Книга издана в авторской редакции.
Эдуард Лимонов
Девочка с жёлтой мухой
// Москва: «Ad Marginem», 2016,
мягкая обложка, 136 стр.,
тираж: ??? экз.,
ISBN: 978-5-91103-300-2,
размеры: 185⨉113⨉7 мм
Пояснения
«Девочка с жёлтой мухой» — ещё более чудаковатый сборник стихотворений, чем все предыдущие, начиная с названия.
— Почему чудаковатый?
Я одинокий человек, несмотря на мою публичную политическую деятельность. Я, вероятно, самый одинокий человек в России. Когда ты одинок, ты непременно дичаешь и в результате говоришь и делаешь странные, эксцентричные вещи. Такими они предстают для не одичавших, уравновешенных жителей общества.
— Как я пишу стихи?
Я погружаю мою «удочку» как можно глубже, в самый глубокий слой, и выдёргиваю фразу или две.
А дальше, вокруг этой добычи из глубоких слоёв, наворачиваю разъяснения.
— Что есть «удочка»?
Это струя моего обострённого внимания, как «мышка» у компьютера, проникающая в глубокие мутные массы, где ещё нет слов, там в основном такой бульон лежит, тёмное озеро, но кое-какие словесные сгустки уже появились, плавают загадочные.
Вот оттуда выуживаю.
Слоёв же по меньшей мере три, и самый глубокий — самый серьёзный. Там одни тайны и загадки.
Оттуда вытаскивали Хлебников и Николай Гумилёв.
Э. Л.
Косякин
I
Затем навсегда замолчал его телефон.
Из разных больниц уже не названивал он,
И можно было предположить,
Что перестал он далее жить.
Прохладные утра, какие выпадают,
Его не застают, за ним не наблюдают.
Он не приходит на площадь, где проводят митинг,
Он находится там, где гунн и викинг…
II
Тебе, коммунисту, шахтёру, боксёру,
Воздвигнуть курган бы иль сильную гору!
Ты был, ты кипел, тебя помнит народ,
Неправда, что умер ты в тот злобный год!
И мы в тёмном зале старинной больницы,
Кривили в печали мы бледные лица…
Таких церемоний, и речи, и флаги
Не знали мы ранее, мы, бедолаги.
Ушёл сильный краб, наш разгневанный брат
Устроил там в зале прощальный парад.
Лежал изболевший, однако, однако
Как красный святой, Первой Конной рубака…
Долматов
Долматов в старом Королёве,
Растрескавшемся, как копыта на корове,
Жил, пламенел, и горевал,
И галстук свой оберегал.
И то был галстук пионерский,
Не офисный, не галстук клеркский.
Он бережно хранил, чтоб красный
Путь через жизнь бы делал ясный.
Эх, Саша! Но тебя убили!
И в Роттердаме, что далёк,
Потух ты, красный уголёк,
В тюрьме за шею прицепили…
Их много, пасмурных и гневных,
Прошло сквозь партию мою,
И вот сейчас тебя пою
С престола лет моих столь древних…
Я многих наших пережил,
Такая мне судьба досталась.
Гляжу, за горизонт умчалась
Процессия моих могил…
Долматов! Боже мой, Долматов!
Конструктор боевых ракет,
Сказал он чужеземцам «нет»!
Погиб в руках у супостатов,
Но тайны твёрдые страны
Остались строги и страшны…
Нет, не коснулись их руками
Голландцы с янки за плечами.
Пусть мой косноязычный слог
Да воспоёт тебя, сыног…
* * *
Уж неуклонно пожелтели
Твои военные поля.
О, Украина, в самом деле,
Чего ты хочешь, русских зля!
Мы всё равно тебя погубим,
Поскольку руку подняла
На всё, за что дрожим, что любим,
Бандеру старого взяла,
Себе на стяги поместила.
Что ж, шелудивая, пеняй,
Поймёшь, что нет, не надо было,
Но будет поздно, так и знай!
* * *
Жизнь может кончиться всегда,
Пройдут ночные поезда,
И углем загрязнится ночь,
И никому нельзя помочь,
Вверху зелёная звезда,
Ты воду в ступе не толочь…
Большой ж/д дорожный мост,
Над ним луна во весь свой рост,
«Меня сейчас убьют!
Вот этим трассером с утра.
И кислым писком мошкара
Отдаст меня под суд…»
Торчат кошачие хвосты
Угольной черноты
У залитых луной домов,
Вид страшен и суров…
И в них увидеть ты готов
Медведей или львов…
Вспоминая знакомство с Фифи
Старый, умный и развратный,
Я сидел там аккуратный,
Разделённый на пробор,
И звенел в руках прибор,
О прекрасную посуду,
Кузнецовские тарелки,
Я любил Вас, гадом буду!
С этой Вашей, хвостик белки…
Старый, умный (чёрный член?),
Настоящий Супермен:
В нос шибал одеколон,
В женский носик («Это он?!
Тот, кого ждала ночами,
Влажно чмокала губами.
Вот бродяга, злой какой!
Неужели это мой?..»)
Посмотрел на Ваши ушки,
На олении глаза,
И решил, что быть подружке,
Этой девке скажем «да»…
1970-й
Анне
Дожди идут, и денег нет,
Живём у парка. Осень,
Но микояновских котлет
Ни у кого не просим…
Тогда ты стала вдруг болеть.
Там яблоня в окне была…
Ты порывалась умереть
И много ты спала…
Я полагаю, сорок пять
Прошло красивых лет,
Предполагаю, что кровать
Была причиной бед…
Не нужно было столько спать.
Чудовища из снов
Проникли в комнаты, чтоб стать
Ублюдками углов…
Нам это слесарь Пестряков,
Мерзавец, удружил.
Нам сдал жилплощадь, и каков!
Твою судьбу решил…
А бабка Софья… чей скелет
По комнатам бродил.
Прошли эти сорок пять лет…
Как будто и не жил.
Ни бабки Софьи, ни жены,
Безумной Рубинштейн.
Их съели кладбища страны.
Пил Пестряков портвейн…
О Лорелея, Рейн…
* * *
Светило движется. Большой слепящий диск
Пересекает заросли растений.
И Фараону жжёт его колени,
А он лежит, ласкает одалиск…
Светило — огнь! Светило — печь в лучах!
Тут не помогут паланкин и зонтик!
Но тучи вон сошлись на горизонте,
Как мухи у убитых на очах.
И грянул гром! Взлетели пеликаны,
Фламинго взмыли, перья потеряв.
И сфинксов золотые истуканы
Дождя хотели, головы задрав…
А за рекой, ливийская пустыня
Вся красной глиной трескалась в жаре.
Изида — беспощадная богиня —
Спускалась к Фараону по горе.
* * *
Таких мужчин, как я,
Ты никогда не пробовала,
О девочка моя!
Многоутробовая!
Таких злодеев, нет,
В тебя не вламывалось.
Я не простой поэт.
Но в Храм из волос
твоих, я руки погрузил,
И вот я их обезобразил.
Я знаю, я тебе не мил,
Но я уж всю облазил…
Сейчас же томная тоска
Тебе на бёдра ляжет,
И боль у каждого соска
Любить меня обяжет…
На Даниловском кладбище
Лизке
Укропом пахнет и травой
На кладбище твоём.
Здесь дух неугомонный твой
Не мёрзнет под дождём.
Здесь не долезет черьвь злой
До твоего хребта,
Лежишь на кладбище нагой,
И чем ты занята?
Бормочешь стих, поёшь себе
На ультразвуковом?
Жалеешь о своей судьбе
Под острым каблуком
Пришедшей бляди поболтать
С прохожим мужиком.
«Зачем она меня топтать
Здесь, на Даниловском?..»
Укропом пахнет, с ветерком
Доносит пыль и гарь.
Я помню, часто под хмельком
Ходила Лизка встарь…
* * *
Вы, дети хорошие, любите маму,
Уроки готовите в срок.
И ты, моя девочка, Сашка упрямая,
И ты, мой красивый сынок!
Есть также папа, пропахший духами.
Едет в машине он
С головорезами-большевиками,
Сжатый со всех сторон.
Папа печальный, не спящий ночами,
Вам он совсем незнаком,
Но он всегда разговаривал с Вами
На языке неземном.
Средь звёздного праха и лунной пыли
Вы неуверенно с ним
В хаосе Бездны неловко парили,
Ну да, с этим папой своим
* * *
Молчали русские цари,
Сугробами повелевая,
Большевики, как фонари,
За ними плавились, сгорая,
Пришла Великая Война,
Пришли на нас шпрехензидойчи.
Их боевые племена
К нам заглянули после Польши,
Горящих пепел деревень
И танков рёв, как саблезубых.
Спасла нас всех монголов тень,
Монголов наших многошубых…
* * *
Небо всё в рыбёшках,
В серебристых кильках,
Подожди немножко,
Почекай лиш тiлько…
Сдвинутся рыбёшки
В тучу боевую,
Как рубли и трёшки
В пенсию большую.
Туча громом треснет,
Молниями жаля.
Так на Красной Пресне
По восставшим палят…
Сюзанна и старцы
Вы кротко носили молочные зубы
И всем старикам были милы и любы…
Но в ванную, там, где Вы тёрлись и мылись,
Скабрезные старцы внезапно вломились…
— Сюзанна! Ну дай на тебя посмотреть!
А может и спинку позволишь тереть?
В квартире из наших вместительных комнат
Вас любят, девчушка, Вас любят и помнят!
— Сюзанна! И ну полотенце тянуть,
Чтобы на девчонку получше взглянуть…
— Да чёрт с Вами, старые, нате, смотрите!
И даже, пожалуйста, спинку потрите!
— Что, скисли, деды? Побежали одеться?
Ну надо же было вам в ванну переться!..
* * *
Осень, когда мэны надевают ворсистые пальто,
Женщины становятся молчаливы и замкнуты,
К дверям подъездов прижимаются тушки котов,
А из кофейных исходит пар крутой…
Осень в Вене, осень в Париже,
Где, подтянув к себе облака,
Башня Эйфеля становится ближе
И призывает, как поднятая рука.
Ты загулялся в чужих столицах,
А пора и домой, домой пора,
А то либо французские вокруг всё лица,
Либо только постная немчура…
Осень. Шипит «Занзибар» — кофейник,
В окно ещё заглядывает луна,
В вазе стоящий букетик-веник
Напоминает нам грызуна…
Цветы Зла
Один висит цветочек орхидеи.
Один остался, а одиннадцать слетели.
Что, бледный и сухой, завис печально?
Не хочешь падать тихо и нейтрально?
Старик Руссо над розами трудился,
Любил сажать, с лопатою клонился
Над молодыми розами кустов.
Я орхидеи чту, как куст Христов…
И по утрам, седой и вертикальный,
К ним в библиотеку прихожу из спальной.
Молитвенно, почтительно гляжу,
И если что, то лозу подвяжу…
Цветы таинственные, злые паразиты
Тропических лесов, о, сибариты!
Однако вы бледны, как ангелá!
Исчадья Ада, Fleurs du Mal(и) Зла…
Плохо медведей…
Плохо медведей держать в зоопарках…
И заключённых томить в тюрьмах жарких.
Ведь и медведи, и заключённые
Богом любимые, Богом прощённые.
Скромно склоняют башки над тарелками
С пищею постною, с зёрнами мелкими,
У металлической скверной посуды
Вид неприятный, изломы повсюду…
Нехорошо это, узников скорбных
В клетках держать — и вонючих, и вздорных.
Тысячи дней попирать их достоинство.
Ужо придёт на вас ангелов воинство.
Поубивает в отместку мучителей
Воинство ангелов-освободителей…
* * *
Замерзало дерево,
Было тяжело.
Ел селёдку с вишнями,
За окном мело…
В детстве всё ужасное
Или хорошо.
Солнце встанет красное,
И гулять пошёл…
— Ну, мороз-морозище!
Сводит мне ступни.
Мальчик, вон сугробище!
Ножкою-то пни!
В шаровары писали,
Сопли по губе…
Девочка злой кисою
Пристаёт к тебе.
А сугробы пышные,
А дымы из труб,
Разговоры лишние
Среди польт и шуб.
Чай крутой и сладкий,
С маслом чёрный хлеб.
У нас всё в порядке:
Полный ширпотреб!
* * *
Мне нравится могущество России,
Я свирепею от ударов в нас.
Несчастные кривые запятые,
Не страны, междометия как раз…
Эстония и Латвия с Литвою,
Одним плевком вас не перешибить.
Но вас возможно перебить соплёю,
Серьёзно и навечно повредить…
Так потому сидите, хвост под задик,
А то вам надерут его ужо.
Мир вам не детский аккуратный садик,
Он не грузинский кисленький боржо…
Мир для героев выстроен был свыше,
Для негероев мир не создавал
Тот, кто у нас витает выше крыши
Над головой — сияющий овал!
* * *
В том холодном году… отопление нам в сентябре…
Потому что без трёх свитеров было спать невозможно.
Я же прятался в Вашей пылающей липкой дыре,
Неспокойной, как ад, и тревожной…
В том холодном году Вы сидели в одном кимоно,
Свесив ножку и ножкой болтая…
Я подумал, о Боже, её я ведь знаю давно…
Я был страшный монгол, а она — из Китая…
Осень в New York State
Близ Glencowmills сейчас лежат яркие тыквы.
Мишель и Пол на тракторе едут на охоту.
У Мишеля на коленях лежит винтовка…
Два мирных гомика, они боролись против атомной станции…
Я с ними работал в одной бригаде
И время от времени пил их скотч…
Какая дымка!
Боже, какая дымка! Висит над Хадсон Валей, жгут кукурузу.
Места Рип ван Винкля, красота полей!
В Карнеги Холл начались концерты.
На фортепиано играет не Юра Егоров,
По лестницам поднимается не Ростропович,
На 57-й улице свежий ветер с Атлантики,
Все школьники-мальчики надели бабочки-бантики,
А Ольга и Лена достали скрипку и виолончель,
Чтобы играть Schostokovitch,
И ветер свистит в небоскрёбов свирель…
Как Соловей пред Алёша Попович…
* * *
Недолгое русское лето
Закончилось. Холода.
Посплю-ка я после рассвета,
Такие мои года…
Недолгое русское лето,
Неброский его пейзаж,
Не чудо седьмое света,
А только в зиму пассаж…
Я всё-таки видел другие
Пейзажи и материки.
А тут всё одна Россия,
Старухи да старики!
А мог бы жить кучеряво,
В Париже, губа в коньяке,
Чтоб Сена текла лукаво
И Лувр у неё в кулаке…
Чтоб чёрных, как стая галок,
Любить парижанок с колен,
И бросить им тыщи палок,
Зовя их Жаклин, Элен…
* * *
Несчастных княгинь и несчастных княжон
Над страшной судьбой рефлексировал он.
Украли, насиловали, расстреляли
На троне, в степи, в полутьме, и в подвале…
Держали без пищи, и мучили, мучили.
Позднее их кости белели там кучами…
Другие в медсёстры подались в войну,
Дерьмо выносили за нашу страну
И красным крестом на косынке сияя,
Княжна выходила, как будто святая…
Варяжские девушки либо славянские
Терпели мужей ухищрения шпанские.
Вот девку украл, своровал и живёт
Казак-проходимец, поляк-идиот…
Такая выходит у каждой судьба.
Двадцатого века война и гульба,
Но вот девятнадцатый был выносим.
Солидный там герцог был необходим…
Под ручку стоят на немых фотографиях,
Замешаны в браках, абортах и мафиях…
И похоть княгини, и юность княжны
Горячи, прекрасны и кожнонежны…
* * *
Ты голая лежишь под мужиком.
Глаза открой, а он тебе знаком?
Открой глаза, употреби свой взор,
Взгляни на это чудище в упор…
Оскаленные зубы, злой хребет…
Ворсистее его животных нет.
Из рта его струя течёт слюны,
Распахнуты под яйцами штаны.
И крайней плоти тёмно-красный змей
В девичестве твоём снуёт скорей!..
Вот ты такого выбрала себе,
Вот, докатилась в пьянстве и гульбе.
Какой-то сильный и свирепый хам
Тебя к постели придавил, мадам…
* * *
В пространство рухнула луна,
И хаос вызвала она.
Мужья теряют своих жён,
Упал кровавый небосклон,
И атмосферы толстый слой
Поглочен чёрною дырой…
Философа сосновый стол
С утра прожилками пошёл,
И трещины в земной коре
Образовались на горе…
* * *
И ты истлеешь за отцами,
И в стенки гроба упершись
Худыми мёртвыми ногами,
Припомнишь, что такое жизнь…
С мгновенья первого случайность,
Сливанье хрупких ДНК,
Вселенной мировая крайность,
Сон от звонка и до звонка…
В ней несколько войны и путчей,
И поцелуй, и мордобой,
И лысоватый старый Тютчев
Лежит с красавицей женой.
Монокль на столе, лимоны,
Бутылка «Кьянти» голубой.
Снимает даме панталоны
Сухой недрогнувшей рукой.
Планет ночами тихий шорох.
Под рощи неумолчный шум.
«Одежд у женщин целый ворох»,—
Отметил суховатый ум…
* * *
По полям Федерации я бродил,
И мелодию я находил.
Женщин той Федерации я ласкал,
Этим тысячу счастьев лакал…
Кадр минувший
Сидит с газетой «Фигаро»
француз потрёпанный, но важный,
А я с подругою отважной
Жгу ромом пламенным нутро…
Кафе. Тулуз-Лотрек в углу
Углём черкает по бумаге.
Две мухи пьют из капли влаги.
Paris? По стулу и столу
Видать Paris, ну не иначе…
Гарсон несёт пригоршню сдачи
Мне вставшему, чтоб уходить.
Пойдём, подружка, дальше пить!
За твою талию держась,
Пальто под ветром распахнувши,
Я, словно русский беглый князь,
Пересекаю кадр минувший…
О, зимний запах хризантем!
Камины с длинными дымами!
Под голубыми небесами
Мы бодро ходим там… зачем?
* * *
Ужасна участь душ простых,
Плетущихся из магазина.
С едой тяжёлая корзина,
Пакеты мерзостей свиных…
Ужасна участь баб простых…
Глаза потухли. Скособочен
Каблук уродливых сапог,
И каждый нерв в ней обесточен,
Её совсем покинул Бог.
Его протекции не слыша,
Ползёт зловонная кишка,
Москва промёрзнувшие крыши
К ней наклонила свысока…
И целит иглы ледяные
В ненужный череп. Расколоть.
Вселенная. Москва. Россия.
Стремятся уничтожить плоть.
Дабы наладить мир тревожный
Тяжёлых, взвинченных планет,
Необходим отбор несложный:
Старухе этой скажут «нет»…
* * *
Давно уже умер Бродский.
И мятый его пиджак,
По правде сказать, идиотский,
Нельзя увидать никак.
Лежит он в Венеции милой,
В сырой и гнилой земле,
И чайки летят над могилой.
Ну вот вам и «оп», и «алле».
* * *
Пришли два градуса тепла,
Спадает белый снег,
Народ кричит «Акбар Алла!»,
«Аллах Акбар для всех!»
Весёлый, сытый, молодой,
И я иду с тобой.
Жасмин в протянутой руке,
Взрывчатка в пояске…
Прекрасный праздник Рамадан.
В пустыне верблюды,
Нет ни евреев, ни цыган,
Арабы у воды…
Покрыл верблюдицу верблюд,
Они вдвоём поют.
А мы вдвоём здесь не поём,
Взрываемся и ждём…
* * *
Нам не природа дорога,
Но ядерные материалы,
Течёт река, стоят стога,
Вот Юлий Цезарь, а вот галлы…
Случилась галльская война,
Вот если б в ней попёрли танки!
Но не замечены тачанки,
И колесница не слышна…
* * *
Мы готовили варенье,
Вынимали шпилькой вишни,
И не слышали мы время,
А сейчас его мы слышим…
Мы стояли, я и мама,
Тёти Клава и Маруся,
Все уже погибли прямо,
Только я жив остаюся…
Как проклятый Ванька Жуков,
Я один без них остался.
И толкусь средь ваших внуков,
Зря я в сонм их затесался…
Где электрик дядя Витя?
Где Баталин с Обиюк?
Вам пишу, ну заберите
На тот свет меня от мук.
* * *
Что там за красное пятно
Гуляет под окном?
А, это девушко одно
С большим лохматым псом!
Такая куртка у неё,
Как алый русский стяг.
Я на хождение твоё
Гляжу, поутру наг.
Мой пятый, у небес, этаж
Как голубятня, мал.
Мне парка старого коллаж
Здесь случай распластал…
Так где же девушко теперь?
Ушла, спиной краснея.
Бежит за ней косматый зверь,
Хвостом своим умея…
Девочка с жёлтой мухой
Ты — девочка с жёлтой мухой,
А я — твой садовый уж,
Лягушку я проглотивший,
И муху хочу я уж…
Но ты мне своим восторгом
Испортила мой обед.
Люблю я жёлтые мухи
Глотать за лягушками вслед.
Довольно ты симпатична,
Пожалуй, ты мне мила,
Но лучше бы, было б отлично,
От мухи бы ты отошла.
Не нужно мне молочишко,
Из блюдечек я не пью,
Вот муху схватив, как волчишко,
С восторгом я пожую.
Пришёл к тебе мальчик красивый,
Из дачи соседней сын,
Оставь же жёлтую муху,
Шагай с ним разжечь камин.
Далась тебе жёлтая муха,
Отдай мне её, отдай!
Во рту у ужа так сухо,
Что хоть в него ёж заползай…
Пошла, молодая попа
Идёт, колыханье колен,
Как будто Россия — Европа,
И мальчик её — джентльмен…
Ну, девочка с жёлтой мухой,
Ужо, я тебе отомщу,
Ты станешь бессильной старухой,
А муху я счас проглочу…
Зарисовка
С кредитной картою учёный,
Профессор логики непобеждённый,
С прямым пробором над глазами,
С прямыми золотыми волосами
Висит над площадью, решая теорему.
Внизу животные бегут по Брему…
Антуанетта, мужняя жена,
Беременна и страшно голодна.
В ночной рубашке бегает по саду,
Алкает и вина, и винограду.
Но ей несут селёдку и блины
Мужчины полицейские страны.
Учёный, опускаясь на дорожку,
И в гравий с хрустом ставя каблуки,
Вдруг выхватил, облизывает ложку,
Блином швыряет в молодую кошку,
Что вдруг вцепилась логику в носки.
14.11.2015
Еда становится дороже,
Сильнее ветры, гуще снег,
И смотрит на тебя всё строже
Он, полицейский человек…
Чулки у женщин исчезают,
И бёдра не видны в штанах.
Глаза их больше не стреляют,
А источают жидкий страх…
Европа погрузилась в траур,
Никто не веселится вновь.
Насилие здесь каждый hour,
На задний план сошла любовь…
* * *
Пью водку с чёрной змеёй,
Она из семейства гадюк,
Корейским спиртом гад молодой
Был залит однажды вдруг…
Твои шестьдесят и мои года
(Ну градусы и года!)
Нам создают страны и города
И тёплый корейский уют…
Снег над горами, я знаю его,
Я на Алтае жил,
Готовил я партизанский отряд,
Меня ФСБ прикрыл…
Пью водку с корейской змеёй,
Гадюка средней длины,
Тебя укусила бы вдруг она,
Ты бы загадил штаны…
Пью водку с чёрной змеёй,
Гадюка стоит в бутыли.
Ну что же, встряхнёмся, гадюка мой,
А то чтой-то мы приуныли…
* * *
Современность скорее ужасна,
А религии — очень красивы,
Но хотя бы держал знамя красным
Этот скромный РФ несчастливый!
А то сняли могучее знамя
И повесили сэндвич белёсый.
Вот как эти расправились с нами —
Пьяный Ельцин и Гáйдар раскосый…
* * *
Вечерние часы зимою.
Крупа, и вьюга, и пурга…
И небеса над головою
Отображают нам снега.
Как скучно! Да, скорее тошно.
И жёлтый цвет, и чёрный цвет,
Как будто смешаны нарошно,
И так тебе противно, Дед!
Ведь был недавно Березовский,
Хаттаб иссиня-молодой,
Радуев был Салман бесовский,
Кусок машины боевой…
Глаза Басаева сияли…
И вот недействующи стали
И тот, и этот, и другой…
Бывало, лето, лето, лето!
Все молоды, и все чудят!
Зато зима теперь за это,
Года лохмотьями висят!..
Бывают разные эпохи:
То жарко всё, то холода,
И даже люди стали плохи
В такие мерзкие года…
* * *
Хрупкая военная красота
Нашивок, не стоящих ни черта,
Звёзд и беретов, чёрных погон,
Сапог, вызывающих барышень стон.
Где вы, военные щёголи?
Обстрелы шрапнелью вас трогали,
Срывали мундиры, дырявили грудь.
«Без ног проживу как-нибудь!»
Гвардейцы в лосинах, танкисты,
Красные кавалеристы.
«Ах, как он красив, и на шашке рука.
Таким на портрете пребудет века…»
Но в городе тихом Иприт
Он кашляет и загибается,
Внутренности ему воротит,
А дым на него надвигается…
Хрупкая военная красота,
Как вишни цветут однажды.
Вас пулемёты собьют, «тра-та-та!..»
Выпьют вас в приступе жажды…
Ты в отпуск приехал, с медалями сын,
Военного опыта — масса.
Сиди, успокойся, ты был не один
Прославленным пушечным мясом…
* * *
Как хохломы красивые шкатулки,
Миниатюрны ваши переулки.
О, ваших улиц бесподобный чад!
Вы, довоенные Дамаск, Багдад…
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Видения, доступные героям,
Вдруг прибежавшим с лестницами к Троям,
Какой Елены было там тогда?!
Лишь камни, скалы, боги и вода.
Там Зевс, глядевший с Посейдоном,
Подобно двум внимательным учёным,
За гибелью людей, в коробку блох
Так нависал над человеком Бог…
И шевелились пальмы на боку,
Не спится нынче ночью старику,
И он в Москве, на жёстком ложе лёжа,
Вдруг записал, как Осип голокожий!
Евреем древним был ты, Мандельштам,
Ты в храм ходил. Волы ревели в храме,
И голуби сидели на той раме.
«Ерусалим, в котором жил Аврам…»
В Приморье
— На вышку зачем-то повесили флаг!
— Пойдёмте быстрее, товарищ моряк!
— И все они, мёртвые, из недалёких портов?
— Ничто не разгружено, видишь, работа стоит.
Мертвы «Понтекорво», «Товарищ Петров».
— Советская гавань! Какой удивительный вид!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— И крабы шершавые с множеством рук и усов,
Вот чем Приморья улов знаменит…
Мокрющие воды, прогорклость и рек, и лесов…
От этого блока с кормы мой отец инвалид!
— И все они, мёртвые, из недалёких портов?
— Стал меньше и меньше их так небогатый улов…
Что, разве тельняшкой моряк знаменит?
— А Ванино?
— Банком уже прикарманено,
Огромное сине-железное Ванино.
Там болтом и гайкой посредственный шторм звенит,
Такое у нас получается Ванино…
И это тебе не «Пираты Карибского моря»,
А русское дальневосточное сильное горе.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— На вышку зачем-то повесили флаг!
— Пойдёмте быстрее, товарищ военный моряк!
* * *
Надо выпить. Надо, что же,
За Евангелье зверей,
На полях его похожи
Львы на добрых пуделей…
Там ночные крокодилы
В честь Изиды дорогой,
Морды высунув из Нила,
Испускают хриплый вой.
Нужно подпевать и кошкам,
И собакам площадным,
И с рогами на их бошках
Носорогам молодым.
Дети Фауны мохнатой,
Разбредаясь по Земле,
Нам невольно служат братом,
А не мясом на столе…
* * *
За мною кто-то идёт, кто-то идёт…
Это смерть, он странно одет,
У него большой живот,
Он беременен или нет?
У него вонючий рот,
Он жизни зампред…
За мною идёт этот щуплый мужик…
Но он совсем не простой…
Я не услышу его крик,
Но он повсюду идёт за мной…
Мне не отвертеться, не убежать.
Я-то его не боюсь,
Но он будет ходить и мне досаждать,
Пока я держусь…
Это ясно: он хочет моей души,
Поймать её и проглотить,
Надеть на вилку, как суши.
На вилку, да, может быть…
Возможно, придётся мне умереть…
Иначе зачем же он
Ходит и будет ходить впредь,
Зачем он в меня так влюблён?
Иногда так звонки его каблуки
И так легки,
А порою резиновый шарк подошв.
Он неслышно идёт, как вошь…
Зачем ты выцеживаешь меня?
Он выцеживает меня,
Как будто ложечкою звеня.
Он давит меня, гоня…
Декабрь в тюрьме
Дни короткими печалями
Наплывают в декабре,
В несколько часов отчалили,
И опять темно в норе.
Вынужденно, сыро, холодно…
Хорошо б свинины съесть
И от холода и голода
В девку сытую залезть…
Ветви чёрные порывами
Налетают на окно…
Что же, быть нам несчастливыми!
И играть нам в домино…
Мы ничем не освещаемы,
Кроме электричества…
Постоянно посещаемы
Призраками, да, братва?
Мы в своей тюрьме склоняемся,
Мертвецы в своём гробу,
У решёток скромно маемся
Мы с морщинами на лбу.
А придёт апрель, что лучшего?
Только посветлеет хата…
Приговор какой получится,
Какова будет расплата?..
* * *
Леопарда есть не будешь,
Разве пищей для собак
Ты, пятнистый зверь, послужишь,
С паутиной на усах…
С леопарда только шкура
Нам красивая нужна,
Чтоб читать на ней бы хмуро
Жизнь Клима Самгина…
Вот прижавшись к мокрой ветке,
Он планирует прыжок…
Телом мускулистым, метким
В антилопы сочный бок.
Человек ему не нужен,
Человек вонюч и зол,
С табаком и виски дружен
И танцует рок-н-ролл.
Человек, как бес пузатый,
Леопард поджар и смел.
Человек, уйди, проклятый!
Леопард чтоб преуспел…
* * *
Смотри, смотрите-ка, вверху!
Перемещенье птиц!
Клинами острыми они
Сквозь облака ресниц
Пропарывают глаз небес.
О, птицы! О, Хичкок!
Вселился в каждую, знать, бес!
Теперь не прыг и скок.
В метафизических страстях
Теперь их интерес,
Железных крыльев стук и трах
И перьев спад. Как лес
Теряет листья, так зимой
Случился перьепад.
Что, родственник скончался твой?
И ты, признайся, рад?
Рад рассечению родства,
Но там поверху Бог,
Как конвоир в СИЗО «ноль-два»,
Внимателен и строг…
По виду не определишь,
Вороны, соколá,
Пришибленный внизу стоишь,
А там вверху Алла…
* * *
Похлёбки должно быть мало,
В ней должны булькать пшено и морковь,
Энергично крутиться вокруг лаврового листа…
Котелок должен быть закопчёный,
Хижина — утлой, ветер — сильным…
В холмах вокруг хижины должны скрываться пираты
Или офицеры ФСБ.
Так это уже было! Они лежали в засаде
В горах Алтая
Вокруг сказочной пасеки травника Пирогова.
Так это уже было…
В похлёбке крутилось маралье мясо…
И отчаянно гудела старая печь,
А потом я сидел в тюрьме…
* * *
Слышишь железный прыг?
Слышишь железный скок?
Это товарищ Рок
Движется, как блицкриг…
Не рок-энд-ролльный рок,
С маленькой буквы что,
Это Эсхилов Рок,
Это Шекспиров Рок,
Тот, что одет в пальто,
Тот, что зовут Никто…
Нет у него лица,
Череп прикрыт шарфом,
В доме ли ждать мертвеца?
Быть ли нам при живом?
* * *
В чертогах музыки любезной,
Сердцу моему здоровой и полезной,
Я наслаждался, как дитя,
И шевелил я пальцами шутя,
Как будто плавал в лужице межзвездной…
Имея к музыке здоровый аппетит,
Под флейту Фридриха и Моцарта жужжанье
Я жил дитя, свободный паразит,
А с виду — мирное созданье
С румянцем подлинным во всю щеку,
Как подобает фермеру иль моряку…
— Куда же Вы, блаженный Эдуард?
А я стремил средь арок и аркад
Свой небольшой скелет с атласной кожей.
Вы на кого, мой милый друг, похожи?
На толстых пушек выверенный строй?
На утро над военною игрой,
Грозящей перейти в сраженье и страданье
Иль небоскрёб — стремительное зданье…
* * *
Мне нравятся преступники-ребята,
Их резкие, тяжёлые вопросы.
Их руки, словно свитые канаты,
Их дым от их дешёвой папиросы…
Мне нравятся истории о водке,
О девках, о ментах, фольклор неволи,
Татуировки с куполами, ходки,
Серёги, Сашки, Коляны и Толи…
Я отдыхаю, находясь средь них.
И рыбою в воде, законным братом
Я чувствую себя среди родных,
Таким же и бродягой, и пиратом…
К высоким же материям придя,
Наутро весь встревоженный и тонкий,
Я совершаю, много погодя,
Долг исторический вблизи от книжной полки…
Сенека, Тацит, Ницше и Платон…
Ведь были тоже грубые ребята…
И нарушали запросто закон
Ещё моих других четыре брата…
Подражание Пушкину
I
Всю зиму просидел он дома.
Болел? Казалось, что болел.
И с видом заспанного гнома
В окно замёрзшее смотрел…
Сушили Гриммы панталоны,
И Гофман шляпу не снимал,
Свои, с начёсами, кальсоны
Перро, вздыхая, надевал…
И Моцарт мёрз, спеша в карете,
Угольями, в перчатках рук,—
Так думал обо всём на свете,
Глядя в окно, наш общий друг…
Ну тот, что зиму прожил в доме,
Пил шоколад, зевал, вставал,
А иногда ещё и кроме
Инсульты преодолевал…
А в сказках было так уютно,
Там неожиданность спала.
И если уж метель попутно,
Так уж сугробы намела,
До крыш сугробы подняла…
Повыше крыш. И с бургомистром
В шнурованных ботинках блядь
Шагала, важная, туристом
Шарлотта, Анна. Её прядь
Хорошенький венчала лобик.
А бургомистр и стар, и пьян
Подле неё вилял, как бобик
Хвостом виляет у цыган…
Вот что увидел в день воскресный
Я, Ваш покорнейший чудак,
Во двор московский глядя пресный,
И лучше выдумать никак…
II
Народных сказок глубина,
Котсапоговые ботфорты,
За каждой кочкою видна
Рогатая башка — то черты.
Страна красива и пышна,
По житу ночью ведьмы с гиком
Ведут на случку колдуна
В волнении весьма великом.
Лаура — бледная луна —
Лежит безвольная на травах,
Она невеста колдуна,
Она заплачет при забавах…
Завёрнут в виноградный лист
Гриб мухомор, краплёный, яркий.
И чёрный ворон — злой артист —
Печально каркает ремарки…
Так скандинавская тоска
Бредёт на финские болота,
И ищет чёрная рука
Сухого горла Дон Кихота…
* * *
— А Вы ужинали в «Плазе»?
— Да, мы завтракали в «Плазе».
Выходя из грязи в князи,
В воскресенье я вылазил…
И сидел с улыбкой денди
Там на муверские деньги.
Mover — грузчиком я был,
В «Плазу» я тебя водил…
И была ты так красива,
Все считали — кинодива
Из германского кино.
Было всё это давно…
В семьдесят шестом, мой Бог!
Сорок лет, спеша, столкнулись.
Высунув язык, как dog,
К нам официанты льнулись,
Принимая нас легко
За заезжих иностранцев.
А мы — пара голодранцев,
Что взлетели высоко…
«Авокадо-винегрет!» —
Помню я заказ твой смелый.
И шампанское шипело…
Ты — старуха, а я — дед…
А Боженька…
А Боженька сидит в своём чулане
Среди обоев с золотой фольгой,
Конфетки ест и шарит он в кармане
Тремя перстами ручки ледяной…
А Боженька, играючи, схватился…
За жаркий жезл, лохмотья отклони…
Задвигался, и задышал, добился,
Свою постель собой осеменя…
А Боженька ждёт на свиданье Таню,
Святую Таню с щелью из зубов,
В которой так уютно, как в капкане,
А Боженька горяч и нездоров…
Закрыли «Плейбой»
Тонут один за другим журналы,
Как старые корабли.
А те, кто листали их — их читалы,
Давно уже вне земли.
Летают душами сквозь эфиры
Герои других эпох.
Был ведь «Пентхаус», где попы, как лиры,
Да и «Плейбой» был не плох…
Их насмотревшись, любой ботаник
Чувствовал молодцом,
Внизу вырастал мощный кран, не краник,
С красным таким концом…
В хмурую вечность цепочкой плейбои
В клубных прошли пиджаках.
Новые люди, другие герои,
Бегут через жизнь впопыхах.
Какие читают они журналы?
В клубах каких сидят?
Женщин забросили вы, вандалы,
В сайтах глядят котят…
Женщины стали привычнее стула:
Сел, посидел, пошёл.
Шестидесятых годов разгула
Не пережил женский пол.
То, что казалось кромешной тайной,
Там, между ног у них,
Стало лишь слабостью нам случайной,
Как кашель или же чих.
Тонут один за другим журналы,
Женщины злей и злей,
Самцы не чистят им их Валгаллы
Или же чистят скромней.
Само понятие «совокупиться»
Сделалось несовременным.
Друг к другу приходят не вместе слиться,
Но пребывать надменным…
Маэстро Венского оркестра
Жестикулируя руками,
Маэстро плыл над игроками,
Спускаясь, палочкой стучал,
И грубо флейту поучал,
Скрипачку поощрял,
Валторне выход указал…
В различном виде шевелюры,
Здесь — плешь, а там — и кракелюры
Замшелой кожи неживой
Он видит вниз перед собой.
Маэстро Венского оркестра:
Готова Моцартова месса.
И мальчиков постнейший хор,
Как непреклонный прокурор,
Звучит над ухом заключённого,
К молчанию приговорённого.
Как хорошо оркестр молчит!
Какой у скрипок аппетит!
И нежный им сквозняк из зала
Слегка на шеи намотало,
И пахнет бархат, и плечей
У дам не будет горячей…
Антракт! Стремительный подъём
Не так. Сейчас все упадём!
Из лож в фойе выходят трупы
Довольные и даже глупы…
* * *
Прекрасен Краснодарский край,
Танцует винодел…
Великий Пан, в руке стакан,
Сидит, велик и смел…
Толпятся нимфы, горячи,
Животики вперёд.
Ветеринары и врачи,
Танцует весь народ…
Шерстистый молодой сатир
Несёт вина кувшин,
И древний вол на общий пир
Пришёл совсем один…
Колонны воздымает ввысь,
В дорическую хлябь,
античный портик (мох и слизь…
Вдали на море — рябь…)
На Понт Эвксинский навалясь,
Жарою дышит ночь.
Материи небесной грязь
Она не сын, не дочь…
Из чёрных дыр и тишины,
Из дыр и тишины
Глядят на землю две луны:
Ни мира, ни войны.
А вол жуёт, жуёт, жуёт,
А Пан свистит в свирель.
И Краснодарский край, он вот…
Тамань, и ночь, и хмель…
Оттепель
Сыро и воскресно скучно…
Но как, Господи, чудесно!
Сладко и пасхально мучно,
Неприлично, ненаучно,
Но как, Господи, воскресно!
Я обычно эту жижу,
Эту скверную погоду
Средь зимы я ненавижу!
Не смотрел бы на природу!
Но однако так бела
И так празднично сияет.
Скатерть старого стола
Он прилежно застилает…
Сколько тысяч простирал,
Но она закуски держит:
Водку, что создал Урал,
Хлеб, которого нарежет
Ученик христианских школ,
Голубиных стай целитель,
Что когда-то в комсомол
Не сумел вступить, проситель…
Приходи ко мне, жена!
Женщина моя в опушке!
Я живу тут у окна,
Как в заснеженной избушке.
Приходи, и мы помнём
Белый хлеб и твои груди,
Оставаясь под окном,
Чтоб на нас смотрели люди…
* * *
Я твоих форм, конечно, не ваял.
Я с тебя платье, маленькая, снял
И всю тебя внезапно обнаружил!
Как тебя Бог-то наш ополукружил!
Прелестных эллипсов, но и могучих дуг,
Он налепил и изогнул умело.
И вот гляжу, растерянный супруг,
На молодое, пламенное тело!
Начнём с того, что пальчик мы слегка
Согнём ещё неуловимой лаской,
Как подаяние кладут в горсть бедняка:
Ещё с тревогой и ещё с опаской.
Затем я руку положу на грудь…
Нет, нет, давай растянем, на колено!
А ты послушной девочкою будь,
О Марианна, о моя Елена!
Я твоих форм, конечно, не ваял!
Но вот какою сильною и смелой
Тебя Создатель наш для нас создал,
Чтоб ты смущала нас и не жалела!
* * *
Девки меня потрясают,
Задницами качают,
Блистательные и большие,
Кобылицы молодые…
Так и тянусь рукой,
Словно Стросс-Кан какой…
* * *
Хрестоматийный неживой пейзаж:
Мы видим на холме пригоршню ёлок.
Таков уж он, несчастный климат наш.
Спадает снег, колюч, шершав и колок…
Живёшь страдальцем посреди зимы
И жмёшь к груди все одеяла скифа,
Где начинаются, по сути, эти «мы»?
Скажи, Синедриона злой Каифа?..
И где кончаются, по сути, эти «мы»,
Не от ногтей ли ног, завядших, слабых.
Как трудно прохождение зимы,
Как нас достали турки и арабы!..
* * *
Америки на самом деле нет,
Не открывали нам её Колумбы.
За Кубой корабли проходят на тот свет,
В из ветра и воды клокочущие румбы…
Америка лежит, как полосатый торт,
Эмпайр торчит своей кофейной башней,
На шпиль его надет неловко день вчерашний,
Обама скачет там, американский чёрт!
Америка — тот свет, Обама скачет горд!
Недаром же её прозвали Новым Светом.
Там Пушкины живут кто негром, кто поэтом,
Там толпам несть числа, в глазах рябит от морд…
Открыт Карнеги-холл, свистит Лос-Анджелос,
И Мексика вдали топорщит перья.
Но это на тот свет ты переплыл, матрос,
А ну теперь держись, съедят же зомби-зверья!
Над селёдочной страной
Спят селёдочные страны,
Спят потухшие вулканы.
Северный прогорклый флот
Льдом покрылся, не плывёт…
Копенгаген цвета сажи.
Редко что бывает гаже
Нашей северной зимы,
По которой бродим мы
Сквозь харчевни и соборы,
Проникая сквозь заборы,
Толщу стен средневековых,
Чёрно-красных и багровых…
Погуляли через град:
Был отличный променад!
Но пришло проснуться время,
Нам вставать уже пора.
Злой петух клюёт нас в темя.
К нам от Бельгии на время —
Шерстяные свитера.
Старых туч покров вонючий,
Secondhand'овые тучи
Скандинавии родной
Над селёдочной страной…
Словно брюшка злых селёдок,
Повисают, прилегли
Нескончаемых подлодок
Надувные корабли.
* * *
На всё отведена мера:
Месяц, полгода, год.
Ты не читай Гомера,
Гомер к тебе сам придёт.
В чешуйчатых панцирях Троя,
И на фоне её, на песке,
Сражаются два героя,
Ещё один лежит на доске.
Уже приготовлен к исходу,
А далее, на холмах,
Присела множественность народу
В доспехах, а то и в чулках.
Сейчас запылает убитый
Ахилл, золотая глава,
Приам подтянулся со свитой,
Елена, как злая трава,
Парис, психопат известный…
А мы через сто веков
Град наблюдаем тесный
Сквозь Дарданеллы снов…
* * *
У берегов Норвегии каботажное плаванье,
Запас крепких напитков на борту…
Замшелые кислые фиорды,
Красота географической карты
С плавающими зелёно-белыми айсбергами,
Колкий свитер гренландца,
Чёрные небеса…
* * *
Что же может быть чудесней,
Чем в Сирийе воевать,
И любить Антиохию,
И Алеппо посещать…
Наполеон был варваром палёным,
По Сфинксу вёл огонь ядром калёным,
Вот почему тому обрублен нос.
Наполеон был дерзок и раскос,
С животиком солдата-полководца,
Что жрёт всегда, что в руку попадётся…
А нынче из химеры Халифата
Ползут неукротимые ребята…
Пальмиру истолчили в порошок!
Ну, что не мусульманин,— то прыг-скок!
Что же может быть чудесней,
Чем в Сирийе воевать,
Прогревать с утра моторы,
Пальмам ветви задевать,
Их бензином окроплять.
О, ты наш авиционный
Острый пахнущий бензин!
Чтоб поднять бы многотонный
С бомбами наш магазин…
Интервью с министром
Она сидит, изящная красотка,
Пред ней министр короткий, он зловещ.
Министр, набитый жоревом и водкой,
Он думает о ней: «Какая вещь!»
«Как скрипка дорогая без футляра,
Изгибы, эта выпуклость груди,
Медея ты, Мария ли? Тамара?
С восточными глазами впереди!»
«Министр могуч, злой ворон экономик,
И лишь очки мешают страшным быть.
Нет, это не болезный тихий гомик,
Он животом же может сразу сбить.
Наброситься и вызвать ощущений
И сладкий зуд, и чёрное нытьё.
Он из других, из зверских поколений».
Представила… и пах открыт её…
В бреду
Они, словно груда пепла,
Затем превращаются в злато,
Вдруг лава червей окрепла
И выглядит очень богато.
Червей вдруг ползёт клубок,
Себя предлагает белок.
Так бесы смущают мой ум,
И веселы, словно самум…
Первый антисемит
Он называл себя Маркионом…
Где-то в 140-м нашей эры он из Синопа,
Что в Малой Азии, приплыл в Рим по водам.
Он же был корабельный владелец.
Он внёс в римскую христианскую общину изрядную сумму…
Привёз подлинные письма апостола Павла
и Евангелие от Луки, его (Павла) «возлюбленного врача».
Ему не захотели поверить.
Он обиделся и основал свои общины.
«У маркионитов было больше мучеников, чем у христиан».
И этим они гордились…
Считается, что Маркион, отвергавший весь Ветхий
Завет с Яхве, еврейским богом, злым Демиургом,
считается, что Маркион был первым в истории
идейным антисемитом…
* * *
Бога в космосе не встретишь,
Как одну большую рыбу, не увидишь в океане,
Хоть ты сто лет путешествуй,
Ведь на океан — одна…
Видел ли его Гагарин
Из окна своего шара,
Примитивного жилища,
Из отверстия скафандра
Через свой иллюминатор?
Нет, не думаю, что видел.
Он же у Земли висел…
Бог большой и одинокий,
Не заметишь, как плывёт он,
В колор космоса окрашен,
Раздвигая бурый космос
Волосами и башкой…
Вы же видели медузу.
Бог, он схож, боюсь, с медузой.
Щупальца его полощат,
Его тело, как желе…
* * *
Бойцы, погибшие от СПИДа,
Вас неестественная страсть
Сгубила, как быков — коррида,
Вам суждено было упасть.
Загривок мощно содрогался,
Рога таранили песок,
А в это время разрывался
Ваш тонкий жизни поясок.
Как трогательны вы, мужчины,
Рабы содомского греха,
Так и не нажили морщины,
Лишь поседеть успев слегка…
К вам свешивались сверху боги
И удивлялись, сколько мук
Вы терпите, платя налоги
За мужеложество заслуг.
Земля греховников носила,
Но не в таком количестве,
Как то в Америке вдруг было,
Потом в Европе, сразу две,
горячих точек смерть открыла.
А боги, что же им, богам.
Да безразлично это было
Богам, как полевым стогам…
* * *
Попы живут офигенно, жилплощадь у них большая…
На их высокие храмы
Прохожий глядит с почтеньем…
Внутри пахнет воском антично.
Приходится одеваться:
Поддёвку, носки шерстяные,—
Поскольку каменны храмы, но это уже детали…
Наденет попище рясу,
Как прокурор свою тогу,
Подденет кальсоны, свитер,
И целый день себе скачет.
В обед подмахнёт горiлки,
Зальёт её всю борщами,
В сметане утопит вареник.
Следы от масла — салфеткой.
Пожалте: готов к отпеванью!
Покойнику лоб заклеит
И ну напевать свои песни,
Раскачиваясь гнусаво…
Он даже их и не учит…
Читает из старой книги
В замызганном переплёте.
Попу хорошо живётся,
Полиции он не нужен…
* * *
Садится солнце. Суп доеден,
Досмотрен книг, допит бокал,
Собачий облик омедведен,
А в зеркале ты — Каракалл!
Садится солнце. Московиты
Со своих служб идут домой.
Скорее живы, чем убиты,
Но безобразны, Боже мой!
Понятно, почему красивых
Всегда богатый покупал,
Чтобы избавить от слезливых
Бы дней, погруженных в подвал,
Чтобы не вшами ваши косы,
Бриллиантами заселены,
Чтобы блистательно раскосы,
Отображением польщены,
Себя вы в зеркале любили…
Богатый женщин покупал.
Всегда такими люди были.
И золото, лихой металл,
Сцепляясь волей ювелира
Где с изумрудами морей,
Под небом Северной Пальмиры
Княжна одна другой бледней…
* * *
Ф.
Теперь всё выглядит так глупо…
Уж на Арбате ночь и мгла.
Сося остатки чупа-чупа,
С одеколоном ты жила…
Причёсывался и душился,
На старый «кок» лил бриолин.
В тебя, девчушку, он влюбился,
С коллекцией его морщин.
Ты познакомилась поближе,
Какой приятный баритон!
Какой большой мужчина рыжий,
Дружил он с Марком из Рамон.
Хандра и слава рок-н-ролла,
Заезжих музыкантов плешь
С харизмою другого пола…
Ты осторожно ходишь меж
* * *
Свежие девчонки,
Глупые актриски,
Словно бы котёнки
У щербатой миски.
Бёдрышки лихие,
Грудки тонкокожи,
Вот они какие!
Подбери, прохожий!
Вырастут в собаки,
Будут злые-злые,
Будут делать драки
Всюду неродные.
* * *
Господин Савенко!
Господин Савенко!
Видишь на варенье
Закипает пенка…
Видишь, ходит мамка
Улы-бается,
За гитарой — папка
Песней наслаждается.
Так вот мы и жили,
Как смешная группа.
Мы семьёю были
И хлебали суппа…
* * *
О, углублённое дыхание!
Не превращайся в соловья!
Ко мне пришла ты на свидание,
Тебя люблю сегодня я.
Тебя, беглянка босоногая!
За твои части пригвоздил.
И вот молитва моя строгая,
Которую в тебя вонзил.
Господь нас обустроил нужными
И жезлом, и твоею впадиной,
Куда вхожу свирепой гадиной.
И стали стоны наши дружными.
* * *
Мигранты смуглые, как черти,
Толпой бежали по Европе.
Сливались буквы на конверте,
Скрывая адреса Утопий.
Мигранты сизые, зачем же Бог войны
Вас устремил в зажиточные страны?
Вы прибежали, дети сатаны,
Неся в груди гортанные Кораны.
Европа вам, как золотая пыль,
Которой наглотаться до упада
Стремится человеческий ковыль,
Сбежав из Ракки, Триполи, Багдада.
Здесь будет битва! Бельгия, Париж
Не остановят ихо вероломство.
И черноглазый вырежет малыш,
спеша, больное белое потомство…
Века всегда завязаны в узлы,
Их только храбрый властелин разрубит.
Мне всё понятно: ваши дети злы,
Европу этот сброд погубит.
* * *
Природа замерла. А будет ли трава?
Порхать ли над травой прибудут трясогузки?
Или же наконец и грозна, и права
Вдруг почва так зажмёт свои пространства узки,
что зелень не придёт. Не будет нам травы!
И свет не оживят побеги даже лука.
«Скорее, о скорей, чтоб вымерли все вы!
А с вами города, искусство и наука!»
В булавочный конец земля себя сожмёт.
Такой, какой была и до Большого взрыва.
Вселенная простой вдруг точкой упадёт,
И Бог её слизнёт и враз проглотит живо…
Апрель 1945-го
Рык металла, гром артиллерии
Мы слыхали, не внове он.
Наши Игори и Валерии
Наступали со всех сторон.
Содрогалась рейхсканцелярия,
Бил по бункеру миномёт.
Непомерна ты, гордость ария,
Только русский тебя убьёт!
Расчленёнка и кости ломаные,
Даже мяса куски в кустах.
Ваши Мюллеры, наши Громовы
Были жизни тогда в гостях…
Всё слышнее гром артиллерии,
Даже бункера глубина
Не спасает от гнева Берии
И от Сталина-колдуна…
Долгопрудная, 1968
Зной и полдень. Сгусток Рая
В Долгопрудной, вдоль сарая.
К Кропивницкому иду,
Словно в райском я саду.
А вокруг бельё сушится,
И под зноем чуть дымится,
А Максимов молодой
Позади идёт за мной…
Сашки и Наташки вот бегут во двор:
«Нет ему поблажки! Он карманный вор!»
Мудрый Кропивницкий вышел на крыльцо.
Примусом воняет там, в стране отцов.
Бьют ворюгу дружно, всё в крови лицо…
Нам это не нужно, ведь в конце концов.
Зной и полдень. Сорок восемь
Лет тому назад.
Ничего у них не просим,
Ходим в Райский сад.
Там, в тени куста густого,
Мы сидим вокруг большого
Старого стола…
Так и жизнь прошла…
* * *
По ступеням мудрости
Подымаюсь я,
Вниз, в пролёте лестницы,—
Там моя семья.
По ступеням мудрости:
Псих, тюрьма, война,
Вот и операция,
Богом что дана,
Вот и экзальтация!
Мистика войны,
Ангелов лактация,
Молоко страны…
Веришь в чудо-мантию,
В шапку-невидим?
Верю в некродевушку
Фаустом водим.
— Девушка, вы девушка?
— Я, смотри, крылат!
— Можно у вас хлебушка,
что в руке зажат,
отщипнуть немноженько?
— На, давай щипай!
Вы, возможно, Боженька?
Здесь, возможно, рай?..
* * *
Дождь идёт лохматый,
Хмурый, плоховатый.
Мальчик, как живёшь?
Что ты там жуёшь?
Ты жуёшь собаку?
Ты жуёшь волчонка?
Ты жуёшь мышонка?
Фу, какую бяку
Изо рта достал,
Жабу ты жевал…
Дождь идёт холодный,
Папочка мой родный,
Что ты побледнел?
Или заболел?
* * *
На фронте смерть повсюду present be:
За домом, и в окне, вдоль переулка.
А миномёты эти, застолби,
Не бьют, визжат, лишь всхрапывая гулко…
На фронте смерть как выпрыгнет из кущ!
Стоит, головорез и император!
Как страшный жук, как сизый жук, как хрущ,
А чтоб страшнее, так ещё крылат он!
На фронте каску сколько ни носи,
Бронежилет затягивай ремнями,
Она придёт, красивая, «спаси!»,
И тянется холодными руками!
Поможешь же и вынешь из камней!
Накинется и с бритвенным оскалом.
Личино вдохновенное на ней.
Схватила вся, уже не выпускала!
Когда могил начнёшь ты обходить
Простейший строй, заборы и антенны,
То ты поймёшь, что некого любить,
Как кроме пламени Геенны…
На офицера падал офицер,
Шумели крылья огненных созданий.
Для этого спускаемся из сфер,
А вовсе не для них,— чистописаний.
Мы кладбища, как айсбергов вершины,
Лишь видим наш этаж надземный,
Но в глубине, в хранилищах из глины,
Там самый ужас подъяремный!
Князь Александр
У Пскова, у Ладоги, у Волхова,—
На северных склонах державы
Стоят, как деревья, простые дрова,
Но помнят норманнские славы.
Как ехал закованный в латы тевтон
И как — мужики — мы дрожали,
Но к нам появился рассерженный он,
Его, Александра, мы ждали…
Ты, князь, научил нас военной тропе,
И мы топоры подымали.
У Пскова и Ладоги, на Волхове
Врагам мы главы отрубали…
Пройдёт ещё несколько тощих веков,
И явится русская слава,
Но первым был ты, Александр. От богов
Прислали тебя нам в ораву…
Потом на тевтонах пахали поля,
И латы на баб одевали…
Дрожала от хохота наша земля,
Их головы вволю пинали…
Русское
В России все купили себе джинсы,
У многих есть линзы, а не очки,
Но всё же они остались русскими, эти люди,
Всё же они бабы и мужички…
Куда они ходят в своих джинсах?
Да всё туда же, куда и надев очки.
И видят всё те же станции железной дороги,
Которые видели их отцы-старички…
До ближнего моря полгода ходу,
Вокзалы полны, но куда ни приедь,
Никого не увидишь, кроме русского народу,
А более никого впредь…
Можно выпить и пепси-колы…
Однако от вкуса её
Будешь такой же ты невесёлый,
Как каркающее на деревьях русское вороньё…
Есть что-то такое в нашем пейзаже,
Что печалит, как зубная боль.
Жили здесь финны, были лишены даже
гена, расщепляющего алкоголь…
* * *
Извини меня немного
Ты, парящая во мгле,
Что по прихоти я Бога
Задержался на Земле.
Что с тобою не парю я,
Крыльев ком, крыло к крылу,
Что по-прежнему ночую
Параллельно я полу.
По закону геометрий
Человека, а не птиц,
Всё живу я в стиле ретро
В дебрях каменных столиц…
Надо было вместе прыгать,
Так бы вместе на тот свет
Мы вошли крылами двигать…
А теперь ну жди, привет!
Солдатская
Лимона свежесть увидать,
Как он свисает с ветки.
И неизменно попадать
В папаху выстрел меткий.
Сидеть среди боевиков,
Читая Гумилёва,
Как граф Румянцев, граф Орлов,
Смакуя каждый слово.
И девку — «ляг на барабан!» —
Пред ротою отпялить.
Таков солдатский наш Коран,
И неча мозг нам вялить.
И вату нечего катать
О скромных командирах.
На самом деле, правда-мать,
Сатиры мы в мундирах…
Кентавры с яйцами пудов,
Лихие гренадеры,
Носители густых усов,
Цедящие кагоры…
Нам девок чресла раздирать
Приятственно. И рады
Врагов на части порубать.
И трубы… И парады…
AB OVO
Скелеты злых велосипедов
Изводит сверху сизый дождь.
Ты ехал, беспринципный вождь,
Давя педалями прадедов…
Воняет луком Амстердам,
И печенью говяжьей пахнет.
Куда идёте Вы, мадам?
В Вас молния сейчас шарахнет!
Бледно-зелёная д’мазель
К художнику в окно стучится,
И что же видит: там же птица!
Пришла, сидит, к нему в постель!
«Артист широкоплечий мой!»
[Но он иссяк, как после битвы.
Вотще и плачи, и молитвы…]
«Дверь мне открой! Дверь мне открой!»
Но птица пьёт его мозги
И печень выкогтила другу.
В углу стояли сапоги,
Им надеваемые туго…
Он сапоги не надевал!
Он не ходил, лежит, постанывая.
Им этот птиц повелевал,
Намеренно его изранывая…
«Смотри! Себя я принесла!
Смотри, прекрасны мои губы,
Их раскалила до бела…
Что ж, тебе птицы перья любы?»
Художник высох. Artist нем,
Д’мазель лежит у двери, стонет.
Но яйца белые совсем
Сей хмурый птиц сейчас уронит…
* * *
О, дней засохнувшие плёнки!
Скорлупки мной отжитых дней.
Как незабвенные девчонки,
Недолго жившие котёнки,
Хранимы памятью моей…
Они красиво начинались…
Дул ветерок, Париж сиял.
Что, жить мы вечно собирались?
Как долго? Да никто не знал!
Лежала Сена злым корытом.
И Сену всю дырявил дождь.
Не просыпался я сердитым,
Всё потому, что ты живёшь,
Моя прелестная соседка…
Плечо и поворот руки,
Как же ты нравилась мне, детка!
В Париже в давние деньки…
Шутка
Фифи порхает в Петергофе.
И наподобие туристки
Сидит за столиком, и кофе
Пьёт из большой блестящей миски.
Фифи там по музеям прыгает,
Глазищами и попой двигает,
Неся на плечиках рюкзак…
Фифи, нельзя же делать так…
Вдруг убежать и веселиться…
Я буду кукситься и злиться
И думать, что совсем я стар,
Не источаю нужных чар…
Харизму потерял свою,
Уменье писанья в струю,
И наглый тон, и смелый вид.
Вождь переходит в инвалид?
Ему не спится и не кушается…
Вот девка уж его не слушается.
Он чувствует, что двери смерти
Уж приоткрыты, вами, черти…
* * *
Звонит мой сын: «Приедешь, папа?»
«А вы чего? А вы чего?
Профессора ведь, как гестапо,
Лечили папу твоего.
Его спасли нейрохирурги,
Пока он не особо good.
Живёте чай не в Петербурге,
Приедьте хоть на пять минут…»
Но мать суровая и злая,
Не привезёт ко мне детей.
Звучали дети, замирая…
Растущие, как лук-порей…
Зачем мне дети ледяные?
Не навещают, ну и пусть.
Меня не любит и Россия,
Их нелюбовью я горжусь…
* * *
За стеной играют с крошкой,
С новорожденным созданьем,
Задирают понарошку
И пугают восклицаньем…
«Ня-ня-ня» и «ня-ня-ня»,
Раздражая тем меня.
Крошка вырастет и станет
Бесполезным, бесталанным.
А вы музу мне спугнули
Вашим «ня-ня-ня» поганым!
Крошка будет идиотик,
Кушать кашку, лоб прижмуря,
Не ходок он в библиотек,
Свою маму окачуря.
Википедии и то он
Не достигнет, вырастая.
Будет он дурацкий клоун,
Овощ будет, запятая…
Не расти детей ты, Катя,
Они вырастут и сами.
Дай Бог, чтобы ближе к тяте
Получились, а не к маме…
* * *
Из глуби липких и семейных
Я вылез отношений всё ж.
И вот брожу, как острый нож,
Средь современников елейных…
Воинственный и злой поэт,
Такого именно и ждали,
Как нож из закалённой стали,
Как бомба, как стальной кастет…
Христос сипел «не убивать!»
Но убивать — святое дело —
Врагов, решивших наступать,
Чтоб захватить России тело…
Идём на вражьи города,
Проткнём их голых гимназисток.
Хотите Страшного суда?
Этнических весёлых чисток?
Тогда держитесь за плечо,
За правое плечо у друга.
Пусть воздыхает горячо
Гортань, завинченная туго…
* * *
Елена села на быка
И вдаль смущённо укатила,
Тем самым Зевса-старика
Она собой обворожила.
И фыркающий белый бык
Доплыл с Еленою до пляжа,
Где надругался и проник
Не раз, не два, не трижды даже…
Античная легенда в зной.
Сосцы туристки отвердели.
Побыть бы Зевсовой женой
В быком потоптанной постели.
Любой туристке хорошо.
Пусть не песок, а мелкий гравий.
Вот загорелый мэн прошёл,
Возможно, Клавдий или Флавий.
Любой туристке рюкзачок
Жмёт плечи и сжимает груди.
Какой же мелкий был песок,
Когда античны были люди…
Быка могучая ладонь,
Копыта роются под нею.
«О Зевс, о бык мой племенной!
О Господи, ведь я бледнею…»
Кавафис
Кавафис пел свиданий стыд,
Кальян, бокал, бокал, подросток…
Кавафис в тишине лежит.
Поехать ли на Родос-остров?
Один в тиши Александрии,
Музеев и ковров в мечетях…
Не любящий сосцы Марий,
Но находящий ужас в детях…
С глазами свежими из слив
Кавафис, ввергнутый в Геенну…
Пацан? Он странно молчалив
И неподвижно смотрит в стену,
Изобразившую листы
И древа райского морщины.
— Ну для чего же плачешь ты,
Ведь я возвёл тебя в мужчины!
Прекрасно лыс, в очках, костист
И в жёлтых пальцах авторучка.
— Хотите, маленький, пастис?
Вам от пастиса станет лучше…
Кавафиса, а он конторщик-грек,
Никто у нас, представьте, не читает.
А между тем сей странный человек,
Он что-то знал и после смерти знает…
Молчание. Кофейный привкус густ,
Содержится в растворе поцелуя.
Ещё не смерть, уже не Марсель Пруст.
Содом в Александрии практикуя…
* * *
Что ж обезьяна не поёт?
А только пасть открыв, зевает,
Или же рот открыв, жуёт,
Банан на части разрывает…
Кого ты удосужил, Бог,
Такими твёрдыми зубами,
Кому назначил твёрдых рог
Носить, сгибаясь вниз главами…
Олень, и лось, и страшный носорог,
И саблезубые шакалы,
Шатаясь по артериям дорог,
Зайдут в Байкалы
На глубину до бурых ягодиц
И пьют от пуза.
На них выходит стайка юных львиц
В рейтузах…
И встречею тогда потрясены,
Бегут прочь львицы.
Поскольку те, с рогами пацаны,
Хотят в них впиться…
Борьба со временем
Мы упираемся ногами в мощную землю,
Мы останавливаем стрелки часов.
Однако они передвигаются неумолимо,
Однако они тупо вращаются, содрогаясь,
И наши мышцы не выдерживают, сдают,
Раскалываются, как камни на беспощадном солнце.
Позднее мы сидим и плачем на твёрдой земле
В наших нелепых рабочих комбинезонах
С излишним количеством карманов.
А оно наращивает бег за нашими спинами…
И никто уже не будет помнить наших имён.
Наши поступки будут фальшиво интерпретированы.
Так, на Триумфальной разыгрывалась трагедия,
Мы там надорвались, Косякин и я…
* * *
Какие тучи! Ну и мрак!
Как будто бы и не рождался,
А где-то между задержался,
И не хотят туда никак
пустить под солнце золотое.
Так кто же я? Чего я стою?
Когда в такой повергли крах?
Кусок материи в слезах?..
Куда ты катишься яйцом?
Напуган боевым творцом,
Стоящим в позе людоеда.
«Я не хочу! Я не поеду!»
Но катишься в кишечный тракт.
Ну вот и солнца катаракт…
Полдень
Бывают дни, когда из интернета
Ни новостей, ни криков, ни войны.
Лежит распаренным и рыхлым лето,
Давя на территорию страны…
Купаются в реке нагие девки,
Два пацанёнка с удочкой сидят…
И мышки неприметные, полевки,
В стогу соломы счастливо шуршат…
Выходит мать беременная к вишне,
Садится, начинает том читать.
Открыты окна. Улыбаясь, слышит,
Как брат с женой трясут свою кровать.
В хлеву телята нежные уснули.
В стране жары, не время похорон.
Но мухи где? Куда же улизнули?
А к старику, поскольку умер он!..
А умерев, он стал для мух помостом,
Как чешуёй, покрылся слоем мух.
Ещё бы мог за жизнь он побороться…
Но вот угас, но как свеча потух…
Жареные уши
На кого я похож — уши большие, щёки впалые!
Бледный, двигаюсь не быстро, морщины, пятна лица…
Даже не хочу сравнивать себя с молодыми годами.
Но даже ещё в 2014-м я был другой…
Единственное, что меня не покинули дерзновенные помыслы,
Вот чего-чего, а дерзновения не поубавилось…
Однако уши большие, почему-то представляю их жареными на сковородке.
Однако бледный, однако в движеньях не быстр.
Я похож на старого, вздорного, упрямого Фридрих.
И эти уши, эти уши можно жарить на сковородке…
* * *
Хорошо и одиноко
В шесть часов утра.
Протекает Ориноко
В глубине двора.
Форм идейных основатель,
На тебя с высот
Свесившись, глядит Создатель,
Словно ты тот кот,
Что гулять под дождик вышел.
«Ну ходи, ходи!»
Бог суровый выше крыши:
Тучи-бигуди
До ушей одет небрежно,
В облачный халат,
«Ну дождит… Какой ты нежный!
Избалован, брат!»
По Бодлеру
У юноши, в ночи читающего книгу,
Глядящего гравюр густое дактило,
Желание «бросай родную мамалыгу!»
Покинет ли к утру чудак своё село?..
Вот юноша Бронштейн, Херсонского уезда,
Всклокочены в спираль еврейские власы.
До станции его сопровождали звезды,
Чтоб после полинять в ближайшие часы…
Что гонит нас вперёд? Тщеславие и драма?
Видения годов за сотни лет от нас?
Шагает по степи Лев, отпрыск Авраама,
Как Ломоносов что, наукой всех потряс.
Херсонская печаль за плечи проводила,
Херсонским солнцем был наутро осиян.
Вы знаете, потом что с юношею было?..
И иудеи внук, и гордый внук славян…
Для юноши, в ночи читающего книгу,
Глядящего гравюр густое дактило,
Что бросить нам велит родную мамалыгу?
О, Лев Давидович, куда нас понесло?!
Сентябрь, тридцатый день. В Москву явившись жадно,
С вокзала вёз в метро несчастный чемодан,
Был это Главпочтамт, вот я явился, ладно!
На зов твой, о судьба, покорный как баран!
Что гонит нас вовне, какая в сердце ломка,
Мы почему бежим родительских краёв?
И сослепу идём мы в утренних потёмках
До станций иль до них, до крошечных портов…
На дальний юг идут шаланды с арбузами…
На север — поезда, ложись на антрацит!
Там нежный Петербург с незрелыми садами
И в золоте Москва, где ты не будешь сыт…
Не дружи ни с кем, рабочий
От нормандской от четвёрки голова болит,
От тщедушного Суркова голова болит,
От Пальмиры густопсовой голова болит,
И от Гергиева тоже голова болит…
Вот приехал Пиотровский. Здравствуй, Эрмитаж!
В Эрмитаже всё чужое, Эрмитаж не наш…
Там нерусское искусство, чёрти что висит.
И от Эрмитажа тоже голова болит…
Бывший Зимний злым сараем
На Дворцовой стал,
Революцию взыграем —
Эрмитаж пропал.
Раскурочим, размотаем ихнее добро.
Не дружи ни с кем, рабочий, делай всем назло!
Непременно отличайся
В доблестных делах.
Халифат кто остановит?
Русский халифат…
Много-много нам бульдозер
Нужен будет, друг,
Эрмитаж чтоб соскребали
Под ужасный звук.
Раскурочим, размотаем
Ихнее добро.
Не дружи ни с кем, рабочий,
Делай всё назло…
Лайнер смерти
Лайнер, скука, все читают…
Занавешены окошки,
Египтянин наблюдает
За движениями крошки…
Что мамаше своей рада.
Всё спокойно, всё как надо…
Но мгновение спустя
Бог иглу свою вонзает,
Лайнер взрывом разрывает,
И несутся вниз, свистя…
Египтянина куски
И пелёнки от малышки,
Переплёт той самой книжки,
Обувь, чемодан, очки…
Человек всего добился,
Он собою насладился.
Не умеючи летать,
В ящиках он научился
Облака пересекать…
Масс воздушных зов огромен.
Ну и что? Ну и зачем?
Ты, зрачками странно тёмен,
Знаешь ужас этих тем…
Приготовленного к смерти
Нам возможно ли узнать?
Убедить его: «Поверьте!
Вам билет Ваш лучше сдать!»
Не поверит юный, стройный,
Засмеётся и взойдёт
Он по трапу, где спокойный
Лайнер смерти тихо ждёт…
Экваториальная Африка, 1952
Голые и длинноногие
Туземцы, в морщинах, строгие,
Танцуют в джунглях в ночи
При свете звёзд и свечи…
Европеец измученный,
Лианами сильными скрученный,
Висит над костром, как «роти»,
Последнее молвит «прости!»
Алгебре и геометрии,
Девушке с серыми гетрами.
Вместе ходили вдоль
В лицей до метро Сен-Поль…
Там, где лицей «Шарлемань»,
Ходили в раннюю рань,
В любую слякоть. Paris
Доступен был, «на, бери!»
Попал он затем в экспедицию,
Уж лучше бы шёл ты в полицию!
Чем взял и пошёл в этнографию,
Приехал в страну Жирафию…
Теперь вот висишь ты обедом,
Взят племенем людоедом,
Внезапно, фатальный плен.
Огонь тебе лижет колен…
Ту, с гетрами, звали Элен…
И скоро в желудки, желудки, желудки
Пойдёшь ты, подобно свинине и утке…
* * *
Там, где течёт вода,
За гранью примитива,
Лежат там острова
Китайского залива…
Там юный мухомор
Забрался на берёзу,
Уставился в упор,
Алёнушка льёт слёзы…
В прорехе её пуп,
Слой белый живота.
Алёнушка скорлуп,
Сидишь ты здесь не та…
А в чёрной глубине
Китайского затона
Покоится на дне
Учёный из Кантона…
Там, где течёт вода,
Проходят крокодилы.
Да, аллигатор, да,
Но также гамадрилы…
Чудовищ, впрочем, сонм,
Совсем не злые гады.
Куда идти? В Кантон?
Идти совсем не надо.
Ты ножку опусти,
И к ней прильнут вампиры:
Пиявки-травести,
Деревья-конвоиры…
Река — кишечный тракт,
Завёрнутая туго.
Кишки твоих собак?
Нет, что ты, милый Гуго…
* * *
Амарсане Улзытуеву
В бурятских горах заблудился
И к озеру вышел Байкал,
Он тигром когда-то родился,
Он сердце оленя алкал.
В слезах человечьего глаза
Он видел и будд, и богов…
Он в Хаос был с первого раза
Влюблён средь байкальских снегов…
Огромный горячий тигрила,
Бежал он по снегу босой.
В столетьи каком это было,
Что хвост его бился косой?
Большой одинокий бродяга,
Изношенный войлок волос,
В глубокой теснине оврага
Байкал ему встретился кос…
* * *
Якутия. Где мамонты гуляют
И первобытные охотники бегут,
Где в мамонта плоть жаркую кидают
Копьё, второе, в плен его берут…
Где пузо режут снизу недотроге,
И он визжит, как хрупкий, нежный свин.
Зачем теперь клыки ему, о Боги,
Когда кишки висят из половин…
Там под свои ночные барабаны
От мяса пьяные животные, весь род,
Бегут, лежат, зализывают раны.
Где мамонты, якутский, эй, народ?!
Всех мамонтов проел, зарос снегами!
Врёшь, якобы тебе же брат бурят!
А русские тогда столкнулись с вами
Задолго до алмазов и карат…
Субтропики на ваших землях были.
Здесь саблезубый тигр и леопард ходили
И редкий мамонт грузно пробегал
(Ещё «Алрос» никто не основал…)
* * *
Мне нравится спокойный холод кладбищ,
Где мертвецы пристойными рядами
Лежат в обнимку с ветхими гробами.
«Пляж кладов»,— называем место,— «клад-beach»…
Поверху разложившихся телес
Мы ходим трусовато, не взирая,
Что наша плоть упруга молодая
И что не в нас у мёртвых интерес.
Мы чувствуем неловкость быть живым,
Когда нога играет мышцей свежей.
Проплешиной, тропинкою спешим,
Как Кук у людоедских побережий…
Но как ты глаз своих не закрывай,
Смерть игнорировать нам долго не придётся.
Она разрушит скоротечный рай,
Она в тебя, чудак, не промахнётся…
И ты поступишь в общежитье в срок,
В подземный холодок, с червями братом.
Будь человеком ты, каким крылатым
Ты улетел бы, парень, на Восток.
Лежал бы там в горах. Таджикистан.
Цвела бы дыня на твоём затылке,
Два огурца бы выросли из ран,
Протиснувшись сквозь кости и опилки…
Все влажные…, а в разворот щеки
Несносные росли б борщевики…
Наводнение в Париже
В Париже наводнение.
Я там когда-то жил.
В отличном настроении
Под дождь я выходил.
И шёл вдоль Сены мутной я,
И нравилась мне жизнь,
Все эти лувры утлые,
Черны их этажи.
Мосты, как спички тонкие,
Девицы, рыбаки.
Пристроились ребёнками
Большие мужики.
Туман висел над городом,
Плыл город не спеша,
И волосы расчёсывал,
Ветрами вороша…
В Париже наводнение.
Надевши сапоги,
Высокие и красные,
Гулял я вдоль реки…
На лицах вдохновение,
Экстаз прохожих лиц,
Поскольку наводнение
В старейшей из столиц…
И Лувр эвакуируют,
Картины вынося.
Полицию нервируют,
О помощи прося…
Туман висит над городом,
Дождь по каштанам бьёт.
Вот мост Анри Четвёртого
Передо мной растёт.
«Самаритен» волнуется,
Как прежде, у реки,
А небо мрачно дуется,
Пуская пузырьки…
Париж дымил каминами,
Был старый и седой,
А дома, под картинами,
Любились мы с тобой…
* * *
Умер Мохаммед Али.
Теперь в золотой пыли
Он пересекает чертог,
Где ждёт его на троне Бог.
А за Богом, вблизи и вдали,
Разворачивают паруса корабли.
А за Богом и за его причёской-космами
Медлит яхта с на мачтах матросами…
А некоторые свешиваются с рей,
Как обезьяны морей.
«Вот и Мохаммед Али!
Как долго его мы ждали!»
И в перчатках чемпиона алых
Али несёт груду мышц усталых…
«Здравствуй, Бог, я твой Али!»
«Как долго мы Вас ждали!
Проходите, есть место на кораблях!» -
Молвит ему Аллах.
«Здесь все знаменитые мужи
В кают-компании дружат…»
Разлом молекул, цоканье воды
Здесь воздают награды за труды.
И чемпионам в высоченных шапках
Несут гирлянды роз или в охапках…
* * *
Я лежал с девушкой,
В которой был щель,
Я был после операции,
И был апрель.
На девушке были розовые трусы,
А на груди её две осы,
С категоричностью могу я утверждать,
Что девушка была высокопоставленная блядь…
Шербет, ваниль, малины пузырьки,
На шее вились незабудки.
И девушки, и мужики
Друг друга любят ради шутки.
И белоснежная постель,
И плечи узкие, как ветки.
Апрель же говорю, апрель
Нас разложил на яйцеклетки.
* * *
Охотник выходит из чума,
Коренастую девку берёт.
И ради бабьего бума
Он эту девку трясёт.
К мохнатой груди прижимает
(Якут или чукча поди
Мой сон мне не уточняет…)
«Роди!— говорит ей,— роди!
Хозяина вод белёсых,
Якутии серый алмаз,
Чтоб глаз он имел раскосых
Сразить нападенья зараз…
Христом замечательной тундры,
Распятым кумиром моржей,
Носитель «Аминь» и «полундры»
Чтоб жил средь якутских людей…
Я штабелей жёлтого мыла
И шкурок вонючих песцов
Тебе принесу сизокрыло
В обитель твоих отцов…»
Ему коренастая молвит:
«Меня, деревянный король,
Уже обрюхатили волны,
Беременна я их икрой.
Здесь ханты и манси блудили,
Да вот и теперь здесь блудят…
А вы бы, якуты, любили
Своих неприглядных девчат…»
Комары
Искусан ты слепыми комарами,
Посланниками крошечными Ада,
Сопутствующим гнусом над гробами,
Летающим зверьём из зоосада…
Они летят, крылатые приборы.
Зудя в ночи сверлящих звуки песен,
В между миров проникли коридоры,
Рабочие мистических профессий.
Тебя зловонным жалом поражая,
Роняя в твою кровь толику яда,
Вампиры заблудились, к нам влетая,
Из тёплого, им дорогого Ада…
Им не поможешь. Кисло-сладкий зуд
Собравшие из адовых посуд,
Со всех этих немытых сковородок,
Что жарили уродов и уродок…
Они влетели на какой-то миг,
И здесь умрут — средь ёлок, дач и книг…
В окно
Хорошо иметь новую дверь?
На балкон выходи-ка теперь!
Ручку бронзы степенно нажав,
На балкон ты выходишь, прыщав…
Молодой, удалой и вонючий,
Видишь небо, прикрытое тучей…
И стоит молодой идиот,
И свою сигарету сосёт…
Наблюдаю я издалека
Молодого человека…
Пшёл, брысь!
Нет, стой, вернись!