Золушка беременная

Книга издана в авторской редакции.

* * *

Всё холоднее и холодней,
А на родной Украине
По сёлам режут сейчас свиней
Да на колодцах иней…

Сверху исходит пронзительный свет,
Вдруг на свинью: «Святая!»
Сердце свиньи вырезает дед,
Ворон кричит, предстоит обед,
Сходят снежинки, тая…

День догорает, хохлы молчат,
Пир предстоит и брагу
В жёлтых кувшинах несут из хат.
Малороссийскую сагу —
Сценка живая «Убой свиньи» —
Сделает Вам могучей.
Воспоминания Вам шлю свои,
Плотно закрывшись тучей…

Вся закопчённая, как колбаса,
Режет свиней Украина,
Переговариваясь в полголоса
С мужчиной стоит дивчина…

Что ж, полиэстер на Бульбе штаны,
Но он старик колоритный,
Рядом два хмурые, то сыны,
Щёк не касались бритвы…

Что же, Остап? Ничего, Андрiй!
Батько чего не весел?
Да отвлечёмся, хохлы, от мрiй,
Надобно нам бы песен…

* * *

Мелкокалиберные вожди
Сменятся крупнокалиберными?
Жди двухэтажных вождей впереди
— А что, если будут гибельными?

Тогда наши лысенькие, они,
Миниатюрные, с проседью,
Станут немедленно вроде родни.
В сравненьи с верзилами сосенными…

* * *

Уже вот прожит и сентябрь!
И «брь», и «се», и «я»,
Своими ветвями корябрь,
Своими звёздами снуя…

Могучий полевой подъём
Сменился уж упадком сил,
Нет, в октябре мы не умрём,
Но каждый загрустил…

Аграрный и цветастый сон,
Как лето, он прошёл,
И только ворон водружён
На ёлку нагишом…

Строптивый ветреник присел,
И каркает как бес.
От злобы перьями вспотел,
Летел бы лучше в лес!

Нас согревает воротник,
И шапка тяжелит,
И каждый мелкий ученик
Имеет бледный вид…

И снега редкие горсти
Раскидывает твердь,
А мне покой бы обрести
Чтобы не круть и верть,

Но Гёте олимпийский cool.
Парик, тропинка, парк,
Состарившийся Вельзевул
Ногами стук и шарк.

Чайна-таун, 1976

Заплёванность китайского квартала,
Вонючая китайская еда…
Ты, девка, в Чайна-тауне бывала
Тогда, в семидесятые года?

Спускаешься в подвал, сидят раскосы.
На Канал-стрит над мисками с едой,
И жаркий пар, как дым от папиросы,
Ну, опиумной, едкой бьёт волной…

С улыбками и жёлтыми, и злыми,
Обманут, предадут и завлекут.
Разделают ножами полевыми.
Сейчас же приготовят, коль убьют…

Ну что, моя немытая девчушка,
Мы входим тут в чужую карусель.
Здесь опиум, вот ложка, вот и кружка,
А вот она и мокрая постель…

Здесь гангстеры отбрасывали ноги,
Здесь в жутких шубах из морских зверей,
Актрисы бывшие, стары да и убоги,
Выкуривали трубки поскорей…

Нам подают змею или акулу?
У китаянки под ногтями грязь…
Мы опустились, детка, к Вельзевулу
В его всегда прожорливую пасть…

Простейшая китайская таверна,
Варёных тряпок загустевший смрад…
Вот нюхай, как она воняет, скверна,
Вот так он пахнет, твой предбанник, Ад…

Китай коммунистический? Ты шутишь,
Китай всегда как мыло с молоком,
Смелей, смелей, чего ты носом крутишь…
Ешь саранчу, с подкрылком и брюшком…

* * *

Зимой я ложусь с темнотой
И сплю до рассвета,
Обогреваюсь плитой
И жарю себе котлеты…

Я читаю историю Древних времён,
Я Египтом захвачен и увлечён.
Я одет в безрукавку из пуха,
А за окном сыро и глухо…

Я учёный. Зовут меня Аменхотел.
Я прогорк, хотя не ослеп.

* * *

Всё больше поножовщины и драк,
Всё солнца меньше, а дожди всё гуще,
То, что случилось в Беловежской пуще,
России не переварить никак…

И даже сквозь хмельную даль стакана,
Сжимая заскорузлою рукой,
Раздумываешь, что страна с тобой.
Вдруг натворили три злодея, спьяна…

Раздумывает подлинный мужик.
И хочется кому-то взрезать горло.
Чтобы пришёл бы злыдню бы кирдык,
Ведь до сих пор не легче, так припёрло…

Якобинцы

Вот на окне дозревают
Сливы и помидоры,
Словно бы головы догнивают
Кровавого термидора…

О, Робеспьер, и о, нежный и злой
Сент-Жюст…
Ваших волос можжевеловый, молодой
Жёсткий куст…

Кровью пропитан, друзья якобинцы,
Вы термидора для буржуазии гостинцы,
От париков не успевшие освободиться,
В толщу веков Вам, напудренным, вниз провалиться…

Головы смяты…
Целуют друг друга.
Amies, comradы и браты,
Как вы упакованы туго!

* * *

Напротив — дом многоэтажный,
В нём — магазины и кафе,
А также «Альфа-банк» продажный,
Где буква «Фэ» как галифе

У красного кавалериста,
Пылает «Альфа-Банк», кровав
Народной кровью, что игриста…
Пётр Авен, долларов набрав,

С противным Фридманом… Из пушки
Я «Альфа-банк» бы расстрелял,
Все распорол его подушки,
А деньги бедным бы раздал…

* * *

Граф пьёт пятые сутки молодое вино,
Он оставил Шато Лафит,
Граф бессмысленно смотрит в ночи порно,
Граф и корчится, и кричит!

Граф оставлен женою его, Жаклин,
Хлыстик, туфельки, пара шляп…
У французского графа английский сплин
И тоска, словно он араб…

Где контесса? Контессы повсюду нет:
В библиотеке, в саду, в окне…
Граф желает, чтобы его к стене
Вдруг поставил Военсовет…

Граф расстрела хотел бы, ещё темно,
Чтоб палач был простужен и зол,
А пока граф лакает свое вино
И бокалы швыряет в пол…

Ведь нежнее не будет её бедра,
Был так тонок её язык…
Хоть убийцу арестовать пора…
Жандармерии нет, старик…

* * *

Приняв в себя болванку алую
И внутренности этим балуя,
Рыдает женщина от счастья,
Я в этом принимал участье…

Всего лишь ночью этой прошлою,
Как офицер с улыбкой пошлою,
Однако же восторга бес
Со мною в женщину залез…

* * *

А дома — светлая культура,
Ряды уютных умных книг,
Великая литература,
Которая есть твой двойник,

Однако вспомни, сын мой, вспомни!
Что было с Фаустом тогда,
Когда в Москве или в Коломне
Ещё казнили иногда…

Ведь Фауст цвёл, цвела Европа,
Фаянс, фарфоры, гобелен,
Изобретенье микроскопа
И просвещённый суверен.

* * *

Ты хочешь, чтоб тебя убили?
Чтобы потом бы ты лежал
В цветах, в завалах роз и лилий,
И чтоб буржуй бы ликовал?

Ты хочешь мумией бесстрастной
Войти в истории пласты,
Как раковиной неопасной,
Стеснённой в недрах мерзлоты?

Но нужно заслужить такое…
Еще старайся и дерзай,
Чтоб жало выпустил стальное
В тебя любимый русский край.

* * *

Портрет Шикльгрубера висящий,
Но всё равно он идеал,
Под ним немецкий отрок спящий
В предчувствии своих Валгалл

Погоны чёрных офицеров,
Корниловцев, а то эсеров,
И девок скользкие чулки,
А то ещё большевики!

Позывы к Эросу и к бою,
И к алкоголю, что таить.
Жить, как положено герою,
Резню и эпику творить
И папиросы всё курить…

Вот как хотел он жить иначе,
И прожил volens nolens так,
И лишь созвездия лохмаче
Глядели в гущу наших драк.

И девок сытая промежность
Нас заставляла не забыть,
Что за убийством будет нежность
За нежностью — позыв убить…

* * *

Когда прекращаются авиарейсы
С началом гражданской войны,
Когда убегают принцессы Грейсы
«Из этой проклятой страны»,

Когда иностранные злые посольства
Стоят холодны и темны,
Когда в супермаркеты продовольства
Уже не завезены…

Тогда появляются юные банды,
Подростков угрюмых орда,
И, как людоеды из чёрной Уганды,
Бесчинствуют сквозь года.

Разбросаны в городе свежие трупы,
И стаи бродячих собак,
«А в двери бушлаты, шинели, тулупы»,
Иначе нельзя никак…

* * *

Насте

Тебе тогда шестнадцать было…
А вот и тридцать уж…
Меня ты девочкой любила,
А интересно, кто Ваш муж?

Я помню бутылец твой с пузырями мыльными,
Они летали столь умильными…
Еще был шарик на резинке.
Значок с Егором на косынке
И белые-пребелые носочки…
Ты родила? Есть сын? Привыкла к дочке?

Как время, Господи, течёт сквозь пальцы…
А мы всего лишь по нему скитальцы,
Мы неуверенно по миру бродим…
Мы выцветаем, и совсем уходим…

* * *

Н.М.

С войны в Абхазии привёз
Не только связки свежих роз,
Но фрукты, фейхоа с хурмою,
Я их волок, я их тащил,
Я думаю, что нимб всходил
Во Внуково за мною…

Приехал, дом опустошён,
Подруги нет (приехал он…),
Сидит понурая хозяйка,
И сразу понял я: беда.
Она уехала. Куда?
Поди, узнай-ка…

В Москве снега, в Москве мороз,
Вот-вот и Рождество нагрянет,
А я сидел как тот Христос,
Со связками свежайших роз,
Вот-вот весь груз завянет…

Такая ты тогда была,
И хорошо, что умерла
В конечном счёте
В кровати наркомана ты,
Бог с ними, с розами, цветы,
Других найдёте…

Не нужно образ сочинять
Красивой, стильной,
Была ты по натуре блядь
Любвеобильной…

* * *

…И металлическая тишина,
Приборов каменных молчанье…
Вселенная погружена
В глубокое воспоминанье…

Со скрежетом летят миры…
Планеты в чёрных дырах тонут,
Друг друга почему не тронут
Вечно летящие шары?

Кто этот ужас зарядил?
Стремительный и непреклонный,
Среди пылающих светил,
Кипит наш разум возмущённый…

* * *

Итак, ты зиму прожил в Риме,
Видал страну как в пантомиме,
Была морозна и странна
Вся итальянская страна…

Светило солнце неизменно.
Вонял домашний керосин,
Там рынок клокотал надменно,
Но был ты в Риме не один,

И в Ватикан, как в карантин
Непревзойдённого искусства,
Ходил ради его картин,
Ходил, а по дороге чувства
Свои в порядок приводил,
И это Бог тебя водил…

Но злая женщина в платке
Висела на твоей руке,
Тебя уныньем заражая,
Да только ты был так здоров,
Что всех стряхнул. Закат, багров,
Алел, над Римом нависая…

* * *

Тёмные заводы,
Тихий храп природы,
Улицы разбитых фонарей,
Полные таинственных людей,

Девки молодые,
Их отцы смурные,
Крики их отъявленных детей,
И пейзаж без эльфов и без фей…

Скорбна и побита
Ваша Афродита,
И отправлен в лагерь Аполлон,
Детский сад, и школа, зэквагон…

* * *

Годами весь увешанный,
Я пью, живу как бешеный,
Смиряться не хочу,
И всадником, не спешенный,
На женщине скачу.

Жестоким я татарином,
Любвеобильным барином
Держу её за круп,
Бока её в испарине,
Я ей, кобыле, люб…

Брыкастая, бокастая,
Ты мне кобыла частая,
Трясёшься подо мной
И вся дрожишь спиной…

* * *

Во всех столовых, где я был,
Там луч косой всегда бродил,
Пронзал пространство пыли,
Где мы еду любили…

В окно там виден был Восток,
И неба красного кусок,
Рассвет. В аду трамваи
Те, что носили на завод…
Дрожанье мышц, шуршанье вод,
Как будто Гималаи

Горбами снежными вершин
Нам на столы светили,
Был каждый слесарь — блудный сын,
И мы еду любили…

* * *

Быть богатым отчаянно скучно,
А быть бедным не очень легко,
Чтоб гляделось на мир простодушно,
Чтобы виделось не далеко…

Бедный ходит, повсюду заплаты,
У подруги — дырявый платок,
Так писал о них Диккенс когда-то,
Устарел этот Диккенс, сынок…

Бедный нынче трясётся в машине
В чистых джинсах, и ходит в кино,
Покупает мяса в магазине,
И куриный кусок, и свиной…

Бедный зол. Но не очень, немного,
Раздражён. Да и то лишь едва.
Он теперь уже верует в Бога,
Революций забыл он слова…

Быть богатым, быть занятым вечно,
В отвратительных пробках спешить.
Бедным быть — значит быть безупречным,
Без напряга, спокойненько жить…

* * *

Узнав о смерти Лизы Блезе

Нету Лизки с сигаретом,
Лизки, пьяненькой при этом!
Рослой девочки худой,
Спал с тобой я, боже мой!

Как ты нравилась мне, крошка!
Пожила б ещё немножко!

Как ты «нориться» умела!
Как умеючи болела,
Но затем, уйдя гулять,
Пропадала суток пять!

О, француженка моя!
Элегантная красотка!
Ядовита как змея.
Отличалась попкой кроткой,
Груди — дыньки, яркий рот,
И развратна как енот,

С темпераментом козы.
(Ты верстала нам газету!)
Второй год тебя как нету…
Что ж, скатились две слезы…

* * *

Как вкусно целование цветов,
Иль поцелуй одной особы рыжей,
Под крышей утомлённого Парижа,
Роскошным летним утром, в шесть часов…

Прокисла от шампанского. Без сна.
Сухие губы агрессивно шарят.
Ещё пьяна, но больше не пьяна.
Как горячи! Как жгут! И как пожарят!

Хотя тебе и нужно уходить,
Но медлишь и, конечно, не уходишь.
Чтоб рыжую замедленно любить,
Ты над постелью, как светило, всходишь!

Давай сойдёмся в роковом goodbye.
Как страстные бойцы-тяжеловесы.
Вот превратилась в благодатный край
Ты из вчера неласковой принцессы.

* * *

Идёшь себе вдоль рю де Ренн
Вблизи парижских серых стен,
Или вдоль рю Сен-Женевьев,
Пред этим устрицы поев…

Мой добрый Париж безграничен…
Вонюч и шершав. Неприличен,
Ужасна его нагота.
И Сена его разлита…

К бульвару идёшь Монтпарнас,
В жарден Люксембург зависаешь,
На девок глазеешь сейчас
И девок, раз-два, раздеваешь…

Под сенью деревьев — Бодлер,
Он маленький бронзовый бюст,
Мулатки он был кавалер…
Её отвратительных уст…

* * *

Русские, утомлённые Новым годом,
Спят на своей спине,
Я же не сплю с моим народом,
Я сижу на моём слоне…

Я заехал в тундру великих секвой,
Меня зовут Ананда Кришнан,
Я Вам, товарищи, не был свой,
Я ведь могол, я раджа-ветеран…

Разрывает ветер Ваш Амстердам,
Я улыбаюсь вдоль,
Любимец мягких и нежных дам,
Их молодой король…

Я не узнаю моих детей,
Я взреву и съем их всех!
А затем я клубок ядовитых змей
Проглочу, словно моха мех…

* * *

Старый поэт золотыми руками
Зажигает светильники между домами,
Шарлотта Бронте выходит в сад,
А по холмам поезда летят…

Дракон, разбегаясь, летит в Уганду,
В Замбию милую и свою,
Везя на спине костяной контрабанду:
Принцессу, а также Святого Илью…

* * *

Земля, заснеженная слабо,
К несчастию мышей и птиц,
Зиме не рада также баба
С большим количеством ресниц…

О, женщин офисные вздохи,
Без наслаждения, горбясь,
Сидят и морщатся тетёхи,
А им бы в половую связь!

С горячим парнем окунуться,
А им бы блеять и дрожать,
А тут зима ветрами дуться
Всегда приходит продолжать…

Свое мучительное тело
С большим количеством ресниц
Бедняжка поутру надела
И видит ряд унылых лиц…

А ей бы париться как в бане,
И воздух шумно выдыхать,
И что прописано в Коране
И в Библии, то нарушать…

Сквозь жаркий шёпот неприличий
Скакать, отставив зад и грудь,
Язык осваивая птичий
Или похуже что-нибудь…

* * *

О, тонконогая, с дырою!
Которую я вновь открою!
О, саблезубая! В укус!
Вложившая ты крови вкус!

О, маслянистая, о, в слизи!
Стоявшая во храме в Гизе.
Мне протянувшая соски,
Сдирай с неё, её влеки!

Её лижи, влагай и вынь,
Пульсируй с нею, с нею сгинь!
О, тонконогая, о, братство,
В сестричество твоё забраться!

И не отдавши ни соска,
Как коршун, падать свысока.

* * *

В рефрижераторах поутру
В город везут замороженное мясо,
Зверь подмосковный спешит в нору,
Поэт привязывает к столу Пегаса.

А ты, моя тонкая, ты спала?
Иль незнакомца ты обнимала?
Спишь, чернобровая, догола,
И одеяло ногами сжала…

Когда я не буду, меня убьют,
Ты подойди к окну ночному,
Почти уже утро, авто бегут,
Ты помолись мне, чужому…

Президент и генерал

Я помню их на военном аэродроме,
Ещё молодых.
Смеркалось.
Ратко и Радован ругались,

Тогда мне казалась важной
Эта их в сумерках ссора.
Сейчас, ну какой там смысл!
Не было его, этого смысла,
Только скрестились темпераменты…

Лишь балканские гулкие горы
И бугристый серый титанический вертолёт,
Как перевёрнутая мясорубка
На заднем плане.

«Подобранцы» (это по-сербски парашютисты)
Заслоняют президента и генерала,
Стволы во все стороны…
Их беретов багровый шик.

1953 год

Суровый трепет поколений,
России продувной чердак,
В дыму мистических учений
Я обитал тогда, чудак…

Русь лихорадило привычно,
На сцене Сталин умирал,
Природа голосила птично,
И укоризненно, и лично,
Зевс свои молнии метал…

К взятию Крыма

Поместья русского царя
В Крыму разбросаны не зря,
Мы им столетьями владели
И делали там, что хотели…

Там, где вцеплялись фрейлин платья
В шипы шиповников и роз,
Где все любовные объятья
Кончались серией заноз,

Над розовым туманом моря
Лежат любовников тела,
Белогвардейцев на просторе
Недолго тлели факела…

Из Феодосии фрегаты
Их уносили за Стамбул,
Казаки были бородаты…
А кто-то просто утонул…

О, Крым, ликующий теперь!
Цари и тени их вернулись,
Расцеловались, пошатнулись,
Забыли горечи потерь…

Опять здесь русский стяг летит
По ветру бреющему косо,
Опять прекрасные матросы,
Опять Россия здесь стоит!

* * *

Зелёный снег, ботинок полу-бот
Жмёт каблуком заснеженные скверы,
Вот молодая женщина идёт
Без совести, без чести и без веры…

Зелёный снег. Ботинок чернокрыл
Массивным каблуком своим тяжёлым,
Всем весом дамы снег что было сил,
И бьют пальто неистового полы…

— Там у тебя, наверное, трусы?
— Ты что, больной, что говоришь такое?
— А на груди, потрогать, две осы?
— Ты их потрогай, я при этом взвою!

Такие были, хлопцы, времена:
Кобылы у коней хвосты кусали,
И надвигалась на страну война,
Но леди ничего о ней не знали…

* * *

Шары, болиды мироздания,
Готовые для состязания,
Горячи, остры и мокры,
Летящие везде шары!

О, биллиард вселенных страшный,
Уже случившийся, вчерашний!
О, отпечатки световых,
Лет непреклонных и лихих…

Железный рот, железные зрачки.
На знамёнах болты и гайки,
Вы нас считали — «дурачки!»,
А мы Вас встретили в нагайки!

1964. Рабочий отпуск

Пылает огненный цветок,
Рожают рыжие ромашки,
И между ног у нашей Машки
Уселся белый мотылёк…

Весна дымит шарфами вдоль
Крещатика, ещё живого,
И вызывает алкоголь
Красивое и злое слово!

И был год этот молодой.
Советский год во всю Ямскую,
И я замедленно целую
Твой позвоночник удалой…

Рабочий отпуск очень скор,
И ждёт там «Серп и Молот» чёрный,
Ну я, пока там сыр и бор,
Я Киев посещал снотворный.

Потом я в Ригу прилетал,
Присутствовал при ссоре скверной,—
Я тётку Лиду посещал,
Ну, если я всё помню верно…

Они ругались — мать и дочь!
И так мне этим насолили,
Что я ушёл немедля в ночь,
И мы с какой-то шлюхой пили…

* * *

Что нам цветы, коль нету булки хлеба!
Что лилии, что розы, гиацинт,
Мы лишь глядим, голодные, на небо,
Где облаков безумный лабиринт…

Неурожай! Зато цветы так пахнут!
Неурожай, ни мяса, ни вина,
Вот-вот войны невзгоды как шарахнут!
А ты ещё вдобавок влюблена…

Семнадцать лет. Ни страха, ни порока,
Ничто не может быть запрещено!
И ярких глаз страстная поволока
Пьянит мужчин как чёрное вино!

Метро

Ване Дроздову

Едут в спальные районы
Безработных миллионы,
Женщины сидят тишком
И мужчины под хмельком…

Дед читает свой планшет,
Две близняшки детских лет
Слушают один напев,
По наушнику надев,

Спит обритая девица,
Спит усталый бородач,
У монголки желтолицей
На коленках том задач.

Из трёх душ семья трясётся:
Мама, сын и злая дочь,
А метро в сердцах несётся
Далеко от центра прочь…

Воробьёвых гор просвет…
Прямо в «Университет»!
Я иду, охранник рядом,
Бог с ним, с этим зоосадом…

Труженики моря

Дует ветер палуб,
Задницу прикрой!
Нам не нужно жалоб,
Мы, матрос, с тобой!

Мы не злой ботаник
(бабочку убил!)
Мы не знаем паник,
Друг нам крокодил…

В зеркало заглянешь,
Там стоит чужой,
Тайный, словно залежь
Карты козырной…

Брови-альбатросы
И морской берет,
Лучшего матроса
В океане нет…

Мы котлы растопим,
Выпустим дымы,
В Амстердам торопим
Пароходик мы…

Сухогруз короткий,
Ром и коренья.
И в корейской водке
Жёлтая змея…

В круглой чёрной раме
Прыгает волна,
Девок в Амстердаме
Знаю имена…

Смуглая Найоми,
Белая Марго,
Кто ещё там кроме?
А, Виктор Гюго!

Я его читаю.
Утром. Спит бордель
С Travaileurs de mer’a
Пропадает хмель…

* * *

Фифи

Шторм прошёл, в снегу дорожки,
Даже солнце появилось,
И при виде моей крошки,
Сердце у меня забилось…

До чего же нежен пальчик,
До чего стопа крутая,
Я люблю тебя как мальчик,
Моя козочка нагая…

* * *

В метафизических садах
Сидит на льду Шахерезада,
А с нею рядом — тёплый шах
В одежде бала-маскарада…

Привыкли мы, что там тепло,
В шелках тысячепервой ночи.
А там сугробы намело,
И дни всё суше и короче…

* * *

Сонные бабушки,
Вставшие в ночи,
В глубине избушки
Лепят куличи…

Сонные трамваи
Проплывают вдоль,
Тише не бывает,
Град «Зубная БОЛЬ».

Тихо две старушки
Ждут, стоят, трамвай.
Ушки на макушке,
Назначенье «РАЙ»…

* * *

Родители его любили,
Мячи и шахматы дарили,
Но наготове был ремень,
Чтобы парнишка рос кремень.

* * *

А на краю у той деревни
Вдруг начинался ужас древний.
Скользил по веткам короед,
То змей, то парень, а то дед…

* * *

И крашеные корабли,
И гроздья спелого салюта,
Оторванный от мать-земли,
Крым возвратился почему-то.

Мы празднуем свою любовь,
Но Мариуполь, в то же время,
По тротуарам свою кровь,
Растрачивает, ранен в темя.

Простые мужики. Народ,
Простые бабы, с криком: «Гады!»
Орда поганая вдруг прёт
На наши ясли и детсады…

Врагу кричим мы: «Не моги!
И трепещи, поганый хлопец!
А то все наши сапоги
Пройдут по яйцам, будешь скопец!»

В Париже

Там же живёт Франсуа Лальé,
Так же выходит курить на pallier,
Мир приключений не для него,
Вырастил, верю, сынка своего…

Мир приключений! Мир приключений!
Среди тропических ярких растений
Или же стены сырые тюрьмы…
Награждены приключением мы…

Ты — умерла, я в тюрьме отсидел,
Пáтрик Бессон таковых не хотел,
От приключений — остался в Paris,
Где как цветы по утрам фонари…

* * *

Бродил по берегу я Ангары,
Байкала камни я лизал,
Смотрел на море я с горы,
Полынь зубами растирал…

Ну что же, Азия, она
Вещественная и живая,
В меня зачем-то влюблена,
Меня шаманила, лихая,

Меня бурханила всего,
И к Будде под ноги бросала.
Я стóю, разве, твоего
Вниманья, чтобы так трепала?

* * *

Как хан Мамай над русским городком,
Фифи два дня ревела и владела,
Теперь, как после встречи с мясником,
Мне жжёт, саднит, и раздирает тело…

* * *

Сидят, прижавшись, воробьишки
В причёске липы молодой,
И бьются робкие сердчишки:
«О, Бог наш, липа, Бог живой!

Храни нас против хищной птицы,
И против кошки площадной,
Позволь нам тихо приютиться
В твоей запазухе большой.

Мы только маленькие птички,
Мы — ребятишки-воробьи,
Поём, наклюкавшись водички,
Мы, подопечные твои…»

* * *

В тиши библиотек, где молодой суглинок
Зияет в мокрое окно,
Надену я стремительный ботинок,
Поеду я туда, где модно, как в кино.

Где телеострова, рассыпанные густо,
Где рыбы прыгают в ночи,
И где холодное, красивое искусство
Гуляет в пиджаках и с сумками «Гуччи»…

Там, где в порту лежат ленивые матросы,
Где булькает Гоген, и кашляет Сезанн,
Я закурю твои с гашишем папиросы,
О, праздник для Души, Великий Рамадан.

Аллах в своей чалме глядит на Магомеда,
У ног его лежит весёлая Айша,
Их розовой водой политая беседа,
И у холодных плит забыты два ковша.

Противный Европей и глупые Гонконги
Нам не нужны с тобой, нам не нужны с тобой,
Тела мы окунём в бассейны, как в шезлонги,
И в воздух голубой, и в воздух голубой…

* * *

Так мы росли. Восточная Европа.
Кремль из подушек. Храм из одеял.
Никто не видел дальше микроскопа,
И телевизор не существовал…

На телевизор вскоре все молились,
По вечерам как в церковь в гости шли,
Причёсанные, важные, садились,
В подарок булок и конфет несли.

Мы западная Азия из глины —
Печальные и мрачные хунну,
И потому мы отдали грузину
Большую, неуютную страну.

И потому под взгляд его мордатый
И черные блестящие усы,
Шли мрачно азиатские солдаты
На Ваш Берлин, из лесополосы…

* * *

Те растения ещё живы,
Тех животных давно там нет,
Черемши самострел счастливый,
Рыб играние в лунный свет…

Моя молодость на Алтае
Вдруг прильнула к моим щекам,
В Казахстане, что близ Китая,
По ущельям и по горам…

В этих чащах гнездились волки,
И трещал по кустам медведь,
Там маралы живут без толку,
Чтобы доблестно умереть…

Там проезжий калмык с лошадки
Ищет, где его Чингисхан,
И луну созерцая сладко,
Крепко держится за стакан,

Там грибы с валуны размером,
И на крошечном КПП
С кривоногим милиционером,
Вдетым в тесные галифе,

Рассуждаем про корень чёрный,
В те прославленные года
Представлялся я как учёный,
«Академик»,— звала орда…

* * *

Ты прибываешь в мир мужчины…
Коньяк, табак, клинки, морщины,
Одеколон и хриплый бас.
Всё, барышни, волнует вас…

Достанет старый дневничок,
Глотками пьёт, губами «чмок»,
Ха-ха-ха-ха, и словно змей
К тебе вползает без затей…

Стихи, рукою трёт о ляжку,
И опрокинул вдруг бедняжку!
Клюёт и разгребает вдоль!
И поперёк уже позволь!

А вечером, зардев лицом,
Она уж кошкою с котом
Так изгибает её спину,
Что сиси лягут на перину,
И возят о неё сосками.
«А он умён, и он с усами!

Ну чёрт, ну дьявол, ну, ну, ну!
Прославленный на всю страну
А как под моим брюхом водит!
Зачем же он сейчас уходит?

А, это он, чтобы нежней,
Вернуться тот час, и сильней…»

Такие мягкие мыслишки,
У барышни, как у воришки,
Проходят в буйной голове,
Порою даже целых две…

«Постой! Ещё! Давай, давай!
Я для тебя горячий рай!
А ты лечи мою чесотку!
Плюй, джентльмен на сковородку!
И как ошпаренный кричи!
Учи меня, ещё учи!»

* * *

Вставай мой друг, обнаружь себя
В кладбищенском ты лесу,
Когда мертвецы, скуля и трубя
Жуют свою колбасу…

Пройдёт гладковыбритый англосакс,
Северный мэн в шарфе,
Завязан у горла он туго так…
Перчатки его в траве…

Пройдёт по дороге на старый пруд,
Где пёрышки лебедей.
Своею метелью совсем сотрут
Докучных следы людей.

И где покосившийся есть сарай,
А за сараем волк,
Он войско своё сколотил из стай,
Тюремный волчиный полк…

Пойди, мой друг, загляни в «Блумингдэйл»,
Куда ты тогда ходил,
Когда ещё не изобрёл e-mail
Стив Джобс — молодой крокодил…

Ты боссу здесь покупал трусы
До этого, в их буфет
Лепил пельмени такой красы,
Которых прекрасней нет…

Где Рэми Сондерс, и Шмаков где?
Где пламенная Мэдисон?
Они утонули в той воде,
Где стирано флотских кальсон…

Где Сильвер с ногой деревянной, скрип,
Где Студио «Фифти Фор»,
И где допотопный ядерный Гриб
За Никсоном стал в упор…

Земля обратилась сто тысяч раз,
За это время дожди
Лишили Вас Ваших лживых глаз,
О, сладостные вожди!

Пойди, мой друг, обнаружь себя,
На кладбище в ранний час,
Когда мертвецы скуля и трубя
Стоят у могил как раз…

* * *

Город прибранный, противный,
Весь в асфальте, без травы,
Абсолютно негативный,
В нём таком живёте Вы.

Животастый, лысоватый
И коротконогий жлоб,
Мимо Вас бегут солдаты,
Чтоб стрелять друг другу в лоб.

Так, войны боясь гражданской,
Прячась от неё в подвал,
Рядом с площадью Таганской
Обыватель прозябал.

Всласть орудья грохотали,
Танки дёргались, паля,
Он сидел в своём подвале,
Волосами шевеля…

Умирающий в госпитале

Пейзаж госпиталей и запах хирургий.
Святая тишина закрытых тюрем,
Подходит твой конец, давай себе не лги,
Ну, жизненный твой путь был, офицер, недурен…

Внутри госпиталей кровавые бинты
И капельниц скелеты, словно краны,
Хватает ли тебе, приятель, остроты?
Дошёл ли под ножом хирурга до нирваны?

Тяжёлая вчера погода налегла.
На окна, на твой лоб, на твёрдую подушку,
Ты умираешь, брат, плохи твои дела,
Ну, что ты там грызёшь надежду, словно сушку…

В тиши библиотек, о, сумасшедший дом,
Подростком ты провёл суровые два года…
Карболкой с этих пор твой пахнет каждый том,
И хлоркой, и тюрьмой, и запахом народа…

Когда же на войне ты оказался вдруг,
В суровую войну ты намертво влюбился,
Ты стал тогда её невенчанный супруг,
И мрачною женой ты вдоволь насладился…

Пейзаж госпиталей и запах хирургий,
И слабою рукой нам не поднять стакана,
Подходит твой конец, давай себе не лги:
Матросу утонуть в глубинах океана.

* * *

Можно было жить в Париже, как в яйце,
Штурмовать твердыню Академии.
И шмелём, по девочек пыльце
Педофилом ползать, ждущим премии…

Можно было садом Люксембург,
Расстегнувши плащ, кашне на шее,
Проходить, как будто Эренбург,
И как все они, Хемингуэи…

Но такой, из Харькова пацан…
Ну не мог он становиться фраером,
Франция осталась среди стран,
Наряду с Алтаем и Сараевом…

Франция. Баллоны с божоле,
Трусики, что письками закушены,
Золушки прекрасные в золе,
Фартучки крахмалом пересушены…

И ноябрь спускался, загремев,
С дымных крыш выстреливал каминами,
Всё же хороши хвосты у дев,
В сочетаньи с грудками утиными…

* * *

Человек, как поломанная игрушка,
Ноги срезанные висят,
Вот что делает даже не пушка,
А один минометный снаряд…

Человек, как упавшая с крыши кошка,
Череп треснул, кишки висят,
Вот что делает лишь немножко
Чуть задевший его «Град».

Человек, как раздавленная собака,
Тесто тонкое, как бельё,
Вот что делает танка трака,
Лишь одна, коль попал под неё.

Человеку с железом трудно,
Он — весь мягкий, оно — твердо
Вот и в госпитале многолюдно
Переломано от и до…

Лев и Святой Франциск

Святой Франциск поучает льва,
Лев слушает Слово божье,
Он пасть приоткрыл и ловит слова…
Скалистое бездорожье

На заднем плане, и бос святой,
И борода по пояс
Висит величаво, совсем седой.
Волнуясь и беспокоясь,

Лев лапу поднял, взволнован он,
Но стойкий святой аскетом
Читает животному божий закон
Средневековым летом.

Горячий над ними пылает диск,
Ущелье грозит тесниной,
Воняет потом Святой Франциск,
А лев его пахнет псиной…

Власть — львица

Власть мощным сфинксом лапу подымает,
Грозит, оскалясь пастью, и рычит
Власть — львица, и хвостом нам львица не виляет,
Но сильным, как прутом, им по боку стучит…

Власть смертью отдаёт и кровью, грязным телом.
Бросается и, сбив, ломает кости нам,
С добычею своей, храпя остервенело,
Волочит храбреца к прибрежным валунам…

Там начинает жрать, живот и пах вначале,
Страдалец ещё жив, и в жёлтые зрачки
Он смотрит, онемев, в своём уме едва ли:
«Она меня жуёт!», и… ужаса куски…

Прибой смывает кровь, шипя над грудой мяса.
Из облака Господь взирает, выгнув бровь,
Ему не comme il faut, глаза прикрыл он рясой…
Такая вот она, державная любовь…

У львицы круп стальной, все лапы из металла,
В глазах её искрит вольфрамова дуга,
Привыкла отвечать на позывной «Валгалла»,
В комплект клыков-когтей добавлены рога…

* * *

Боевые коты умирать уходили,
Понимая, что вдоволь, довольно пожили,
Забивались во тьму мрачных добрых пещер,
Где бы их не нашёл молодой изувер…

Ни студент, ни рабочий, ни северный лорд,
Там коты и лежали… Седеющих морд
Не увидят вовеки двуногие твари,
Заглотнувшие виски, и в пабе, и в баре

Насосавшие пива, двуногие бритты.
Боевые коты уходили, бандиты,
От огромных мамаш, от английских калош,
От вонючей резины с клеймом «макинтош».

Боевые коты фараонам шептали,
Иероглифы смерти блаженно читали.
Их Анубис приветствовал: «Здравствуйте, сэр!
Здесь тепло и приятно, и музыка сфер…»

* * *

Снег пошёл. Не слышат уши.
Ты, природа, мне приснилась?
Я хочу тебя послушать,
Но куда ты удалилась?

Мелким мальчиком, от кори,
Я лежу один, страдая,
А внизу — фашистам горе,
Их ведут толпой, толкая…

Вдоль развалин, вдоль вокзала,
Где высокая когда-то
Площадь шумная стояла,
С монументом про солдата…

Год сорок шестой, от кори
Я, мальчишка, загибался,
Ничего не слышал, вскоре,
Но, однако, оклемался…

Вырос, стал Добра и Света
Безусловный предводитель…
Я видал фашистов где-то,
Из окна их был я зритель…

* * *

— Дух добрых книг… А где же книги злые?
— О, этих книг Вам лучше не читать…
У них сквозь пол приходят домовые,
И бесы со страниц у них летать

Начнут над Вашей, мальчик, головою…
— Но ангелы, но ангелы-то где?
И что же я, от демонов завою?
И что же там, Офелия в воде?

— Злых книг, чьи злонамеренные чары,
Вам лучше, милый мальчик, не читать,
Там демоны, бегут как янычары
С клинками, Ваши руки отрубать…

Там червь ползёт, заглатывая жадно
Пейзаж, ландшафт, озёра, замки, лес…
Там так темно и так там безотрадно,
И как в Аду, кометы там надрез…

— Со временем летать не перестали?
— Там бухает, взрывается, свистит,
Вот если Вы в Донбассе побывали,
Когда над ним там «Точка-У» летит…

Правь, Британия!

Джентльмен кулаком ударяет собрата
И подножку барону даёт,
Светло-рыжего аристократа
Смертным боем военный бьёт!

Хлещет кровь из разбитого носа,
В клубе «Дэйзи» на пол прилёг,
Дэйзи Джонсон не леди, но дочь матроса,
Улыбаясь, несёт пирог.

Тушит повар седло барашка,
В нижнем зале шумят и пьют,
Но Британской империи уже треснула чашка,
И морщины по ней ползут.

Злые бритты, замучившие полмира,
Всё же выдохлись. Стынет кровь.
Сколько «Гамлета», или «Лира»,
Сколь Шекспира не сквернословь…

Офицер начинает пинать барона,
Королева совсем стара,
В экономике, чопорного Альбиона,
Одолела, вдруг, немчура!

Гюискар

Завоеватель мрачный, мощный муж
С квадратною коробкой черепною,
Сидит у моря, грозный, под скалою
И смотрит в небо. Молния, как уж,

Красивым гадом озаряет море,
Завоеватель замышляет горе…
В зелёном свете вздыбленных колец
К воителю приблизился мудрец!

«О, мощный победитель у народов!
О, груда мышц, о, страшная скала!
О, Гюискар, ведь нет ещё заводов,
И лик Земли нам не заволокла

Прямая туча скорбного азота,
Но что нам делать, как предотвратить!»
«Уйди, старик, не корчи идиота!
Константинополь не мешай разбить!»

К фотографии моего сына

Мальчик мой, ты похож на Артюра Рембо,
Кулачки твои сжаты, в глазах твоих вызов,
Сто сезонов в Аду подожжёшь ты собой,
Ты пройдёшь, словно шторм, среди штилей и бризов…

* * *

Я сам стал Арагоном и Вольтером.
Ехиден, седовлас и знаменит,
Я нависаю грозно над партером,
Как самый молодой кариатид…

Я сам стал Гёте, Фаустом, Бодлером
И королём пространства и времён,
Я как хотел,— стал Вашим кавалером,
Юдифь, и Клеопатра, и Манон…

Педофилия

Страшненькие сказки,
Где коньки, салазки,
Мачеха седая,
Грубая такая…

Где пытают деток,
Чтоб плохих отметок…
В дом не приносили в табелях,—
Жарят на углях…

Зимние невзгоды.
Малолеток роды
От родных отцов:
Графов и купцов…

Взрослые и дети
Встали на рассвете,
Выпили слегка,
Бражка-то крепка…

Страшненькие сказки,
Про лихие ласки…
Анусов и писек,
Животов и сисек…

* * *

Автомобиль краснеет издали,
Снег приминают новенькие шины,
Не внятен запах молодой резины,
Однако приближается в пыли…

А за рулём красотки силуэт,
Нахальной девки двадцати двух лет,
Оторвы рыжей, суки молодой,
Ещё и с сигаретой под губой…

* * *

Василий Сергеич, вишнёвый Ваш сад,
Бассейн, над которым качели висят…
Вам скоро понадобится пулемёт,
Поскольку народ это всё отберёт.

Василий Сергеич! Вы пьян и Вы хмур,
И Вам не поможет воскресный Амур,
Сидящий как моль на велюровой шторе,
У сына у Вашего дебит в конторе…

«Банкротство! Банкротство!»,— кричит попугай,
И тут пулемёт не поможет.
А лучше, держась за бассейна край,
Вам утонуть смерть предложит…

* * *

Семёрки дней, спелёнутые туго.
Надземный мир со звёздами в пыли,
Походкою покойного супруга,
Вы, милый друг, мимо неё прошли…

Кронштадт, Кронштадт, клубки лиловых туч,
Замёрзнувших над ними в виде пятен,
Идёт матрос, спокоен и опрятен,
И как супруг, задумчив и могуч…

* * *

Кричит весёлая Фифи,
На кухне попою играя,
Тарелки с полки доставая,
Почти совсем порнографи…

Зачем ты голой ходишь, девка?
Одевши чёрные чулки.
Не мышка скромная полевка,
Но ягодицы — мотыльки…

Трепещет попа, между прочим,
Сквозь кухню музыка свистит,
То Майклом Джексоном пророчит,
То Миком Джаггером рычит…

Кто видел пирамиды с Нила,
На барке, тент, коты, друзья…
Как Петисушес — крокодила,
Несёт река Аму-Дарья,

Над Сыр-Дарьёю с револьвером,
В фуражке, шрам через щеку,
Джеймс Бонд блестящим офицером
В Генштабе служит Колчаку…

Золушка беременная

I

Озябла Золушка на Новый год!
По снегу страшному она идёт,
Ботинки утлые, худые протекли,
А замок всё манит, тяжёлый, издали…

Он не приблизился, всё так же зол и хмур,
Снег шпарит перьями давно умерших кур,
Страдает Золушка и рукавичкой трёт
Под утлым рубищем беременный живот…

Бес волосатый прыгает вблизи,
От беса серою и водкою разит,
Служанкой девушку он в замок провожает,
Про графа Дракулу она ещё не знает…

II

Беременная Золушка в слезах,
Живот прикрыт рогожкою и шубкой,
Вот пробирается красивою и хрупкой
У вóронов и вóлков на глазах…

А чёрный лес, стволы поставив в снег,
Играет роль напыщенной природы.
Ей угрожают выкидыш, иль роды?
Санитария с гигиеной?— Смех!

Нет ни воды хоть тёплой, ни шприцов,
Лишь волосатый бес хвостом виляет,
Бес к замку Золушку сопровождает,
Но пособить не может, хоть готов…

Прыжками параллельным курсом, гном,
Зеленоватый скачет и косматый,
«Вот здесь,— он говорит,— прошли солдаты,
Но мы за ними, фройляйн, не свернём…

Солдат жесток, увидит Ваш живот,
И всё пропало, станете потехой,
В пехотной роте каждый пулемёт,
Воспользуется Вашею прорехой…»

Так медленно они идут сквозь лес,
И Золушка ругается сквозь слезы,
«Хотите ветчины?» — ей молвит бес.
«Как надоели все эти берёзы!»

III Старый Дракула

У прусских феодалов есть камин,
Семья большая, дети, Отто, Фрицы,
Валашский феодал живёт один,
Плюёт на пальцы, теребит страницы…

Папирус разворачивает чёрт,
И булочку в вино ему макает,
Граф Дракула, сидит в тепле, читает,
В окне двор замка видит старичок…

Там на колах проткнуты янычары,
Он мучит турок, православный граф!
О, во дворе кровавые кошмары!
(Нам всем известно, Дракула — кровав…)

Но булочку с вином вкушает Влад,
И водит по страницам костяными,
Фалангами, с бриллиантами большими,
Невиданных, неслыханных карат…

IV

И Золушку ведут на кухню…
Собаки, слуги, повара,
А плод ворочается, пухнет,
Поскольку в замке-то жара…

«Озябла?— говорит дворецкий,—
Замёрзла, бедное дитя?!»
Орех раскалывает грецкий,
Глинтвейн готовит ей, шутя…

«Какие древние чертоги!
Как здесь уютно и тепло!
О, Боги, о, святые боги!
Нас в Рай с малюткой занесло!»

По коридорам раздаётся
Дремучей палки древний стук,
Граф Дракула спешит, смеётся.
«О, дочь моя!» — кричит Паук…

«Отец!— Она его целует —
Едва до дому добралась..!»
Вся Трансильвания пирует,
У графа дочь его нашлась…

Граф гладит дочери живот,
Целует в щёки, граф доволен,
В колокола народ валашский бьёт
С высоких старых колоколен…

Умер King Абдалла

Один из этих, непонятных, дед,
Одетых в длиннобелые халаты
И с обручами, что словно ушаты,
У каждого на голову надет.

Он умер, King старинный Абдалла,
О нём заплачет нежная смола,
Из тел у пальм зелёных Эр-Рияда,
Но кингам умирать всё время надо,
Чтобы сквозь них династия росла…

«А нефть?» — готов спросить нас обыватель.
«Ну подожди, не будь свиньёй, приятель!
Дай хоть душе к Аллаху отлететь!
Что Ваша нефть, чтоб ей в Аду гореть!»

Вот сколько его встретит гурий Рая?
Вот ведь задача сложная какая,
И что они ему предложат спеть?

* * *

Начинает воздух гнуться,
В комья лепится вода,
Эре войн и революций
Мы сказали: «Да!»

Киев старый и бывалый
Зиму всю кипел,
Вот котёл его усталый,
И не уцелел…

Из котла, который в клочья,
Бесы их страны
Пролетели одной ночью,
Словно кабаны…

Со скалы сигает стадо,
Бесов молодых,
Что ж хохлы, Вам так и надо,
Участей свиных…

* * *

Где Гоголь свои байки размещал,
Где в шароварах бегал запорожец,
Теперь зубов враждебный нам оскал,
И он всё строже…

И охмелевший, «братский» нам народ,
Став людоед, глотает наше мясо,
И стариков, захочет коль, убьёт
На площадях несчастного Донбасса…

Народ народу ныне только волк,
Народ народу будет конвоиром,
И Бульба отвратительный грядёт
С Андреем и Остапом, но не с миром!

Прекрасная Варшава тут как тут,
Льёт масло на огонь, довольна пани,
А в Киеве примолкшем не живут,
Но существуют блохами в стакане…

* * *

Я — военный в отставке,
Я — полковник Савенко,
У меня в кабинете
Золотая тарелка…

И широкая сабля,
И кавказская бурка,
Я когда-то был парень,
Был я в Харькове урка,

Умер всякий свидетель,
Мои батько i мати,
Кого только не встретил,
Хороши экспонаты…

Но сырых девок ляжки
Не тревожат мне память,
И хохлушки, и ляшки,
Я спокоен как камень…

Я военный в отставке,
Я — полковник Савенко,
Я москаль длиннозубый,
Я поджарый как гренка…

У меня своё кредо,
У меня своя сфера,
Дорога мне, вот, стенка —
Карта эСэСэСэРа.

Я — полковник Савенко.
Я — полковник Савенко.
Я — полковник Савенко…

* * *

И грянут на войне крутой,
Свалившейся на нас с налёта,
Железный голос пулемёта,
Комдива властный позывной…

До этого мы жили просто.
Сезоны, все четыре в год,
Мужчинами большого роста
И женщинами без забот.

Но вот войною нам подуло,
Свинцовый запах, свист стальной,
И города наши разуло,
Обезголовило, смахнуло,
Пустыней стали ледяной…

Где нежных кож ребёнок шёл,
Там свист и вой, снарядов взрывы.
Нам Киев не поведал злой,
Какие у него мотивы…

Но в камуфляжах утонувший,
Таща тяжёлое ружьё,
Явился в страшный ветер дувший,
Как зомби ряженый в тряпьё,

Каратель наших лучших дней,
Палач для счастья и ночлега,
Солдат с клубками диких змей,
И смерть влекла его,— телега…

Нас кто спасёт теперь с тобой?
Другого нет у нас расчета.
Железный голос пулемёта,
Комдива властный позывной…

* * *

А силуэт красивой сучки,
Напоминает нам о случке
О разных способах любви,
Которые кипят в крови…

Царапая взаимно кожи
И эпидермами скользя,
Мы на кого с тобой похожи?
Ночными членами разя?

Свеча горит нам со стола,
Луна в углу окна сияет,
«Мой тот, что я ему мила
Твоя», она об этом знает.

Скольжений, ласк, взаимных мук,
Губа закушена над другом,
— Где север, если ты мой юг?
— Юг, юг, юг, юг,— служи супругом…

Хватаний яростных порыв
И змеевидное вращенье.
Подруги взрезан был нарыв,
И полилось нам угощенье..!

* * *

Снег исключительно тяжёлый…
Представим: сонный скандинав,
Брак заключивши однополый,
Рыдает, среди ночи встав…

Пришёл во сне к нему укором,
Кровавый пращур — злой норманн,
Избил, испепеливши взором,
И крикнул: «Что ты сделал, son?!»

Такой вот снег, кромешно белый,
Россия, родина, снега…
Какую драку ты не сделай,
Она кивнёт тебе: «Ага!»

Какую ты не выкинь штуку,
Россия всё тебе простит,
Но только помни её руку,
Что тебя кормит и крестит…

Предательство — табу для сына,
А так,— гуляй себе окрест.
Разбойник ли, судья, скотина —
Всё хорошо для наших мест…

Но не клянись чужому флагу,
В страну врагов не призывай!
Молись Валгалле и ГУЛАГу,
Но мать свою не оставляй…

* * *

Третий месяц зимы…
Не устали ли мы?
Да, пожалуй, устали.
Солнца мы возжелали,
Как сидельцы тюрьмы…

Облаков полудетских
И пейзажей турецких,
Чтоб долой из Москвы
Где деревья мертвы…

* * *

Женщины, двигавшие утюгами,
Варившие в тазах бельё,
Находятся от нас с Вами
В миллионах световых льё.

Вкрученные в космос, лежат во льду,
Кому они могут понадобиться?
Возможно, Верховному вдруг суду?
Будет он женщинам радоваться?

За радужными облаками прошла та жизнь,
Выварки, доски, мыло…
Бельём отдавали все этажи…
И Родина нас любила…

* * *

How do you do?
Are you прекрасно doing?
Над облаками, в солнечном дыму…
Уносит Вас четверокрылый «Боинг»,
Как серафим, с улыбкой до Крыму.

Вы как живёте? Есть ещё надежда?
Есть парень ли, мужик в расцвете сил?
Кто может Вас отвлечь от жизни прежней,
От созерцанья глубины могил…

Любимая, меня Вы не любили,
Вы увлекались глупыми Пьеро,
Когда в одно со мною время жили…
И я сидел напротив Вас с пером…

Анастази

Я помню,— вышел из тюрьмы,
Был весел, как дитя,
На надувном матрасе, мы,
Пристроились, шутя…

Анастази, Анастази,
Ты где живёшь теперь?
Собой по простыне вози,
Мой теплокровный зверь…

Я помню, вышел из тюрьмы.
И шли тогда дожди,
Трещали лучшие умы,
И хмурились вожди…

А я тебя ощупал всю,
Как ветер над Хонсю,
Но зря не трогал Итуруп,
Поскольку был я глуп…

Дымящиеся острова?
Но там горит трава,
Но там Дракон волочит хвост
В Великий русский пост…

И был как Дальний я Восток,
С тобой, малютка, одинок,
Поэтому сбежал
Я в поисках Валгалл…

Анастази, Анастази…
С Борисовских прудов.
Собой по простыни вози,
Как этот мир суров!..

* * *

Пути их неисповедимы…
Одни поют, других уж нет…
Бредут устало пилигримы
В Святую Землю, дав обет…

Вот под валун они присели,
И развернувши грубый плат…
Жуют куски сырой макрели,
Которую им дал Пилат

От римского стола. Убоги
Её худые плавники,
Паломники чертами строги,
Преобладают старики…

А вот замшелые оливы,
Пересчитав их, раздаёт
Старик весёлый и счастливый,
Он только Господом живёт,

Ему, возвышенному, служит!
И если страшная жара
Всю Палестину отутюжит,
Ему ж как милая сестра…

Когда же червяки сквозь кожу
Ему всё тело прогрызут,
Воскликнет он: «Спасибо, Боже!
За их старание и труд!»

У песен неисповедимы
Их судьбы через толщу лет…
Вздыхая, встали пилигримы,
Пошли, ступая след во след…

* * *

Блистал зубами из фарфора,
Она до слёз доведена!
И впадиною Тускарора
Вдруг стала мужняя жена…

* * *

И нет незыблемее груза,
Чем память русского союза,
Республик незабвенных строй
Советских, в просветлённом виде
Ты ангелом в трубу завой
Нам в отвоёванной Тавриде…

Сжимая жёсткою рукой,
Валторны нежные извивы,
Должны отвоевать с тобой
Мы и прекрасные проливы…

* * *

Партийные дела матросов,
И голубеет гавань там
Вдали меж стен, и крыш, откосов,
Как ваши трусики, мадам..!

Там где Везувий изуверский
Под солнцем шляпу приподнял,
Чужак, нахмуренный и дерзкий,
Свой завтрак, Ницше, прогулял…

Стоят в углу его тарелки,
И узок носик у кофейника,
Там Лу Саломе с телом белки
Массовика ждёт и затейника…

* * *

Миша Басов никем не стал,
Генитальные драмы прошли,
В его голосе был металл,
Саркастические нули…

Я достиг голубой дали,
Галя Мотрич его согнула,
Миша Басов, куда Вы ушли,
Молодой, с лицом Вельзевула..?

* * *

О, Бог веселый Саваоф!
По палубе лучи бросающий,
Все время «on», нисколько «off»,
И всяким сущим истекающий…

Учёный старый Архимед,
Что вскоре станет Леонардом
Да Винчи, баснословный Дед
Падет под римским алебардом.

Максенций, видит Константин,
Вдруг пауком с войсками движется,
Изобретений и картин
Нам на него ещё нанижется…

Джоконда смотрит как вампир,
Мужского пола губка хмурая,
И ангелы трясут эфир
«Какая, право, жутко дура я…»

Корова

Цветы и травы, клевер и ромашка,
Упрямый, мощный травостой,
Закрылись д. горошек с кашкой,
И запах их повис, густой.

Идут коровы в зареве заката,
Пастух устал, не щёлкает бином,
На окраине села коров встречают ребята,
Деревенские наглецы, им всё нипочём…

Коровы, каждая, идут за ребёнком,
А дома устроен пир,
Пахнет жареным телёнком,
Порубленным как красный командир.

Корова не отличается умом,
Она не понимает, куда он подевался,
Стоит, растерянная, перед его дерьмом,
Он её выменем ведь игрался…

Бывало зубами зажмёт, сынок,
Но нет его, нет, исчез он,
Больше никто не делает прыг-скок,
Поскольку сынок зарезан.

Проклятье Франкенштейна

I

Как холодно в чертогах Франкенштейна,
Висит пиджак на ледяной стене,
Заброшен замок Ваш в долине Рейна,
Как тот корабль на ледяной Луне…

Бредёт старик по склону вверх, вздыхая,
Дрожит тряпьё на согнутых плечах,
И женщина стоит вверху нагая,
И змеи шевелятся в волосах…

Зелёный дым клубится из расселин,
Сидит спиной к нам бледный исполин,
Сшит из кусков, и среди скал поселен,
Он не Адам, но он ничей не сын…

II

Но что это? Кинжал, торчащий в шее,
На кафельном полу лежит Виктóр,
Творец, хирург, что метил в Прометеи,
Лежит он два столетья, до сих пор…

Чудовище над ним склонилось в горе:
«Отец, отец, меня освободи!
Жить не хочу на суше или в море,
Меня скорее смертью награди!»

Мольбы напрасны. Это труп Виктóра.
Ты будешь жить, бессмертен и угрюм.
Без радости, без счастья, без надзора,
Без цели и без смысла, наобум…

Когда бы мы Историю учили,
Мы понимали бы, мы понимали бы,
Что мёртвые недаром опочили,
Зашитые в свинцовые гробы.

Что смерть, она нам лучшая подруга,
Бессмертие — тягчайшее из бед,
Чудовище, завинченное туго,
Так хочет смерти, только смерти нет…

Театр

Опять встаёт вопрос о смысле жизни,
Ребристый, тихо ноющий вопрос,
И хочется чтоб пёс пришёл: «Ну, ли'зни!
И успокой меня тем самым, пёс!»

Шекспировская пёстрая палатка…
Сам Немирович в клетчатых штанах,
От вечности и приторно и гадко,
Как от попойки на похоронах…

Театр. Буфет. Актёры, как собаки,
Поджав хвосты. Смазлива мадмазель.
Швейцары, многодневные неряхи
И барышни, с качели в карусель…

Театр. Потеха. Драма вечно кружит,
И Гамлет в занавеску шпагой,— пыр!
Полония он шпагой обнаружит
И продырявит ей его мундир…

Краснеют там глазницы черепами,
Проходит ряд монахов площадных.
Театр никогда не расстаётся с нами,
И только от свечей нагар сальны'х…

Штанишки до колен свои спустивши,
Актриса, весела, не молода,
Крутые бёдра мощно разваливши,
Не чувствует ни страха, ни стыда.

И гогот. И курение у сцены.
У фавна нарисованы глаза,
Разводы. Дети. Гомики. Измены.
От лука неподдельная слеза…

Соорудив из занавесок дворик,
Суфлёр жуёт свиную колбасу:
«О, бедный Йорик, право, бедный Йорик!»
Твой череп держит Гамлет на весу…

* * *

Крыши под соломой,
Луна над трубою,
Чёрт сидит с Солохой,
С головой свиною.

Таковы обряды
Нашей Украины.
А в лесах — наяды.
В статуях — морщины,

Гипсовые фавны
Задолжал помещик,
Великодержавны
У голландских печек.

Трубки с длинным стержнем,
Чубуки лихие.
Мы тебя зарежем,
Мы — твои родные.

* * *

Вороны не любят много листвы,
Вороны этим правы,
Крылья у них могут стать кривы
В сквериках Старой Москвы.

Любят они погорелый простор,
Лают они и рычат,
Вороны похожи с недавних пор
На молодых волчат.

Ворона — тяжёлая птица Руси,
Гоплит, тамплиер, талиб,
Мощное у вороны шасси,
Она как ядерный гриб

Падает сверху, собаке в лоб.
Помню я. Мусорный бак…
Смотрел в окно под радио-трёп
На битву ворон и собак…

* * *

Думай, о, женщина, на ветру,
Переживай измену!
Пока я тебя, задыхаясь, беру,
Ты будешь смотреть в стену.

* * *

Туманная луна.
Как и всегда, висела,
И грудь где ордена,
От старых ран болела.

Он вышел на балкон
С горячей кружкой чая,
Как будто Цицерон,
От Цезаря страдая.

Митинг в марте

Ветер хрюкал, и летело
От оратора свиного,
На божественное тело
К Вам, божественное слово!

Ветер выл, снега бросая.
Словно бы в брезент кибитки.
Эй, ты, Русь моя босая!
Эх, буржуи, недобитки…

* * *

Зазубренные очи, капюшон,
Ты у штурвала правишь в круговерть,
В зелёно-чёрный вспененный крюшон,
Зловещий капитан, ты смерть!

Блестящий череп, тёмный впалый рот,
Зубов пренеприятнейший оскал!
Тебя увидел праздничный народ,
Что в шлюпки из «Титаника» сигал…

Гремел оркестр, и мощный океан
Как мусор уносил печальный люд,
Погибших в свое тело принимал,
Стуча собою в двери всех кают…

Зловещий капитан тогда, как вор,
Сошёл к воде и не смочивши ног,
Пошёл к Европе и идёт с тех пор,
Костист, старателен, внимателен и строг…

* * *

И побледнел Квачков перед Стрельцовым…
И Удальцов слинял перед Стрельцовым,
Вдруг стал Стрельцов кумиром образцовым,
Имеем дело только со Стрельцовым!

А что премьеры ДНР на час?
Какой придёт там новый верхолаз?
Какая там трёхдневная щетина,
Есть от Кремля нам посланный мужчина?

Захарченко суровым подпираем,
Вот Болотов ушёл за Бородаем,
А где Козицын? Был убит Беднов,
И Мозговой лежал в гробу суров…

* * *

Всё стало вдруг печально,
Ослабевает Гольфстрим,
Холодно нам ночами,
Лондон непроходим,

Не помогает толстовка,
Не помогает парка,
Холодно и неловко,
Раньше же было жарко…

Всюду горят пожары,
Всюду идут дожди,
Ветер над Темзой старой
Кислый как крокоди…

Льнёт к рукаву Хамлета:
«Клерк, ты куда идёшь?»
На всей Европе лета
Нынче ты не найдёшь…

* * *

Моё прошлое густо заселено,
В нём горит ослепительный свет,
Невозвратная улица Ленина
И исчезнувший горсовет…

Там каштаны стояли с грушами,
Вишня праведная цвела…
Тонны груш украинцы скушали,
Вишни срезали догола…

Миномёты и артиллерия —
Вот чудачества этих мест.
А крутая улочка Берия,
Как известно, ведёт на крест…

Конец Света

Продавать уже нечего. Мир стоит,
Все часы молодые стоят,
Полыхает налево Крит,
А направо — горит Евфрат.

Вот ползут камуфляжные через Ирак,
Танки, словно у Пора слоны,
Александр Великий, ну, гомик, как
Ты доволен, сын Сатаны?

Он не рад, он лежит неизвестно где,
В глуби шахт золотых, в пузыре,
Александр Рогатый погряз в воде,
Как иначе, при этой жаре?

Продавать уже нечего. Уолл-стрит
Закрывает свои глаза,
Всякий лифт в небоскрёбах давно стоит,
Демонстрируя, что он «за».

До свиданья, прогресс! До свидания, сын!
Обеспечивший нам приход
Всевозможных туш, а не только свин,
И так длилось за годом год…

Наступает век, он уже наступил
И идёт своей жаркой стопой,
Людоедство прёт изо всех своих сил,
Твой ребёнок, обед он твой…

* * *

А где же викинги, мой брат?
Куда они ушли?
Ведь этих боевых ребят
Боялись короли…

Они бежали, раскудрясь,
Мечи свои сжимая,
В Историю с мечом вонзясь,
И криками пугая…

Они бросались на Париж,
И Данию ограбив,
Смеялись парни, каждый рыж,
А не Оскар вам Рабин…

* * *

Я жил в гостинице и был неутомим,
На верхних этажах там птицы прилетали,
Поэт был Бродский, я встречался с ним,
И мы к Нью-Йорку оба ревновали…

Какая глубь седая старины…
Что ж, сорок лет, не молодые годы…
Глаза закрою, вижу две спины,
Что никогда не выживут из моды…

* * *

«Двадцатишестилетняя девушка, проститутка,
Допила бокал, переступила через его тело,
И покинула яхту».

Убийцы всегда бывают молодыми и красивыми.
Они, стройные, стоят на каблуках, улыбаются,
И ветер облепляет одеждой их стройные фигуры,
Сдвинув одежды на один бок…

Убийцы никогда не стареют…
Они уверены в себе,
Движения их экономны и элегантны…
Убивая пожилых мужчин,
Они избавляют их от
Гнусной заплесневелой старости,
Как этого менеджера Google.
Эта двадцатишестилетняя проститутка…

* * *

Во рту у ребёнка случайные звуки:
«Агуга-агуя-ага»,
Возможно, ребёнка за теплые руки
Взяла неожиданно Баба-Яга.

Ребёнок довольный и рад он старухе,
Слюнявый, счастливый, он к бабушке льнёт.
Мы Бабу не видим, весёлые звуки
Ребёнок, наш мальчик, всё ж ей издаёт…

Миры параллельные кашей измазав,
Ребёнок живет на два мира с утра,
Пришёл он из мира дикообразов,
А наш мир, в сравнении,— просто дыра…

* * *

Народы двигались по Земле,
Колёса кибиток скрипели во мгле,
Самый ужасный всегда был вождём,
Вот так мы с тех пор и живём.

Принцип отбора: неравный рост.
Лучше горбатый. Свиреп и кос,
С длинной косою на бритой башке,
Ну, и шесть пальцев на мощной руке.

Ноздри расшлёпаны, взгляд свинцов,
Вот он, водитель, каков!
Запах его, как могила,
Ну, и зовут — Атилла.

Зубы кривые, ухмылка ярка,
Вот, полюбуйтесь, на боевика,
По принадлежности он ИГИЛ,
Племя всё тех же Атилл…

* * *

Некрасивый миллиардер,
Который назавтра улетал убивать слонов,
Сидел со мной в клубе «Цвет ночи»
(Подушки. За столиками дамы и мэны)
И зло укорял меня за то, что я посылаю молодёжь в тюрьмы.
Чёрт, какой это был год? Две тыщи девятый, что ли?

Я отвечал миллиардеру, назавтра улетающему
убивать слонов на сафари в Африке,
что он просто не знает, как у нас в партии принимаются решения,
что у нас на акции идут добровольцы…

За нами в полглаза наблюдал банкир, который
привёл меня на эти смотрины…

Тот, что через несколько часов будет убивать слонов,
Пил красное вино из большого бокала,
И я пил красное вино из большого бокала…
Это было хорошее, дорогое вино… Я редко имею такое…

По мере того, как мы распалялись в споре,
Я убеждался, что убийца слонов меня не выносит.
что я противен ему с моими стихами, очками,
с моими красавицами-девками,
со всей моей устарелой романтикой без денег.
Я уже просто бесил его собой.
Ещё немного, и он убил бы меня, как слона…

И банкир у него за плечом становился скучнее,
Он-то думал увлечь убийцу слонов моей личностью,
а всё происходило с точностью до наоборот.

Короче, я провалил экзамен,
который и не мог сдать бы.
Кажется, я ушёл раньше, чем ушли они,
А, может быть, они ушли раньше со свитой
Из клуба «Цвет ночи».

Умертвитель слонов позже выбрал Навального,
взял его «в прiймы», как говорили на Украине
(отсюда фамилия Приймаков),
Потратил на него денег, чтобы потом нажить ещё больше,
и блистательно быстро подняться в списке «Форбс».

Я стал лучше относиться к слонам,
Скоро вступлю в общество их защиты,
Хотя ранее находил, что слоны воняют.

Мрачная женщина

Она относилась к категории мрачных женщин,
Высокого роста, они не всегда брюнетки,
Иногда они заикаются.
Как правило, много курят.
Они даже бывают наёмными киллерами или снайперами.
Ну, не всегда дело заходит столь далеко,
Но бывают…

Она относилась к этой категории мрачных женщин,
отдающих себя с неохотным безразличием.
И если ритм трения тел вовлекал её больше,
чем она хотела в love making, она сердилась,
так как не хотела находиться в едином ритме
с кем бы то ни было,
Поскольку она была высокомерна…
Таким образом, разгадка мрачных женщин —
высокомерие.
Они строго судят свои невольные порывы,
А чтобы наказать себя за свою слабость,
Идут в киллеры,
Или заикаются,
Или обращены к тебе мраморным крупом,
Как самые невозмутимые из греческих богинь.
Или они курят,
Или даже пьют молчаливо,
Как самые отпетые из мужиков…

На могиле bad girl

Она теперь лежит на уютном и старом кладбище,
Рядом с дедушками и бабушками по материнской линии,
А когда-то она с успехом ранила мою душу,—
Сегодня я сходил на её могилку
В приличествующий посещению кладбищ день холодный и хмурый.

Над надгробьями — клён и орешник,
В траве останки одуванчиков этого года…

— Что ж ты, маленькая, что ж ты, что ж ты!
Думаю, она была довольна моим приходом.
Я выпил, стоя в оградке, два больших глотка водки…

Я всё же пришёл к ней,
Подтверждая, что она всё ещё желанна.
«Он пришёл ко мне, я всё ещё желанна!»

Вот как крепки эти узы,
возникшие между нами двадцать лет уже, двадцать лет!
— Я всё же пришёл к ней, с благодарностью, что она была…
Весь седой. Это Вы там не стареете, мы стареем!

Лежи тут, любившая bad boys,
первый муж сидел в тюрьме, и последний семь лет,
И я грешный, по 222-й часть третья,
А ещё дочь художника, из семьи приличной…
Bad girl, несмотря на это…

* * *

Нет лучше девок, чем калифорнийские официантки
в мелких прибрежных городках с агавами
К северу от ужасного Лос-Анджелеса,
И к югу от романтического Сан-Франциско…

Тоненькие от плаванья, загорелые,
Белые носочки,
Маленькие попы скрывают шорты,
Спелые сиськи обтягивают маечки,
На животиках — крошечные переднички,
Наглые губы накрашены,
Доброе сердце и злые глаза, разбитной разговор…

Я всегда умел с ними ладить,
Я всегда им нравился,— весёлый stranger…

Мне уже семьдесят два,
Но как-нибудь при случае попробую опять,
Не исчезла ли моя харизма…
Надо чтобы меня пригласили из калифорнийского университета…

Чужой

По вторникам у меня час на радио,
С 20 до 21 часа.
Ежедневно пишу тексты,—
Употребляю компьютер, пишу за сорок минут статью,
Сплю довольно часто днём, накрывшись старым бушлатом,
По пятницам у меня заседания рабочей группы.

Кульминация моего дня —
Поздний обед с красным вином,
Ну Лукулл обедает у Лукулла…

Я нелюдим…

Однако вчера ко мне приезжали дети
В сопровождении бывшей жены,
Они визжали, и ели мороженое,
И гоняли друг друга,
Я был вежлив и гостеприимен,
Но мне было неинтересно…

Раз в год у меня бывают приступы астмы,
Длятся от недели до четырёх недель,
Тогда я обильно кашляю, задыхаюсь
И употребляю вентолин…

Из окна

Вот иди, толкай коляску!
И ребёнка прижимай!
Пахнет хлебом и колбаской
Этот мальчик-каравай…

Пахнет прелым юным телом,
Сгустком клеток и белков,
Волосишки, нимбом белым,
Пальчики из рукавов…

Жизнь процесс-то кулинарный!
Кушать будет, какать вслед,
Будет мальчик он бездарный,
Не дурак, но не поэт.

Не Иосиф бледный Бродский.
Ну иди себе, толкай!
Фаэтончик идиотский,
Детский фирменный трамвай.

Многие столь бесполезны,
Удручающе пусты,
Появляются из бездны,
Чтоб потом уйти в кусты…

Нацболы

Они погибали по-разному.
Так был выброшен из окна Витя Золотарёв, мой
проводник по Алтаю в 2000-м…

Нескольких бросили под поезд…

13 марта 2001-го погиб от побоев майор Бурыгин,
ходивший со мной на Алтай первый раз, погиб в Электростали.

Андрей Гребнев был зарезан в Питере ночью, труп утром нашли на тротуаре…

Юре Червочкину раздробили череп у конфетной фабрики
в городе Серпухов.

Андрей Сухорада погиб от полицейских пуль
в Уссурийске, приморский партизан,

В тюрьме в Роттердаме повесили Сашу
Долматова,

В боях в Донбассе погибли Илья Гурьев
и Женя Павленко. Труп первого сожгли в
своих целях укропы, труп Жени Павленко хорошо
Сохранился, пожелтел только…

Оглянешься,— целая кровавая дорожка,
Наш путь окрашен кровью…
И моя пуля догонит меня, не опоздает,
Моя куля не запiзницця…

* * *

Птички небесные,
Из пуха созданья прелестные,
Тонкие клювики,
И пищат они, словно клюковки…

Птички, клюющие почки,
Раздирающие червячков,
Птицы — отдельные одиночки,
И целые стайки летучих волков…

Воробьишки мои желтобрюхие,
Длинноногие и безухие,
Динозавров потомки летающие,
В гуще липы теперь обитающие…

К вам прилипли мои глаза,
Я с любовью всех ваших «за».
Роду вашему дружное «да!»
И Григорий Сковорода…

* * *

От моей матери остался синий дым,
Была ты сожжена в обнимку с одеялом,
Раиса Фёдоровна! С сыном ты таким,
Вовеки не умрёшь, хоть ты меня ругала!

Дешёвенькой плитой родители мои
Отделены от нас. Спокойный колумбарий,
Совместный запах туи и хвои,
И запах облаков, бензина, лета, гари…

Трагедия проста, ведь смертен человек,
И потому подрагивают днища
У лубяных гробов, в которых краткий бег,
Мы совершаем путь к отцам сквозь пепелища…

* * *

Ну чего теперь ехать мне в этот Париж?
Там ты, юная, посередине дня не спишь,
Не лежишь в тёмной спальне, окно во двор
Я не сяду на кровать, не начну разговор…

«Опять поздно пришла и была пьяна»…
И стучал там дождь от окна,
Приглушённое радио, пел Брассанс,
Мы богема, и мы декаданс…

Не кричит консьержка внизу во дворе,
Косоглазая дочь не выходит в ноябре,
Под печальный дождь с одноногой метлой,
Мне Париж уже весь не свой…

Ну чего теперь ехать мне в город чужой,
Ты не одеваешься, чтоб идти одной
До метро Сент-Поль, спешить в кабаре
Под печальный дождь в ноябре…

Как года пробежали шумной толпой,
Близкий город уже не свой.
Так не делай ошибки, туда не езжай,
Там разрушен Ваш общий Рай,

Как Адам, озирающий свой Эдем,
Я стою, и плода не ем,
Ибо та, что протягивала мне плод,
Среди нас давно не живёт…

* * *

Я думал о старческом доме…
Молочные берега?
Лежат там в дерьме на соломе?
Там дьяволы кажут рога?

Там ходят помочь малолетки,
Близ мерзких старух, стариков?
Болезни там злые нередки,
На всех по десятку зубов?

Я думал о старческом доме,
Не дай Бог туда мне попасть,
Мне нужно в Гоморре, в Содоме,
Восстать за советскую власть…

За женщин обобществленье,
За страшную месть по утру,
За то чтоб сгорели селенья,
Окрестные, в эту жару.

Чтоб мне униформа прилипла.
Чтоб в поле скончался от ран!
Ругается дико и хрипло
Библейской войны ветеран…

Де Сад и La Jeunesse

Неяркое солнце, страна виноградников,
Черви шуршат по виноградным листьям,
У либертинов и безобразников
Пуговицы грозят от штанов отвалиться…

Маркиз и слуга его La Jeunesse:
Юность, в переводе с французского,
Проехав через неяркий лес,
Углубились в тени проезда узкого.

Горные щели, как чёрные дыры,
Там звери и птицы имеют квартиры,
Великолепна природа восемнадцатого!
Века весёлого, шпора, не бряцай ты!..

«Вот мы и доехали, добрый Sir,
Что же, снимайте синий мундир,
Sir, капитан мушкетёров»,
Ну до чего же хитёр он!

Вот и доехали. Замок зелёный
В чащу лесов целиком утоплённый,
Резвые пленницы ткут из цветов
Бравым воякам подобье ковров.