в 30-е годы прошлого века: левое движение мутировало, перестало быть собой, слилось с фашизмом.

Интернационализм и социальная справедливость отныне несовместимы; главный враг «левого» идеолога — его сосед-украинец; впрочем, это не значит, что для русского мужика социальная справедливость будет наличествовать. Мужика соблазнят войной и убьют, но умирать он будет с энтузиазмом. За социалистическую империю. Объяснить бы мужику перед смертью, что герб Советского Союза с двуглавым орлом посередине (герб Луганска) — это бессмыслица. В империи не бывает социализма.

7

История о том, как дамский портной стал фашистом, поучительна. В трансформации содержится вся история «левого» движения, которое стало империалистическим.

Если суммировать итог мутации, «сталинизм» из преступного антинародного режима стал мудрой российской стратегией. Это прозвучало впервые, официальная идеология 50-х годов не в счет: в те годы идеология вменялась приказом. Сегодня возникла осознанная идеология сталинизма. Стараниями Лимонова, Прилепина и т. п. произошло утверждение сталинизма как единственно правильной российской стратегии.

По поводу сталинизма в истории, как ни парадоксально, сказано немного. Личность тирана описывали. А сталинизм не анализировали. Фактически сталинизм — это инвариант фашизма, со специфически русской чертой, с традицией крепостного права. Сталинизм не только не оперирует идеей «расы господ», но напротив, использует собственный народ как внутреннюю колонию. Собственный народ есть расходный материал, хотя идеология уверяет, будто народ убивают ради блага народа. Сталинизм — идеология якобы народная, а на самом деле государственная; якобы пролетарская, а на самом деле националистическая; якобы левая, а на самом деле правая. Важно то, что эта идеология встретила поддержку у того населения, которое превращается в пушечное мясо: оказывается, сталинизм ждали. Народное и государственное в России традиционно путают. Того, кто служит интересу государства, объявляют радетелем за народ. В этом смысле Лимонов — народный писатель, а Путин — народный президент.

Отныне в «народном», в «левом» все подменное.

Фальшивая война, квазифашисты, которые захватили Украину, фальшивая забота о населении, условия жизни которого ухудшаются. Империя тоже фальшивая — надувная. Никакой империи уже не будет. Но самое большое вранье — по поводу «левой» мысли.

Вообще говоря, «левое» — это обязательно интернациональное.

»Пролетарии всех стран, соединяйтесь»,— говорят Маркс и Энгельс. «Рабочие и крестьяне, сбросьте ярмо эксплуататоров. Солдаты разных армий, братайтесь!» «Москва не как русскому мне дорога, а как огневое знамя,— пишет Маяковский,— чтобы в мире БЕЗ Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем!» Именно в этом смысл «левого», коммунистического движения: в отмирании государства, в стирании границ между нациями. В отрицании империи как ценности, в отрицании нации как блага.

Когда литератор призывает донбасского обывателя осознать себя частью «русского мира» — этот литератор кто угодно, только не «левый», не сторонник пролетариата.

Он империалист, обслуга державного феодала, но прежде всего — лжец. Никаких отдельных от украинских ценностей «русского мира» в Донбассе нет, да и быть не может. Люди «украинского мира» и люди «русского мира» одинаково смотрят телевизор, бессмысленно тяжело работают в угольной промышленности, которая доживает свой век; они одинаково пьют водку и живут в одинаково плохих условиях; бытовые условия эти стали еще хуже, с тех пор как людям навязали гражданскую националистическую войну. Их край разорили, их детей убили, и никто уже не помнит, что затеяли войну засланные из России диверсанты — певцы евразийской, имперской идеологии, офицеры ГБ Гиркин и Бородай. Литераторы-патриоты, подзуживающие людей на братоубийство, поучаствовали тоже. Распрю затеяли не по классовому признаку, поскольку освобождать от власти олигархии людей не собирались, но по причине национальной розни. Разоренный край перевели из-под власти украинских олигархов в распоряжение олигархов русских, и даже не вполне перевели — не решили, кому нужна умирающая отрасль черной промышленности. Задача была дестабилизировать соседнее государство, развалить Украину; ради этого возбудили несчастный край диверсионной войной, стали врать про существование «русского мира», привели в смятение души, заставили людей убивать, пытать, калечить друг друга.

В людях пробудили зверство — националистическое, животное зверство. Произошло это тем легче, что трубадуры этой войны были представителями животной эстетики. Произведения Лимонова дурны не тем, что они антизападные; эти сочинения нехороши потому, что они грязные. Автор — аморальный человек; а империя сделана из аморальности.

Какой «левый» мыслитель — Фурье, Маркс, Кампанелла, Грамши, кто угодно — согласится с тем, чтобы заморозить пенсии бедным ради колониальных аппетитов государства? Такое невозможно. Вообразить, что «левый» мыслитель, то есть тот, кто своей целью ставит освобождение «труждающихся и обремененных», будет звать бедноту на войну,— значит не понимать «левой» идеи.

8

Было бы странно, если бы податливый материал не использовали.

Имелся негодяй — его использовали.

Из Лимонова слепили провокатора и предателя прежде всего народной идеи, предателя левой идеи, предателя равенства и пролетариата.

Лгут, раболепствуют и прилепствуют.

Начали войну с соседями и переживают катарсис освобождения от рабства, когда давят слабых соседей. Кричат на старую актрису: предательница! Посмела старуха осудить войну. Как можно говорить, что «думаешь о России», если из-за убогой империалистической фантазии гибнут русские люди; полагаете, что их убийство нужно для пользы народа?

Беллетрист уверяет, что убийства происходят ради «осинок, березок, пацанчиков во дворе», а то, что пацанчики могли жить, а их убивают из-за глупой потребности расширить границы, не учитывается. Война Лимонова, Залдостанова, Прилепина, Суркова, Моторолы идет отнюдь не против внешнего врага — попробовали бы они воевать с американскими генералами. И не против олигархов и капитализма борются жовиальные парни. Представить нельзя, чтобы они выступили против Путина, Тимченко, Ротенберга, Габрелянова, Ковальчука, Сечина. Война, как всегда бывает в империях, с собственным народом.

Стараниями неопатриотов меняется отнюдь не внешняя среда, враждебная России (Америка, Альбион и т.п.), но собственное общество, войну ведут с инакомыслящими. Нет ни единой статьи, в которой бы не содержался донос на публику, не разделяющую идеалов напористого патриотизма. Реальной заботы о Родине в этом напоре нет: положение «народа», который отождествляют с «государством» в реальности стало хуже, как это неизбежно случается при неумной и воровской тирании.

Левый дискурс забыт. «Молодой негодяй» стал «пожилым негодяем» и хочет покоя.

Создать империю и стать новой элитой — вот, собственно и все; эта проделка стала самой осмысленной акцией агрессивного подростка Савенко.

«Радио Свобода», 5 декабря 2015 года

Часть III. Глава 10. Бал у Сатаны

Чарльз Кловер

Московский Центральный дом литераторов, ЦДЛ,— одно из самых известных (и с хорошей, и с дурной стороны) зданий в русской литературе XX века. Дом на улице Герцена (теперь Большая Никитская) в 1934 году по распоряжению Сталина был передан Союзу советских писателей, членство в этой организации было привилегией для лояльных авторов, оно означало принадлежность к элитарному клубу столпов официальной культуры.

Ресторан ЦДЛ, одно из немногих нормально функционирующих заведений Москвы, был воспет бесконечным количеством надеющихся на высшие милости графоманов, хотя он был довольно официозным и блеклым, как и сам ЦДЛ, который под их перьями превращался в инкубатор литературных гениев. И этот же ЦДЛ превращался в объект насмешек для инакомыслящих и сатириков, таких как Михаил Булгаков, который изобразил писательский ресторан в романе «Мастер и Маргарита», и от этого удара репутация «проклятого» дома так и не оправилась. В «старинный двухэтажный дом кремового цвета», вызывая общую панику, врывается персонаж романа поэт Иван Бездомный в одних кальсонах и с венчальной свечой в руках: он только что видел, как Сатана и огромный кот с пистолетом в лапах обезглавили председателя МАССОЛИТа….

И даже в декабре 1992 года, когда Проханов, член секретариата Союза писателей России, устроил здесь гала-ужин для оппозиционных националистов, атмосфера какого-то демонического сюрреализма ощущалась в воздухе ЦДЛ. Среди гостей был Эдуард Лимонов, жилистый, с козлиной бородкой диссидент, недавно вернувшийся из французской эмиграции: по его собственным словам, он решил, что настала пора вмешаться в разворачивающуюся в России историю. А вот и Дугин с обстриженной «под горшок» головой («а-ля молодой Алексей Толстой», запомнилось Лимонову). Он явно пил и до приезда в ЦДЛ.

За столами, уставленными отборными блюдами и бесконечными рядами бутылок с алкоголем, собрался бомонд российского национализма. За одним столом — Проханов. Его газета «День» была мозговым центром патриотической оппозиции, «кораблем в океане бесстыдства и гиперконформизма», по словам Дугина (Проханова он называл «русским Дон Кихотом» за идеалистическую верность проигранному делу). На другом конце зала сидел Зюганов, с лицом, похожим на картошку,— глава обновленной Коммунистической партии, с ним Дугин тогда враждовал, обвиняя его (справедливо) в присвоении своих идей.

К 1992 году «красно-коричневая» оппозиция представляла собой крайне пестрое и противоречивое зрелище: тут и православные монахи с портретами Сталина, и вышедшие в отставку политработники Советской армии рядом с атаманами вновь создаваемых казачьих войск. Призывы к пролетарскому интернационализму в одной и той же речи сочетались с дремучим антисемитизмом. Новые оппозиционные организации росли как грибы и по большей части ориентировались на образец старой ультранационалистической «Памяти». Чаще всего такие группы состояли из красноречивого, исступленного вождя, нарукавных повязок и полученных неведомо от кого денег.

*

На вечере присутствовало множество других известных фигур, представлявших как политический, так и культурный национализм, например вице-спикер Государственной думы Сергей Бабурин и главный редактор «толстого» националистического журнала «Наш современник» Станислав Куняев; писатель Валентин Распутин и известный математик, автор знаменитых самиздатских статей Игорь Шафаревич.

Сам Лимонов присоединился к националистам незадолго до того. Бывший писатель-диссидент, он, как Солженицын, был изгнан из страны в начале 1970-х. (Как он сам это описывает, «КГБ арестовал меня в 1973-м и предложил уехать».) Лимонов много лет прожил во Франции и в США, а после краха коммунистического режима вернулся на родину. В отличие от других эмигрантов, чья жизнь по возвращении сводилась к чаю, тапочкам и редким публикациям в газетах, где они сокрушались о положении страны перед аудиторией, которая едва ли помнила их имена, Лимонов решительно выстраивал свою репутацию заново.

Он и в США не был «обычным диссидентом», не следовал примеру Бродского и тем более Солженицына, укрывшегося в сельской местности Вермонта,— но и не окунулся в круг ностальгирующих эмигрантов на Брайтон-Бич. Нет, в Америке 1970-х он чувствовал себя как рыба в воде: секс, наркотики, рок-н-ролл. Мир Лимонова сосредотачивался на Нижнем Ист-Сайде Манхэттена — панк-рок, клуб CBGB, музыка панк-группы Ramones, героин в неограниченных количествах. Первая и самая знаменитая книга Лимонова «Это я, Эдичка» была завершена в Нью-Йорке в 1976 году и сумела потрясти даже пресыщенный литературный истеблишмент Соединенных Штатов историей «Эдички», русского писателя-эмигранта, которая (можно лишь надеяться) не является совсем уж точной биографией самого Лимонова. Как известно, Солженицын назвал эту книгу «порнографической». «Я получаю Вэлфер. Я живу на вашем иждивении, вы платите налоги, а я ни хуя не делаю… Я считаю, что я подонок, отброс общества, нет во мне стыда и совести» — вероятно, эту фразу из книги цитировали чаще всего. Книга повествовала о распаде первого брака Лимонова вскоре после того, как он перебрался в Нью-Йорк со своей красавицей женой Еленой Щаповой,— она ушла от него к итальянскому аристократу. Книга передает его обиду на обе измены — сначала его предала родина, Советский Союз, потом уродливый американский капитализм, с которым довелось столкнуться. Мучительный развод побуждает Эдичку к гомосексуальным экспериментам, а Елена тем временем перебирает и с сексом, и с наркотиками — и то и другое Лимонов описывает даже чересчур наглядно. Она — «настоящая русская, бросается в самую гущу жизни без рефлексий»³⁵¹.

Лимонов сумел уловить американский дух времени в самый точный момент. Маргинальный битник, он был интересен больше как личность, чем как писатель, мог превратить в имидж таинственную и необузданную русскую душу, в нью-йоркских литературных кругах все это еще сохраняло остаточную ценность. Он играл на публику, выдавал «типично русские» попойки и скандалы, разведясь с Щаповой, кадрил одну модель за другой и в итоге женился на ошеломительной красавице Наталье Медведевой; с ней делал фотосессию для журнала Playboy, и ее лицо появилось на первом альбоме группы The Cars.

Лимонов выплеснул типичную для многих эмигрантов реакцию на жизнь в Соединенных Штатах, среди этого немыслимого богатства, в безликой социальной культуре, где принято держаться на расстоянии вытянутой руки и где не поощряются эмоции. «Я все равно вас презираю… за то, что живете вы скушно, продали себя в рабство службе»,— обращается он в одном из пассажей к читателям-американцам. Провинциальный комплекс неполноценности, тоска по утраченной родине и неистребимая гордость своим народом просвечивают в творчестве Лимонова. Он и любил, и ненавидел свою косную страну, покрывшуюся паутиной и трещинами русскую культуру, проедавшую наследие прошлого столетия:

Я со злостью думаю обо всей своей родной, отвратительной русской литературе, во многом ответственной за мою жизнь. Бляди мутно-зеленые, изнывающий от скуки Чехов, вечные его студенты, люди, не знающие, как дать себе лад, прозябатели этой жизни таятся в страницах, как подсолнечная шелуха³⁵².

Комплекс неполноценности, настигший Лимонова в Соединенных Штатах, зачастую становится источником радикализма, загоняет его в агорафобию посреди современной Америки. Так он и сделался националистом без нации, сорвавшимся с катушек задирой, высматривающим повод для драки. Нация в его глазах не обладала ценностью, но могла послужить целью. Как он пишет в «Эдичке»:

Кого я встречу, что впереди — неизвестно. Может, я набреду на вооруженную группу экстремистов, таких же отщепенцев, как и я, и погибну при захвате самолета или экспроприации банка. Может, не набреду и уеду куда-нибудь, к палестинцам, если они уцелеют, или к полковнику Каддафи в Ливию, или еще куда — сложить Эдичкину голову за каких-то людей, за какой-то народ.

Идеальный выход для интеллектуальной энергии Лимонова нашелся в Сербии, где он стал очевидцем (а по некоторым свидетельствам, и участником) осады Сараево в 1992 году³⁵³.

Югославская война привлекла множество русских националистов: для них Сербия была братской славянской и православной страной, подвергшейся нападению, и в развале Югославии они видели повтор того унижения, через которое Россия прошла после распада СССР. Российское государственное телевидение изображало сербов сочувственно, даже когда те осуществляли самый страшный в Европе за последние jo лет геноцид. Русские добровольцы организовали два батальона, одним руководили казаки, другим — бывший русский генерал.

Просербские симпатии Лимонова соответствовали образу «плохого мальчишки», который он усердно культивировал в литературных салонах Парижа. Для западной литературы он сделался персоной нон грата с тех пор, как во время осады Сараево позировал с автоматом в руках рядом с лидером боснийских сербов Радованом Караджичем. Он утверждает, что стрелял всего лишь по мишени, но этот инцидент, запечатленный Павлом Павликовским в документальном фильме «Сербский эпос» и показанный на суде над Караджичем в Гааге, стоил Лимонову разрыва с издательствами и в Европе, и в США.

*

В Белграде он познакомился с Воиславом Шешелем, главой Сербской радикальной партии, который убедил Лимонова, что у крайнего национализма есть будущее. Вернувшись в Россию, Лимонов стал посещать националистические собрания. И теперь, на этом ужине, Лимонов сидел рядом с Зюгановым и рассуждал о будущем русского патриотизма. Было произнесено множество тостов, сначала за Россию, потом за будущее и за великие дела, как вдруг Дугин, явно очень пьяный, направился к их концу стола.

— Э-эх, Лимонов, и вы с этим говном. Зачем?— сказал он, слегка покачиваясь, язык плохо повиновался ему.

— Это наш Саша Дугин, очень талантливый молодой человек,— объяснил Зюганов, по-отечески поглядывая на юношу.

— И вы говно, Геннадий Андреевич, что вы думаете,— перебил Дугин и снова обратился к Лимонову: — Что у вас с ними общего, с этими посредственностями?

Отношения Дугина с Зюгановым были, мягко говоря, сложными. Сначала они тесно сотрудничали, создавая идеологию оппозиционной Коммунистической партии, но незадолго до этой встречи поссорились, и на том их сотрудничество закончилось. Дугин вспыхивал мгновенно, если ему казалось, что у него воруют идеи (забавный недостаток для человека, нередко пишущего за других). Именно по этой причине он порвал отношения с Зюгановым: «Он пролез в Думу и зазнался. Мы разошлись».

Лимонов отважно пытался как-то разрядить ситуацию, но пьяный Дугин твердил не переставая: «Что у вас общего с этими посредственностями? Зачем вы общаетесь с этим дерьмом?» — пока обозлившийся Лимонов не выпалил: «А вы зачем?» — и тогда Дугин еще больше разозлился. Подоспевший Проханов, организатор этого вечера, едва сумел погасить скандал.

Прежде Лимонов не был знаком с Дугиным, но это столкновение послужило началом дружбы. Вместе они займутся весьма экзотическим проектом — создадут партию национал-большевиков. Лимонову приглянулось мощное физическое сложение Дугина в сочетании с некоторым изяществом: он был крупный, «с обильными ляжками», но передвигался мелкими шажками, выделывая балетные па, «неуместные для массивной фигуры этого молодого человека».

Они ушли с того вечера очень пьяные. На Тверском бульваре Дугин спьяну ударил ногой по задней фаре машины, повернувшей слишком близко к ним. Автомобиль с пронзительным скрежетом затормозил, выскочил водитель и наставил на Дугина пистолет. В одно мгновение ситуация сделалась смертельно опасной, но Дугина, казалось, это лишь забавляло. Водитель явно умел обращаться с оружием.

Лимонов, не зная, что делать, взирал на Дугина, а тот вдруг воскликнул:

— А я — Эдуард Лимонов!— И пьяно улыбнулся.

Водитель слегка опешил, но имени Лимонова он явно никогда не слыхал. Тут сам Лимонов выступил вперед:

— Вообще-то, Лимонов — это я. Мой друг не хотел… извините нас.

Водитель наконец опустил пистолет, плюнул и, выругавшись, сел в машину и уехал.

Лимонов не первый, кому пришлось столкнуться с пьянством Дугина и с его ужасным характером — «преувеличенными эмоциями», как назвал это Лимонов. И его пьянство, по мнению Лимонова, было «маленькое пятнышко на репутации философа — только и всего. Даже и не пятнышко, если разглядеть образ Дугина в русской традиции». Ведь и правда, для русского философа злоупотребление алкоголем — практически обязательное профессиональное требование. Дугин и Лимонов мгновенно прониклись друг к другу симпатией и следующие пять лет были неразлучны.

Через год после этой встречи, в мае 1993 года, Лимонов, как он рассказывает, вернулся после сражений в Книнской Крайне, поблизости от Сараева, и решил, что настало время создать собственную радикальную националистическую партию Национал-большевистский фронт при участии подростковой банды из московского пригорода. Эксперимент закончился фарсом: его банда побила своих же союзников из зюгановского Союза коммунистической молодежи. «Стало ясно, что придется начинать все сначала, с нуля»,— писал Лимонов в автобиографии. Тут он вспомнил про Дугина, связался с ним, и хотя Дугин после тяжелого опыта с «Памятью» поклялся не иметь больше дела с политикой, теперь из расположения к Лимонову он решился попробовать снова. В июне они объявили о создании Национал-большевистского фронта — всего за три месяца до того, как конституционный кризис, противостояние между Ельциным и Госдумой, едва не закончился гражданской войной.

Эти двое друг друга дополняли. Лимонов видел в Дугине то развитие России, которое он пропустил за свое двадцатилетнее изгнание, а Дугин завидовал его знанию Запада, писательской славе, легкости языка. Лимонов, пожалуй, не так уж ошибается, когда в заключение сцены на Тверском бульваре, в которой Дугин представился вооруженному бандиту из «мерседеса» как Лимонов, пишет: «В сцене на улице присутствовал некий символизм, получивший подтверждение в будущем,— Дугин иногда принимал себя за меня, я думаю, ему порой очень хотелось быть Лимоновым»³⁵⁴. На какое-то время Лимонов обрел в Дугине «свое дело». Как говорил мне Дугин, «Лимонов не способен выдумывать, он пишет только о том, что с ним было. Чтобы писать, ему нужны события». А Дугин обрел в Лимонове публициста. «Дугину всегда нужен ведущий, он сам вечно ведомый и один не функционирует»,— напишет позднее Лимонов.

По мере того как он сближался с Дугиным, Лимонов стал подозревать, что тот не так уж плохо обеспечен, как делал вид: он жил в центре Москвы в сталинской квартире с высокими потолками, у него было множество книг, компьютер. Лимонов пишет: «Сегодня я думаю, что он преувеличивал свою бедность того времени, возможно, ему было неловко передо мной… Возможно, после того как я уходил, он с отвращением выбрасывал сардельки в помойное ведро и ел мясо?» Относительное богатство Дугина означало, по-видимому, что он получал какие-то еще средства помимо гонораров.

По словам Лимонова, Дугин был до крайности романтичен, но не имел твердых убеждений. «Он как хамелеон, или кто там, спрут,— короче, животное, мимикрирующее под цвет среды, в которой оказалось: жил тогда в фашистской среде и потому ходил в правых фашистских цветах». Он также принес в партию «свою яркую манию величия» и равнодушие к традиционному разделению на правых и левых. «Безусловно, Дугин как интеллектуал и эрудит превосходил любую отдельно взятую фигуру российского мира»,— сказал Лимонов даже после их яростного разрыва в 1998 году³⁵⁵.

Операция «Крематорий»

В 1993 году, в разгар погрузившей Россию в кризис шоковой экономики, демократы и патриотическая оппозиция фактически поменялись местами: еще недавно бывшие на подъеме приверженцы Ельцина быстро теряли поддержку, а оппозиционное националистическое движение росло с одобрения консерваторов внутри самой системы. Главную причину этого следует искать в экономике. Ельцин пришел к власти на волне надежд, что демократия создаст экономическое процветание западного образца, а вместо этого в 1992 году экономика рухнула. В январе прошли первые рыночные реформы, и только за первый месяц цены поднялись на 245%, началась паника. Гиперинфляция уничтожила сбережения университетских преподавателей, чиновников, интеллектуалов, всех тех, кто всего за несколько месяцев до того был надежнейшим оплотом либеральных реформ. Расстановка сил в Верховном Совете стремительно менялась, сотни депутатов, которые еще недавно поддерживали Ельцина, перешли на сторону оппозиции.

Националисты, поначалу набиравшие смехотворное количество голосов, стремительно приобретали поддержку в народе и превращались в политическую угрозу для Ельцина. В итоге он, тот самый лидер, который лишь два года тому назад отважно вышел навстречу танкам, вынужден будет прибегнуть к вооруженной силе, чтобы отстоять свою власть.

У реформаторов имелись серьезные политические проблемы. Началось массовое дезертирство из их лагеря на сторону патриотической оппозиции. Руслан Хасбулатов, экономист, спикер Верховного Совета, и даже вице-президент Александр Руцкой, второе лицо после Ельцина, в прошлом боевой пилот, тоже присоединились к оппозиции.

*

Ельцин ловко сумел свалить вину за порожденный экономическими реформами хаос на премьер-министра, тридцатипятилетнего «вундеркинда» Егора Гайдара (по настроению, Ельцин то увольнял его, то приближал к себе) и на загадочного экономиста Анатолия Чубайса, осуществлявшего приватизацию. Сам Ельцин по-прежнему сохранял популярность: когда парламент пригрозил ему импичментом, он провел референдум и победил, набрав 59%. Но его влияние шло на убыль, и российская политическая система вновь соскальзывала в конфликт. Летом 1993 года Ельцин обдумывал возможность распустить парламент и провести выборы заново, а его противники готовились к повторной попытке импичмента, но ни та, ни другая сторона не набирала достаточной политической поддержки для решающего удара.

События сентября-октября 1993 года завершились вооруженным столкновением в центре Москвы, самым жестоким противостоянием в столице с 1917 года. Дело едва не дошло до полномасштабной гражданской войны. Мотивы обеих сторон и их поведение поныне остаются в высшей степени загадочными. Когда этот конфликт разрешился, президент США Билл Клинтон заявил, что Ельцин сделал «все, что в его силах», дабы избежать кровопролития, однако со временем появляется все больше доказательств того, что Ельцин стремился к кровопролитию, хотел силой добиться того, что не получалось осуществить политическими средствами: уничтожить оппозицию, приостановить действие конституции, в одностороннем порядке изменить баланс законодательной и исполнительной власти, резко расширив полномочия президента. Именно так он и поступил.

21 сентября Ельцин подписал «Указ № 1400» — о роспуске парламента. В мемуарах он откровенно признает эту меру неконституционной, однако, парадоксальным образом, это был единственный способ отстоять демократию в России, как он утверждает: «Президент формально нарушает конституцию, идет на антидемократические меры, разгоняет парламент — ради того, чтобы демократия и законность утвердились в стране»³⁵⁶.

*

Вновь в центре противостояния оказался пресловутый Белый дом, уже знакомый западным телезрителям символ свободы, то самое место, где в августе 1991-го Ельцин стоял непоколебимо, призывая оказать сопротивление заговору генералов. На этот раз роли переменились: Руцкой и Хасбулатов, подготовив мятеж, забаррикадировались в Белом доме. Политическая конфронтация с каждым днем принимала все более уродливые формы, московская мэрия отключила в здании парламента свет и воду. Но парламент держался твердо и проголосовал за импичмент — и Ельцин со своим решением распустить парламент ступил на весьма тонкий политический лед. Несколько дней сохранялось хрупкое равновесие. Армия не хотела вмешиваться в политику, как в 1991 году и во время борьбы за независимость в республиках перед распадом Советского Союза, однако стало ясно, что решить исход противостояния способна лишь армия.

Интересный момент: хотя электричество в здании парламента отключили сразу, МВД понадобилась неделя, чтобы окружить здание колючей проволокой и милицейским кордоном. Такая отсрочка дала возможность множеству людей — политическим лидерам, отставным генералам, юнцам в поисках приключений, недовольным пенсионерам и всем желающим — проникнуть в здание. Сотни людей болтались по коридорам, собирались при свечах, и никто не брал на себя руководство.

Руцкой назначил министром обороны Владислава Ачалова, бывшего генерала-танкиста, уволенного из армии за поддержку путча 1991 года. Он принял роковое решение (задним числом очевидно, что это был грубый просчет): обратился за поддержкой к вооруженным группировкам внутри патриотической оппозиции. Таким образом в сумрачных, освещенных лишь пламенем свечей коридорах Белого дома появились Дугин, Проханов, Лимонов и другие националисты. На Дугина все это произвело гнетущее впечатление: «Там был хаос. Все бродили вокруг и думали, что получат посты в правительстве, будут править страной. Никто не думал, что его попросту убьют».

Хасбулатову и Руцкому казалось, что появление в Белом доме радикалов усиливает их позиции, но на самом деле соединиться с националистической оппозицией было чудовищной ошибкой. Руководители мятежа не понимали, что им предстоит. Они собирались драться за здания, за кварталы, а реальная битва шла за телеэкраны и мировое общественное мнение.

Только это и сдерживало Ельцина. Сил ему хватало, он задействовал в этом кризисе лишь малую часть из бооо омоновцев³⁵⁷. Он располагал армейским спецназом, крепкими ребятами-коммандос, подчиняющимися Федеральной службе безопасности (ФСБ уже пришла на смену КГБ) и Министерству внутренних дел, и хотя официально армия соблюдала нейтралитет, но контролировал ее тоже Ельцин. Таманская мотострелковая дивизия, которую уже вводили в Москву двумя годами ранее, размещалась в часе ходьбы от столицы, как и Кантемировская танковая дивизия. Ельцину не хватало только законного обоснования, чтобы пустить в ход все эти силы. Если бы он в первый же день объявил чрезвычайное положение и обстрелял парламент, это вызвало бы возмущение во всем мире и, вполне вероятно, могло спровоцировать мятеж в армии. Но присутствие в парламенте и вокруг него банд коммунистов, наемников, криптофашистов и неонацистов обеспечило ему необходимое оправдание, чтобы пустить в ход крайние средства — прежде всего, чтобы назвать действия парламента «вооруженным фашистско-коммунистическим мятежом». Эти слова прозвучали 4 октября, а через час танки открыли огонь.

Илья Константинов, бывший оператор котельной, возглавлявший оппозиционный Фронт национального спасения, вспоминает:

Было очевидно, что военизированные группы компрометируют весь парламент. Не думаю, чтобы они это понимали. Но к тому времени они уже проникли в здание, и мы не могли избавиться от них. Чтобы их выкинуть, пришлось бы вступать в драку, а этого никто не хотел.

Международное общественное мнение, поначалу колебавшееся и не готовое принять насильственное подавление парламента, постепенно изменилось и стало поддерживать президента России: Хасбулатов с Руцким наделали чересчур много ошибок.

*

На протяжении двух недель противостояние оставалось статичным, парламентарии и протестующие собирались в неосвещенном Белом доме, что-то обсуждали при свечах, а потом расходились по домам принять душ и побриться. Руководители пытались заручиться поддержкой улиц, группы мятежников все чаще сталкивались с полицией. Ельцин тем временем обращался по радио к населению, переманивая его на свою сторону.

До 3 октября обходилось почти без кровопролития, но тут вдруг весы, как показалось, качнулись в пользу мятежников: большая толпа собралась на Октябрьской площади в Москве, у памятника Ленину, и двинулась по Садовому кольцу в сторону Белого дома, решив прорвать милицейский кордон и снять блокаду здания. Толпа смяла немногочисленный кордон ОМОНа на Крымском мосту, захватив оружие и десять военных грузовиков, а затем, к большому удивлению зачинщиков, кордон милиции вокруг парламента сдался после незначительной схватки, пропустив их внутрь. Толпа прорвала ограждение и сняла блокаду парламента.

В восторге все собрались перед Белым домом, ожидая дальнейших указаний от вождей восстания,— а те пребывали в растерянности. С балкона Белого дома Хасбулатов призвал идти на Кремль, а Руцкой сказал — нет, надо брать Останкинскую телебашню, где располагались главные общенациональные студии и откуда распространялся телевизионный и радиосигнал по всей Москве. Толпа решила двинуться к Останкинской башне. Исход противостояния вновь повис на волоске. Не нашлось лояльных президенту подразделений, которые преградили бы путь примерно 700 протестующим,— те поехали по Садовому кольцу к телебашне, разместившись в захваченных грузовиках и школьных автобусах. Дугин, Лимонов и Проханов находились среди них, кто-то уцепился сзади за борт грузовика, кто-то теснился в автобусе. «Казалось, город наш,— вспоминал Лимонов,— но это лишь казалось».

На штурм телебашни мятежников повел генерал Альберт Макашов. Он ехал на джипе с несколькими до зубов вооруженными телохранителями, возглавляя эту пеструю автоколонну. Выглянув из окна джипа, он увидел десяток бронетранспортеров, ехавших в ту же сторону. «Наши ребята»,— сказал он своим спутникам. Он, кажется, и в самом деле верил, что на бронетранспортерах едут военные, перешедшие на сторону оппозиции. Но он ошибался. Это были спецназовцы элитарного батальона «Витязь», подчиняющегося Министерству внутренних дел, которое по-прежнему находилось под контролем Ельцина, и спешили они на защиту Останкина. Большую часть пути они ехали бок о бок³⁵⁸. Одно из прозвучавших в тот день сообщений заслуживает внимания, хотя оно и было размещено на веб-сайте сторонников оппозиции, известном лишь под кодовым именем «Анафема». Сообщение этого источника подтверждается рядом свидетельств: Садовое кольцо было заблокировано на уровне площади Маяковского бронетранспортерами «Витязя», но непостижимым образом, когда колонна вооруженных демонстрантов остановилась перед этим препятствием, ее пропустили³⁵⁹.

Протестующие и спецназовцы прибыли в Останкино практически одновременно. Сергей Лысюк, командир «Витязя», получил по рации приказ отвечать огнем на огонь. «Я переспросил два раза — специально, чтобы окружавшие меня люди слышали»,— вспоминает он³⁶⁰. Солдаты в бронежилетах, обвешанные оружием, пробежали по тому же проходу, что и протестующие, и вошли в здание, а протестующие остались снаружи с мегафонами и грузовиками. Приближалась ночь. Протестующие ликовали, размахивали отнятыми у милиции дубинками и щитами. У восемнадцати человек имелись боевые винтовки, у одного — ракетно-пусковой гранатомет РПГ-7. Командовавший вооруженными людьми Макашов распорядился отправить грузовики за подкреплением, и в итоге вокруг телецентра собралось более тысячи человек. Прибывали на джипах и газиках журналисты, торопливо расставляли треножники и разматывали провода. Было видно, как внутри мелькают бойцы «Витязя» в сером камуфляже и черных балаклавах, воздвигают баррикады и занимают позиции для стрельбы.

Стемнело. Примерно в 19-20 генерал Макашов в черной кожанке и черном берете десантника выступил вперед и обратился к защищающим здание бойцам «Витязя»: «Даю вам десять минут на то, чтобы сложить оружие и сдаться, или мы начинаем штурм». Во всеуслышание ему не ответили, но, согласно многочисленным свидетельствам, между Макашовым и Лысюком продолжались переговоры по рации.

В 19-30 группа протестующих на тяжелом милицейском грузовике, отбитом у ОМОНа, попыталась прорваться на территорию телецентра. Грузовик несколько раз врезался в стекло и сталь главного входа, пытаясь смести эту преграду, но бетонные опоры здания устояли. Рядом с грузовиком затаился человек с гранатометом в руках. О нем мало что известно, никто не знает его фамилию. Баркашов говорил мне, что это был некий «Костя», участник конфликта в Приднестровье (1990), но другие свидетели сочли его гражданским лицом: он, мол, не знал даже, как обращаться с гранатометом, пока его не научил милиционер, перешедший на сторону парламента. О дальнейших событиях споры не утихают по сей день, и все еще остаются невыясненными конкретные обстоятельства, приведшие к побоищу возле телецентра.

Вот что удалось установить: в тот момент, когда грузовик прорывался на территорию телецентра, с верхних этажей здания снайперы открыли огонь, и одновременно на нижнем этаже здания телецентра прогремел взрыв, погиб рядовой «Витязя» Николай Ситников. Согласно рапорту полковника Лысюка, боец погиб от гранаты, выпущенной из гранатомета со стороны толпы. Бойцы Лысюка, по словам полковника, открыли ответный огонь в порядке самообороны, только после гибели рядового Ситникова.

Но воспоминания свидетелей расходятся. Дугин вспоминает, как боец «Витязя» выстрелил первым, ранил в ногу человека с гранатометом, и тот случайно выпалил в ответ. ««Витязь» стрелял по людям, по безоружным. Сначала кто-то стрелял в ответ, три-четыре автоматные очереди — и все, а потом стрелял только «Витязь»». Проханов видел, как упал человек с гранатометом. «Гранатометчик… вдруг стал оседать, сползать вдоль стены. Рядом с ним на стене в сумерках вспыхнуло и тут же растаяло облачко бетона, поднятое пулей»,— пишет он в более чем наполовину автобиографическом романе «Красно-коричневый», опубликованном на следующий год.

*

Из телецентра вылетали трассирующие пули, щелкали над головой, ударяли в живые тела. «Нас всех накрыло волной тяжелых красных взрывов»,— вспоминал Лимонов. Он упал ничком и пополз прочь. В какой-то момент он оглянулся и там, где он стоял еще недавно, насчитал 20 распростертых возле грузовика тел: «Кто-то еще стонал, остальные уже затихли». Толпу еще час поливали трассирующими пулями, погибло не менее 62 человек, по большей части случайные прохожие, среди них оказались и журналисты.

Дугин написал об этой трагедии трогательные страницы, он видел в этих событиях эзотерический смысл. В одном из таких рассказов он писал, как почувствовал «дыхание Духа» во время этой бойни: он спрятался за автомобиль, случайно при этом вытолкнув из-за этого укрытия другого человека, который спрятался там ранее, и тот не отпихнул его сердито в ответ, «что должно было бы сделать непроизвольно само живое человеческое тело», но обнял его и заслонил от выстрелов. Дугин писал о трансцендентальном духовном опыте, «выше плоти и выше жизни», который он пережил, впервые в жизни побывав под огнем.

«Это был день нашего жестокого поражения,— писал Дугин семь лет спустя,— когда, казалось, пали не просто наши братья и сестры, наши дети, но рухнуло гигантское здание русской истории»³⁶¹. Почти всю ночь он прятался под автомобилем, а когда стрельба затихла, отполз к росшим поблизости деревьям и там наткнулся на одного из телохранителей Макашова, Олега Бахтиярова,— тот был ранен в ногу. Дугин остановил проезжавшую машину, отвез Олега в больницу и вернулся к Белому дому к трем часам дня. Там царило мрачное настроение, уже дошли известия о катастрофе в Останкине. «Тут я увидел, что наши вожди — негодяи, они развязали эту войну, эту конфронтацию, и послали людей без оружия, без приказа, на смерть. Они совершили преступление». Понимая, что конец уже близок, Дугин под утро следующего дня ушел из здания парламента.

Лысюк поныне оправдывает действия своих людей. «Огонь велся только по тем, кто был вооружен или хотел подобрать оружие»,— сказал он в интервью 2003 года, но тут же оговорился:

Попробуй там, в темноте, различить, кто журналист, а кто боевик… Мне себя винить не в чем. Я выполнял приказ. Конечно, я испытываю большое сожаление в связи с тем, что погибли люди, в том числе совершенно невинные. Все мы стали тогда жертвами кризиса власти. Но также хочу сказать следующее: будет грош нам цена, если мы, военные, не выполним приказ³⁶².

Но версия полковника Лысюка оспаривается, а множество несостыковок только усложняет загадку: кто или что спровоцировало эту бойню? Леонид Прошкин, глава специальной следственной комиссии, назначенной Генпрокуратурой России, несколько месяцев изучал историю парламентского мятежа и не нашел никаких доказательств того, что в здание Останкино попала запущенная из гранатомета граната — не было обнаружено следов взрыва.

Вот эта граната прожигает полметра бетона, вот эта граната от РПГ-7. А там была вот такая дырка, которая от крупнокалиберного пулемета,— когда ездил вот этот самый БТР, стрелял. Если бы в него попала эта граната, там совсем другой был бы след³⁶³.

Прошкин установил, что раны, полученные Ситниковым, и пробоины в его бронежилете не соответствуют последствиям взрыва гранаты из РПГ-7, которая пробивает танковую броню. Он предположил, что у Ситникова взорвалось что-то из его личных боеприпасов³⁶⁴.

*

Итак, остается вероятность, что смерть Ситникова — результат случайного взрыва или, хуже того, провокации, устроенной для того, чтобы натравить и без того нервничавших защитников Останкина на толпу.

Ельцин называл инцидент в Останкине трагедией, но в его дуэли с парламентом это стало поворотным моментом. На телеэкранах и в газетах по всему миру предстала попытка вооруженного штурма телестанции — и это после того, как мятежники уже захватили мэрию. Кремль получил возможность сказать (и даже отчасти правдиво), что это было не избиением десятков практически беззащитных демонстрантов, но отражением вооруженного нападения.

После событий в Останкине исход был очевиден. 4 октября в 19-00 несколько танков Т-80 остановились напротив Белого дома на другом берегу Москвы-реки. Экипажи были полностью укомплектованы офицерами. Тем временем бойцы «Альфы» без особого энтузиазма занимали позиции вокруг здания, ожидая сигнала к штурму. При подготовке к операции произошла еще одна таинственная трагедия: когда бойцы «Альфы» выгружались из БТР, один рядовой был смертельно ранен пулей снайпера. Коржаков, бывший охранник Ельцина по линии КГБ, сыгравший ведущую роль в подавлении парламентского кризиса 1993 года, описал это инцидент в автобиографии. Когда они увидели одного из своих убитым, боевой дух вернулся к спецназовцам. «Появилось боевое настроение, исчезли сомнения»³⁶⁵. Но и поныне продолжаются споры о таинственном выстреле. Выйдя в отставку, Геннадий Зайцев, командир подразделения «Альфа», дал интервью, в котором заявил, что роковой выстрел был сделан не из Белого дома, а из гостиницы «Мир», где находились преданные президенту Ельцину силы³⁶⁶. Он высказал страшное подозрение: выстрел был сделан умышленно, чтобы спровоцировать его солдат: «Эта подлость, она была с одной целью — озлобить «Альфу», чтобы она рванулась туда и начала все кромсать»³⁶⁷. Если это правда, проливается новый свет на гибель рядового Ситникова накануне, после которой бойцы «Витязя» начали стрелять по толпе у Останкина.

Коржаков оспаривал это сообщение, заявив в интервью, что Зайцев был в тяжелом психологическом состоянии и «как он вообще мог определить, откуда его ^{солдата} застрелили? Он что, полицейское расследование проводил? Делал замеры? Нет, они унесли парня с поля боя живым, он только потом скончался». Но Зайцев настаивает: он сразу же понял ситуацию, и хотя был уверен, что солдат пал жертвой грубой провокации, он все же распорядился начать операцию: «Но я понимал, что если вообще отказаться от операции, то подразделению будет конец. Оно будет разогнано…»³⁶⁸ Задним числом он уверенно утверждал, что подразделение «Альфа» передали после этих событий в ведение Министерства безопасности именно потому, что оно не применило «другие методы», то есть не стало брать здание парламента силой (и Руцкой, и Хасбулатов не погибли при штурме, как планировалось).

Личность снайпера, убившего бойца «Альфы», поныне остается загадкой, как и многие другие события октября 1993 года, в том числе взрыв в Останкине. Если «Альфа», элита российской спецслужбы, попала в лабиринт заговора, страшно даже подумать, кто на самом деле стоял за всей этой историей.

Около 9 часов вечера танк Т-80 выстрелил в Белый дом, 150-миллиметровый снаряд попал в один из верхних этажей. Последовали новые выстрелы, все по верхним этажам, то есть не с целью поразить кого-либо из находившихся в Белом доме: обстрел был символический, чтобы сломить дух защитников Белого дома. Тем не менее, согласно подсчетам, погибло около 70 человек, в том числе случайные прохожие. После обстрела из танков бойцы «Альфы» вошли в здание и вывели не оказывавших сопротивления мятежников.

Снайперы, стрелявшие по военным и спецназу во время осады Белого дома, так и не были найдены и не предстали перед судом. Коржаков высказал предположение, что они принадлежали к Союзу офицеров и ускользнули через тоннели под Москвой-рекой, перебрались из гостиницы «Украина» на другой берег. Возглавлявший Министерство безопасности Николай Голушко должен был перекрыть этот путь, но, по мнению Коржакова, не сделал этого.

События осени 1993 года добавили аргументов в копилку теоретиков заговора: защитники парламента были стопроцентно убеждены в том, что стали жертвами обмана, что их умышленно заманили в ловушку. Красно-коричневые уверились, что Останкино было «подставой»: для того-то и подсунули им эти омоновские грузовики (с ключами в замке зажигания!), чтобы они ринулись в Останкино и там наделали глупостей, за которые их можно было со спокойной душой расстрелять. Они утверждали, что их поощряли и ободряли продуманной дезинформацией — дескать, на сторону восставших переходит одно армейское подразделение за другим.

*

По версии сайта «Анафема», блокпост на московской Окружной дороге пропустил их все с той же целью: накалить обстановку и осуществить провокацию, которая позволит Ельцину применить против парламента танки.

Проханов изложил свое видение тех событий в сюрреалистическом романе «Красно-коричневый», где описывается вымышленная операция «Крематорий» — заговор Ельцина и его американских кукловодов с целью завести патриотическую оппозицию на поля смерти в Останкино и в дымящуюся гробницу Белого дома. Тем не менее провокация со стороны режима, вероятно, не просто порождение живой фантазии Проханова. Я получил этому подтверждение, беседуя с Александром Баркашовым о его роли в конфликте 1993 года.

Мне пришлось проехать три часа от Москвы до его дачи, где он держит бойцовых собак (а еще у него есть коллекция охотничьих луков). Мы проговорили весь вечер, он все более уклонялся в тему заговора, пока я наконец не спросил, почему он тогда принял сторону парламента. И он ошеломил меня ответом: он действовал по приказу своего командира из «активного резерва», то есть из группы бывших офицеров КГБ. Его командиром был, по словам Баркашова, Ачалов, которого Руцкой назначил министром обороны,— тот самый человек, который призвал на помощь Белому дому вооруженные группировки националистов. «Если бы Ачалов приказал мне застрелить Хасбулатова или Руцкого, я бы это сделал». Если Баркашов говорит правду, этим многое объясняется: он сыграл роль провокатора, дискредитировав защитников Белого дома в глазах мировой общественности, поставив знак равенства между ними и неонацистами. Но вот что интересно: люди Баркашова из Русского национального единства (РНЕ) не принимали участия в останкинском столкновении и за все время боев потеряли только двух человек убитыми.

Ачалов, к которому я обратился после разговора с Баркашовым, отрицал все наотрез: «Я просто солдат, танкист, ничего не знаю, о чем это говорит Баркашов».

Если Баркашов, как он сам говорил, действовал не в силу идеологических убеждений, а по приказу государственной структуры, то хорошо бы разобраться в том, какие цели преследовала эта структура. Рост национализма в посткоммунистической России может оказаться куда более сложным процессом, чем виделось на первый взгляд.

*

Дугин ушел из Белого дома под утро, понимая, что сейчас произойдет. Он вернулся к себе домой и, сложив вещи, ждал ареста. «Я был одним из идеологов, я был уверен, что за мной придут, но они не пришли. Мы все ждали репрессий, но репрессий не было». Напротив, его пригласили принять участие в популярном тогда телешоу «Красная площадь» и рассказать о своей роли в неудавшемся перевороте.

Кремль явно попытался пойти иным путем: мятежники не подверглись, как можно было ожидать, репрессиям, практически никого из них не тронули. Многим даже предоставили возможность вернуться в политику. Проханов несколько месяцев прятался в лесах, но выяснилось, что его никто не ищет. Власти закрыли газету «День», но почти сразу же Проханову разрешили открыть другую газету, «Завтра».

Этот неожиданный поворот событий показывал, как меняется стратегия Ельцина: перебив значительное число представителей оппозиции, он теперь готов был кооптировать оппозиционеров во власть, провести выборы, к участию в которых была допущена Коммунистическая партия. А после выборов были амнистированы и лидеры антиправительственного заговора. Ельцин также добился принятия новой конституции, наделявшей президента, по сути, чрезвычайными полномочиями и лишавшей власти парламент,— таким образом был узаконен фактический расклад сил, сложившийся после 1993 года. Оппозиция ни разу больше не имела возможности (или желания) противостоять Ельцину в существенных вопросах.

Вся мощь государства вновь была сосредоточена в руках Кремля. Прежний СССР не сумел и пальцем шевельнуть, чтобы спасти себя в 1991 году, когда маршал Язов не мог сообразить, «во имя кого» стрелять по демонстрантам. Теперь государство вполне, даже слишком откровенно явило себя у Останкина и Белого дома — все тем же не знающим сомнений методичным убийцей, каким был и Советский Союз.

*

Но конфликт 1993 года изменил соотношение сил в России. Обстрел парламента укрепил позиции Ельцина — и в то же время подорвал их. Его рейтинг резко упал с 59 до 3%, на новых выборах коммунисты и либеральные демократы победили с большим отрывом и составили мощную оппозицию Ельцину.

ЛДПР была вознаграждена за решение сохранять во время мятежа нейтралитет: она получила кое-какие кабинеты в Кремле и благожелательное освещение по телевидению. Жириновский и его заместитель Алексей Митрофанов пережили кризис в Германии («как настоящие революционеры-большевики», шутил Митрофанов), и Жириновский появился в Белом доме уже после разгрома мятежа с бутылками вина из дьюти-фри. «Это коктейли Молотова»,— бросил он депутатам, сомневавшимся в его приверженности патриотам. 25% голосов избирателей по партийному списку обеспечили ЛДПР такое количество мест в парламенте — при небольшом личном составе партии,— что среди депутатов оказались даже телохранители, а поскольку и после этого оставались вакантные места, жириновцы пригласили нескольких кандидатов из компартии, из списка Зюганова. Новые выборы в Думу оказались внезапной удачей, по мнению Лимонова, «просто подарком с неба для умеренной коммунистической номенклатурной оппозиции… В нормальной, непарламентарной ситуации политической борьбы их ждали только тапочки да споры за чаем».

Большинство обозревателей сочли это частью какой-то масштабной сделки, заключенной Ельциным: возможно, он допустил к выборам некоторые националистические партии в обмен на поддержку новой конституции. Амнистия в феврале 1994 года, освобождение Руцкого, Хасбулатова и других лидеров мятежа 1993 года также воспринимались как политический компромисс. Вскоре парламент прекратил расследование гибели 173 человек (таковы были официальные цифры) в Останкине и при обстреле Белого дома.

Но о силе националистического движения можно судить и по тому рвению, с каким Ельцин спешил превратить его в своего союзника. Ельцин вынужден был принять идеи своих оппонентов, чтобы удержаться у власти, его команда доказала, что способна править, проявив достаточно цинизма и беспощадности, и ее идеология постепенно адаптировалась к российским реалиям. В очередной раз Ельцин украл программу своих оппонентов. Раньше он позаимствовал идею реформы у Горбачева, теперь перенимал националистическую идеологию. Он выдвинул множество инициатив, позволявших ему обойти националистов справа: реанимировал Союз как Содружество Независимых Государств и договорился о союзе с Беларусью; новый, избранный в 1994 году президент Александр Лукашенко это одобрил. Ельцин стал поддерживать националистические проекты — например, Кремль настоял на решении отстроить храм Христа Спасителя в центре Москвы, который был снесен в 1931 году (на его месте Сталин распорядился строить Дворец Советов, но в итоге проект не осуществился и при Хрущеве был построен бассейн). Ельцин предоставил Государственной думе полную свободу принимать законы по национальным и религиозным вопросам и в 1996 году создал особую комиссию для разработки русской «национальной идеи».

Дугин и многие другие крайне правые подтверждают, что после октябрьских событий почувствовали сильный сдвиг в отношении Кремля — в сторону национализма и прочь от Запада. «Ельцин внес коррективы, заметные коррективы,— говорит Дугин. — Он выхолостил оппозицию политически, но при этом скорректировал, изменил и усовершенствовал собственный политический курс».

Методом кнута и пряника Ельцин расколол националистов, коммунисты и ЛДПР вошли в парламент и никогда больше не бросали Кремлю вызов. Дугин и Лимонов отказались присоединиться к ним. Признавая, что следующие шесть лет ельцинского правления прошли для них впустую, Дугин писал:

Едва ли мы, проигравшая, униженная, раздавленная тогда сторона, можем чем-то похвастаться… Но мы сохранили главное — пусть рассеянно, несжато, разлито и рассредоточенно,— но сохранили, точно сохранили Дух, повеявший тогда. Пусть он пока еще не горит, но он явно тлеет, жжется, болит в нас, мучит нас³⁶⁹.

То, чему он стал свидетелем, навсегда изменило его, говорит Дугин. В телешоу «Красная площадь» его спросили, разделяет ли он ответственность за гибель людей. Этот вопрос потряс его, но он ловко с ним справился, выпалив: «Да, но кровь на руках у вашего Ельцина, убийцы!» Ответ прозвучал на одном дыхании, его невозможно было отредактировать, и интервью сняли с эфира. Тем не менее «это была травма». Дугин на время отошел от политики.

Лимонов тоже был деморализован и разочарован националистическим движением после катастрофы 1993 года. Он хотел создать настоящую оппозиционную партию, ему требовалась идеология, «основывающаяся не на этнических эмоциях, визгах дремучих людей. Основывающаяся не на несостоятельном и несовременном мировоззрении, но на таком понятии, как национальные интересы»³⁷⁰.

Однажды весной 1994 года эти двое встретились дома у Лимонова. Лимонов предложил превратить Национал-большевистский фронт, который они создали годом ранее, в партию. Дугина эта идея не привлекала. С тех пор как он в 1988 году вышел из «Памяти», он дал себе зарок не вступать в политические организации, а опыт октября и вовсе отбил у него желание принимать участие в политике. Он согласился помочь в организации НБП, но отказался от официального поста в ней. Однако со временем Дугин передумал. Когда они обсуждали проект в пивном павильоне на Арбате, Дугин подался ближе к Лимонову и сказал: «Вам, Эдуард, воину и кшатрию, надлежит вести людей, а я — жрец, маг, Мерлин, моя роль женская — объяснять и утешать»³⁷¹.

На самом деле партия оказалась вполне детищем Дугина, он придумал ее название и флаг — черные молот и серп в белом круге на красном фоне,— живо напоминающий фашистский флаг со свастикой. Это едва ли могло привлечь избирателей в стране, потерявшей в войне против Гитлера 20 миллионов человек, но НБП не интересовалась голосами избирателей. Хорошо смотрелось и партийное приветствие — выброшенная прямо вверх рука со сжатым кулаком и клич «Да, смерть!»³⁷². В штаб-квартире к старшему из присутствующих членов партии неизменно обращались как к «бункерфюреру». Эти «декорации фашизма» были тщательно продуманы, по словам Дугина, все и замышлялось как богемный «политический арт-проект». По словам же Лимонова, «он как бы расшифровывал и переводил тот яркий шок, который советский ребенок испытывал, слыша аббревиатуру SS».

Ироническое отношение НБП к фашизму — еще один тонко рассчитанный штрих. Их формы приветствия, их лозунги («Сталин, Берия, ГУЛАГ», например) казались столь нелепыми, что граничили с пародией. Однако, оснастив свою партию фашистской символикой, Дугин положил начало тенденции, которая в следующем десятилетии будет определять образ России под авторитарной властью Путина. НБП действовала по принципу «визуального гэга», который заранее подрывал любую возможность критики, намекая — очень тонко,— что эта критика едва ли по адресу. Называть размахивающих флагом со свастикой, марширующих гусиным шагом нацболов «фашистами» казалось так странно, что никто этого не делал — из страха показаться смешным. И Дугин, и Лимонов инстинктивно отталкивались от традиционных правил. Им нравилось шокировать публику. И в новом движении смешалось то, что принес каждый из них: Дугин был продуктом интеллектуальной московской богемы 1980-х, а Лимонов — пересаженным на московскую почву порождением Нижнего Ист-Сайда Манхэттена 1970-х.

Лимонову было все равно, как назвать партию. Дугин рассказал в 2008 году американским дипломатам (расшифровка разговора была опубликована в 2010 году Wikileaks): «Он перебирал названия — «национал-социализм», «национал-фашизм», «национал-большевизм». Идеология — не его конек. Ему важно было стать гласом вопиющего в пустыне».

Дугин сравнил Лимонова (к этому времени они смертельно поссорились) с «клоуном из бродячего цирка. Чем лучше выступит, чем больше привлечет внимания, тем больше радуется»³⁷³. В туже пору, давая мне интервью, Лимонов заклеймил Дугина как «вырожденца, прислужника режима, жалкого конформиста».

Не стоит рассматривать НБП как серьезную политическую партию с ясными целями: в ее устав входит пункт, согласно которому парень «вправе не слушать, о чем болтает его девушка», членов партии призывали громить кинотеатры, в которых шли западные фильмы (хотя никто не припомнит, чтобы от призыва хоть раз перешли к действиям). Из НБП, как надеялись, должна была вырасти новая контркультура, ее рассматривали как семя «негражданского общества», по выражению Андреаса Умланда, специалиста по русским националистическим движениям. Такие группы не ставят себе задачей захватить исполнительную или законодательную власть, а ведут подрывную работу, направленную на приобретение влияния в культурной надстройке³⁷⁴. НБП претендовала быть «иконой стиля». «У молодежи в 1990-е оставалось три пути,— поясняет нацболовский ветеран Андрей Карагодин. — Рейв, мафия или НБП. Больше ничего».

Лимонов завербовал своего друга Егора Летова, солиста популярной группы «Гражданская оборона». Егор получил членский билет НБП за номером 4. Скоро его слушатели привыкнут к тому, что Егор прерывает свои выступления длинными речами против Ельцина и за НБП. Среди бывших членов партии найдется немало представителей творческих профессий. Захар Прилепин, присоединившийся к движению несколько позднее, станет одним из самых многообещающих молодых писателей России (парадоксальным образом его профессиональная карьера началась в ОМОНе). Алексей Беляев-Гинтовт получит престижную премию Кандинского за достижения в области искусства, а сам Карагодин будет одним из руководителей русского Vogue.

НБП исследовала границы свободы, и в этом смысле Лимонов и Дугин представляли собой два противоположных полюса: по одну сторону — анархия русского духа, по другую — всегда присутствующие порывы к тоталитаризму, которые вот уже пятьсот лет управляют русской душой. Партия, заигрывавшая с идеями фашизма, как рыба в воде чувствовала себя в либертинской Москве 1990-х — наглядная демонстрация парадокса свободы в сочетании с приманкой авторитарной альтернативы. Говоря словами Летова, «все, что не анархия,— фашизм, анархии же не существует». Синтез этих тезиса и антитезиса, диалектически противопоставленных в условиях ельцинской России, стал очевиден в следующем десятилетии. Нацболы первыми стали объединять молодежь, а в эпоху Путина такие движения широко распространились в ответ на призыв Кремля взять под контроль улицу. «Они украли все наши идеи»,— жаловался мне в 2011 году Лимонов. Он так и остался вопиющей совестью путинской эры, самым заметным диссидентом при новом режиме, в то время как Дугин стал идеологом новой автократии.

Первый выпуск газеты, издаваемой Лимоновым (с удачным названием «Лимонка» — как ручная граната Второй мировой войны), вышел в 1994 году. Передовица обличала «старую оппозицию», противопоставляя ей «новую». Дугин развивал идею, на которой была основана новая партия, доказывая, что принципиальное отличие между старой и новой оппозицией заключается не в политической идеологии, а в психологии и стиле. «Старые патриоты» пытаются реконструировать старое, а новые патриоты — вовсе не реакционеры, «какие бы политические взгляды они ни исповедовали — от коммунизма до монархизма и русского фашизма,— они мыслят наступление нового общества как сугубо революционный, радикально революционный процесс… Их цель — создать нечто принципиально новое».

Найти источники финансирования было нелегко. «Денег фактически не было»,— вспоминал Дугин. Поскольку они не могли снять офис, они решили выбить себе помещение шантажом — и, как ни удивительно, это получилось. В декабре они написали московскому мэру требование, содержащее расплывчатые угрозы насчет беспорядков, которые могут начаться в Москве, если им откажут. Лужков, кругленький, простецкого вида специалист по химической промышленности, которого Ельцин поставил во главе столицы, не желал неприятностей и, по-видимому, счел, что подарить квартиру очередной маргинальной группе радикалов-социопатов — невелика цена за обещанное хорошее поведение. Несколько недель спустя им позвонили из мэрии и назначили встречу. Жизнерадостный чиновник принял их и заверил, что «государство будет работать рука об руку с искусством». Им предложили квартиру с арендной платой 17 рублей за квадратный метр в год — «в сущности, даром», заверил Дугин оторопевшего Лимонова.

Они выбрали первый этаж на Фрунзенской улице, поблизости от отделения милиции — тоже не случайно. Дугин вспоминал, что у квартиры имелось «замечательное свойство — время от времени она вся покрывалась дерьмом, потому что где-то в сливной трубе имелась трещина». Этот «бункер», как его прозвали нацболы, стал штаб-квартирой. Прилепин описывает его в полуавтобиографической повести «Санькя»:

Он был схож с интернатом для общественно-опасных детей, мастерской безумного художника и военным штабом варваров, решившихся пойти войной неведомо куда… Было много молодых людей, которые всевозможным образом выстригали волосы на голове — либо не оставляя растительности вообще, либо оставляя челку или ирокез, или даже странные бакенбарды над ушами. Впрочем, встречались совершенно неожиданные юноши с безупречными прическами, в отличных пиджаках, а еще: простые рабочие пацаны, с простыми лицами.

Обзаведясь штабом, Лимонов и Дугин могли бы сплотиться в общей работе, но что-то им мешало. Лимонов — заклятый революционер, вечно воюющий с условностями и установлениями, инстинктивно ненавидящий всякое политическое устройство; Дугин вел себя намного сдержаннее — он продолжал читать лекции в Генштабе и не спешил окончательно рвать отношения с властью. Дугин и Лимонов неоднократно ссорились из-за недостатка экстремизма у Дугина. Дугин с готовностью признает, что останавливал самые радикальные порывы НБП. В 2010 году он сказал мне: «Во время моего членства в НБП, под моим присмотром, можно сказать, не было никаких эксцессов, ни одного уголовного дела. Лимонов планировал и то и другое, но я вовремя нажимал на тормоза. Я не собирался беспричинно нарушать закон».

«Лимонка» так и кипела полемикой и провокациями, но колонка главного редактора, опять-таки под присмотром Дугина, строго придерживалась линии кремлевских консерваторов, которых в ту пору возглавлял телохранитель Ельцина Александр Коржаков, враждовавший с либералами в окружении Ельцина.

Внимательное чтение «Лимонки», по словам ветерана НБП и бывшего приспешника Дугина Аркадия Малера, могло раскрыть глаза: статьи Дугина (он вел раздел «от редакции») были не жестко оппозиционны, а полны нюансов, он хвалил таких кремлевских консерваторов, как Коржаков, одновременно критикуя либеральное лобби в правительстве (особенно Анатолия Чубайса, который проводил приватизацию)³⁷⁵. Малер уверен, что Дугин уже тогда работал на кремлевских консерваторов, на фракцию, которую до 1996 года возглавлял Коржаков, а Лимонов не желал иметь с ними ничего общего. Версию Малера Дугин отрицает категорически.

В декабре 1994 года Ельцин сделал самую большую, роковую уступку консервативному лобби и начал военную кампанию в Чечне, которая фактически отделилась от Российской Федерации, провозгласив в 1993 году полную независимость от Москвы. Лидером этой независимой республики был бывший летчик и советский генерал Джохар Дудаев. Сначала Москва поддерживала антидудаевскую оппозицию, но все попытки восстановить контроль над автономной республикой под властью сепаратистов оказались тщетными. В декабре 1994 года Ельцин отдал армии приказ «восстановить конституционный порядок» в Чечне. Это вызвало волну увольнений в высшем командном составе. Вместо быстрой хирургической операции по смене режима кампания вылилась в длительную и кровопролитную войну. Российская армия увязла в этом конфликте, по примерным подсчетам потеряв 5500 человек убитыми к моменту заключения мира в 1996 году. Ужасные потери несло гражданское население Чечни.

Эта кампания стала символом бессилия Ельцина как лидера большой страны, вместе с тем она означала, что в политику Кремля внесены коррективы: после октября 1993 года начался крен от либерализма к национализму. Конфликт спровоцировал несколько чудовищных заголовков в «Лимонке». Когда российские войска вошли в Чечню, газета вышла под шапкой, приветствующей войну. Когда же чеченская столица пала (кто бы мог предвидеть разгром российских войск на будущий год?), очередной заголовок ликовал: «Ура! Грозный взят!»

Показательно, что отношение к чеченской кампании изменилось вскоре после того, как между Лимоновым и Дугиным произошел разрыв и статьи от редакции стал писать Лимонов,— теперь газета поддерживала отделение Чечни. Изменилась и установка на революцию — в 2001 году Лимонов был арестован за подготовку теракта в Северном Казахстане. Даже беглое чтение заголовков «Лимонки» подтверждает мнение Малера (пусть его оспаривают и Дугин, и Лимонов): НБП при Дугине действовала в строгих политических рамках. Хотя партия культивировала репутацию «анархической», она никогда не выходила за определенные границы, по-видимому установленные Дугиным.

Но если у НБП имелась какая-то другая повестка, помимо бескомпромиссного нигилизма и радикальной революции, рядовым это не было известно. НБП привлекала в свои ряды музыкантов и художников, представителей контркультуры, и через них национализм распространялся в том слое общества, который, казалось, обладал наибольшим иммунитетом. «Лимонка» сотрясла не только Москву, но и застоявшийся воздух российской провинции. Эта газета объединила далекие друг от друга направления молодежной контркультуры. «Пусть не все вступали в партию, но все читали нас»,— вспоминал Лимонов. Газета активно занималась вопросами культуры, печатала обзоры авангардного кинематографа, рок-музыки и андеграундной поэзии.

Для тех молодых обитателей российской глубинки, кого душила скучная обстановка шахтерских городов и чудовищная бедность, НБП стала желанным притоком адреналина. Одним из новообращенных был Валерий Коровин, примкнувший к движению в 1995 году. Я встретился с ним десять лет спустя, он все еще оставался учеником Дугина, а в путинские годы стал одним из лидеров евразийского движения. Коровин рассказал мне, как пришел к нацболам.

Его детство пришлось на 1980-е годы, он рос во Владивостоке и принадлежал к основной аудитории НБП: молодой, талантливый, разочарованный. Был, как сам себя называет, музыкальным фанатом и видел телеинтервью Летова, который призывал к революции и свержению «режима Ельцина»,— в этот самый момент передача прервалась рекламой. Коровин вспоминал: «Я понял, что я на обочине, сижу тут во Владивостоке, «посреди ничего», а тем временем в Москве Летов и Лимонов, чье имя я слышал впервые, планируют мировую революцию. Я должен был попасть туда, стать частью этого». Он сел на поезд, приехал в Москву, поступил в Московский государственный строительный институт и разыскал Лимонова, застав его в окружении десятка приверженцев в штабе на Фрунзенской. «Я был настроен радикально, пусть мне дадут бомбу или гранату и скажут, куда бросить. Очень я был серьезен. Они стали меня успокаивать: «Полегче, сначала нужно подготовиться»». Дугин сидел в дальней комнате, голый по пояс, усердно печатал, вокруг громоздились книги и бутылки пива. Была суббота, день обязательной уборки. Лимонов, вспоминает Коровин, окликнул Дугина: «Саша! Зачем эти бутылки?» «Необходимы мне для работы»,— спокойно ответил Дугин.

«Они хорошо сработались,— вспоминает Коровин. — Дугин был философом, метафизиком, он работал головой. Лимонов — весь на публику. Он был нужен для публичных действий. Для радикальной революции».

Но постепенно эти двое разошлись. Лимонов оказался не первым соратником, с которым у Дугина испортились отношения. В автобиографии Лимонов описывает своего «Мерлина» так: «злопамятен, разрушителен, тотально ревнив». В 1995 году НБП с треском проиграла парламентские выборы, и между Лимоновым и Дугиным впервые пробежала черная кошка. Дугин считал, что Лимонов даже не пытается войти в истеблишмент, и потому завязал отношения с Жириновским и ЛДПР. «Мерлин смотрел в лес, выискивая себе нового короля Артура»,— пишет Лимонов в автобиографии. Коровин почувствовал это напряжение в воздухе. Всем в НБП уже было ясно, что, «оставаясь с Лимоновым, Дугин не может поддерживать связи с истеблишментом, не может обращаться к Думе, министрам. Лимонов строил маргинальную партию». Лимонов любил контркультуру, богемные проекты, ему, «вечно недовольному», неудобно было в любой роли, кроме роли крайнего и упорного оппозиционера. У Дугина амбиции были более серьезные. «Я тянул его назад»,— признает теперь Лимонов³⁷⁶.

Напряжение росло и в самой партии, она раскалывалась на интеллектуалов, примыкавших к Дугину, и «шахматистов», «молодых люмпенов», которые, по словам Коровина, только тем и занимались в бункере на Фрунзенской, что играли в шахматы или тягали штанги.

В 1997 году разрыв между Лимоновым и Дугиным усугубился: Дугин перешел к старообрядцам, ушедшим из-под власти московского патриарха в XVII веке. Первые евразийцы оказывали этой церкви предпочтение как исконной вере русских до Золотой Орды. К тому же незадолго до того вышла книга Александра Эткинда, профессора истории Кембриджского университета, «Хлыст», в которой рассматривалась роль православной церкви в формировании эсхатологического мировоззрения большевиков. Лимонов в автобиографии сетовал, что Дугин заставил всех членов партии купить и прочесть эту книгу.

Каковы бы ни были причины религиозного обращения Дугина, ему удалось увести с собой к старообрядцам еще девятерых нацболов. Более того, он заказал монахам старообрядческого Преображенского монастыря пошить черные косоворотки на всю партию. По словам Коровина, который тоже пришел вместе с Дугиным к старообрядцам и поныне отращивает длинную развевающуюся бороду, «переход Дугина к старообрядцам разозлил Лимонова, тем более когда за ним последовали самые активные члены партии и начали поститься, отпустили бороды, пошили косоворотки, стали ходить в церковь». Лимонов во всеуслышание критиковал Дугина. «Дугин с ума сошел,— заявил он на одном собрании. — Он вас зомбировал, вы следуете за ним, как слепые кроты. Забыли о партии, о революции. Забудьте вы это дерьмо».

Фракция Дугина отращивала бороды и одевалась в черное. Лимонов счел увлечение Дугина очередной блажью и успокаивал себя, что это пройдет. «Однако партия вовсе не должна была следовать всем интеллектуальным и религиозным увлечениям Мерлина». Хуже того, Дугин бросил пить, и «шахматная фракция» восприняла это как крайнее проявление нелояльности. В 1997 году он еще и лекцию прочел о необходимости отсрочить революцию, поскольку прежде, чем проливать кровь, нужно создать новый тип человека — «философского русского»³⁷⁷. «А уж потом, когда-то, в неопределенном будущем мы, возможно, сможем приступить к революции»,— передает в автобиографии Лимонов основную мысль этой речи. И как только Дугин убежал из бункера, торопясь на радиопередачу, Лимонов дезавуировал его призыв самосовершенствоваться: «Я сказал, что партия — это не кружок совместного изучения литературы и искусства. Партия ставит перед собой задачи политические. Самосовершенствование не есть политическая задача. Никто не против вашего самосовершенствования, но занимайтесь им, что называется, в свободное от выполнений заданий партии время»³⁷⁸.

Так движение раскололось из-за богословских вопросов. Последней каплей стал скандал из-за 248 рублей, которые пропали из партийной кассы: обе группировки тыкали пальцами друг в друга. Дугин опубликовал в «Лимонке» большую статью, понося «попивающих пиво, играющих в шахматы, боксирующих… бесполезных полудурков». Верные Лимонову нацболы оскорбились и потребовали извинений. Дугин предпочел покинуть партию, уводя с собой девять приверженцев, включая Коровина. Он оборудовал офис в библиотеке рядом с Новодевичьим монастырем, развесил на стенах кабинета постмодернистские постеры в стиле ар-нуво. За несколько недель или месяцев до окончательного разрыва с Лимоновым Дугин уже начал сближаться с политическим истеблишментом, о чем свидетельствовала публикация новой книги, которая изменила судьбу Дугина, а может быть, и России. «Дугин успел переквалифицироваться в великого жреца Геополитики»,— писал Лимонов.

Charles Clover
«Black Wind, White Snow:
The Rise of Russia's New Nationalism»
// New Haven: «Yale University Press», 2016,
hardcover, 384 pp.,
ISBN: 978-0-300-12070-7,
dimentions: 235⨉159⨉32 mm

Чарльз Кловер
«Черный ветер, белый снег.
Новый рассвет национальной идеи»
/ перевод с английского: Любовь Сумм
// Москва: «Фантом Пресс», 2017,
твёрдый переплёт, 496 стр.,
ISBN: 978-5-86471-754-7,
размеры: 222⨉150⨉34 мм

Сноски:

³⁵¹ Щапова отомстила через двадцать лет автобиографией «Это я, Елена». На второй странице книги она заявляет, не называя имени Лимонова, что это — история ненависти: «Это история для твоих детей, если они у тебя когда-нибудь будут. А если нет, тем лучше».

³⁵² Edward Limonov, It’s Me, Eddie: A fictional memoir, Pan Books, 1983 (Русский текст: Лимонов Э. Это я, Эдичка. Париж: Руссика, 1979.)

³⁵³ Лимонов Э. Анатомия героя. Смоленск: Русич, 1997.

³⁵⁴ Лимонов Э. Моя политическая биография. СПб.: Амфора, 2002. Доступна по ссылке http://thelib.ru/books/limonov_eduard/moya_politicheskaya_biografiya-read-2.html.

³⁵⁵ Интервью с Э. Лимоновым, 2010.

³⁵⁶ Ельцин Б. Записки президента. М.: Огонек, 1994. С. 364–365.

³⁵⁷ Bruce Clark, The Empire’s New Clothes: The end of Russia’s liberal dream, Vintage, 1995.

³⁵⁸ Ibid.

³⁵⁹ Иван Иванов (псевдоним), сайт Anafema-2: www.duel.ru/publish/ivanov_i/anafema2.html.

³⁶⁰ Анисин Н. Расстрел напоказ // Завтра, 40:514 (1 октября 2003). Доступно по ссылке http://panteon-istorii.narod.ru/sob/93a.htm.

³⁶¹ Дугин А. Дыхание духа под пулями в Останкино. Доступно по ссылке http://arctogaia.com/public/v4/v4–1.shtml.

³⁶² Анисин. Расстрел напоказ.

³⁶³ Интервью с Л. Прошкиным, 2011.

³⁶⁴ Там же.

³⁶⁵ Коржаков А. Борис Ельцин: От рассвета до заката. М.: Интербук, 1997.

³⁶⁶ Тайны расстрела Белого дома // Комсомольская правда. 2008. 3 окт. Доступно по ссылке http://m.kp.ru/daily/24174/385092.

³⁶⁷ Интервью с Геннадием Зайцевым, 2010. См. также: Зайцев Г. Альфа: Моя // судьба. М.: Славия, 2006.

³⁶⁸ Тайны расстрела Белого дома.

³⁶⁹ http://arctogaia.com/public/russru1.html.

³⁷⁰ Лимонов Э. Моя политическая биография.

³⁷¹ Там же.

³⁷² Лично я никогда не видел, чтобы кто-нибудь из НБП делал такой салют, а я с ними много общался.

³⁷³ https://wikileaks.org/plusd/cables/08MOSCOW916_a.html.

³⁷⁴ Umland, «Post-Soviet uncivil society», p. 74.

³⁷⁵ www.apn.ru/publications/print1286.htm.

³⁷⁶ Интервью с Э. Лимоновым, 2010.

³⁷⁷ Лимонов Э. Моя политическая биография.

³⁷⁸ Там же.

«За доблестный труд»

Владимир Алейников

⟨…⟩

И тут меня вновь осенило.

Я сказал Диме Савицкому:

— Давай напечатаем Лимонова. Я серьёзно говорю. Сам посуди — живёт человек в Москве на полулегальном положении. Шитьём брюк подрабатывает. Стихи пишет — но их не печатают, и не будут печатать, сам понимаешь. Но мы Лимонова — напечатаем. И мы будем — первыми, кто его напечатает.

— Интересно!— Дима заинтересованно слушал меня. — Говори!

— Я уверен,— продолжил я свои рассуждения,— что Эдик сумеет писать стихи для детей. Дар у него такой. Нечто детское в нём есть, игровое, согласись. Наверняка он никогда для детей не писал. Но наверняка же и сумеет это сделать. Вот ты представь: пишет Эдик эти стихи, и приносит их нам. А мы публикуем их в газете. И вскоре вся Москва читает напечатанные лимоновские стихи. Я уверен, что он хорошо напишет их.

— Давай звонить Эду!— загорелся Савицкий.

Я позвонил Лимонову. Вкратце объяснил ему, что от него требуется.

Эдик секунду помедлил. Потом решительно сказал:

— Идёт! Сажусь писать.

Нам оставалось — только ждать.

Лимонов времени зря не терял. Не откладывая дела в долгий ящик, он сразу же сел за работу. И на удивление быстро с заданием справился.

За один присест, набело, написал он ровно столько стихотворений для детей, чтобы заполнить полосу. Строк триста, наверное. И на следующий день принёс перепечатанные им на чешской машинке «Консул» тексты.

Называлось это — стихи для детей.

Мне они понравились. В них было то лимоновское, полунаивное, полуребяческое, полуабсурдное, полужитейское, что являлось отличительной чертой тогдашних его писаний.

Кроме того, стихи получились задорные, весёлые, игровые, с прибаутками, с восклицаниями, с междометиями, со скачкой на деревянной лошадке неведомо куда — и с прочим лёгким бредом, который придавал текстам Эдика странное обаяние.

Кричевский прочитал стихи и вначале хмыкнул, а потом крякнул, а после этого присвистнул и улыбнулся.

— Годится!— сказал он. — Пойдёт в номер.

Савицкий прочитал стихи и восхитился:

— Ну, Эд! Выдал ты тексты!

Пышноволосый, круглолицый, в очках, в хорошо сшитых им же брюках с аккуратно отглаженной стрелкой, вроде бы скромный, но с бесом в ребре, Эдик Лимонов сидел в редакции и радовался жизни, радовался некоторым изменениям в писательской своей судьбе:

— Надо же! Меня, Лимонова,— печатать собираются! В Харькове узнают — не поверят. А всё так и есть. Вот я, Лимонов, сижу в советской редакции. И вижу, что меня хотят издавать. Ну не чудеса ли это? Глядишь, стану печатающимся поэтом. И моя супруга, Анька, Анна Моисеевна Рубинштейн, уже не будет называть меня «молодым негодяем»! Надо выпить за такое дело!

— Пить будем потом!— сказал навидавшийся в жизни всякого, начиная с армейской службы и продолжая выразительным перечнем его работ, исключительно с целью заработать на хлеб насущный, из которых одну всего-навсего вспоминал он порою с симпатией — работу осветителем в знаменитом театре «Современник», да и там приходилось ему отрываться от дела частенько, чтобы прямо с репетиции сбегать в магазин за очередной бутылкой водки для Олега Ефремова,— остальные же были так себе, пребыванием Бог знает где, тратой времени, часто бессмысленной, включая, хоть это и не работа, а учёба, и Литинститут, где он зачем-то учился, но чему — он и сам не знал, да и заработки в газете были крохами, так, перебиться,— и на том спасибо, конечно,— да хотелось бы всё-таки большего, но чего впереди ожидать, как не именно крох, здесь, в совдепии, где подумаешь поневоле, не махнуть ли, послав подальше неуступчивое отечество, с ностальгией всей, за кордон,— сказал, как отрезал решительно в любой ситуации трезво и в корень глядевший на вещи, бородой сурово тряхнув, строгий ментор Дима Савицкий. — Вот когда выйдут твои стихи, когда увидим мы, что они напечатаны,— тогда и выпьем!

— И то верно!— согласился Лимонов. — Подождём, что из этой затеи получится.

И лимоновские стихи для детей — вышли в свет!

В следующее же воскресенье.

Целая полоса была для них отведена.

Кажется, Дима сочинил ещё и небольшую врезку — о том, кто такой Лимонов.

И рисунки, заставочки весёлые, в стиле иллюстраций к детским книжкам, были на полосе.

Одним словом — событие.

В понедельник в редакцию пришёл радостный Лимонов. Мы вручили ему столько газет, сколько унесёт,— груду. Эдик прикинул, сколько дотащит,— и потребовал ещё — на подарки знакомым.

Дали ему штук сто газет и на подарки.

Обременённый тюком с газетами, Эдик Лимонов, отныне автор самой крупной в Москве многотиражки, издаваемой большим тиражом и даже продающейся в газетных киосках, вышел из редакции на Бутырский вал.

Это была первая его публикация.

Самая первая. И самая неожиданная.

И, конечно, было ему всё это очень приятно.

Перво-наперво он незамедлительно отправил номер газеты со своими стихами родителям, в Харьков. Пусть старики знают, что непутёвый сын их уже печатается!

Потом ходил по Москве с заполненной газетами сумкой — и как бы между прочим дарил, экземпляр за экземпляром, украшенную его стихами газету многочисленным своим знакомым.

И, кто его знает,— может быть, именно тогда зародилась в его изобретательном, с сумасшедшинкой, с любовью к риску, творческом мозгу идея когда-нибудь издавать собственную газету?

Что и воплотилось нынче — в «Лимонку».

Национальный герой был в ту пору на гребне своей популярности.

Его везде привечали.

Всем, никому не отказывая, шил он отличные брюки — и все ему охотно за них платили, поскольку шил он брюки со вкусом.

Всем, куда только его ни звали, читал он свои стихи. Его акции поднялись: человек издаётся!..

Художник Миша Гробман, считавший почему-то, что это именно он открыл Лимонова, ходил по гостям, держа всегда наготове газету с лимоновской публикацией,— и прямо с порога начинал читать оторопевшим людям задорные, чёрным по белому напечатанные, занимающие целую полосу, Эдиковы тексты, заводные, с явным, хоть и несколько харьковского, провинциального толка, но всё же французистым, авангардным, очевидным дадаизмом.

Жена Лимонова, Аня Рубинштейн, очень полная, с невероятно красивой головкой, приходя куда-нибудь и попивая кофеёк, а заодно жуя предложенный хозяевами бутерброд, а потом, незаметно как-то, и ещё один, и ещё, поскольку поесть она любила, скромно поднимала на присутствующих сияющие глаза и с гордостью говорила:

— Эд уже печатается!..

В общем, поспособствовал я укреплению лимоновской известности в белокаменной и за её пределами.

Но как же мне было не поддержать друга?

Как было хоть в чём-то ему реально не помочь?

Всё я делал, как и всегда, искренне, от души, с самыми добрыми намерениями.

⟨…⟩

альманах «45-я параллель», №27(411), 21 сентября 2017 года

О лучших русских книгах XXI века, встрече с Пелевиным и гениальности Лимонова

Игорь Кириенков

Автор ЖЗЛ Ленина и Гагарина, лауреат «Большой книги»-2017 и один из главных русских критиков рассказывает, за что не любит Набокова и Довлатова, почему отказался писать биографию Пелевина и как встречался с Барнсом, Фраем и Сорокиным.

Первые книги

Ялет до семи ненавидел читать — меня заставляли, чуть ли не силком, тыкали книжкой в харю, как Ваньку Жукова селедкой. Я сломался на «Незнайке» — то ли отец, то ли мать заупрямились и не стали дочитывать вслух какую-то главу до конца. Носовское остроумие уже тогда на меня действовало, как НЛП, мне было невтерпеж, и я принялся сам.

Уже класса с третьего я читал запоем — в школе даже больше, чем когда в «Афише» работал. Особенно летом, это была деревня Гавриловка, в Тамбовской области, там была фантастическая библиотека, и я набирал там книги и начинал их читать прямо на ходу, как Листик, которого Незнайка за это в осла превратил. Я бы даже не заметил, наверно. В той библиотеке было все и сразу, все книги, которые в моем Одинцово были почти недоступны,— от «Графа Монте-Кристо» до «Вниз по волшебной реке» Эдуарда Успенского.

Классе в шестом я случайно наткнулся на толкиеновских «Хранителей», про которых отродясь ничего не слышал — просто начал читать и провалился в эту книгу. Перечитывал, наверное, раз сто. Это единственная книга в жизни, которую я украл из библиотеки,— просто не мог с ней разлучаться надолго, она абсолютно как кольцо сауроновское на меня действовала. Она до сих пор у меня лежит — и вырванная страница в ней, со штампом. Потом, уже классе в 10, я пытался переводить «Хоббита», но сломался на всех этих бесконечных односложных английских глаголах в песнях. «Хоббита» я люблю, но уже поменьше; про то, что есть вообще продолжение — «Две твердыни», «Возвращение короля» — я узнал лет в 16, прочел один раз и больше не перечитывал. «Хранители» — священная книга, а это какая-то беготня, по горам по долам ходят шуба да кафтан, не то совсем.

Книги, которые хочется перечитывать

Сейчас я вообще ничего не перечитываю, а в детстве часто читал одни и те же книги каждый день, буквально каждый, и так годами. Самое сильное психотерапевтическое воздействие на меня оказывали «Том Сойер» и «Незнайка на Луне»: в особенно депрессивные моменты я мог перечитать их два раза за день, с любого абзаца. Мне до сих пор нравится читать вслух кому-нибудь «Незнайку» — как вот у Рубанова герой, который читает вслух начало лимоновского «Эдички», когда ему плохо.

Поразившая книга

Я с детства интересовался всем, что связано с историей, от Геродота до серии «Пламенные революционеры». Странно об этом вспоминать, но в 16 лет на меня дикое впечатление произвело «Красное колесо» Солженицына, которое я тогда прочитал целиком. Я подсел на его эпическую версию развала России, но это недолго продлилось, и сейчас меня от Солженицына воротит, от всех этих проповедей и наставлений, как нам надо избавиться от «азиатского подбрюшья» и молиться на Столыпина-вешателя. Ненависть к Ленину, которой он буквально сочится — тоже не мое, не моя икона. Мне не нравится сам его проект — навязать представление, что советская система была исторической ошибкой. Этот проект сейчас победил, эти идеи доминируют — и это тоже мне не нравится, я всегда болею за «андердогов», за проигрывающих.

Школьная классика

В шестом классе я прочитал «Преступление и наказание» и был помешан на Достоевском, вплоть до коллекционирования книг Игоря Волгина и Людмилы Сараскиной. Потом я перешел в филологический класс 67 школы в Москве: мой учитель Лев Соболев особенно ценил Толстого и хорошее знание его текстов. Мы должны были помнить, какого цвета была собачка Платона Каратаева (лилового!), «диктанты» писали по «Войне и миру»: кто такие берейторы, что такое плерезы, вот это все. Я закончил 67-ю чуть ли не со всеми тройками, кроме литературы и истории, но зато в университет после соболевского класса поступил с четырьмя пятерками.

Я, наверное, могу теоретически перечитать сейчас всю эту «школьную классику» и наверняка кучу всего такого увижу, чего не понимал. Но я знаю, что у меня нет времени на романы, я кучу других важных книг не прочел — по истории и социологии. Художественная литература перестала быть для меня фетишем вообще, мне страшно нравится, не знаю, прочесть пару рассказов Валентина Распутина, которые я не знал, где-нибудь в самолете, или, там, Платонова, но выделить неделю на «Каренину» или «Карамазовых» — нет, конечно.

Если уж на то пошло, мне кажется, художественная литература перестает быть силой, которая структурирует общество, она стала нишевой, досуговой, по сути, сферой. Это раньше считалось, что есть настоящие писатели — люди с воображением, которые могут сотворить мир и таким образом его объяснить, и есть авторы нон-фикшена — поденщики-компиляторы, которые из-за бедной фантазии вынуждены работать с готовыми фактами. Сейчас эта романтическая концепция потеряла свою силу: гением может быть и тот, кто не выдумывает историю, как Барнс или Дэн «Террор» Симмонс, а отбирает несколько важнейших из миллиона уже существующих, как Малкольм Гладуэлл. Ну, то есть, «Некто Гитлер» Себастьяна Хафнера для меня ценнее фейхтвангеровского «Успеха».

Секретные шедевры

Недавно я прочел книгу выдающегося социолога Георгия Дерлугьяна «Адепт Бурдье на Кавказе» — это такая биография советского человека, который под влиянием исторических обстоятельств в 90-е превратился в лидера сепаратистов и чуть ли не в исламского боевика; история развала СССР, рассказанная через историю одного точно выбранного автором героя. Сейчас я понимаю — вот идеальная биография живого человека, вот так мне нужно было писать биографию Проханова. Это блистательная по всем параметрам книга; и почему я не знал про нее раньше? Вообще, Дерлугьян — крупнейший историк и один из самых умных людей, которых я знаю.

Вообще все пишут про один и тот же набор имен, это поразительно: почему, спрашивается, вы не лезете куда-то еще, не заглядываете под дальние камни, неужели вы верите издателям, которые якобы уже нашли за вас все сокровища? Вот пару лет назад в журнале «Волга», что ли, мелькнул блестящий роман Сергея Шикеры, называется «Египетское метро» — издал его кто-нибудь или премией какой-то наградил? Черта с два. А знает кто-нибудь писателя Олега Курылева? Поразительно — куча каких-то блогеров, обозревателей, ведущих телеграм-каналов — а тексты такого уровня пропускают под радарами, как так?

Канон

Задним числом, уже перестав быть литературным критиком, я понимаю: то, что считается каноном, абсолютной классикой — по сути, условность: какие-то люди на каких-то загадочных основаниях решили, что эти книги более достойные, чем остальные. Но на самом деле не существует ни одной объективной причины, почему комбинация слов Набокова лучше комбинации слов Донцовой: лучше — для кого? В определенных исторических обстоятельствах легализуется тот или иной канон — вот и все «критерии».

«Полка»

Я отказался прислать им [проекту «Полка» Юрия Сапрыкина] свой список «лучших русских книг»? Мне кажется, я не ответил просто — а что мне было отвечать, я заведомо знаю, что у меня очень странные представления о литературной иерархии, и от обычной, традиционной, общепринятой (Пушкин, Лесков — важные писатели, Проханов — графоман) меня тошнит. Что я должен был, в очередной раз завизировать ее — или, наоборот, взяться за какие-то «субверсивные практики», на черта мне это нужно — выстраивать свою идентичность, отталкиваясь от чьей-то еще? Это параллельные вселенные, мы никогда ни о чем не договоримся, и что бы там кто ни думал, я знаю, что Чернышевский умнее, остроумнее и виртуознее Набокова и Довлатова.

Советская литература

Слово «советский» сейчас употребляют как-то снисходительно или издевательски, и это, конечно, ерунда. «Как закалялась сталь» — мега-роман. Валентин Распутин — великий писатель. Перечитайте сцену мытья унтера Фенбонга в «Молодой гвардии» Александра Фадеева — какой там Набоков. Я не испытываю ни малейшего сожаления из-за того, что потратил кучу времени на чтение советской литературы: я помню, когда поступал на филфак, у меня первый вопрос на экзамене по литературе был по «Герою нашего времени», а второй по «Молодой гвардии» — и я уже тогда осознавал, что мне нравится и там и там, в обоих мирах, и где про Максим Максимыча, и где про Любку Шевцову.

Любимые стихи

Здесь у меня тоже не вполне совпадающие с общепринятыми представления: я считаю величайшим поэтом не Бродского, не Кушнера, не Вознесенского и не Евтушенко, а Лимонова. Кстати, вторая книжка, которую я украл в жизни,— не в библиотеке на этот раз, а в магазине «Москва», в году в 1996-м, наверное,— это был сборник стихов Лимонова, я выдрал магнитную полоску с какой-то страницы и унес ее, «Мой отрицательный герой» называлась. Иногда я напарываюсь на его стихи в сети, зависаю и начинаю читать подряд: у него поразительное чувство слова, он слышит так, как обычные люди и даже профессиональные «поэты» не слышат, он настоящий гений, я без шуток. Я уж не говорю о том, что именно Лимонов, конечно,— из живых с самой лучшей биографией человек, он лучше всех других своих современников — на круг — распорядился своей жизнью. И даже если он так и не попадет в учебники литературы — все равно его способность находить слова необъяснима, иррациональна — «цапля с диснеевскими ногами» — диснеевскими!— вот это все.

Вовремя прочитанная книга

«Новая Хронология» Фоменко. В 2008-2009 годах я искал героя для следующей биографии и набрел на Википедии на статью про Николая Александровича Морозова — народовольца, который просидел 25 лет в тюрьме и обнаружил, что с историей — точнее, хронологией — что-то не то. Но меня больше поразило, что, согласно статье, в конце 1930-х 85-летний Морозов прошел курсы ДОСААФ и в 1941-м отправился добровольцем на фронт, где подбил два немецких танка. Это, конечно, брехня википедийная, как оказалось, но я зацепился именно за нее — и вот так, через Морозова, «увидел» вдруг Фоменко.

Я десять лет уже живу, глядя на мир как бы двумя разными глазами, и с тех пор мне ни разу не было скучно думать об истории, я ему очень признателен. Это хороший пример книг-которые-меня-изменили. Я видел — благодаря его советам, что посмотреть — поразительные места и вещи, от Баальбека до могилы Христа в Сринагаре. И все, что я знаю об истории как науке, говорит в пользу того, что и там может произойти такая же революция, как в физике и математике с Эйнштейном и Лобачевским. И даже если Фоменко ошибается — мне нравится его скепсис, это интереснее, чем в тысячный раз переписывать школьный учебник.

Лучшие русские книги XXI века

Я в прошлом году читал небольшой курс по современной русской литературе — могу сказать, какие тексты я отобрал. «Журавли и карлики» Юзефовича, «Асан» Маканина, «2017» Славниковой, «Взятие Измаила» Шишкина, «Лавр», «Теллурия», «Чапаев и Пустота». Это не значит, что современная русская проза сводится только к этим именам; просто эти тексты удобны для того, чтобы выстроить у студентов каркас представлений о том, что такое современная отечественная литература.

Важная книга

С возрастом всякие иерархии перестают работать, они становятся «плавающими»: сегодня у меня в голове центральное место занимает ленинское «Государство и революция», вчера «Незнайка на Луне», летом прошлым это была «История его слуги» Лимонова. Но ни на одну книгу я не убил столько времени, как на «Письма из Лондона» Джулиана Барнса — даже в «Ленина» не вложено столько труда и тщания. «Письма» — тот случай, когда невозможно определиться с жанром: это всего лишь публицистика или уже «высокая проза» — и существует ли вообще граница между ними. Я начал переводить книгу для себя, потом ее издали, чудовищно, сплошные опечатки, угробили книжку. Я бы, да, хотел еще раз ее перешерстить и опубликовать, я люблю любой текст оттуда больше, чем все свои вместе взятые.

Встречи с писателями

При личном знакомстве меня больше всего потряс Барнс: черт, бывают же писатели, до такой степени похожие на свои книги. Однажды я провел час со Стивеном Фраем — и тут ровно наоборот, какой там Дживз: нулевая обаятельность, его фотографией можно было иллюстрировать в энциклопедии слово «сноб». Я был дома у Джулии Дональдсон, у Мишеля Фейбера прожил два дня — в доме, который стоит на железнодорожной платформе, бывшее здание станции. Джонатан Коу, например, совсем не похож на «британского писателя» — вообще без закидонов. Хорнби такой же.

Англофилия и «Афиша»

«Афиша» образца начала 2000-х была — может быть, неартикулированно, но по сути — такой англофильской институцией. Предполагалось, что Москва, которую описывал журнал, должна была в финале истории стать аналогом Лондона. Рестораны, литература, дизайн — все мерилось в сравнении с эталоном, таким «небесным Лондоном», и «Афиша» была главным агентом и ревизором этих чаемых перемен. И все ездили все время туда, чуть ли не на каждые выходные — в Лондон, в сельскую Англию, в Шотландию. Сейчас все смеются над историей про Солсбери, но я вот году в 2004-м ездил туда ровно как Петров и Боширов — на два часа, именно что собор посмотреть, буквально за этим. Это было в порядке вещей — так же, как следить за британским Букером пристальнее, чем за всеми русскими литпремиями вместе взятыми: новый эталон романа, ориентир на год. Сейчас про всю эту нелепость смешно вспоминать, но тогда этот англоцентризм, культурная гегемония «Лондона» казалась абсолютно естественной. Даже не знаю, что это — глупость? Наваждение? Очень странно сейчас вспоминать.

Моя рубрика «Книги» в «Афише» была почти автономной, легализованный формой чудачества — хочешь, пиши про Проханова, хочешь, про Нила Геймана. Но уже года с 2012-го стало ясно, что есть противоречие, некий политический шлейф стал чувствоваться, на обложке «Пусси райот», а внутри — Проханов, что-то не то. Это раздражало обе стороны.

Сорокин и Пелевин

Когда-то в кинотеатре «Соловей» был музей кино, и там была книжная лавка. Здесь я студентом купил недорогую книжку рассказов незнакомого мне писателя Владимира Сорокина и уже в метро начал их читать. Я никогда в жизни так не … [испытывал такого потрясения] от текста, как от тех рассказцев — «Желудевая падь», «Геологи». «Мысть, мысть, мысть, учкарное сопление», вот это все.

На четвертом курсе я предложил своей научной руководительнице Ольге Григорьевне Ревзиной тему диплома — что-то про дискурсивные практики у современного писателя В.Г. Сорокина — и принес ей «Норму». Она вернула книгу через неделю с абсолютным покерфейсом — но поняла и оценила. Вот тоже человек с абсолютным вкусом и слухом литературным. Защищался я на кафедре русского языка — но, мне кажется, в 1996 году никто, кроме меня и собственно моей научной руководительницы, просто не понимал, о каких текстах идет речь, никто тогда о Сорокине не знал.

В конце 1990-х, работая редактором прото-«Афиши», я заказал Сорокину рассказ на последнюю полосу. Он пришел за гонораром в редакцию лично: почему-то в черном лыжном костюме и с палками — вылитый герой своей книги. У меня оказался его мейл, и я ему написал что-то в духе «Здравствуйте, дорогой Мартин Алексеевич», мне казалось это остроумным. Напрасно — Сорокин очень жестко это пресек, и меня это сильно отрезвило: я усвоил тогда, что не надо путать автора ни с его героями, ни с его приемами. Но, несмотря на эту горечь, я всегда буду благодарен Сорокину за невероятное количество веселых часов, проведенных над его текстами.

Пелевина я видел раз в жизни: году в 2000-м, в ВШЭ, там была какая-то дискуссия про политтехнологии. Он пришел в спортивных штанах и черных очках — и экспромтом доказал, что какой-то академик, там присутствовавший, на самом деле не существует. Это было завораживающе, все с открытыми ртами замерли, когда он логически, по пунктам, объяснил, почему вот этот вот человек — его на самом деле нет и быть не может. Вообще, я очень люблю Пелевина. «Чапаева» я прочел в 1996-м, в «Знамени», летом в Симеизе. Я недавно перечитывал в связи с Лениным — это та книжка, которая с годами становится только лучше.

Лет 20 назад мне предложили написать биографию Пелевина, и я сходу согласился — но с условием, что прежде спрошу у него разрешение. Пелевин мне ответил, что не хочет этой книги. На круг, думаю, это было верно: не факт, что его жизнь — в отличие от прохановской или лимоновской — может быть ключом к эпохе. А тогда — какой смысл лезть в его частную жизнь?

Писатели, которые разочаровали

Есть писатели, которые мне страшно нравились — но затем их магнетизм исчез, по разным причинам. Возможно, из-за ощущения, что они сами себя повторяют. Может быть, они по-прежнему талантливы — и я до сих пор люблю и помню «Взятие Измаила», «Эвакуатор», «Учебник рисования», «Коронацию» — но в какой-то момент что-то рвется — и все, и никто не убедит меня взяться за новинку. Так было с Шишкиным, с Акуниным, с Быковым, с Кантором. Вот новый роман Проханова — прочту, если вдруг попадется, Лимонова — любой текст; а этих — нет, не тянет.

На самом деле, меня мало кто раздражает всерьез. Я не понимаю, почему все договорились считать Довлатова большим автором: его истории не кажутся мне ни смешными, ни «универсальными» — чтобы про любую ситуацию можно было сказать: «Ну это, помнишь, как у Довлатова». Как у Драгунского — да, как у Носова — да, чистый Гоголь — да, сорокинщина — да, но «как у Довлатова»? Нет.

Я любил в свое время «Дар» и «Защиту Лужина» Набокова, но мне никогда не нравилась «Лолита»: «огонь моих чресел», вся эта чудовищная пошлятина. Крайне переоцененный писатель, в целом.

Любимые авторы и кумиры

Я очень люблю своего старинного друга Семеляка, притом что мы даже когда вместе работали, почти не виделись и едва здороваемся — только переписываемся, как Бувар и Пекюше. Это такие бесконечные платоновские диалоги — химически чистое злословие, шутовская политика, паралитература, шарлатанская история, дрязги про деньги — написанные двумя сорокинскими Мартин-Алексеевичами, которые ненавидят всех вокруг и которые осточертели друг другу, но все равно больше поговорить-то не с кем — и они продолжают пререкаться друг с другом, год за годом, лет двадцать уже. Соль в том, что это не для публикации, не дай бог кто-то это увидит когда-то. У Семеляка не так устроена голова, как у меня, мы разные, но я очень люблю его остроумие, и у него абсолютный слух на язык, лучший в поколении.

Еще человек — да можно сказать, что и кумир, почему нет — филолог Александр Константинович Жолковский, в середине 90-х я всерьез хотел поступить в аспирантуру американского университета, где он преподает. Потом, правда, у меня хватило ума понять, что дело не в методике разбора текстов, а в бретерском таком остроумии, которому невозможно выучиться, это либо есть, либо нет. Ни один текст Жолковского меня не разочаровал, никогда.

На самом деле, если бы можно было бы научиться писать, как кто-то еще, то я бы выбрал — как Бушин. Это великий писатель, ну или публицист, Владимир Сергеевич Бушин. Я с ним малость знаком, и он мне объяснил однажды, что дело не только в остроумии, не в умении найти нужное словцо и поставить его в нужном месте; не только в нем. Он объяснил, в чем. И если знаешь, в чем, то даже в обычную газету — которая один день вроде как живет — пишешь так, что люди перед смертью просят вырезки с твоими текстами в гроб им положить. И родным завещают на могилу приходить и новые твои статьи читать: «Я услышу». Вот Владимир Сергеевич Бушин так пишет, про вырезки это не выдумка. Я так пока не умею, но я помню его «завет», и я хотел бы так.

«Правила жизни» («Esquire»), 3 января 2019 года

Лимонов. Книга мёртвых-5. Мои дополнения

Федор Бирюков • f_biryukov

Мир тесен. Звучит избито, банально — но это так. Мир живых и мир мёртвых плотно сообщаются между собой, обмениваясь энергиями, отдавая и поглощая… Мир или миры кажутся необъятными и бесконечными, но порой эти пространства сжимаются до размеров крошечного лифта, в котором ты несёшься куда-то плечом к плечу с другими…

А литература служит отличным средством коммуникации между мирами, людьми, поколениями, эпохами. Вот пример, как это работает.

В своей новой книге «Партия мёртвых. Книга мёртвых-5» Эдуард Лимонов посвятил отдельную главу человеку, которого я близко знал на протяжении целого десятилетия.

Причём сам Э.Л. подчёркивает, что в его пятую «Книгу мёртвых» попали те, кого он лично знал мало. Как, например, Александр Галич, Жан Марэ, Станислав Говорухин, Андрей Дементьев, Иосиф Кобзон, Владимир Войнович, Николай Караченцов, Андрей Битов, Анатолий Лукьянов, «приморский партизан» Андрей Сухорада и другие — знаменитые и мало кому известные люди. Среди них оказалась и Эмилия Алексеевна Проскурнина. Баба Эмма, как называли её близкие.

Работник ещё советской литературной индустрии, она трудилась в журнале «Юность», когда Лимонов приехал в новую Россию строить свою сверхновую партию. И предложила ему свою помощь, о чём Э.Л. с благодарностью и даже непривычно для него трогательно пишет в книге.

А также Эмилия Алексеевна Проскурнина была бабушкой моей второй бывшей жены. И приходится прабабкой моим детям. Так что мы с ней тоже родственники, выходит. Очень часто — да на каждом шагу!— бывшими, чужими и врагами становятся мужья и жёны, братья и сёстры, даже отцы и матери. А вот бабки-прабабки, деды-прадеды,— этот уровень родства связывает людей навсегда. И через моих детей мы с бабой Эммой — свои, близкие.

Она была замечательной, в чём-то эксцентричной, но доброй, радушной, общительной и умной женщиной. Чрезвычайно интересовалась политикой, искренне переживала за происходящее в стране, что и Лимонов отметил. Неизменно покупала газеты «Завтра» и «Советскую Россию», а по радио постоянно слушала «Эхо Москвы» и программы Доренко. И всё прочитанное-услышанное страстно обсуждала со мной, в том числе. Я хорошо умею слушать, это было важно. Впрочем, иногда мы спорили, всегда оставаясь каждый при своём.

Меня баба Эмма очень любила и уважала. Обожала моих детей, своих правнуков, особенно сына, которым не переставала восхищаться. Однажды как-то летом на даче она приболела, и совсем ещё маленький Стёпа — хулиганистый непоседа — вдруг без всякого принуждения стал о ней заботиться, приносить воду, как-то ещё помогать. С тех пор он стал для неё настоящим любимчиком.

Мои сын и дочь помнят и любят бабу Эмму. Когда я показал им эту книгу с её фотографией, они очень обрадовались.

Про Лимонова Эмилия Алексеевна часто вспоминала, говорила с восхищением, читала его новые книги. Но со времён «Юности» они не общались. И только уже в самом конце своей долгой жизни она раздобыла его телефон, позвонила, они поговорили. Баба Эмма была очень довольна, что Лимонов узнал её, помнит. Получается, она тогда с ним попрощалась. А теперь Эдуард Вениаминович попрощался с Эмилией Алексеевной ещё раз, в своей книге…

А совсем незадолго до смерти баба Эмма звонила и мне. Наш брак с её внучкой уже оседал в прошлое холодным пеплом, а сама Эмилия Алексеевна сильно болела, погружаясь в сумрак. Мы редко общались. Но тогда по телефону её голос вновь звучал бодро и доброжелательно, как всегда. Так она попрощалась со мной.

Когда вскоре баба Эмма умерла, я уже жил один, не поддерживая добрых отношений с экс-женой и её роднёй. Поэтому не был на похоронах. А теперь, обнаружив у Эдуарда Лимонова главу «Проскурнина», я смог наконец-то проститься с бабой Эммой по-настоящему. Но не как на тесном кладбище, мрачно и безысходно, а будто рядом с Вечностью, где веет безмятежностью. За что деду Эду огромное спасибо!

Мир тесен…

«LiveJournal.com», 19 декабря 2019 года

Тернистой тропой достоинства

Сергей Петров

Эдуард Лимонов. Будет ласковый вождь. — М.: Пятый Рим, 2019. — 160 с. — 3000 экз.

Старый волк не ходит в стае. Он или рыщет в лесной чаще, вдоль горных троп, одиночкой, или ведёт стаю за собой. И даже в первом случае обитателям леса его трудно не заметить, если это, конечно, не литературный лес.

Дозорные этого леса, милые птицы, завидев старого волка, почему-то замолкают. А потом, будто опомнившись, начинают ласкать пространство художественным свистом и мелодичным стуком, сообщая о мелькающих в траве ёжиках, ужиках, ящерках или гадюках. И ни звука о волке.

Последние лет пять литературные дозорные, критики и обозреватели, пишут о нём крайне редко. Для них его как бы и нет. Но он есть. И зовут его Эдуард Вениаминович Лимонов. В услугах литературных дозорных он не нуждается.

За означенный период времени у него вышло книг десять, а то и пятнадцать, и далеко не все из них — переиздания. Злопыхатели скажут: Лимонов — не тот, это всё не литература, просто мысли на бумаге, взять ту же его «Азбуку» 2019 года, ну что это такое — один абзац об одном, другой о другом, и так всю книгу. Недалёкие рассуждения (я о злопыхателях). Попробуйте так написать сами, и чтобы на целую книгу, чтобы держало, будоражило. Получится? А у него получается. И, поверьте, пройдёт совсем немного времени, найдётся вменяемый литературный исследователь и даст этому жанру ёмкое определение, появятся у него последователи.

Книга «Будет ласковый вождь» — чистой воды художественное произведение, приключенческий роман. Есть герои, есть сюжет, есть посыл. И это — снова плюс. Лимонов в свои годы не поёт одну и ту же песню в одном и том же стиле, он жонглирует стилями, он давно их приручил.

В романе два главных героя: сам Вождь и один из представителей его небольшого племени — алтайский парень по прозвищу Колесо. Именно от лица второго персонажа ведётся повествование, и автор об этом регулярно напоминает. Приветствие «это я, Колесо» встречается здесь довольно часто.

Вождь ожидаемо похож на самого автора, но это — «не я», уверяет Лимонов. Все персонажи вымышлены. Все совпадения случайны. Мало разве в нашей жизни совпадений? Немало.

Действие романа происходит на рубеже двадцатого и двадцать первого веков. Место действия — Алтай. Маленькое племя Вождя, точнее говоря, отряд поставил себе фантастическую, но исторически значимую цель — сделать хорошо своим людям, живущим в чужой стране. Для того чтобы достичь цели, отряд должен уйти в горы. Оттуда, как кажется Вождю, до чужой страны рукой подать. Но всё не так просто. Толпой до нужной точки не дойти, одна группа должна прибыть на место первой, вторая — к ней присоединиться, не притащив за собой «хвост» и добыв то, без чего освобождение своих людей в чужой стране невозможно.

Перед тем, как дойти до нужной горы, придётся обосноваться где-нибудь в предгорье. Незаметно этого не сделать. И дело не только в том, что за героями следят, к ним с подозрением относятся простые жители алтайских сёл. Их, появившихся из ниоткуда, называют то «партизанами», то «шпионами». И не всегда аборигенов удаётся переубедить в обратном.

Происходи действие в европейской части России, всё бы обстояло по-иному. Но здесь Алтай, мистический край, он населён духами. Эта земля поражает и завораживает Вождя: горы, леса и реки («фениморовские места, места гуронов»), люди и коктейль буддизма с шаманизмом.

«В ночь с 17 на 18 августа,— пишет в своём дневнике Вождь,— в избе Артура и Марины, алтайцев, в селе Боочи, я проснулся при полной луне от звуков гонга. Рыжая луна в окне над горами и долгие звуки гонга. Я вначале подумал, что происходит какое-то алтайское религиозное празднество и что ходят по дворам и бьют в гонг. Но затем я сменил мнение и подумал, что это звучит религиозная музыка на кассете в автомобиле (накануне за столом Артур и Марина говорили, что к ночи должны приехать ещё гости). Гонг звучал долго, не давая мне спать. Утром я узнал, что никто, кроме меня, гонга не слышал».

Вождь мудр, Колесо утверждает, что он похож на древнего китайского философа. Но Вождь не понимает, при чём же здесь гонг. Проживи он здесь чуть дольше, мог бы предположить, что это сам Алтай предупреждает его о грядущей опасности. Именно его, ведь гонг в ту ночь слышал только он.

Колесо нередко удивляется поведению Вождя. Тот должен быть деспотом, но не деспот. «Психанёт» иногда, побрюзжит, но не более. Вождь кажется Колесу если уж не ласковым, то слишком доверчивым.

С первых же дней алтайской эпопеи в племени появляется предатель. Читателю кажется, что его начинают подозревать все — от воинов племени до кустов алтайской сакуры, маральника. Однако Вождь не то что не желает подвергать подозреваемого проверкам, он вообще не очень-то склонен верить в его предательство. Когда же задумается об этом, становится поздно. То же и с алтайским гонгом. Читатель лишь может предположить, что об этой загадке Вождь вспомнит в конце своей дороги, когда уйдёт в белое безмолвие, утопая в снегу, к остаткам своего племени, понимая прекрасно, что их всех предали, что впереди — роковая неизвестность. Но он не может повернуть обратно, он — Вождь, а Вождь должен быть со своим племенем до конца. И как кого-то можно обвинять в предательстве, если сам способен совершить подобное? В этом — он весь.

«Будет ласковый вождь» — произведение о благородстве пути во имя достижения самой провальной цели. И как нельзя хорошо к определению её смысла подходят слова донского казака, командарма Второй конной армии Филиппа Кузьмича Миронова: «Совершенства нет на земле, но к нему мы обязаны идти». Герои книги так и поступают. Подставляя лица суровым ветрам и попадая под прицелы автоматов, идут. Поэтому будет ласковый вождь и будет его дорога.

А сам Лимонов… Он пришёл к нам сквозь дебри непонимания и показного равнодушия. Он — есть. Независимый творец, никому себя не навязывающий. И литературе от него никуда уже не деться. Давным-давно.

«Литературная газета», №10(6728), 11 марта 2020 года

«Увидимся с вами, если я буду живым»
Последняя книга Эдуарда Лимонова выйдет уже после его смерти.
Ее издатель Феликс Сандалов рассказал, что это за текст

записала Саша Сулим

17 марта в возрасте 77 лет — после госпитализации и двух операций — умер писатель и политик Эдуард Лимонов. Незадолго до его смерти, в середине марта стало известно, что новую книгу Лимонова «Старик путешествует» собирается напечатать издательство Individuum. «Медуза» поговорила с главным редактором издательства Феликсом Сандаловым, который встречался с Лимоновым за неделю до его смерти и уже прочитал его последнюю книгу.

Идея связаться с Лимоновым возникла у меня совсем недавно. Тогда я еще не знал, что он написал новую книгу, но знал, что для меня и нашего издательства было бы большой честью напечатать великого русского писателя Эдуарда Лимонова — и отдать ему долг за все, что он сделал. В тот момент я, разумеется, замышлял это как отдание долга и почестей живому человеку.

Мы решили с ним связаться и узнать, нет ли у него какого-нибудь текста. Я заметил, что в последние месяцы он начал меньше писать статей — а пишет он обычно довольно много. Вот я и предположил, что он сосредоточил свои силы на каком-то тексте. Так оно и оказалось.

В первый раз мы созвонились с ним 4 февраля, и оказалось, что незадолго до этого он как раз закончил новый текст — так совпало. Около недели мы ждали, пока этот текст расшифруют — Лимонов писал его от руки, потом я посмотрел его и решил, что он прекрасен и мы должны его издать.

После того телефонного звонка мы продолжили общаться по электронной почте — он довольно оперативно нам отвечал и практически моментально согласился издаваться.

Около недели назад мы с моей коллегой, продюсером Полиной Рыжовой приехали к нему домой, чтобы подписать бумаги и обсудить обложку — никаких конкретных пожеланий мы от него не услышали. Он принял нас в своей московской квартире недалеко от Миусской площади — в здании 20-х годов прошлого века. Раньше я никогда там не бывал, но мои друзья из «Смены», которые переиздавали старые тексты Лимонова, ездили туда к нему и рассказывали мне о своих визитах — эти рассказы совпали с моими впечатлениями. Его квартира довольно аскетичная — не в смысле бедная, но без лишней мебели и деталей.

В его кабинете висела картина, стоял большой писательский стол с креслом, на столе — стационарный компьютер. Такое основательное рабочее место без всяких побрякушек и миллиона вещей, в нем все было функционально. Помню, что горели индийские ароматические палочки.

Лимонов подарил нам свои книги: «Философия подвига», «Партия мертвых» и «Будет ласковый вождь», подписав их «На память». Мне еще запомнилось, что на прощание он сказал нам: «Увидимся с вами, если я буду живым». Мы просто пожали плечами, и хоть и понимали, что у него возраст, но я не думал, что это так быстро все может закончиться.

Я уже дважды прочитал его новый текст — книга называется «Старик путешествует», она построена на небольших очерках и зарисовках, связанных с его поездками и перемещениями, которые начинаются в детстве, а потом очень фривольно перескакивают в совсем недавнее прошлое.

У книги нет задачи подробно описать жизнь автора — в этих всполохах возникают идеи и чувства . Это очень пронзительное произведение, можно назвать его травелогом по форме. Но он получился таким пульсирующим и местами галлюцинаторным — не в плохом, а в поэтическом смысле. В тексте есть воспоминания разных лет с удивительной точности детализацией. Это свойство я уже встречал у пожилых людей — когда сознание начинает выгружать очень четкие детали обстоятельств, которые имели место 50–60 лет назад.

От книги появляется очень щемящее чувство — это не то чтобы подведение итогов, но, как минимум оглядывание назад, попытка осознать некоторые вещи. В том числе и то, чем для него было та же самая НБП.

Лимонов — символ свободы и своенравности. Мы понимаем, что периодически у него были заносы, но он всегда сохранял свое обаяние — и даже в этом проявлял свою независимость. Для целого поколения читателей он был мостиком к европейской и американской культуре — русский писатель, который существует в контексте мировой литературы. Лимонов — ярчайший пример модернистского наследия, он сделал свою жизнь очень мощным высказыванием и всегда был настоящим: что бы он ни делал, он делал это очень искренне.

В своей последней книге он пишет об очень простых и искренних вещах. Например, там есть такая зарисовка, в которой он рассуждает о том, что выпил пива, а потом — как всякому русскому человеку — ему захотелось выпить водки. У позднего Лимонова очень прямая подача, в некоторой степени его стиль можно назвать «акынским» — что вижу, то и пою. И, с одной стороны, жанр травелога к этому обязывает, но с другой — у нас есть некая культурная установка, что писатель должен как-то осмыслять увиденное и рефлексировать.

Возможно, в другом случае меня бы это сильно смутило, но здесь срабатывает даже не магия фамилии, а магия его писательского голоса. Я читал и думал, что умение так работать с русским языком — вроде бы ничего сложного, вроде бы нет никакого выпендрежного стиля, но есть ритм, который мощно работает,— это природный дар.

«Meduza», 17 марта 2020 года

Легенда, в которую трудно поверить
Галина Юзефович — памяти Эдуарда Лимонова

Галина Юзефович

В возрасте 77 лет умер писатель и политик Эдуард Лимонов. Литературный критик «Медузы» Галина Юзефович вспоминает путь одного из самых противоречивых современных русских авторов — от его участия в харьковских забастовках 1960-х до превращения в легенду, которой и сегодня трудно поверить.

Говорить об Эдуарде Лимонове, в сущности, легко, потому что на протяжении всей своей жизни — и персональной, и политической, и литературной — он оставался человеком изумительной, едва ли не гротескной цельности. Левая повестка, мачистская бравада, идеалистический интернационализм и антикапитализм (временами воинствующий) парадоксальным, но безупречно последовательным образом уживались у него с просвещенным русским национализмом, плавно перетекающим в едва ли не эзотерическое имперство.

В принципе, подобное смешение разных, порой взаимоисключающих политических доктрин сегодня не редкость: в том, что касается синтеза социалистических идей с националистическими, Лимонову наследуют многие современные общественные деятели и литераторы в диапазоне от Сергея Шаргунова до Захара Прилепина. Удивительно скорее то, что Лимонов был носителем этой эклектичной системы убеждений по меньшей мере с начала 1970-х годов и вплоть до самой смерти.

Один из сравнительно редких в диссидентской среде представителей рабочего класса, Эдуард Савенко (псевдоним «Лимонов» придумал в начале 1980-х друг писателя, художник-эмигрант Вагрич Бахчанян) уже в 1963 году, совсем еще юным, принимал участие в Харьковской забастовке против снижения трудовых расценок. Переехав в Москву в 1974-м и начав активно вращаться в либеральных богемных кругах (легенда, любовно пестуемая и распространяемая самим Лимоновым, состояла в том, что он выучился виртуозно шить джинсы и обшивал всех советских суперзвезд, от Булата Окуджавы до актера Олега Даля), он все равно оставался убежденным леваком, куда более радикальным по своим взглядам, чем тогдашнее советское руководство.

Покинув СССР в 1974 году (согласно его собственным не вполне достоверным рассказам, уехать его вынудило КГБ, поставившее молодого поэта перед дилеммой: либо эмиграция, либо стукачество), Лимонов ухитряется и в изменившихся условиях сохранить свои взгляды неизменными. В отличие от большинства советских эмигрантов, впадавших на Западе в романтическую завороженность идеалами капитализма, Лимонов пишет в американские русскоязычные издания пламенные заметки, бичующие пороки общества потребления, и завязывает рискованную дружбу с американскими коммунистами. Во Франции, куда он переезжает на волне популярности своего дебютного романа «Это я, Эдичка» (он был издан в Париже в 1979 году и разом превратил молодого эмигранта в восходящую литературную звезду), Лимонов первым делом налаживает связи с Французской компартией и начинает писать для левой прессы.

Тем удивительней может показаться внезапная метаморфоза, происходящая с ним на рубеже 1980-1990-х: Лимонов возвращается в СССР, где занимает ультраконсервативную и, по сути дела, реваншистскую позицию. В 1993 году писатель защищает осажденный ельцинскими войсками Белый дом, создает Партию национал-большевиков, учреждает газету «Лимонка», а парой лет позже участвует в целой серии региональных войн — на Балканах, в Абхазии, в Приднестровье, каждый раз поддерживая ту из сторон, которую с наибольшими основаниями можно было определить как пророссийскую. Однако на самом деле никакой метаморфозы в этом внезапном на первый взгляд изломе лимоновской биографии нет: левые принципы для него всегда были ценны не сами по себе, но в первую очередь как естественное вместилище русской имперской идеологии, которой он и продолжил со всем пылом служить даже после распада «красной империи».

Мне довелось несколько раз видеть Эдуарда Лимонова в те годы: он ходил в черном кожаном пальто до пола с высоко поднятым острым воротником, в сопровождении нескольких явно очарованных им юных соратников и предпочитал отзываться на обращение «вождь». И в этом поразительном даже для того странного времени позерстве, в этой ошарашивающей и откровенной литературщине, прорывающейся вдруг в реальную жизнь, ясно прочитывалась вторая — наряду с цельностью и последовательностью — черта Эдуарда Лимонова как личности: его постоянная, напряженная и осознанная работа над собственной биографией, превращение ее в самоценное художественное высказывание.

Мифологизацией, романтизацией своей жизни и своего образа Лимонов занялся очень рано — в сущности, одновременно со стартом литературной карьеры. Все его книги — начиная с бескомпромиссно гениального «Эдички» и заканчивая тяжеловесными и пафосными поздними вещами вроде «В Сырах» или «Деда», примерно в равной мере автобиографичны и фантасмагоричны. Меньше всего Лимонов заботился о том, чтобы донести до современников и потомков свой правдивый и узнаваемый образ — вместо этого он писал эффектный портрет человека, которым отчасти был, а отчасти только хотел быть, на фоне великой эпохи.

С этим непрестанным процессом самопрезентации связана исключительная легкость Лимонова в обращении с фактами. Так, когда молодые и брутальные последователи Лимонова выразили недовольство гомосексуальной сценой в «Эдичке», писатель немедленно заявил, что ничего подобного в реальности не было, и потребовал исключить непристойный фрагмент из всех переизданий романа. Схожими мотивами окрашена и его недавняя размолвка с Захаром Прилепиным, одним из самых преданных последователей Лимонова как в искусстве, так и, если можно так выразиться, в жизнетворчестве: Лимонов обвинил Прилепина в том, что тот якобы никогда не входил в ряды нацболов и лишь паразитировал на связанном с ними героическом ореоле. Кажется, что вычеркнуть из жизни разочаровавшего его человека, добавить пару красочных эпизодов (так, судя по всему, описанная в повести «История его слуги» работа Лимонова на подпольного миллионера — выдумка от первого до последнего слова) или, напротив, отречься от какой-то части собственного прошлого было для Эдуарда Лимонова не сложнее, чем вырвать пару страниц из книги.

Пожалуй, не все части того невероятного романа, в который Эдуард Лимонов превратил свою жизнь, удались автору одинаково хорошо. Вероятно, многие главы выиграли бы от сокращения или вдумчивой редактуры. Однако в безрассудной готовности полностью слить биографию с литературой, трансформировать все свое существование в один бесконечный и волнующий акт творчества, есть безусловное величие, хорошо знакомое нам по историческим образцам и практически не представимое в наше рациональное и прагматичное время.

«Meduza», 17 марта 2020 года

Умер молодым

Александр Дугин

Умер Лимонов. Умер в 77 лет. Умер молодым, даже подростком. Отчаянно отказывался не то что стареть, взрослеть. Так и не повзрослел. Я придумал называть его «Дедом», чтобы таким абсурдным и язвительным эпитетом подчеркнуть его подростковость. И он с ней не расставался и не расстался.

Я думаю, его единственной любовью был он сам. Но это была любовь его жизни, от которой его никто не мог оторвать.

Его политические взгляды были приложением к этой большой любви — любви к самому себе. Они оттеняли то, насколько противными ему казались мир и люди и насколько прекрасным, ярким, несгибаемым, свободным и бесподобным был для себя он сам. Странно, что это совершенно эксплицитная поза — «Вот он я, Эдичка» — ускользала от внешних наблюдателей. Каким безвкусием надо отличаться, чтобы отнестись к его поэтико-политическим стратегиям с угрюмой серьезностью. Если Лимонов был для кого-то политическим оппонентом или противником, это значит, что у людей просто испарилось чувство эстетического.

Он принадлежал к среде и культуре, от которой практически ничего не осталось. Промежуточный мир между угасшим Серебряным веком и так и не начавшимся Бронзовым. Мера непонимания Лимонова это мера непонимания ничего — в искусстве и политике.

Его жизнь и его личность были самозамкнуты. Он рассказывал мне как-то, что в раннем возрасте в Харькове из-за подростковой любви порезал вены, но не от отчаяния, а от избытка жизненных сил — из-за отсутствия страха и какой-то невнятной для самого себя удали.

А вот Наташа Медведева была грустной, через нее дул какой-то неуютный ветер. Вместе они были трагичны. А один он нет.

Он создал молодежную партию, которая была и остается самым ярким явлением российской политической жизни. Безумную и бодрую, подростковую и такую же неукротимую, как сам Лимонов. Подражая ему, сделали себе карьерки более адаптированные эпигоны, а он оставался где-то на окраине общества, хотя его знали все, и стоило ему только сделать реверанс, как с энтузиазмом большая глобалистская культура его подхватывала… Но снова что-то шло не так, и он поддерживал «Крым наш» и Русскую весну. На зло тем, кто только что его «простил» и «поднял на щит»… И опять в дело шли тупые штампы. Он и не хотел нравиться, он хотел поражать, шокировать, восхищать, провоцировать, удивлять.

Умер как жил. Не склонившись. Просто отлично умер. А это так важно…

«Facebook», 17 марта 2020 года

Лимонов дома.
Памяти Эдуарда Вениаминовича Савенко

Константин Кеворкян

Во вторник, 17 марта 2020 года, ушёл из жизни великий харьковчанин Эдуард Лимонов. Этот текст был написан довольно давно и носит личный характер. Мы списывались буквально несколько дней назад, я должен был зайти к нему в первых числах апреля. Не успел.

Лимонов живет в тихом центре Москвы, недалеко от метро «Новослободская». Дом в стиле конструктивизм — наверное, когда-то даже престижный (исходя из месторасположения), но теперь безнадежно устаревший: с приделанными поверх фасада тесными лифтами, чахлым палисадником, путанным многозначным кодом, который я вечно забываю.

Пытался записывать, но шифровал фамилию адресата и снова терял где-то в глубине телефона. Приходилось перезванивать, уточнять. «Ну, где вы?» — раздаётся в трубке требовательный голос мэтра. «Я здесь внизу, у двери»,— беспомощно лепечу я и в ответ снова получаю порцию кодовых цифр, длинных как радиограмма советскому разведчику.

Лимонов живёт под самой крышей и — пока я поднимаюсь — его дверь, как правило, уже приоткрыта. Хозяин встречает меня в маленькой прихожей. Тапочек не полагается: кажется, Лимонов испытывает к ним презрение — как к буржуазному символу домашнего уюта. Сам он всегда в домашней обуви — типа старых кроссовок. В свободных брюках или джинсах. Никаких демократичных «треников» с вытянутыми коленками или барского халата. Подтянут и выбрит (практически всегда).

В доме стерильная чистота, которую стыдно нарушать. Потому разуваюсь: на улице мерзкий московский снег, и когда обувь стекает — совестно. В небольших комнатах (их две) аскетично. В одной — книги на всю стену, среди множество собственных и на разных языках. «77»,— любит подчеркнуть автор; адский предшествующий и сегодняшний каждодневный труд. Отсюда и самодисциплина, и стерильная чистота, и отсутствие деморализующих тапочек.

На подоконнике стоит бронзовый бюст хозяина. «А вам самому нравится?» — спрашиваю я. «Льстит»,— слегка иронично отвечает Лимонов, из чего я делаю вывод, что нравится.

Обстановка действительно скромная — квартира съемная, добра не нажито, архив расплескан по странам, дети живут отдельно. Во второй комнате кушетка, пара глубоких кресел, простой компьютер. На нем Лимонов пишет публицистику,— прозу предпочитает писать от руки, так лучше чувствуется каждое слово. Почерк аккуратный, разборчивый, мелкий; возможно, привычка экономить бумагу осталось после тюрьмы.

Если работает, лучше не мешать, впрочем, как и любому литератору. Потому предпочитает трудиться с раннего утра, пока голова свежая и нет посетителей.

А визитеров довольно много: соратники, журналисты (огромное количество также звонит за комментариями), заезжие гости, вроде меня. Чтобы развести их между собой во времени, внимательно следит за точностью появления и ухода персонажей. Впрочем, для некоторых делает исключение.

Особая честь перекусить на скромной кухне. Никаких разносолов хозяин дома не держит. Впрочем, пару раз мне перепадали экзотические напитки: то северокорейская шестидесятиградусная водка с оскаленной змеёй, то суперсамогон из малины и на малине же настоянный — дар какого-то восторженного почитателя.

Ухаживает за гостем Лимонов довольно неуклюже, чувствуется непривычка к гостеприимству в его исконном застольном варианте. Он столько лет прожил за границей и без своего дома, что движения его неловки, ненатренированы на гостя. Хочется помочь, отчего всегда возникает путаница, от которой я ещё больше конфужусь.

Мы оба интроверты, потому разговаривать непросто. То и дело возникают паузы.

Пожалуй, с Лимоновым комфортно молчать, но тогда зачем я вообще к нему заявился? Ах да, привез пару бутылок любимого им крымского вина. В обмен получаю его новую книгу с уже заготовленной дарственной надписью: похоже, он всегда продумывает текст заранее. Наверное, у меня скоро будет самая большая коллекция подписанных Эдуардом Вениаминовичем Лимоновым (Савенко).

Иногда что-то из книг приношу я. Объём моей 900-страничной «Фронды» его изумил; взвешивая, хозяин долго перекладывает толстый том из руки в руку. Потом поставил на полку и не факт, что скоро откроет. Лимонов спешит писать собственные тексты и переживает из-за непонимания издателей — то обложка неудачная, то гонорар недостаточный, то реализация хромает. Эти окололитературные разговоры заменяют нам великосветскую беседу о погоде.

А ещё я рассказываю о Харькове, о наших общих знакомых, излагаю какие-то идеи. Помочь мне Лимонов все равно не может: его давно отлучили от большой политики, от большого экрана, от больших связей. «Я же адекватный человек»,— обидчиво удивляется он, видимо, искренне не понимая — он так долго был бунтарём, что стал заложником собственного прошлого.

Я вполне могу допустить, что ему сегодня нужна не всемирная слава, а обыкновенная забота любящей женщины. И вовсе не певицы или актрисы, и вообще не жительницы просвещённой столицы, а самой обыкновенной харьковчанки, из ниоткуда возникающей и в нужный момент деликатно пропадающей в никуда. Как говорил мудрый грек у Джеральда Даррела, «счастье — это свой оливковый сад и женщина из родных мест».

Он мужественно стоит на своём, даже когда шаркает стоптанными кроссовками по своей полупустой квартире. После страшной операции, в аскетизме на грани бедности, в чистоте дисциплинированного бойца. За всем этим я вижу одиночество того, кому подвластна вечность. Когда она придёт, он будет аккуратно собран и привычно молчалив.

2019 г.

«Украина.ру», 17 марта 2020 года

Это он — Эдичка.
Чем запомнился Эдуард Лимонов

Игорь Карев

В возрасте 77 лет скончался писатель, публицист, поэт и политик Эдуард Лимонов. О его смерти в своем блоге сообщил писатель и депутат Госдумы Сергей Шаргунов.

Сергей Шаргунов («Facebook», 17.03.2020):

Умер Эдуард Лимонов

Причина смерти официально пока не называется. По данным Telegram-канала Mash, Лимонов был госпитализирован два дня. Он долгое время боролся с онкологическим заболеванием.

Эдуард Лимонов (настоящая фамилия — Савенко) родился в 1943 году в Горьковской области. В возрасте четырех лет с семьей переехал в Харьков, где жил в детстве и юности. Подростком был связан с криминалом, его арестовывали — правда, по административным статьям. Он даже принимал участие в забастовке. В середине 1960-х Лимонов остепенился, если так можно о нем сказать.

К этому времени он уже несколько лет писал стихи, был знаком с литераторами и художниками Харькова. Один из них — художник Вагрич Бахчанян — придумал ему звучный псевдоним. Так Эдуард Савенко стал Эдуардом Лимоновым. Впрочем, тогда он зарабатывал деньги совсем не литературным трудом. Только в конце 1960-х, переехав в Москву, он вошел в круг литературного андеграунда (среди его знакомых был писатель Венедикт Ерофеев). Своим учителем Лимонов считал художника и поэта Евгения Кропивницкого.

Официально Лимонов тогда не издавался, но выпускал свои рассказы в самиздате и был одним из заметных представителей советского литературного авангарда начала 1970-х. Но эта карьера длилась недолго. Он вспоминал, что его вызвали в КГБ и предложили «стучать» на посла Венесуэлы в СССР Регуло Бурелли, с которым Лимонов был дружен. Он отказался и эмигрировал из СССР.

«Мне еще с детства внушали, что стучать — это плохо, гадко. Если бы они мне предложили по-серьезному: «Дорогой товарищ Савенко-Лимонов, мы хотим направить вас в академию КГБ», я бы, наверное, пошел. Но стучать, быть какой-то шестеркой — отказался»,— рассказывал Лимонов в конце 1980-х в интервью Феликсу Медведеву.

В эмиграции он оказался в США, смог устроиться в нью-йоркскую газету «Новое русское слово», сблизился с американскими троцкистами и начал принимать участие в различных политических акциях, был одним из авторов «Открытого письма Сахарову», которое не удалось напечатать в США: его опубликовали в Англии.

В середине 1970-х Эдуард Лимонов пишет, пожалуй, свою главную книгу: роман «Это я — Эдичка». Это и сейчас одна из самых известных работ Лимонова. Правда, её издание в Америке тоже состоялось не сразу из-за нападок на США и слишком натуралистичных сцен гомосексуального секса. Книга вышла в Париже и стала бестселлером. А следом в Париж перебрался и Лимонов.

«Это я — Эдичка» считается в определенном смысле автобиографическим романом, но степень автобиографичности Лимонов никогда не раскрывал. Вопрос об этом задавался писателю, кажется, в каждом интервью.

После успеха «Эдички» Лимонов много публиковался: были напечатаны сборник стихов «Русское», романы «История его слуги» и «Дневник неудачника» и многие другие книги. А в начале 1990-х Лимонов вместе с третьей женой — Натальей Медведевой — вернулся в Россию, снова став гражданином своей родной страны.

После возвращения из эмиграции политическая ипостась Лимонова стала более заметной, чем литературная. Конечно, он всегда, всю жизнь был в категорической оппозиции. В юности это, возможно, было не так ярко выражено, но со временем всё встало на свои места. Работая в эмигрантской газете, он публиковался в СССР в те времена, когда обычно всё происходило ровно наоборот. Лишенный советского гражданства, он мог стукнуть иностранца, если тот плохо говорил о России. Вернувшись на родину,— после годичных судов и восстановления гражданства — Лимонов тут же ушел в глухую и даже радикальную оппозицию: был членом ЛДПР Владимира Жириновского, основал Национал-большевистскую партию, в нулевые стал одним из авторов «Стратегии-31», которая отстаивала свободу собраний. Его не раз задерживали не только в России, но и, например, в Казахстане, его книги запрещали на Украине: он очень неправильно, по мнению Киева, отреагировал на события 2014 года.

Но при этом Лимонов оставался поэтом, публицистом и писателем, невзирая на любые перипетии своей политической карьеры. Выходили его эссе, написанные им биографии, сборники стихов: их он публиковал исподволь, по мере написания. В начале 2010-х Лимонов снова вернулся к большой прозе: в 2012-м вышла его книга «В Сырах: роман в промзоне», воспоминания о том, как после выхода из тюрьмы он жил в районе Сыромятнической улицы. Потом был «Дед» — описание митингов того времени, в которых Лимонов принял самое деятельное участие. Он вообще начал публиковать больше, чем обычно (были изданы книги «Седого графа сын побочный» в 2018-м и «Будет ласковый вождь» в 2019-м), словно торопясь рассказать читателю всё, что не рассказал раньше. И всё равно есть ощущение, что что-то так и осталось непроговоренным. Но теперь об этом уже некого спросить.

«Аргументы и факты», 17 марта 2020 года

Антисоветчик, писатель, портной: умер Эдуард Лимонов

Анастасия Антипова и Юлия Сапронова • при участии: Майя Бобенко

17 марта на 78-м году жизни умер писатель и политик Эдуард Лимонов. Каким был Лимонов — от харьковского подростка до автора знаковых книг и лидера оппозиционных партий — в материале РБК.

Эдуард Лимонов (настоящая фамилия — Савенко) родился в Дзержинске Горьковской области (сейчас это Нижегородская область) в 1943 году. Рос и учился в школе он уже в Харькове: его отец был офицером и позже вспоминал это время так:

«Характер у него [Эдуарда Лимонова] не в мать и не в отца, не знаю, где он такой подобрал. Всегда поперек! Все хают сороковые годы — он пишет: «У нас была великая эпоха» (название одной из повестей Лимонова. — РБК). Даже я вспоминаю — ну, весело, конечно, было, молодые были… но ведь мы же тогда только переехали в Харьков из Казани, жилья не было, разместили нас на двух верхних этажах больницы на окраине! Я на столе спал, жена с сыном на полу… Какая великая? Военных же не спрашивают, чего они хотят. Сказали — и езжай»

Лимонов писал, что в юности шил джинсы.

«Задолго до китайцев я был контрафактором. Ну, разумеется, не в таких грандиозных масштабах»,

— вспоминал он. В Москву в конце 1960-х он переехал со швейной машинкой, которая помогала ему зарабатывать на жизнь, с гордостью говорил он в разных интервью.

В столице он посещал семинар поэта Арсения Тарковского (Лимонов уже писал стихи) — впрочем, позже отзывался о семинаре как о бесполезной трате времени:

«Лекции не представляли никакого интереса, более того, он не давал нам свободно читать стихи».

В Москве Лимонов выпускал самиздатовские сборники стихов. Про диссидентское движение позже он говорил, что «с диссидентами был только знаком, и очень близко».

Будущий генсек Юрий Андропов, возглавлявший тогда КГБ, назвал его убежденным антисоветчиком (Лимонов говорил, что причиной был отказ сотрудничать с органами госбезопасности). В 1974 году Лимонов покинул страну и уехал в США, его лишили советского гражданства.

В Нью-Йорке он работал в эмигрантской прессе, подрабатывал грузчиком, уборщиком, официантом. Он конфликтовал с редакцией «The New York Times» из-за отказа печатать его статьи с критикой американской жизни.

Свой первый роман «Это я — Эдичка» он написал в США, но ни одно из американских издательств не приняло его к публикации.

«Конечно, этим романом наших людей долбануло по голове изрядно, они до сих пор никак его не переживут, но думаю, это полезно,

— говорил сам Лимонов о своей книге.—

Считаю, что написал очень революционную и очень талантливую вещь».

Книгу он смог издать во Франции, куда и перебрался в 1980 году, а к концу 1980-х получил гражданство этой страны.

В СССР Лимонова впервые опубликовали в 1989 году, тогда вышла его повесть «У нас была великая эпоха».

В начале 90-х Лимонов восстановил гражданство и вернулся в Россию, где в 1993-м вместе с Александром Дугиным, лидером группы «Гражданская оборона» Егором Летовым и концептуалистом Сергеем Курехиным основал Национал-большевистскую партию (НБП, запрещена в РФ). В 1994-м Лимонов начал издавать газету «Лимонка».

«На самом деле «Лимонка» сделалась наше все: наша программа, наш учебник политики, наш сборник легенд, наш устав партийной службы»,

— объяснял Лимонов в книге «Моя политическая биография».

Во время войны в Югославии он уехал туда и принимал участие в боевых действиях на стороне сербов.

«Глядя на фотографии Лимонова, дружески беседующего с [Радованом] Караджичем (экс-президент Республики Сербской, приговоренный Международным трибуналом к пожизненному заключению за военные преступления и геноцид. — РБК) или стреляющего из пулемета в осажденном Сараево, его парижские друзья, которые раньше восхищались им, невольно посерьезнели»,

— писала о нем газета «El Mundo».

В апреле 2001 года Лимонов был обвинен в хранении оружия и создании незаконных вооруженных формирований (это обвинение впоследствии было снято). Спустя два года его приговорили к четырем годам лишения свободы. Он был освобожден условно-досрочно в июне 2003 года.

«Писатель не был в столице больше двух лет. Его соратники по вождю явно соскучились: шампанское пили прямо на перроне. Встречать досрочно освобожденного лидера на Павелецкий вокзал пришли около сотни молодых национал-большевиков и сочувствующих»,

— рассказывал телеканал НТВ о его возращении в Москву. В 2006 году стал одним из создателей коалиции «Другая Россия», участвовал в «Маршах несогласных». В 2010-м коалиция распалась, в чем Лимонов обвинял соратников по движению Михаила Касьянова и Гарри Каспарова

Эдуард Лимонов был несколько раз женат. Последней официальной супругой была актриса Екатерина Волкова (на фото), у пары родились двое детей. В 2008-м Лимонов и Волкова расстались

«Лимонов очень не любил писательниц и некрологов. Сам он в своих некрологах, собранных в «Книге мертвых», писал о людях как о живых, не особо сообразуясь с фактом смерти. Смерть не должна у нас вызвать пиетета, и лучше всего, если мы продолжим относиться к Лимонову, как к живому, сложному, великолепному, грандиозному и невыносимому»,

— сказал в беседе с РБК писатель Дмитрий Быков.

Эдуард Лимонов умер 17 марта 2020 года в Москве. Ему было 77 лет

Названа причина смерти Эдуарда Лимонова

…

Писатель страдал от онкологии.

Писатель и политик Эдуард Лимонов умер во вторник, 17 марта, на 78-м году жизни. О кончине сообщил депутат Сергей Шаргунов.

На данный момент официальные сведения о причинах и обстоятельствах смерти отсутствуют. По информации Mash, который ссылается на окружение писателя, в последнее время Лимонов болел и был госпитализирован из своей квартиры в частную клинику 15 марта.

Указывается, что длительное время писатель боролся с онкологическим заболеванием, «начались проблемы с горлом, потом пошло воспаление» и началось кровотечение.

«Врачи двое суток пытались нормализовать состояние. Сегодня перенес сразу 2 операции»,— говорится в сообщении в телеграм-канале.

Организм не перенес нагрузки, сообщили источники канала.

Baza сообщает, что только 13 марта Лимонов заключил договор на издание своей последней книги — «Старик путешествует».

«Московский комсомолец», 17 марта 2020 года

Вольный стрелок: умер Эдуард Лимонов

Владислав Крылов, Наталья Васильева, Максим Ходыкин, Зоя Игумнова

Каким запомнится один из самых скандальных писателей ХХ века и классик русской литературы

Отношение к Эдуарду Лимонову может служить точным маркером: понимает ли ваш собеседник что-то в русской словесности, или же нет. Лимонова-человека не любили многие, Лимонова-политика — наверно, еще больше. Но даже категорические противники его, почти всегда скандальной, позиции, при наличии у них хотя бы толики литературного вкуса, ценили Лимонова-писателя. Сегодня, 17 марта, этого странного, шумного, бескомпромиссного, вечно молодого старика не стало. «Известия» провожают последнего великого русского писателя.

Писать о Лимонове в день его смерти — тяжело и странно. Он, безусловно, был одним из тех редких людей, которых трудно представить иначе как с определением «живой». Собственно, так же ощущал себя и он сам — пять сборников написанных им некрологов тому, как и всегда с Лимоновым хулиганским, свидетельством.

Поэт Александр Вулых:

Эдуард Лимонов — интересный писатель, человек с необыкновенной судьбой. Он прожил сложную жизнь, наполненную всевозможными событиями, даже трагическими. Талант его был своеобразным. Эдуард Лимонов без всяких сомнений был большим патриотом России. Его уход — большая потеря для отечественной литературы. Мне грустно от таких новостей. А вообще. если вы хотите что-то узнать об Эдуарде Лимонове, читайте его книги

Конечно, для русского писателя — да еще такого, который не отсиживался по литфондовским дачам, а вел разгульную, разбойничью почти жизнь, на нескольких континентах, через несколько войн и революций — прожить ему удалось феноменально долго. И вряд ли подросток Савенко, появившийся на свет 22 февраля 1943 года в заштатном Дзержинске и выросший в провинциальном, но гордом своей культурностью Харькове, догадывался, сколь долгая, бурная и, в конечном счете счастливая жизнь ему уготована.

Изучать биографию писателя надо по его книгам — и в случае с Лимновым этот тезис верен, как никогда. Вот — «молодой негодяй» гарцует по харьковским скверам. Вот — бывший советский диссидент приковывает себя к ограде редакции «New York Times», ибо и за «железным занавесом», оказывается, мало кто ценит непризнанных гениев. Вот — «русский поэт предпочитает больших негров» и мечтает в Париже о мировой революции. Вот — уже переваливший за 50 «хипстер» (как сказали бы сейчас) вдруг оказывается в центре сумбурной российской политики 1990-х; кумир молодежи и вождь экстремистской партии. Вот — в окопах югославской войны; вот — в изоляторе «Лефортово» и на зоне, по обвинению в организации государственного переворота в другой стране (на меньшее Лимонов и не согласился бы!) Вот — среди лидеров оппозиции, а вот — по другую сторону баррикад, вечно недовольный, вечно несогласный, вечный изгой в этом несовершенном мире.

Председатель партии «Яблоко» Николай Рыбаков

Он был ярким писателем, но в политике запомнился именно эффектностью, а не созидательностью. И его взгляды никак не способствовали процветанию страны. Как человек эмоциональный, он уходил в политике в крайности. А оценку его творчеству дадут потомки, лет через сто

Но всегда — писатель. Большой, неровный, позволяющий себе вещи, невозможные для обывателя. Окруженный юными красавицами и молодыми героями, человек, словно ворвавшийся в скучную сухую реальность XXI столетия откуда-то из нереальных уже, мифологических времен. Да и время уйти он словно выбрал специально — внезапно случившийся во времена фейсбучных страстей и пластиковых переживаний пугающий, средневековый какой-то год.

Он публиковался, кажется, везде, от «Лимонки» до «Известий», от «Континента» до RT. Лимонов был, пожалуй, одним из последних публицистов, способных привлечь читателя не «жареной» темой, а стилем, широтой взгляда и невиданной даже в пресловутых «свободных» СМИ реальной свободой. «Общество велит «не сметь». Смею»,— говорил он стами одного из своих автобиографических персонажей. И действительно, Лимонов никогда не боялся нарушать никакие табу — даже и те. что в «приличном обществе» предпочитают вообще не упоминать.

Писатель Евгений Водолазкин

Эдуард Лимонов был человеком большого таланта. Возможно, поступки его, высказывания и тексты были порой спорны, иногда — очень спорны, но они всегда были талантливы. Для него литература значила гораздо больше, чем просто литература. Она переплеталась с его жизнью. Все его вещи были в той или иной степени автобиографичны, и в то же время никогда нельзя быть уверенным в том, что все описанные им вещи соответствовали действительности. Это странное положение между фактом и воображением было отличительной чертой Лимонова. Безусловно, он оставил глубокий след в нашей литературе и его будет не хватать

Франт в бархатном костюме, первый русский панк в майке Ramones, боевик в камуфляже — Лимонов всегда был и на острие моды, что, в конечном счете не в меньшей степени укоренено в нашей литературной традиции, чем нравственные поучения Толстого и душевные драмы Достоевского. Лимонов сумел сделать почти невозможное в конце ХХ века: творить большую — что уж там, великую — литературу, оставаясь при этом понятным и востребованным самой широкой читательской аудиторией.

Его вряд ли включат в школьную программу. Его вряд ли перестанут читать юноши, обдумывающие житье — по собственной воле, не из под учительской «палки». Он не любил, когда его называли классиком — но он, несомненно, им был последние лет 20 своей жизни. Таким — пусть запретным — он и останется. 13 марта Лимонов сообщил, что сдал в издательство новую книгу, «Старик путешествует». Путешествие оказалось труднее и дальше, чем он, наверно, полагал.

Писатель Роман Сенчин

Для моего поколения Лимонов был настоящим учителем. Он учил не бояться, не молчать, лезть на рожон. Многие мои сверстники, и я сам, стали писать благодаря его книгам. Мы считали, что нам тоже есть что рассказать в наши тогдашние двадцать лет. Последнее время он болел. В это как-то не верилось — Лимонов всегда был крепкий, какой-то даже не молодой, а юный. И мудрость постоянно боролась в нем с юношеским огнем, иногда удивлявшим и нас, людей младше его лет на тридцать-сорок. Ушел без всякой натяжки, без всякого свойственного некрологам пафоса, один из последних больших русских писателей. Есть еще Бондарев, Екимов, Проханов… Есть много талантливых и очень талантливых. Но больших последние лет тридцать не дали. Поэтому, вижу, очень многие воспринимают смерть Лимонова, вообще-то по возрасту старого человека, как неожиданное, страшное событие. Слышится слово «осиротели». Я его тоже повторяю

Лимонов не зарекался ни от сумы, ни от тюрьмы, и вдоволь познал и то, и другое. Но все же больше ему досталось того, что он действительно жаждал — успеха, славы, и, пожалуй, истинного величия. Он любил жизнь жадно, без меры, по-хулигански, не считаясь с условностями и мнениями. Своему французскому биографу он говорил, что мечтает умереть в Средней Азии — но все же покинул этот мир в Москве. С его «Эдичкой», нахальной, неправильной, веселой и живой книгой русская литература, казалось, потянулась и открыла глаза после долгого летаргического сна. Сегодня она, возможно, умерла окончательно. У нас была великая эпоха.

«Известия», 17 марта 2020 года

Биография Эдуарда Лимонова

…

ТАСС-ДОСЬЕ. 17 марта 2020 года стало известно, что на 78-м году жизни умер российский писатель, поэт, политический деятель Эдуард Лимонов.

Эдуард Вениаминович Лимонов (настоящая фамилия — Савенко) родился 22 февраля 1943 года в г. Дзержинске Горьковской (ныне — Нижегородской) области в семье военнослужащего. С 1947 года проживал в Харькове Украинской ССР (ныне — Украина). Окончил восемь классов общеобразовательной школы.

В юности сменил много профессий, работал сталеваром, монтажником-высотником, книготорговцем. На одном из предприятий в 1963 году принимал участие в забастовке против снижения расценок.

В 17 лет начал сочинять стихи.

В 1967–1974 годах жил в Москве. Зарабатывал на жизнь пошивом брюк, его клиентами были Эрнст Неизвестный, Булат Окуджава и др.

Посещал поэтический семинар Арсения Тарковского, сблизился с кругом авторов московского литературного андеграунда (Венедикт Ерофеев, Леонид Губанов, Игорь Ворошилов, Евгений Сабуров и др.), входил в неофициальное поэтическое объединение СМОГ (»Смелость, Мысль, Образ, Глубина»). Псевдоним «Лимонов» ему придумал художник-карикатурист Вагрич Бахчанян.

Лимонов писал короткие рассказы в авангардистском стиле, выпустил пять самиздатских сборников своих стихов. В 1972 году его первое интервью было опубликовано в испанском журнале Destino Magazine.

В 1974 году после отказа стать осведомителем Комитета государственной безопасности СССР эмигрировал из Советского Союза вместе с женой Еленой Щаповой (она получила израильскую визу). В том же году был лишен советского гражданства.

В 1974–1980 годах проживал в США, в Нью-Йорке. В 1975–1976 годах работал корректором в нью-йоркской газете «Новое русское слово». Опубликовал в эмигрантской печати ряд статей с критикой западной политической системы и образа жизни. После того, как статья Лимонова «Разочарование» была перепечатана советским еженедельником «Неделя», он был уволен из «Нового русского слова». Потеряв место корректора, сменил 13 профессий, работал каменщиком, гувернером, мажордомом и др. В 1975–1976 годах участвовал в собраниях американской троцкистской Социалистической рабочей партии, что стало причиной его допроса в ФБР.

В 1976 году опубликовал частично автобиографический роман «Это я — Эдичка». Спустя четыре года, после публикации во Франции под названием Le poete russe prefere les grands negres (»Русский поэт предпочитает больших негров»), это произведение получило скандальную известность.

В начале 1980-х годов Эдуард Лимонов переехал во Францию, где писал для различных общественно-политических изданий: Revolution Французской коммунистической партии, крайне правого журнала Choc du mois и др. Входил в редколлегию газеты L'Idiot international. В тот же период сочинил романы и повести «Дневник неудачника» (1982), «Подросток Савенко» (1983), «Молодой негодяй» (1986), «У нас была великая эпоха» (1989) и др. В 1987 году получил французское гражданство.

С 1989 года книги Лимонова начали публиковать в СССР. С начала 1990-х годов он стал активно печататься в изданиях национально-патриотической оппозиции — газетах «Советская Россия», «День» (с 1993 года — «Завтра») и др.

В 1991 году переехал в Москву, в октябре того же года восстановил советское гражданство.

В 1991–1993 годах эпизодически принимал участие в Югославской гражданской войне в качестве «вооруженного журналиста» на стороне сербов.

В 1992 году вступил в Либерально-демократическую партию Владимира Жириновского, вошел в партийное «теневое правительство» в качестве министра безопасности. Однако через несколько месяцев обвинил лидера ЛДПР в бездействии и «шарлатанстве», после чего вышел из ЛДПР. В 1994 году выпустил книгу «Лимонов против Жириновского».

В ноябре 1992 года вместе с рок-музыкантом Сергеем Жариковым и журналистом Андреем Архиповым создал Национально-радикальную партию (НРП). На следующий год в результате конфликта покинул ее ряды.

В мае 1993 года вместе с публицистом Александром Дугиным основал организацию под названием Национал-большевистский фронт, впоследствии переименованную в Национал-большевистскую партию (НБП, запрещена в РФ).

В октябре 1993 года участвовал в защите здания Верховного совет РФ на стороне антиельцинской оппозиции.

12 декабря 1993 года баллотировался как независимый кандидат в Государственную думу РФ I созыва по одномандатному округу №172 в Тверской области. Выдвигался от группы избирателей, по итогам голосования занял третье место и в Думу не прошел (победителем в округе стала Татьяна Астраханкина, КПРФ).

В 1994 году непродолжительное время союзником НБП было «Русское национальное единство» Александра Баркашова (запрещено в РФ). С НБП и Лимоновым сотрудничали также известные музыканты Сергей Курехин и Егор (Игорь) Летов. В ноябре 1994 года НБП начала издавать газету «Лимонка». С начала 1990-х годов Эдуард Лимонов выступал в защиту политических прав русских, проживающих в государствах бывшего СССР. Высказывался за воссоединения с Россией территорий, переданных в советское время союзным республикам, в частности Крыма.

В 1995 году Эдуард Лимонов баллотировался в Госдуму II созыва по одномандатному округу №194 в Москве. Был выдвинут группой избирателей. Проиграл выборы, заняв 13-е место с результатом 1,91% голосов (депутатом был избран Владимир Лысенко, блок «Памфилова — Гуров — Владимир Лысенко»).

В 1996 году, перед президентскими выборами, выступил в поддержку Бориса Ельцина (впоследствии агитировал за другого кандидата, Юрия Власова). Вскоре после этого НБП покинули Дугин и Летов. В том же году против Лимонова из-за публикаций в «Лимонке» было возбуждено уголовное дело по ст. 74 Уголовного кодекса РСФСР (»Нарушение равноправия граждан по признаку расы, национальности или отношения к религии»). Однако до суда дело не дошло.

В конце 1990-х годов лидер НБП сотрудничал с Виктором Анпиловым (»Трудовая Россия») и Станиславом Тереховым (»Союз офицеров»).

В 1998 году Эдуард Лимонов в третий раз пытался избираться в Госдуму на довыборах по Георгиевскому одномандатному округу №52 в Ставропольском крае. Баллотировался от группы избирателей, на выборах занял восьмое место, получив 2,76% голосов (победу одержал Иван Мещерин, группа избирателей).

В 1990-х годах опубликовал сборник рассказов «Девочка-Зверь» (1993), романы «Последние дни супермена» (1995), «315, пункт «В» (1997).

7 апреля 2001 году Эдуард Лимонов вместе с пятью другими членами НБП был задержан сотрудниками Федеральной службы безопасности в Алтайском крае. Его обвиняли по ст. 222 (»Незаконное приобретение и хранение огнестрельного оружия»), 208 (»Создание незаконных вооруженных формирований»), 205 (»Терроризм») и 280 (»Призывы к свержению конституционного строя») УК РФ. Сообщалось, что Лимонов вместе с сообщниками купил несколько автоматов Калашникова и намеревался поднять восстание русского населения в Северном Казахстане. Свою вину Лимонов отрицал.

Находясь в СИЗО, 31 мая 2002 года, баллотировался на довыборах в Госдуму по одномандатному округу №119 в родном городе Дзержинске. Занял последнее шестое место, набрав 6,58% голосов избирателей (депутатом от округа стал кандидат от КПРФ Владимир Басов).

15 апреля 2003 года Саратовский областной суд признал Эдуарда Лимонова виновным по ст. 222 и приговорил к четырем годам колонии общего режима. В заключении написал романы «В плену у мертвецов», «Книга воды» (премия Андрея Белого, 2002), книгу воспоминаний «Моя политическая биография» (2002).

Условно-досрочно освобожден 30 июня 2003 года. После этого продолжил оппозиционную политическую деятельность, сблизившись с российскими либералами. В 2006 году, незадолго до запрета НБП в 2007 году, создал с шахматистом Гарри Каспаровым движение «Другая Россия».

В 2009 году стал инициатором регулярных политических протестных акций «Стратегия-31» (проводились в 31-е число каждого месяца до августа 2014 года).

В 2010 году объявил о создании партии «Другая Россия», которая не была зарегистрирована Минюстом.

В 2011 году отказался от французского гражданства.

Выдвигал свою кандидатуру на выборы президента РФ в 2012 году, но получил отказ от Центризбиркома из-за неправильно оформленной заявки инициативной группы.

В 2014 году поддержал воссоединение Крыма с Россией.

С ноября 2016 году был колумнистом русскоязычной версии телеканала RT.

Автор романов и сборников рассказов «Иностранец в смутное время» (1991), «Исчезновение варваров» (1992), «Дисциплинарный санаторий» (1993), «Смрт» (2008), «Дед» (2014), «…и его демоны» (2016), «Будет ласковый вождь» (2019). В разные годы также выпускал сборники политических эссе и исторических портретов-миниатюр. Некоторые произведения Лимонова экранизированы.

Официально был женат три раза. Первая супруга — поэтесса Елена Щапова, вторая — модель, певица Наталья Медведева, третья — актриса Екатерина Волкова. Сын — Богдан (род. 2006), дочь — Александра (род. 2008).

«ТАСС», 17 марта 2020 года

Эдуард Лимонов:
последний классик в смутное время

Платон Беседин

Последняя книга, которую я прочитал — «Философия подвига» Эдуарда Лимонова. Я покупал все его книги и, прочитав, обсуждал их с ним. А эту — не успел. В «Философии» Лимонов рассказывал о людях жёстких, нетерпимых, радикальнее которых быть, казалось бы, невозможно. Рассказывал о людях подвига, всегда умудрявшихся сбивать с толку человечество. «Я не их противник, ни в коем случае, — писал Лимонов в конце предисловия. — Я, пожалуй, один из них».

Так, собственно, и было. До вечера 17 марта Лимонов оставался последним живым классиком русской литературы. Классиком по самому высшему счёту. А это — великое достижение. Ведь чтобы войти в первый ряд русской литературы, где Достоевский, Гоголь, Чехов, Пушкин, Толстой, нужно совершить нечто невероятное. Лимонову это удалось.

Он писал так, как никто до него ранее. Соединил не только разные эпохи, но и разные культуры в одно целое. Здесь были и Гоголь, и Флобер, и Хармс, и Ильф, и Капоте, и Миллер — перечислять можно долго, но над всем этим гений Лимонова. И речь тут даже не о смыслах, которые Эдуард Вениаминович доносил в своих книгах, а о самой ткани текста, о структуре его фраз, предложений. Лимонов создал свою школу, не собираясь быть учителем. Но за ним, восхищаясь и подражая, последовало не одно поколение писателей. Он стал для них вождём, символом, безусловным авторитетом. И недосягаемой величиной, потому что писать так, как он, было решительно невозможно.

Лимонов — это ведь не только талант, но и уникальная судьба, удивительные обстоятельства. Это тот редчайший случай, когда некая высшая сила, назовём её так, выбирает своего проводника и транслирует через него эксклюзивные идеи, смыслы. Для данной сверхзадачи требуется не только сверхчеловек, но и особые обстоятельства, особая писательская судьба, уникальная и неповторимая. Скопировать ткань текста Лимонова невозможно. Но ещё невозможнее повторить его жизненный путь, совершенно невероятный, личностный.

Когда Каррер написал весьма средненькую биографию Лимонова, выпустив её на французском языке, она стала абсолютным бестселлером в Европе. Миллионные тиражи, многочисленные переводы. Европа зачитывалась биографией Лимонова. По сути, это был единственный русский писатель — из живых, — кто фактически, на деле был интересен всему миру. Другие русские писатели ничего не значили.

По книгам Лимонова, как по книгам Флобера, станут изучать эпохи. Они окажутся не только великой литературой, но и не менее великими хрониками. Лимонова ещё предстоит осмыслить, полно и ёмко. Неслучайно, он часто вспоминал Жана Жене, которого начали превозносить главным образом после смерти. С Лимоновым — похожая история.

Помню, как, впервые оказавшись в его квартире, я захотел в клозет, но отчего-то стеснялся. И всё-таки зашёл. И увидел там текущий, в желтоватых разводах потолок. А потом Эдуард Вениаминович рассказал, как провёл зиму с неработающими батареями. Выйдя на улицу, идя в сторону станции метро «Маяковская», я не мог избавиться от навязчивой мысли: как так получается, что великий русский писатель живёт на съёмной квартире с подтекающим потолком и вынужден работать, работать, работать, чтобы прокормиться?

Лимонов в быту — это вообще отдельный разговор. Никогда не забуду, как мы ходили с ним в продуктовые магазины, и он покупал разную снедь по списку, одетый в своё фирменное кепи.

Эдуард Лимонов среди «жёлтых жилетов» в Париже, 11 мая 2019 года Возможно ли подобное в США? Жили ли там столь скромно Филип Рот или Том Вулф? Нет, конечно. Все они считались кем-то вроде национального достояния. А у Лимонова в России была только одна премия — имени Андрея Белого, за которую дали бутылку водки и один рубль. Это, собственно, всё, что вам нужно знать о литературном процессе в нашей стране. Здесь дают премии бездарностям и посредственностям, но обходят стороной таких, как Эдуард Вениаминович.

Что от этого Лимонову? Минус деньги, но более — ничего. Он в истории, он в вечности. И премиям он не оказал честь стать их лауреатом. Лимонов всегда был сам по себе, он как та гора, что возвышается надо всеми, и ей нет дела, как и небесам, до того, чем занимаются насекомые. Кто они? Что они? Лимонов же изучал жизнь великих. И понимал их блестяще, потому что сам являлся великим.

Но вместе с тем он был очень тонким, изящным, ранимым человеком. Часто в переписке и разговорах Эдуард Вениаминович вспоминал нашу совместную прогулку по Балаклаве. Она отчего-то очень запомнилась ему. С нами ещё был Костя Кеворкян. Мы катались на катере, пили вино, ели виноград, персики, сливы. И Лимонов был совершенно другим, неэкранным — тактичным, скромным и очень ранимым. Не мелькало никакого вождизма, никакой пламенности — очень вдумчивый, глубочайший человек. Впервые я увидел его таким именно тогда. И больше с таким Лимоновым не расставался.

Что, впрочем, не отменяет того факта, что он, как никто другой, умел зажигать, вдохновлять. Каждая строчка его письма пробуждала. Нашу переписку он называл непрерывным интервью. Можно было написать ему по любому вопросу. Он всегда оставался, на самом деле, очень отзывчивым человеком, ценил не только ум, но и преданность, честность, порядочность. Совсем другой Лимонов, не тот, который на картинке.

Эдуард Лимонов в редакции журнала «Юность». 1989 Последнее моё письмо ему 14 марта: «Жду новую книгу! Будем презентовать в Севастополе! Здоровья! И увидимся в конце марта». И он в ответ: «Ну да, обязательно». Не случилось. Хотя было ясно, что болеет, что плохо. Он делился этой информацией («совершенно секретно»).

Ушёл в сознании. В могучем своём, разящем сознании. А нам теперь оставаться здесь одним. Мы осиротели. И как читатели, и как народ, и как просто люди. Ведь Лимонов описывал, озвучивал то, до чего другие додуматься были не способны. А если и додумывались, то боялись говорить. А он не боялся, он был отважен и безразмерно талантлив.

Кто он для меня? Великий писатель. Яркий политик. Очень тонкий, изящный поэт. Но прежде всего — старший товарищ. Тот, без которого мне будет по-настоящему одиноко.

Спасибо, Эдуард Вениаминович. Без ваших книг, без наших с вами переписок, без нашего живого общения моя жизнь была бы намного беднее, скучнее, неразумнее. Вы были важной частью меня. И не только меня, а миллионов. Светлая вам память.

ИА «Regnum», 17 марта 2020 года

Последняя жена Эдуарда Лимонова:
«Я — не Елена Щапова, и любовных романов писать не буду»

Анжелика Заозерская

Ровно год назад, в марте 2019-го, я делала интервью с актрисой Катей Волковой, которое невольно началось с разговора об Эдуарде Лимонове. Замечу, что Катю знаю лет этак 10, можно сказать, мы дружим, иногда делимся женскими тайнами.

Встретились в любимом кафе Кати на Патриарших прудах, хотя в этот вечер она должна была прийти по моему приглашению на спектакль во МХАТ имени Горького, где я тогда работала пресс-секретарем, а бывший гражданский муж Кати — Эдуард Бояков — был худруком. Но почему-то за час до спектакля Катя передумала приходить в театр и перенесла нашу встречу в кафе. К Кате я примчалась прямиком из кабинета «Эдуарда номер 1», и первое, что услышала от нее, было дружеское предупреждение:

— Анжелика, ваш худрук не против нашей встречи? Знайте, что Эдуард не терпит возражений и неповиновений.

— Это неважно,— просто и честно ответила я.

Тогда Катя, зная о том, что я в последнее время я живу в гостиницах, улыбнувшись, сказала:

— Анжелика, вы, как Эдуард Лимонов, предпочитаете жить в гостиницах! Вы с ним бы точно поняли друг друга!— заметила она.

Она была права. В 2008 году я делала интервью с Эдуардом Лимоновым для газеты «Труд». Не секрет, что Эдуард Лимонов часто скандалил по поводу и без повода, и, кстати, поэтому его книги не экранизировались и спектакли не ставились (никому не хотелось связываться с вредным Лимоновым), и после интервью Эдуард Вениаминович позвонил мне и высказал несколько замечаний, в частности по поводу заголовка: «Я шил джинсы для детей «Гламурного рая»».

— Я прожил очень трудную жизнь, на мне нет ни одного живого места, а судя по вашему заголовку, я занимался пошивом брюк. Это пошло и несправедливо по отношению ко мне,— возмущался Лимонов (замечу, что эта фраза — из его же автобиографической книги «Дети гламурного рая»).

— Простите, пожалуйста, я допустила ошибку,— сказала я в трубку.

Чувствовала, что Эдуард Лимонов внимательно вслушивается в мой голос. После небольшой паузы он произнес жестокие слова:

«Хорошо, я вас прощаю, только обещайте в случае моей смерти написать, что я не такой злой и бессердечный, как обо мне говорят».

Эдуард Вениаминович, я вашу просьбу выполнила… Лимонов не стал жаловаться на меня главному редактору, а на прощание сказал:

«Запомните, что главные сокровища — нематериальные».

После того, как меня сравнили с кочующим по гостиницам и съемным квартирам Эдуардом Лимоновым, я спросила у Кати, как давно она его видела, и что с ним сейчас. Так мы и проговорили с ней целый час о Лимонове.

— Эдуард Лимонов, к сожалению, очень сильно болен, и он не хочет общаться ни со мной, ни с детьми. Запрещает нам навещать его. Мне обидно за Богдана, который очень тяжело переживает разлуку с отцом. Сын не понимает, почему он его гонит от себя. Пытаюсь его успокоить, но бесполезно.

— Почему Лимонов не хочет видеть сына и дочь?

— Боится, что его будут жалеть, сочувствовать, а он не выносит всех этих человеческих проявлений. Главное, не хочет, чтобы его видели слабым. Лимонов считает себя крутым, суперменом, и таким хочет остаться в памяти детей.

— Разве Лимонов не крутой? За что тогда ты его полюбила?

— Прежде всего за талант. Я тогда только начинала свое театральное путешествие с Маргаритой из романа Булгакова «Мастер и Маргарита» (Екатерина больше 18 лет играет Маргариту в антрепризном спектакле «Мастер и Маргарита») и думала: «Как же это прекрасно стать музой Мастера, большого писателя». Тогда я поселилась на Патриарших прудах и загадала: «Хочу встретить Мастера». Вот и встретила Лимонова.

— Эдуард Лимонов — Мастер?

— Его роман «Укрощение тигра в Париже» снес мне голову. Это грандиозная литература, возможно, даже круче романа Булгакова! Я заочно полюбила Эдуарда Лимонова как Мастера. У меня сразу возникло желание защитить его, спасти от преследований, согреть. Оказалось, что все это Эдуарду было не нужно.

— Роман «Укрощение тигра в Париже» — о его любви к певице и модели Наталии Медведевой. Кстати, я первый раз тебя увидела 19 мая 2005 года на открытии выставки фотографии Наталии Медведевой «Большая Медведица». Ты была с бритой головой, в черном кожаном плаще, и вместе с Эдуардом Лимоновым. Я подумала, что ты — его боевая подруга. Прости, не было ли у тебя ревности к его бывшим возлюбленным?

— Всю ревность мира я испытала с Эдуардом Бояковым. Лимонов в этом смысле никогда не давал поводов для ревности. Он не вызывал сомнений ни в чем и никогда. Ему веришь безгранично. Все, что он считал нужным написать о Наталии Медведевой, Елене Щаповой, написал в своих книгах. Со мной он никогда их не вспоминал. Предполагаю, что он продолжал вести диалог с Наталией Медведевой, но как можно ревновать мужчину к мертвой женщине? Я и сама восхищалась и восхищаюсь Наталией Медведевой — ее красотой, талантом, голосом… Она реально была крутая!

— Катя, я в курсе ваших сложных взаимоотношений с Лимоновым, но кто был инициатором разрыва?

— Я. За это, кстати, хотела и хочу попросить у Лимонова прощения. Когда узнала, что он болен,— позвонила, чтобы сказать: «Прости, и я тебя прощаю»,— но он меня остановил.

— Так почему ты рассталась с Лимоновым?

— Анжелика, потому что я не могу жить как ты и Лимонов в гостиницах. Хочу иметь уютный дом, где будут собираться все мои близкие, хочу создать детям уют… И я построила этот дом, только не с Лимоновым, а сама. Предлагала Эдуарду подумать о наших детях, о квартире, но он даже слышать об этом не хотел. Говорил, что мне удастся сделать из него жлоба и мещанина. Он был врагом собственности. Я хотела попросить у Эдуарда прощения, потому что знала, за кого выхожу замуж, он ведь меня не обманывал… Но, видимо, я его не поняла.

— Великий режиссер Товстоногов всех женщин делил на три группы: актрисы, матери и любовницы. Кто ты?

— Я — мать. Интересы детей для меня главнее всех остальных интересов и желаний. Сегодня могу признаться, что когда я познакомилась с Лимоновым, то у меня возникло непреодолимое желание — родить от него сына. Я хотела сына — такого же сильного и умного сына, как он. Родился Богдан. Считаю, что нам с Эдуардом он дан Богом.

— Богдан в детстве был вылитый ангелочек. Все хочу у тебя спросить — не подвергается ли Богдан притеснениям за то, что он — сын Лимонова?

— В школах, где учатся дети, постоянно учителя шепчутся: «Это дети Лимонова». Но открытой травли нет.

— Катя, ты — молодец, откровенно все рассказываешь о взаимоотношениях с мужчинами. Может, книжку напишешь?

— Книжки не будет. Я же не Елена Щапова! У меня нет таланта писательницы. Зачем я буду писать плохие книги? Я — актриса.

— Катя, а ты не читала чудесный рассказ Лимонова «Красавица, вдохновившая поэта» — о встрече тогда писателя-дебютанта Лимонова с музой Мандельштама, княжной Саломеей Андрониковой? Красавица посоветовала Лимонову «не меняться и быть таким, какой он есть». Как ты думаешь, он остался таким, каким был?»

— Я не знала Лимонова раньше — другим. Мне сложно говорить о Лимонове как о вечном подростке, потому для меня он, прежде всего, отец моих детей.

— Он поддерживает вас материально?

— Платит алименты — 30 тысяч рублей. Кто-то из его помощников переводит деньги на карту без задержек.

— Может, тебе проявить настойчивость и попытаться ухаживать за больным Лимоновым?

— Это невозможно. Лимонов сказал, как отрезал: «Нет». Своих решений он не меняет.

— Катя, как ты думаешь — почему вы с Лимоновым расстались? Двое детей, которых он признал…

— Главная причина довольна банальная — 30-летняя разница в возрасте. Я быстро поняла, что при всей красоте нашего романа мы с Эдуардом — люди разных поколений, и это огромная дистанция, которая никогда нам не позволит говорить на одном языке, понимать друг друга с полуслова, смотреть в одном направлении.

Ремарка: Катя Волкова, говоря о 30-летней разнице в возрасте, не имела в виду физическую сторону взаимоотношений с Лимоновым. Только духовную.

В день смерти Эдуарда Лимонова — 17 марта — Катя Волкова на своей странице в FB написала:

«Ты был сложным, но я тебя любила. Спасибо за детей».

Эдуард Лимонов наконец-то заслужил ясного и человеческого признания женщины в любви. Судя по его произведениям и постам в FB, от Наталии Медведевой, умершей в возрасте 44 лет, он не дождался этих слов: «Я тебя любила».

«Экспресс газета», 18 марта 2020 года

Герой века: на смерть Эдуарда Лимонова

Гордей Петрик

Вчера умер писатель, которого называют последним классиком русской литературы. Кем он был — для себя, для всех нас и для него лично — рассказывает редактор культуры BURO. Гордей Петрик, которого с Лимоновым разделяют 60 лет разницы в возрасте.

Всю жизнь Эдуард Вениаминович Лимонов оставался по темпераменту непримиримым бунтовщиком. Для русской литературной диссидентщины поздних 1960-х он был слишком левым, не разделял их тяготения к белой гвардии. В литературные кумиры воздвиг Велимира Хлебникова и Генри Миллера, которые так же, как и он, максималистски перестраивали язык и хотели перестраивать общество. Лимонов был радикалом и в то же время не мог подчинить себя линии какой-нибудь одной партии. Он метался от левых к правым, лавировал между интернационализмом и русским национализмом и к концу для всех остался непринятым. Он был величайшим романтиком и создал свою — национал-большевистскую — партию, обреченную на провал, которая в конечном счете, конечно же, провалилась.

Лимонов знал себе цену. Отсюда его циничные, вечно бахвалистые интонации, полные в то же бесконечной самоиронии, которую не знала русская литература, привыкшая к глубоко нравственным, не выпячивающим своего величия авторам. Именно лимоновская интонация — и даже не то, о чем он говорил — с известной силой шокировала советскую и перестроечную общественность, привыкшую, что писатель в России в первую очередь интеллигент и никогда «педераст», что он не ругается матом и не делает пакостей. Эту интонацию по сей день безуспешно пробуют имитировать графоманы, пытающиеся выстроить себе образ нонконформистов.

Лимонов беллетризировал свою жизнь и подарил литературе ярчайшее alter ego. Он писал о своем харьковском детстве и юношестве, распутной молодости в Москве, о тоске в Нью-Йорке, о войнах, на которые ездил и на которых, кажется, убивал, и о русской тюрьме, в которой в 60 лет нашел успокоение. И даже герои его книг почти всегда появлялись под своими же именами, с тем исключением, когда писатель игриво награждал их нелепыми прозвищами: Бродский у него Хомский в «Истории его слуги», Барышников — Ладыжников в «Это я — Эдичка». Лимонов очень хотел одного — быть счастливым, и это человеческое, а не сверхчеловеческое желание пролегает через всю его биографию и библиографию. Но как у всякого героя широкой судьбы, его представления о счастье варьировались в зависимости от политических взглядов и жизненных обстоятельств. Он верил в любовь — такую, чтобы тебя понимали, и, конечно, в революцию, которую пытался зажечь. Вся его жизнь будто состояла из того, что называют «ошибками юности», и, возможно, поэтому за ним всегда следовала молодежь — и я в их числе. Лимонов напивался, терял вещи и не чтил подарки судьбы; он презирал европейскую прагматичность и не мог удержать любимых женщин по глупости. Он был очень сентиментален — до последнего искренне верил, что победит пластмассовый мир.

Книги Лимонова — с его беспрецедентной для писателя, слагающего от первого лица, откровенностью — были для меня оплотом какой-то всеохватной надежды. Они заставляли поверить, что темные времена пройдут и наступит солнечный завтрашний день, в котором нас кто-нибудь приласкает. Думаю, его книги еще надолго останутся прибежищем для таких же отчаявшихся мечтателей, в равной степени как и прибежищем для всех обделенных. Из проигрышей Лимонов не без оттенка горькой иронии делал внушительные победы или, по крайней мере, интерпретировал их как ни на что не похожие приключения. Жан-Поль Сартр писал, что приключения становятся таковыми лишь в пересказе, постфактум. Лимонов доказал это. И будь то горькие случаи на поле боя или пьяные чудеса — из этих самых приключений сложены все его лучшие литературные вещи.

Лимонов был личностью, конечно, модернистского образца — плоть от плоти XX века. Все его наследие воспринимается как один большой апокриф в русской литературе, которой он пожертвовал свою жизнь. Он был человеком сделанным, с детских лет сам сочинял себя. В «Молодом негодяе» он рассказывал, как в 19 лет в пьяном отчаянии сбежал из психиатрической лечебницы, где были замучены великие Врубель и Хлебников, и молился дьяволу, чтобы его жизнь была такая же, как в романах. Так вот, она такой и была, а его книги в первую очередь стали зеркалом его жизни, по которой изнывали биографы.

Лимонов лез на рожон, испытывал человеческие возможности. Харьковский парень, сын лейтенанта НКВД, он стал поэтом. Перебрался в Москву без копейки денег, моментально влившись в богему, попал в еврейскую эмиграцию, не имея еврейской крови. Пил столько, сколько не под силу десятерым, спал с кем попало, работал уборщиком и носильщиком. Планировал вооруженный захват земель Казахстана и хотел баллотироваться в президенты, чтобы сделать из России национал-большевистское государство. Он ездил на войну и, вступившись за сербов, воевал против албанцев. Написал об этом книгу под эмблематичным названием «СМРТ» — сборник репортажей, пожалуй, самых ярких в русской литературе со времени текстов Симонова о Великой Отечественной. Лимонов был обольщен войной. Она была необходима ему как кислород — так же, как пацифистам Оруэллу и Хемингуэю, которые мыслили участие в Гражданской войне в Испании против фашизма долгом. И Лимонову, конечно, не повезло, что войны при нем измельчали, а исторических революций не было. Был только Донбасс, куда его партия «Другая Россия» отправляла «Интербригады».

Лимонов в чем-то был беспринципен, и сейчас ненавистники могут вспомнить ему ряд литературных халтур. Трезво оценивая свой дар, вернувшись в начале 1990-х в Россию, он считал позволительным писать какие-то вещи за деньги или в рамках политической деятельности. Но мне хочется вспомнить другой, более ранний случай его постмодернистской беспринципности, который подарил нам произведение, может даже, более выдающееся, чем «Это я — Эдичка». Ухватившись за дневниковую форму «Опавших листьев» Василия Розанова, который по взглядам был ему однозначно ненавистен, Лимонов написал «Дневник неудачника», великую поэтическую исповедь, полную противоречий и мыслей, хаотично выплеснутых на бумагу. Тоскуя по бывшей жене, автор притворялся то гомосексуалом, то педофилом; он мастурбировал, представляя, как стреляет в американского президента; вспоминал жен и мечтал о проститутках. Никто еще с такой точностью не передавал набор переживаний, впечатлений и радикальных, подчас экстремистских идей и намерений молодого человека в любовном отчаянии. Вообще как писатель Лимонов похож на Розанова, Солженицына, даже Бунина с их чувственным и в то же время аскетическим слогом, упрямым нарциссическим эмпиризмом и ощущением вписанности в большую Историю — несмотря на то, что Эдуард Вениаминович мечтал о победе пролетариата и дал бы мне за сравнение с этими авторами по физиономии.

Он так часто ступал в пустоту и неизвестность, что мог умереть сотню раз — от пули врага, на обочине, где и когда угодно. Я не знаю, как можно до 77 лет быть таким по-эксгибиционистски честным, столь отчаянно любящим. Лимонов боялся смерти и в 1990-е годы ходил по Москве с охранниками. Он строил оберег от смерти: написал пять сборников некрологов — «книг мертвых» (последняя вышла в этом году); он как лозунг кричал «Да, смерть!» на собраниях Национал-большевистской партии. В своем последнем романе «Будет ласковый вождь» Лимонов, правда, показал себя великодушным, жалеющим тех людей, которые были загублены «алтайским делом». Это малоизвестный факт, но в тяжелые моменты своей в высшей степени эллинской биографии он вообще-то совсем не редко раскаивался и, конечно, жалел: жен, особенно мертвых, бедняков, оставшихся без крыши над головой, своих пацанов-нацболов, безвинно замученных и посаженных. Очень хочется верить, что он умер в спокойствии. Бог дал пройти ему сквозь эту великую жизнь и уйти на тот свет мудрым старцем, когда жизнь — в привычных для него масштабах — уже закончилась.

«Buro 24/7», 18 марта 2020 года

«Он был разрушителем».
Каким запомнится Эдуард Лимонов

Андрей Рубанов

17 марта скончался литератор, политик, во многом одиозный общественный деятель Эдуард Лимонов. Писатель Андрей Рубанов вспоминает, каким он был при жизни и чему нас всех научил.

Мы познакомились в 2006-м. С тех пор виделись нечасто. В друзья к нему не лез, да и не нужны были ему друзья, ему нужны были соратники по партии. Все, что я у него хотел спросить,— я спросил.

Он тогда уже ходил с охраной, в кожаном реглане, немного похожий на Троцкого, и куда бы ни заходил — везде его сопровождал фейерверк фотовспышек, он перемещался в облаке золотого сияния.

Славу любил, но слава нужна была ему и для дела, как политический инструмент: он поднимал свою партию, ныне запрещенную НБП — возможно, единственную настоящую политическую партию постсоветского времени, созданную с нуля, без денег, снизу, из толщи народной.

Жил в трех странах. Лучше прочих русских эмигрантов описал Америку 70-х. Во Франции создал несколько циклов превосходных рассказов. Европейский читатель сначала благосклонно принял «русского Генри Миллера». Лимонов хотел успеха, конечно. Давал интервью телевидению, одевшись в форму советского офицера. Но затем неосторожно примкнул к французским правым, а потом и вовсе уехал воевать за сербов, и издатели разорвали с ним контракты. В конце 80-х вернулся в Россию — об этом роман «Иностранец в смутное время». С тех пор литературу считал второстепенным делом, сосредоточился на политике, но когда его посадили в тюрьму — написал в тюрьме едва не десяток книг.

Щуплый человек с высоким голосом и пронзительным взглядом.

Восхищался Жаном Жене и Юкио Мисимой — писателями-радикалами с трагической судьбой.

Важно, что он был эстет, понимал толк в прекрасном, всегда отлично одевался.

Уже к середине нулевых приобрел армию поклонников и такую же армию ненавистников.

В десятые годы превратился в живой памятник и наслаждался этим.

Кстати, памятник ему изваяли при жизни, автор — скульптор Михаил Баскаков. Лимонов изображен разрушителем, с длинным куском арматуры в руке.

Разумеется, он был разрушителем, исповедовал преступное, радикальное искусство, отказ от табу.

Трижды был женат на блестящих роковых красавицах.

Писал замечательные стихи, которые еще лучше его прозы.

Чувство слова у него фантастическое, словарь колоссален.

Известно, что отношение к Лимонову — быстрый тест на понимание современной культуры. Принимаешь Лимонова — значит, «врубаешься».

Его ненавидели за хвастовство и саморекламу, однако до него саморекламой занимались и Есенин, и Маяковский.

А когда президент Франции Саркози потряс перед согражданами биографией Лимонова, написанной Эммануэлем Каррерой,— стало понятно, что для хвастовства были все основания.

Хотя биография эта заканчивается печальной фразой главного героя, самого Лимонова: мол, жизнь я прожил так себе, хреновую.

У него никогда не было денег, и все это знали. Жил все время в съемных дешевых квартирках. Своей квартиры писатель Лимонов, автор семидесяти книг, никогда не имел.

Однажды издатель Михаил Котомин сказал мне, что Лимонов написал картину — автопортрет — и продает за $10 тысяч. Может, кто-то и купил, это мне неизвестно.

В России большие издательства игнорировали его, он печатался в маленьких: в петербургском «Лимбусе», в московском «Ад Маргинуме». Отличную серию его книжек издал Вадим Назаров в «Амфоре». Тюремный цикл напечатал Илья Кормильцев, тогда еще живой, в «Ультра-Культуре». Книги Лимонова продавались плохо — за ним тянулся шлейф матерщинника, порнографа и фашиста.

Поражает, что Лимонов создал целую литературную школу, сонм последователей, хотя палец о палец для этого не ударил; ему невозможно было сунуть рукопись с вопросом «не прочтете ли?» — послал бы сразу. Но вот — вокруг него плотный отряд учеников.

Отвлекаясь от его личности, уходя в литературу, скажу: Лимонов — классик жанра автофикшен, с уникальной биографией, замечательным языком и отличной оптикой. Его ранние книги изобилуют матерными словами и эротическими сценами, матом же и описанными, однако приклеить к нему ярлык порнографа невозможно. Даже бранясь и хулиганя, Лимонов оставался остроумным, а главное — честным. И даже афоризмы выдавал: «П…де всегда 18 лет». Что касается матерной лексики в его книгах — оставим эту тему литературоведам. Протопоп Аввакум тоже подпускал матерка. Сейчас не время об этом спорить.

Созданная Лимоновым радикальная партия считалась карликовой и даже несерьезной, однако в какой-то момент оказалось, что Лимонов способен вывести на улицу несколько сотен молодых парней, готовых на все. Лимонова стали звать в разные оппозиционные союзы и движения, он вступал или пытался вступить в коллаборации с Касьяновым, Каспаровым, Немцовым, но из этого ничего не вышло, русский бунт не состоялся. Теперь — иных уж нет, а те далече.

Чему мы научились у Лимонова?

Быть еретиками. Ненавидеть пороки. Ничего не бояться. Смеяться над всеми, в том числе над собой. Иметь максимально широкие взгляды. Любить Россию, ее культуру. Быть самураями, всегда готовыми к смерти. Гордиться историей, своими предками. Презирать ханжество, лицемерие, буржуазное сытое равнодушие.

Масштаб его личности пусть оценивают другие — я не возьмусь. Для меня он учитель, его книги — часть моего сознания.

Он умер в поразительное время, когда эпидемия разрушила привычную реальность с ее привычными удовольствиями, путешествиями, развлечениями, потреблением. Лимонов умер, а мы теперь живем в его мире, где в цене спокойствие, стойкость и бесстрашие.

«Forbes.ru», 18 марта 2020 года

Кашин:
«Лимонов служил российскому государству задолго до его появления, он придумал его в своей мечте»

радио-эфир • аудиозапись

Олег Кашин и Роман Голованов вспоминают писателя и политика Эдуарда Лимонова, скончавшегося на этой неделе в возрасте 77 лет.

[Роман Голованов:]
— Олег, здравствуйте, вы нас слышите?

[Олег Кашин:]
— Роман, здравствуйте, да. Но не хочется как-то весело здороваться и шутить, потому что главное событие дня, главная потеря и не только этого дня, я думаю,— это Эдуард Лимонов. Эдуард Вениаминович Лимонов умер сегодня.

[Роман Голованов:]
— Об этом рассказал писатель, депутат Госдумы Сергей Шаргунов. Давайте послушаем.

[Сергей Шаргунов:]
— Ну, для меня он был просто родным человеком. До последнего мы с ним созванивались, списывались. Он оставался в ясном, остром уме. Это, конечно, огромная потеря. Ну, я знаю, что он умер в больнице, где он находился…

[Роман Голованов:]
— Это пока все, что известно.

[Олег Кашин:]
— Вы знаете, Роман, это не тот случай, когда нужно бегать с фонариком и выяснять, отчего умер, был ли в сознании, что говорил, кто был рядом… Просто это на фоне его масштаба личности, на фоне того, кого мы потеряли, это вообще не имеет значения. Я быстренько написал прощальное слово на сайт «Комсомольской правды», я готов повторить его… поскольку, знаете, было хорошим тоном у критиков говорить, что Лимонов не столько пишет прозу свою, безусловно, совершенно превосходную, а создает себе жизнь, пишет свою жизнь и вот биография — это его главное произведение — был такой штамп у критиков. На самом деле, конечно, он писал не свою жизнь, он писал жизнь страны. И в нем, прежде всего, поражает вот это — когда какие-то идеи, какие-то озарения, которые в наше время делаются уже общим местом, даже не то, что вот «Крым наш», да, потому что действительно лимоновцы ведь первыми боролись за русский Крым, еще когда до этого никому вообще в Москве не было дела — это начало 90-х. Они поднимали флаг над Севастополем, потом садились за это в тюрьмы…

[Роман Голованов:]
— 15 человек, кстати, тогда было осуждены. Это был 1999 год.

[Олег Кашин:]
— Да, да…

[Роман Голованов:]
— Ой, простите, причина смерти названа — он скончался из-за осложнений, вызванных операцией. Его госпитализировали 15 марта с кровотечением в одну из столичных клиник, где медики назначили две операции. Организм писателя, долгое время боровшийся с онкологией, не справился с нагрузкой. Отмечается, что изначально Лимонов пожаловался на проблемы с горлом, они и стали причиной воспалительного процесса.

[Олег Кашин:]
— Роман, здесь вы выступаете, как таблоидный журналист… но я не осуждаю, да. Для меня, честно скажу, не имеет значения, от чего умер Лимонов… Да, вот смерть моментально разглаживает морщины, что называется, и все суетные противоречия, какие-то споры и так далее, перестают иметь значение, а остается то, что чего-то стоит. Действительно, это великий писатель, настоящий русский писатель! Писатель на самом деле не может быть комфортным для окружающих, для общества, он должен шокировать и вот та обывательская история, когда спрашиваешь «кто такой Лимонов?» — а, который про негра писал — конечно, это тоже показатель его масштаба и его личности. Можно, я просто возьму и прочитаю свой любимый текст? Книга называется «Другая Россия», это глава из нее. Просто маленькая мысль, которая меня однажды прибила и я до сих пор так и смотрю на людей вокруг. «В декабре 1989 года я впервые после 15 лет жизни на западе смог приехать в Советский Союз. Среди прочих поразительных открытий, которые я совершил в своей стране, меня поразило, помню, что по улицам русских городов по-прежнему бродят те же старики и старухи типично русского патриархального вида, какими я их оставил здесь в 1974 году. Серый пуховый платок, обтрепанный меховой воротник видавшего вида ватного пальто, потрескавшиеся, как копыта, сапоги для женщин, облезлая шапка, ватное пальто и такая же парнокопытная обувка для стариков, ну, там палка, да сумка в придачу. По моим расчетам, они должны были давно вымереть. Получалось, что все они нормально долго живут и, должно быть, им лет по 90, как минимум. Простая истина, что это не те старухи, а состарившиеся за годы моего отсутствия граждане России, которым было в момент моего отъезда по 50 лет, дошла до меня не сразу. Только после того, как я съездил в Харьков и увидел своих родителей. Из бодрых, переваливших чуть за 50 родителей, и они выглядели стариками образца 1974 года. Вот тогда до меня и дошло, что эстафета особого русского стариковства передается из поколения в поколение. Такое впечатление, что поколения стариков, как в театре, берут друг у друга одежку и переодеваются». Вот на самом деле его умение соединить звезды в созвездии так, что Большая Медведица уже перестает быть медведицей и превращается в крокодила, это один из таких важных признаков гениальности. Не парадокс ради парадокса, не желание удивить ради удивления, а желание дойти до сути буквально, проникнуть в нее — вот это всегда в нем. И именно в нем потрясало. И, собственно, да, он ругался со всеми, последний его объект критики — это Захар Прилепин, про которого он довольно издевательски писал, что у него толстые ляжки и понятно, что это обидно. Но понятно так же, что, когда гений о тебе пишет «толстые ляжки», я думаю, это приятно…

[Роман Голованов:]
— А про вас он что-нибудь говорил?

[Олег Кашин:]
— Да, он сказал, что, Кашин, у тебя как скороварка, и она не помещается в экран.

[Роман Голованов:]
— Смотрите, вы составляете целого человека вместе с Захаром.

[Олег Кашин:]
— Да, да, вот ляжки такие, голова такая… Шутки шутками, я это говорю и расплываюсь в улыбке, потому что, когда тебя так обзывают, причем, он потом извинялся…

[Роман Голованов:]
— А Собчак дура набитая у него была… У него классные были оскорбления…

[Олег Кашин:]
— Да, да. Он извинялся потом и написал еще раз, явно с удовольствием — нет, старик, я неправ, твоя голова не похожа на скороварку… Понимаете, вот политик или писатель — это же одно и то же в его случае, потому что вот эта позиция большая, которая и политическая, и идеологическая, он реально предвосхитил все. То есть, его сажали в тюрьму — все помнят. За что его сажали? За то, что он хотел с вооруженным отрядом проникнуть на территорию Казахстана и поднять там русское восстание. Его в 2001 году посадили за 2014-й! Просто он жил тогда, в 2014-м, он жил в будущем всегда. И в 1980 году, когда он писал «Эдичку», потом писал «Великую эпоху», как он ходил по Парижу в советской военной шинели, когда все люди в Советском Союзе ненавидели эту шинель, а он уже понимал, что, кроме нее, у нас, у постсоветских людей, ничего нет. Этим он прекрасен. И вот давайте скажем — мы понимаем, что есть градация, да. Там народный артист, Герой Труда, этому телеграмма, этому памятник. Лимонов не был ни тем, ни другим, ни третьим. Орденов у него не было, паспорт ему дали только тогда, когда он от французского отказался. Я считаю, что Владимир Путин обязан дать телеграмму Эдуарду Лимонову — причем, телеграмму, наверное, такого содержания — Эдуард, простите, что не успели повидаться, но я читал ваши произведения и постарался их сделать реальностью как можно больше. И, я думаю, что кто-то должен прийти на похороны из официальных лиц. Потому что Лимонов служил российскому государству, конечно же, всю жизнь и задолго до того, как оно появилось. Он придумал российское государство в своей мечте. Мечту реализовали другие люди, но, как говорится, это тоже судьба гения.

[Роман Голованов:]
— Писательница Людмила Улицкая, мы ей дозвонились. Давайте послушаем, что она говорит.

[Людмила Улицкая:]
— Он был очень талантливый человек, особенно прекрасно начинал роман — этот «Я — Эдичка» в свое был просто бомбой, замечательный роман. Я думаю, что он был не самым умным человеком на свете и его политическая карьера в России как раз об этом свидетельствует. Он как-то очень хорошо начинал и как-то криво, с моей точки зрения, как-то криво сложилась его художественная карьера, политические его амбиции мне были чрезвычайно чужды и неприятны. Но — царствие небесное!

[Роман Голованов:]
— Слушайте, ну, как криво? Он как раз таки через все эти пути непростые и вел нас к этой России, в которой мы живем сейчас, когда над Севастополем… представляете, вот несколько часов пройдет и мы увидим — что это годовщина возвращения Крыма! А Лимонова нет. И вот эти дни как раз становятся монолитными чем-то единым для нас.

[Олег Кашин:]
— Ну, ему много лет было, сколько…

[Роман Голованов:]
— 77.

[Олег Кашин:]
— Да. И вот при этом эту смерть назовешь безвременной, ранней, поскольку вот буквально, как в стихах «Рожденный пасть на скалы океана, он занесен континентальной пылью». Он не дожил до какой-то другой России, о которой он мечтал. Ну, по крайней мере, какие-то ее черты он успел увидеть и, понятно, что мы можем быть от этих черт не в восторге, но это его мечта. А у Людмилы Улицкой мечты не было. И у меня на самом деле мечты не было.

[Роман Голованов:]
— Да нет, почему? Разрушить всю нашу страну, просто растоптать ее, чтобы она превратилась в ничто. И у них мечта-то начала сбываться, они радовались этому. А потом пришел Лимонов и, оказывается, что это уже не маргинальные взгляды, оказывается, что об этом думает народ. Оказывается, что, как в «Брате», все мечтают, чтобы Крым был с нами. И это все происходит. И из его книг это у нас, здесь, в нашей реальности.

[Олег Кашин:]
— Как бы да, но как бы и нет…

[Роман Голованов:]
— «День, когда я умру, станет днем национального траура» — это цитата Эдуарда Лимонова, которую он произнес в интервью Юрию Дудю…

[Олег Кашин:]
— Я тоже считаю, что жизнь Лимонова, растворенная на нашей жизни… но при этом не хочется как-то говорить, что главное в его наследии это биография, нет. Естественно, главное в его наследии все. И проза его прекрасная, начиная с харьковской трилогии, начиная с «Эдички», естественно, тоже там про отель «Уинслоу», первые строки, первые главы, просто читаешь, как поэму. И стихи, между прочим, которые он писал, я тоже иногда вспоминаю…

И политика. Вот вы начали говорить, что нет, у либералов тоже была мечта, просто у Лимонова оказалась она сильнее. Абсолютно не так. Вот на правах ветерана скажу. Когда демократы российские пришли к власти, чем они стали заниматься? Там приватизировать свой театр или университет, вписать в Устав высшей школы экономики, что внуков туда будут принимать…

[Роман Голованов:]
— А нам нужен был весь мир, нужна была империя, а не этот чертов театр…

[Олег Кашин:]
— Да, да, а те, кому был нужен весь мир… Ну, тоже, вот мне очень нравится пример, что в Уставе высшей школы экономики в 1992 году было записано, что внуки ее основателя принимаются без экзаменов. К власти пришли мелкие люди тогда, люди, которые дальше своего шестидесятнического советского быта не видели. И вернувшийся буквально из своих странствий, скитаний по Америке, Франции и так далее, вернувшийся с войн Лимонов оказался не просто на голову выше среднего постсоветского интеллигента, а просто исполином на их фоне. И то, что он делал, и в политике, и в творчестве, то, что он притягивал к себе этих людей — и Курехина, и Летова, и того же Дугина, который все-таки крупный философ, хоть его тоже сейчас считают фриком, но и Дугин соавтор вот той России, в которой мы живем, хотя Лимонов первый ее автор, конечно же.

[Роман Голованов:]
— Кстати, вот вы заговорили про стихи. Открываю интернет. 15-й номер журнала «Континент» за 1978 год, рубрика «Мастерская», опубликована небольшая подборка стихов Эдуарда Лимонова с кратким предисловием Иосифа Бродского. Если позволите, я зачитаю слова Иосифа Бродского.

[Олег Кашин:]
— А у меня в руках тот же номер, читайте, конечно.

[Роман Голованов:]
— А вы можете его показать нам?

[Олег Кашин:]
— Да, вот на обложке Галич, да, да.

[Роман Голованов:]
— Да. «Стихи Лимонова требуют от читателя известной подготовки. То, что представляется в них эксцентрическим, на деле есть не что иное, как естественное развитие той поэзии, основы которой были заложены Ломоносовым и освоены в нашем столетии Хлебниковым и… обстоятельствами, содержащими творчество Лимонова, с последними служит глубокий трагизм содержания, облеченный, как правило, в чрезвычайно легкие одежды абсолютно сознательного эстетизма, временами граничащего с манерностью». Представляете, вот мы сейчас обсуждаем человека, про которой писал Бродский! А Бродский это нечто уже такое из той великой классики!

[Олег Кашин:]
— Да, Бродский тогда, конечно, его хвалил. Потом у них немножко разладилось. И я помню вот повесть Лимонова, повесть «У нас была великая эпоха», прекрасный совершенно текст, наверное, моя любимая книга о советском детстве, и я всем советую ее прочитать, и там такая семейная сценка, что вот у папы его на службе есть сослуживец, старший по званию, причем, скорее всего, он даже не знает, что есть такой папа у Лимонова,— но постоянно папа жалуется на этого сослуживца, а его фамилия Левитин, и мама каждый раз слушает, задумчиво протирая посуду, которую она моет, и повторяет: «Мне кажется, Левитин тебя подсиживает». Дальше Лимонов пишет — вообще, я думаю, у каждого в жизни должен быть свой Левитин. У меня Левитин — это поэт Бродский. И я подумал — ишь какой, а! Да, понимаете, стихи Бродского — не знаю, как сейчас, может быть, это ушло, а, может, наоборот, как бы пошло в совсем широчайшие массы — в мое время девочки переписывали в тетрадки и на «Одноклассниках» потом репостили… это уже такой народный поэт…

[Роман Голованов:]
— Так вот, я и хочу, чтобы прозвучал диалог ваш с Лимоновым, я и пытался пробросить этот мостик от Бродского к Лимонову и от Лимонова к Кашину. Вот давайте послушаем, что говорил Лимонов в нашей же программе.

[Эдуард Лимонов]:
— Ну, я думаю, что я жертва перестройки в прямом смысле, потому что договоры на моей книге того времени — это были мои первые романы, в том числе, это «Я — Эдичка», «Палач» и прочее — они были заключены еще в 1990 году и по этим договорам мне полагалось где-то рубль с книги, да. И в то время было продано вот этих книг около четырех миллионов. А поскольку книги стали выходить только в ноябре-декабре, по-моему, 1991 года, а первые выплаты пришлись на январь, а в то время уже цены взлетели в 240 раз…

[Роман Голованов:]
— Кстати, я с этим перед этим созванивался для газеты, он отвечал для нашей рубрики «Вопрос дня», я попросил его — Эдуард Вениаминович, а вы можете прийти к нам с Олегом Кашиным в программу? Во-первых, он сказал, что идите вы к черту, что вы дураки набитые, что он не ходит в день программы, он попросил 25 тысяч рублей, потому что надо содержать партию. Я говорю — ну, Эдуард Вениаминович, но для рабочих людей, для нас, можно звонок? Он говорит — попробуйте. И мы дозвонились.

[Олег Кашин:]
— Вы знаете, один мой товарищ не так давно звал его на телевидение, он согласился,— на канал «Культура» — и сегодня ночью будет интервью его на канале «Культура», записанное не так давно и не показанное еще, интервью тому самому Сергею Шаргунову. Потом девочка-продюсер с «Культуры» пишет Лимонову по электронной почте — вы должны прийти в пиджаке, желательно в горошек, и в галстуке. На что Лимонов отвечает — эй, я не хибстер, у меня нет ничего в горошек. И в этом он весь. Вот, я открыл нашу с ним беседу 7-летней давности в журнале «Афиша», покойном ныне, и вот я ему говорю как раз про империю. Он обещает, что мы ее увидим, я говорю — подождите, но вам 70 лет и, очевидно, что, если это случится, то не при вашей жизни. Вы об этом думаете или вам все равно? Он отвечает: «Я хладнокровно подсчитываю и знаю, что мой отец умер в 86 лет, моя мать в 87, а мои благородные предки и того больше — кто до 98, кто до 104 лет доживал. Мне хватит 10 лет, а 10 лет я еще железно проживу».

[Роман Голованов:]
— Он увидел империю!

[Олег Кашин:]
— Да, так вот, я говорю: «До империи вряд ли доживете, но при этом собираетесь при Путине умирать?», на что он отвечает: «Нет, я собираюсь присутствовать на похоронах всех моих врагов». Он умер при Путине, более того, он успел узнать, что Путин навсегда, но он умер при Путине, которому он уже не враг. Собственно, как раз те либералы, которые в нулевые годы — было модно хорошо относиться к Лимонову, потому что вот он против Путина и мы против Путина. А потом для них было шоком в 2014 году, что он против Путина, потому что Путин недостаточно активно строит империю. То есть, люди реально крутились вокруг Лимонова и не знали, что у него в голове, не знали, про что этот человек. Просто им все равно. Вот как раз те, кто заседал с ним в коалиции «Другая Россия» в конце нулевых, Касьянов, Каспаров, они не понимали, что Лимонов не один из них. И когда вот мы читаем книжку Довлатова «Филиал», где тоже выставлен Лимонов, уступающий каким-то эмигрантским ораторам свое время на трибуне, чтобы те его ругали, мы понимаем, что вот есть эти копошащиеся на дне какие-то люди от Брайтон-Бич до советской политоппозиции и есть этот исполин. А это — исполин, это великий человек!

[Роман Голованов:]
— Я, когда перечитывал Довлатова, я уже познакомился с Лимоновым и я думаю — обалдеть, я же знаю Лимонова, это тот человек, который был в книге Довлатова… Но, кстати, давайте послушаем предсказание Эдуарда Лимонова про войну в Донбассе.

[Эдуард Лимонов]:
— …вы отдаете себе отчет, чтоб будет завтра на Украине, например? Это все сейчас можно сказать отношения между украинцами и русскими более-менее дружеские, но это все изменяется ежедневно. Вот сейчас была история с Черноморским флотом, завтра будет из-за Крыма. Каждый раз это эскалация эмоций, потому что национализм — это эмоции. Непрерывная эскалация эмоций — одна сторона начинает, другая ей отвечает. И потом никто не помнит, кто начал. Я вот был в декабре прошлого года в Югославии, в той самой области Словении, которую защищают сербы, вот там это началось точно так же. До этого я был там в 1989 году, там было абсолютно тихо и ходили приличные нормальные люди, а сейчас я посетил там центр опознания трупов, там дети с перерезанным горлом, с выколотыми глазами… Вот то же самое будет и на Украине. Будет, я вам говорю. Кто хочет этого? Никто не хочет. Надо было защитить сразу же права 12 миллионов русских на Украине, оговорить их права. По какому, мать-перемать, праву они заявляют, почему им должен принадлежать Крым, почему им должна принадлежать Харьковская область, почему им должен принадлежать Донбасс?

[Олег Кашин:]
— Да. На следующей неделе выходит новая книга Лимонова «Старик путешествует», в издательстве «Индивидуум», она должна появиться в продаже в электронном виде на следующей неделе. Я всех призываю ее покупать, он сам рекламировал ее, оказывается, перед смертью. В общем, пока мы его читаем, пока мы о нем думаем, пока мы живем тем, что он для нас придумал, он жив. Мы говорим всегда теперь — Лимонов жив!

[Роман Голованов:]
— На сегодня в России 114 случаев заболевания коронавирусом, 5 человек выздоровели, 116 тысяч проведено исследований на коронавирус. Мы теперь будем каждый день с Олегом Кашиным начинать с таких цифр. Кстати, у нас тоже есть свой мини-эксклюзив. Олег, меня сегодня не пустили в Госдуму. Из-за коронавируса.

[Олег Кашин:]
— Но вы же не были в Италии?

[Роман Голованов:]
— Я дальше Москвы никуда не уезжал. Ну, разве что в Тулу. Я приехал в Госдуму, для того, чтобы закончить большой материал для «Комсомольской правды», историю про то, как я работал помощником депутата Милонова. Приехала, причем, наша корреспондентка, Дина Карпицкая, у нее есть аккредитацию в Госдуму, и я за время этого материала, пока его делал, у меня есть такое «помощник депутата на общественных началах» удостоверение. Я пытался пробраться в Госдуму, меня не пустили, выгнали. Выгнали Дину Карипицкую. У всех измеряли на входе температуру, у депутатов. Просто у всех, у кого я послушал, у них температура 35 градусов. Я спрашиваю — почему на входе в Госдуму температура 35 градусов? Мне говорят — с улицы холодный лоб. Я в это не верю. Олег, я могу не верить?

[Олег Кашин:]
— Ну, вы так описывается, я представляю, да, пустая Госдума…

[Роман Голованов:]
— Полностью. Никого нет. Лифты пустые…

[Олег Кашин:]
— Я представляю, да, пустая Госдума, вы идете по этажам — я фантазирую — последний кабинет, открывается дверь, там мрачный Володин, поднимает глаза и говорит — вооон! Я сам не хочу нагнетать, я боюсь нагнетать, я боюсь, что любое мое слово может вызвать хотя бы у одного человека панику и это будет мой грех, но все-таки… Вот газета «Ведомости» написала, что власти готовятся к введению чрезвычайного положения в Москве, вплоть до комендантского часа и запрета работы всего общественного транспорта, в том числе, метро. Анастасия Ракова, вице-мэр, немедленно это дела опровергла…

[Роман Голованов:]
— И правильно сделала.

[Олег Кашин:]
— Давайте считать, что ее опровержение есть последнее слово, хотя, я думаю, если кто-то решит вводить комендантский час, это будет не Анастасия Ракова, а все-таки Владимир Путин и вряд ли он посвящает Анастасию Ракову в свои планы…

[Роман Голованов:]
— А давайте послушаем Владимира Путина о распространении коронавируса.

[Владимир Путин:]
— Нам удалось все-таки сдержать массовое проникновение и распространение болезни в России. Сейчас, несмотря на потенциально высокий уровень риска, нужно об этом сказать, и я еще раз к этому вернусь, именно на высокий уровень риска, ситуация в целом находится под контролем.

[Роман Голованов:]
— Кстати, я сегодня спустился в магазин «Пятерочка», я вижу, как бабушка и дедушка волокут к кассе две тележки, забитые гречкой, рисом, дошираком… и дедушка говорит бабушке — слушай, мне неудобно как-то, ну, как на нас люди посмотрят? Она говорит — вези, я тебе сказала… И он повез.

[Олег Кашин:]
— Вы знаете, я тоже сегодня наблюдаю, как… вот есть такой набор людей, у которых все хорошо, причем, вот я сегодня смотрел по телевизору российские «Вести», и там показывают — а вот там сотрудница страховой компании теперь работает дома, посмотрите, как здорово у нее дома, ей удобно, ей хорошо, показывают ее дочку — девочка, а тебе где лучше: в садике или дома? Конечно, дома. Когда вот такой оптимизм лучится отовсюду, это немножко как раз тоже пугает. Если вы сегодня видели эти замечательные видео Антона Красовского, нашего давнего героя, который работает на телеканале RT, который ходит по большому Ашану и говорит — русские люди, что вы делаете, у вас же все есть… и он еще матом ругается, поскольку, очевидно, что в Кремле решили, что вот, если Дудь ругается матом, то и хорошие…

[Роман Голованов:]
— Ну, почему вы сразу Кремль вмешиваете?

[Олег Кашин:]
— Ну, просто такая дешевая пропаганда…

[Роман Голованов:]
— Ну, какая пропаганда? Олег, у меня, честно, просто закипает все внутри…

[Олег Кашин:]
— Ну, вы же мне рассказываете, Роман, что видели бабушку, которая покупает гигантскими партиями…

[Роман Голованов:]
— Но это же глупость. Покупает бабушка от того, что вот сидит Кашин и ей рассказывает о том, что газета «Ведомости» написала — конец света! И бабушка бежит все скупать…

[Олег Кашин:]
— Нет, Роман, слушайте, вы думаете, что всем бабушкам, которые что-то скупают, Кашин что-то рассказал? А британским бабушкам?

[Роман Голованов:]
— И британским бабушкам тоже. Потому что Кашин английский знает.

[Олег Кашин:]
— Вы понимаете, Роман, Михаил Ходорковский в интервью другой радиостанции сказал, что он предполагает, что в Лондоне, где реально опустели магазины, это наши соотечественники все скупают…

[Роман Голованов:]
— Да Ходорковский дурак набитый, давайте будем цитировать Лимонова…

[Олег Кашин:]
— Слушайте, Лимонов имеет право называть кого-то дураками набитыми, я не готов…

[Роман Голованов:]
— А я в адрес Ходорковского — готов.

[Олег Кашин:]
— А попробуйте в адрес Игоря Ивановича Сечина…

[Роман Голованов:]
— А не готов в адрес всех остальных других, потому что они не дураки набитые…

[Олег Кашин:]
— Роман, вот это мне в вас и не нравится, когда вы спрашиваете — а почему искренних путинистов не любят? А потому что искренние путинисты всегда согласны с Путиным, но Путин меняется. И быть согласным с Путиным всегда быть невозможно.

[Роман Голованов:]
— А Кашин не меняется? Кашин всегда у нас монолитен и един?

[Олег Кашин:]
— Слушайте, Кашин свой взгляд мечет туда и сюда и как раз истинные кашинцы понимают это. И вот я из вас пытаюсь сделать истинного кашинца и здесь нет этического или морального противоречия. Да, сегодня мы считаем, что коронавирус это угроза, завтра будем считать, что это выдумка понарошку, ничего страшного. Главное верить, главное никого не обманывать. Слушайте, Роман, вы понимаете, что будет с вашей работой, допустим, если завтра в Москве закроется метро? У вас есть какой-то план? Может быть, вы в студии поживете?

[Роман Голованов:]
— Владимир Путин о дистанционной работе. Давайте его послушаем.

[Владимир Путин:]
— Необходимо предусмотреть там, где это возможно, особый, гибкий или дистанционный график работы для родителей с детьми дошкольного и школьного возраста. Все наши решения должны быть обоснованными, четкими, понятными для людей, соответствовать степени потенциальных рисков. И вводиться по мере необходимости. Надо действовать на опережение, смотреть, как может развиваться ситуация, заранее готовить шаги, соответствующие меры и вводить их по мере необходимости.

[Роман Голованов:]
— Олег, открою великую тайну — в «Комсомольской правде» уже дистанционная работа и я тут сижу, сидит редактор отдела, ребята, которые занимаются вкладками, и все. И это вполне можно работать из дома нынешнему журналисту…

[Олег Кашин:]
— Роман, можно, не приезжая в Москву, вести программу на радио «КП».

[Роман Голованов:]
— Да. Да мы с вами готовились к коронавирусу уже полгода или год…

[Олег Кашин:]
— То есть, это мы во всем виноваты? Хорошо, валите все на меня… Нет, я в Лондоне, я смотрю, как здесь происходит, здесь немножко иначе, чем в других странах и тоже не все уверены в правоте местных властей. Но вот мне интересно, как вы, вы ощущаете новую реальность, ощущаете новую жизнь, что поделила на до и после? Есть такое?

[Роман Голованов:]
— Да я не ощущаю никакой новой жизни. Меня не пустили в Госдуму! Бред собачий! Я вижу удаленную работу — тоже не понимаю, для чего все это вводится.

[Олег Кашин:]
— Хорошо, если завтра в метро не пустят, как вы, пешком на работу пойдете?

[Роман Голованов:]
— А я на автобусе езжу.

[Олег Кашин:]
— А если автобус не будет ходить?

[Роман Голованов:]
— А меня жена довезет.

[Олег Кашин:]
— А если запретят перемещаться на личном транспорте?

[Роман Голованов:]
— Слава богу, наконец-то, потому что у меня в пяти минутах от дома есть храм, и я туда дойду, а Владыко Илларион объявил, что православные службы никто не запретит. А это самое важное. Все это — суета сует. Мы вчера с вами цитировали отца Димитрия Смирнова и Рамзана Кадырова, где сказали, что Господь распоряжается нашей жизнью… И самое главное, что у нас есть,— это спасение и наш Христос. Все. Для меня ничего страшного не случится, потому что мы все готовимся к смерти всегда, ну, как христиане, как православные, мы должны об этом постоянно помнить…

[Олег Кашин:]
— Нет, Роман, разумеется, мы готовимся к смерти, просто вопрос — какая это может быть смерть? Голодная? Или смерть от нищеты? Или смерть от болезни долгой и мучительной? Это ж тоже дело такое…

[Роман Голованов:]
— Ну, главное, чтобы не во сне. Потому что, когда заснул и не проснулся — это ты не успел покаяться. Я надеюсь, что мы все успеем покаяться в своих грехах…

[Олег Кашин:]
— Я могу быть не прав, но у меня от общения с людьми моих лет или моложе, в Москве, то есть, как бы мой круг общения московский, впечатление такое, что вот как были 10 лет назад в Москве лесные пожары, да. Вдруг интересное приключение, город в особом положении, ничего не видно, жара, на работу можно не ходить, воду в метро раздают… Прикольно, интересно. И здесь тоже, мне кажется, пока, что ощущение глобальной катастрофы, мировой катастрофы, у людей пока нет. Причем, ни в Москве, ни в Лондоне, ни где-то еще… И вот я очень боюсь, что эти нервные дни марта 2020 года мы еще будем вспоминать, как последнее счастливое время, потому что, шутки шутками, но, когда я в Лондоне прихожу в магазин, а там хлебный отдел пустой… и ты думаешь — а, может, это действительно все всерьез?

[Роман Голованов:]
— Да нет. Я вот вам скидывал сообщения из Ашана, из Метро, где реально пустые полки, а потом наутро все эти прилавки опять заполнены. Потому что приезжают под вечер и забирают все. Мне сейчас скидывают из очередей мои друзья из Москвы, которые не имеют никакого отношения к политике, к лидерам России, вот то, как они ходят в магазин…

[Олег Кашин:]
— …и они говорят — смотри, Роман, на метро «Нагатинская» еще остались куриные яйца, не все так плохо. Так они вам пишут?

[Роман Голованов:]
— Нет, они мне пишут про огромные тележки, с которыми они стоят в очереди. Я сегодня спустился в магазин, чтобы взять хлебцы, передо мной стоит киргиз с каким-то мороженым и перед нами стоят две женщины, которые закупаются гречкой, тушенкой…

[Олег Кашин:]
— Роман, а вы любите гречку?

[Роман Голованов:]
— О, только по-купечески. Но сейчас пост, сейчас сложно есть гречку, а я люблю гречку только с мясом, с тушенкой, да.

[Олег Кашин:]
— Я тоже люблю гречку с мясом, но вот меня поражает эта сакральность именно гречки. Почему гречка?

[Роман Голованов:]
— А я могу объяснить. Я сегодня выяснил. Потому что, оказывается, в Советском Союзе гречка была в дефиците. Поэтому, если вот вынесли на прилавки гречку, ее срочно надо сметать, потому что потом гречки может и не быть. И вот это где-то сохранилось в наших внутренних кодах, поэтому люди ходят и разбирают ее сейчас… Мне рассказывали, что кто-то вообще крупы на 10 тысяч рублей закупил. Вы представляете, как бывает?

[Олег Кашин:]
— Мне нравится вот эта картинка «Здравствуйте, я моль Алевтина, пришла есть вашу гречку!»

[Роман Голованов:]
— Надо ее в морозилку. Надо сначала ее в морозилку, чтобы оттуда вытравились все мушки и тогда потом ее можно нормально есть. Кстати, я сегодня еще одну смешную картинку видел. Стоят два инопланетянина и говорят: «Вымерла вся планета Земля, зато у них — чистые задницы!»

[Олег Кашин:]
— Да, да, мне тоже понравилось… Но пока вот эти хиханьки и хаханьки, но такой уже, знаете, нервный смешок, причем, всемирный нервный смешок…

[Роман Голованов:]
— В Лондоне — да. А мы — держимся.

[Олег Кашин:]
— А вы не смеетесь, вы не переживаете?

[Роман Голованов:]
— Я улыбаюсь пока что. Я пока не ощущаю никакой трагедии, никакой эпопеи. Я не понимаю, что пока вокруг нас творится. Ну, вот как человек, вы же говорите, что мы летописцы, мы не медработники, а просто люди, я пока не чувствую какой-то опасности вокруг себя. Мне кажется, что мы живем в какой-то сериале, который полностью состоит из новостных сюжетов.

[Олег Кашин:]
— В сериале «Эпидемия», да… Ну, слушайте, Роман, шутки шутками, но, знаете, когда я читал эту статью с прогнозом или с утечкой на тему того, что в Москве будет комендантский час, естественно, я вспомнил предыдущий комендантский час в Москве — осень 1941 года… У всех, кто переживал войну в Москве, у стариков, у очевидцев, главное впечатление от того одного дня — 16 октября 1941 года, когда в Москве не было советской власти, когда эвакуация оказалась чуть быстрее, чем запланировано, и вот ощущение хаоса, Москва превращается в Донецк… Можете представить себе такое?

[Роман Голованов:]
— Нет. Пока — нет. И мы с вами только что слушали заявление президента, а вы меня сейчас отсылаете в воюющий Донецк. Нет, пока не могу себе это представить. Потому что въезд закрыт для иностранцев, но не закрыт для водителей грузовиков и грузовики к нам поедут с гречкой, с рисом и с тушенкой. Так что, не переживайте…

[Олег Кашин:]
— Да, да, водители грузовиков превратятся в новую элиту, девушки будут мечтать выйти замуж за водителя грузовика…

[Роман Голованов:]
— …и дипломата…

[Олег Кашин:]
— Да. Но дипломат дипломату рознь. Вот сейчас я прочитал, что из Китая высылают всех западных корреспондентов. 10 дней на сборы им даны…

[Роман Голованов:]
— Кстати, Мария Захарова у нас вчера в эфире говорила, что тысячи россиян не могут вернуться на родину…

[Олег Кашин:]
— Да потому что мы живем уже много лет в режиме бесконечного путешествия. И вдруг путешествие закончилось. Ты стоишь со своим чемоданчиком на этой развилке у аэропорта и не понимаешь, куда тебе идти… Ломается жизнь, ломаются привычки. Вот правда, я писал когда-то, еще на заре эпидемии, что вот покупаешь себе одежду на лето, и думаешь — а вдруг ее надеть не придется уже никогда?

[Роман Голованов:]
— Нас пока не закроют, Олег, не переживайте…

радио «Комсомольская правда», 18 марта 2020 года

Пока солдат жив

рубрика: Былое и думы • Сергей Шаргунов

Памяти Эдуарда Лимонова

Он верил в мистику судьбы. В ютубе есть видео: автозак с номером 2020, на котором полицейские увозят его после очередной акции на Триумфальной…

В последнюю встречу он сказал с хрипловатым смехом:

— Уезжаю в Индию!

Я позвонил ему за несколько дней до смерти, потому что он вопреки обыкновению не отвечал на почту и я не знал, что он в больнице. Он не сразу подошёл, гудки мне показались длиннее обычного, было плохо слышно, голос был плохо различим.

— Вы в Индии?— прокричал я.

И мне так услышалось, что он подтвердил.

«В Индию Духа купить билет…», помните, у Гумилёва?

Сижу, перечитываю переписку с ним по email. Каждое письмо, самое короткое — законченное произведение.

Лимонов — это всегда «интерес к себе», как он выразился в одном письме из Лефортова, и говорить о нём хочется через себя.

С Эдуардом странно связана вся моя жизнь.

Меня ещё не было на свете, а он ещё не уехал и пришел домой к моим родителям, на Фрунзенскую набережную. Кудрявый юноша провожал к моему папе-священнику его духовную дочь Анастасию Ивановну Цветаеву. Лимонов легко вспомнил тот день, когда я ему сказал.

Он эмигрировал, а волею судеб к моему отцу приехала за пастырским советом брошенная первая лимоновская жена, безутешная Анна, и стала присылать из Харькова большущие письма.

Когда мне было десять-одиннадцать, некоторые прелестные и трогательно-детские стихи Лимонова («Вот хожу я по берегу моря…», «А я всегда с собой…») мне нараспев читали Бачурины, Евгений и его жена Светлана, в своё время перепечатывавшая их на машинке и близко дружившая и с Эдуардом, и с его Еленой.

В тринадцать лет осенью 93-го я сбежал из дома на баррикады и, блуждая среди толп и дыма костров, встретил Лимонова в бушлате и в камуфляжной кепке и в крупных очках, уже прошедшего несколько войн.

Мне было четырнадцать, когда у него появился штаб — бункер на Фрунзенской. Подвал под отделением милиции, где я впоследствии получил паспорт. Я не записался к нему в партию, но ждал каждый номер его газеты, и тогда же стал ходить на его еженедельные лекции в подземелье, которые сразу же обозвал: «встречи с классиком». Помню, как побывал на первой его акции — Дне Нации, прогуляв последние уроки, и недавно узнал себя на снимках: пацанёнок со школьным портфелем за плечами.

Лимонов всегда был за Родину и за свободу, и если это понять, то мнимые противоречия отступают, и история его сражений становится ясной и последовательной.

В это же подростковое время я запоем прочитал его романы, рассказы, стихи, публицистику, и всё это взрывало мозги и переворачивало сердце. Когда читаешь Лимонова, кажется, что через тебя ток идёт, и оторваться уже нельзя: смертельно, сладостно, жутко, великолепно. Стихия, которая захватывает целиком.

Поколение, да и ни одно вышло из его солдатской шинели. Лимонов — отец армий одиночек. Он сохранил в себе в избытке и детское, и юношеское, и оттого его так любят и будут любить молодые.

Когда он уехал на Алтай, среди двенадцати его приближённых учеников-«партизан» оказался мой двоюродный брат Олег Шаргунов, житель Екатеринбурга. В 2001-м на Алтае Эдуарда арестовали, обвинив в подготовке восстания русских жителей Северного Казахстана…

Свой первый роман о любви, вдохновлённый его первым романом, я, можно сказать, посвятил ему, отдав в 21 год всю премию на его адвокатов. В сущности, так начался мой путь в литературе.

Однажды он подарил мне книгу «Illuminations» c надписью: «Человеку, который нас никогда не предал».

Ему и 7, и 17, и 77 навсегда.

Он мог написать в своём ЖЖ «Мой ультематум», и, несмотря на грамматическую ошибку, этот текст был политически значительнее любых партийных манифестов и художественнее большей части современной прозы.

Лимонов осмелился быть самим собой.

Отвага, недосягаемая для большинства даже хороших писателей.

Таких, как он, никогда не было и не будет. Самый смелый и самый свободный. И предельно честный. «Патологически честный»,— как он сам говорил.

Он бежал всего скучного и банального. Аристократ духа, он не терялся, попадая на любую почву, и почва его поддерживала (хотя оставался верен русской почве). Он легко и вольно чувствовал себя в любой обстановке — на рабочей окраине Харькова, в богемных кружках советской Москвы, в Нью-Йорке, в Париже, в воюющей Сербии, в окопах Приднестровья, на баррикадах, в тюрьмах, на светских раутах — потому что никогда не был привязан к вещам.

Кстати, неприязненное отношение к Лимонову — безошибочный показатель мещанства и мёртвости. И в политике, и в литературе.

Лимоновский природный дар — точность и свежесть пойманных слов, образов, ритма. Он писал быстро и набело. Он выдавал тексты без воды, чистый спирт.

После каждой его книги всегда было сложно что-то ещё читать. Всё казалось ненастоящим.

Он доказал, что написанное слово ещё может сводить с ума. Он не просто имел свой голос, он поменял отечественную литературу — лексика, темы, стиль. Внёс в неё живой разговорный язык улиц. Настоящая революция.

Автор изысканных стихов. Автор невероятной прозы. Мыслитель и провидец, придумавший лозунги, идеи, мечты и для государства, и для оппозиции. Блестящий полемист. Воин, предводитель огромной всероссийской дружины. Эстет в смокинге и с бокалом шампанского, окружённый лучшими женщинами, и он же — аскет, дервиш-бедняк, не имевший в собственности вообще ничего, всю жизнь на съёмных квартирах. Великий посторонний, который навсегда остался неудобным, непонятным, раздражающим.

Лимонов весел, но трагичен, задаёт главные вопросы. В откровенности им написанного есть таинственное мужество сакральных текстов. Он срывает покровы иллюзий. Ведь человек не знает, откуда пришёл и куда идёт. И страдает, лишённый подлинного. И вдруг его жалит лимоновский глагол. Сколькие, как в древности, воспламенённые проповедью, оказались готовы бросить всё и стать другими…

Лимоновский острый интерес к себе, на самом деле, это интерес к мирозданию. Мнимый его нарциссизм — отчаянное утверждение всего рода людского и самой жизни наперекор абсурду распада. В его демонстративном самовозвеличивании всегда что-то от самоуничижения. Лимонов победно, ярче всего повествовал о предательствах женщин и товарищей, об обидах, переживаниях, о проигрышах и провалах.

Как-то, помню, он стоял возле здания, где судили его молодых друзей, было ветрено, серо, подскочила журналистка с камерой:

— Представьтесь, пожалуйста…

— Я никто и звать меня никак… — с насмешливой горечью прошелестел он на ветру.

[конец журнальной версии текста]

— Эдуард, что вас радует в жизни?

— Жить. Обнаружить утром, что ты жив — это уже очень хорошо в моем возрасте, конечно.

— В чем вы видите свою миссию?

— Пока солдат жив, он воюет. Вот у меня такое кредо. Миссия… Видимо, я что-то умею, и мне хочется в наиболее полном виде свои эти умения и понимания донести до людей, до нации, до человечества.

— Это ощущение своего предназначения у вас когда возникло?

— Когда я лежал, извините за выражение, в сумасшедшем доме, в знаменитой Сабурке, в харьковском психоневрологическом институте — и Хлебников там лежал, и Врубель, и Гаршин там лежал, и кого там только не было, коммунист-боевик Артем там скрывался — почему-то я считал, что в этом ряду, хотя ничего к этому времени не создал, 18 лет мне было. Но я почему-то был абсолютно уверен, что мне самое место с этими людьми.

Какое-то количество лет тому назад вдруг обнаружил с юмором в интернете сообщение, что харьковский психоневрологический институт создал свой музей, где есть и я среди всех этих людей. Я подумал, что не так плохо прожил, пока дело идет хорошо.

— А в детские годы было ощущение отличия от других? В «Книге воды» совсем маленький Савенко стоит на пляже среди множества тел и думает, что вот он-то другой. И в харьковской вашей трилогии подрастающий герой противоположен окружающим.

— Это скорее на уровне ощущений. Багаж того, чем можно гордиться, медленно прибавлялся и довольно поздно возник… Ну как поздно… Стихи я стал писать в пятнадцать лет, но первые оригинальные, кажется, в 66-м году, то есть мне было двадцать три года уже. Ну, так постепенно что-то появлялось, а потом много книг целым потоком, в тюрьме я написал семь книг. Было время, было нужное состояние психическое и психологическое. Я, шутя, говорил, что у меня выдались лефортовские пятнадцать месяцев. В саратовской тюрьме я написал только одну книгу, потому что очень уж хлопотно, был суд и каждый день возили на суд, а в Лефортово я сидел и ждал, пока мне уголовное дело сплетут, поэтому время было.

— Вы бунтарь? Можно сказать, что вы поклоняетесь конфликту?

— Нет, я специально ничего не устраивал. Это все глупости, когда говорят о людях, что они специально выбирают себе жизненный путь. Это жизненный путь выбирает тебя.

Видимо, определенное упрямство, наглая уверенность в себе и дает силы противостоять каким-то давлениям мира на тебя. Первое давление — это, конечно, родители, среда. Я очень конфликтовал со своей матерью, я сейчас очень люблю своих родителей, когда они умерли, у меня даже какой-то пиетет к этому. Это биология чисто такая, все же это мои родители, они меня создали, небольшие боги такие. Но объективно говоря, я очень конфликтовал с матерью, и она мне помогла этим, она меня постоянно дразнила и вызывала на противостояние, она мне говорила: «Вот твои приятели они все врут, что им нравятся твои стихи, на самом деле, они тебя разыгрывают и врут». Ну, я хотел доказать, что это не так.

— Вы сказали: «наглая уверенность», но есть ощущение и вашей деликатности, и того, что робость в вас была.

— Я говорю о наглости в отстаивании себя, а не о той наглости, когда в трамвае плюхаются, занимают себе лучшее место. Я как раз считал, что это недостойно бороться за лучшее место в трамвае, поэтому к этому я относился абсолютно скептически, с такой кривой улыбкой.

— Есть ощущение некой вашей врожденной интеллигентности.

— Ну есть, да. Я раскопал, и написал книгу, название взяв у Мандельштама: «Чужого графа сын побочный». Когда уже умерла моя мать (отец умер чуть раньше), я вдруг занялся изучением отцовской линии родственников и обнаружил, что дед мой был незаконнорожденным и что фамилия, которая у меня по паспорту, это фамилия моего крестного отца. Так было в обычае незаконнорожденных брать фамилию либо крестного отца, либо девицы, если она родила и отец был ее не против. Я стал копать и обнаружил, что у меня там совершенно жуткие, не нужные мне, я считаю, родственники…

— Аристократия, буржуа?

— Да, там оказались среди прочих фрейлина императрицы, несколько губернаторов, даже много-много губернаторов, потом их дети. Практически братья моего отца стали выдающимися белогвардейцами. И все это нафиг не нужно! Одна из бабушек по отцу, возьмем это в кавычки, но одна из бабушек вернулась из Сербии и погибла в белогвардейском отряде от красноармейской пули в живот. Я всегда был человеком красным и мне все это ни к чему. Но я и остался человеком красным, ничего не изменилось. А дед мой, Иван Иваныч, который мне казался таким простым, чуть ли не счетоводом, он все время работал в Заготзерне. А сейчас мы обнаружили, что у него почетная грамота: «Спасибо, дорогой Иван Иванович, что вы у нас в самые трудные годы с 18-го по 23-й работали». Мой приятель Данила докопался: это же была продразверстка, они ездили с винтовками, стреляли, оборонялись. И я стал пытаться понять моего деда. Конечно, у него была определенная злость, он служил в 53-м донском казачьем полку, его начальником, командиром этого полка, был его брат, старше его. И когда я обнаружил семейные фотографии, то везде был вырезан из среды военных только мой дед. Наконец до меня дошло: это тот брат, который потом стал генералом белогвардейцев в Мурманском крае, и чуть ли не ответственным за то, что белогвардейцы призвали англичан в Архангельск. Одновременно есть мой дядя, погибший в немецком плену за два дня до того, как я родился. Не совсем типичная, но такая русская история. И я не делаю никаких выводов из этого, упаси Господи, я просто показываю.

Не осуждаю предков, не взвешиваю, а просто показываю, какая у нас странная страна. Мне всегда мой отец казался слишком выдающимся из этого ряда офицеров послевоенных, они были более грубоватые, а мой даже ногти полировал. Я всегда удивлялся — на фоне нашего рабочего поселка мне казалось, что он какой-то очень странный мужик, мой отец. Вот, все выяснилось.

— А какая ваша настоящая фамилия, если не Савенко?

— Звегинцов. Они были губернаторами Волынской губернии, Лифляндской губернии, Курской и прочее, прочее, целая семья такая.

— Вы — Эдуард Лимонов и, как считается, художник Вагрич Бахчанян предложил в свое время этот псевдоним.

— Этого уже никто не помнит, Сергей, если честно говорить, я и сам не помню, кто это предложил, возможно, он, возможно, я. Он там присутствовал. Я не умаляю его роли в этой истории. Если это был он, пускай будет он. Но, ей-богу, уже некому и вспомнить, и Вагрич уже умер, и многие умерли, поэтому черт его знает.

— Как себя чувствуете Лимоновым? Если открутить назад, подумали бы над каким-то другим псевдонимом?

— Как ты назвался, тем ты и являешься, собственно говоря, кем еще? Да какая разница? Важно кем ты являешься, а не как тебя зовут. Я когда работал в Нью-Йорке на разных работах, меня все эти американские работодатели норовили назвать Александром, я не возражал, какая разница. Александр, так Александр, пожалуйста.

— Две ваши фразы: «В жизни всегда нужны необычные выборы» и «Самые отчаянные не доползают». Вам часто приходится притворяться?

— Чем дальше живешь, тем меньше приходится притворяться. Частично мир уже как-то привык к тебе, и такого давления нет, какое было изначально. И выдавать себя за другого уже нет смысла никакого, и я уже практически не притворяюсь. Я иногда просто дурака валяю, это да. Люблю повалять дурака иногда.

— Еще до моего рождения и вашего отлета вы проводили к моим родителям Анастасию Цветаеву. Помните тот день?

— Помню и день, и старушку, она была в солдатской шинели и с полевой сумкой, по-моему подражая тем Марине, хотя был кажется сентябрь что ли. Мы всю дорогу ругались, у нас решительно ни на что не совпадали взгляды. Я еще думал: «во какая вредная старушка», а она наверное думала: «какой вредный молодой человек».

— И, по воспоминанию родителей, продолжила выяснять с вами отношения, когда вы уже удалились. Ваша жена…

— Какая из них — ха-ха — возникает вопрос. Три уже не живы!

— Анна. Помню из детства, как приходят ее письма моему папе-священнику.

— Да, она писала многим письма, да, да. Она была талантливой художницей. Она потом повесилась, ей надоело жить. Повесилась через годы, я уже не жил с ней черт знает сколько. А то подумают, что загнал ее в гроб. Это случилось в 1990 году, я в это время жил заграницей, она жила на окраине Харькова, на улице Маршала Рыбалко. Вот так случилось.

— Правду ли говорит другая ваша жена Елена, что первый раз вы с ней познакомились, когда попали под колеса машины ее мужа?

Это уже ее оформление прошлого. Такого не было. Однажды, я помню я очень хотел с ней увидеться и приехал ночью к ним на дачу. И там прятался, да, вблизи машины. Это все милые глупости влюбленного молодого поэта были.

— Весь ваш роман «Это я — Эдичка» исполнен страсти и веры в возможность и необходимость быть с ней. И вот она жива сейчас. Вы давно с ней виделись?

— Она живет в Италии. Я с ней вообще не общаюсь, и стараюсь не видеться. Нельзя возвращаться. Очень депрессивное удовольствие видеть бывших женщин — это раз, и еще бывшие города ужасны, я стараюсь никуда не ездить.

— Харьков не манит?

— В Харьков я бы, конечно, въехал с удовольствием, во главе какой-нибудь бронетанковой колонны или даже не во главе, а где-нибудь скромно, в газике, в конце. Возможно, это и произойдет, я надеюсь.

— А какую из жен и подруг вы любили всего сильнее? Или ответ: всех по-разному?

— Так и хочется сказать: «Я никого не любил».

На самом деле это всё ОДНА, вечная женщина, по-старому говорят: «ипостаси».

— Вы бы ничего не поменяли в жизни, если бы была такая возможность?

— Такой возможности нет, поэтому как бы сказал судья адвокату: «Вопрос снимается», в том смысле, что это невозможно. У меня тот же подход и к книгам, я никогда их не исправляю, хотя я теперь вижу, что можно было лучше, можно было как-то по-иному. Даже при переизданиях я этого не делаю. Надо так, как в тот момент казалось, как в тот момент получилось, так вот и пусть будет.

— Вам было немало лет, когда родился ваш сын Богдан…

— Ой, ужасно много. Он родился в 2006 7 ноября, а мне в это время было шестьдесят три года. Александра родилась, когда мне было уже шестьдесят пять лет. Я не вижу в этом ничего потрясающего.

— До этого хотели стать отцом?

— У меня не было какого-то супержелания. Женщины, с которыми я жил, не высказывали желания иметь детей.

— Отцовство для вас важно?

— Я очень к детям по-иному отношусь, чем все известные вокруг мне люди. Я нацболам до сих пор говорю: «Все равно ваши дети будут хуже вас». (Смеется). Надежда на то, что дети станут черт знает кем — это очень глупая человеческая надежда, потому что каждый сам по себе и черт знает, что из них получится, может, наркоманы жалкие, а может быть, великие люди.

— Я помню ваши строки:

Что? Дети станут наркоманы?
Да черт их, Господи, возьми!

— Нет, я не писал такого, это вы перепутали меня с каким-то декадентом.

— Смотрю я вниз, где тараканы
и гопники, и хулиганы,
автобуса мудрят с дверьми…

— А, да, это было. У меня есть один многодетный охранник и приятель, у него пятеро детей. Он довольно свободномыслящий человек, когда-то учился в духовной академии, такой продвинутый… И он мне говорит, что дети — это сумасшедшие, это такие не доросшие до человека экземпляры, которые бегают вокруг, совершают непонятные движения, останавливаются на полпути, как кататоники, застывают, потом бегут в противоположную сторону, что-нибудь хватают, тотчас же забывают, что-то скажут, немедленно говорят что-то иное. Все признаки сумасшедшего поведения.

— Гордитесь детьми?

— Нет, я отношусь к своим детям снисходительно. Я считаю, что они такими должны быть. Когда они были маленькими, я в них вглядывался, потому что в них были частицы того мира, откуда они пришли. Древние писали, что у выхода в этот мир стоят Керубы, которые стирают память о том мире. Но они все равно были крайне интересны, к человеческому еще не привыкли. Постепенно их дрессирует жизнь, мама там, бабушка, все это…

— Участвуете в воспитании?

— Я с детьми достаточно бесцеремонен и вполне возможно, что им это нравится. Ко мне ребенок приходит, а я ему кричу: «Что у тебя за прическа? Ты похож на еврейского парикмахера». Он не понимает. Хорошо, я говорю: «Ты похож на еврейского музыканта». Дочка сидит и чего-то улыбается, я ей говорю: «Ты хочешь замуж!». Пришла с ними моя бывшая жена и говорит: «Ну что ты так?», я говорю: «Она хочет замуж! Я вижу уже, она готовится замуж». Вот так я бесцеремонно.

— Игрушек много?

— Игрушек у них вагон. Дети актрисы и писателя, потом это все отправляется к бабушке и оттуда уже к детям, у которых папы и мамы не актрисы и писатели, и у которых игрушек нет. А к моим каждый приходит и что-то оставляет: игру или стотысячного мишку… Это плохо. В мое время у детей были любимые игрушки, я теперь считаю, что в том времени было много подлинного, интересного, живого, игрушка была, и ты ее, глупую, прижимал к груди, потому что она была твоя. А сейчас у них столько игрушек, мешками!

Сыну нравится играть в слова, ему это интересно, у него довольно обширный словарный запас, я его поправляю, напоминаю какие-то вещи. Я вижу, что у него есть к этому интерес, он читает очень много, да. Сашка поет, она у меня поет.

— Вы успели познакомить свою мать с ее внуком?

— Да, Катя (актриса Екатерина Волкова — С.Ш.) тогда была веселая, злая и энергичная, она поехала в Харьков, я дал ей ребят для охраны, и она там была. Ну, Богдан вряд ли помнит, но мать моя хотя бы увидела.

— Она была рада?

— Думаю, да, внуку она была рада.

— Ваши родители ждали от вас детей?

— Я думаю, что они уже ничего не ждали. Мать моя говорила, что всегда понимала: он другой, чем мы. Вот мать моя так считала, но одновременно, конечно, мы жили достаточно бедно, скромно. Помню, приехал в Харьков, это был 89-й год, из Москвы, в плацкартном вагоне. И мы с матерью пошли покупать обратный билет. Мы купили билет опять-таки в плацкартный вагон, зима такая была, мы шли, я держал ее под руку, и мы вдруг остановились на холме каком-то, ветер жуткий дул, и я говорю: «Мам, а чего мы купили в плацкартном вагоне?», а я тогда получил очень много денег от журнала «Знамя», свыше 2000, еще какие-то публикации. Денег впервые оказалось столько, что неизвестно, куда их девать. И мать не хотела их брать, и я говорил: «Зачем они мне? Я сейчас уеду», и мать подумала и говорит: «Это потому, что мы привыкли быть бедными». Привычка быть бедным, и ты уже сам себя каким-то образом лимитируешь.

— Вы сказали про желание нечто доказать матери. Удалось?

— Мать не понимала. Я приехал и не хотел никого видеть, я хотел посвятить это время им, потому что меня не было столько лет. Я ночью свалился, я еще выбрал, конечно, театральное появление, я только с вокзала позвонил. И номер оказался тот же, я его помнил, тот же номер. Я позвонил и сказал: «Мама, это я». Снег идет жутчайший. Мать моя ничуть не удивилась, она железный человек, сказала: «Ты где?» — «Я на вокзале, сейчас приеду». Мать открывает и не пускает меня в дверь, смотрит на меня, а я коротко так острижен и она говорит: «Что ты так острижен?» — «Тебе никогда не нравилось, как я острижен. В дом-то пустишь?» — «Заходи, отец пошел тебя встречать». Вот такие люди были крутые, но они не понимали, мать не понимала, она говорила: «Тебе все звонят, тебя спрашивают», а я просил не говорить, что я приехал. «Ты всем нужен. Наш отец такой хороший человек, а ему не звонят так, как звонят тебе». Наивность такая определенная.

— У них был момент шока в связи с вашей судьбой, вашим отъездом, вашими книгами?

— А черт его знает. Это советские такие коммунисты, такая семья, они ж никогда не проговорятся. Они и на допросе не скажут ничего, это такие люди, они много чего унесли с собой. После отца не осталось никаких бумаг, а у него были всякие конспекты, он был блестящий человек, очень умный и прочее, ничего не осталось, как будто бы почистили или сожгли. Я все облазил, когда мать умерла: ничего, ни строчки… Я думал, что остались какие-то дневники или что-то, он очень много знал. Он начинал в НКВД, потом МГБ, вообще, видимо, знал массу вещей, но нигде я ничего не нашел. Самураи такие. Семья самураев.

— Ваша жизнь остросюжетна. Есть мнение, что Лимонов конструирует свою биографию.

— Упаси Господи. Это очень примитивный взгляд. Есть отличное высказывание Ницше: «Все вокруг героя превращается в трагедию». Вот если ты хочешь, чтобы была шекспировская трагедия, так будь героем, поступай не так, как следует.

Меня за все время общения со всякими спецслужбами и прочее, меня никогда никто, поверьте, не вербовал и не пытался. Видимо, это понимание того, что я не тот человек, за что спасибо им.

— Что за недавняя диверсия против вашего авто?

— В данном случае это месть определенная с автомобилем. Автомобиль не годен к употреблению. Было механическое вмешательство в тормозную систему. Серьезный автомобиль с электронным огромным комплексом, и там все было сделано грамотно. Тормозная система была полностью саботирована, он не годен к употреблению, это уже может сказать о серьезности этой истории. Но меня в автомобиле не было, меня Господь постоянно отводит. Уже не первый раз. «Волгу» у меня сожгли, еще в одной «Волге» тоже были тормоза испорчены, это бесконечная история.

— Вы ощущаете себя человеком бесстрашным?

— Ну, я привычно бесстрашный, я даже особо об этом не думаю.

Если тебя задевают и совершают недружелюбные поступки против тебя, обязательно нужно на это ответить. Если не ответить, то это воспринимается как слабость.

— Один из ваших сквозных сюжетов — непрочность политических союзов, неверность коллег, попутчиков и сотоварищей…

— Да, так и есть.

…и одновременно непрочность личных союзов, переменчивость женщин…

— Это опыт.

…может быть, это какой-то двигатель вашего творчества?

— Дорогой Сергей, не знаю и даже не берусь психоанализировать все это. Я задумываюсь временами…

Но это не моя задача, на самом деле, моя задача что-то делать. Воевать в кавычках и без кавычек.

— Вы немало придаете значения внешнему, формальному, очень часто, например, можно слышать от вас, что кто-то очень толстый, такой-сякой. Внешность и суть в вашем сознании сливаются?

— Ну, у меня есть какой-то определенный образ буржуа, и я буржуа никогда не смог стать, да и не могу уже, поздно, да это и не мои идеалы. Буржуа мне всегда был неприятен, вот так. И знаете, есть такой образ, есть иллюстрации Карла Маркса «Капитал», там сидит растекшийся в кресле. Вот такие люди мне конкретно неприятны.

— То есть это эстетическое восприятие носит социальный характер?

— Это тоже своего рода, может быть, даже ограниченность такая. Предрассудок.

Кто-то спросил меня по поводу нашего дорогого Владимира Ильича Линдермана, моего однопартийца. Мне сказали: «Вот у вас Национал-Большевистская Партия и ваш заместитель Линдерман», а я сказал: «Это партия решает, кто еврей, а кто нет». (Смеется). И все отвалили.

— А зачем вам борода?

— Когда я попал на Алтай, это простая история, там были горы, Рерих и прочее такое. Горы — это мистическое место, всякие горы, тем более Алтай совершенно нестандартный, не знаю во что его превратят теперь, благодаря всяким игорным зонам. Но в годы, когда я там появился, это была страна гуронов, Фенимор Купер сплошной, и вдруг из-за пригорка появляются головы, винтовки, на лошаденках алтайцы выплывают, влюбленные в Чингисхана до потери сознания, трогательные люди, на самом деле.

— И с тех пор вы с бородой и усами?

— С тех пор. Там это было очень уместно.

— А потом тюрьма…

— В тюрьме я носил длинные волосы и бороду, и меня каждый раз в Лефортово спрашивали: «Ну, когда же вы побреетесь?». Но я решил, что должно быть что-то, что я должен отстаивать для себя, вот это я все отстаивал. Потом я попал в саратовский централ, в третий корпус, где сидели самые отпетые и самые интересные люди. Достаточно сказать, что половина людей из этого корпуса отправлялись в тюрьму на пожизненное заключение.

— Интересно в тюрьме?

— Люди крайне интересные, бандиты, очень здоровский народ. Контингент интересный. Если хочешь понять Россию, то это тюрьма. Понять ее грубость великолепную, вот русский народ в такие моменты проявляется лучше всего. Там действительно лучшие люди в том смысле, что там самые страстные, самые готовые на поступок, да, потом можно жалеть всю жизнь, но не в этом дело.

— А где еще хорошо постигается Россия?

— На фронте тоже. И я пронес это все, как высший знак доблести. (Смеется).

— Вы и пламенный патриот, и бичуете национальные нравы.

— Это все открывается постепенно, человеку же не открываются все тайны сразу. Если бы это было так, то это было бы, конечно, очень здорово, а постепенно открываются какие-то тайны.

Моя мать не очень понимала русский народ, она сама была суперрусская, Зыбина Раиса Федоровна из Нижегородской области. Она была, кстати говоря, юдофил, ей очень нравились евреи, она с ними дружила постоянно, она их ценила.

Я ко всем отношусь одинаково с какой-то своей точки зрения, для меня скорее есть понятие интересный человек или неинтересный. Женщина — она интересная, либо неинтересная, пресная.

Евреи были самым доступным в России иностранным народом. И вот у матери моей был такой бзик. Она очень дружила с моей первой женой Анной Рубинштейн, ездила к ней во все больницы. Даже удивительно, потому что моя мать была не очень добренький человек, она такой была крутой, но вот Анна ей нравилась.

Но мама никогда не сидела в тюрьме, вот в чем вся история. Она не понимала русских, русские как раз в этом хороши. Хотя мы мрачный северный народ такой. Не надо придумывать о себе, мы очень странный народ, угрюмый страшно.

Я вот даже по встречам с людьми, которые мною интересуются, это не обязательно читатели, могу судить: они просидят какое-то время, полчаса точно, угрюмые и недоверчивые, потом они медленно начинают оттаивать, потом они не хотят расставаться. Мы скорее ближе к какой-нибудь… я не очень хорошо знаю Скандинавию, но я рискну предположить, что мы такие, как горячие парни финны, замедленно угрюмые: убить запросто, можно потом плакать, конечно. Ну, это черты, несколько черт, которые я набросал широкой кистью.

— Вы часто повторяете мысль, что Советский Союз покончил жизнь самоубийством.

— Да, безусловно.

— Вы были одним из немногих, кто сразу оценил перспективы перестройки, но если бы не падение советской системы, так и остались бы на чужбине.

— Трудно сказать. Я бы не потерялся. Но одновременно, надо сказать следующее: не обязательно личная судьба человека идет параллельно или во благо или в ущерб эпохе, она идет как-то по-своему.

Бывает, она гармонично соответствует эпохе, бывает, она ей противоречит. Мне не за что благодарить ту же перестройку, я и без перестройки был уже известен, и когда я сюда переехал, я не стал более известен, даже наоборот, что-то потерял первое время.

Просто я стал свой, а своих либо не замечают, либо — ну знаете пословицу: «Нет пророка в своем отечестве». Все твои блестящие вещи не замечаются так, как они были бы замечены, если бы ты был не свой. Это факт.

— Ведь могло и не быть крушения Союза, могло не быть войны на Балканах, и вы бы — жили в Париже?

— А как не могло бы быть войны на Балканах? Она бы так или иначе была.

— Она же тоже стала следствием крушения соцлагеря.

— Безусловно, да, она была следствием, но могло бы быть через несколько лет что-то другое.

Мне хотелось быть политиком еще раньше, но эпоха была против такого развития судьбы, и моей, и любой другой, вы знаете, как трудно было заниматься политикой в России в советское время. То есть практически невозможно.

— Вам хотелось заниматься здесь политикой до эмиграции?

— У меня были такие позывы, но скорее такие стихийные, вмешиваться.

— Судя по вашим стихам, тогда вы относились отстраненно к политической возне.

— Параллельно много чего было.

— Но диссиденты не были вам близки?

— Я знал много не самых плохих диссидентов, Володю Гершуни знал, таких честных и безумных радикалов.

Когда мне было пятнадцать лет, мы с нашей местной шпаной вынашивали планы всяких политических убийств, мы даже списки составляли. Это было. Эти первые подростковые позывы в другое время могли бы реализоваться, а тогда были немедленно заглушены невозможностью этого всего.

Когда я приехал на Запад, я стал ходить на собрания анархистов, на собрания троцкистов и прочих, немедленно, сразу, чуть ли не на следующий день. Уже в Риме я выполнял какие-то непонятные поручения. Помните, все это было: Красные бригады, взрывы? Был конец 74-го, 75-й год, я попал в самое пекло. И я там таскал какие-то чемоданы на какие-то вокзалы.

— Вам хотелось движухи?

— Безусловно. Это все возбуждало, там был такой запах гари, красные флаги, Рим весь пылал от красных флагов, митинги были везде, тут, там, в университете.

Хроника. В день, когда я должен был улетать из Рима на самолете Pan American, в этот день Мара Кагол, это подруга Ренато Курчо, знаменитого главы Красных бригад, устроила ему побег из тюрьмы, пронесла два автомата. Это дико страшно возбуждало и было дико интересно. Так что все мои политические страсти вспыхивали.

А литература была скорее по несчастью, признаюсь.

— Коктейль левого и правого, помноженный на вольнодумство — вы сами до этого дошли?

— Левого и правого — это благоприобретено постепенно. Уже в Париже вокруг журнала «L’Idiot international» стала создаваться такая среда… Не просто творческий коллектив, там было много людей и из политики, и знаменитый и сейчас правый философ Ален де Бенуа приходил на наши сборища, приходил Анри Кразуки, глава CGT, тогда был мощнейший профсоюз, и сейчас он такой же. Жан-Мари Ле Пен, не Марин, как сейчас, а ее папа, был другом ныне покойного директора Жан-Эдерна Аллиера, директора и идеолога этой газеты. Газета была мощная и тираж был порой до 250 000 экземпляров. Это на скромную Францию. Но власти нас заклевали, против нас была огромная компания, одна из самых мощных за вообще послевоенные десятилетия, хотя национал-большевиком я там был один, нас там просто растоптали все — и левые, и правые. От меня отказались коммунисты, которые до этого были ко мне очень дружественны. Я писал для журнала «La Révolution», это был интеллектуальный журнал ФКП.

— И в мыслях не было вернуться в Советский Союз?

— Не, никогда. Я и не представлял, что это будет возможно. Я был занят, я участвовал во всем, в чем можно было участвовать.

Я, например, состоял в секции, она называлась «Des Vigilants De Saint-Just», это значит секция ну Vigilants — это гардиенс, охранители, Сен-Жюст вам известен как друг Робеспьера, кончил он тоже на гильотине. И мы праздновали, вот одна красочная картинка, мы праздновали 21-го января каждого года день смерти короля Людовика XVI на месте, где стояла гильотина, на площади Согласия, туда, ближе к саду Тюильри и к Сене. Там, на этом углу, мы ставили столик, приходил аккордеонист, на столике блюдо было неизменное — свиная голова farcis, с винегретом внутри. Вот у нас стояло это блюдо, свиная голова, винище красное. Все время ожидали нападения правых, нас охраняла полиция, мы сами были все возбужденные, и это продолжалось какие-то годы. Так что я до сих пор состою в этой секции королевоубийства.

— У вас есть ощущение, что идеи 20-го века отмирают? Догматическое левое и правое уже не работает?

— Ну, мы посмотрим, чьи идеи восторжествуют, кто победит. А пока это такие вихри и завихрения, которые носятся над нами в нашей политической жизни, в жизни нашей страны и в жизни других стран. Но сейчас появились неожиданные факторы, которых никто не ожидал в политике. Появился ИГИЛ*, Халифат, я его обычно называю Халифат, и пытался внедрить это слово, это дословно как они себя называют. Но, в конце концов, я смирился и тоже называю ИГИЛ. И появился фактор мигрантов в Европе и это две вещи, которые просто перевернули с ног на голову всю политику. Я был чудовищным противником вот этого европейского и образа жизни, и их политического строя. Я и остаюсь противником, но появился фактор совершенно неожиданный Халифата и, скрепя сердце, приходится в какой-то степени союзничать с этой проклятой умирающей Европой, презираемой мной, потому что я хотя бы знаю, что я презираю, я там долгие годы прожил.

— Вы много пишете о войне на Украине, были в Донбассе.

— Много сделано нерешительных шагов на Донбассе. Это было русское восстание, безусловно. Запад почему-то верит, что это организовал Путин. Все у них Путин, Путин. Но это было русское спонтанное восстание русскоязычных областей. И почему на Донбассе, а не в Харькове, потому что люди в Донецке грубее, у них расстояние от спускового крючка до сердца очень короткое. В то же время как харьковская интеллигенция, полуторамиллионный город, там вначале размышляют. А эти не размышляют, тут все понятно. Ну и русское восстание поневоле Россия должна была поддержать, она не удержалась от удовольствия переделать эти две республики в подобие Московии, с теми же чиновниками, с теми же нравами. И это очень плохо. Это отрицательно, этого не надо было делать. Уже понятно, что случилось с Приднестровьем, мы знаем, что Приднестровье, как никогда не выросший мальчик-головастик, так и остался вечным карликом таким. Карлики — это же не выросшие ребята.

— В России будет революция?

— Я думаю, что когда Владимир Владимирович уйдет, то будет очень много крови, это точно, это факт, потому что у него нет преемника. Никакой вертикали власти на самом деле нет. Никакой стройной машины, стройного оркестра сдирижированного, ничего этого нет, он не создал. Он довольно правильно использовал частные особенности многих регионов, скажем, отлично справился с Чечней. Самый яркий пример сильного человека — это Кадыров, конечно. А кроме этого еще есть масса людей, которые возвысят свой голос после конца царствования. Так что, вот вы спрашиваете о революции, я говорю, что кровавые изменения неизбежны. А к чему они приведут конкретно? Не хочу быть плохим пророком и говорить небрежные какие-то вещи, которые потом могут не осуществиться.

— А будет ядерная война?

— Необязательно ядерная. Зачем, например, Китаю вести против нас ядерную войну? Нет никакой необходимости. Они просто пустят вперед десяток миллионов китайцев, которые пойдут сядут вокруг Байкала, и Байкал будет принадлежать им. И мы ничего не сможем сделать.

— Вы думаете, России предстоят серьезные сражения?

— России предстоят серьезные, да и не только России. Вы видите, что сейчас творится с этими чудовищными ураганами. Земля просто уже не может носить ношу человека, это точно. Она устала, одряхлела, исчерпаны ресурсы, проваливается грунт в вечной мерзлоте, куда-то бегут эти белые медведи несчастные. Футурологи обещают где-то к 2030-му году совпадение всех кризисов, нехватку энергоресурсов и питьевой воды и прочее. Похоже, что именно так и будет. Человечество не хочет быть, оно ненасытно желает жить лучше, и каждый день вы читаете в газетах и СМИ: везде рост, рост, повышение ВВП, всего. Никто не задумывается о том, что бесконечного повышения быть не может. Это все идеи 17-го века, об эксплуатации земли и планеты, не такие давние идеи. Но на первых порах это все особенно не чувствовалось на планете, а сейчас мы имеем на земле почти восемь миллиардов людей, это очень много.

— Ваша партия существует?

— Я наплодил много людей. Партия существует, это не самые лучшие годы партии, но я думаю, что она выдержит, рецепт этого коктейля очень умный, составлен хорошо и каждое поколение за ответами на свои вопросы будет обращаться к партии, конечно.

— Лимонов на войнах: Сербия, Приднестровье, Абхазия, даже Донбасс… Почему туда тянет?

— Вы знаете, это нормальный инстинкт. Даже в чем-то инстинкт человеческий. И писательский. Одним из первых известных писателей был некто Гай Юлий Цезарь, «Записки о Галльской войне», потом Сервантес был профессиональным воином, потерял руку, примеров до фига, очень много. И пуля попала в горло Джорджу Оруэллу в Барселоне, а Хемингуэй, кстати, скорее, такой плейбоистый, его военные подвиги преувеличены. Но многие стремились и участвовали, потому что это проверка человека, испугаешься ты или нет, и как ты будешь себя вести, и что ты можешь. Миллионы людей прошли такую проверку, у многих не оставалось выбора, но у кого-то был выбор. Человек интересен всегда в экстремальных ситуациях…

— Это и ваш герой всегда.

— Поэтому так притягивает война, эмиграция, тюрьма. Это все экстремальные ситуации, в них человек проявляется ярче всего и интереснее всего. И сам ты тоже проявляешься.

— Герои ваших «Книг мертвых» — Губанов и Бродский, Курехин и Егор Летов, и ваша жена Наталья Медведева. Часто обращаетесь к ушедшим? Вы разговариваете с ними?

— Конечно. А как же? Они же все живут до тех пор, пока о них помнят. Это естественно.

И вот я часто думаю о моей матери, я вступаю с ней в какой-то степени в диалог-монолог. Что-то осталось недоказанное…

И с Натальей Медведевой, да.

Это не следствие веры в какое-то переселение душ или что-то, они продолжают жить. Пока они интересны мне, они живы. А моя мать умрет, наверное, в день, когда меня не станет, потому что больше некому будет о ней живо вспоминать. Я же ее помню, какая она была. И до тех пор она жива.

— Как вы пишете? От руки или на компьютере?

— Я пишу от руки, а потом отдаю. Я писал свои первые книги на пишущей машинке, без проблем и все. И привык. Но потом, когда я попал в тюрьму, то там я был вынужден писать от руки. И выйдя из тюрьмы, я уже не смог вернуться к прежнему. Тем более, что пишущие машинки исчезли как таковые, появилось достаточно бесшумное и обезжиренное… как называется… клава, клавиатура. А меня это не совсем устраивает, потому что я хочу видеть свой собственный темперамент. Но посты и статьи я пишу прямо в компьютере, нет смысла от руки.

— Быстро?

— Если без подготовки, то уложусь минут в сорок. А если подготовка, это имеется ввиду посмотреть материалы, чтобы не ошибиться, точные формулировки, цитаты, тогда часа полтора. Муссолини писал за двадцать минут передовицу в свою газету социалистическую. Ленин пишет в письме к Инессе Арманд: «Инесса, вы же знаете итальянский, я рекомендую вам, есть чудесная газета «Аванти»». (Смеется).

— Интернетом хорошо владеете?

— Я им не очень хорошо владею, но достаточно для моих целей. А больше им овладевать мне, честно говоря, лень. «Много читаешь, умнее не станешь»,— как говорил уже не Ленин, а Мао Цзэдун.

— Ваши дети наверняка смотрят ролики в ютубе…

— Ваши дети будут хуже вас. (Смеется).

— Дети и подростки сейчас смотрят рэп-баттлы.

— Каждое поколение придумывает о себе миф, якобы оно лучше. И о нем придумывается миф, старики воображают, что идет какое-то суперпоколение. Я видел несколько поколений людей и считаю, что во всяком поколении есть чем восторгаться и есть что презирать. Я тут в Севастополе побывал в 35 батарее, там случайные люди, там бесплатный вход.

И эти стоящие там парни, в основном там парни, только две девушки были на сорок человек, немедленно почувствовали себя таким отрядом, стали группой такой, и было понятно, что они готовы. Хоть завтра переодень, обмундирование дай и они готовы. Есть герои, есть те, которые в стороне, но все распределяется, ничего не меняется. Все остается. Поэтому — это все сказки про то, что генофонд потеряли, это все бессильные глупости, ничего не потеряли, все есть.

— Вы любите одиночество?

Я люблю одиночество, конечно. Меня очень раздражает, когда много разговоров, я не люблю разговоры.

— И какое-то время сидели в одиночной камере.

— Я сидел и хотел бы больше сидеть, но с людьми мне тоже было интересно, я многому научился там, но просто я там работал, и мне надо было, и чтобы людям не досаждать особо. Мне в Лефортово любезно давали возможность, просто видели, что человек серьезный, занимается своим делом серьезно.

— Вы живете один…

— У меня есть подруга уже какое-то количество лет, есть дети, есть товарищи, партия, разъезды, выезды. Я где только не был в одном только году. В апреле был в Красноярске, в июне в Карабахе, потом в Крыму, и не загорал там, я всего два раза сумел окунуться в море. В Чебоксарах, в Вологде… Я был везде.

— С бытом легко справляетесь?

— Без проблем. Я пришел к такой жизни не сразу, я жил с огромным количеством женщин, постоянно почти. Одна заканчивалась, начиналась другая. Тюрьма сделала перерыв и я, видимо, отвык, я там жил в общежитии. Американец Эдмонд Поуп, которого арестовали за шпионаж, сказал, что его держали в туалете в Лефортово, это он еще не попал в серьезную тюрьму. И я жил в этом, но когда я пришел, я понял, что уже изменился очень сильно, мне будет сложно. Я не хочу никого собой отягощать, мне кажется, это неразумно. Вставать, кто-то чихает, кашляет, кто-то хочет в туалет… Я вообще не могу разговаривать с утра, когда это совершенно не нужно делать. И никто мне не может ничего сказать.

Встану ночью, запишу что-нибудь, лягу. И ты сам никого не отягощаешь собой. Это очень хорошо жить одному, быть одному. И встречаться с людьми только тогда, когда ты хочешь этого, ну, работа там, например.

— Я читал, что вы один раз в день едите.

— Сейчас это уже не совсем так. Когда-то, да, я старался. Но я сильно похудел, и мне все говорили: «Ты чего так похудел?» И я подумал, что надо есть.

— Вы сами себе готовите?

— В основном, да, а чего? В магазин я хожу. Вот я уйду от вас и по дороге заеду в магазин. Куплю еды, вина и прочего.

— Вы продолжаете выпивать?

— У меня же была операция нейрохирургическая.

— Об этом сильная книга «…и его демоны».

— Да, я описал то, что увидел. Я был очень осторожен какое-то количество месяцев, а потом снова стал пить вино. Чуть-чуть пью. Максимум треть бутылки.

— А гимнастика, физкультура, гантели, отжимания?

— Ну пока, да, я всем этим занимаюсь. Я после этой операции стал осторожнее к себе относиться, но сейчас опять съехал на прежнее расписание, и гантели даже. Потому что мне рекомендовали быть осторожнее всегда осторожные доктора, тем более, что я мог и не вернуться с этой операции, там полно таких случаев.

— Вы зачаровали многих…

— Не знаю, я не вижу, чтобы кто-то мне наследовал. Я считаю, что дал людям определенное дыхание такое и сказал…

— Что сказали?

— Что очень многое можно. Даже все можно.

— Пароль «Лимонов». Что он открывает?

— Я думаю, что я, как один американский критик написал про меня, стряхнул викторианскую паутину с русской литературы.

— Вы плохо отзываетесь о литературе и с завидным постоянством выдаете отличные книги.

— Вы знаете, если бы я сейчас мог заниматься политикой, я бы с большим удовольствием занимался политикой. В литературе мне фактически удалось все, а в политике мне не удалось многое. Часть не удалась. Идеи я сформулировал, я пытался их практически осуществлять, за это, наверное, потомки меня вспомнят и скажут, что да, вот он пытался. А цели, которые я перед собой ставил в политике, я не достиг.

— Что для вас литература?

— У меня, безусловно, есть литературный талант. Возможно, я заблуждаюсь, оценивая себя так, но не в этом дело. Я всегда считал себя прохожим в литературе.

— Прохожим?

— Человеком случайно попавшим, так.

— Нет ли желания написать что-то в жанре фикшн, каким был, например, роман «Палач»?

— Никакого желания. Я ушел весь в хаос кусков реальности, они как детали конструктора. Они собственно тоже «фикшн», эти куски.

— По-прежнему снятся вещие сны?

После тюрьмы видений стало меньше. Возможно я менее внимателен. В тюрьме более мистическая атмосфера, ничего лишнего.

— Ваша борьба продолжается? У вас есть планы?

— Ну да, есть. После того, как я потерпел несколько политических поражений. Ну, не только я, но это не утешает. Вся наша оппозиция потерпела несколько поражений жесточайших на самом деле, плохо анализированных или вообще никак не анализированных, что еще хуже. Я ищу какие-то другие подходы к человеку и человечеству. Одно время я полушутя, полусерьезно говорил о том, что я хочу быть духовным отцом. Тот, кто думает за всех, короче говоря. Я надеюсь, что мне это удастся, дай Бог мне прожить какое-то нужное мне количество лет.

Но мы же не знаем, что с нами произойдет, конец мы знаем, он у всех один, но насколько долго дадут.

— Смерть — это профессиональная болезнь человека, как вы когда-то выразились.

— Я не испытываю по этому поводу особых эмоций, ты сделаешь то, что можешь. Солдат воюет, пока он жив.

Я недавно встретил Паука (рок-музыкант Сергей Троицкий — С.Ш.) на темной улице, я вышел, я выступал на ВДНХ, какие-то парни бегут: «Стойте, Эдуард, тут хромает Паук, хочет обнять вас». И Паук сказал, что мы бессмертны с ним. (Смеется).

— А Валгалла для павшего воина?

— Валгалла — это хорошо, втиснуться бы туда как-то. Но с другой стороны, ты не многое можешь сделать, ты можешь изменить свою судьбу, но она где-то есть в каком-то виде заготовленная.

Но я никогда не верил в то, что я доживу даже до тридцати лет, а сейчас мне уже в два раза больше.

— Не может быть Лимонова старого, как написано в «Дневнике неудачника».

— Да, это было написано честно, я не щадил себя, я никуда не прятался.

У меня бывали случаи, однажды в Боснии полковник дал мне свою шинель, и он погиб рядом со мной, буквально через несколько минут. Застрелил его снайпер. И вообще было множество случаев, когда люди лежали мертвенькие, а я вставал и бежал или полз дальше. Даже вот вокруг Останкино в 93-м году были одни трупы, я просто более опытный, я сразу упал на землю и пополз к чертовой матери от этого, а люди же не понимали. Мирные люди, они же ничего не понимают.

— У вас есть давняя идея разлучиться с жизнью насильственным путем.

— Не, я имел ввиду, что хорошо бы, да, по старинке, в бою…

Валгалла, одноглазый полковник Один, два ворона сзади, два волка в ногах. Вся эта мифология — детская, все понятно, но она все равно действует на воображение.

— А у вас действительно очень много приключенческого и подросткового: завоевание женщин, завоевание царств…

— А вы посмотрите на Халифат. Там же тоже черный флаг пиратский, дети бегут. Мне нравится эта Варя Караулова, которая к любовнику якобы поехала, да это те же чувства, как при чтении «Острова сокровищ», только это действительно есть. Конечно, это ужасающее зло, почти людоедство, отрезание голов и все, но это же притягивает подростков дико и взрослых это притягивает. Одних притягивает жертвенность, за веру, люди семьями туда едут, и хотят там погибнуть, без обратного билета.

Миром всегда управляли страсти и заблуждения, а никакой не капитал. Это выдумка. Экономика — это типа астрологии, хочешь верь в нее, хочешь не верь, я не верю в то, что она важна.

— Кажется, что вы не стареете.

— Ну почему же. Я старею. Это не самая приятная вещь.

У меня есть рассказ «Красавица, вдохновлявшая поэта», про Саломею Андроникову, история действительно случившейся встречи в Англии, мне было тридцать семь, и древнейшая старуха, девяносто лет ей уже было, и вот она мне сказала тогда вещь чудовищную, я тогда ее поглотил, в сущности, молодой человек. Я ее спросил, как она себя чувствует и она сказала: «Вы знаете, я себя чувствую такой же злой и отвратительной девкой, которой я была молодой, но только я сижу внутри скафандра, который тяжелый, и я с трудом переставляю ноги». И мне это врезалось в память, и это действительно так. Мне еще не девяносто, но видимо, да.

Она пила виски, такая она была, она была то, что надо.

Редко люди умеют себя держать с достоинством.

«unost.org», 18 марта 2020 года;
«Юность», №5, май 2020 года

* «Исламское государство» (ИГИЛ) — террористическая группировка, деятельность которой на территории России запрещена решением Верховного суда РФ от 29.12.2014.

** Межрегиональная общественная организация «Национал-большевистская партия» (НБП). Признана экстремистской решением Московского городского суда от 19 апреля 2007 о запрете деятельности (вступило в силу 7 августа 2007).

https://unost.org/wp-content/uploads/2020/06/№5_unost_001-136.pdf

Эдуард Лимонов: человек, который всем был нужен

Литература • Александр Братерский

«Мои книги начинают преследовать меня»,— он сказал мне эту фразу, когда в Америке один режиссер захотел поставить фильм по книге «Это я — Эдичка». Главного героя должен был играть Шон Пен, герои которого отчасти напоминали самого Лимонова.

Как автору ему было приятно, что героя его книги может сыграть Шон Пен, но в то время Лимонов активно занимался политикой и скандальная слава книг мешала ему. «Это я — Эдичка» несомненно была самой известной книгой Эдуарда Лимонова. Но, несмотря на то, что главные герои большинства произведений Лимонова списаны с него самого, он был чем-то гораздо большим, чем всего его книги, стихи, эссе в социальных сетях, политические статьи.

Он был нашим Керуа́ком, Берроузом, Капоте, немного иностранцем и при том русским человеком, очень русским писателем. Не уезжай он из СССР, останься здесь, вполне мог бы писать для подростков что-нибудь в духе «Кортика» или «Бронзовой птицы». «Подросток Савенко», «У нас была Великая Эпоха» и «Молодой Негодяй», убери из них ненормативную лексику, читаются как хорошие книги для юношества — советские, но совсем не дидактические романы воспитания.

Его «Эдичка», написанный в эпоху американских 70-х, это роман одновременно взросления и разочарования, где есть все — любовь, дружба, предательство и тяжелая жизнь эмиграции. Будь Лимонов американским писателем, написали бы, что роман изобличает «буржуазное общество». Но Лимонов не изобличал, он просто так видел — как видели до него Америку Маяковский и Горький.

Уже позже Лимонов признавался в любви к Горькому — после того, как Ксения Собчак с нескрываемым презрением вручила ему книгу в качестве подарка: «Ей, этой набитой дуре, внушили, что Горький — это моветон, это нельзя читать, это автор «Матери», «Буревестника». Она, идиотка, не знает, что в 33-м году, чтобы не дать Нобелевскую премию Горькому, дали Бунину. Это был всемирно признанный, богатый, успешный человек, он гремел во всем мире»,— говорил Лимонов в одном из интервью.

Лимонову был близок Горький. Глубокий, серьезный драматург, пьесы которого идут по всему миру, ненавистник большевиков, друг Ленина, воспевший Беломорканал и Сталина. Гремучая смесь из противоречий и таланта — это Горький. И это Лимонов, вступавший в союзы с правыми и левыми радикалами всех мастей, с уважением отзывающийся и о Сталине, и о академике Сахарове. Он никогда не изменял себе он, был не «Эдичкой» и «не подростком Савенко», он был Лимоновым. Подобно горьковскому буревестнику бросался в стихию своих войн в Абхазии, Сербии, Преднестровье. Он брал в руки оружие, но даже в «военных» его произведениях главное не войны, а человеческие характеры, обычные солдаты, мужчины, женщины. Лимонов-писатель всегда был чужд сентиментальности, но большинство из героев его книг — это хорошие люди, которых хочется полюбить: здесь и дядя Леня Косогор, персонаж упомянутый у Солженицына, американская подруга Кэрол, официант-китаец и много других.

Америка, которую Лимонов не любил не приняла ни его, ни его книг. Его первый роман был издан во Франции, под названием, которое могло бы сегодня стать «кликабельным» заголовком какого-нибудь СМИ: «Русский поэт предпочитает больших негров». Здесь, во Франции, он стал по-настоящему известным не только русским, но и французским писателем. В Париже, городе, где творили Эрнест Хемингуэй, Марсель Пруст, Генри Миллер, он нашел себя. Он любил этот город, это чувствуется во многих его французских рассказах, таких как «Спина Мадам Шатэн».

Окончательное возвращение в Россию в начале 1990-х стало осознанным шагом. Тогда вернулись все — и Солженицын, с которым Лимонов по-своему боролся, и Василий Аксенов. Писатель должен быть там, где его читатель, а если писатель еще и политик, то здесь ему самое место. Он был готов к возвращению, хотя признался как-то, что во Франции ему нравилось, и он мог бы вполне спокойно жить там. Но комфорт — это конечно не про аскета Лимонова. Он хотел быть там, про что писал — в его радикализме, защите советского была боль от разрушения государства пусть не самого прекрасного, но государства, cтраны. Об этом еще во Франции за пару лет до исчезновения Советского Союза было написано его блистательное эссе «Исчезновение Варваров»: «Проходили месяцы. Постепенно выяснилось, что русские, куда бы они ни исчезли, в ближайшее время возвращаться не собираются. Мир начал приспосабливаться к жизни без русских. И в процессе приспособления оказалось, что русские были всем нужны».

Точно также он был очень нужен нам здесь — страстный полемист, эссеист, писатель политик, почти что «неистовый Виссарион» наших безумных 1990-х и относительно спокойных 2000-х. Нужен был ограбленным бабуськам, которые бы плевались от многих его книг, но с восторгом читали его статьи в «Советской России», литературным критикам, восторгавшимся его слогом, радикалам-нацболам, друзьям самых полярных взглядов, властям, которые боролись с его партией жестокими методами. Оказавшись в тюрьме, он пережил этот тяжелый для человека, но важный для писателя опыт вполне достойно и здесь появились его лучшие книги последних лет: «В плену у мертвецов» и «По тюрьмам», приговор российской тюремной системе. Прочитав их можно понять, что они написаны человеком, который при всех своих противоречиях и даже шокирующих заявлениях всегда и везде ощущал себя свободным.

Как-то идя в гости к Лимонову с нашим общим другом Даниилом Дубшиным, мы проходили по улице Фадеева и Данила прочитал мне стихотворение Константина Левина: «Я не любил писателя Фадеева», там были такие строки:

Он всяким был: сверхтрезвым, полупьяненьким,
Был выученным на кнуте и прянике,
Знакомым с мужеством, не чуждым панике,
Зубами скрежетавшим по ночам.

Так можно сказать и о Лимонове.

«Культуромания», 18 марта 2020 года

На смерть Эдди-бэби:
скончался писатель и политический деятель Эдуард Лимонов

Общество • Дмитрий Губин

Вспоминаем, почему Лимонов не боялся ни детской порнографии, ни гомоэротики, ни нацболов.

Свежепреставленный Эдуард Лимонов, в миру Савенко, умел писать романы только до тех пор, пока брал на них чернила из чернильницы собственной жизни. Придумывать он не умел. Не невидаль. Жан Жене (чье имя к Лимонову куда ближе Бориса Савинкова) тоже умел тренькать только на трех имевшихся в наличии струнах — воровстве, предательстве и гомосексуальности,— зная, что за это его балалайку оближут французские интеллектуалы. Они и Лимонова вылизывали. Le poète russe préfère les grands nègres — «Русский поэт предпочитает высоких негров» — сначала вышло во Франции и только затем прилетело в Россию в обложке «Эдички».

Невидаль в том, что бурная жизнь эмигранта (во всех смыслах) Лимонова, чтобы стать тканью романа, должна была прокрашиваться даже не ненавистью, а искренним отторжением страны и среды обитания. Он, похоже, сам этого не понимал. Но пять его лучших романов, цвет русской литературы второй половины XX века, наша гордость и краса — «У нас была великая эпоха», «Подросток Савенко», «Молодой негодяй», «Дневник неудачника», «Это я, Эдичка» — результат именно этого действия. Речь не об отторжении политических систем и прочей плохо перепревающей в вечность пошлости — речь об отторжении народов. В самой известной, тысячекратно ставившейся Лимонову в вину сцене из «Эдички» — яростного секса с черным парнем на нью-йоркском пустыре — вся эротика подчинена идеологии. Это не столько секс, сколько метафора: в вашем поганом, продажном, скурвившемся на бабле, мертвом Нью-Йорке, где ваша женщина ради бабок легко уходит к другому. И единственный, кому Эдди-бэби с ножом за голенищем может отдать и подарить себя,— этот черный преступный парень. Потому что только он Эдички достоин. Потому что он единственный, кто тут живой. Секс — это ведь высшая степень жизни, разве нет?

И в «харьковской трилогии», от «Эпохи» до «Неудачника», та же внутренняя пружина: мол, я предпочитаю время Сталина, потому что то время было временем настоящих жизней и смертей. «А приехали на бронемашине, и она у дверей пыхтит, и пулеметы торчат грубо во все стороны. И водитель, между прочим, из Бразилии». А у вас тут что? Совок на хрущевско-брежневской вдовьей пенсии?

Пока Лимонов умел писать романы, он не умел любить народы, среди которых существовал.

«Великая эпоха», кстати, долго была на русском полностью не издана: сцены детского секса посредством карандаша существовали лишь во французской редакции, хотя смысл их ровно в том же, как и с темнокожим на пустыре. Детская сексуальность важна и реальна, а вы боитесь про нее даже вспомнить и упомянуть. Лимонов не боялся писать про существенное.

Лимонов как писатель действительно был велик, пока не вернулся в постсоветскую Россию в 1991-м. Потому что тут он принял свой народ. Высшее достижение Лимонова возвратных в Россию времен — это не книги, одна другой публицистичнее, назидательнее, слабее и беспомощнее, эдакий «Филипок идет в школу», а создание им НБП — Национал-большевистской партии, а также газеты «Лимонка». Это вызывало общее недоумение.

Как можно оправдывать большевизм и нацизм, с их горами трупов?

Но, как разумно заметил Дмитрий Быков, у молодых есть право быть против просто потому, что они молодые. А Лимонов был в России чуть не единственным, кто позволял молодым реализовывать это имманентное право. Молодых нацболов распихивали по тюрьмам. Понемногу стареющий Лимонов оставался на свободе под защитой имени. Ему это — то, что других сажают, а его нет,— опять ставили в вину. Он вины справедливо не признавал, поскольку видел в посадках вину государства (и не видел близоруко вины народа).

Когда его самого посадили в 2001-м (потому что не сажать уже было нельзя, он реально затевал вооруженный госпереворот в пограничном Казахстане, но это были еще времена молодого, еще вегетарианского Путина, и отсидел он в итоге «двушечку»), Лимонов сразу связался с издателем и запретил «Эдичку» переиздавать. Потому что понятно было, что делают в русской тюрьме с тем мужчиной, кто за метафору сосет член черным парням в Нью-Йорке. Это было окончательным предательством по отношению к литературе. И Жан Жене, положим, так бы не поступил. Но это не было никаким предательством Лимонова по отношению к самому себе. Ведь по возвращении в Россию он не уставал повторять, что он больше не писатель, что он никакой не писатель: считайте его только политиком. То есть он окончательно смирился, принял, подчинился правилам русского народа.

Это, собственно, и есть подлинная дата смерти и подростка Савенко, и Эдуарда Лимонова, за которой не следует уже ничего, что бы нас пронзало, вонзало и вштыривало солнечной шпагой прямо в сердце: запредельной искренностью, маргинальной отвагой, солнечным подростковым откровенным слогом, на фоне которого все комментирующие слова дряхлы. Дальше были молодые подруги, единственный черный костюм Armani, телохранитель, съемная квартира в Денежном переулке, желание сохранить юным и стройным тело, все более тусклеющие слова, все более немощная надежда прислониться к государственной силе — а где вы видели другую мудрость у старости? Но он успел сделать — зафиксировать, записать — самое для нас ценное.

И сейчас юные, молодые, зрелые, всякие набрасывают на его смерть, как венки на кладбищенский холм, такие искренние — Эдичкой спровоцированные — чувства. Ткнешь в телеграм, и кто-то уже про него пишет: «Желчный. Завистливый. Ранимый. Маргинальный. Слабый. Жаждавший успеха. Добившийся успеха. Суетный. Ненастоящий. Придумавший себя. Недооцененный. Податливый, как тряпичная кукла. Но внутри определенно какой-то стержень. Цепкий к жизни. Труженик. Смешной. Беззащитный. Неприятный. Отталкивающий. Талантливый. Мастер слова. Часто меткий».

Другой бы всю жизнь отдал за один такой букет над своей могилой. У нас был великий Лимонов.

«GQ.ru», 18 марта 2020 года

Бунтовщик без причины.
Жизнь и смерть Эдуарда Лимонова

Андрей Рогачевский

Рисуясь или всерьез, Эдуард Лимонов не раз говорил о том, что каждый день надо проживать так, будто он — последний. И вот последний день для Лимонова наступил. И видно, что, как бы к Лимонову ни относиться, следует признать: время свое он старался не тратить попусту.

Сын офицера внутренних войск, не закончивший, кажется, толком ни одного учебного заведения и гордившийся пролетарским началом своей биографии, Лимонов стал интеллектуалом-самоучкой — автором целого ряда оригинальных философско-политических трактатов, вроде «Дисциплинарного санатория» или «Другой России». Трактаты эти, впрочем, мало кто принимает всерьез — быть может, напрасно.

Яркий поэт-авангардист, публиковавшийся в самиздате и в середине 1970х вынужденный эмигрировать из СССР в США, а затем во Францию, он освоил английский и французский языки и стал французским гражданином, но продолжал главным образом сочинять по-русски. Быстро поняв, что читательский спрос на поэзию, особенно переводную, ограничен, Лимонов перешел на художественную прозу (по преимуществу автобиографическую) и журналистику. После успеха его первого романа «Это я, Эдичка» (1979), о похождениях русского бисексуала в Нью-Йорке, Лимонов стал зарабатывать на жизнь не физическим трудом, а литературными гонорарами, что писателям (а тем более писателям-эмигрантам) удается не часто.

В качестве репортера Лимонов побывал на нескольких вооруженных конфликтах в бывших Югославии и СССР. Но его репортажи, вопреки неписаной журналистской этике, не стремились к объективности и беспристрастию. В документальном фильме знаменитого ныне режиссера Павла Павликовского «Сербский эпос» (Serbian Epics, 1992) Лимонов запечатлен стреляющим из автоматического оружия в сторону осажденного Сараево — ситуация для профессионального журналиста почти немыслимая.

Во время распада Советского Союза, когда многие бежали из постсоветского пространства куда глаза глядят, Лимонов возвратился на ПМЖ в Россию и вернул себе гражданство, которого в свое время лишился как эмигрант. Тут осуществилась давняя лимоновская мечта. В 1993 году он со-основал политическую партию, сначала известную как Национал-большевистская, а после ее запрета в 2007 году за экстремизм — как Другая Россия. Нацболы-другороссы парадоксальным образом совмещали крайне левые с крайне правыми взглядами и регулярно проводили так называемые акции прямого действия — например, в 2006-м вывесили на гостинице «Россия» в Москве транспарант с надписью «Путин, уйди сам!»

За подобную деятельность члены партии неоднократно подвергались преследованиям, получая штрафы и тюремные сроки. Самому Лимонову тоже пришлось провести несколько лет в заключении по обвинению в хранении оружия и создании незаконных вооруженных формирований. Его книги «В плену у мертвецов», «По тюрьмам» и «Торжество метафизики» о российском Гулаге начала 2000-х написаны на основе личного опыта в лучших традициях российской и мировой тюремной литературы. В местах лишения свободы Лимонов вновь вернулся к поэзии и больше уже ее не оставлял.

Разногласия Лимонова с российскими властями (отразившиеся, в частности, в книге «Лимонов против Путина») неожиданно обернулись своего рода союзничеством, когда в 2014 году Крым оказался присоединенным к России. Еще в 1995 году Лимонов заявлял, что Севастополь — это русский город, захваченный враждебным государством и нуждающийся в вооруженной защите. Неудивительно, что в 2015-м Лимонов выпустил в высокой степени эмоциональную книгу «Киев капут», в которой предрекал Украине скорый территориальный распад и предвкушал появление альтернативного государственного образования с центром в Харькове (где Лимонов вырос). Некоторые нацболы поехали воевать на Донбасс на стороне ЛНР и ДНР, да и сам Лимонов нанес непродолжительный визит на передовую под Луганском.

На склоне жизни Лимонов жаловался на здоровье. Ему была удалена гематома головного мозга (какой-нибудь недобрый человек мог бы сказать, что наличие этой гематомы многое в поведении Лимонова объясняло). В поздних произведениях Лимонова участились пересказы одних и тех же историй, подобно тому как пожилые люди, ударяясь в воспоминания, незаметно для себя нередко повторяются. Но утверждать, что Лимонов, опубликовавший более восьмидесяти томов (не считая переводов на иностранные языки), исписался, было бы несправедливо. Проживи он дольше своих семидесяти семи (а родители его скончались в еще более преклонном возрасте), не исключено, что миру были бы подарены новые незабываемо скандальные книги. R.I.P., неисправимый enfant terrible!

«Радио Свобода», 18 марта 2020 года

Глава Роспечати выразил слова соболезнования в связи с кончиной Эдуарда Лимонова

…

17 марта 2020 года на 78-м году жизни умер российский писатель, поэт, политический деятель Эдуард Лимонов.

Руководитель Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям Михаил Сеславинский рассказал, что Лимонов, его земляк, уроженец Дзержинска, был вечным бунтарем, он умел будоражить умы и создавать новые литературные и поведенческие формы.

«Идя вразрез с общепринятыми нормами морали и нравственности, законности и правопорядка, он пытался создать какой-то свой мир и не боялся бросать вызов обществу. Успокоилось ли его сердце в другом мире? Не знаю»,

— отметил Сеславинский.

Эдуард Вениаминович Лимонов — русский писатель, поэт, публицист, российский политический деятель. Умер на 78-м году жизни 17 марта 2020 года в Москве.

интернет-газета «Глас народа», 18 марта 2020 года

Прощай, Эдичка!

Артём Кирпиченок

Из шинели «Лимонки» вышли люди совершенно различных взглядов.

Трагедия Эдуарда Лимонова заключалась в том, что ему выпало жить в эпоху русского безвременья — сначала брежневского, а потом и ельцинско-путинского. Большая часть его заблуждений и ошибок стали результатом душной атмосферы времени, на которое пришлась его политическая и литературная деятельность. К чести Лимонова надо сказать, что до конца своих дней он пытался вырваться из этой ловушки. Выражаясь известными словами Хуана Рамона Хименеса, это был человек, который всегда писал поперек линованных листов бумаги.

Как известно, величие Пушкина — как и других национальных поэтов мира, от Шекспира и Данте до Уитмена и Шевченко — заключается в том, что каждый человек воспитанной в рамках русской культуры может найти в нем что-то свое, будь то радикальная ода «Вольность» или охранительское стихотворение «Клеветникам России». Лимонову довелось стать русским национальным писателем поколения девяностых. Его творчество и жизнь вбирают в себя пролетарское заводское отрочество в многонациональном советском Харькове, интеллектуальную богемную тусовку Москвы, эмиграцию в Европу и США, тюрьму, близость к власти, борьбу — словом, все то, что происходило за это время в нашей общей и достаточно трагичной истории.

Почти тридцать лет тому назад, я брал в иерусалимской библиотеке его книги, чтобы читать их на автобусной остановке, в маленькой комнате отеля «Дипломат», в коридорах местного университета. Меня захватывал лимоновский бунт против антисоветского эмигрантского болота, а его американские приключения перекликались с моим израильским опытом — что ясно указывает на их универсальный характер, понятный и близкий целому поколению.

1990-е годы были вершиной жизни и творчества Эдуарда Лимонова. Жизнь дала ему шанс принять участие в борьбе, но не дала ему ясных целей. В это время он мечтал стать «русским д`Аннунцио» — воевал на Балканах, строил прожекты по отторжению севера Казахстана, защищал Дом Советов в 1993 году, и умудрился стать персоной нон-грата в Украине еще во времена Леонида Кучмы, который боролся с бывшим харьковчанином при активной поддержке российской власти. Если бы Лимонову довелось жить в начале ХХ века, то он наверное бы в чем-то соперничал с Маяковским. Но впавшая в постмодернистскую кому история не дала ему четкого политического маяка — и Лимонов до конца своих дней метался между левыми взглядами и фашиствующими идеями русского национализма, видя в последнем таран, которым якобы можно было расшатать господствующую систему.

Такими же противоречивыми были и его взгляды на украинский вопрос. С одной стороны, Лимонов всегда относился к своей родной Украине в чисто великодержавном имперском духе, присущем нобелевскому лауреату Иосифу Бродскому — слегка сглаживая его советским патриотизмом. А, с другой, признавался в симпатиях к украинскому языку и национальной песне, считая, что Нестор Махно и Лев Троцкий должны занять свое место в числе выдающихся украинских героев.

В то время Лимонов проявил себя не только как писатель, но и как политик и как редактор, замахнувшись и на лавры Некрасова и Твардовского. Созданная им газета «Лимонка» вдохновила целую плеяду выдающихся авторов и стала важнейшим культурным явлением 90-х годов. Не менее знаковым стал его политический проект НБП, в разное время колебавшийся от линии штрассеровцев до радикального крыла коммунистов, одновременно являясь площадкой политизованной постсоветской панк-культуры — через такие знаковые фигуры, как Егор Летов или Сергей Курехин. К этому приложил руку и сотрудничавший с лимоновцами издатель Илья Кормильцев, который охотно печатал в те годы «экстремистские» книги Эдички.

Из шинели «Лимонки» вышли люди совершенно различных взглядов — некоторые из них являются сейчас представителями радикальной либеральной оппозиции, которая одно время испытывала к Лимонову огромные сантименты. А в 2012 году французский писатель Эмманюэль Каррера выпустил роман «Лимонов», пытаясь показать политический путь правильного русского — от «сына офицера КГБ» к одному из лидеров либеральной российской фронды.

Но главный герой книги не оправдал оказанного ему высокого доверия, и уже через два года стал «нерукопожатным» критиком Евромайдана — принявшись ругать победивших там «молодых и красивых» фашистов, которые грезились ему на улицах в прежние годы.

Лимонов мог быть попутчиком кого угодно, но его нельзя было интегрировать в систему. Здесь Владимир Путин преуспел гораздо меньше своего кумира Николая I, который сумел притереться к «полудекабристу» Пушкину. В политической биографии последнего русского царя навсегда останется отметка о том, что он отправил «великого писателя земли русской» в колонию города Энгельс. Такое в России могут простить, но не могут забыть.

Но перед уходом Лимонову все таки удалось краем глаза увидеть, как ненавистный ему буржуазный мир трещит по всем швам. Глобальный экономический кризис, войска на улицах французских городов, драки из-за туалетной бумаги в Германии и США, апокалиптический хаос пандемии — все это наверняка тешило старого бунтаря в его последние моменты, не меньше традиционного российского бардака. Ну а предстоящие похороны Лимонова вполне могли бы стать индикатором общественных настроений в России эпохи обнуления. Ведь он сам предсказывал, что на них выйдут народные массы — если, конечно, церемонию прощания не закроют на вполне прозрачных эпидемиологически-политических основаниях.

Прощай Эдичка!

інтернет-журнал «ЛІВА», 18 марта 2020 года

Бунт Лимонова: перевернутая страница русской литературы

Николай Александров

17 марта скончался Эдуард Лимонов. Его политическая деятельность, как и все жизненные поступки, были подчинены литературе, а роль Лимонова в истории российской словесности намного превосходит его значение как общественного и политического деятеля, считает литературный критик Николай Александров.

Эдуард Лимонов любил подчеркивать, что он русский писатель. Если посмотреть на его библиографию, на обширное творческое наследие, включающее произведения в самых разных жанрах — поэзия, проза, романы, повести, рассказы, публицистика и эссе, философские сочинения,— сомнений не возникает.

Но дело не только в количестве написанного Лимоновым. Писательство было для него едва ли не главным пунктом самоидентификации. Вся его деятельность, как будто выходившая за рамки чистого сочинительства — создание национал-большевистской партии, издание газеты «Лимонка», манифестации и активное участие в общественно-политической жизни России последнего времени,— призвана была лишь подтвердить его особый статус, его литературную исключительность.

В его взгляде на себя и на литературу преобладал романтический пафос. Он мыслил себя романтическим героем, в лермонтовском духе. Особость для него означала — идти наперекор общепринятому.

Намеренная маргинальность, свойственная подросткам, была его жизненным кредо, и он действительно был и оставался прежде всего подростком. «Подростком Савенко». Не случайно лимоновская партия привлекала прежде всего очень молодых людей. Равно как и не случайны симпатии Лимонова в его личной жизни к женщинам, по возрасту гораздо младше его.

Подростковый бунт лежит в основе его выступлений против советского режима: от участия в забастовках до первых литературных выступлений.

Оказавшись в эмиграции в США, Лимонов с таким же жаром обрушивается на порядки капиталистического общества. Он вновь оказывается в непримиримой оппозиции. Переехав во Францию, он сближается с левыми. Западное общество его явно раздражает. Он как будто намеренно ищет конфликтов. Его, как подростка, притягивает война, оружие, смертельная опасность. При первой же возможности он принимает участие в военных действиях, в Сербии, Приднестровье, Абхазии, опять-таки руководствуясь принципом: идти наперекор общепринятому или доминирующему в обществе, в гуманитарно-интеллигентском сознании. Названный в свое время Юрием Андроповым «убежденным антисоветчиком», он начинает восхвалять советскую эпоху, принимает участие в защите Белого дома в 1993 году.

Тюремное заключение Лимонова в 2000-х тоже кажется частью писательской стратегии, лишний раз подчеркивающей ореол опального писателя, романтического узника.

Стоит ли удивляться, что протестные выступления 2012–2014 годов были для него недостаточно радикальны. При этом он выступал в поддержку офицеров «Беркута» и негативно отзывался об украинском Евромайдане, приветствовал присоединение Крыма, призывал выслать прозападных журналистов из России.

В этих метаниях, радикальных жестах в стремительных переходах с одной позиции на другую нет противоречия. Герой Лимонова не выносит обыденности. Он находится в состоянии постоянной войны с жизнью.

Подростковый бунт в жизни становился главным нервом его художественных произведений. Он бунтовал, чтобы писать, то есть изображать самого себя. Шокирующий литературный эгоцентризм — одна из черт Лимонова-писателя, по крайней мере начиная с романа «Это я — Эдичка».

Миллеровская эпатирующая, странная откровенность здесь не разоблачение, а утверждение своего «Я», своего права так рассказывать и так писать, не оглядываясь на благопристойность.

Лимонов создавал миф о себе в жизни для того, чтобы представить его в литературе,— ставил литературный памятник своему «Я». Его жизненные поступки подчинены литературному тексту. Художественное самоописание подразумевало опору на жизненную романтическую исключительность, нервную, истерическую, инфантильную. И в конечном счете литературное значение фигуры Эдуарда Лимонова намного превосходит значение его как общественного и политического деятеля и мыслителя.

«Forbes.ru», 18 марта 2020 года

Последнее путешествие Эдуарда Лимонова

Влад Васюхин

Умер Эдуард Лимонов, и в откликах на это трагическое известие уже мелькает фраза, что его смерть подвела черту под значительным периодом русской литературы и, мол, больше у нас классиков нет. Даже Татьяна Толстая написала в фейсбуке: «Последний Большой Писатель». Именно так — с прописных букв.

При всей многолетней любви, при всем интересе к Лимонову (за моей спиной — полка его книг) я бы не был столь пессимистичен. Бесспорно, большой и, разумеется, писатель, но все-таки дадим шанс отечественной словесности — придут иные времена, взойдут иные имена. И для этих грядущих авторов жизнь и судьба Эдуарда Вениаминовича Лимонова (Савенко) станет одним из примеров честного и яркого пути.

Лимонов давно, со своего первого романа «Это я — Эдичка», стал легендой. Для одних — священным монстром, для других — фриком, для третьих — костью в горле. Его жизнь вопреки всем обстоятельствам оказалась не только длинной — 77 лет, он набил ее приключениями, опасностями, амбициями, любовью и ненавистью, странами и народами, дружбами и враждой с замечательными современниками — от Бродского и Шемякина до Быкова и Прилепина.

При этом Лимонов был великим и дисциплинированным тружеником. Зря времени не терял даже в тюрьме. Даже в полном соблазнов Париже жил по принципу «ни дня без строчки». Неслучайно число его книг — романы, рассказы, сборники стихов, эссе, мемуаров — приблизилось к сотне. И лучше, чем он сам написал о своей жизни, не напишет никто. Француз Эммануэль Каррер, автор нашумевшего мирового бестселлера «Limonov» (2011), по сути скомпилировал этот роман-биографию из лимоновских книг, открыв русского классика подзабывшей или вообще не читавшей его зарубежной аудитории.

Он не стремился быть приятным — знаю это и по собственному общению с ним, и по рассказам лучшей из его жен — покойной Натальи Медведевой, с которой мы не раз судачили на его счет. Лимонов называл их совместную жизнь «самой хмурой любовной историей России»…

Сейчас, жонглируя фразами из его сочинений или интервью, можно нарисовать любой лимоновский портрет — от парадного до шаржа. Но сам он предупреждал на этот счет: «Да мало ли я говорил разных глупостей! Нельзя же все воспринимать за жизнь! Высказывается немало вещей, и на все случаи жизни можно найти цитаты». Не будем спешить. Большое видится на расстоянии.

Его смерть в разгар мировой чумы для многих стала сродни потере кого-то близкого. Когда по просьбе редакции я торопливо настукивал эти строчки, позвонил мой друг, театральный художник К.: «Ну не ожидал от него такой подлянки! Думал, Лимонов — вечный… Он был свой, теплый. Это тебе не унылый Солженицын. И все книги его — про человека. Мы его любили и жалели…»

Лимонов умер тихо — в больнице, в борьбе с раком. Хотя всегда хотел какой-то героической гибели. Писал: «Я совершенно равнодушен к смерти. Последнее время мне кажется, что меня застрелят. Мне даже сны снятся на эту тему».

Его последняя книга сейчас в типографии. Не знаю точно о чем она, но догадаться несложно: в последние годы он отошел от крупных форм и писал эссе, очерки, торопливые заметки. Чаще всего — на злобу дня или автобиографические. И собирал их в сборники, которые, впрочем, при всей случайности ингредиентов в итоге обретали определенный ритм и слитность. Назвал он последнюю книгу иронично — «Старик путешествует».

«Я никогда не езжу в те города, где жил раньше. Нет смысла. Все равно, что встречаться с женщинами, которых ты когда-то любил — это приносит только одно разочарование. Я не подвержен ностальгии, к жизни у меня деловое и прагматичное отношение. Отношение «вампира», который, знаете, высосал из этого все, что мог, а дальше — не мое дело».

«Новые известия», 18 марта 2020 года

Лимонов против коронавируса.
Легко ли быть пожилым

Андрей Манчук

Призывы отказаться от спасения возрастных граждан служат маркером деградации и упадка.

Писатель Эдуард Лимонов скончался 17 марта, в разгар мировой пандемии коронавируса. Знаменитому литератору и политическому активисту исполнилось 77 лет, он проходил лечение от тяжелой болезни. Но, по свидетельству близких, до конца дней сохранил энергию, ясность мысли — и даже успел сдать в печать рукопись очередного романа.

В эти же дни, буквально накануне кончины писателя, я перечитывал его старую книгу — антиутопию «316, пункт «В», которую он начал писать еще в эмиграции, и переиздал в прошлом году — на волне протестов против пенсионной реформы, которые волной прокатились по всей Европе, от запада до востока. Лимонов вспоминал о ней когда-то во время нашего интервью, говоря о левой составляющей своего эклектического с идейной точки зрения творчества. Это рассказ о постапокалиптических США, где граждане старше шестидесяти пяти лет обречены на смерть согласно официально принятому закону — его номер как раз и вынесен в заголовок книги. Ведь истощенных потреблением и войной ресурсов не хватает на стариков, которых приносят в жертву злому богу капитализма.

«316…» — безошибочно антиутопия. Тогда, в 1982 году, дата 2015 казалась мне дичайше удаленной во времени. Ну чего вы хотите, я не планировал дожить и до 2000-го. Вкратце сюжет романа таков: земляне борются с перенаселением планеты, Штаты, как всегда, впереди, по практичному закону Соединенных Штатов Америки стариков, достигших 65 лет, «гуманно» уничтожает государство. В России в 2015 году возраст ликвидации стариков в моем романе обозначен в 67 лет. Почему? Возможно, из симпатии к России. Положа руку на сердце, хочу признаться в том, что переиздание книги связано с сегодняшней дискуссией по поводу повышения пенсионного возраста. С целой бурей эмоций общества по этому поводу. Ну как не переиздать, если в воздухе тысячи раз на дню возникает это «65 лет!» — писал об этом сам автор.

Исключения из правила делаются в романе лишь для богатых и знаменитых. Они могут наслаждаться жизнью сколько угодно, продлевая ее с помощью лучших медицинских специалистов. Фантастический мир Лимонова построен на принципах социального неравенства, полностью скопированных с реалий нашей эпохи — где проверенные временем лидеры бесконечно продлевают свое правление, а на американских выборах соревнуются почтенные старцы, давно обогнавшие по возрасту пресловутых советских геронтократов.

Исключения из правила делаются в романе лишь для богатых и знаменитых. Они могут наслаждаться жизнью сколько угодно, продлевая ее с помощью лучших медицинских специалистов. Фантастический мир Лимонова построен на принципах социального неравенства, полностью скопированных с реалий нашей эпохи — где на американских выборах соревнуются почтенные старцы, давно обогнавшие по возрасту пресловутых советских геронтократов.

Но обыкновенные старики тоже хотят жить. И главный герой лимоновской книги — простой американский пенсионер русских кровей, очень напоминающий самого автора — ускользает из рук государственных палачей, переходит на нелегальное положение, а потом вступает в подполье. В надежде спастись от уготованной ему смерти.

Я вспомнил об этой книге с началом гуманитарного кризиса в городах северной Италии, пораженных коронавирусной эпидемией. Ситуация развивается здесь самым драматическим образом — местные клиники не справляются с массово поступающими больными, среди которых много людей преклонного возраста, особенно уязвимых для опасной болезни. Медицинская система европейского государства оказалась бессильной перед огромным наплывом нуждающихся в помощи пациентов — не хватает палат, коек, медикаментов, врачей и аппаратов искусственной вентиляции легких, которые являются единственным средством спасения в случае пневмонии. И часто больным рекомендуют отлеживаться у себя дома, поневоле отказывая им в необходимом лечении.

Все это приводит к мрачным последствиям. Европейские медиа опубликовали скандальное письмо итальянского Института анестезии, реанимации и интенсивной терапии. Этот документ рекомендует врачам ограничиться лечением пациентов с наибольшими шансами на выздоровление — установив для этого предельную планку возраста. Такие меры означают сознательный отказ от помощи пожилым больным, во имя спасения более молодых людей. А это не просто обрекает на гибель многих европейских пенсионеров, но и уничтожает базовые гуманистические принципы современного общества, отбрасывая его далеко назад — в пещерную дикость.

Нет, это не образная метафора. Традиция геронтоцида, которая предусматривает умерщвление пожилых и больных членов племени — чтобы они не представляли собой обузу для более молодых сородичей — восходит к временам мезолита. Она характерна для самых низших ступеней общественного развития, и в основном известна у первобытных племен Океании, Африки, Южной Америки и Восточной Сибири, законсервировавших элементы родоплеменных отношений. Хотя отголоски таких ритуалов до сих пор сохраняются в разных культурах мира — как это можно видеть на примере легендарного японского обычая «убасутэ», который предусматривал добровольное изгнание стариков, и поразил своей жестокостью прослышавшего о нем Альберта Эйнштейна.

Впрочем, рудименты подобных архаических практик фиксировались исследователями и в украинской глубинке. «Удивительнее всего, что еще в недавнее время этот обычай практиковался в Малороссии. «Людей старых,— говорит г-жа Литвинова,— не подававших надежду на жизнь, вывозили в зимнюю пору в глухое место и опускали в глубокий овраг, а чтобы при опускании они не разбились или не задержались на скате, их сажали на луб, на котором они, как на санях, доходили до дна оврага. Отсюда выражения: «сажать на лубок», «пора на лубок». Когда этот обычай был запрещен, то стали прибегать к изолированию стариков в пустой хате, где они с голоду и холоду умирали. Такой случай имела возможность наблюдать сама г-жа Литвинова в 80-х годах в д. Землянке Полтавской губ.»,— рассказывает об этом статья в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона.

Сегодняшняя Украина имеет все шансы для возражения этих специфических народных традиций. Выступая во время заседания комитета Верховной Рады, министр здравоохранения Илья Емец обронил фразу: «сейчас умрут все пенсионеры» — чем по-настоящему шокировал пожилых украинцев. Наиболее бедная и беззащитная категория населения Украины на глазах превращается в категорию повышенного риска — не только потому, что ослабленный организм этих людей наиболее восприимчив в коронавирусной эпидемии, а вследствие политики власти, которая еще при жизни списала пенсионеров в расход, рассматривая их как обузу для разворованного бюджета.

Это прекрасно продемонстрировала история в Черновцах, с по-настоящему оруэлловским сюжетом. Власти наиболее пострадавшего от эпидемии города отменили пенсионные льготы на проезд в общественном транспорте, мотивируя это угрозой коронавируса. «Это вынужденная ограничительная мера, которая будет побуждать людей пожилого возраста, которые являются группой риска и наиболее уязвимы к коронавирусу, меньше передвигаться по городу, оставаться дома»,— цинично заявил глава города Алексей Каспрук. На следующий день льготы отменили во Львове, собираются сделать это в Житомире — и не исключено, что этому примеру вскоре последуют другие города кризисной Украины.

«Средний украинец просто не доживает до группы риска по коронавирусу» — вдумчиво рассуждает правый пропагандист Денис Казанский, размышляя о целесообразности проблемного для экономики карантина — хотя очевидно, что это унесет жизни массы пенсионеров. Впрочем, в подобном отношении к пожилым согражданам нет ничего нового — украинское государство и раньше помогало им ускоренно отойти в лучший мир, посредством политики экономии на чужих жизнях. Мизерные пенсии на фоне постоянно растущих цен, коммерциализация медицины, отмена льгот и пособий, страхи и унижения — все это поднимало уровень возрастной смертности без всяких коронавирусов.

Старики гибнут от пуль и снарядов, как это случилось с погибшим на днях восьмидесятипятилетним «сепаратистом». Не говоря уже об очередях на контрольно-пропускных пунктах Донбасса, где регулярно умирают пожилые люди — ведь они должны регулярно отмечаться на подконтрольной Киеву территории, чтобы получить свои законные, честно заработанные пенсионные выплаты.

Отношение к больным, детям и старикам всегда являлось главным критерием человечности. Но этот критерий способен в любой момент поменяться. Образ жестокого будущего, с «добровольной» смертью для возрастных, давно раскрыт в самых разных текстах, от Ницше до Ивана Ефремова, и стал обычным сюжетом постапокалиптического кино. Это будущее незаметно становится нашей реальностью, и за украинских пенсионеров действительно страшно. Судите сами — моей бабушке девяносто два года, и в ее селе нет газового отопления и медпункта. Нет даже автобуса, на котором она могла бы доехать до того, что осталось от районной больницы. А в этой больнице давно не хватает препаратов и докторов — даже без эпидемий. И все это — неподалеку от города, где на днях скончалась первая официально подтвержденная украинская жертва коронавируса.

Да, наступающая на нас болезнь особенно угрожает пожилым, бедным, никому не нужным гражданам антисоциального государства. Но важно понимать — в абсолютном большинстве случаев их