Старик путешествует

Ну и намучился я с заглавием, как никогда.

В сознании возникло тёплое «старик», и я во что бы то ни стало хотел «старика» в заглавии. И пристроил-таки…

Что в книге? Я собрал вместе куски пейзажей, ситуации, случившиеся со мной в последнее время, всплывшие из хаоса воспоминания и вот швыряю вам, мои наследники (а это кто угодно: зэки, работяги, иностранцы, гулящие девки, солдаты, полицейские, революционеры), я швыряю вам результаты. Получилось неплохо. Я хотел бы наткнуться и прочитать такую книгу в ранней юности — тогда бы я серьёзнее и глубже вглядывался во всё, что я замечал в жизни. Замечал бы глубже мохнатость зелени, её буйство, неистовые глаза животных и жажду свободы в глазах женщин.

Получилось совсем не плохо. Что-то я уловил. Чего я искал, перемещаясь из страны в страну, из Монголии в Paris? Помимо смерти, поскольку очевидно, что я искал смерти.

Становится очевидным, прочитав книгу: я хотел смахнуть со стола моего сознания прошлые ощущения, хотел полностью заменить себе сознание. Не совсем удалось. Иной раз — совсем не удалось. Прошлые ситуации и люди из моего прошлого всё же пробивались ко мне. Читая, вы увидите.

Однако я открыл вот что. Мне всё оказалось нужным. И монгольские пастухи-гаучо на мотоциклах, и дефиле устаревших французских войск на Champs-Élysée — всё оказалось нужным. Они смехотворны, эти войска, они устарели, как Франция.

И всё останется. И всё уже осталось.

Мы до сих пор сидим с тобой, Фифи, в допотопных глубинах ресторана Ma Bourgogne на Пляс де Вож — посмотри, мы же там сидим? И потребляем эскарго бургиньён. В тюрьмах я ел много каши.

Я хотел было расположить элементы книги в полном беспорядке. Не соблюдая ни хронологии, ни алфавита, не устанавливая никакой для них структуры. В моём сознании они же плавают как им заблагорассудится, хаотически. Но всё же кое-какой порядок навёл.

Сейчас вспомнил, как в Монголии лошади любят забираться неглубоко в пруд и стоят стайкой, кругом таким, голова к голове, как будто совещаются.

Автор

Действующие лица книги «Старик путешествует»

— Мёртвые, сотни их (в частности, из моих воспоминаний).

— Живые, тысячи их (в частности, сопровождавший меня отряд военных телекорреспондентов).

— Растения, насекомые (в Монголии 70 миллионов животных, крупного рогатого скота).

— Архитектурные сооружения (и обитаемые, и необитаемые).

— Леса, горы, реки, камни — возраст неизвестен.

— Состояние старика: то бодрое, то галлюцинаторное.

СССР / Город Харьков / 1946 (?) год

В детстве моим другом был маленький горбатенький Толик с веснушками на остром носу. Их семья называлась «чёрные».

Они были беженцы с Кавказа, из Красной Поляны. Сам «чёрный» был печник, его жена называлась «чёрная», высокая женщина в платке, закрученном высоко на голове,— она была уборщицей. Подросток Любка (в ответ на что-то обидное, что она мне сказала, я вдруг неожиданно для самого себя выкрикнул ей: «Пиздорванка!» — и замолчал). Третий ребёнок называлась «ребёнок Надька».

Толик сам изготавливал из дерева и мелких железных пластин тележки и паровозики. В них мы и играли.

Потом мы все подросли. Любка стала красивой, Толик сделался злым. Моя мать грустно сказала: «Ему женщину хочется, а он лилипут и горбатенький». Я не был лилипут и горбатенький, но мне тоже хотелось женщину.

Так вот мы и жили. Кто ж знал, что через семьдесят лет я буду снимать квартиру в центре Москвы и жить один? Да никто.

Ваши предки, дети, жили в другом мире. Радиола пела: «Отчего, отчего, отчего гармонь поёт? / Оттого что ты идёшь по переулку». Там жили на первом прямо под нами семья «чёрных»: Толик, Любка, ребёнок Надька, сами Чёрные; две тёти Маруси: электрик дядя Саша Чепига, тётя Маруся №1 и их сын Витька, тётя Маруся №2, её муж дядя Ваня, их сын, не помню имени,— только детей пятеро и шестеро взрослых. Вот не помню, не то моя мать была влюблена в черноволосого дядю Ваню, не то он в неё, не то никто ни в кого не был влюблён и лишь возводилась напраслина.

СССР / Вета Волина

По виду её было видно, что она из высшей касты живых существ. Высокая, узкоплечая, носик с горбинкой. Длинноногая, быстро движущаяся, постепенно расширяющаяся к попе, она была выше меня. Гордо поставленная голова, длинная юбка.

Я с ней гулял. Мы гуляли в парке, вдоль которого шла трамвайная линия. В парке деревья ещё были небольшими, а за трамвайными колеями возвышался её дом — самый, по сути, высокий в посёлке, четырёхэтажный. Родители могли наблюдать её гуляющую. Родители её были какими-то начальниками. И отец, и мать. Ой, начальничек, ключик-чайничек. Из окон её квартиры она была видна, гуляющая.

По-моему, я её целовал пару раз. А может, нет. Ещё у неё был брат. Кажется, старше её, а может, младше её, Вовка, он был толстый, и мы звали его Пуздро. В те годы толстых детей было немного.

Мы гуляли и умничали, как подобает подросткам. Обычно мы умничали в духе последней только что прочитанной книги. Ну, по мотивам.

Нет, её брат, по-моему, был младше её. Потому что мы расспрашивали его о ней. Но он не рассказывал. Вообще у них была семья, откуда ничего не доносилось.

Дом их стоял буквой «Г». У них была не то трёхкомнатная, не то четырёхкомнатная квартира на самом высоком четвёртом этаже.

В доме располагался продовольственный магазин, там вечно что-то разгружали во дворе в противнях, помню запах жареной рыбы.

Как туда затесался «Бомбей» — по воскресеньям там устраивали танцы,— понятия не имею; по всей вероятности, то, что мы считали «Бомбеем», в невыходные дни было какой-то комсомольской организацией.

Тогда говорили «ходить». Сколько я ходил с Волиной — ей-богу, не помню, скорее всего лишь весну. Как-то Володька (посему он, вероятно, всё-таки был младшим братом Веты) проговорился, что она и её подруги из десятого «Б» класса «ходят» со студентами. Я, учившийся в классе на год младше Волиной (её все так и звали — Волина), почувствовал себя малолеткой. Там у нас был у подростков всё же свой табель о рангах. В дополнение к возрастным категориям («ходить со студентами» — это уже была высшая возрастная категория, соответствующая девушке, а не девочке) была ещё категория «интересный», «интересная».

«Вета, безусловно, инте-есная девочка («р» она не произносила),— говорила мне «француженка» Лиза — репатриировавшись из Франции, семья осела у нас на Салтовском посёлке.— Но она не подходит тебе по возрасту, Эди». Лиза сама была интересная девочка, может быть, интереснее Веты. У них дома были на лампочках абажуры из географических карт, я ей поверил. Кто там с кем перестал встречаться, я с Волиной или она со мной,— не помню, но мы уже не гуляли вместе в парке вдоль трамвайной линии. Доходя до конца парка, мы обычно поворачивали обратно.

Родителей её я никогда не видел.

У этого четырёхэтажного здания, где жила Волина, был полукруглый угол. Если за него завернуть, то начиналась булыжником вымощенная унылая улица Поперечная. Весной и осенью её заливало грязью. Если пройти мимо двух женских общежитий (с колоннами!!!), то там почти в конце её жил я, стоял наш двухэтажный дом с двумя подъездами, немецкой постройки. Если от Веты Волиной на мою улицу не сворачивать, а пойти прямо, то асфальтовая тропинка вела в школу №8, где все мы и учились. И вот выучились, выросли, прожили свои жизни, и мне даже неизвестно, жива ли она, Вета Волина, пожалуй, первая моя любовь, высокомерная, классом выше меня, и спокойная. Буржуазная в ту эпоху, когда ещё не было буржуазии.

Я пытаюсь вспомнить, как она выглядела тогда,— да нет, не Вета Волина, Лиза Вишневская, конфидант и товарищ.

Но ничего особо не вспоминаю. Очки, свет от лампы с абажуром из географической карты. Сигаретка в губах, блестящий носик, блестящие (нам казалось, что грязные) волосы, самодельные штаны, босые ноги.

Любви у нас тогда не получилось, какая там любовь у семиклассников, но мальчики и девочки посёлка несли ей свои проблемы.

Жили они на первом этаже — репатриированным, им дали трёхкомнатную квартиру. Кровати и кресла Вишневские сделали себе сами из досок.

Лиза давала мне книги и угощала «сухим», как тогда называли, вином. Какие книги? Помню, что эмигрантские книги и журналы, и там печатался некто Сирин.

Отец, мать, трое детей, имя младшей не помню. Арсен потом пошёл служить в Советскую армию. Пришёл оттуда перепуганный.

Репатрианты. Как каждая волевая девушка, Лиза обзавелась подчинёнными ей подругами.

Судьба её потом сложилась трагически. В 70-м она окликнула меня в Коктебеле: «Эдуар!»

Постаревшая и измученная, на меня смотрела Лиза Вишневская, тащила за собой ребёнка.

Мы пошли, сели на песке, и она рассказала. Всё время хотела уехать во Францию. Нашла себе француза, он работал главным инженером на шахте в Кемеровской области — по-моему, на шахте. Уже паковали вещи, должны были уезжать, в один из последних рабочих дней он погиб в шахте (или если я плохо помню, то его убили). Я попал во Францию, хотя и не стремился туда попасть в 1980 году.

В их компании была ещё одна девочка — пухлогубая Люда, так та вышла замуж за футболиста, и он её избивал. К Лизе все бегали за советом, а вот сама она себе совет дать не смогла, не выпуталась.

СССР / Людка

В него долго была влюблена Людка Найдич, высокая черноглазая и черноволосая девка с Тюренки. Людка ходила с ножом, лезвие выскакивало под давлением пружины. Одета она была летом в светлый сарафан в цветочек, из-под него торчали длинные ноги в трениках. Зимой — в мужском пальто поверх. Горбоносая, она жила на Тюренке и пользовалась авторитетом. Ребята и девки её слушались.

Не то они были одногодки, не то она даже была старше его на пару лет.

Познакомились они довольно просто. При кинотеатре «Победа» был, как тогда говорили, кружок, рассчитанный на малолетних хулиганов, которые не уезжали на лето в пионерлагеря, а оставались в городе. Для них «Победа» устраивала экскурсии под руководством энергичной комсомолки. Как-то он довольно пьяный поехал с ребятами на экскурсию, и там к нему прилипла Людка. Домой они возвращались обнявшись на заднем сиденье автобуса, потягивая из бутылки портвейн.

С тех пор Людка всячески домогалась Эда, спрашивала ребят о нём у «Победы».

Он стеснялся Людки и в конце концов стал сбегать от её влюблённых глаз. «Смотри, Эд, она тебя зарежет!» — сказал ему одноклассник Витька Головашов — он сам погиб из-за девки, но много позже, окончив танковое училище и став майором. Его хромая Ванда изменяла ему с солдатами и офицерами полка, расквартированного в Казахстане. Так он покончил самоубийством.

Агрессивная, в присутствии Эда Людка становилась кроткой и только глядела на него с обожанием, хлопая ресницами чёрных глаз.

У Людки был брат, брат был поэт и жил в Ленинграде. Возможно, её пристрастие к Эду объяснялось отчасти братом-поэтом.

Короче, если Вета Волина была в его ранней жизни ангелом, то Людка, конечно же, демоном. А может быть, и наоборот, может, и наоборот.

Людка ему всё чаще снится. Стоят под кронами деревьев на другой стороне от площади у кинотеатра «Победа», и она его о чём-то уговаривает. За её спиной — её банда: девки, пацаны вперемешку. Слушают…

А вот и знаменитый нож. Вынула. Сейчас будет им поигрывать…

СССР / На крышах поездов

Когда я был совсем молодым человеком, я часто путешествовал.

Вот как это выглядело. Приходишь на вокзал, намечаешь нужный тебе поезд (чаще всего идущий на юг), заходишь не с перрона, где посадка, а с противоположной стороны. Намечаешь подходящую тебе щель между вагонами (не все щели годились). Когда поезд трогается, вскакиваешь на ступени и затискиваешься в эту щель. А потом устраиваешься поудобнее.

Лучше влезть наверх, положить ноги на следующий вагон — и едь себе. Тогда ещё были паровозы. Поэтому угольным дымом тебя в любом случае окатывает.

Сверху видишь, что не ты один путешествуешь. Поодиночке и стайками едут на вагонах мужики. На стыках вагонов. Только нужно следить, чтоб на поворотах тебя не сдавило.

Да и в минусовую температуру далеко не уедешь. Однажды меня и моего друга Костяна, полуживых, уговорили сойти к ним в вагон сердобольные грузинские проводницы. А то б я не писал эти строки.

Чаем угостили. Они нас по тени увидели. День был солнечный, но ледяной. И наши тени на крыше были им из вагона видны.

На станциях, если большие, приходилось спрыгивать. На больших менты иной раз, если не ленились, с тыльной стороны вагонов прохаживались. Но если ты на земле — «я не я, и хата не моя»: что я тут ходить не могу, что ли?

В Новороссийск, так я как к себе домой ездил. Мы там у моряков у порта иностранные сигареты в банках выменивали. Все морды от паровозов чёрные. Помню период, когда паровозы заменили тепловозами. А потом и электровозами. Путаница проводов появилась. Стало опасно.

СССР / Что у нас пели

Велосипед назывался «велик».

Фамилии соучеников, оканчивающиеся на «ко»,— Савенко, Ситенко, Карпенко — ученики переделывали, отбрасывая «ко» и добавляя «ха»: Савеха, Ситёха, Карпёха… Впрочем, мрачного ученика Маркина так и называли — Маркин.

Пространство этажей было широкое как залы, многие ученики ходили в школу в самодельных галошах красного цвета.

Было такое впечатление, что галоши отливали прямо на валенках. Многие ходили в валенках и в штанах, называемых «лыжными». Весной и осенью вокруг школы разливались необъятные грязи. В грязях можно было увидеть галоши учеников. Запах жареного лука летел к школе от ближайших домов. И музыка от «Бомбея». Ну это уже не утром, а когда домой со школы.

Утром, давясь яичницами, ученики угрюмо шагали к школе. От неумеренно долгого сидения на партах брюки мальчиков и платья девочек лоснились на задницах. Позвоночники часто были искривлёнными.

СССР / Что у нас пели — II

Что у нас пели во дворах в конце пятидесятых — начале шестидесятых?

Это о межполовых отношениях. Молодая мать баюкает прижитого ребёнка.

Или пели «Красавицу Флориду».

В песне речь идёт о своеобразном соревновании трёх самых-самых девушек Мадрида: «донья Клара, донья Рец и красавица Флорида».

По-моему, в роли арбитра выступал молодой и красивый нищий.

(Песни того времени, надо сказать, были заполнены героями — нищими беспризорниками, матросами, солдатами.)

Так вот, чтобы выиграть сердце молодого нищего:

Пели эту песню и уносились в солнечный Мадрид. А то ещё была «Из-за пары распущенных кос». Начинается она так:

А, прелесть, а не песня!

А то вот ещё — я её называю «Расистская». О соперничестве армянина и грузина из-за девушки:

Девушка отвечает:

Дальше помню кусками:

Помню самый конец:

Думаю, что «Расистскую» сочинили где-нибудь в Минводах.

Криминальных было немного, все они были суровые и тяжёлые. Какой там Круг, Круг — это эстрада в сравнении с тем зубовным скрежетом!

Начинается сурово:

Однако…

И чуть далее называлась сквозь зубы и причина:

Или известная, но пели её суровее:

Погоня их настигла вскоре:

Или вот, счастливое ворьё ворвалось в банк:

Подростком я хотел стать самым большим бандитом СССР.

Я вспоминаю поющего, хрупкий сухой горбатенький носик, Толика Толмачёва — моего друга-вора, потом женившегося на цыганке Маше,— он пел мне все эти песни, и так я люблю тебя, Салтовка, мой родной посёлок!

СССР / Смогисты / 1968 год

Смогисты ушли на тот свет быстро. Уже к девяностым большей части из них не было на земле. Словно они желали остаться самым молодым обществом гениев. Навсегда.

Первым ушёл Сашка Величанский, некрасивый, но обаятельный талантливый парень,— кажется, у него был роман с Лизой Сергиенко. Сам чернобородый Сергиенко — муж Лизы — вроде знал и нёс это на себе. У Величанского было что-то с губой, он отслужил в армии. Даже вот вспомнил я стихотворение Величанского:

Смогистов, я думаю, изничтожила Москва. К середине девяностых большинство их перекочевало на тот свет. Я думаю, это Москва. Умер и разлагался летом 1983 года в квартире родителей в Кунцево их вождь Лёнька Губанов. Алейников спасся тем, что уехал тогда в украинский Коктебель. Где-то доживает свой век Саша Морозов. Чёрен, скалозубом, шутом где-то забился неведомо куда Слава Лён (Епишкин). Умер недавно чёрт его знает где Володя Буковский. Но тот давно уже и не был смогист. Так что вот, самое молодое общество гениев уничтожила Москва…

*

Помню, как мы бежали от ментов, задыхаясь, в том переулке, где Сандуновские бани. И сбежали. Забежали в дом, который восстанавливали. Там были какие-то канавы. Спрятались в канавах. По-моему, мы потом вышли на Трубную площадь. Я, Пахомов, Величанский. А познакомился я с ними в Доме литераторов, на семинаре Арсения Тарковского. Я там читал стихи, и они в меня влюбились, в мои стихи. Я ведь всех с самого начала ошарашивал.

Они были рождены, чтобы быть мальчишками, похулиганить, позубоскалить и свалить откуда пришли. Я был рождён, чтобы приподнять завесу. Меня предполагали на более длительное время.

Россия / Москва / 2020 год

Ну выставка, я пришёл, поскольку обещал автору «моей» скульптуры, изображающей меня, прийти.

Вдруг протолкался и оказался от меня, что называется, en front слегка выпивший, средней упитанности развязный господин без пиджака.

Ну выставка, проходят, толкаются, останавливаются.

— Помните Толю?— спрашивает.

Я: Какого Толю?

— Того, что с вами в «Новом Русском Слове» корректором работал в Нью-Йорке.

— Валентина Пруссакова.

— Ой, извините, он же Анатольевич, да, Валентина…

(Ну да, Валентин, насколько я помню, Анатольевич.)

— Так он же умер (я)

— Ну да, умер. Он о вас часто вспоминал.

Я о нём тоже. Знаете, общая молодость, мы сидим друг против друга за небольшим столом, работали корректорами. У него семья уже развалилась, у меня чуть позже развалилась.

(Ну выставка, проходят, толкаются, останавливаются послушать…)

Развязный и подвыпивший, этот тип вызвал во мне воспоминания.

1975-й, Нью-Йорк. Вот с длинным итальянским зонтом, в итальянских туфлях из разноцветной кожи пересекаю Нью-Йорк, мимо «Вулворт энд Вулко» универмагов, спешу на работу в газету. Обгоняя меня либо отставая от меня, спешат на свои работы обитатели Нью-Йорка. Свежо. Из coffee-shop'oв доносится запах кофе. Обычно Валентин уже на месте. Уже читает захватанные чёрными руками линотипистов оттиски.

Он в рубашке, украшенной узорами «огурцов», как я их называл. На нём всё те же бежевые брюки. Довольно поношенные. Когда он встаёт, бросается в глаза его объёмная задница.

Я тогда не знал, какой маршрут его заставит преодолеть жизнь. Он к тому времени преодолел часть этого маршрута. Уже был «сионистом» в СССР, уехал в Израиль, там не прижился, вырвался в Америку… Примкнув тогда ко мне, стал антиамериканцем…

Россия / Москва / Окна во двор / 2020 год

Человеки ходят, упакованные в одежду. У мужчин шапок больше нет. Их сменили не шляпы, но кепки. Пальто тоже нет. У молодёжи куртки, скорее короткие, потому что они не носят пиджаков. Книзу джинсы, как правило голубые, или просто две штанины штанов.

Женщины, если они не тучные, носят обтягивающие джинсы, тем подчёркивая свои яблоковидные или грушевидные зады.

Современная одежда скорее неприлична, если мерить её по послевоенным стандартам (я именно тогда обрёл «свет» — сознание), но она удобнее той, что была. Или кажется, что удобнее.

Та, что была, была просторной, но часто мятой и пыльной. Брючины мужчин были скорее грязны, поскольку в городах было больше природной пыли и грязи, а асфальта и бетона совсем мало. Сколько помню себя, я вычищал брючины своих брюк со щёткой, а до щётки отковыривал грязь ножом.

Сейчас одежда стоит копейки. Купил, поносил, выбросил. В моё время, если шили пальто, то на десяток лет как минимум. Костюмы носили чуть ли не поколениями.

Вот спокойно идёт, неся в правой руке сумку, мужчина лет тридцати. Он среднего роста, на нём полупальто, воротник поднят, его аллюр средний, он не торопится, но и не шагает медленно. Если у него есть жена, он должен её раздражать. А вот двое стариков шаркают, она с палочкой, он более бодр, но, возможно, он её сын.

Человеки достаточно скучны, у меня давно нет к ним интереса, поэтому я не хожу в гости, никого ни о чём не расспрашиваю, если спросят — коротко отвечу, но не более того. Я вообще не люблю разговаривать, у человеков распространены придаточные истории, и слушать их у меня нет сил.

Я выдерживаю моих визитёров не более часа, потом выпроваживаю их. И с удовольствием погружаюсь в одиночество.

Для начала гляжу в окно.

Идёт старушка с палочкой, с жёлтым пакетом (вероятно, супермаркета Billa) и в белом платочке. Никому не нужна.

Идут объёмистые дамы. Я зову их «тёщи». В них много требухи и жирных кишок. Я оцениваю их как мясник.

Сегодня 19 января, снега нет, но все прохожие идут задраенные в свои скафандры из курток и бушлатов. Только носы торчат.

Я человек, который не любит разговаривать. И, перестав вполовину слышать, ничуть не расстроился. «Всё равно у большей части человечества нет ничего интересного, чтобы мне сообщить»,— смеясь, сказал я.

Россия / Москва / Окна во двор — II / 2020 год

Остановилась. Крепкие длинные ноги в чёрных трико. Крашенная в чёрно-зелёную ёлку белая куртка, есть капюшон, но голову плотно обхватывает платок.

Черешни губ и клубника щёк, чёрные взволнованные глаза, прядь чёрных волос из-под платка. Эх, был бы я хотя бы на десяток лет моложе! Merde! От неё, ручаюсь, пахнет сыростью и горячей отвагой.

Часто вспоминаю ответ девяностолетней бывшей петербургской красотки Саломеи Андрониковой, когда я спросил её: как она себя чувствует, как это — быть старой? Действие происходило в Лондоне, в усадьбе сэра Исайи Берлина. «Понимаете, Лимонов…— И она посмотрела на меня взвешивающим взглядом, но не долго разглядывала, быстро решив, что я заслуживаю честного ответа.— Понимаете, я так же безумна, как и в тридцать, так же готова к приключениям. Но моё тело — оно как скафандр водолаза. Оно тяжёлое, и я не могу уже с лёгкостью совершить все те безумства, которые я себе позволяла. Оно тяжёлое, как скафандр».

От того дня в Лондоне помню фоном для Саломеи солнечную британскую лужайку, где на газоне степенно расхаживали гувернантки и взрывчато бегали британские дети.

Россия / Москва / 2020 год

Наткнулся в интернете на что-то про гору Кайлас и вход в Шамбалу. Вспомнил нацбола, приносившего для меня книгу — фотографии горы Кайлас. Потом через месяцы он книгу забрал.

Я думаю, вход в Шамбалу находится везде, не только на горе Кайлас, но любого туда не пропустят.

Я пошёл в ванную, она у меня как парижская, с окном. Там у меня действительно вход в Шамбалу. Я как-то позвонил в диспетчерскую о протечке в ванной. И они прислали мне юного пугливого киргиза. Киргиз был странный, нестандартный киргиз, очень старательный, и выволок из-под ванной множество совсем диких камней. После этого он совсем скрылся в образовавшейся дыре. Его совсем не было видно! «Там свет!» — вдруг прошептал он снизу.

Потом ушёл. Унёс с собой один камень. Потом вернулся за вторым, за третьим. Несмотря на мои: «Не надо, придут ребята, унесут…» Такое впечатление, что он не хотел оставлять мне этих камней. «За каменной дверью скрыты тайны для будущего, но сроки им ещё не пришли».

Больше я того юного киргиза не встречал. Ямы той под ванной боюсь. Всегда проверяю, закрыта ли на задвижку дверца, ведущая туда. Вначале я боялся, что оттуда нахлынут чудовища.

Россия / Ялта / Отель «Бристоль»

Отель с таким названием находится в городе Ялта.

Они прилетели в Ялту рано утром 2 января. Он был в чёрной куртке с меховым воротником, она — в розовом лёгком пальто. Серый шарф, серые брюки.

В Ялте только что прошёл дождь. И пробивалось солнце. И он, и она были сдержаны и молчаливы. Более обычного, может быть более потому что прилетели инкогнито. Никто не должен был знать — ни свои, ни чужие.

В отеле «Бристоль» (буквально сто метров от набережной, чуть ли не брызги могли долетать) он оплатил пребывание, все четыре дня, и они поднялись в номер. Второй этаж.

Оба Кости откланялись. Договорились на позже. «Созвонимся». Они уселись в автомобиль старшего Кости и уехали.

Он и она стали распаковываться.

Он уже был болен, поэтому ничего, собственно, и не раскладывал. Она внимательно повесила в шкаф свои брюки и топы. Он посмотрел с удивлением на свои вещи: «Зачем их так много?» — и захлопнул крышку джинсового чемодана. Ни он, ни она не заметили изначально, что кроватей в номере две, тогда как на две они не договаривались, и кровати узкие.

Только к вечеру, пытаясь совокупиться, они обнаружили, что кровати узкие. И ему, и ей некуда было девать не только ступни, но и колени.

Он не был её мужем. Но вот уже девятый год был её любовником.

Только отчасти это обстоятельство объясняет, почему они прилетели в Ялту инкогнито. Он не был женат, но скрывал путешествие от своей службы безопасности. Служба безопасности — нет, не получила бы инфарктов, но была бы и обижена, и недовольна.

Вскоре они оделись и пошли на набережную. Всего-то было ничего времени, ещё и рестораны не открылись. Она скромно, как настоящая дама, обрадовалась морю, издав слабенькое «Ой, море!». Он же подумал, какое ветреное и холодное, несмотря на весеннее солнце. «Ой море!» занималось своим излюбленным развлечением — пугало зимних курортников и аборигенов Ялты, бросаясь на набережную: «Ух! Плюх!» — но непременно до людей не дотягиваясь.

Боязливо и осторожно, но главное — с уважением человеческое племя обходило границы моря. На поверхности моря, вцепившись в него перьями и когтями, приклеены были морские птицы: чайки, утки и всякие иные летучие твари. И они катались на море, колыхались вместе с морем. На дармовых качелях.

Она вообще не смотрела на него и даже с ним не разговаривала. Так у них повелось, ничего исключительного и в этот день. Свежая Ялта, только и всего. Не йодом, впрочем, пахло, но слабым раствором писсуара.

Проходя мимо зеркальной витрины, он обнаружил, что вид у него насупленный, чёрная кепка, капюшон тёплой зимней куртки, вид не курортника, а вот кого, он не додумал…

Впереди появился платан — пористый, как нос толстого подростка? Нет, как целлюлитные ляжки южной девушки, вот…

А ей всё уже нравилось. Она охала, ахала, вдруг остановилась и воскликнула: «Здравствуй, море! Какое ты тихое!» — и она всё снимала на мобильный телефон.

Одета она, подумал он, как розовое привидение: розовые штаны, розовые боты, пальтишко тоже розовое и просторное, как халат.

Он добродушно сказал ей: «Ты безумна! Ну как Джанис Джоплин!» Она не обиделась, только остановилась на полуслове.

Они пошли в её любимый «Ялтинский дворик», где она съела мидии и морское ассорти, а он ел мясо, заказал два вида баранины. Ну и, конечно, вино.

Через несколько часов они были в отеле и при включённом телевизоре с Гарри Поттером на экране некоторое время совокуплялись, впрочем, без особой страсти. Обнаружили, что кроватей у них две, и потому поспали немного каждый на своей.

Догадаться спуститься в холл и попросить номер с одной кроватью они не догадались, а может, хотели этого препятствия.

В окно, он отметил, видна пустая ялтинская улица, это второй этаж, номер как раз выходит окнами на улицу Рузвельта и на козырёк «Бристоля». Ворам ничего не стоит залезть, но улица оживлённая, и какой вор на свою голову полезет с козырька над входом в отель в окно отеля. Гостинице 150 лет, выяснил он, поглядев на их стол. Там лежали рекламные ручки, бумага, и с одной из бумаг и бросилась в глаза эта дата — 150 лет.

«Зачем я сюда приехал?» — подумал он, в то время как она голая ходила в ванную и из ванной. Что делает здесь эта голая еврейка с трогательно возвышающейся на маленькой головке сложной причёской?

— Это твоя любовница, чудак, у вас с нею секс, и очень высокого качества, уже девятый год,— ответил ему кто-то второй, не он сам.

*

— Ты бы встретился с этим парнем?— сказала она.

— Что ты сказала?

— Ничего не сказала. Ты готов?

Она сказала, что ничего не сказала. Но кто сказал «Ты бы встретился с этим парнем…»?

— Кто сказал «ты бы встретился с этим парнем»?— обратился он к ней.

— Я не говорила такого. Ты взял карту?

— Карту Ялты?

— Электронный ключ в наш номер.

И всё же кто сказал «ты бы встретился с этим парнем»?— вспомнил он, когда они уже были на улице Рузвельта.

*

В Ялте уже вовсю вышло солнце, и они умудрились продержаться, прогуливаясь, целых четыре часа. Некоторое время они посидели на набережной на солнце. Интересно, что думали о них проходившие?

Проходившие могли умозаключить, что ни он не содержит её — у неё вид образованной, состоятельной дамы,— ни она не содержит его — у него был вид не жиголо. Скорее, у них был вид привыкшей друг к другу супружеской пары.

А ведь он даже не знает, где она живёт.

Внезапно он рассердился на себя за то, что он так странно существует. Служба безопасности. Более двадцати лет (с перерывом на тюремное заключение) не выходит он из московской квартиры на московские улицы без службы безопасности. Любовница, о которой он, по сути, ничего не знает…

— К полуночи сегодня будут показывать Гарри Поттера, все фильмы,— сказал он.

— Ты что, не видел поттериану?

— Нет.

— Все видели…

— Все видели, я не видел. Пойдём!— Он встал.

В номере, он вспомнил, стояли непочатые две бутылки вина. Одна белого, другая красного, купленного в магазине «Вино и сыр». Он купил литр муската и полтора литра каберне.

Пошли в отель «Бристоль».

— Мне здесь нравится,— сказала она, когда они шли по длинному коридору второго этажа.— И название нравится: «Бристоль»… «Бристоль»…

— Ещё на зуб попробуй,— посоветовал он усмехнувшись.

— Какой ты грубый…— заметила она. Они уже стояли у двери 226.

Он сам не понял, что он сказал. Малопонятно, почему она решила, что он грубый.

Россия / Ялта / Отель «Бристоль» — II

Под утро ему снились бороды из Гарри Поттера, её широкое, как халат, пальто.

Полежал-полежал и встал. Она находилась в той же позе, в какой уснула. А именно: спиной к провалу между кроватями, шиньон, похожий на еврейскую булку «халу», бережно лежал непомятый, в то время как её нос и губы смешались с подушкой. Не позволяя разобрать её выражение лица.

Она всегда честно и хорошо спала. «Как убитая» — это про неё.

Он встал и, вынув потрёпанную тетрадку для путешествий, сел у стола, идущего вдоль целой стены. Скорее это был даже не стол, а барная стойка. На столе — он отодвинул их к стене — находились стаканы, его каберне и её мускат на дне, недопитые.

Он стал писать — нет, не чтобы записать впечатления, но чтобы скоротать время, пока она проснётся.

Он догадывался, чем он болен, без всяких докторов, чувствовал и имел ощущение, что у него нет дел на этой земле, все дела переделаны. Вот он и сидел, равнодушный, время от времени взглядывая в край окна, он его обнажил, чтобы наблюдать процесс рассвета. И писал совсем пустые фразы о том, что в номере только у окна можно разглядеть детали, а ближе к двери — там первобытный слоистый мрак. Однако же с подчёркивающей мрак сияющей тонкой полосой из-под двери, из коридора.

Она пошевелилась. Не оборачиваясь, он понял, что она села в постели. Поднялась. Покачнулась. То, что покачнулась, было понятно по едва слышному чертыханию. Ушла в ванную. Ничего ему не сказав. (А что, собственно, ему говорить? Спросить: «Сидишь?» Он бы ответил односложно: «Сижу».)

Вернувшись из ванной, она из темноты спросила: «Сколько?» Он, нажав кнопку мобильного телефона, увидел сколько и озвучил ей сколько.

Пока она одевалась, он спрятал тетрадку в джинсовый чемодан, опять отметив, как ненужно много вещей он привёз в Ялту.

Она сменила брюки, надев брюки в мелкую чёрно-белую клеточку, повязала пышный шарф, и они вышли в коридор и пошли по коридору с картинами. Спустились по мраморной лестнице.

На площадке лестницы сидел ещё ночной охранник, он приветливо сказал им «доброе утро!», а они неприветливо пробормотали в ответ «у… доброе». И вот они уже на улице Рузвельта. А там адски пусто и уже слышно, как швыряется собою море.

Мимо надувных аттракционов (две ёлки и надувные пещеры с надувными горами) они прошли на набережную, где звучала громкая музыка, стояли двое полицейских — мужчина и женщина — и швырялось-таки утреннее море.

Ему всё равно было, куда идти. Как он считал, куда бы он ни пошёл, своей судьбы ему не изменить. А она?

Вчера она сказала ему в ответ на его замечание, что она всё снимает и снимает на мобильный, сказала коротко и просто: «Я турист!» — и лучше сказать не могла. Она — турист. Сегодня она тоже снимала. Всё вокруг.

К 14 часам к «Бристолю» подъехал большой Костя. В его сером автомобиле рядом с водителем Костей сидел человек лет сорока, отрекомендовавшийся «краеведом», и они поехали в Севастополь.

Пристрастие к еврейкам

Всё проистекает, имеет свой источник откуда-то.

Моё влечение к молодым женщинам-еврейкам — тоже.

У меня в детстве были приятели, два брата: Мишка и Лёнька Тернеры. Старший, Мишка, был похож на отца — молодого инженера Додика. Младший, Лёнька,— на маму Бэбу.

Моя мать, вероятно, была юдофилом. Моя мать дружила с еврейками, гордилась тем, что её принимают в еврейских компаниях. Мать моя была неглупая женщина и, видимо, понимала, что евреи повыше будут, образованнее русских.

А я был влюблён (ну сколько мне было? Лет девять, ну не старше одиннадцати точно), причём, как я помню, плотской любовью, просто-таки пылал к этой молодой еврейке, матери моих дружков Мишки и Лёньки,— к Бэбе.

Оттого что они жили на первом этаже, окна у них были постоянно зашторены. И это обстоятельство придавало их комнате таинственный вид.

Когда я смотрю сверху во время акта на живот Фифи, я временами представляю, что занимаюсь любовью с Бэбой.

Так вот, пацаны, всегда можно найти начало своим страстям, если хорошо напрячься.

Нагорный Карабах / Армения / 2018 год

Долго ехали по Армении, встречая на пути стада овец, направляющиеся в горы на летние пастбища. Казалось, все овцы Армении решили в один день переселиться на пастбища.

Впереди одного из стад чинно шли три козла. У одного были острые прямые рога, у второго — завитые, как букли, третий был кудряв до невозможности.

Пастухи на лошадях что-то вскрикивали.

Наш водитель за рулём пел оперные арии. Зовут его Камо, и он поёт оперу уже лет двадцать.

Арцах / Меморандум

Что такое Арцах? Это месиво гор и зелени. Туда, как серьёзно гордятся карабахцы, приводил отдыхать свои орды железный хромец — Тамерлан. Ибо велики и обильны зерном долины Карабаха.

Горы его высоки, храбры его горные армяне, 150 тысяч человек всего, сумевшие отвоевать у Азербайджана с населением в семь миллионов эти хребты Арцах, эти буйно-зелёные горы и скалы.

Утверждают, что приезжали к ним гости из далёкого Израиля, и ахали, и восторгались: страна, мол, ваша, дух от неё захватывает, только моря вам и не хватает.

Древние христианские монастыри — и горы, на вершинах которых наколоты тучи и лежат порой несколько суток, застряв, облака. Горы до 3.000–3.400 метров высотой. К югу Карабаха высота снижается, около границы с Ираном — до 1.000 метров.

Иран сопутствует армянам все исторические тысячелетия их жизни. Они соперничают, кто древнее: армяне или произошедшие от названия их языка (фарси) персы. Обе нации достаточно древние, и персы то были недругами армян, а временами, как сейчас, вот и друзьями. Россия далеко на севере осталась, а из Ирана фуры с жёлтыми номерами везут в Карабах всё жизненно необходимое: и стиральные порошки, и нижнее бельё.

Карабах / Агдам / 2019 год

Там шли какие-то учения, потому на дороге стояли солдаты с красными флажками и потому нам сказали «Езжайте через город!» — и так странно посмотрели на нас.

— Агдам?— спросил я у водителя нашей «Лады». Хоть водитель и был без формы, но две «Лады» нам выделила для поездки армия.

— Агдам,— подтвердил водитель.

— Только снимать ничего не надо,— счёл нужным сказать водитель, потому что рядом с ним на переднем сиденье помещался наш оператор Влад, а на коленях у него — телекамера.

— Лучше не снимать,— уже помягче заметил водитель.

Появились первые дома, и выглядели они как памятники на кладбище — или вот ещё одно сравнение из области стоматологии: как нижние зубы в нижней челюсти, когда сам череп, весь верх снесло взрывом.

Потом уже одни только эти из области стоматологии огрызки зданий торчали из почвы, и дёснами им служили сухие камни и жгутами свившиеся травы…

— Надо же. Всю страну портвейном снабжал. Весь СССР…

— Так проходит слава мира.— (Это я, обычно великие мысли посещают меня в таких местах, начинаю чуть не по-латыни): — Sic transit gloria mundi.

— А чего они…— Водитель не был похож на армянина, возможно, он был русский, и говорил он без акцента…

Сейчас начнёт оправдываться, что армяне имеют историческое право на эти земли, «здесь всегда жили армяне», что-нибудь в этом духе.

— Земля и города на ней принадлежат тем, кто их захватил. Тем, кто их захватил, следовательно, они были нужнее, чем тем, кто их оставил.— (Я — кто ещё способен на откровенное воспевание силы…)

В этот момент я сообразил, что водитель ничего такого не говорил, что могло бы вызвать эту мою фразу. Я просто подумал, что он это сказал.

— Вы читаете мои мысли,— заметил водитель.

— Читаю. А что сложного? Всегда умел читать мысли. Это доставляло неудобство моим учителям в школе.

— Некоторым сложно читать научиться, а вы — мысли…

— Мысли — это для второго класса,— сказал я.

— Вы как Гарри Поттер. Или вы здесь были.

— А чего здесь бывать? Портвейн «Агдам» пил. Говорят, здесь 56 тысяч население было?

— Гражданские все ушли ещё до начала военных действий.

Время, и солнце, и дожди, и пыль. Окрасили руины в цвет кровяной колбасы, где светлее, где темнее, и слили в единые монолиты. Если надо, они могли бы служить и Древним Римом, чего нет…

Никакой священности, жара, мухи, пауки, насекомые… корешки зубов зданий…

От внутренностей «Лады» несёт бензином. Возможно, пробит шланг. Может, не пробит шланг.

— Выпить бы портвейна «Агдам»…

— Сейчас в продаже другие бормотухи.

В этот момент мы уже выкатились с территории, которая была городом. Ну, была и сплыла. Быстро выкатились. Во второй машине — я оглянулся — второй оператор Сашка вовсю использовал свою телекамеру.

— Ему никто не сказал, что лучше не снимал бы,— улыбнулся водитель.

— Ничего, мы сотрём,— сообщил Влад.

Я лично не поверил.

Непризнанная республика Арцах / Дадиванк / 2019 год

А кем она должна быть признана? Другими народами? Только своим и должна быть признана. Да здравствуют права человека, тех людей, которые возделывают эту землю, облагораживают её, сеют в неё и следят за тем, чтобы она принесла свои плоды.

Заехали в монастырь Дадиванк. Я здесь был в предыдущий раз. Гигантские, сросшиеся воедино храмы постепенно возвращаются к жизни. Пришли туда, где фреска со святым Стефаном, которого побивают каменьями. Савла я на фреске не обнаружил, следовательно, в прошлый раз ошибся. Статный настоятель меня помнит. Пригласил в только что оживлённую трапезную (ну, в старинные камни втиснули деревянную оболочку). Усадил за стол всех, стал угощать постным завтраком. Лепёшки с зеленью, груши, яблоки, орехи, кофе. Настоятеля зовут… начинается с Тер и дальше что-то. Ребята пустили над монастырём коптер. Настоятель проявил к коптеру живейший интерес.

У меня есть цветная фотография монастыря. На обороте отпечатано «Монастырь Дадиванк (Хутаванк) V-XIII века. Основан на месте захоронения одного из учеников апостола Фаддея. Известен своими редкими по красоте фресками XIII века. Арцах (Нагорно-Карабахская Республика)».

Карабах / Он же Арцах / 2018 и 2019 годы

В карабахских школах обязательно есть кабинет русской литературы. Что меня поразило, что в окружении стайки прочих русских писателей, обязательно в центре, висит большой портрет Лермонтова. Он ведь писал о Кавказе, наверное поэтому.

А ещё потому, что чувственные души карабахских армян близки мистической душе Лермонтова.

Я пришёл к выводу, что они правильно понимают табель о рангах русской литературы. А сами русские — неправильно понимают. Сравните поэму Лермонтова «Мцыри» с «поэмой» же Александра Пушкина «Евгений Онегин». Евгений Онегин — глупая либеральная безделка о бездельнике (сегодня его характеризовали бы как хипстера из богатой семьи), который, надев модную шляпу («широкий боливар»), едет тусоваться на бульвар, «пока пленительный брегет не пропоёт ему обед», сравните с проникновенной поэмой «Мцыри». Или с «Демоном» — совсем другие категории, великие и глубокие. Недаром на образности «Демона» построены и жизнь, и творчество другого великого человека русского искусства — Михаила Врубеля.

Так вот Лермонтов. Я считаю его глубже Пушкина. Тот холодный и поверхностный, Лермонтов — чувственный, значительный, указующий на глубины страстей и мыслей, куда Пушкин и заглядывать не отваживался.

Арцах / 2018 год

Проходим мимо всякого железа. Спинки железной кровати, железные ржавые листы с крыши. Сразу на второй этаж, пройдя мимо железа, что делает дом похожим на старческое жилище, сразу на второй этаж — да и жилой ли первый этаж? Подымаемся на террасу. С одной стороны у террасы двери в жилые комнаты, ещё одна стена — глухая, а две стены занавешены от солнца клеёнками. У глухой стены сидит старуха, вся в чёрном, мать мужчины. Солнце аж шкварчит, на нём можно яичницу жарить. Посреди кухни стол, где мука и жена троюродного брата Альберта, женщина, похожая на маму этого ещё молодого мужика, тотчас лепит знаменитые — как их назвать?— типа гварцители, хачапури — как их?— с зеленью. С зеленью делают только в Карабахе. На газовой плите днищем кверху лежит большая сковорода, на ней, накалённой, и пекут эти, с зеленью… Гварцители? Хачапури? А, «чобурек» это называется, только это не чебурек. Скорее, зелень внутри блина.

Я попросил Альберта привезти нас в настоящую деревню. Это настоящая армянская деревня.

Зной, у входа в деревню на террасе под навесом сидят старые мужчины, чёрные кожей, как сицилийцы, и играют — возможно, в домино. Ещё только утро, носы торчат из-под сицилийских кепочек. Кстати, на старушке в нашей кухне надеты чёрные нитяные чулки — может быть, в чёрных нитяных ей менее жарко? И тапочки у старушки чёрные, и, как сейчас говорят, «top» — чёрный. И она всё время улыбается. Её сын — ещё молодой мужчина, и два мальчика — внуки, смелые, бегают по кухне.

— Мой отец был здесь директором школы. Все его помнят, потому и ко мне все хорошо относятся,— говорит мне Альберт.— Потом пойдём в школу — я его тебе покажу. Видишь, как живут, небогато, но всё есть. Вон слива, очень много слив рожает, вон виноград к стене привязан. Здесь у всех так…

— А ослик чей?

— И ослик наш, брата моего. Наш осёл.

Обратно выходим, старики ушли от жары. Ни домино, ни стариков.

— На склоне горы строились, не очень удобно, но всё есть. Курицу вон отварили, сейчас вино достанут из погреба.

Небогато живут, но если гости пришли — лучшее подадут. Ты думаешь, они каждый день так едят, чтоб и сыр, и вино, и курица? Нет, это потому что гости приехали…— поясняет Альберт.

— Слушай,— говорю я Альберту.— Земля принадлежит тому, кто её отвоевал и её возделывал в поте лица своего. Право на землю имеет тот, кто готов заплатить за неё своей жизнью. Тому, тем она нужнее, чем тем, кто струсил и убежал.

Может быть, я говорю Альберту эти слова, чтобы он не сомневался, что я знаю, что армяне отвоевали эту землю, потому что она им была нужнее, чем азерам. Так как-то.

Белое домашнее вино, скорее слабое, липкий молодой сыр. Старушка вся в чёрном. И раскалённое в тысячу вольт солнце. Ржавое железо пригодится в хозяйстве. Старушка улыбается. Сын ещё молод. Жена работящая, дети энергичные. Жизнь удалась. Курица есть, гости довольны. Курицу по-простому сварили. Крестьяне предпочитают варить мясо.

В Сербии, я помню, на адски горячем плато над Адриатикой отец моего охранника-серба сварил нам петуха, извиняясь, что семья обеднела и не может, как прежде, резать для гостей барашка.

В школе, в холодных рамах за стёклами — погибший директор и погибшие его ученики. Угощают кофе в щербатых сосудах и коньяком. Без гостей кофе-то пьют, как же без кофе, но вот коньяк, думаю, нет.

Арцах: Гюлистан

Внизу, в расположении полка, когда нас привели в кабинет командира, я обнаружил, что комполка всё тот же широколицый, немногословный полковник Каро (Карэн, наверное), что и в прошлом году. Мы обнялись, и он угостил нас таким небывалым коньяком, который я потом искал во всех магазинах Степанокерта, да так и не нашёл.

Явился и командир дивизии, скорее молодой в сравнении с полковником мужик, стройный и стремительный, тогда как полковник — герой войны был задумчив и недвижим, как замшелый камень гор. Про полковника мне рассказали, что его молчаливость объясняется тем, что в том бою, где его ранили в челюсть, убили его брата и ему доктора поставили челюсть убитого брата. Челюсть не совсем прижилась, поэтому он редко и натужно говорит.

Ну не знаю, так мне рассказали. К коньяку подали нам кофе.

В коридорах пахнет бедным солдатским супом, стены выкрашены бледно-зелёным — как учили их в Советской армии, так они и продолжают. Я в казармах на своём месте, мне в казармах хорошо, я же всё детство при штабе дивизии жил.

У Каро в полку, по-моему, и доска почёта в коридоре мной замечена. На двух военных «Ладах» поехали вверх на линию соприкосновения.

Так как апрель, то природа уже полупроснулась. Трава есть, появились новые листья на половине деревьев. Ехать до линии соприкосновения несколько часов, все часа четыре.

Я, когда ещё в полк к Каро ехали, забыл упомянуть: нас солдаты с флажками свернули на Агдам, мёртвый город, город призраков, одни остовы каменных зданий, как корешки зубов. Проехали через город призраков, в Харькове портвейн «Агдам» продавали.

Новая зелень, а у бойцов новые автоматы АК–102. Дорогу к прежней заставе, что глядит сверху на Гюлистан, расширяют экскаваторы. Видимо, ждут наступления. Землю сгребают к краю пропасти, смотрящей на Гюлистан. Там, внизу, в Гюлистане, занятом Азербайджаном, в октябре 1813 года был подписан Гюлистанский договор, по которому Персия отдала России в вечное пользование семь, что ли, ханств, в том числе и Бакинское, и Карабахское. Пахнет землёй. Экскаваторы огромные гудят… Мы в наших беленьких «Ладах» как Давиды промеж Голиафов.

На заставе в окопах липкая грязь. Хотя там положены плетёные мостки в окопах, грязь их постоянно захлёстывает; возвращаясь из окопов, мы были на несколько пудов тяжелее. Нам говорят: «Вы не высовывайтесь!» — а я нарочно высовывался, чтоб пуля меня сразила, ан нет, не хочет. И когда молодой был, не брала, а вокруг люди падали, в Боснии, например, сражённые.

Как мы попали на линию соприкосновения? А в Степанакерте за сутки до этого открывали храм. Как полагается у армян, винно-коричневого цвета. И туда президент приехал. Увидел меня и ко мне рванул, ладонь вперёд. Мы же знакомы, я у него в 2018-м был. И мы тогда душевно поговорили. Я ему тогда посочувствовал. «Что, как дела, чем могу помочь?!» — президент мне. А я говорю: вот ваши на линию соприкосновения не пускают. Президент с лёгкостью всё и сделал. На следующий день и поехали, через Агдам, с военными. Президент сказал — президент сделал.

Там у них одна собака, ногу ей миной оторвало, так у неё выигрышная позиция, над всей заставой бдит, на возвышении ей бойцы будку установили.

Так теперь и буду помнить те места, запах земли, корни побитые, собаку эту, грязь в окопах, липкую до ужаса, и как там облака на утёсах висят, зацепились, а оторваться от утёсов не могут.

Арцах / 2019 год

Доехать до линии соприкосновения нелегко. Кустарник за кустарник зацепляется, над кустарником как попало деревья нависают, дорога одноколейная, ясно, что грунтовка. Какой тут нахер асфальт! Над зигзагами рек — чёрные пики, на них насажены тучи. Так как наш автомобиль — второй, нам достаются и облака пыли.

Тут, говорят, и кабаны, и медведи, и волки водятся. А чего им, они через границы шмыгают туда-сюда. Зверьё же.

Я всё высматривал, когда внизу появятся прямоугольником строения военного городка. Я уже был тут в 2018-м, но именно когда они появились, я устал напрягать зрение или, может быть, панораму военного городка закрыл собою кустарник. Советская цивилизация настроила их, одинаковых, от ГДР и Венгрии до Монголии, во всю Азию.

Невысокие, в два этажа, зелёно-салатовая краска везде одна и та же на стенах, потолки белые, запах столовки, каши и борщей свободно перемещается из помещения в помещение.

Арцах / 2019 год

Земля в окопах. Это не грязь. Это почва, прилепляющаяся к ботинкам, что-то в почве клейкое есть. Когда мы выходили из окопов, на каждом ботинке у каждого из нас висело по пуду почвы. Я соскабливал её с ботинок целыми ломтями, употребляя для этого то камни, то ветки.

В это время боевая собака, сверху, со своей клумбы, благодушно взирала на нас, у неё видимо, тоже бывали эти проблемы с местной почвой.

Собака как-то подорвалась на мине, солдаты выходили её и поместили её в центре боевой позиции. Чуткая, она слышала всё вокруг, и врагам при ней было уж точно не пройти на заставу.

Палевая девка эта собака, не разглядывая, можно понять, что сука. Она ворочалась там на вершинах своей клумбы, в будку свою она, видимо, даже и не думала лезть, она грела уши у всех ветров, поворачивалась, короче, работала как разведка. Она опекала нас всех, можно было отпустить всех молодых армян с новенькими автоматами АК–102, она бы всех их без проблем заменила.

Я тут же побывал в 2018-м, у них тут всё оживилось, брустверы стали выше, висевшие вдоль границы банки сняли, автоматы были новейшие, такие, говорят, только в Сирии и Венесуэле.

Дорогу они расширили в грандиозную, где запросто и два танка рядом проползут. Вряд ли они готовились нападать, позиции азеров лежали внизу, они готовились защищаться.

Франция / Жёлтые жилеты / 2019 год

То, что я в 2015–2016 годах раскопал, что мой дед — незаконнорождённый сын тайного советника, губернатора и кавалергарда, нисколько не умалило моей приязни к санкюлотам.

Поэтому я встретился с ними в дождливый майский день в Париже. Мой старый приятель Тьерри провёл нас, меня и команду, по извилистым rue и boulevar'aм, и мы прибыли, где они стояли лагерем, как анпиловцы или гуситы. Это у метро Joissie.

Вглядевшись в них и понаблюдав, я узнал в них моих прежних друзей и союзников — анпиловцев. Грубовато одетые, жилеты расписаны в различных направлениях шариковыми ручками. Так дети расписываются друг у друга на школьной одежде. Кто жевал, кто затягивал пояса и рукава курток, кто пел, кто расхаживал. В центре у одного из входов-выходов в метро стоял командир этого шествия Faouzi Lelloch — имя арабское, фамилия французская. К нему меня Тьерри сразу и подвёл, сообщив Леллушу, что я его друг с давней ещё даты.

Леллуш называл Тьерри «brussellois», «брюсселец», очевидно не запомнив, что Тьерри — парижанин, но живёт в Брюсселе, поскольку там дешевле.

Перебрасываясь фразами, уточняя друг друга, мы с Леллушем стали постепенно ближе. Я сказал ему, что сидел, дали четыре года. В ответ на откровенность он сказал мне, сколько дали ему.

А вокруг ходили, сидели, жевали и распевали песни анпиловцы. Дождь то шёл, то останавливался.

Вокруг — коробки зданий, учебные корпуса и общежития университета в Joissie. То дождь, то нет, вдруг часть собравшихся рванула в manif savage — дикую, незаявленную манифестацию. Но тотчас подъехали автобусы с жандармами и эффективно преградили путь.

Мне показали командира антифа. Скорее толстый парень. И ещё показывали людей, которых я не упомнил.

Пошли под усиливающимся дождём, путь предстоял долгий.

Я левый с вкраплениями правого. Или правый с вкраплениями левого. Ямы по дороге успели наполниться водой, время от времени то левый, то правый ботинки окунались в воду в ямах. В какой-то момент по зонтам поударял град. Меня познакомили с объёмистым дядькой в картузе-жириновке. Оказалось, дядька — адвокат «жилетов». «Много о вас слышал»,— сказал он мне; я подумал, что он из любезности. Впоследствии оказалось, что я единственный русский интеллектуал, поддерживающий их. И один из немногих европейских интеллектуалов, поддерживающих.

Франция / Жёлтые жилеты — II / 2019 год

Впереди запели «Марсельезу». Ну и мы запели «Марсельезу», она помогала идти.

«Nous est la! Nous est lа!» — кричали жилеты. Впереди метрах то в пяти, то в десяти шёл автомобиль с поднятым задником. Внутри, было видно, стоят усилители и лежит парень, который их подкручивает.

Девки — две, или три, или более — танцевали за автомобилем, между мной и автомобилем, изгибаясь и выдрючиваясь под, как мне сказали, бретонские песни, переделанные в жёлтожилетный фольклор.

В узлах пересекающихся улиц стояли в резиновых костюмах из каучука жандармы с дубинками, как регбисты. Морды у них были напряжённо-зловещие и ничего хорошего не обещали. Частично зловещие, они же были и смешны.

Российские операторы втягивали носами воздух и обращались ко мне укоризненно, будто я виноват в том, что они унюхали. «Однако травка или гашиш».

Друг моей парижской жизни Тьерри то исчезал, то появлялся в своей кепке: высокий, жилистый, недовольный, он иногда смеялся хохотом Джокера из фильма, широко разевая рот.

Парень, который ходит для себя и частью для меня на все акты жёлтых жилетов, с русским именем Иван, которое ему дали его абсолютно французские родители, невозмутимо шёл рядом со мной в костюме-тройке. Каким образом он прибился к жиганам-жилетам, этот парень, мужик, по виду администратор, я так себе и не объяснил.

По ходу кортежа несколько раз возникали напряжённые ситуации между жилетами и полицией. Тогда вызывали кривого дядьку. Леллуш ещё до начала марша представил меня ему, охарактеризовав его как «флика», и флик разрешал ситуации.

В каком-то месте Rue Tolbiac к краю тротуара высыпали мусульмане в зелёных и голубых, и белых робах до полу и приветствовали нас. Где-то мы останавливались, стояли, топтались в нетерпении, затем всё же шли дальше.

Личный состав у них простой и немудрящий.

Франция / Фаузи Леллуш / 2019 год

Для описания знакомств лучше всего подходит крупный план, взгляд на носы, поры, порезы и бородавки. Недаром же крупными планами побеждали великие живописцы других живописцев.

Меня подвели прямиком к Леллушу — мой старый друг Тьерри, писатель чёрных романов, и его друг с «русским» именем Yvan. Мы шли сверху, и нам был виден пятачок у метро Joissie, где и стоял Леллуш с группой своих французских хлопцев.

Я отметил его свежие глаза и залысины и решил, что ему ещё нет пятидесяти. Мы познакомились и бойко затараторили, благо мне переводчик не нужен — когда-то я знал их язык бегло, хотя и немного бестолково (словарь у меня гигантский, но не всем словарём я умею пользоваться).

Франция / Люксембургский сад / 2018 год

Со своей rue Анри Барбюс мы пошли по ничтожной перпендикулярной улице и вышли в тенистый сад Люксембург-2. Я и трое военных корреспондентов.

Там бегали, лежали и жевали посетители. Подымали, согласно известным только им ритуалам, руки и ноги.

Кружком сидели китайцы, по-моему, одной из сект, преследуемой в самом Китае (я думаю, многие в Китае ненавидят режим, и он, скорее, скоро лопнет со всеми их хвалёными достижениями). В беспорядке на сочной траве в тени огромных деревьев лежали ученики. Громкой музыки не было. Это был май. Мы пошли, четверо, и устроились на железных стульях. Я им сказал, что застал ещё то время, когда только отменили плату за стулья. Это был май.

В середине июля мы пришли рано-рано, я и Фифи, в Люксембургский сад, вряд ли было и девять утра. Фифи меня сфотографировала у кадки с огромной пальмой. Куда-то их, пальмы, на зиму укатывают, затем прикатывают весной.

Мы устроились так, чтобы тени наши не заслоняли друг другу солнце. У нас с Фифи нет ни одной фотографии вместе. Может быть, потому что Фифи замужем и заключила с мужем какой-то договор, который она соблюдает уже десять лет.

А может, она тайный агент, хотя что со мною агентить, ведь уже десять лет в таком случае она работает со мной.

Ни одной фотографии вдвоём.

Франция / Люксембургский сад — II

Я тут было пришёл к выводу, что лучшее место на земле — это Люксембургский сад.

В 1980-м, только свалившись на Париж как чума, я туда часто хотел. И ходил.

И растительность его привлекала, и статуи королев, и то, что там можно было заклеить белокожих девочек — англичанку или, того лучше, ирландку.

Пальмы в кадках, фонтан (скорее бассейн, где уже тогда пускали управляемые по радио кораблики), солнце. Там искусственный климат, там жарче, чем в остальном Париже, проверьте.

А ещё Савицкий, весь в белом, игравший на кортах с жёнами и дочерьми латиноамериканских послов.

Моя поздняя юность (я прилетел в Paris 22 мая 1980 года в одном самолёте с Настасьей Кински) прошла в Люксембургском. Все 14 лет её, до марта 1994-го.

И вот май 2019-го, когда я прилетел сюда через 25 лет из России.

Я иду с двумя операторами и Сёмой Пеговым по Люксембургскому саду, указывая им время от времени на ту или иную деталь. Я поминаю Савицкого: удивительно, как этот не особо важный в моей жизни человек умудрился пролезть на одну из главных ролей в моей парижской жизни. Даже более того: Савицкий пролез в символ Люксембургского сада и всей моей тогдашней жизни.

Почему да почему… Ну, он был весь в белом. Потом эти жёны и дочери латиноамериканских послов. Он метался по кортам Люксембургского сада белой молнией, хотя ни до какого Вимбльдона его бы не допустили. Не прошёл бы по мастерству. У него было, несомненно, развитое на 100% искусство жить, у этого Димы с Лихова переулка в Москве. Я долгое время не понимал, каково его достижение в этом мире,— нет, не книги, он, скорее, слабый талант, но искусство жить в Париже. Даже спагетти он покупал разноцветные и смешно раскладывал эти спагетти по краю кастрюли, они топорщились ежом.

У него были сверхсовременные гаджетс. Хромированные и чёрно-железные, для доведения до перфекции всех мышц его небольшого, хорошо вылепленного тела. Всего этого не было у меня. Я редко к нему приходил, но, когда приходил, я любовался, как он готовит.

Знать не знаю, как он глядел на меня, очевидно считая меня немного лохом.

Люксембургский сад, фонтан Марии Медичи, красные рыбины в тёмной воде. Тогда ещё из сада выходили порой сенаторы, на ходу надевая пиджаки. Тогда ещё терроризм если и был, то не распространялся на сады.

*

— Мсье, у нас тут административное здание Сената, снимать воспрещается…— подошёл к нам со стороны наших спин вежливый и смирный — ну кто, типа, наверное, наших ФСО, мужик. Семён и операторы установили свои трубы с линзами, направив их на дворец.

Мне, единственному знающему французский, пришлось извиняться.

— Раньше такого не было,— сообщил я команде, когда офицер отошёл.

— А что было раньше?— спросил Пегов.

— Во-первых, людей было в разы меньше.

*

Вот что было…

*

Теперь в Люксембургском саду можно лежать на газонах (не на клумбах с цветами) — вот что изменило пейзаж и общий вид. На подходе к центральной части (там, где фонтан и стада салатного цвета железных стульев) посетители лежат на подстилках и без. Даже потребляют пищу — целыми командами; есть и наклонённые друг к другу или обнявшиеся любовники. Над ними высокие, обрезанные в зелёные фургоны атлетические деревья.

Сад замусорен людьми. Не в том смысле, что люди оставляют мусор, а в том, что валяются, как мусор, повсюду. Я ревную Люксембургский сад ко всем этим толпам.

Точно так же мне были противны в Коктебеле стада отдыхающих. Я там даже не купался в море.

И здесь мне с ними в одном воздухе противно.

Раньше здесь было только одно кафе, где очень медленно обслуживали, я туда редко садился на открытом воздухе, поскольку и денег не было, и медленно обслуживали. Сейчас всё то же одно кафе, во всяком случае, других не видел, и так же медленно обслуживают. Если выйти на Rue Vangirard у театра Одеон, там на Rue Cornel было моё литературное агентство. Вместо агентства там (или рядом?) витрина магазина Dilettante, где я выпускал в те времена небольшие книжки рассказов. Dilettante, как говорят в Париже, поднялся, у них есть деньги платить за своё престижное географическое положение.

Nouvelle Agence, по-моему, сдохло после того, как Мэри (мой литературный агент) умерла, или Nouvelle Agence переселилось на менее престижный адрес.

Paris совсем другой. Моего Paris нет. Он исчез, как град Китеж, опустился под глубокие воды времени.

В кафе на Одеон, куда мы прибыли после манифестации жёлтых жилетов всемером, что ли, или вшестером, нас не то что плохо, но бестолково обслуживали. Мне принесли мою водку с куском зелёного огурца, окунутым в водку, и обслужили последним.

Я, что мне несвойственно, прочёл официантке с задницей под фартуком нотацию, сообщив, что огурец в моей водке я не заказывал и что тебя, девочка, разве не обучили нехитрому правилу, что вначале обслуживают самых пожилых клиентов, а потом уже всех остальных.

Официантка ничего не сказала, но, судя по её заднице, когда она от нас уходила, ей была неприятна моя нотация.

— Ты прав, Эдвард,— сказал Тьерри,— вначале обслуживают седоголовых клиентов. Но она наверняка студентка, летом официантов не хватает, берут кого придётся…

Дальше мы стали вспоминать эпизоды нашего traget и parcours с жёлтыми жилетами. Закончилась манифестация у библиотеки Миттерана, и оттуда мы едва вышли, так как полиция неохотно выпускала.

А потом мы пошли в Люксембургский сад. Мимо того места, где было Nouvelle Agence, а теперь магазин Dilettante. А в фонтане Медичи теперь нет красных рыб, которых кормили туристы. Ни в мае, ни потом в июне с Фифи мы красных рыб не обнаружили. Я думаю, их переловили и съели мигранты.

Где-то в траве, если стоять лицом к парку в направлении Rue Observatoire, затерялся в траве маленький окислившийся бюстик Бодлера. Я не проверил, там ли ещё он стоит. А на Rue des Observatoire было в древнем мире покушение на Francois Mitteran'a…

Франция / Гиацинты

Я так полагаю, я возвращался из магазина анархистов Le Dilettante, он помещался в 13-м аррондисмане, Rue Barrault. Анархисты были вполне пьющие ребята. Шёл я довольно пьяный. И вот набрёл в темноте на стадо мусорных баков. На одном из баков обнаружил ящик с луковицами. Взял его и понёс к себе на Rue de Turenne. Но вырос из луковиц не лук, как я предполагал, но голубой цветок гиацинт.

Восстанавливая позже в памяти свой ночной маршрут, я осознал, что проходил в ту ночь рядом со стеной парижского Ботанического сада, Jardin du Plantes.

Анархисты были вполне пьющие ребята. Они создали кооперативный магазин и при магазине печатали небольшие книжечки — новых или забытых авторов. Они сделали и несколько моих: помню, что «Salade Niçoise», «Ecrivain International», ещё какие-то. Через годы упрямые анархисты добились успеха. И давно переселились в центр города. Рядом с театром Одеон сейчас помещаются. У них шикарные витрины.

Я помню эту встречу: нос к носу. Луковицы и я.

Я их тогда спас. Девять, может быть, лет они ещё прожили у меня на Rue de Turenne на подоконнике.

Иногда я улетал надолго, скажем, воевать в Сербию. Я сажал свои гиацинты (я называл его, впрочем, в единственном числе — «Гиацинт») в таз с водой и ставил в душ, где был только тусклый свет от небольшого окна во внутренний дворик.

Приезжая, я обнаруживал их совершенно белыми, но живыми. Потом я отхаживал их на их обычном месте на подоконнике, и они одаривали меня одним или несколькими столбиками голубых изящных цветов. Ну, вы знаете миф о гиацинте?

Ну вот, представьте себе столкновение в ночи! Луковицы смотрят на него, он смотрит на них. Луковицы понимают: этот именно их спасёт, и они вопиют безмолвно: «Спаси нас!» И он их спасает. А через несколько часов наступает рассвет, и приезжают молчаливые невыспавшиеся уборщики мусорных баков, и переворачивают луковицы (могли бы) в чёрную смердящую пустоту, где их ждут грибок и смерть!

Вот так вот состоялась эта встреча под ночным фонарём, на пути из 13-го аррондисмана на Rue de Turenne.

Франция / Замок в Бретани

Этот замок стоял не на утёсе, как полагается замкам, не на неприступной скале и не был обнесён толстенной стеной. Стена, кажется, была, от неё в мокрой зелени кое-где виднелись фрагменты. Ров тоже был когда-то, и от него сохранились глубокие лужи. Заросли чего-то вроде смородины скрывали и ров, и лужи.

Но, вопреки всем стандартам рыцарских романов, замок стоял в низине. И над замком всё время лил дождь.

Внутри он, впрочем, оправдывал все стандарты рыцарских романов. Войдя в главный вход здания через массивные, высокие, но узкие двери, ты попадал в каменное помещение, из которого мог пойти хоть в левую дверь, хоть в правую. И за той, и за другой тебя ожидали каменные серые залы.

И гигантские камины, куда умещалось целое большое дерево либо коровья туша. Внутри самого камина стояли две лавки — там можно было согреться. Лестницы наверх были едва проходимы, ясно, почему их так строили в XII веке (а эти лестницы были построены в XII веке) — чтобы вооружённый враг не мог вволю махать мечом, наступая. Лестницы, винтовые, были шириной в один камень. Каменотёсы, без сомнения, знали, какую дать ширину.

Окна в замке были, но стёкол в них зловеще не хватало — сквозняки гуляли как хотели.

Денег, чтобы вставить стёкла, требовалось чуть ли не миллион или больше, у хозяина таких денег не было.

Он и на ужин-то занимал деньги у кухарки.

В замке было своё привидение, пухлый призрак по имени Альберт.

У Наташи ещё была прибинтована к сломанной руке дощечка. В замке было так холодно, что, завалив себя огромным количеством ватных бретонских одеял и подушек, мы всё равно чувствовали себя детьми в замке людоеда. Не помог и секс, точнее, возня под тяжёлыми одеялами в холодном климате. Уснуть удалось, лишь влив в себя по кружке коньяка каждый.

Сосед, Жан-Мари Ле Пен, в тот вечер не смог прийти, зря хозяин замка занимал деньги у Луизы.

Погода обнаружилась тёплая, тихая, солнечная. И через час мы уже неслись с одноглазым хозяином на его «феррари» в соседний городок за круассанами. В долг.

Франция / Бретань / Около 1990 года, ну 1991-го

Стоит Jean-Edern чуть ли не босиком, выбежал из машины, дверца ещё открыта, он сидел рядом с водителем. Ругается, прямо слюной брызжет.

Серое море нависает. Рыбацкие суда все в тучах чаек. Чайки, как мухи, суда облепили и орут.

Жан-Эдерн орёт. На человека в галстуке и пиджаке — возможно, это был хозяин рынка. Обзывает его и «пэдэ», и «анкум», и «педаль» и очень разъярён.

Я французский язык знаю, но только выплёвываемые ругательства и понимаю. Суть доносит тихий Омар за рулём. Улыбаясь разрезанным ртом, говорит, что вся вина человека в галстуке состоит в том, что он отказывается давать рыбу Жан-Эдерну в кредит. Что у него терпение лопнуло. Что на Жан-Эдерна записано уже много «мелков» (от слова «мел», то есть долги, очевидно, считаются в записи мелом. «Один мел, два мела, сто мелов» — так?). Сколько там за Жан-Эдерном числится?

Мухи не кричат, а чайки орут тучами над кораблями, требуя рыбы. Так я помню. Это Бретань.

Вечером к Жан-Эдерну должен прийти на обед Жан-Мари Ле Пен. А денег нет. На вино Жан-Эдерн занял денег у своей кухарки Элизы. Она арабка, как и Омар. Жан-Эдерн — деклассированный аристократ, с кем же ему и жить, как не с арабами или вот с русскими, как я и Наташа. Мы возвращаемся в замок.

Выручает Омар. Он купил «кук сент-жак». Так, от доброты душевной. Вылез из-за руля. Извинился: «Подождите». И ушёл в здание, где рыбаки уже начали продавать улов. Вернулся со свёртком.

Сосед Жан-Мари Ле Пен в тот вечер не пришёл к соседу Жан-Эдерну. Пришёл на следующий вечер.

Чайки так орали! Мерзкая птица всё же. И воняет очень. С виду белая, ангел прямо. Вблизи чайка грязная, водянистые глаза убийцы, воняет гнилой рыбищей.

Франция / Фифи и золотые босоножки

В галерее Лафайет розовые диванчики. На одном из них сижу я. Я надел в поездку в Paris тесные туфли с пряжками, они трут мне самые мелкие пальцы. Особенно на левой ноге. Утром я видел: он уже весь чёрный. Поэтому я сижу с удовольствием, я намерен встать только для того, чтобы пройти к кассе и заплатить.

Сижу и думаю: «Сидеть бы вечно на розовом диванчике в галерее Лафайет и смотреть, как ты, Фифи, меряешь блестящие золотом сандалии. Эх ты, цыганка, настоящая цыганка, Фифи!»

А Фифи впилась в эти босоножки — видно, как они ей нравятся. И трёт их пальцами, и, надев их, в зеркало вглядывается! Дело в том, что мы с Фифи сбежали из Москвы инкогнито на четыре дня в Paris.

Поселились в крошечной комнатке в отеле у площади Республики. Воистину крошечной, только кровать и умещается. Но всё есть, всё чистое.

Франция / Hotel Dieu de Paris

Всегда торопящаяся Фифи впереди, разрезая толпу, я за нею, вошли в толсто-стеклянные двери Старого Госпиталя.

Тишина и камни.

Построенный в 651 году (нет, я не ошибся на тысячу лет, именно в 651 году, епископом Парижа святым Landry), этот приют больных и увечных был перестроен в XIX веке.

Но всё равно остался тихим, каменным, и не верится, что в полусотне метров отсюда кипит туристами собор Нотр-Дам. Ну, то, что от него осталось.

Непреклонная Фифи острой торпедой разрезает толпу. Разрезала. Я за нею, мы вступаем в каменное и древнее.

Здесь в 1992-м нашла себе приют вся разломленная на части любовником Наташа Медведева. И сюда я к ней приходил. Фифи знает эту историю. Может быть, потому сюда так и стремится. А я? Я, как будто это было не со мной, вхожу под каменные своды, шагаю по каменным плитам.

Фифи знает эту историю, но просит повторить.

— Ты же знаешь эту историю.

— Хочу, чтоб она прозвучала здесь.— Она любит Наташу, как героиню романа.

— Ну что, ушла петь в «Балалайку», это у Пантеона, Rue Montagne Sainte-Geneviève. В этот день у «Балалайки» был юбилей. Посему я её и не ждал особо. Лёг спать в ночи. В те времена я ложился поздно.

— Ну…

Мы подымаемся в царстве камня в одну из галерей. Справа стена, слева грязные стёкла галереи, выходящей во внутренний двор, под ногами исполинские, по-моему, базальтовые плиты, высоко вверху исполинские арки потолка.

— Ну-ну…

— Разбудил меня в восемь утра телефонный звонок. Мсье Limonov? Да, говорю, это я. Вам звонят из администрации Hotel Dieu, ваша жена у нас.

— Ну же!!!— Как застоявшаяся кобылка, Фифи в нетерпении перебирает стройными ногами в узких рваных джинсах.

— Признаюсь тебе, что в те времена я понятия не имел, что это за заведение, этот Hotel Dieu. По-французски я говорил отлично, даже писал, но к госпиталям, здоровый и крепкий мужик, не имел никакого отношения. Я скорее догадался, чем понял, что это госпиталь. «А где вы находитесь?» — спросил я.

— Что? Вы не знаете, где находится Hotel Dieu?! Да у Нотр-Дам же…

Я надел бушлат, и пошёл по зимним знакомым улицам, и с большим трудом отыскал Наташу. Из палаты её увезли на койке с колёсиками на обследования и анализы.

«Она внизу, в катакомбах»,— сказал мне регистратор, молодой мсье с клочками волос, торчащими во все стороны,— таков был его скальп.

В этот момент вдали, там, где самодельные дощатые двери ограничивали галерею, вышел человек, и замахал на нас руками, и крикнул, что сюда нельзя.

— Что он говорит?— поинтересовалась Фифи.— Что дальше нельзя?

— Ну да, вход только для сотрудников.

— Эх, чёрт, я так хотела в катакомбы… Может, попросимся?

— Он и дверь закрыл на ключ, я слышал щёлк замка.

— А какой месяц года был?

— Не помню, где-то у меня написано. Зима была. Холодно было. Я, помню, воротник бушлата поднял.

Выйдя из Hotel Dieu, попадаем из Средневековья и от Наташи — в Париж, поток туристов. Июль. Жарко.

— Ну так ты её нашёл внизу в катакомбах, и что, как всё это выглядело?

— Строение ещё каменного, можно сказать, века. В хаотическом беспорядке толпились кровати на колёсиках. Я вынужден был заглядывать в лица, так как многие были деформированы болезнью или же подушками, в которых лежали, укутанные. Там было не тепло.

Волосы её слиплись в кровавый колтун. Она была в полусознании, я так понимаю. На лице были ещё не заклеенные раны. Через одну, самую глубокую рану в виске было видно пульсирующую синюю вену…

— Ужас!— сказала Фифи.— Ужас! Ну и что? Она была рада тебе?

— Очень. Она прошептала: «Я думала, ты не придёшь…»

Я ответил: «Ну как я мог не прийти, когда такое».

«Ты не будешь меня ругать?»

Мне эта фраза показалась дикой. Как маленькая девочка.

«Слушай,— сказал я,— ты лучше выздоравливай».

«Если выживу»,— грустно прошептала она.

«Врачи в регистратуре сказали, будешь жить».

«Что они знают»,— заплакала она.

«Ну всё же профессионалы…»

— Давай сменим тему,— предложил я Фифи, когда мы выбрались к Rue Saint-Jack.

— Ты мне обещал показать Париж Лимонова, вот и давай…

И она рванула вперёд, как моторизованный тигр, время от времени прицеливаясь мобильным телефоном в понравившиеся ей объекты.

Я шёл за ней и думал, что, в сущности, Фифи — продолжение Наташки и что всю жизнь по сути дела, я имею связь с одной и той же женщиной, принимающей только разные обличья.

Франция / Госпиталь Бога

А потом мы гуляли с ней, израненной и обильно забинтованной (рука и палец отдельно в дощечке), по каменным коридорам Госпиталя Бога, и она была тихая, высокая и виноватая. Она лежала в Госпитале Бога, её лечили после нападения. О чём мы говорили тогда, я через 30 лет, конечно же, припомнить не могу, но разговор наш был проникновенным, нескучным и возвышенным.

Она многое умом своим понимала, эта бестия, только страстей своих смирить не могла. Тогда я думал, что смирила.

Но в России через три года, в 1995-м, страсти взметнулись языками пламени вверх опять.

Франция / Барышня и хулиган

Рассказать вам смешную историю о том, как Фифи евреев испугалась? Тогда-то я и понял суть нашей пары: барышня и хулиган. Дело было так.

Мы решили пойти в музей Пикассо. Я сам там никогда не был, хотя и жил многие годы в окрестности, рядом, на другой стороне Rue de Turenne.

Музей Пикассо оказался современной хуйнёй, извините за выражение. Нео, поролоны, видео, графика, а самих картин Пикассо — кот наплакал. То есть типичное обдиралово граждан туристов. Фифи ходила по залам и всё важно фотографировала.

Первый этаж я ещё выдержал. А вот когда она пошла с видимым удовольствием на второй, я ей сказал: «Ты шагай, а я тут в вестибюле посижу»,— и уселся на уютную скамеечку рядом с солидной какой-то мадам. Мадам рассеянно скользнула по мне взглядом и успокоилась. Солидный седовласый мужчина в очках и в пиджаке, может быть, даже профессор, её успокоил. А то ходят тут всякие, и мадам перевела взгляд на разбитную Фифи, решив, что это, возможно, дочь профессора.

Сидеть бы мне там и сидеть, если бы не alarm. Тревожный звонок раздался во всём музее, и, обрадовавшись, что они стали необходимы, нас начали выводить охранники.

Пришлось и Фифи покинуть помещение. Мы прошли мимо знакомого мне сквера с механическим соловьём, я рассказал Фифи, как я несколько раз принимал соловья за настоящего, и мы пересекли Rue Franc Bourgeois, вошли на территорию еврейского гетто.

«Давай сходим в настоящий еврейский ресторан». Я ли предложил сходить в «настоящий», Фифи ли предложила — в данном случае не имеет значения. Важно, что мы внедрились в ресто «Marianne» и сели на улице. Я спросил Kir Royal, а поскольку у них не было, то попросил два фужера с шампанским. Не имело смысла называть сорт шампанского — ясно, что в таком месте, где столики на тротуаре, дорогого не предложат.

Как только принесли шампанское (совсем не девушка, у которой мы его заказали, но ломкий, как макаронина, юноша), я расслабился. Всё мне было хорошо: и соседняя еврейка, разрезающая свой бутерброд ножом, и клошар через узкую улочку — с пяти-, может, метрового расстояния от него несло мочой. Но Фифи побледнела и стала истеричной. «Идём отсюда, здесь так грязно и этот ужасный нищий!..»

Обычно позитивная, весёлая и технократически-современная Фифи сделалась страшно нервной.

— Идём! Идём!— почти кричала она.

Делать было нечего: я пошёл вглубь «Марианны», ища кого-нибудь, чтобы рассчитаться за шампанское. Евреи внутри не торопились ровным счётом никуда, никто не хотел брать моих денег, поскольку они не могли выяснить, кто принёс мне шампанское, и — «Вы же собрались обедать, мсье!».

Когда я вышел, то обнаружил, что Фифи в ужасе.

Тогда-то я и сказал ей: «Да, ты не еврейка, Фифи. Ты буржуа».

Франция / Национальный праздник

День выдался хмурый, и холодный, и дождливый. Из своего чистенького тесного отельчика у площади Республики поехали на метро, имея в намерении выйти на остановке «Конкорд». То же намерение имели ещё тысячи и французов, и туристов.

Все мы хотели увидеть армейский парад. В прежние времена, когда я прожил в Париже 14 лет, мне и в голову не приходило идти смотреть парад. Так же как не был я в Лувре, не был на Эйфелевой башне, так не был я ни разу стоящим в толпе на Champs-Élysées и наблюдающим дефиле войск.

Но Фифи же завзятая туристка, и хоть я больной писатель, но пришлось мне ехать с ней смотреть парад войск, а то она поехала бы одна, и с ней обязательно бы что-нибудь случилось.

Станцию «Конкорд» поезд проскочил и высадил всех на станции «Мадлен». Выйдя на поверхность, мы обнаружили везде весёлых жандармов, повсюду пункты досмотра и полицейские заграждения.

Вначале была проблема перебраться на тот берег Сены, где находятся Champs-Élysées. В одном месте, самом ближнем, удобном для пересечения, молодцы в пилотках пускали только по пропускам. Если бы я приехал в Paris не инкогнито, но раструбив на всю столицу, что я приехал, нам бы достали пропуска на парад, но я же хотел частным образом, без огласки, я и Фифи, вот и мучился, шагая в неудобных, но красивых туфлях с пряжками.

Больной писатель, хуля с меня взять (хуля с тебя взять, говорил мой самый близкий друг Чума — Вовка Чумаков — в далёком моём подростковом возрасте. Ещё Чума говорил: «На дядю фраера собака лаяла»), Фифи — крепкая кобыла, идёт моторизованным тигром на полигоне, упрямая и мускулистая, а я за ней не поспеваю. Поскольку я вижусь с ней в Москве, когда она приходит в мою квартиру, то я о её солдатском аллюре не подозревал.

Бля, мы прошли многие километры по причине паранойи их французских властей. Поток, в котором мы шли, простецких «франсэ» и таких же «этранжер», впрочем, не иссякал.

Фифи идёт в больших, на платформе таких белых пухлых кроссовках, как в валенках, я в старомодных итальянских ручной работы туфлях с пряжками, их мне один богатей как-то давно подарил. Мои сухие туфли постукивают, её несухие валенки не постукивают.

Упорная, нагнетающая работа — идти. Как конь на забегах себя чувствую. А она ничего. Только её узенькую спину и вижу. И гордую шею с еврейской халой.

Народ, как и я, жмёт, хотя и страдает. Трудно понять, нахера нужно так далеко обходить.

И через этот мост не пускают, и через ещё один. Остался позади и весь позолоченный, как православный алтарь, мост Александра III. Когда-то, дурачась с Наташкой в этом же Париже, мы придумали взимать с прохожих деньги за проход по «русскому мосту». Но это было 25 лет тому назад… Я тогда был молод как зверь, мне едва было пятьдесят.

Наконец в один из мостов (где-то второй, что ли, после моста Александра III) мы радостно устремляемся вслед за толпой.

Левую ногу, во всяком случае, мизинец на левой ноге я в своих бальных итальянских ручной работы стёр.

Дождь то идёт мелкий, то стоп, не идёт. Стаей голодных волков, точнее стаями голодных волков мы втекаем в перегороженный жандармами переулок, жандармские автомобили, сами жандармы. На бошках у них пилотки (кое-кто, впрочем, и в чёрных касках).

«Довольно глупо было менять кепи на пилотки и на фуражки, потерялась особая «французистость»»,— говорю я Фифи. Или, может быть, я только думаю в направлении Фифи.

Но мы же в забеге, она не слышит.

Я некоторое время думаю, что «ажаны» моего времени выглядели симпатичнее и ничуть не свирепее, хотя в восьмидесятые годы в жандармах и полиции ещё служили те, кто участвовал в войне в Алжире.

Нас пропускают, даже не оглаживая миноискателями. Седовласый мэн в пиджаке и в home-made туфлях с пряжками и барышня с еврейской халой на голове ну уж точно не террористы.

Я думаю, что насчёт меня они ошибаются, а вот Фифи так точно турист, и её оружие — телефон.

Дождь опять хлюпает, когда мы выходим наконец на авеню Champs-Élysées собственно. Сверху темно, пространство располосовано очередями. Обслуживают всех флики в гражданском; в форме — те, которые остались позади.

Спрашиваю у одного: «Всех пускаете или как? Иностранцев тоже?» — «Иностранцев тоже,— охотно соглашается флик.— Отстоишь в очереди, и пропустим». Мы идём в конец очереди. Только сейчас я понимаю куда мы стоим. Очередь ведёт ко входу в пространство вдоль самой авеню, где уже стоят слоёв пять или шесть пришедших на праздник. Минут через двадцать проникаем в пространство. В этот раз мне таки огладили спину и грудь утюгом металлоискателя. Фифи оглаживала какая-то смуглянка, по виду алжирка.

Вошли. Чуть уплотнили ряды перед нами, и вот мы уже в четвёртом, что ли, слое этого людского бутерброда. С наших мест видим брусчатку авеню, и там на ней, на кровно французских Елисейских полях топчутся смешные по российским понятиям военные. Впереди китаец и китаянка средних лет только и прицеливаются и нажимают свои айпэды.

— Шпионы. Китайские шпионы!— обращаюсь я к Фифи, и я уверен, что китаёзы — шпионы.

Фифи успокоилась, достигнув цели. Слава богу, мы никуда не идём, думаю я. Мы стоим.

Через минут сорок только над нами полетели авионы. Пропеллерные, старые, потому что от новых, реактивных нам был слышен бы только звук. Эскадрильями: большой авион в глубине, два либо четыре — сопровождающие.

«Genial! Genial!» — повторяет, видимо, провинциальная тётка рядом со мной. И крутится, коля всех окружающих (в том числе и меня) всем, что на ней имеется: рюкзаком, французским флагом и ещё какими-то острыми предметами.

«Хули тут гениального»,— говорю я Фифи; старые авионы, старые калоши.

Дабы сделать это длительное стояние на одном месте (разве что переступали с ноги на ногу) для вас короче, скажу, что там на булыжной мостовой в это время совершенно причудливо строились и перестраивались военные. В значительной степени опереточные, я вам скажу.

Стали появляться жёлтые шары, направленные на собственно Елисейские поля. То есть выпущенные над нами. Появление шаров сопровождалось звуками хлопков от их почти мгновенного разрыва. Я догадался, что это жандармы, очевидно, имеют заточенные гвозди или приспособления для протыкания воздушных шаров. «Жилеты! Жилеты!» — раздалось в толпе. Непонятно — с осуждением ли либо с поощрением.

Я увидел, как вполне себе солидный седой господин опустил руку с жёлтым шаром за полицейский барьер. К нему и его спутнице тотчас протиснулись вполне себе мускулистые активисты в гражданском и, скрутив их довольно грубо, увели. Женщина сопротивлялась, но активисты (думаю, всего лишь флики в гражданском) неумолимо увели их. У мужика даже была седая бородка.

Потом проехал Макрон в открытом автомобиле, стоя, с начальником штаба французской полиции. Его освистали.

Невидимые в толпе жилеты без жёлтых жилетов было запели «Nous est lа!» («Мы здесь!»), но звук невидимо подавили.

Прохождение их старомодных войск длилось мучительно долго, морпехи в белых гетрах были живописны, их старые танки были великолепны, их драгуны тряслись в сёдлах, как на исторических спектаклях, конские хвосты на начищенных шлемах сотрясались.

Миллионная толпа ахала, охала, но Макрона современные французы всё-таки освистали. Разобрались, нашли в себе силы.

Хоть это и было долго, статная кобылка Фифи успокоилась почему-то, хотя и с меньшим энтузиазмом снимала самолёты над нами и войска. Я смотрел и думал, что хорошо бы водки, рот будет болеть, но водки бы. Постепенно теплело. Вообще-то, прилетая в Paris в июле, ждёшь адской жары. А тут такой холодный день. Водки бы.

Вместе со всеми мы повалили в перпендикулярную от Champs-Élysées улицу, присели в сквере с яркими цветами, сфотографировались по отдельности, как шпионы, отдохнули на каменных плитах, сидя на французских флагах из клеёнки (нам их вручили, ещё когда шли туда). Затем мы вышли на мост, чёрт знает какой, перешли Сену и двинулись куда и все, так дошли до Palais Bourbon'ов, где у них заседает Национальная ассамблея, и тут я вспомнил, где нахожусь, и мы углубились в бульвар Сент-Жермен.

В кафе, первом же попавшемся или во втором, мы выпили, Фифи — белого вина, а я — пива. Выпив пива, я вспомнил про водку и заказал у молодой официантки. Через довольно продолжительное время ко мне пробралась (там было очень много народа) пожилая дама, чтобы сообщить, что водки у них нет.

Как нет? В кафе на бульваре Сен-Жермен — и нет водки? В парижском кафе водки нет?

Я решил, что я им не понравился, несмотря на мой французский язык. Возможно, они решили, что, выпив водки, я устрою дебош? Кто знает, что они решили, но вот в водке мне отказали. Фифи в этот момент была в туалете, и я ей не сказал о произошедшей дискриминации.

Франция / Национальный праздник — II

Большую часть своей жизни я прожил командиром, по-моему, перенёс командирские привычки и в старость. История с водкой меня возмутила, но я не.

А когда мы прилетели, то в Шереметьево нас с Фифи сняли на видео менты и вывесили на ментовских телеграм-каналах «Кремлёвская прачка» и «Товарищ майор». Впрочем, с дружелюбными в мой адрес комментариями. Мол, «есть ещё порох в пороховницах». Фифи выглядела на ментовских видео стремительной, целеустремлённой и отвратительно молодой. И они не снимали её с лица, что вызвало у моих охранников подозрения.

После ментовских видео (не знаю, ждали ли менты в аэропорту именно меня, или я случайно им подвернулся) я стал думать о Фифи углублённее, чем обычно.

То, что мне только казалось в поездке с Фифи в Крым,— её своевольность, упрямство и другие железные качества — подтвердилось в эту поездку в Paris.

Едучи в автомобиле из аэропорта по Москве, я сказал ей: «Ты такая противная!» И она действительно «противная». Она действительно противная временами. Ей-богу!

А когда с ней находишься подряд несколько дней, то она становится всё упрямее и неприятнее. Спорит по всякому поводу. В ночь с 17-го на 18-е я, помню, впервые подумал, что она приносит мне негативные эмоции.

Половину времени в Paris она меня не слушала и хамовато шагала впереди, а ведь уговорила меня поехать, чтобы я показал ей «мой Париж», и хотела услышать о «моём Париже» от меня.

Я не то что зол, я бывал на неё зол и раньше, я просто узнал её ближе, и её характер мне поближе совсем не нравится. Я правильно сказал ей, что она противная. Я, полагаю, её и испортил. Ей было неприятно обсуждать наши отношения, я и не обсуждал. А видимо, напрасно было. И простил ей её гадкое поведение в два часа ночи Нового года — 2019-го.

Франция / Жара

Мы сидим в саду Тюильри. У двух статуй, стоящих углом. Я снял туфли, жара такая, какой мне хотелось с прошедшей зимы, когда я похудел до 52 килограммов и по-зимнему умирал, глядя из окна клиники.

Жара, от которой ломит кости лба и обожжены предплечья. Фифи сидит ко мне вполоборота, как вечная жизнь, и изучает меня. Я как отступающий солдат Наполеона, вдруг окунули меня в жару. За спиной — стеклянная пирамида, впереди — обелиск на Place de la Concorde, а ещё вдали, в мареве,— каштаны на Champs-Élysées.

О чём-то мы спорим.

Как-то Фифи сказала остроумно: «Я твой чёрный пёс, Фауст! Зовут меня Мефистофель, при желании могу опять превратиться в чёрного пса».

Я запомнил.

Мой чёрный пёс сидит и умничает вдоволь. У моего правого туфля изорвалось — что, как его зовут, эту часть туфля, куда втыкают конец ремешка? Ни на одном из трёх языков не знаю. Ни по-русски, ни по-английски, ни по-французски. Чувствую себя червяком, пытающимся встать на ноги. Мефистофель тоже не знает.

— Господи, ты ходишь в верблюжьих носках?!— восклицает Мефистофель.

— А что такого? Верблюжьи носки хороши и в жару, и в холод.

— Первый раз слышу…

Проходят туристы. Каждый представляет из себя индивидуальность, кто китаец, кто нет.

Двигаемся, я предлагаю ей посмотреть на обелиск. Потом обернуться на стеклянную пирамиду. Потом — ещё раз на обелиск. Теперь прижмурь глаза, и увидишь Триумфальную арку. Вдали. Это называется перспектива, Мефистофель!

— Действительно,— радуется она,— всё в одну линию. У нас в России этого нет.

Подхожу к бассейну, становлюсь на колени и опускаю голову в воду.

— Она же грязная! В ней птицы купаются!

— Зато прохладная. Как хорошо!

Под деревьями бар. Столики. Наглый высокий бармен. Воды он, видите ли, нам не принесёт. Приходится брать пиво.

— Ну его нахер,— поясняю я.

Едва допиваем пиво и идём дальше, целясь выйти из сада на Place de La Concorde.

По пути встречается ещё один бассейн. Замираем у него, загипнотизированные жарой. Остановись, мгновенье, ты раскалено, хватило бы этой накалённости на нудную русскую зиму.

Франция / Жара — II

Проходят туристы. Каждый представляет из себя индивидуальность, кто китаец, кто нет. Туристы примыкают к очереди за мороженым. У ворот, ведущих на Place de La Concorde,— писсуар. Не помню уж, сколько стоил. Слабый запах мочи, дамы из дамского выходят, мэки из мужского. И входят в жару. Мы обходим площадь слева, вдоль Сены. По дороге к Сене я показываю ей, где стояла гильотина, где казнили 21 января Людовика XVI.

— Да ты что, правда?!

Франция / Paris / Кажется, 16 июля 2019 года

Они мне совсем мало платят. Ну публикуют, и то хорошо. Ах, вот почему они мне так мало платят, у них шикарный адрес в самом центре, в сотне шагов от Люксембургского сада. Аренда офиса по такому адресу стоит очень и очень недёшево. Какой адрес? A Rue Crébillon, в шестом аррондисмане, совсем рядом с театром Одеон. Вы воскликнете: «Ни хуя себе!» Воскликнете.

Мы пошли туда с Фифи, отсидев утром в Люксембургском саду на их салатных железных стульях. Я думал, искать придётся долго. А ничего не пришлось. Сразу и вышли.

За стеклянной дверью было темно. Я бы и ушёл. «Давай позвоним»,— сказала Фифи и позвонила.

За дверью появился Шарль и остолбенел. Он не ожидал увидеть меня в Париже за дверью издательства.

Объяснюсь. Я люблю появляться неожиданно. И если могу, то путешествую инкогнито. Позавчера от этого дня, что мы оказались перед дверью издательства, мы ходили смотреть парад на Елисейские поля. Видели многое. И как выхватывали из толпы вполне солидных французских граждан за жёлтые шарики. И как менты колют шарики спецуколками (я их так и не успел разглядеть).

— Эдуар! Эдуар!— всё восклицал Шарль. Из сумерек прихожей (стеллажи с книгами вплоть до потолка) мы прошли вовнутрь, где копошились несколько сотрудников. Все офисные сотрудники сейчас пухлые. Тем более в издательствах. Как правило, это девушки.

Шарль был всё так же удивлён. Он позвонил хозяйке издательства, и она вскоре прибыла. Крупная женщина, видимо, унаследовавшая издательство.

— Фифи?— указал на Фифи Шарль, осведомлённый о моей личной жизни больше, чем другие люди.

Фифи гордо, но смущённо заулыбалась. Фифи выглядела как член интернационального jet set. Ни грамма провинциальности.

Шарль принёс кипу книг писателя, и они стали решать, какую бы перевести и издать следующую. Фифи с удовольствием слушала французский язык. Она даже подобрела от французского.

Долго они не оставались. Ушли. Вполне довольные. Фифи — видимо, тем, что вот в чужой стране они зашли в центре Paris в издательство её любовника…

Италия / Варезе / 2018 год

В некотором царстве, в некотором государстве…

Да нет же, в Итальянской Республике, в городе Варезе.

Подымаешься на крыльцо, пару-тройку дверей, оказываешься в баре.

Не обращая внимания на стоящих у бара немцев (потому что они не похожи на итальянцев ну никак), проходишь в следующее помещение, за ним видно последующие помещения, но нам туда не нужно.

Нам нужно по лестнице в огороженной забором шахте. Мы спускаемся и оказываемся в средневековом подземном зале.

Боги! О боги!

Все стены помещения, этого пиршественного зала, украшены флагами. Да ещё какими диковинными. Вы не найдёте этих флагов ни в каком словаре. Потому что это флаги ещё не созданных государств, которые непременно будут созданы.

Известны, может быть, разве пылающий жёлтым и красным пламенем флаг Каталонии, да ещё флаг независимой Корсики. Вот флаг Шотландии, вот — Баварии, вот — государства басков. Вот флаг Силезии. Флаг Валлонии, флаг Бретани, флаги государств Венето и Нормандии.

В недалёком будущем эту залу будут показывать с трепетным испугом — пиршественный зал, и зал заседаний, и зал собраний Ассоциации независимых государств.

Здесь рождается будущее.

Я там выступал. Мне там задавали вопросы. Я им задавал вопросы. Там были доктора, нотариусы, учителя. Варезе считается реальной столицей итальянской моды — не Милано, расположенный неподалёку, не город грандиозных банков и причудливых небоскрёбов, но средневековый старый Варезе.

— А вы знаете нашу злую приговорку, что к югу от реки По живут уже не люди, а обезьяны?

— Что, и Рим?

— Угу, и Рим…

Потомки таинственного и могучего племени лангобардов («длинных бород»), рыжебородые и светлые немцы. Древнегерманское племя лангобардов вторглось в Италию в 568 году нашей эры, и провинция Ломбардия до сих пор носит их племенное название. У них в северной части итальянского полуострова тогда же образовалось Лангобардское государство. Их основными врагами были франки, и в 774 году последний ломбардский король Дезидерий сдался Карлу Великому после семимесячной осады своей столицы Павии.

В том пиршественном помещении потомки лангобардов наполняли зал.

Италия / Случай в Риме / 2018 год

Сандро Тети, мой издатель, устроил мне несколько выступлений в Риме, а потом мы махнули по всей Италии.

В Риме Сандро поместил нас в квартире прямо у Колизея. Ну, что для русского человека Колизей? Это символ Рима и Италии. Поэтому, когда мы спускались в старинном лифте на уровень улицы и выходили из подъезда, Колизей справа от нас ошарашивал. Ты вышел, а там справа Колизей нависает. Охуеть можно.

Я занялся исследованием этой старой квартиры. Понял, что здесь жил старик-художник, а квартиру его теперь в нетронутом виде сдают туристам. Книги (умные, все как на подбор, мировая и итальянская классика) на полках, несколько десятков ярких работ на стенах. Поизучал это я всё, поделился с товарищем, поселившимся со мной в этой квартире, и вдруг мне стало печально-печально, что бывает со мною редко. Ушёл из этого мира художник, жил, думал, читал свои умные книги, а время текло неостановимо.

*

Чуть ли не в первый же день пребывания в Риме Сандро Тети устроил мне выступление в шикарном книжном магазине в центре Рима. Так как я знаю английский и французский, а итальянского не знаю, то со мною рядом поместили переводчицу.

Там пришли, по-моему, все знаковые фигуры итальянского общества. Во всяком случае, там был знаменитый Джульетте Кьеза, и он брал у меня интервью.

В какой-то момент переводчица, наклонившись ко мне, прошептала: «Там не ваша бывшая жена сидит?»

От бывшей жены Елены, из Рима, мне ещё в Москву прислали (переслали, у неё нет электронного адреса) предложение встретиться в Риме: «Я слышала, ты будешь в Риме, давай встретимся?»

Я ответил совсем не вежливо, но я вообще невежливый человек: «Я не хочу встречаться с людьми из прошлого».

Ответа от неё из Рима не последовало.

Я действительно так тогда и подумал, что зачем мне с ней встречаться, я с тех пор пережил столько всего, и опыт моей жизни затмил для меня начало моей жизни. Ну да, её уход от меня зимой, в феврале 1976 года меня травмировал, но мы так далеко от тех дней. И я честно не видел необходимости встречаться с какой-то старой тёткой, далёкой от меня и по духу, и по жизненному опыту. Она, насколько до меня доходят слухи, давно превратилась в смешную русскую барыню, расхаживающую в смешных звериных шубах, старомодную, и нафиг она мне нужна.

Ну да, я бесчувственное бревно, но я хочу таким быть, и таким я себя с удовольствием вижу, бесчувственным.

— Это она, кажется, в белом, в четвёртом ряду,— прошептала переводчица.

— Да и бог с ней, не могу же я запретить ей прийти на моё выступление.

Переводчица было начала фразу: «А я думала…», но не закончила. Вероятно, она думала, что я однолюб и всю жизнь переживаю эту драму.

Сандро Тети тем временем, получив слово, заливался итальянским соловьём. Мне стало любопытно, что же он говорит, и я нагнулся к переводчице, и она переводила.

Люстры сияли, публика вырядилась, я в привычной мне манере скептически издевался над лидерами мира сего, был остроумен и безжалостен. «Никому не доверяйте!— сказал я итальянцам.— Нам, русским, тоже не доверяйте. Мы способны взять себе то, что плохо лежит! Впрочем, к счастью для вас, у нас нет общей границы».

Люди любят таких как я, циничных и правдивых. Люди сами циничны, итальянцы не исключение.

Что там думала моя бывшая жена, слушая всё это? Что из меня получился монстр, я предполагаю. Она задвигалась там в четвёртом ряду. У неё, я думаю, осели в мозгу исконные ценности. Она охотно и по-честному забыла все свои пороки и изменства нью-йоркских лет и последние годы корчит из себя праведницу.

Потом я забыл о ней, поскольку посыпались вопросы в основном политические, и я постарался быть как можно язвительнее и острее.

Когда я уехал из Италии через 12 дней, я, отвечая на вопросы моей любовницы «Ну как там?», рассказал ей эпизод с бывшей женой.

— Ты жестокосердный человек,— сказала Фифи,— надо было с ней встретиться. Ты нанёс ей тяжёлый психологический удар.

— Я не её лечащий врач, почему я должен заботиться о её психическом здоровье?— возразил я.

— Ты для неё не бывший муж, но её современник, добившийся успеха, в то время как она всего лишь слабая женщина.

— Ой,— сказал я,— не надо мне этой демагогии. В том далёком феврале я был так одинок и так несчастен.

— Ты отомстил ей, вот что!— торжествующе провозгласила Фифи.— Ты злой человек и отомстил ей. Ты не пригласил её на свой триумф. Ты очень злой.

— Да, я очень злой,— согласился я,— только я не встретился с ней всего лишь по причине ненадобности. Незачем…

— А ты допускаешь, что ты сам, может, и не видишь в твоём поступке месть, но по факту это месть?

Там в Риме было хорошо, жарко. Сбитые дождём, лежали на тротуарах широкие листья. Пахло грибами и хвоей. Случившееся лет сорок тому назад в ледяном Нью-Йорке не имело никакого отношения к Риму. Спускаясь вниз, справа образовывался хмурый замок Колизея.

Моя бывшая жена была в чём-то белом с кружевами. По её недавним фотографиям я знал, что у неё морщинистое отёчное лицо, так что она явно вырядилась не по возрасту. Но если уж женщина однажды уверовала в то, что она красавица, то так и верит до конца дней своих.

Очень давно я написал стихотворение:

Очень хорошее стихотворение. Обычно русские старушки за границей ходят в библиотеку имени Тургенева.

Через некоторое время, уже в Москве, я понял, что совершил, отказавшись встретиться с ней, поступок. Ведь и в самом деле: совершил поступок.

Италия / Бар «Need» / 2018 год

Сандро Тети, мой итальянский издатель, повёз меня снимать в бар «Necci», в тот квартал, где снимали фильм «Аккатоне» Пазолини. Во дворе бара прямо среди деревьев стояли столики, и я пил граппу, в то время пока у меня брали интервью.

Домики там небольшие, дома невысокие. Как в провинциальном городке. Я так понимаю, квартал был чем-то вроде Салтовки, моего рабочего посёлка. Только с итальянским колоритом. На стене во дворике нарисован портрет Пазолини. Подошёл молодой хозяин бара и подарил мне брошюру о баре, на двух языках, туземном итальянском плюс английском, с фотографиями.

Италия / 2019 год

Он оставлял в дорогих отелях, равно как в хостелах, упаковки из-под «Сала Тосканского» и плавленых сыров с пояском-напоминанием. «Изготовлены из 100% итальянского молока» — было написано на плавленых.

О хостелах — с ними было всё ясно, кто там в них смотрит в мусорные вёдра. Но он представлял себе, что горничные тащат содержимое, его мусор на reception и вместе с девками-ресепшионистками смеются над жадным русским — мол, в ресторан не шёл, покупая в магазине.

А он не мог есть никакую другую еду, вот в чём было дело, другая еда царапала ему рот.

Италия / 2019 год

Когда въезжаешь в Рим, то сразу понимаешь, что ты в Риме. Дело в особых деревьях — пиниях. Это сорт средиземноморской сосны. В отличие от прямоствольных наших сосен, они идут от земли на одном стволе, а уже вверху раздваиваются, растраиваются и несут крону высоко вверху на манер нехвойного дерева.

Высокие голые стволы, а кроны как парят над городом. Как бы город покрыт плащом из крон. Но высоко поверх Рима. Рим — внизу, а кроны — над городом. Точно ты под навесом. Ну не только в Риме так, конечно же, но Рим-то виднее нам, путешественникам.

А разгадка вечнозелёных зим Италии в основном проста: там множество хвойных. Возносят к небесам высоко-высоко свои кроны пинии, ими поросла Италия больше всего. А вот если встречается роща берёз, то, как и наши, они в декабре полностью облетели. Пальмы в основном веерные, они морозоустойчивые. По-моему, их ботаническое название «пальма китайская», но проверьте.

А простые лиственные деревья — ну, их опавшими листьями покрыты тротуары. На неопавших нижние ветви — бурые, листья съёжились, как мумифицированные, а кроны вверху, да, зелёные. То есть зима куснула снизу за задницы, но даже до плеч не добралась.

Но особо вечнозелёные в Италии кусты. Почти все они вечнозелёные. Так веками подобрались в городское хозяйство. Спутанные, как негритянские волосы, их никто не отделяет и не причёсывает. Растут как придётся, меж собой переплетясь. Итальянские города грязные, но зелень грязь маскирует.

XIX век ввёл нам в обиход русифицированные названия иностранных достопримечательностей и городов.

Колизей напоминает о какой-то колее, что ли, тогда как его буквальное итальянское название лучше выражает его суть. «Колоссео» — колоссальный.

Фиренца — настоящее итальянское название прославленного города, а не идиотская Флоренция. Милано — это не Милан, а Турино — не Турин, близко, но не хватает этого безличного итальянского «о» в конце.

Бейджинг далёк от Пекина, и прочее, и другое.

Русским географическим названиям чужих мест следует устроить чистку. Рим должен стать Рома, а Париж — Пари или Парис. Какими они и задумывались народами, которые в них живут…

Италия / Международные журналисты

Международные журналисты, конечно же, оказались фейковыми. Среди них не было ни одного имени, и они были из задрипанных стран. Подобные ассоциации, как Международная ассоциация в Милано, устраиваются пронырливыми молодыми людьми, жаждущими иметь пост и крышу над головой бесплатно. У них был генеральный секретарь — очень высокий молодой человек Luca, сообщивший мне, что он был в Сирии. И был советский человек с советской мордой. И был глава Ассоциации в галстуке, тоже молодой человек.

В зале сидели десятка два-три тёток и дядек, которым, видимо, некуда было пойти, и они припёрлись сюда, где будет фуршет.

Я сказал им, что это они виноваты, что Россия теперь с Китаем, что это они, европейцы, толкнули нас в объятия Китая. В Ассоциации нашлось два-три человека, которым я активно не нравился. Один из них расхрабрился до того, что вспомнил, что я стрелял в Сараево.

— У вас есть доказательства, что я стрелял именно по Сараево?— спросил я.— Я ведь могу на вас и в суд подать,— сообщил я.

— Ну как же? Это было понятно из контекста,— пробормотал он.

— Я горжусь тем, что выступал тогда за страдающую сторону. 27 стран выступили против Сербии, а я был за Сербию. Горжусь,— сказал я.— И по Сараево я стрелял, но не тогда.

Я с ними расправился ух как! А они не были достаточно ловки, чтобы остановить меня.

Помещение у них было большое и тёплое, и на манер современных офисов у него была нестабильная конфигурация, его можно было изменять формами.

После фуршета Лука повёл нам показать Милан. Большой город, водовороты пешеходов, светофоров, исторические здания. Явились к Кафидрал (собору), куда я отказался войти. Затем осмотрели окрестности замка Сфорца, построенного в германском стиле. Перед ним отдельно торчал памятник Гарибальди, Гарибальди у итальянцев — как у монголов Чингиз-хан. Говорят, что Московский кремль — копия замка Сфорца. Я его таким не увидел. Впрочем, замок несколько раз разрушали до кирпича.

Италия / Читатели / 2018, 2019 годы

Что можно сказать о читателях, тех итальянцах, которые приходили на встречи со мной и в 2018-м, и в 2019 годах во всех этих городах Италии: в Турино, Милано, Ферраре, в Римини, в Фиренце-Флоренции, в Падуе, в Неаполе и где там ещё?

Вполне чистосердечные с большой примесью восточной крови мужики, и девки, и бабы. Я их не обманывал, к ним впервые приехал честный человек, не стремящийся им понравиться. Ну уж 90 процентов правды я им сказал. Я сказал, что доверять никому нельзя, и русским тоже. Но что у нас нет общей границы, и это отлично!

Что я никуда не избираюсь и не планирую, потому мне и моим высказываниям можно верить, я их не швыряю в залы, чтобы набрать очки в России.

Я им сообщил, что опасения Европы, что мы начнём отвоёвывать себе страны Балтии — бывшие советские республики,— не соответствуют действительности, что такие слухи выгодны самим странам Балтии, они получают на борьбу с несуществующей русской угрозой ощутимую финансовую помощь с Запада. Но вот что Левобережная Украина по сути является населённой русскими территорией, так это правда и эти земли должны отойти к России. Так же как к Венгрии — венгерские земли, к Румынии — румынские, к Польше — польские (чуть ли не четыре области). Я рассказывал итальянцам о том, что Украинская ССР включала в себя 26 областей и только девять из них являются украинскими, а 17 — Украинская империя, области, добытые советскими солдатами и включённые в состав Украинской ССР для удобства администрирования.

Как я себя вёл?

Начинал я сидя, затем я вставал, расхаживал по сцене, изображал в лицах, шипел, пыхтел, пародировал и кричал. Я вёл себя как харизматический раскованный актёр, и я видел, что этим я нравился им. Я не стеснялся обидеть зал или переводчика. Вряд ли хоть одна блядь подозревала, что я очень болен и что каждая фраза даётся мне с трудом. Я беззастенчиво плевался и добавлял гримасами, если мне казалось, что переводчик мягко переводит.

— Жёстче!— кричал я на переводчиков.

Италия / Рим / Холм Джаниколо / 2019 год

Маурисио — небольшой человечек, похожий на пингвина,— взялся нас поводить по Риму, когда у нас будет время. Раз мы поехали в Ватикан. Выехали к бюстам героев-гарибальдийцев (пышные усы, шляпы с перьями, медали), и я понял, что мы попали на холм Джаниколо, где я бродил 45 лет тому назад. Над бюстами на коне возвышался памятник Гарибальди. Мы вышли из машины Маурисио и пошли, разглядывая бюсты. Я искал русского — не то Чернышева, не то Голицына,— но мы его не нашли.

Чувствовал ли я 45 лет? Чувствовал. Людей стало в разы больше, природы стало чуть меньше.

Туда ехали по светлым улицам. Переехали Тибр. Via Genovese — запах варёной фасоли. По-итальянски автомобиль — «махина». Мы сидим в «махине» Маурисио и едем к Ватикану. Маурисио за рулевым колесом, Селезнёв рядом, они друг друга отлично понимают и увлечённо беседуют.

На холме Джаниколо — нет, раньше, при въезде к смотровым площадкам, где вид на Рим и Ватикан,— нас остановил высокий полицейский, пошёл к себе в машину и, видимо, проверял наши паспорта, довольно долго. На холме Джаниколо (мне в памяти отпечаталось Сан-Николо) мы прошли все бюсты, надоело. По этому холму я ходил ежедневно, пока Елена спала в чулане семьи Пачино (или Пачини).

Внезапно мне Италия поднадоела. Такое впечатление, что, побывав на холме Джаниколо, я достиг цели, ради которой, не осознавая её, приехал, столкнулся лоб в лоб с прошлым, 45-летним молодым прошлым. И больше мне ничего не нужно. Вряд ли мне теперь нужен Неаполь. Встреча с прошлым. 45 лет тому назад. Спустился в 1975 год и даже в декабрь 1974 года. Не я ли вот стою спиной? Нет.

Итальянцы отмечают, что я приехал к ним яростный, с новыми современными, свежими идеями. А я бы умер где-нибудь в дороге.

Я не думаю, что нас, NBP, за что-либо стоит не ценить и порицать. Мы сделали что могли. Столько наших людей пожертвовали собой, множество. Один Сухорада чего стоит.

Если б можно было увидеть себя, молодого. Он бы меня не понял, тот молодой русский. В декабре 1974 года.

Бюсты гарибальдийцев на холме. Усаты, бородаты.

Я нашёл в Риме что? Мой холм Джаниколо, где я проходил молодым каждое утро 45 лет тому назад. Тогда у меня не было за душой ни единой книги, только стихи. На противоположной стороне собора Святого Петра находились магазинчики, торговавшие статуями святых. И одеяниями монахов. Тогда всё было примитивно — и потому хорошо, как в мире бабушек и дедушек.

У Ватикана

Постояли у обелиска (рядом, с десяток метров), я — облокотясь на железную полицейскую ограду. В собор зайти — огромная очередь. Не пошли. Потому стоим там, где стояла массовка в сериале «Молодой папа».

Наблюдаются военные с автоматами у своих хаки-автомобилей в своей хаки-форме.

Разномастные народы кипят вокруг на площади в Ватикане. Согласно Маурисио, в Риме 3 миллиона жителей, а туристов в 2019 году уже побывало здесь 15 миллионов.

Увидел холм Джаниколо, и хватит. Все остальное не нужно.

И

Звучат в сознании эти два куска. Итальянцы цепляются друг за друга нескончаемыми разговорами, как их колючие кустарники меж собой. Вчера меня буквально преследовали несколько фриков, пока я не закричал одному из них: «Что ты ходишь тут за мной, а ну-ка вали отсюда!» И подтолкнул его в спину. Он испугался. Другому (тот вроде был в ДНР) я закричал: «Все были в ДНР!» Он отвечал: «Это неправда, не все!»

Южные итальянцы — наполовину восточные люди, скорее арабы. То, что сейчас к ним проникли мигранты, это не первый раз. Когда их арабов остановил Карл Мартелл в каком-то там сражении? Я забыл. Вы думаете, что они успокоились? Они приплывали и продолжали приплывать из Северной Африки, где они уже жили, где-то с VII века, и в конце концов появились эти полувосточные люди. Их любовь к болтовне, их южные взвизгивания! Уже позже в Неаполе, указав на пришвартовавшийся вдали в порту пассажирский пароход, поэт de Luca сообщил мне: «Всего ночь до Сицилии». Правы были люди в Варезе: все живущие южнее реки По совсем не белые, а помесь арабов — итальянцы. И в этой неподражаемой реплике поэта содержалось столько оттенков — «всего ночь до Сицилии» — и расистский оттенок тоже, оттенок превосходства.

Ну и что там интересного, в конце концов, на холме Джаниколо?

Ну, кроме того, что там ты ходил поспешно молодым 45 лет тому назад? Сильны были ноги, не пыхтел при ходьбе, не останавливался, делая вид, что рассматриваешь лежащий внизу Рим. Что?

Интересно, это привилегия — дожив до серьёзного возраста, попытаться проникнуть в прошлые времена?

Сквозь спутанные лохмотья пыльных кустов, у непостаревших (может, лишь пожелтели) бюстов гарибальдийцев, среди значительно выросших, потому на холме стало светлее, пиний. Бурая растительность, а не вечнозелёная, бурая, как то, что остаётся на дне банки с засоленными, но съеденными огурцами,— такая растительность на холме Джаниколо.

Ну и сколько можно упиваться квашеной зеленью? Это не ей я упиваюсь, а старыми далёкими патриархальными временами упиваюсь. Костюм монаха можно было купить за копейки. В церковных лавках и посетителей-то не было, кроме обычных закупщиков атрибутики для церквей.

Италия / Древний Рим ремонтируют

Древний Рим постоянно ремонтируют. Мы тут с Димой Селезнёвым пошли на Римский Форум не той дорогой и попали в тупик. И увидели то, что, видимо, не полагается видеть. Как рабочий с жёлтого удобного рукава крана починял разваливающийся Древний Рим. Тут мазнёт, там мазнёт — что-то вроде невидимого зубного клея.

Рим, конечно же, не древний, он средневековый, и Колоссео средневековый, тысячелетие жизни ему добавили возрожденческие писатели.

В 1974–1975 годах, той зимою с ноября до февраля я видел, как Колоссеум ещё был кирпичный, сейчас его сделали лакированным и бежевым, таким выходят мертвецы из рук гримёров. Изначально Рим был такой же, как все средневековые строения в Италии: кирпичный, кирпичи были узкие, такие получались, видимо, такими их легче обжигать было. Ancient Рим изобрели в эпоху Возрождения. На самом деле были просто Рим, и Возрождение, и Древний Рим — это была одна и та же эпоха.

А мы с Селезнёвым разинув рты глядели, потом пришлось уйти той же неприглядной дорогой, какой туда и попали. Я устал и долго сидел в сквере на скамейке напротив Колоссеума. Напротив сидел буржуазный господин, читал газету, а с ним две небольшие собаки, видимо, его жены. Собаки: «Идёшь газету читать, возьми животных…» Он взял, хотя был недоволен, будут мешать своим повизгиванием… Древний Рим, такую хуйню придумают! Консулов избирали на два года, а вот когда начали избирать, никто не знает. События датировались внутри двух лет по правлениям консулов. Некоторые утверждают, что Цезарь Борджиа и Юлий Цезарь — одно и то же лицо. Я находился в Саратовском централе, когда узнал из газеты, что обвалились термы, вот не помню кого, может, Веспасиана. То со Средних веков как раз и время пришло обвалиться, а если с до нашей эры, то невероятно долговечны двухтысячелетние термы (то есть бани), неправдоподобно долговечны.

Черепки и кирпичи в почве, пинии в итальянском небе, колючие вечнозелёные травы и кустарники, сырость от дождей, всё равно холодно, кроны пиний в небе, горделивая Италия, граждане одновременно похожи и на восточных торговцев кебабом, и на сделанных из тёплого белого теста. Некрасивые, как щепки, женщины и скорее изящные мужички. Древний Рим постоянно подрисовывают, дорисовывают.

Италия / Roma / Вилла Мусолини / 2019 год

Я даже не знаю, как это место называется. Где-то на юго-востоке, что ли, Рима. Ворота открыты, которые бег трусцой, бегают. Нигде имени Муссолини. Высокие пальмы, так что голову задирать на них — труд, а не удовольствие.

Два обелиска: один — ближе к выходу, и вокруг него пальмы сконцентрированы, другой — на задворках виллы.

Вилла белоснежная.

— Это с этого балкона он?..— начал Селезнёв.

— Все вожди выступали с балконов. Нет, не с этого.

К вилле ведут широкие ступени. Так что она гордо озирает прибывших. Вокруг не то фонтаны, не то водоёмы, не то лужицы.

Тропинка неизвестно куда ведёт. Вон у воды толстый и высоченный бамбук. Явно высажен, не сам же он прилетел.

Нигде ни имени, ни фамилии. Ни Бенито, ни Муссолини.

Сзади (ну у декораций же бывает фронт и задник) лежит, подставив солнцу голый коричневый живот, бомж. Вроде белой расы. Я хотел накинуться на него и прогнать. Признаюсь, мне так и хочется всё время навести мой порядок, изгнать некрасивого, послать мыться грязного. Я уже было пошёл к бомжу, но меня сманили чем-то «наши» Маурисио и Селезнёв.

Маурисио рассказывал горестную историю о том, как грузчики привезли мебель в его отсутствие и сгрузили её в одну квартиру, а нужно было в две, одна по коридору влево, другая — вправо. Я так и не понял, в чём душераздирающесть истории. Селезнёв, видимо, понял. Маурисио вроде «наш», белый, но он сам рассказал мне, точнее, предположил, что его предки — из мавров, отсюда и это имя Маурисио (мавр).

Уже утром, придя на завтрак в отеле «Наполеон», я заметил, как много в зале «расово неопределённых». Селезнёв удивлённо посмотрел на меня, а я ему предложил определить, чьи дети за соседним столом. Мать вроде латиноамериканка, отец — беспокойный китаец,— чьи дети? Дети действительно были такие неведомые зверушки.

Помните, у Пушкина?

Вилла Муссолини не послала мне никакого сигнала. О чём он думал, выходя в ванную чистить зубы, этот уже отяжелевший социалист, этот мужик лет шестидесяти? Говорят, в его родной деревне Предаппио есть посвящённый ему мемориальный комплекс. В 2018-м я собирался туда, да так и не собрался.

Вышло солнце, стало вверху между ёжиком торчащих небольших крон пальм. Воздух холодный, но небо лучезарное. Это мне знакомо, так было в Rome и сорок пять лет тому назад.

Мы посидели у египетского монумента у входа. Маурисио всё ныл о не туда переставленной мебели. Селезнёв по-прежнему хотел посетить музеи, чтобы посмотреть известные ему картины и скульптуры. У меня на пальце был перстень с Муссолини в каске. Я время от времени потирал его о рукав бушлата.

Я вспомнил о грязном бомже и хотел пойти его отогнать. Но мои спутники уже решили, куда поехать — к самой старой части акведука, снабжавшего водой Древний Рим, которого никогда не было. Там тоже есть виллы, только виллы мафиози, сказал мне Маурисио, мафиози от футбола…

Италия / Как я убежал от буржуазии

Они там собрались ради меня. Я их терпел, но они всё прибывали и прибывали. Лощёные, хорошо откормленные, в хорошей одежде, в прекрасных туфлях. И мужчины, и женщины. Они смотрели на меня не то с обожанием, не то как на русского медведя.

В конце концов их скопилось несколько сотен, и они встали в очередь фотографироваться со мной, как будто бы я фанерный Путин на дощечке.

До меня наконец дошло, когда я понял, что среди них нет ни одного контркультурщика, дошло, что это же собралась римская буржуазия.

И я захотел прочь… Я сказал Селезнёву: «Пошли отсюда нахер, Дима, это буржуазия. И они мне действуют на нервы!»

Мой издатель Тети предложил мне успокоиться, когда я ему сказал, что хочу уйти.

— Подожди, Эдуард, ещё не выступала хозяйка дома. Она должна произнести речь.

— Речь!— закричал я.— Ты меня не предупреждал, что тут будет твориться. Я пришёл, чтобы смотреть фильм «Пазолини и Лимонов» или «Лимонов и Пазолини», но ты привёл меня к махровым буржуям.

Ему что, Тети,— он и его жена Лаура бойко торговали моими книгами, которых целый кубометр стоял в коридоре у входа. Ввиду эрозии слизистой оболочки рта я мог есть только безвкусный сыр, а вина не мог пить вовсе.

— Пойдём, Димка!— Я стал проталкиваться в ту комнату, где была свалена верхняя одежда явившихся.

— Эдуард! Хозяйка потратила столько усилий! Пригласила гостей, приготовила угощение.— Лаура была и впрямь зла, это было видно по её лицу.

— Эдуард, не уходите!— Хозяйка дома, возможно, добрая женщина, но в данном случае выступающая в роли тюремщицы, схватила меня за плечо.

«Ну вот ещё, теперь они станут удерживать меня силой»,— подумал я и, окончательно рассвирепев, выдернул мой бушлат из груды слипшихся в ком одеяний буржуазии.

— Димка!!!

Димке ничего не оставалось, как последовать за мной. Если бы остался, его осудил бы каждый нацбол в России.

Спускаясь по лестнице вниз на своих двоих, мы встретили множество буржуев, опаздывающих «на Лимонова». На улице было холодно, мигали мелкие гирлянды лампочек, скорее было темно. И спокойно.

И мы пошли. Потом это я углядел свободное такси. Мы, два иностранца, ломанулись к такси через всю улицу и влезли внутрь, испугав, как мне кажется, водителя.

— Ну их нахер, Димка! Терпеть не могу буржуазию. В России меня на подобные сборища, слава богу, не приглашают. Общаюсь с вами, мужланами-нацболами.

— Ну и что теперь будет?— задал мне вопрос Димка.

— Обратные билеты у нас есть, а если Тети откажет нам в отеле, у нас с тобой есть деньги заплатить за отель…

Италия / Зачем я попёрся на Капри / 2019 год

Хозяин книжного магазина был похож на колониального француза из какой-нибудь «Касабланки»: подбритые усики, берет, худощав, длинный плащ. Там в его магазине на видном месте стояла книга «Limonov» Эммануэля Каррера. Поэтому он пошёл поводить нас по острову. К концу дня я уже и не рад был. «Франсэ», как я его окрестил, оказался неутомим. А я — утомим.

Лишь две недели после операции. Потому я ковылял позади всех, и высота доставалась мне с трудом.

Индустриалисты-капиталисты там жили и живут, скажу я вам. Нам, скромным труженикам земли, разве что позволяется пройти мимо их жилищ под пальмами в изумлении.

Зависть присутствовала во время моего путешествия по ступеням острова Капри, это точно. Я в ней не каюсь, так как убеждён, что я больше заслуживаю этих пейзажей, чем все их владельцы. Команда у нас подобралась та ещё: Селезнёв, нацбол, в прошлом северный шахтёр и теперь финансовый директор, «Франсэ» с усиками и поэт из Неаполя. Затем к нам присоединилась ещё чёрная, как галка, невысокая девочка — переводчица с английского на итальянский.

Повсюду таблички указывали, что это Villa Cruppa'а. Была или и сейчас Вилла Круппа? Трудно было понять. Франсэ говорил, что была. Но вся она была закрыта, то есть там, где ступени вели ко входам в обитаемые места, там было закрыто на замки.

Преобладание запаха растений и паров моря и земли — вот что заметно на острове. Виден с острова прокажённый город пролов: Неаполь виден без бинокля, однако там ад третьего по величине итальянского города, здесь — рай для богатых.

Одна страна, расстояние между адом и раем — час пятнадцать минут на пароме.

Как туда Ленин пролез? А он приехал на Капри в 1908-м, в апреле. Нам показали отель, где он жил. Нечто высокое и белое, и сейчас недоступное по цене. Может, в его времена было доступным. Три или четыре уровня ниже российскому посольству позволили установить трёхчленный памятник Ленину из трёх серебристых цилиндров — предполагаю, что поставить памятник Ленину у самого отеля владельцы не позволили.

А чего я туда припёрся? А я хотел найти тот балкон, на котором Ленин и Богданов играли в шахматы.

Вы знаете, кто такой Александр Богданов? А это был соперник Ленина по РСДРП, выдающийся теоретик марксизма, писатель-фантаст и энтузиаст переливания крови в СССР. Автор теоретической работы «Эмпириомонизм», автор научно-фантастических романов «Красная звезда», «Инженер Мэнни», действие которых происходит на Марсе.

На тот исторический балкон претендовали с десяток балконов. Когда мы всё же нашли «тот», то вход на него был закрыт. Хозяева были в отъезде.

Кстати, Горький и пригласил Ленина, чтобы помирить его с Богдановым. Не помирил. Осталась фотография. После поражения левых большевиков во главе с Богдановым Ленин остался единым лидером большевиков. Так что очень важный балкон мы искали.

Богданов умер 7 апреля 1928 года от неверного переливания крови (у студента, кровь которого перелили Богданову, был положительный резус, а у Богданова — отрицательный).

Вот такая, говорят, история. После того как мы нашли балкон и вдоволь насмотрелись на него, задирая головы вверх, потому что тот балкон обнаружился очень высоко, я потерял интерес к этому гадюшнику богатых, к острову Капри. Я отказался тащиться за «Франсэ», и поэтом де Лука, и Селезнёвым всё выше и выше и потребовал спускаться. Ибо ничто меня больше на Капри не интересовало. Ну живут богатые и живут. Спалить бы их к чёртовой матери. Но нельзя — посадят.

Бурятия / У Хамба-Ламы

Вышел в коридор из служебной комнаты скорее слабого, интеллектуального вида человек с голым черепом, бледным лицом. Халат цвета слабой вишнёвой настойки. Внизу ноги в носках чайно-молочной окраски и сандалиях. Я узнал эти монгольские носки, у меня самого такие.

Оставив сзади множество телесных фигур, более крупных, чем он, Хамба-Лама Аюшеев вышел к нам, четверым плюс сопровождающие лица, мягко пошутил и пригласил нас в противоположную дверь коридора. Там оказался большой зал, и большую часть зала занимал стол.

Мы, он и я, он — по праву хозяина, главы всех буддистов России, Хамба-Лама XXIV, и я — как старший пришедшей группы, уселись по обе стороны широкого стола, с краю, и стали разговаривать. Ему не чужд был юмор, который обычно выбирается как доспехи для защиты, а я — дьявольски внимательный наблюдатель. Хамба-Лама сразу выбрал себе две мишени, в которые пускал свои стрелы, желая обозначить своё могущество, как тот греческий Зевс. Одной мишенью был добрый поэт Амарсана Улзытуев, уроженец этих мест, другой — рэпер из Улан-Удэ Дима Хаски. Половина разговора ушла на замечания Аюшеева в сторону этих двух, четвёртая часть — на ненавязчивые перечисления сделанного Аюшеевым, но четвёртую часть времени потратили мы на борьбу его со мной.

Он с некоторым пренебрежением упоминал (я думаю, с пренебрежением — это для меня, ему же дали перед моим приходом моё дело) сильных мира сего, ну там, Медведева и Чубайса, похвалился феноменом Хамба-Ламы Итигэлова (нас потом проводили туда, где за стеклом сидел Итигэлов в позе лотоса, умерший в 1927 году и только что откопанный).

Пытаясь пить горячий чай (а он всё оставался горячим), я отнёс Аюшеева к категории умных хозяйственников, а вовсе не буддистских провидцев. Я представил, как он жил в религиозном общежитии — может быть, у буддистов есть такие, как есть у христиан семинарии. Скорее он был весёлым и проказливым товарищем, наверное, длинноволосым, как все в те годы. Будучи от природы умнее и тоньше своих прибывших из юрт и стад товарищей, он быстро поднялся в иерархии. Вырыв Итигэлова, он совершил ещё один резкий взлёт. Использовал нетленного…

В этот момент Хамба-Лама обратил свой бледный лик на меня, и я понял, что он читает или все мои мысли, или часть их. Направляя моих спутников, дружески подталкивая их к признанию его как славного Хамба-Ламы, главы российского буддизма, он превратил их в его сторонников. Там подначит Улзытуева, тут притворно удивится, что Хаски — улан-удэнец.

Я уже пытался закруглить наш визит и уйти посмотреть на Итигэлова, как вдруг Аюшеев назвал меня несколько раз подряд мудрым человеком, и я решил показать ему, что я действительно мудр. Назвав меня мудрым, глава всех буддистов России ещё и добавил:

— Ну что, есть у кого ко мне вопрос, пока мы вместе?

Я не готовил никакого вопроса заранее, я вас уверяю, но я поспешил воспользоваться представившейся возможностью.

— Послушайте, досточтенный Хамба-Лама, небольшое повествование и скажите мне, пожалуйста, как вы объясняете вот что.

Когда умерла моя мать, это случилось 11 лет тому назад, она страшно исхудала, ей было 86 лет, и она весила едва ли 40 килограмм. Из крематория привезли лёгкий гроб, и гроб ждал прах моей матери на двух стульях у подъезда хрущёвки.

Двое моих охранников — Дима и Михаил, здоровые тридцатилетние ребята,— взяли умершую прямо в одеяле и понесли вниз. Годы прошли, совсем недавно Дима меня спросил прокашлявшись:

— Извините, Эдуард Вениаминович, вот уже много лет собираюсь у вас спросить. Скажите, вы помните, как мы с Михаилом понесли вашу мать вниз?

— Мать у человека одна, Дима, естественно, тот день ясно помню.

— Когда мы её несли, она вначале была лёгкая-лёгкая, но затем так отяжелела, что стала как цементная плита.

Я спросил Михаила, у него осталось то же впечатление жуткой тяжести под конец. А ведь десять лет назад мы были мощные, сильные ребята.

Как вы это объясняете, достопочтенный Хамба-Лама?

Хамба-Лама увёл разговор в сторону, стал говорить о его чувствах к его матери. Но на вопрос не ответил.

Он сфотографировался с нами и первый выложил фотографию в интернет.

А мы пошли к Итигэлову.

Как я объясняю утяжеление матери? А она не хотела в крематорий, и, так как уже была мертва, ей были доступны уже трюки того мира. Она увеличила свою тяжесть, чтобы дать нам понять, что она в крематорий не хочет.

Бурятия / Итигэлов

Всё-таки он там сидел как экспонат. Среди искусственных цветов, изображений богинь и богов. Дверцы его прозрачной камеры были приотворены, и крыша камеры приподнята как багажник автомобиля. Не хочу уничтожать чужую святыню, кто хочет, тот верит.

Он был задрапирован в три цвета шелков: в слабо-винный, голубой и белый. У него было лицо и приспущенные глаза.

Запах там был как в мавзолее Ленина. А чуть вдали, ближе к выходу продавали книги о буддизме и о нём, об Итигэлове.

Я купил себе книгу «СМЕРТИ НЕТ» в обложке вишнёвого цвета. Говорят, иной раз он открывал один глаз, а другие утверждают, что, если увидишь его открывающим глаз, значит, он хочет, чтобы ты пришёл ещё.

Нам он не открывал глаз.

Трудно было понять, есть ли у него ноги. Поскольку область живота и ниже покрывали эти шелка трёх видов: голубой, белый и вишнёвый. Был он похоронен в кедровом срубе в позе лотоса в 1927 году и откопан был и извлечён уже Аюшеевым и его людьми.

Дацан (монастырь) у Хамба-Ламы XXIV велик и могуч. Его наполняют десятки храмов. Дворец Итигэлова находится наискосок от дворца Аюшеева. Дацан называется Иволгинский, очевидно, поскольку это предместье, деревушка у города Улан-Удэ называется Иволгино. Где-то было у меня и его бурятское название, да я его куда-то посеял.

Процитирую из книги «Смерти нет»:

«Дашидорджи Итигэлов обретает человеческое тело в 1852 году в местности Улзы-Добо (Улзын Добо) на восточном берегу озера Саган-Hyp (озеро Белое). Ныне это земли Оронгойского сельского поселения Иволгинского поселения Бурятии, 50 километров на юго-запад от Улан-Удэ. Теперь степь здесь рассекают автомобильные шоссе и ветка Транссибирской железнодорожной магистрали, ведущие в столицу Монголии Улан-Батор.

Точная дата рождения Итигэлова неизвестна. «Понимая, что понятие «время» напрямую связано с Эрлиг Ханом, то есть с существом Хозяина Смерти, бдительные буддисты раньше остерегались отмечать время рождений и напрямую говорить про свой возраст»,— говорит Хамба-Лама Дамба Аюшеев».

Бурятия / Тибетский доктор

Тибетский доктор был уродлив и карлик. Он сидел в отдельном домике, куда вела тропинка. Поскольку он сидел, не было возможности определить, какого он роста. На нём было, точнее сказать, «он задрапирован был» или он «перевязан был» тканью вишнёвого цвета. У него были ненормально короткие руки. Он не говорил ни на одном из языков, на которых изъяснялся я.

Он взял меня за запястья, сразу за оба, и внимательно впился в них, что-то, может быть, понимая. Слушал или подсчитывал два пульса. Затем задал мне несколько вопросов. Все вопросы показались мне экстремально неумными. Но я смолчал.

А тут ещё мои спутники. Они зачем-то присутствовали. Один сидел сзади меня, и другой сзади. Но не вместе — и разделяли моё внимание.

Тибетский доктор дал мне каких-то фурункулов, каких-то цвета белкиного ореха, цвет жёлудя, катышков. Размера с кедровый орех каждый катышек. Положил их в два различных мелких контейнера из пластика.

Дней двадцать или меньше я следовал инструкциям куцего тибетского доктора. Я жевал эти катышки, и моей слизистой оболочке пришлось их перетерпеть. Было больно, и в конце концов я прекратил их жевать. Какое-то количество осталось лежать в кухне, в ящике одного из кухонных шкафов.

Сам тибетский доктор был всецело средневеков и относился к миру кобыл, которых доят, к миру бараньего жира и всякой чепухи, которой были наполнены мозги первых людей. Он был замечательно уродлив с этими его плотскими короткими руками. В этом виде я принял его и восхищался им, как ядовитой какой-нибудь лягушкой. То, что катышки мне не помогли,— не вина тибетского доктора.

Случилось это в дацане в 50 километрах от Улан-Удэ, в том дацане, где правит Хамба-Лама Аюшеев, отличный хозяйственник,— он, я думаю, и пустил тибетского доктора в квартиранты. Вот вам и тибетский доктор, вот к нему тропинка. Подымите марлю, и там он сидит…

Шаман / Бурятия / 2019 год, август

Двери в домик были открыты, и мы вошли через предбанник в большую комнату, она была набита людьми европейского вида. У зеркала, спиной ко входящим и лицом к старому зеркалу, сидела женщина. Шаман оказался шаманкой. Возле неё на металлической тарелочке горело какое-то одуряющее зелье. Я его определил как индийскую коноплю, но, может, я ошибаюсь.

Одетая в лиловые шелка.

Со стороны она выглядела как актриса в гримёрной, но время от времени подхрапывала. Актрисы не подхрапывают.

У женщины была прислужница, тоже женщина. Рослая и крепкая. Она надела на женщину, предполагаемую мною, что она шаманка, вначале одну одежду, что придало ей позу, как у скульптуры Микеланджело «Моисей». Прислужница, увидев нас, вырвала из нас цепким взглядом меня и Сашку — его за то, что у него была камера, меня за мои седины, я полагаю,— и поместила нас сбоку от шаманки, совсем близко.

(Потом я спросил местных, что горело у шаманки. Местные сказали, что чабрец, но я более склонен верить, что все же индийская конопля.) Надев на шаманку два наряда (один — тот, что я уже упомянул) из тяжёлого шёлка, помощница вручила ей бубен и такую деревянную корягу вроде вилки и предупредила нас не смотреть шаманке в глаза, особенно снизу, а то потеряем сознание. Часть иностранцев послушно закрыли глаза. Я, напротив, старался заглядывать шаманке в искажённое лицо и в глаза, ибо хотел потерять сознание и, если возможно, жизнь. Шаманка колотила вилкой в бубен, хрипела, брызгала слюной. Хотелось, чтоб было страшно, но, видимо, действовала жидкость, которую, покапав из плошек на пол, помощница воздвигла на полу как границу между шаманкой и зрителями. Однако между мной и шаманкой прислужница этой границы не прокапала, я вот только не знаю, намеренно или забыла.

Как человек безудержный по сути своей, я бы хотел, чтобы действо утяжелялось, уходило всё выше языками пламени, накалялось бы страстями, и, главное, страха бы добавить, страха. Увы, шаманка стала исцелять иностранцев: вначале девушку, потом мужика, как мне показалось, итальянца, и понизился темп шаманства.

Затем товарищи позвали меня во двор, там приносили в жертву барана и одновременно снимали с него шкуру, шаря в его туше, как в мешке, между плотью и шкурой. Начали, говорят, с того, что два мужика положили его на спину, и через небольшой разрез в брюхе парень засунул свою руку в барана, нащупал там что-то и дёрнул. И всё, баран и не пикнул. Принесение в жертву меня не впечатлило.

Про камлание шамана я подумал, что был бы превосходным шаманом. Ещё в детстве и юности у меня были случаи вхождения в экстаз, большей частью после принятия дозы алкоголя, и я тогда исполнял бессмысленные гротескные пляски Шивы, в немыслимом темпе управляя руками и ногами. Но судьба моя сложилась так, что я не пошёл по экстатической тропе жизни.

С шаманки уже сняли её две шаманские одежды, и она сидела на полу с низко опущенной головой. Завидев меня, она приподняла своё ужасное лицо. Я подумал, что она, вероятно, сожалеет о том, что я ухожу, поскольку я смотрел на её камлание со строгим вниманием профессионала…

В мире живых давно не осталось людей, которые присутствовали на тех моих юношеских камланиях. Да и я сам фактически забыл их и вот вспомнил случайно, они пробудились от соприкосновения с братским духом.

Думаю, так тогда проявлялась моя огненная натура, я своих таких проявлений, я помню, стеснялся…

Монголия / Улаан-Баатар

Когда выезжаешь с дороги на Улан-Удэ, то по левую руку тянется предприятие, где собрали и со страшным скрежетом сдавливают автомобили в такие пластины и куда-то потом грузят и отвозят. Оно застилает небо и перспективу. Нависает, ухмуряет и грязнит. Такое предприятие не должно находиться при въезде в современный город, но монголам либо оно не мешает, либо они считают, что оно и есть город. У Монголии огромная территория, в Улаан-Баатар живут 1,6 миллиона, всего в стране 3 миллиона.

Пробки страшнейшие, таких нет ни в какой Москве, это тяжёлая болезнь современности в самом её запущенном виде.

Дома стоят так близко друг к другу, что ни о каких скверах и садах говорить не приходится, это город Готэм в его карикатурном виде. Улаан-Баатар уже, и уплотнительно строился сразу.

Зайдя не там, и выйдя не туда, и воспользовавшись советами, которыми не нужно было пользоваться, мы всё же попали в старый советский отель с золотыми стенами и кроваво-красными кроватями. На шестом этаже на окнах были решётки!

«Пиздец!» — сказал я себе, пошёл в ванную и обнаружил там четыре туалетных набора. Тотчас понял, что неумеренно широкие две кровати предназначались каждая кровать на пару или даже на семью. Таким образом мы заплатили за четырёх, хотя вселились мы по двое на номер.

Находясь в центре экзотической Монголии, впрочем, я не сердился. Я был готов к худшему.

Парни расселились где-то на четвёртом. А мне достался в соседи пожилой бурят, немного говоривший по-монгольски. Забыл добавить: на одном перекрёстке мы простояли, ожидая поворота, 50 минут. Монголы, казалось, имели все железные нервы, они не клаксонили.

Здания там стоят, ну, как бы ты снял с двух или трёх поверхностей все предметы, чтобы их вытереть от пыли, и поставил тесно на третью поверхность, так Улаан-Баатар заставлен. Палец меж ними не просунешь, если сверху глядеть, то только птицами обгаженные.

В отеле несколько рядов штор, как в России,— темноту, что ли, любят? А, в юртах-то нет окон, вот в чём дело!

Китайцев вроде монголы не любят, китайцы их всегда хотели в свой состав включить, но столица у них тесно-китайская.

Мне принесли монгольскую пиццу, она оказалась сладкая, мне понравилось. Ванная комната после похода туда бурята долго стояла лужей.

Ещё раз: в Монголии обитают 3 миллиона жителей, из них 1 миллион 600 тысяч в Улаан-Баатар и только 1,4 миллиона в зелёных холмах Монголии. А скота у них 70 миллионов, куда ни повернёшь, везде скот пасётся или идёт пастись. Козы как дисциплинированные китайские школьницы. Лошади зашли по первый сустав в пруды и голова к голове стоят, совещаются. Бессмысленные барашки и коровы…

Монголы с бандитскими мордами ковбоев, в шляпах из соломки, грубые сапоги гармошками внизу, рубашки белые с поясками, выражения высокомерные и самоуверенные. Ну, может, не ковбои, но гаучо уж точно. Эти монголы. Китаец мелок и бледен в сравнении с монголом.

Неожиданно смазливые и эротичные девки у монголов. Это не только моё мнение, вся наша команда отметила.

Монголия / Улаан-Баатар — Чингиз-хан

Чингиз-хан, Чингис-хан. Да был ли он?

И был ли Александр Великий, Македонский? Он ведь пришёл не из Истории, но из рыцарских романов XVI века, Македонский-то.

Ну чёрт с ним, с Македонским, был ли Чингисхан?

Монголы не имели своей письменности и пользовались, я так понимаю, уйгурским письмом. Да и не писали ничего. «Тайное сказание монголов» — китайская подделка XIX века.

А как же им удалось такую бюрократию создать? Большой вопрос как. В Монголии везде Чингиз-хан, на банкнотах — Чингиз-хан, на упаковке масла — Чингиз-хан. Аэропорт в Улан-Баторе — Чингиз-хан.

Курьёзная история. С 1923 года главная площадь Улаан-Баатар («Красный богатырь» в переводе) носила имя Сухэ-Батора, вождя революции 1921 года. В 2013 году площадь взяли и переименовали в площадь Чингисхана. Однако уже в 2016 году Верховный Суд Монголии признал переименование незаконным и вернул площади имя Сухэ-Батора. Но судебные процессы по этому поводу не закончились, идут, так что название площади не устаканилось.

Отвлекшись от Чингиз-хана, уместно сказать тут, что в Улаан-Баатар грязно и скучно. В 2018 году город занял второе место после Пекина в списке самых загрязнённых городов мира. Полгорода — это юрты, их топят по старинке, углём. Юрты рядом с небоскрёбами.

Я не турист, мне похуй красоты и монастыри. Но вот что мне рассказал один очень высоченный монгол, переводчик с русского языка. Улаан-Баатар официально основан, считается, в 1639 году. На самом деле лет сто или более он был кочевым городом, то есть перемещался по стране. Почему он назывался Урга, до того как стал называться Улаан-Баатар? Ставка-монастырь одновременно, кочевая столица, будет по-монгольски «Урга». Вот и назывался Урга. Улаан-Баатар сидит высоко в горах. Около 1.350 метров. Потому там очень холодно, в январе, говорят, до минус 40 градусов доходит. Но я в январе там не был.

*

Здороваясь с монголами за руку, я думал о жуткой болезни — бубонной чуме,— и не перейдёт ли она на меня. Я вглядывался в тугие монгольские мышцы шей и рук и представлял, как эта древняя штука на меня перескакивает. Насколько я помню, монголы обжарили и съели двух сурков. Я видел, помню, сурков в Великой степи, когда поезд мчал нас в 1997 году из Кокчетава в Алма-Ату, а они стояли столбиками у своих нор, выпятив бледные жирные животы.

Случился этот вполне, видимо, банальный для этих мест пир где-то невдалеке от монголо-китайской границы, монгольской границы.

Как-то в Алтае мне привелось есть лисицу. Лисица оказалась жирной. Вот я себе и представил, как монголы, облизывая пальцы, сидят в степи и жарят на костре бубонных сурков.

Чумная бацилла Yersepia Pestis, она же чумная палочка. Переносчики — грызуны и блохи. Передаётся через укус заражённой блохи при прямом контакте с инфицированными материалами, а также воздушно-капельным путём от заражённого. Смертность от 30 до 60%. В регионе Внутренняя Монголия произошёл этот случай бубонной чумы. Я узнал из другого источника, не от военных корреспондентов, с которыми устремился из Улан-Удэ в Улаан-Баатар, вот как.

А сейчас чуть ли не в тех местах появился коронавирус и уже заболели свыше восьми сотен человек, а умерли 23 (может, уже и больше). Самой смертоубийственной считается сибирская язва. Её много в могильниках на нашем русском севере. Её отрава называется споры, в то время как бубонная чума характерна тем, что отвердевают лимфоузлы, образуется твёрдый «бубон». Потом он растрескивается в язву.

Болезни самые страшные, с жёлтыми глазами живут на окраинах Китая. В больницу имени Боткина в Петербурге везут первого пациента с подозрением на коронавирус в России. Теперь уже вычитал, что два пассажира из Шанхая подозреваются, молодых человека.

Я думаю, что я люблю экзотические смертельные болезни и их жгучий пот.

Монголия / Степной кремль

Степной кремль расположен в городке Хархорум (Хар-Хорум) — предполагается, что это столица древнего монгольского государства Каракорум. Якобы город был основан в 1220 году. Я думаю, это лживое и хвастливое вранье.

Мы обнаружили перед входом в Степной кремль большой базар, где плещутся по ветру футболки с Чингиз-ханом и свастиками, ряд грязных харчевен с маслянистой и потрескавшейся несвежей клеёнкой, с чучелами волков и с орлами с подрезанными крыльями. Туристам предлагали с орлами фотографироваться. Торговлю вели дети и подростки и грязные личности инвалидного и криминального типа. Но все подавлял выдающийся огромный паркинг с рядами автомобилей. Сам Кремль, как я его назвал, помещался за невысокой стеной. В стене 108 суборганов. Это такие загадочные башни без окон, без дверей, по сути буддистские ступы.

В левой стороне от входа хотя бы торчат останки выкорчеванных строений, буддистские монастыри и храмы (впрочем, по-моему, не старые), а вот справа — только трава растёт. В буддистских храмах разбитные молодые монахи в очках, я предполагаю, что учившиеся в Бурятии, помогают туристам разобраться в хаосе антикварных лавок, которые представляют собой буддистские храмы. Богов неисчислимое множество, такое впечатление, что их намеренно напридумывали, чтобы придать важности совершенно пустой религии. Я назвал буддизм «индийским импортом», его ярко аляповатые картинки такие грубовато-индийские, что так и хочется назвать их — сны обкурившегося индийца.

Есть там и зоопарк, если я не перепутал. А чем заполнить правую часть Степного кремля, ещё не придумали, потому там растут толстые сухие травы. Два потока монголов и туристов, туда и обратно, идут по асфальтированной дорожке. Монголы — вырядившись в свои лучшие деревенские наряды: сапоги гармошкой, сложные штаны чуть ли не до подмышек. Шляпы из крашеной соломки, под которыми грубые разбойничьи лица. Это мужчины. Женщины же, и молодые, и старые, несут на себе тяжёлые шелка.

Ощущение музея (в 2011-м ЮНЕСКО провозгласило здесь музей: «Культурный ландшафт долины реки Орхон»). Ну вот с тех пор и торгуют. Чингиз-ханом и свастиками. Ещё недалеко, в долине Орхона показывают каменную черепаху, которую якобы видел ещё Марко Поло.

Если в Степном кремле был имперский дворец, где монгольские ханы оставляли свои семьи, то где остатки защитных сооружений? Ничего такого. Базар в голой ровной степи. В современном Хархоруме прописаны 9.439 человек.

Я, желавший увидеть хотя бы свежие раскопки древней столицы, был экстремально разочарован. Решили иметь свою древность. Но это не древность.

Дул ветер с пылью. Последние монголы уходили из своего Степного кремля.

Монголия / Буддизм / 2019 год

Там, в Хары-Хурам, в монастырях, давно оккупированных буддистами, после кого-то, кто там находился совсем недавно, в каждом помещении были свой куратор и свой гид. Гид это был по большей части худой ещё юноша в очках, увлечённо рассказывающий о скульптурах и рисунках в этом складе случайных вещей, которые ему (или им) удалось притащить и сгрузить здесь.

Я не уверен, что все эти якобы божества были буддистскими; у меня такое впечатление, что половина их вовсе не была буддистскими. То, что они не европейские, было понятно, но, может быть, индонезийскими или ещё откуда из Азии. «Индийский импорт» — презрительно поименовал я аляповатые картинки и позолоченные скульптуры. Стены из кирпича отдавали и сыростью, и запустением. Может быть, до того, как стать буддистскими монастырями, это был склад. Ну, какого-нибудь купца, привозившего в Монголию сахар-спички-соль?

Сколько божеств в буддизме? А вряд ли кто знает. Тысячи — это точно. Учителей буддизма — десятки, а то и сотни тысяч. Многие из них напридумывали своих божеств.

Лес непролазный божеств.

Ну вот, в тех помещениях, где буддисты ещё не обустроились как следует, они прилепили или прикололи к стенам несколько аляповатых картинок, предполагая, что когда обустроятся, то притащат ещё скульптур и рисунков. Как в антикварном магазине, они будут стоять и на полу, и на подставках, большей частью страшные рожи. Такие страшные рожи могли придумать только язычники, те боялись своих идолов.

Я вспомнил отель, в котором мы остановились в Улаан-Баатаре, и подумал, что отель этот — куда больший храм, чем буддистские монастыри. Это храм шестидесятых годов, с золотыми обоями и вишнёвого густого цвета мебелью из тяжёлой формики. Ненужно тяжёлой мебели, там у меня лежал на соседней кровати режиссёр, взаправдашний бурят, старый, немного говорящий и по-монгольски. Интересно, что, пересёкши границу с Монголией, он попросил нас больше не называть его Сергеем, а называть его бурятским его именем, которое тоже начиналось на «С».

Монголия / Юрта

Под монгольскими звёздами в полсотни шагов от легендарной реки Орхон, где, по преданию, купались дети Чингиз-хана, вот и наша юрта. Я выбрал себе ребят поспокойнее, не угадал только с Хаски — он пришёл в юрту заполночь.

Снаружи стоит — похожа на палатку. Но таинственная. Внутри — кровати, в нашей, по-моему, было пять.

И жуки. Такие, с ноготь величиной или с полногтя. Монголы сказали нам, что это ваши из Сибири, от пожаров вот бежали в Монголию.

Может, и наши, может, и из Сибири, на них не написано. Они, как саранча, падали сверху. Ну привыкли мы. Железная печка, из неё труба выходит в звёздное небо.

Кочевники возили свои юрты куда хотели. Каркас укрепил, а далее чем Бог послал покрывали. Кто кожей, кто мехами, кто брезентом, она же парусина.

Фигово-бедно, но от ветра, и дождя, и снега скрывает. Если надеть на себя всё, что у тебя есть, и накрыться парой одеял, то уснёшь и без печки.

А печная жара всё равно долго не держится. Полтора часа, потом жара исчезает, а ночи в Монголии ой какие ледяные. Ночью пришёл Хаски и молчаливо и беззвучно стал пытаться разжечь печку. Бумаги не было, газет не было, ничего не получалось. Встал Сашка, второй оператор, стал ему помогать. Видя, что ничего у них не получается, встал и я. Кто-то из нас всё же разжёг печку. Она загудела. Мы улеглись. Когда я встал, чтобы выйти отлить, юрта была опять ледяной, но все спали. Лёг и я.

Утром мы не обнаружили ни одного жука. Куда они ушли? Неизвестно.

Снаружи был рассвет, адски холодно. Мы взяли два стула, камеры и пошли к несущему свои бурные воды Орхону записывать интервью. Постепенно светало. За моей спиной и ржала, и волновалась, и злилась древняя река. Вот не помню, был ли на нашей юрте войлок. Скорее всего был.

Хаски и Пегов придумали брать у меня интервью, мы сидим с Хаски на стульях в воде, за нами стоит табун лошадей тоже в воде (голова к голове, будто совещаются), так они обычно стоят. Но вода оказалась дико холодной, а стульев негде было достать, следовало ехать за десятки километров. Так что эта придумка сама по себе отсеялась. Вода ледяная, да и наутро тех лошадей в том водоёме уже не было.

Монголия / Вблизи Каракорума / У реки Орхон / 2019 год

Река клокотала за моей спиной и за моим стулом, река Орхон, в которой купались некогда юные принцы-чингизиды. Звёзды слабо мерцали на чёрном ещё небе. Сбоку от меня скрипел старый корабль. Я уже не помню были ли оба оператора: Мел и Влад или один из них, а второй был рыжий Пегов.

— Какая злостная река этот Орхон (я).

— А вы думали… (Пегов)

— Начнём? (я)

— Давайте (Хаски).

Мне стыдно перед небесами… И чего это она так клокочет…

— И откуда здесь корабль? Монголы ведь на мореходы… (я)

— Немых созвездий тайны боевые… (я)

Как в старой пьесе Шекспира. Плюс корабль и река клокочет.

— Может быть, на нём подвозили муку и другие продукты (Пегов).

— Мясо, что ли?.. (я)

Два стула они взяли из столовой.

— И что, столовая открыта в столь ранний час? (я)

— Мы же с вечера договорились… (Пегов) У них там жарко, из теста что-то пекут с мясом. Кумысу купили? Кумыс будет. Придёт только человек. Продающий кумыс… (Пегов)

— Начали? (Хаски)

— Начали. (я)

— Эдуард Вениаминович, не кажется ли вам это место священным? (Хаски)

Монголия — III / Интервью в пустыне

Светлеет. Мы мчимся в автомобиле по дороге на Улаан-Баатар. Лошадей в прудах ещё нет. На барханах никого нет, ушли вчера и ещё не пришли лошади и верблюды.

Взбираемся на бархан и идём как заносимая ветром экспедиция. Садимся на холодный песок.

Хаски из-под капюшона:

— Эдуард Вениаминович, как вы себя чувствуете в 77 лет?

— Вы знаете, Дима, когда мне было 37, в Лондоне меня привели к 93-летней Саломее Андрониковой. Я задал ей тот же вопрос, что и вы сейчас мне. Она сказала: «Внутри я та же, что была в тридцать. Но я уже не могу делать тех гадких штучек, которые я выделывала. На мне как бы надет тяжёлый скафандр…» Вот и я себя так же чувствую.

Снимающий нас Сашко Мел и рыжий Пегов улыбаются. Чему тут улыбаться? Может, солнцу, которое тщится выпростаться из облаков.

Оглядываюсь. Над нами сзади навис чудовищной величины бархан — песочный наплыв. Под сенью такого бархана вряд ли кто давал интервью в наше время.

Странно, но здесь, в его капюшоне — нос торчит наружу,— Хаски выглядит гостем из будущего: все будут ходить в таком виде после ядерного лета или ядерной зимы… Всё огрубляется и опрощается. Раньше были лирические песни, сейчас вот рэперы — как зубная боль человечества.

*

И солнце ушло.

Второе know-how Хаски: интервью на бархане и под сенью другого, большого бархана состоялось. Рано утром барханы были философски устрашающи. Хаски был в зловещем капюшоне, как молодая смерть, операторы были по-утреннему сумасшедшие, всё состоялось.

Монгольские моды / Столовка

Монголы похожи на ковбоев. Наглые загорелые лица кочевников под нахлобученными лёгкими шляпами. Все шляпы светлые и с лентой. Или монголы похожи на гаучо. На ногах у них особые сапоги. Кожа на сапогах грубая и собрана в гармошку на подъёме ноги, на щиколотке. Штаны у монголов чёрные либо тёмно-синие, особого покроя, но я не преуспел рассмотреть какого. Рубашки обычно белые, носят их, как у нас говорят (точнее, говорили), «навыпуск», и ремешком в талии подпоясаны.

Когда мы зашли в рабочую столовку в городе Дархан, все монголы стали смотреть на нас прямо, пристально и ничуть не смущаясь. Я так почувствовал себя обезьяной в зоопарке. Подошёл официант, а может, он и хозяин столовки. Необъятного размера мужик в чёрных свободных шортах и в довольно грязной футболке.

Ни по-русски, ни по-английски не понимал, взял у нас заказ. Сперва налил всем из китайского термоса серый напиток — молоко с чаем — и потом принёс еду.

Еда оказалась потрясающе вкусной. Вот куда надо ходить, дорогие бродяги мировых дорог. В моём супе были мельчайшие рёбрышки нежного барашка, таких не едал ни до ни после.

Свои стада монголы пасут теперь на мотоциклах. Животные привыкли к мотоциклам и, видимо, считают их тоже видом животного.

В Монголии обитают около 3 миллионов человек, а скота у них 70 миллионов. Так что они не бедные, какими их считают в Европе и в России, у них только богатство другое.

«Вы знаете, что у нас нет понятия «сенокос»,— сказал мне здоровенный монгол в очках.— Мы никогда в нашей истории не заготавливали сена. Мы выгоняем свои стада, и они пасутся, а если немного снега выпадет, так не беда».

В этот момент наш автомобиль тормознул, давая возможность смешным козам — целое дефиле коз — перейти дорогу. Козы шли по двое, как китайские школьницы благовоспитанные, и не толкались.

Монголия — это зелёные холмы, покрытые изумрудно-свежей травой, которую самому хочется схрумкать, словно ты жеребец, овца или коза. Один зелёный холм переходит в другой, а там, где есть от скручивания холмов воронки, там вырастают обычно несколько деревьев, или одно дерево, или небольшая роща, но таких воронок мало. Монголия — это зелёные холмы, и очень резко, как остатки старых зубов, торчат куски скал.

Монголия — IV

В Улаан-Баатаре — столице Монголии — живёт 1 миллион 600 тысяч жителей. Это тесно застроенный ад, где невозможно проехать. Один раз мы стояли в пробке на углу 50 минут. Я никогда не был в китайских городах, но, думаю, Улаан-Баатар — принципиально китайский город.

Китайцы — враги монголов, они столетиями пытались их подчинить, и внутреннюю Монголию они подчинили, а эту, где мы,— нет, но вот столица у монголов — принципиально китайская столица.

Абхазия / Стрельба из израильского пулемёта

По только им известным колеям мы ехали за головной машиной, где сидел донецкий комбат. Всего машин было три.

Пейзаж был неприветливый. Зелёнка, отходящая в черноту. Свойство листьев растений? Или мрачная погода, тень туч, падающая на пейзаж?

Мы везли оружие смерти: вдобавок к трофейному изящному израильскому пулемёту — ещё несколько отечественных АК. Да и пистолеты были.

Доехав до ржавого перекошенного стола среди кустарника, выгрузили и пулемёт, и все другие прелести. Толпа у нас образовалась внушительная: и, что называется, первоходы (те, кто впервые за пулемёт взялись), и ветераны лет по сорок, загубившие, я полагаю, не одну вражью душу.

Был там один бравый молодой атлет, который мною всё любовался и восклицал время от времени: «Живая легенда!» — чем меня, я признаюсь, смущал… От слова «легенда» несёт старостью ведь.

Мы никак не могли заставить пулемёт стрелять, захапывая патроны из ленты, которая свёрнута была в цвета хаки мешке. Ну никак! Возились, возились, плюнули, загнали патроны в обычные из-под автоматов рожки и стали тогда стрелять очередями и одиночными.

Я всегда не любил очередями. Я люблю одиночными. Мне настроили на одиночные.

И даже из рожков случались перекосы, сминались и патроны, и гильзы. Калибр был смехотворный, 5,6 мм, но устроен был патрон хитро: двухоболочковый он был. Первая оболочка пробивала цель, вторая имела кумулятивную задачу — как бы микровзрывалась внутри цели. То есть подлый патрон. Но и на гильзу жадно отвели мало металла, она имела вмятины при выбрасывании, а двухоболочковая пуля крошилась, пучилась и застревала в стволе, её приходилось выковыривать.

— Если это они таким оружием будут с нами воевать, это их хвалёное НАТО, то у них нет шансов,— сказал донецкий комбат, приехавший в Абхазию в отпуск.

— Вот ещё что я вам скажу,— добавил донецкий комбат, втянув глубоко в себя воздух.— В помещении из него недолго постреляешь, задохнёшься нафиг, так едко порохом отдаёт.— И, брезгливо бросив пулемёт, взял со стола автомат Калашникова и чётко застучал из него одиночными, срезая ветви кустарников впереди.

Не зная друг друга, даже не выпив за знакомство, мы пожали друг другу руки и, молчаливо рассевшись по машинам, уехали в том же порядке.

Недалеко от выезда с этой территории (никаких ограждений и ворот) стояла полицейская машина. Полицейские наверняка слышали грохот выстрелов, но не шелохнулись — как были равнодушными профилями, так и остались равнодушными профилями.

В какой-то момент и мы потерялись в потоке машин. Ищи-свищи, если хочешь…

Клочья туч, стремительно сгущающаяся природа, сцепляющаяся в один тёмный комок,— вот что мы оставили после себя в той местности, где показал свои худшие качества израильский пулемёт.

В январе 2020-го случился в Сухуми бунт. Протестующие собрались у здания администрации президента и, выломав двери, захватили его.

«Одним из организаторов акции протеста является Ахра Авидзба»,— прочитал я в интернете.

Так это парень, кто вместе со мной опробовал израильский пулемёт в сентябре 2019-го.

Абхазия / Купание в Чёрном море

Такое впечатление, что я тщусь описать ту самую «щель, утонувшую в густом плюще», где провидел себя умирающим Гумилёв. Лиственное и мохнатое привлекало меня и в Карабахе, и в Абхазии, и в Монголии, и даже в Люксембургском саду летнего Paris. Больше, чем беседы, привлекало. Вот что я кропал вчера в тетрадке в тексте под названием «КУПАНИЕ В ЧЁРНОМ МОРЕ» — своеобразно увиденном мною при утреннем коротком броске к морю, на дикий пляж.

«Мохнатые травы, валуны в воде, когда уже в воде поскальзываешься на голышах и грозишь упасть. Над тобой мокрое солнце, вдалеке остались не дошедшие до моря боящиеся собаки. Только положительный попутчик Пегов идёт рядом в цветных трусах, что хочет, то и буровит, ты вроде и не присутствуешь.

Вышли ни свет ни заря, перебежали шоссе и по тропинке, утопающей в человечьем и собачьем дерьме,— к морю. У моря — коряги, следы деятельности человека.

У Пегова, как и у всех его современников,— небольшой живот, нависающий над трусами. Люди моего возраста мало жрали; эти жрут много, оттого и животы. Я, по старой привычке военного хлопца, животы недолюбливаю. По старому военному табелю о рангах те, кто с животом,— буржуи, предатели, немцам помогали. Вот что я думаю во время утреннего броска к морю. Если бы он, Пегов, знал. Говорят, он пишет хорошие стихи, но ему не хватает эрудиции…

Эвкалипты без кожи, сразу белая мякоть ствола. Деревья без кожи, то есть без коры — вроде так и должно быть. Их привезли осушить малярийные болота, а они укрепились во дворах и на склонах».

Абхазия / Брехаловка / 2019 год

В Абхазии есть село, где насчитывается 70 поэтов!

Абхазы склонны к размышлениям, и поскольку они восточные люди, то размышления эти скорее абстрактны, неконкретны.

Если идти в Сухуми в центре в одном там месте, то выйдешь к такому почти греческому портику. Через него выйдешь к морю, и портик этот похож на тот, который стоял в Афинской академии. Какой он там стоял, никто не знает.

Через портик в Сухуми ты попадаешь в кафе, раньше оно называлось «У Ашота», но вот уже лет двадцать как называется «Брехаловка». В кафе вокруг грубых устойчивых столов с придатыми им лавками сидят завсегдатаи.

Вот вам образчик абхазского стихотворения. Автора зовут Ричард Укадуа:

В «Брехаловке» сидят отставные генералы и действующие депутаты, журналистки, журналисты, поэты, фотографы, отставные полицейские и женщины. Сигаретный дым, кофе без сахара, стакан холодной воды… олеандры. Они там у Брехаловки не купаются. Тут собаки купаются, говорят они брезгливо у лучезарного моря. Пойдёшь чуть в сторону, там здание театра. Пойдёшь вдоль моря вправо (если лицом к лучезарному морю) «шестьдесят восемь шагов», согласно поэту Укадуа, а там — ну, как его назвать — мол, на молу — место, называемое АМРА, тут в восьмидесятые годы сидели первые националисты Абхазии, Фазиль Искандер —

«Брехаловка» — это от слова «брехать» — передавать ложные либо ничего не значащие, пустые слухи. Украинское, насколько я понимаю, слово, прилетевшее сюда Бог весть каким путём.

Ничего не идеализируя, не возвышая и не опуская, я думаю, такими по структуре были древние Афины — правда, тогда ещё не было кофе и сигаретного дыма, не было сигарет, а брехать уже было кому. Они по-старомодному интеллектуальны, эти абхазы — у них так неистово много художников и поэтов.

Не спеша шагаем вдоль моря.

— А это кто?— обращаю внимание на завидного размера памятник.

— Так это же ваш друг,— комментирует журналистка без тени иронии,— вы же о нём писали в очерке «ВОЙНА В БОТАНИЧЕСКОМ САДУ».

Сейчас пойду посмотрю, о ком я писал в том очерке.

Стоим, говорим о здании отеля напротив. Когда построен, кем, и я, главное, как будто бы знаю об этом здании. А сам ничего не знаю. Здание в Сухуме, от слова «Сухум». Это грузины подобавляли букв «и» в окончания географических названий, Ткварчел назвали Ткварчели, Сухум — Сухуми. Тбилиси, может, тоже пострадало с этим добавлением «и» — ведь был же Тифлис…

Олеандры, эвкалипты, приехавшие, чтобы осушить болота, стоят по всей Абхазии без кожи.

Абхазия / Кодорское ущелье

Зелёная гора в горах. Взбираемся на автомобиле. На самой top, на макушке — развесистое дерево, по силуэту как то, под которым сидел Будда. Под деревом одинокий большой зелёный диван. Вот там мы и снимаемся, к моему неудовольствию, потому что диван сырой то ли от ночи (утром роса всё заплескала), то ли от дождей.

Сидим я и Хаски на диване. Хаски у меня, как у своего деда или у мудреца, выпытывает, вопросы задаёт. Вокруг растительный мир и жужжанье насекомых.

Влад-оператор лежит на траве, настраивая одну из камер. Ноги, что ли, наши собирается снимать? Я в этом ничего не понимаю. Рядом — Пегов, в чём-то его науськивает.

И мы с Хаски в обозначенных ролях.

Через полчаса появляются два автомобиля. Толстая тётка и животастые дядьки. В эту часть (начальную) ущелья ещё пускают гражданских. Дальше дорога будет перегорожена забором, а вот туда, в царство военных, у нас есть разрешение.

Гражданские подходят. Кое-кто — пожать руку. Узнали меня.

— Как это вы здесь?

— А я везде.

О чём мы там говорили с Хаски? Что он меня спрашивал? А я не помню, я никогда не помню разговоры. Я помню только дела, происшествия, ну пейзажи. Зрительная память у меня лучше всех других памятей.

*

Влад стоит в автомобиле — крыша убрана — и время от времени выкрикивает: «Как же красиво! До чего же красиво!»

Временами ветви деревьев, растущих беспорядочно, бьют его по лицу либо режут ему лицо. Потому кое-где у него кровь на лице. Река слева, недалеко внизу, ну от силы метров пятьдесят вниз. Посему если грохнемся, то переломаны будем, но и жить скорее всего останемся. Непонятно, одна ли это река или много рек. Они мелко бушуют по перекатам, а по сути глубина их вряд ли по колено.

В одном месте, где казалось ближе к воде, мы остановились, и парни полезли в воду, довольно неуклюже, надо сказать. Вышел и я. И сразу почувствовал себя поручиком Лермонтовым. Характер у меня такой же скверный, какой, говорят, был у него.

Там же субтропики, и пусть и сентябрь, но никак растения не пожелтели и не покраснели, как в России, но налились соком. Если б я курил, я бы курил.

Но я бросил курить давным-давно, в Калифорнии, в далёком 1981 году, потому я задумчиво ходил там, время от времени приближался к растениям, а они, как щетина у волосатого обезьяна, были везде, и ломились тайгой со склонов, и стояли сплошным забором вдоль реки, тоже тайгой.

Подойду я к братьям нашим средним (не самым меньшим, меньшие — это камни), сорву ягодку или лист, перетру в руках, понюхаю, рука к кинжалу тянется, а его нет, вы что, забыли, мсье, вы не поручик Лермонтов, ей-богу. Ишь чего вообразил. На самом-то деле я хуже. Тот был молодой и делал мелкие пакости, а я хуже.

Тащит в воду свою задницу и живот, хотя ему и лет-то менее тридцати, оператор Влад и вдруг — плюх!— упал всей тушей в горную речку.

Он талантливый оператор. Когда работаем, то на землю ляжет, прикинет угол камеры — ему не лень. Грех такой есть, год не пил, теперь развязал. Но если я не пью, среди русских всегда есть хоть один пьющий.

Я расхаживаю, с людьми общаться нет желания, я всё о них знаю, так с братьями вот меньшими. Срываю алого цвета гроздь, только поменьше виноградной. Подхожу к водителю, он абхаз.

— Это что?— спрашиваю.

— А, этим у нас подкрашивают еду.

Действительно, пальцы, державшие гроздь, все пурпурные.

— На, дарю!— сую гроздь Владу. Он, как тюлень, прыгает на одной ноге, снимая мокрые трусы, в которых купался.

— Хорошо!— говорит он.

— Да что ты всё заладил: хорошо да хорошо! Скажи что-нибудь про плохо…

— А что плохо, всё хорошо…

Я:

— У вас нет ощущения, что за нами всё время кто-то наблюдает?

Водитель:

— Разве что животное какое.

— Может, сваны? Я смотрю вверх, подняться по стенам прорубленной в этих экваториальных горах дороги немыслимо, но сваны — уже тысячи лет горцы, они умеют ходить бесшумно и там, где мы не можем.

Часов через несколько пути мы проезжаем покинутые сванами деревни. Все на местах, окна прикрыты, висят плоды с айвового дерева. Часовня на горе содержит религиозные брошюры на грузинском, только страшно запылённые. В сумраке часовни можно разглядеть и иконы. Часовня крошечная, скорее боевая башня, а не часовня. Если засесть здесь со снайперским ружьём, то где-то с роту можно перецокать. А саму часовню разве что сметёт артиллерия. И не с первого, нет, залпа. Или миномёт. И калибром не меньше 120 миллиметров.

Под часовней меня интервьюирует рэпер Хаски. Ему двадцать пять, что ли, и он из Улан-Удэ. Мы там были до Абхазии. А ещё были в Монголии. Монголия — это пиздец что.

Абхазия / Кодорское ущелье — II

Он пошутил, когда сказал, что, «может, дождёмся вначале сапёров?». «А разминирована?» — спросил он, обращаясь к оператору Владу. И, не дожидаясь ответа, вошёл в здание казармы НАТО.

Они доехали в самый почти что конец Кодорского ущелья. В 2008-м отсюда бежали, что называется, «робкие грузины». В здании не было дверей. В стенах зияли огромные дыры от танковых снарядов. Стоял запах животного дерьма. Но не лошадиного.

Оператор Влад: Пройдите, Эдуард Вениаминович, в конец коридора и идите потом обратно, на меня. Говорить ничего не нужно.

Он послушно пошёл. Там была сбоку дверь наружу в горы. Повернулся. Пошёл не торопясь обратно. Оператор Влад пятился, в руках небольшая линза.

— Вероятно, они помещались по двое, по трое в каждом помещении. А дверей, может быть, и не было. Нафиг они в казарме…

— Там корова,— вышел из глубины казармы их шеф Пегов. Стоит себе, жуёт флегматично.— На второй этаж не пойдём, лестница сорвана, скелет остался. А покрытие сорвано.

— Ну да, из танков же наши поражали.

— Сваны все ушли. Вы видели по ту сторону дороги — деревня пустая. Всё бросили и ушли. Только животных с собой забрали, но вроде всех не успели.

— Так, наверное, выглядит город Припять, где Чернобыль. Людей нет, животные есть.

— Дешёвая американская цивилизация. И очень моментальная.

Он вспомнил, как в Калифорнии в Scotts Walley вышел на опушку секвойного леса и обнаружил там ландрамат. И ландрамат функционировал: бросить монеты — стирает твоё бельё. В лесу.

Корове, вероятно, стало скучно одной скитаться в полумраке в казарме НАТО. Она нетерпеливо вышла, роняя шлепки растительного дерьма — шлёп-шлёп,— и пристроилась к ним, ни на что, впрочем, не претендуя.

— Трындец, прогулки с коровой…— Оператор Влад, пока ехали, восхищался природой и попивал спрятанный в его рюкзаке скотч, потому его умиляла прогулка с коровой.

Эдуарда Вениаминовича ничуть не потрясла. Было время, когда Эдуард Вениаминович дружил с крысой.

У свана

Отчаянно хотелось есть. В потаённой долине, даже и не долине — в лощине — обнаружились собаки. К лаю одной присоединился лай второй. Где собаки, там и человек.

За сеткой-рабицей были видны ульи для пчёл, стоящие в шеренгах. И дом о двух этажах. Старо-розовый, с балконом, на котором никого не было.

Вышел пигмей в кепке, посмотрел на них издалека и ушёл. Собаки перестали лаять.

Водитель, поскольку абхаз и, следовательно, территория Абхазии, и Пегов, поскольку он менеджер и вообще нахал, пробивной тип, стали дубасить ногами в калитку.

Опять вышел пигмей и как будто увидел их впервые, спросил, что они хотят.

Они сообщили, что хотят есть. Ну, сыр, там, хлеб имеешь, хозяин? Мы заплатим.

Пигмей поправил кепку и ушёл куда-то там за дом. Хотя мог уйти в дом, крыльцо дома было рядом.

Вернулся с видавшим виды невысоким столиком. Поставил его в траву во дворе.

Ушёл.

Принёс два стула. Одна собака, та, что на цепи, потеряла к нам интерес и ушла в свою будку. Вторая собака, глупая, добродушная и любопытная, легла в траву и стала наблюдать.

— Как же жрать хочется,— заявил Хаски.

— Эй, любезный, вам не надо помочь?

— Сам. Сейчас.

Пигмей вернулся с ноздреватым белым хлебом, с парой буханок и сыром сулугуни, половиной круга. Стал резать сыр. Срывался дождь, но такой, горный,— опорожнит рассеянными брызгами полтучи, и солнце вдруг. Перерыв. Потом следующая подушка тучи наползёт.

Постепенно к столу столпилась вся живность двора: котёнок, куры. Скорее из любопытства, чем в надежде поживиться.

Склоны гор, порою отвесные, были так близки, что чувствовалось как в отвесной штольне.

— Ты сван?— спросил Пегов пигмея в кепке, когда тот принёс пятый стул. Тот подтвердил:

— Да, сван. Когда наша армия ушла, я тут остался один. Мои тоже все ушли. Я тут один живу.

Я в который раз за путешествие почувствовал, что за нами кто-то наблюдает. Я взглянул на второй этаж, на окна балкона.

— Красивый у тебя дом.

— Бывшая начальная школа.

Там у него на втором этаже в бывшей начальной школе могла прятаться семья. Или целый отряд сванов, они прекрасные стрелки и солдаты, считаются лучшими в грузинской армии.

Мои спутники в восторге от еды и от домашнего вина (я забыл упомянуть, что сван вынес нам и пластиковое ведёрко домашнего вина). И помидоры.

— У-ум, какие помидоры!— восторгнулся Влад.

Не имея возможности сказать им в присутствии свана, чтобы они ему на всякий случай не доверяли, я стал сам ему не доверять. Наверняка в доме у него спрятались люди. Если семья, то это понятно, опасается показывать её четверым чужим мужикам,— но если не семья, то отряд сванов. А что им, что абхазы и русские захватили эту часть Кодорского ущелья уже в 2008-м. ХОДЯТ сваны по верхам. По вершинам гор, а мы туда не ходим, не умеем.

Выяснилось, что ему 56 лет, то есть я так старше свана на двадцатник. Но, житель гор, он рано облысел (приподнял кепку) и выглядит как старик.

Одна из куриц умудрилась опрокинуть ведёрко с остатками вина — недаром говорят «глупая курица»; котёнок сам не понимал, чего хочет; дождь то шёл, то нет.

Пегов: Зверей тут у вас полно, я предполагаю.

— Ну да, я прямо с балкона их стреляю.— Сван показал на свой балкон; именно оттуда я чувствовал, что за нами кто-то наблюдает.— Медведя с того балкона завалил не так давно.

— И что, так тут один и живёте?

— Да, наши все ушли с нашей армией. Сын у меня в Тбилиси, иногда навещаю.

Сван испытующе посмотрел на нас. «Тбилиси» команда выдержала. Я испытующе изучал свана. У него был выдающийся, но не грузинский прямой носище, такой рубильник. Кепчонка эта лоснящаяся, видимо, от частых приподыманий её.

Пегов: А чем живёте?

— Да мёд продаю. Мёд у меня горный, цветы местные, пчёлы местные. И я местный.

Сван ухмыльнулся.

Потом они пошли покупать у него сулугуни и мёд. Я не пошёл. Я подумал, что их придётся сдавать в багаж, ждать. И к тому же я не доверял свану.

Дождь опять зашуршал по листьям. Так как нам предстоял долгий и утомительный обратный путь, мы поднялись. Водитель-абхаз, судя по его виду, тоже не особо доверял свану, оба мы торопились покинуть его двор.

Русские ребята, русские ребята всегда растаивают при проявлениях гостеприимства нацменьшинств. Я заметил. Проявляется их природное дружелюбие, да и наивность. Дети большого народа, что вы хотите. Большой народ обычно снисходителен по отношению к небольшим. Небольшие народы относятся к небольшим с опаской. Абхазов тысяч девяносто всего. Мой народ насчитывает одного человека, это я.

Когда мы уже стояли у калитки, Пегов спросил у свана: а как твоя фамилия?

— Церетели,— не задумываясь, ответил он и усмехнулся.

Ну это уже была явная насмешка.

— Я не верю, что его фамилия Церетели. Этим он выразил свою принадлежность к Грузии, бросил вызов нам,— сказал я.

— Я тоже не верю,— сказал от руля абхаз. И больше ничего не сказал.

Абхазия / Галь

Собаки там такие скелеты, что к ним даже неприемлемо определение «кожа да кости». На них смотришь с отвращением, как будто это открытые раны, в которых копошатся черви. Одна такая бежала передо мной, заставляя меня видеть её со спины, и меня тянуло блевануть, до того оно было непристойно, это животное.

Из эвкалиптового парка, где мы ожидали главу администрации, мы вышли увидеть ансамбль танцующих лезгинку мальчиков и девочек-подростков.

Сразу понятно, глядя на них, красующихся, как балерины, на носках своих чувек, что это грузинские мальчики. Менгрелы. Главе администрации, бывшему спецназовцу, они именно и достались как самый трудный район. Тут время от времени убивали русских. В глубине эвкалиптового парка сидели на двух лавках лицами друг к другу чёрные вдовы. Чьи вдовы? Может, все вместе?

Мальчики и девочки трясли своей лезгинкой. Субтропики плавили головы и шеи. Был день выборов. Если Хаджимба проиграет, спецназовец покинет массивное здание администрации. Как он ещё нашёл время нас принять? Я бы не принял, переживал бы. А вот и он, человек-гора. Входит в парк в белой рубашке. Он появился, и мы пересели в его цвета кофе с молоком крупный автомобиль. Там висел его пиджак и стоял запах кожи.

— Нашёл куда повезти,— корили потом аборигены в «Брехаловке» Семёна.— Повёз бы ребят. У нас так много красивых мест. А он туда, где всего опаснее, в Галь. Недавно русскую семью вырезали. Они же тбилисское телевидение смотрят, тбилисское радио слушают.

Было ещё непонятно, кто выиграет.

— Ну их нахер,— сказал спецназовец, обернувшись к нам со своего водительского сиденья.— Они тбилисское телевидение смотрят, тбилисское радио слушают.

То же самое сказал, в чём потом упрекали в «Брехаловке» Семёна. Куда повёз московских ребят, в самое опасное место.

Впоследствии мы поехали в ещё более или в не менее опасное место — в Кодорское ущелье, но мы не могли им сказать, что сами направляемся в опасные места.

В Карабахе, он же древний Арцах, мы рвались на линию соприкосновения. Только случайно встреченный президент Республики нашу проблему разрешил; военные не пускали. И было отчего: там разворачивалась военная тайна.

Куда мы ездили, там везде была военная глубокая тайна.

Итак, вот мы едем в Гальском районе, бойцы, то бишь Семён и глава администрации, вспоминают минувшие дни на передних сиденьях, а мы глядим на скучную кукурузу субтропиков за окнами.

Испания / Коррида / Мадрид

В Мадриде жара. Мужик, продающий ледяную воду и мороженое, уже вторую воду достал из своего ящика и пьёт, обливаясь потом. Воскресенье. Договорились встретиться на площади Быков Domingo 9 июня 2019 года. Domingo — это воскресенье.

Нас трое: я, мой издатель Цезарь и переводчик Татьяна. К нам должны подойти журналист, с которым я познакомился,— Jorge, Хорхе, давая ему интервью, и его приятель Chapu Apaolaza, аффессионадо, человек, что называется, в теме, фанат корриды, участник забегов в Памплоне и автор книги о смертельных бегах с быками в Памплоне. Поскольку родился он в Сан-Себастьяне, я делаю вывод, что он баск. Ну с таким именем, как Чапу, и с такой фамилией, как Апаолаза, ну разве не баск?

Жара, эта мадридская жара — это не московская. Мозги очевидно прилипли к черепу. Но когда сохраняешь спокойствие, то и не так жарко.

Первым, похожий на спецназовца, появляется Апаолаза. В хаки-куртке, высокий, со щетиной бороды. Потом, в костюмчике, худенький, весь общёлкнутый, как говорила моя мама, худой, высокий журналист. Белая рубашка: Jorge Freire. Так, кажется, правильно.

Жара. Продавец воды достал себе третью ледяную бутылку. На площадь Быков стягиваются компании. В подавляющем большинстве это мужские компании, собранные по принципу одного возраста. Пятидесятилетние с пятидесятилетними, тридцатилетние с тридцатилетними, ну и так далее.

Узнаём, что сегодня, заменяя тореадора Эмилио Де Густо, к быкам выйдет Роман, молодой тореро из Валенсии. Среди бандерильеро будет El Sirio — сириец, настоящий сириец из Сирии, Назем Аль Месри его фамилия.

Гул всё больше, толпа аффессионадо всё больше.

Спрашиваю, сколько зрителей вмещает местная арена. Отвечают, что 25 тысяч человек, вторая в мире; первая в мире — в Мексике.

Так что вот вам затравка. Мадрид, жара. 9 июня, к арене стягиваются аффессионадо.

Жара. В общем, стоим как на сковородке.

Но когда же быки?

А вот, предводительствуемые спецназовцем Чапу, мы протиснулись на наши суперпривилегированные места на арене. Гляжу на билетик. Сохранил. Привожу испанский текст:

Comunidad de Madrid
Authorizacion Correspondiente
Plaza de Toros de Las Ventas
al asiento numero 6
del burladero numero 30

Сели мы, значит, в метре от окружающей арену дубовой стены. Только задницы поместили в щель, как Чапу поднял нас и повёл нас к тореадорам. Великая честь на самом деле увидеть тореадора перед боем быков. Роман, высокий щепка-юноша, был в жёлто-голубых цветах тореадора. Сказать, что я увидел знаки того, что он будет кошмарно ранен быком через полчаса, я не могу. Я не увидел, увидел волнение и тревогу на лице молодого человека в костюме тореадора. Мне нечем было фотографировать, я и не фотографировал. А стать рядом с тореадорами я стеснялся. Я никогда не лез в объектив, чтоб вы знали. Я думаю, это хорошо меня характеризует. Потом выехали два средневековых полицейских в соответствующих костюмах.

Выпустили первого быка. Чёрно-серый, он выскочил из ворот, из которых их выпускают, и сразу тормознул на поле смерти. Может быть, он понял, что вышел на поле смерти. Он стоял вдалеке, и было видно, что серьёзно дышал. Призывы мужиков с розовыми плащами к нему не возымели действия. В общем, первые быки были малоинтересны. Их убивали рано или поздно, после того как они побегают с кровавыми спинами по арене минут 15–20.

Но тот, что достался Роману, был боевой бык. В конце концов он ухитрился пронзить Роману ляжку и несколько раз подбросил его как куклу так, что рана от рога достигла длины в 30 сантиметров.

В этот именно момент я понял суть корриды: бой быков — единственное место, где животное имеет право убить человека. Больше нигде. А человек может помериться силами с диким животным.

Романа уволокли с арены, пришёл другой тореадор и убил быка. Приехали три чёрных онагра и, подцепив верёвку на рог быка, уволокли, все в цветах, поверженного быка с арены. Никто не видел, куда отлетела его душа — вверх или уплыла параллельно песку арены.

Пришли с граблями и заровняли песок. Запах крови, несомненно, был, но до нас не добрался. Аффессионадо стали трясти белыми листами бумаги. Что-то это значит. Кажется, голосовали, можно ли дать убившему быка тореро его ухо.

Бык воспринимается как мускулистый и страшный «он». Тореадор скорее воспринимается как «она». Да и вся арена воспринимается как «она».

У быка подтягивается подбрюшье именно там, где у мужчины мышцы, примыкающие к гениталиям. Его член порос волосом, и его состояние отражает состояние этой горы горячих мышц. Когда быка убивают, то член сдувается лишь в горстку кожи. То же самое, я видел, произошло с членами убитых мужчин в центре опознания трупов под Вуковаром в конце 1992 года — они выглядели как лопнувшие воздушные шары.

И мы опять высыпали на раскалённую сковородку площади Быков. Щёлкали сухой листвой под горячим ночным ветром пальмы. Быки (их было семь) если стояли в профиль к арене, то было видно, как тяжело и конвульсивно он (они) дышат, подтягивая и опуская живот. И висит его мохнатый, как хвост, член…

А когда черные онагры («везут нас чёрные онагры») везут быка с арены, он уже проталкивается на тот свет рогами вперёд и стоит там ребёнком, ни в чём не виноватый и задумчивый.

Мы живём среди трагедий, не правда ли? Ежедневные трагедии множественны.

В то время как один вступил в другой мир (бык), а матадора кололи обезболивающими иглами, мы пошли все в бар «Арена» и стали там пить пиво из небольших бутылочек.

Испания / На террасе у Цезаря

Площадь 2 мая — это место в Мадриде, где Наполеон расстрелял испанцев, восставших против его власти. Ну, не сам Наполеон, его французы. Вообще-то у Цезаря, на мой взгляд, присутствовали тогда две девки. Джанна — на следующий день она улетела в Мексику — и русская Татьяна. Я же ходил спать в мою отдельную девственную комнатку, а по утрам выходил на террасу. Было холодно, а если ночью бывал дождь, то ещё терраса была и мокрая. Я делал себе чай или кофе в кухне и потом задумчиво сидел на террасе, дожидаясь, как появится Цезарь или Татьяна и накормят.

Что-то, сидя там, одинокий, я пытался понять, но так и не понял. Вставало утро, и город обещал быть раскалённым.

Испания / Цезарь / 2019 год

Цезарь — мой испанский издатель, человек среднего роста, лет сорока, мускулистый такой испанец, которые упрямо и здоровски рубились мечами против окружающих соседей.

Я думал, он меня будет не любить за мой злой и упрямый характер, но он, напротив, как-то прикипел ко мне, и я обнаружил в нём дружелюбие.

Он подарил мне один из своих трикотажных топов, такая суровая серо-зелёная испанская рубашка с крылышками над плечами. Увы, он преувеличил мою худобу, и её, с крылышками, мне пришлось отдать в Москве Мишке по кличке Панк, он худее меня и субтильнее.

Цезарь вообще-то с первого взгляда бабник. Девок у него в момент моего появления в Валенсии оказалось две, а что там происходило до и после, я не знаю.

Я приехал к ним из далёкой России и сразу наорал на них в аэропорту, поскольку они опоздали.

Полагаю, что в старости я стал несносен и к природной раздражительности прибавилась ещё и злость от возраста. Цезарь из Валенсии (или это ещё была Валенсия) привёз меня на берег зелёного моря — вдалеке в море стояли суда — в загородный ресторан под названием «Дюна».

И там было очень стильно. Ходили с морскими лицами (а перекрученные, как канаты, бывалые лица) официанты в белых куртках, блюда были пиздец какие замысловатые и ни на какие другие непохожие, а потом стали приходить журналисты самых известных газет. И зелёное море дышало в нескольких десятках метров, и солнце жгло по-африкански.

Цезарь, мой испанский издатель.

Через некоторое время мы уже спокойно ходили с ним по дорожкам зелёного парка больших деревьев, где открылась Мадридская книжная ярмарка, и благообразно беседовали на английском.

А переводчица моей испанской книги нас сопровождала. Не уверен, что она была новой любовницей Цезаря, но не удивлюсь, если была. Временами мой характер натыкался на её характер, но ладили скорее да, чем нет.

Это были первые испанцы в моей жизни, ну, если не считать русского испанца Дионисия, я его знал в Москве шестидесятых годов.

Волосы salt'n'pepper — ловкий такой Цезарь, как матрос, а не издатель, человек. Ничего женственного, мачо такой. Я в шутку называл его с итальянским привкусом: Чезаре.

Я вообразил себе, что он наследник бизнеса. Потому что я знаю, что мой итальянский издатель Сандро Тети — сын издателя, то я вообразил что и Цезарь — наследник издательского бизнеса, и властно-стильная женщина Bartillat — моя французская издательница — они наследники.

Вообразил, ну я никогда не задаю вопросов, и если мне не рассказывают сами, то я придумываю им происхождение. Я догадался, что терраса и модная квартира с террасой над площадью 2 мая в Мадриде не принадлежат Цезарю, но ни он мне этого не сказал, гордый испанец, ни я его не спросил, хладнокровный стоический русский. А нахера, что это изменило бы? Я никогда не видел корриды, поэтому, когда меня пригласил туда фанат корриды — журналист, я взял с собой Цезаря и переводчицу Таню. Оказалось, они тоже никогда не видели корриды.

О, на корриде было охуенно интересно. Знаете почему? Поскольку это единственное место, где животному разрешено попытаться убить человека.

Вижу, как мы едем через Мадрид в машине Цезаря, свет как в машине. Как после корриды стоим в баре, называемом «Арена», пьём пиво, все очень дружелюбные и искренние. Французы обычно высокомерны. Мне надо было в Мадрид, в Мадрид в 1980-м лететь. Или в Рим, в Рим! А я в Paris полетел. Хотя там тоже были всякие приемлемые типы. Да тот же Jean-Edern Hallier.

Испания / 2019 год

Я долгое время не понимал, почему Испания такая незелёная. А был июнь. Позднее дошло: так Испания же выжжена испанским солнцем! Потому длиннолистная зелень в ней только в оазисах, а в большинстве мест — ровная выжженность, ну не горелость, но такая мумификация растений под действием солнца. В этом отличие Испании от Италии, Италия свежее.

В Италии, вероятно, чаще идёт дождь.

Помню, мой издатель Cesar остановил машину и съехал с большой дороги. Мы оказались среди старых автомобильных шин, грязных листьев подорожника, паучков и червячков. Cesar сказал, что ему нужно отдышаться. На этом куске дороги все сползлись и сошлись, чтоб отдышаться. Я сорвал какую-то травинку наугад, и из разрыва выступил молочный сок.

Джоанна хотела вести машину, но Cesar не дал. Он отдышался и поехал дальше не спеша. Старые автомобильные шины, грязные листья подорожника, паучки и червячки остались на месте.

Джоанна — португалка, она была девушкой Цезаря, а теперь она едет в Мексику. Ей лет 27, и такое впечатление, что она очень любвеобильна. У неё ласковый голос, и она едет в Мексику. Летит в Мексику. Работать на издательство.

— Вы были в Мексике, Эдуард?

Она меня приглашает в Мексику. Там испанский маркет. Разве испанцы читают книги? У меня такое впечатление, что они только и делают, что снимаются в американских фильмах в ролях простых злодеев, душегубов и наркодилеров.

Аэропорт

Там и птицы летают. Во всех направлениях, влача чемоданы на колёсиках, шагают бородатые юноши с бритыми шеями и девки во всяких подушках и пуховиках.

Расположены и кафе, и магазины парфюма, и вина, и трикотажа.

Вывески, в которых запутаешься. Там, бывает, и собака мчится, перепуганная, поджавши хвост.

Аэропорт!

Непонятного назначения автоматы, из которых бородатые юноши то спокойно ждут появления чего-то из узкой щели, то бьют по этим автоматам кулаками либо ногами.

Зато ты через несколько часов можешь быть в Европе или в Турции.

Одновременно там и неуютно. Хорошо, если найдёшь отдалённые чёрные столы и сядешь там есть свой суп с горохом.

К тому же таким, как я — я же не имею права пить алкоголь по болезни,— вообще сиротливо и холодно.

Сидит какой-то негр, спина прямая, ляжки в джинсах аж джинсы рвут, и пьёт пиво. Смотришь на него и думаешь: mamma mia, когда-то я жил в отеле, где были одни негры, я был единственный белый! Это в Нью-Йорке было. Неужели было?

Так было же, в нескольких улицах от дома «Дакота», где потом Леннона убили.

От негра всё же переводишь взгляд в зал. Электронных табло навешано! Мой спутник всё ходил читать табло в далёкий угол зала, а было совсем близко к нам табло, в нише только чуть-чуть. Везде скомканные салфетки на столах и бумажная посуда.

Коптеры / Великое изобретение человечества

У ребят оказался коптер. Купил его, кажется, Сашка Мел. С виду Сашке лет двадцать, на самом деле тридцать.

Коптер, когда сложишь ему лопасти, влезает спокойно в сумку не больше противогазной.

Пользовались коптером ребята во многих местах. И в ДНР он летал, и в Монголии над нашим автомобилем, и в Кодорском ущелье над разбитой казармой, построенной НАТО для грузин, и в Арцахе летал над новым армянским собором. Чёрненький такой коптер, мы его и над манифестацией жёлтых жилетов запускали (или нет), но в Люксембургском саду точно запускали.

И ещё у старого Григория Аркадьевича над горами рядом с орлами он летал (Григорий Аркадьевич — академик Габриэлянц), над древним городом Шуши, и орлы пытались его заклевать, предполагая, что он птица.

Габриэлянц забрался высоко над Шуши. Последний министр геологии СССР уехал из Москвы и построил себе дом вровень с орлами. С террасы его дома порой не сползают залёгшие там на ночь облака, а горы заглядывают в окна как соседи.

В Шуши мы сняли сюжет: идём через разрушенный кривой, страшный и красивый мёртвый город, огромный сюжет, где нас ведёт и показывает, где что было, Сарьян, беженец из Баку. Он провёл нас узкими улочками разрушенного города. Был туман, и развалины выглядели мистически. Фильм делают и сделают, и многие кадры там сняты коптером. Я там стою на развалинах крепости, да и чёрт бы со мной, но я читаю там со стен крепости о зарезанных в городе ещё в 1920 году армянах.

Город-кладбище Шуша. Это наше путешествие среди города-кладбища — завораживающий трип.

Коптеры всё чаще применяют и в военных целях. Как прилетевшие с неба взрывные устройства.

В Донецкой Народной Республике мы потратили на Саур-могилу часа четыре. Стояла страшная жара. И мы, я помню, возились с коптером в тени совсем итальянских сосен — пиний. Что он там наснимал, коптер, я не видел. Металлические барельефы памяти Второй мировой войны, все простреленные в последней войне ополченцев с укропами. Пробоины. Семён сказал, что это от 12-миллиметрового пулемёта, но я думаю, это пробоины от снарядов лёгкой пушки. Потому что я стрелял в Сербии из 20-миллиметрового тяжёлого пулемёта, и он таких пробоин не оставляет.

В Москве / Вид из окна / Январь 2019 года

Идёт снег. За ночь он налип на ветви лип под моим окном, но одновременно он уже и тает. Ёлку я убрал, разрезали, вынесли покойную, сижу и вспоминаю те тёплые страны, где побывал недавно. Их зелёную и бурную зелень, их запахи. Чуть салатом, чуть болотом, чуть хвоей.

Как сидим это мы с молодым ещё и статным священником в восстановленной только что трапезной во время поста. Священник бородат, и на нём чёрная ряса. Когда-то я написал: «Пойду я работать в церковь, в церкви хотя бы красиво». Священник — настоятель монастыря Дадиванк в горах, не так уж глубоко, но дорога туда одна. До появления авиации и крылатых ракет монастырь был неприступной крепостью. Только с неба можно было его достать.

Как ребёнок, сижу под окном, как ребёнок в рождественскую ночь, и мечтаю… о прошлом.

Дадиванк был основан, по одним источникам (у входа в монастырь чёрная плита), в V веке, по другим — даже в I веке нашей эры. В глубине одного из заплывших помещений — фреска, изображающая побивание камнями Святого Стефана. Пахнет сырой штукатуркой; в прошлый приезд я, мне так запомнилось, увидел на фреске и апостола Павла (ещё Савл он был в день побивания Святого Стефана), а теперь увидел, что Савла нет.

Куда делся Савл? Мне представлялось, что он был в красном и сторожил одежду Стефана. Фреска — это только так называется. На самом деле ребячливые рисунки, выцарапанные как придётся. Тогда ещё не умели твёрдо рисовать. Двигали тем, чем изображали, как придётся. Кистями ли?

Это был пост. В этот год, когда мы сидели в трапезной с настоятелем. На столе яблоки, орехи, чай. Есть мне больно, орехи мне нельзя. Чувствую себя как святой. В 2018-м ещё трапезной не было, её не восстановили. Прислуживали девушки со скорбными лицами.

Когда Дадиванк относился к Азербайджану, здесь в храмах заплывшего от времени монастыря, говорят, держали овец. Мне больше нравятся не восстановленные, но заплывшие от времени храмы, наполовину проглоченные природой. В восстановленных есть лоск и вульгарность. А овцы, божьи агнцы, вряд ли чего портили. Легенды и мифы христианства хороши. В первую очередь образ Христа. Он — как Чарльз Мэнсон.

Снег усилился, мелковат, зато част. Помню, у харьковского поэта М. были строки «И сам Иисус, как конокрад, / В рубахе из цветного ситца…». В красной рубахе. Христос был controversial, это из него сделали безоблачного дедушку Ленина, который в свою очередь не был безоблачным дедушкой Лениным. Человечество любит искажать своих героев в сторону благопристойности.

Иисус был очень controversial. Я думаю, он и апостолы курили гашиш, ведь гашиш всегда был, и, конечно, он дошёл и до Галилеи и Иерусалима. Молодой полуспятивший безумец Христос. И его рыбари. Простые ребята. Только Иуда был непрост, единственный интеллектуал в этой шайке. Пока не прибавился Савл, ставший Павлом. Как они его не хотели — как старые большевики новых!

Мне нравится Иисус в красной рубахе, сидящий как Алёша Хвостенко в арабском квартале Gout d'Or в Paris. И вещающий, вино наливая. Заговор уже был, но в зачаточном состоянии.

Не исключено, что все они были не только «клуб гашишинов», но и гомики…

На мой взгляд, это единственная секта, которая поднялась до ранга религии благодаря заговору. Нет, не единственная, это я поспешил. А чем хуже буддизм? Но там не было жертвенного подвига человека, упрямый организатор Будда Гау…мата — или Гаутама?— обошёлся без жертвы.

Христос — первый пёстро окрашенный Бог, воплощение Бога, такой пёстро окрашенный? Пёстроокрашенность идёт из Индии; все евробоги, что у германцев, что у скандинавов, были чёрно-белые боги. Как видишь цветастых богов, будь уверен: эта религия — из Индии.

Индийский импорт.

Харьков /1946 год

— Какая рыба у Димки, Эдик?

Маленький мальчик на руках у одного из солдат охотно отвечает:

— Хуёвая.

Солдаты дружно хохочут.

Димка, усатый повар, злится: «Вот, выучили ребёнка ругаться, дуралеи, и довольны!» Солдаты опять хохочут. Так начиналась моя жизнь. Начиналась среди солдат и прошла среди солдат и партийцев.

Портрет автора

Вот мой портрет. По квартире из двух крошечных комнат (ну небольших) расхаживает старый худой парень в тренировочных, с белой полосой по канту штанах. В красной футболке с надписью «Монголия» и с буддистской сферой на футболке. Белые волосы всклокочены похуже, чем у Бориса Джонсона или Эйнштейна.

За окном чёрные стволы облысевших к зиме деревьев.

Вы так меня представляли?

Но вот я таков. Оглох на три четверти. Двигаюсь, впрочем, быстро. Как в тюрьме, свои несколько сотен шагов по самому длинному маршруту отхаживаю, чтоб ноги имели мускулатуру. С торсом похуже: левая рука уже год как вывихнута, правая полувывихнута, потому упражнений себе не позволяю. А надо бы.

Дело в том, что у меня и без вывихов есть что лечить. Туча проблем со здоровьем. Не до вывихов. А ходить от стены до стены выучила меня тюрьма. Это называется «тусоваться». Счастливы те хаты, где можно тусоваться по двое. В маломестных по двое не потусуешься.

Как ещё представить себя? Вес, рост? Как я живу — выхожу из дома только с охранниками. Так вот и живу.

*

А сейчас я вам расскажу, какой мне неприятный сон приснился в эту ночь под утро.

Снилось мне, что я вишу снаружи здания и осторожно, чтобы не сорваться, стучу в стекло. Рама окна старая, как на кухне в квартире, где я сейчас.

Малопонятно, как и полагается во сне, как я попал в столь странную ситуацию. Я стучу, чтоб открыли и я бы вскарабкался (левая рука тогда бы продвинулась в глубину квартиры, уцепиться за подоконник), и я кричу: «Дима! Дима!» И во время сна мне снится же, что у меня два Димы в моём близком окружении. Дима Савицкий (мёртв), и Дима Сидоренко (жив). Сердце холодеет. Какой из Дим за стеклом? И от сердца уходит холод. Вижу кусок рубашки Димы Савицкого. Ура! Значит, меня не пустили в царство мёртвых.

Ну-ка, я вернусь туда, откуда меня извлекли и повесили вне дома. И я возвратился в постель.

Как же ему умудриться умереть, чтоб все запомнили и это был бы сигнал остающимся? Умудриться умереть. Смерть — главное событие в жизни человека. О японских солдатах в китайском Нанкине: убийство — это компенсация за собственную смерть. А ты всё пытаешься понять, почему они убивают с такой жестокостью. Так вот же: убийства — это компенсация за собственную смерть. Поэтому я не верю в басни о не дающих спать жертвах. Скорее жертвы укрепляют в собственном величии.

Это явно не гуманизм — такие твои размышления, Эдвард.

*

На самом деле человек в старости не болеет, а подвергается нападениям смерти. Она его кусает, душит, сдавливает своими клыками, порой отступает, затем опять наваливается.

Человеку представляется, что это очередная болезнь. Но это не болезнь, это смерть его выкручивает. Она хочет своего, пришла ему пора обратиться в другую форму. Ах, как он не хочет, он же к этой привык!

Отдай, дурень, это тело! Тебе оно будет ненужным более. Ты перейдёшь к более высоким формам жизни (или к более низким, или к ничему).

*

Опять-таки: зачем я езжу по странам? Ну ясно, фильм обо мне снимают. Такую форму предложили.

А если глубже?

Ну, я болен и ищу мою, свою, его, героя, смерть.

Достойную меня. Но смерти не нашёл.

Так что, вперёд в будущее?

Вперёд в будущее.

Которого от нескольких дней до нескольких месяцев?

Ну да, вперёд в будущее, которого нет, потому что оно успевает стать настоящим. И сразу прошлым. Непрерывный процесс.

*

Я дал согласие на участие в съёмках фильма обо мне, когда узнал, что съёмки состоятся в нескольких странах.

Поскольку возникло желание смахнуть из сознания прошлое и заменить давно надоевшие эпизоды новыми.

Удалось?

Удалось полностью.

Он думал о своих девках…

По большей части они были недобрые.

Анна была добрая! Вот первая, Анна, была добрая, видимо, потому что была сумасшедшая. Она влюбилась в него потом.

Вторая, Елена, была недобрая, скорее равнодушная, потому что превыше всего любила себя.

Наташка. Все почему-то считают, что её он любил больше других.

Это не так, с ней было больше всего забот и переживаний. Она была недобрая, потому что не любила себя. Всё считала, что ей чего-то не хватает. А ей всего хватало: и красоты, и молодости, и таланта.

Тут он остановился и подумал, что он умнее Толстого. Тот не мог всю жизнь освободиться от чудовищной Софьи Андреевны. Он — всегда освобождался как-то от своих девок.

Актриса была недобрая, и бесчувственная, и неумная.

Лизка была пропащая.

Настя была неумная и его не ценила. Почему-то считала, что он всегда будет с ней. Это потому что неумная. Простая, мордашка простая.

Фифи тоже недобрая. Но хотя бы умная. Еврейская кровь чувствуется. Это он обратил её внимание на её еврейскую кровь. В своих девках он лучше разбирался, чем они в себе.

Елена стала смешной русской барыней. Очень старомодной и глупой. Представляю, как её ненавидит её дочь. Недавно он видел дочь с лошадью, на лошади, преодолевающей на лошади барьер. Но мать, когда была юной, была соблазнительна, а дочь слишком, как бы это выразиться точнее, стандартизированного производства, доска доской. Елене не худо бы умереть, она свою роль отыграла, доставила гению много терзаний и хлопот, подарила ему страдания молодого Вертера. Теперь у неё пышка лица, пышка лица…

Ему стало ясно, что в нём очень мало человеческого. А они, ну что, его девки все были человечьи самочки…

Лос-Анджелес

Лос-Анджелес был неровный. И очень жаркий. Они открыли дверь в машину и выставили на тротуар ноги.

Подошла Наташа. Она была острижена, как говорили в России, «под машинку», отчего голова и лицо стали круглыми. Упитанная и в коротких джинсовых шортах. Агрегат, а не женщина. На голову выше его, прямо ломовая лошадь. Ничего общего с той экзальтированной певицей в шёлковом платье, губы в стакане скотча, которую он увидел в ресторане «Мишка» два года тому назад.

«А вот и Натали!» — изрёк Половец, хотя и так было ясно, что Наташка.

Клик-клик, память подсовывает загадочную певицу в шёлковом платье, она взяла себе в баре стакан скотча и подошла к стеклянным дверям, смотрит на ночной Сансет-бульвар, о чём-то думает… Клик-клик, опять раскалённая улица Лос-Анджелеса через два года.

Клик-клик, и в окне листопад, порывы ветра срывают с лип у окна во множестве листья. Это 2019-й, это перебор, мы так не договаривались с машиной времени. Назад в прошлое, пожалуйста, в 1982-й.

Клик-клик, опять похожая по форме на запятую улица в Лос-Анджелесе.

Наташка приблизилась. Чтобы, видимо, его не смущать, она без каблуков, во вьетнамках.

Он и Половец вынули туловища из его «олдсмобиля» и стали на тротуар.

— Вот тебе Наташа,— усмехнулся Половец,— хотел Наташа, имеешь Наташа.

«Зачем я её хотел,— подумал он тоскливо,— что я буду делать с этой круглолицей?»

«Дела нашлось на тринадцать лет»,— усмехнулся он из 2019-го.

New York, New York, what a wonderful town. The Bronx is up and the battery's down

Я иду по берегу Ист-Ривер мимо вертолётной площадки, где в те годы можно было арендовать геликоптер и посмотреть на Нью-Йорк сверху. Временами я останавливаюсь и записываю короткие куски «Дневника неудачника».

Это 1978 год, это лето, пыльно, сухо, вдоль Ист-Ривер не прибрано: дикая трава, дикие мальчики, пустырь пустырём, а ещё великий город. Пыльно, сухо, я иду от миллионерского дома в мою квартиру на 1-й авеню, только что уехал в своё New Jersey мой руммейт, еврейский мальчик Joe. Мне ещё 35 лет, всё у меня впереди. Уже живёт два года книга «Это я, Эдичка» в машинописной копии. У меня есть американская девушка, и не одна. Интересно, что вспомнит Мерелин Мазюр обо мне, если спросить её?

Как-то через много лет — я сидел в тюрьме — я обнаружил Мерелин на фото в составе New York City Orchestra. Это была она, она, она! Она теперь играла на саксофоне.

New York / Ramones

Я пришёл в гости к Ramones, в квартиру к Marky, она расположена в небоскрёбе на Wall Street.

Мы сидим у телевизора, смотрим «Elephant Man» с Дэйвидом Боуи в главной роли, пьём пиво и курим марихуану. Квартира — это, собственно, studio, где на антресоли спят Marky и его ирландка Мэри-Анн. В living room стоит медная ванная, bath-tube. На телевизоре лежит пачка долларов. Ramones становятся признанными.

Париж / Rue Бобур

Ну я вижу, она злится. Злится так злится. Когда она рванула в первую попавшуюся дверь, я не возражал, я за ней, хотя тотчас же увидел — место дрянь. Когда она уселась вроде на интимные места в тупичке, я чётко понял: у туалета,— но я возражать не стал. В воздухе воняло неприятной едой.

Ей понравилось вино, белое, а когда вино во Франции было плохим до того, чтобы сказать «вот пойло!»? Никогда. Когда мне принесли подкисшее мясо, я стал его есть, а чего делать.

Всё это было на Rue Beabourg. Она вышла довольная. И мы пошли в сторону нашего отеля.

Место было свинское. Я ей никогда об этом не сказал.

С Фифи я сдался, принял женщин какие они есть. Неверными, упрямыми и самостоятельными, сходящимися со мной только для случки.

Когда я был молодым, я с ними спорил, дрался, отстаивал себя. Теперь понял: себе дороже будет. Зашли, поели в свинском месте, только и всего.

С Rue Beabourg с лёту, прямо входили девки (особенно девки) и мужики, прямо в туалет, она сидела спиной, но запах-то даже я, больной, чуял.

Москва / Осень

Во дворах, первом и втором, как энергичные гномы, действуют киргизы, пилят старые деревья, начиная сверху, из люльки крана, обрубки бухают об асфальт. Снесли и вороны гнездо, и теперь воронья семья сидит на проводах над тем местом, где был их тёплый дом, и возмущённо полаивает.

Листья сгребли и упаковали в чёрные мешки, запах земли и осени. Я не знаю, сколько я ещё проживу; возможно, это моя последняя осень. Поэтому я принюхиваюсь и присматриваюсь, без соплей и слюней, серьёзный человек, достигший старости.

Довольно ещё сильный, год как установили диагноз, три сета облучений. Первый — 39 облучений, второй — операция — 5 облучений, и третий — операция — 7 облучений. Итого 51 облучение, 12 из них сверхсильные.

В тучах два башенных крана. Когда мне было 17 лет, я работал монтажником-высотником. И строил цех на танковом заводе имени Малышева, мы ходили в брезентовых толстых робах и с цепями.

Нормальные рабочие в столовой, куда мы приходили, громко хохоча и грязно ругаясь, нас боялись. Мне нравилось, что они нас боялись.

Однажды поймали нашего Цыгана за кражей котлет и шницелей в столовой. У него были выложенные пластиком (нет, пластика ещё не было, чем-то жиронепроницаемым) карманы, туда он складывал шницеля и котлеты, а платил только за тарелку гарнира. Так вот, Цыгана стали бить и, кажется, собирались линчевать. По сигналу мы, размахивая цепями, прибежали в столовку и отбили Цыгана. У нас в подсобке мы сами надавали ему пиздюлей, чтоб бригаду не позорил. С тех пор нас стали бояться ещё сильнее.

Танковый завод имени Малышева сейчас производит БТРы для украинской армии, из которых они убивают наших. Но кто же знал-то. Это ж были 1960 и 1961 годы. Кто тогда знать мог?

Надену-ка я тёплый бушлат. И пойду посидеть на террасе. Скоро возникнет звёздное небо, и, хотя оно не так хорошо, как в Монголии или в Карабахе, но всё же сойдёт. «Поздняя осень, здоровый ядрёный / Воздух усталые силы бодрит» — вот и Пушкин пригодился.

Napoli

Идём по бетонному узюсенькому ущелью Неаполя. Бедный нижний город. Впереди три фигуры со спины с катящимися сзади них чемоданами. Слава богу, я оглох и не слышу в полной мере грохота этих чемоданов. В данном случае — слава богу, что оглох.

Нас ведут в «хостел». Один из влекущих чемоданы — мой издатель Сандро Тети, рядом с ним, большим медведем, неаполитанский поэт Антонио де Лука, третий так и остался неизвестным.

Льёт дождь, улица бедная, заведения на ней бедные, хотя плещут светом, фастфуд.

По-моему, они и сами не знают, куда ведут нас. По-моему, знает чуть-чуть третий, который так и остался неизвестным.

Обстановочка как в фильме «Блейд раннер», где играет охотника за мутантами молодой ещё тогда Харрисон Форд.

Мы в нижнем городе Napoli. Здесь узкие улочки, где едва проезжает один автомобиль. Здесь множество скутеров и байков, на них виртуозно катятся простые люди, прикрытые кто рогожкой, кто пластиком. Здесь хмуро и хуёво, никогда не подымаются ставни. Есть ещё верхний город, там больше света, улицы пошире, и там живут люди побогаче.

Проникнуть в нужную нам дверь нам удалось только после нескольких болтливых итальянских звонков. Никто не отвечал, дверь не открывали. Внутри холодного здания никого нет. Прошествовав по коридорной системе (полы холодные, везде стужа, такое впечатление, что, когда они строились, в Неаполе стояло вечное лето), добираемся до двери в хостел, хотя ничто не указывает, что это хостел. В коридоре чайник, пакетики с инстант-кофе, коридор узкий. Ни одного человека, хотя семь вечера. Комнаты не имеют номеров, но названия. Наша имеет название Giove. Одеяло только одно, потому мой спутник нацбол Селезнёв всю ночь мёрз. Моё одеяло мы не могли же разрезать.

Пришёл из ниоткуда шибздик. Простыни Селезнёву принёс. Постелил. Не особенно умело. Сказал, что ночью батареи включат. Утром выяснилось, что батареи не включили. Мы вышли. Нас ждал поэт Антонио. Сели в такси и поехали в порт. Как они ездят, эти неаполитанцы! Ни одного светофора! Может, в большом городе есть. Оравы голодных авто теснят оравы голодных авто.

Потом ждали, когда горючку перекачают из бензовоза в паром. Долго ждали. И холодный ветер свистел в моё левое ухо. Везувий-хуювий, холодно как в аду…

Ткварчел

Хуй его знает. Дорога запущенная идёт вдоль нескончаемого каменного забора, окрашенного неопределённой краской — смесью бежевого, лилового и розового, наверное, что осталось в небогатом хозяйстве забытого всеми города.

Это уже Ткварчел. Останавливаемся у висячего моста над рекой, чтобы я прошёл на камеру от его середины на наш берег, туда, где стоит наш автомобиль.

Мост качает, железные листы под ногами громыхают. А что, ты ожидал найти тут мост Анри Четвёртого? Идёшь себе и иди на оператора Влада.

Идёшь и иди.

С моста шагаю в репьи. Репьи цепляются к низкам штанин джинсов.

Обобрал репьи со штанин. Вокруг запах старых мокрых строений. Сели — поехали дальше.

Это была фабрика.

Воспоминание

Смотрю вниз на Rue de Turenne из окна нашей мансарды. Там, вертикально вниз, топчется пьяная Наташка с каким-то парнем. В зелёном костюме в клетку, который я ей только что купил (мы ей купили, я заплатил, поскольку выгодно продал книгу в издательство Flammarion).

Ярость ударила мне в сознание. Бегу, в чём был, не одеваясь, вниз. Хватаю её, совершенно не соображающую, судя по лицу, где она, что-то бросаю (не помню что) парню и тащу её в подъезд и по лестнице вверх.

Тащить трудно, она, представляете, на каблуках!

Утром спрашиваю её: «Кто это был?»

— Да так, один,— отвечает.— Специалист по разложению войск противника. В Афганистане.— И хохочет.

Она понимала, что зла я ей не причиню.

Если б вы знали, как меня отягощала тогда обязанность быть позитивным и порядочным! Но что делать, разделение ролей произошло с самого начала. Она ведь была певицей кабаре, потому свободной осталась только роль позитивного агромадно талантливого писателя.

Воспоминание — II

Питер Спрэг в начале жизни уже имел все удовольствия, которых я не имею и сейчас. Одно время он был владельцем британской фирмы Aston Martin. А я был его house-keeper. Он был скорее хороший человек. Впоследствии он опускался в жизни, а я подымался.

Сейчас я увидел (кто-то прислал мне video с ним), я увидел обрюзгшего человека, несколько неряшливого от старости. Человек называл себя бизнесменом и демонстрировал очки, в оправу которых был вмонтирован слуховой прибор. Представляете, как ему, вероятно, больно: от владельца фирмы дорогих hand-made автомобилей Джеймса Бонда до бизнесмена-производителя очков со слуховым прибором.

Однако я у него на Sutton Square 6 спрятался на полтора года и отдохнул от моих американских несчастий.

Москва / Бобров переулок / 1992 год

Девяносто второй год. Бобров переулок. «Нас водила молодость…»

Пришёл тогда на интервью в газету «Солидарность».

С рюкзачком явился тощенький-носатый молодой Кагарлицкий. Позёром пришёл с густой волоснёй и в хромовых сапогах до колен тогдашний анархо-синдикалист Исаев. И я был с рюкзачком, где лежали чёрный французский шоколад и кубики бульона «Магги».

Лоскуты обоев свисают со стен, второй этаж, дверки всякие…

27 лет спустя я пришёл к Кагарлицкому на YouTube-канал.

На улицу Казакова, 13.

Был полон страсти и огня, например.

Я прошёл современную русскую историю как квартиру, в которой живу много лет, изучив все её углы и закоулки, выключатели и включатели, зная, где течёт и где грозит разгореться. Потому и делился с Кагарлицким знаниями о русской истории. Да и он знает.

Молодёжь заулыбалась, когда я сказал, что «среди молодёжи столько же идиотов, как и среди стариков». Такое же количество. Что молодёжь не имеет права на исключительность.

Если б можно было вернуться в 1992-й, что бы нужно делать по-иному? А двигаться быстрее и решительнее. Мало было радикализма, даже у нас, моих нацболов.

Они меня два тогда интервьюировали, командир тогда Исаев, анархо-синдикалист тогда, и депутат Государственной думы теперь, толстомордый, сытый, в очках, галстуке и пиджаке. Я предпочитаю того, в сапогах и с волоснёй, косящего под Махно.

Случайная мысль: у Махно и Чарльза Мэнсона много общего ведь. Только Мэнсону гражданская война не удалась. А он хотел спровоцировать убийствами в Беверли-Хиллз гражданскую войну, чтоб все решили, что убийства совершены чёрными, и началась бы расовая война.

И ещё эту группу психореволюционеров следует расширить.

Ещё добавить туда попа Гапона. Гапон, Махно, Мэнсон. Распутин ведь тоже был революционер, только своеобразный.

В сегодняшнем дне дочь Бориса Кагарлицкого снимает нас одной камерой с одной точки. С другой снимает бледный юноша, похожий на худого муравья.

Ещё один персонаж, старше их, лет под сорок, веселится за их спинами, когда я говорю о девках, а я о них довольно часто говорю. Как же без них.

27 лет мы с Кагарлицким шли с Боброва переулка, что недалеко от метро «Тургеневская», до улицы Казакова, что недалеко от ст. метро «Курская». Каждый своей дорогой шёл, чтобы встретиться на Казакова. «Там, где Гоголь-центр»,— уточнил мне Кагарлицкий по телефону, когда объяснял, где они находятся.

— Да я не знаю, где этот Гоголь-центр,— признался я.

— Понимаю, понимаю,— согласился Кагарлицкий, но по голосу было слышно, что не понимает, как можно не знать. Затем он, видимо, вспомнил, с каким фруктом имеет дело…

Загадки Сфинкса

Великая Китайская стена

Суровость Китая так похожа на глупость Китая.

Скорее всего, эта суровость — лишняя в современном мире и не нужна.

Так же как Великая Китайская стена не уберегла старый Китай, так суровость не убережёт и современный (Гонконг — видимо, неоспорима современность Гонконга, а против неё стоит устарелый Китай Си Цзиньпина? Так, видимо).

В период опиумных войн у Китая были огромные армии-орды. А что, если в сверхсовременных аппаратах убийств сидят нехрабрые китайцы с заячьими сердцами? Тогда их армии грош цена!

Русские хороши тем, что свято верят в то, что их хотят поработить, и потому русские крепки духом. Такая история, какая произошла с Бутиной, нас укрепляет в том, что мир желает нам зла. Так же как и история с отравлением (якобы) Скрипалей. Отдайте наших Скрипалей, британцы!

*

Далее следует размышление о Великой Китайской стене (позднее не уберегла французов линия Мажино, а ГДР — Берлинская стена). От завоевания приходящими из Великой степи не уберегла. Сейчас экономика Китая не убережёт Китай. Великая Китайская стена должна быть в душах, а её нет в китайских душах. Они трудящаяся нация. Труд — это не достоинство. Это скорее порок.

Как взвешивать государства? Где лучше живётся? В трудящихся странах или в нетрудящихся?

Китайская стена. Модная архитектура. Но столетиями строили, степняки её огибали.

Куда там она тянется, сколько в ней километров, не важно. Её упрямо строили, как нынешнюю китайскую экономику. Поняв однажды (поймут однажды), что сами устарели. Всю новейшую историю строят одно и то же — Китайскую стену.

Китай

Китай приписывает себе и население, и достижения.

Много пишут об успехах Китая и в экономике, и в строительстве, и в армии. И, мол, сколько у них населения!

Мы ведь все верим, что у них 1.400 миллионов населения, не так ли? Вы все верите?

Я так не верю. Думаю, много, миллионов 600–700 есть.

Китайцы любят приписывать; я не так хорошо, как хотелось бы, но знаю китайскую историю и их методы тоже. Они всегда приписывали, пугая своим якобы могуществом соседей-«варваров».

У меня такое чувствование, что многие китайцы хотели бы, чтобы их режим пал. Вы думаете, там всем прекрасно живётся? И эти люди, расстреливаемые публично, все преступники? Я как-то тихонько сомневаюсь.

У меня такое впечатление, что вскорости Китай грохнется на свои большие колени и будет долго ковыряться в своей кровавой междоусобице. А потом на его месте образуются три скорее государства. Пока это только, что называется, «чуйка». Но правдоподобные статьи о том, что в Китае меньше населения, чем они себе приписывают, уже есть, и их немало.

Я вообще-то за союз России с Китаем, больше нам не к кому податься, но не мешает понимать, что случится в будущем, не мешает различать под блестящими китайскими видеороликами реальную реальность.

Китай — II

В Китае:

— нехватка сельскохозяйственных ресурсов;
— чрезмерная эксплуатация земель;
— сильное загрязнение почвы.

Испокон веков в Китае были три стратегических вида продуктов: рис, кукуруза и пшеница. Начиная с 2015 года к ним прибавился картофель.

Пшеница в основном выращивается в северных районах Китая. Там проблема с водой. Ресурсы подземных вод ограничены и выбраны.

Потому пшеницу стали заменять картофелем;

— чрезмерное использование химикатов;
— обеспечение продовольственной безопасности является «основной задачей»;
— деградировало более 40% пахотных земель, то есть 24,5 миллиона гектаров;
— импорт продуктов составляет 15% от всего продовольствия в стране.

Великая Китайская стена — II

Чтобы понять Китай, нужно изо всех сил стараться и понять Великую Китайскую стену. Она не для обороны построена. Она ни для чего. Это ложно понятое механическое подражание европейским крепостям.

Кстати, в один из моментов Истории стена так и называлась — Крепость.

Интересно, что участки Великой стены, сохранившиеся до нашего времени, были все построены в основном при династии Мин (1368–1644 годы).

От заставы Шаньхайгуань на берегу Ляодунского залива Желтого моря до заставы Юймэньгуань на стыке современных провинций Ганьсу и Синьцзян Уйгурского автономного района она простирается, её останки простираются.

До династии Мин все упоминания о Стене — это сказки. Стены не было, или за Стену считают сейчас отдельные укрепления.

Обратим свой взор на другую отдалённую от Европы державу того мира — на Россию. В 1479 году царь Иван III пригласил из Италии архитектора Аристотеля Фиораванти. В 1487–1489 годах в России уже строили многие итальянские архитекторы: Марко Фрязин («Итальянец» в переводе) и Пьетро Антонио Солари. Известны ещё Алевиз Фрязин, Бон Фрязин.

Московский кремль повторяет замок Сфорца в Милане вплоть до мельчайших деталей. Китайская стена с её башнями также повторяет итальянскую архитектуру. И время одно, и постройки Кремля, и постройки Стены при династии Мин.

Ценность стены как оборонительного сооружения подвергалась сомнению уже во времена, когда она создавалась. Враг находил слабо укреплённые участки или просто подкупал стражу.

Китайцы подшучивали над своей Стеной: «Как только объявлялось, что стены будут строиться на востоке, обязательно сообщалось, что орды варваров напали на западе».

Ценность Кремля как оборонительного сооружения также оставляет желать лучшего, проще говоря, была никакая.

Ещё в 1521 году при нашествии Мухаммед-Гирея Крымская армия появилась в виду Москвы, не дошли 2 км.

Следовательно, не стены Кремля остановили крымчаков. В 1571 году поход под началом хана Девлет-Гирея завершился сожжением Москвы, в плен были уведены 60 тысяч невольников. Итальянским архитекторам, вероятно, было приказано сосредотачиваться на соборах, а не на оборонительных стенах Кремля.

Ещё два примера.

В 1610–1612 годах Кремль был занят польско-литовским гарнизоном Александра Гонсевского.

2 сентября 1812 года в Кремль вошла армия Наполеона.

Глубоко периферийные страны — Китай и Россия — по-обезьяньи построили себе современные европейские укрепления, но пользоваться ими не умели.

Поэтому Великая Китайская стена никакая не загадка. Она феномен, известный и понятный нам сегодня, психология воровства китайцами достижений других цивилизаций, и при династии Мин уже существовала.

А про Кремль уместно вспомнить «Философические письма» Чаадаева и добавить к Царь-пушке, из которой никогда не стреляли, и Царь-колоколу, который никогда не звонил, и Кремль — самую крупную в мире крепость, которая никого не защитила.

ДНК и генотипы

Основная терминология:

«Дезоксирибонуклеиновая кислота. Общие сведения. ДНК.

Своеобразный чертёж жизни. Сложный код, в котором заключены данные о наследственной информации. Эта сложная макромолекула способна хранить и передавать наследственную генетическую информацию из поколения в поколение. ДНК определяет такие свойства любого живого организма, как наследственность и изменчивость. Закодированная в ней информация задаёт всю программу развития любого живого организма. Генетически заложенные факторы предопределяют весь ход жизни как человека, так и любого другого организма. Искусственное или естественное воздействие внешней среды способны лишь в незначительной степени повлиять на общую выраженность отдельных генетических признаков или сказаться на развитии запрограммированных процессов».

Генетика — наука, изучающая наследственность и изменчивость организмов.

Ген (с точки зрения генетики) — участок хромосом, определяющий развитие у организма одного или нескольких признаков.

Генотип — совокупность всех генов организма.

Вообще-то это расизм или очень похоже на расизм: генетика. Сейчас генетика, ген, ДНК, генотип — очень модная терминология, вошла в словарь среднего человека, многие болтливо рассуждают об этих терминах, жонглируя ими и оперируя законами основателя генетики Менделя — кажется, их три.

Но спустимся на землю: речь, видимо, идёт лишь о составе плоти человека, а какая часть плоти человека (если сознание принадлежит к плоти, а это не так) скрывает в себе сознание, мы не знаем, человечество не знает. ДНК, с моей точки зрения,— это состав плоти человека, состав его каркаса, который он таскает за собой повсюду и обречён таскать до самой смерти. В ДНК заключены данные о мясе и костях, и только. А загадка человека — гениальность, сумасшествие — никак не отображаются в ДНК. Чертёж плоти человеческой — да, наверное, и то не факт.

То, что «искра божия», сознание, разум, гениальность или сумасшествие никак не отображены в чертеже жизни — в ДНК,— печально, конечно для человечества. Нам ещё долго карабкаться на вершину. Пока мы не откроем, что есть сознание, генетика останется модным заблуждением, ещё одним заблуждением. Что нам плоть человеческая — мы знаем, как её воспроизвести естественным путём, больше, чем есть плоти на планете (уже около восьми миллиардов человеков), там не нужно. Поэтому генетика никуда нас не ведёт. Это очередной тупик. И очень скучный.

Да, а самое модное в терминологии генетики словечко — это «гаплогруппа».

Википедия:

«Гаплогруппа — группа схожих генотипов, имеющих общего предка, у которого произошла мутация, унаследованная всеми потомками (обычно — однонуклеотидный полиморфизм)».

Охуеть можно, как каста учёных умеет запутать следы с целью придать себе значимость. Так римские авгуры шарлатанили народ.

«Гаплогруппа (в популяционной генетике человека, науке, изучающей генетическую историю человечества) — большая группа схожих гаплотипов».

Рядом под титром — «гаплогруппа русских». Такое задиристое объявление: кроме описания гаплогруппы, сертификата и карты миграции вам пришлют генеалогическое древо. Этот тест предназначен только для мужчин. 12.600 руб. mt DNA.

Вот и рубли появились. А то гаплогруппа. Рубли…

Мусор

И третья загадка Сфинкса: что делать с мусором?

Нигде его не хотят, ну и правильно делают.

Справедливо будет никуда мусор не вывозить, не собирать его воедино на свалках («коллекторах», как сейчас говорят), а уничтожать его там же, где его и производят: подомно.

Подомно будет справедливо. Каждый получает столько горелого воздуха, сколько его мусор произвёл.

Когда-то в каждом доме (или в очень многих) была котельная. Топили углём или чем там? Мазутом?

Стояли манометры, сидели парни или тётки и следили за топками, где сжигали уголь или мазут.

Нужно вернуть котельные, новые дома строить только с котельными. За последние десятилетия искусство сжигания чего-либо стало современнее. Новейшая техника позволяет что хочешь сжечь. Есть же крематории. А что, если ту же технику употреблять при сжигании мусора?

Когда мусор будет утилизироваться на местах, заткнутся те, кто не хочет принимать у себя «московский» мусор из столиц и мегаполисов. И в самом деле — зачем? Отпадёт необходимость.

Одновременно можно будет решить проблему отопления домов. Центральное отопление с радиаторами давно устарело.

Вот сижу, как старый Эдип, только не в хитоне, и решаю загадки Сфинкса. Представьте.

И представьте себе, как в тёплой котельной сидит длинноволосый панк (или тётка) и читает книгу. Время от времени взглядывая на манометр.

Человек — небольшой Бог в иерархии Богов

Лошадей в современном мире нет. Их заменил автомобиль. Ищите их на улицах — их нет. Их нет. Их нет!

Лошадь была загадкой. Спарившись с человеком, они вдвоём покорили мир.

Но автомобиль — тоже загадка. Пусть это (автомобиль) изобретено и построено человеком. Но как человек изобретён и построен Создателем, так и автомобиль, ну и что? Автомобиль ведь силён и движется, и он повсюду заменил лошадь. По отношению к автомобилю человек — Создатель.

Нет её душистого дерьма на дорогах. А там, где ещё есть (это считаются отсталые регионы), вдыхаем ностальгически. Запах душистого травяного дерьма. Лошадь изгнана и как средство передвижения заменена превосходящим её по силе и по скорости в сотни раз автомобилем.

Огромное изменение в мире! Предыдущая революция произошла тысячи лет тому назад, когда человек приручил лошадь. А нынешняя революция постепенно овладела миром, когда человек придумал автомобиль и довёл его до нужного ему совершенства.

Создатель, Бог по отношению к автомобилю, человек — лишь небольшой Бог в иерархии Богов.

Человек ещё и авион изобрёл и довёл до состояния летаемости. У человека кое-что получается, но не всё.

Тоска по лошади до сих пор посещает человека. Тоска по лошади.

Конец фильма / 2020 год

Сижу на минус втором этаже медицинского центра. Яркий свет, повсюду крупные и дремучие орхидеи белого и лилового цветов. Горит вдали на стене плазменный телевизор, навязывая общеевропейскую вечную жизнь. Извиваются красотки, мускулисты и пружинисты кавалеры.

Сидящие и ждущие, как и я, своей очереди на облучение, я заметил, по прошествии некоторого времени исчезают, их сменяют иные лица. Всё это богатые люди. Либо они вылечиваются, либо умирают.

Человечество, как правило, не замечает их потери. Молчаливые уборщицы-азиатки в передниках смахивают в совки невидимую пыль.

Ещё несколько месяцев тому назад доступ на минус второй этаж был свободен. Теперь, для того чтобы спуститься в этот красивый и элегантный ад, требуется заявить о себе в регистратуре, как в тюрьме, сообщить имя, отчество и фамилию, день, месяц и год рождения. И только тогда, обнаружив те же данные в компьютере, девушка/юноша в белом халате пойдёт и активирует вам лифт.

Так бы и сидел бы и сидел в этом приглушённом предбаннике смерти, никуда не торопясь, листая никому кроме приговорённых к смерти не нужные журналы «Forbes», «Огонёк», там, и им подобные, но выходит главный экзекутор, оператор Валентина: «Прошу вас».

Иду вглубь пещеры и ложусь лицом кверху, и на голову мою надевают маску и прищёлкивают маску к операционному столу. И включаются лучи. И я начинаю не торопясь считать — сотен немного, это же операция.

Подумал: в истории осталось бесчисленное количество организаций, в которых участвовали люди прошлого. Жиганы — уркаганы — ку-клукс-клан — банды мексиканских подростков в Лос-Анджелесе — гестапо. У них были свои правды, свои одежды, их девушки в примитивных крепдешиновых платьях…

В крепдешиновых платьях… Помню всплеск юбки в клипе к песне Леонарда Коэна «Dance Me to the End of Love». Придёт Фифи, попрошу её, чтобы нашла мне этот клип. Он еврейско-цыганско-сербский задолго до Кустурицы.