Милицейский роман

Объявление

После 31-го марта (не забыли? Триумфальная площадь, 18:00) на сайте «Весна. Русская версия» будет выкладываться моя повесть под рабочим названием «Милицейский роман».

«limonov-eduard.LiveJournal.com», 28 марта 2012 года

Эпизод 1

В два часа дня он лег спать. У него выработалась привычка, в дни, когда было нужно выходить «на арену», он старался выспаться впрок. Мало ли что могло ожидать его в этот вечер, и в последующую ночь, возможно спать не доведётся совсем, разумно было выспаться. Он взял из шкафа в коридоре большое одеяло и подушку и ушёл в кабинет. Застелился, но без простыни. Вернулся к охранникам.

Двое его охранников сидели в кресле в большой комнате, третий пил чай в кухне.

— Я прилягу, пацаны, попытаюсь уснуть. По старой традиции. Ночь предстоит длинная. Следите тут.

Охранники были новые, однако не настолько свежие, чтобы не знать об этой привычке «Деда» — так они его называли за глаза. Прозвище ему по сути не нравилось, незаслуженно старило его, однако он никогда не выступал с предложением называть его как-то иначе. За глаза есть за глаза, не в его же присутствии. Охранники приняли его сообщение знаками понимания. Мол, нам ясно, ты идешь спать, иди, «Дед».

В кабинете он накрылся одеялом. Одеяло пахло его девкой, Фифи. Вообще-то девку звали иначе, но он назвал её Фифи, и теперь она всегда будет такой. Как будто он отчасти Бог, он обладал даром и правом называть смертных, как назовём, так и будет. Девка от одеяла пахла душно, кромешным востоком, еврейством, Библией, сосцами библейских коз и немного приторно, как возможно попахивают бараньи кишки. «Какие кишки, не фантазируй» — одернул он себя, «не фантазируй, «дед»,— но все же вынужден был признать, что душный телесный запах одеяла имеет кишечную основу, под этим одеялом они только что провалялись, спариваясь, все выходные. Ну оно и пахло их соединением, точнее пах пододеяльник, и в сущности,— что есть соединение мужчины и женщины: он проталкивает в ее кишку свой «жезл». Кишка, конечно кишка, а что это еще? Влагалище — ничто иное, как кишка…

Прекратить!— сказал он себе. А то члена лысого ты так заснешь. Не заснешь. Так и будешь медитировать на свою еврейку. Но она не выходила из его головы, оккупировала область воображения, и не выходила. У него было четыре темы, наиболее часто оккупировавших его воображение: первая она — его еврейка, второй — политика, третьей были его дети, и четвертой — создатели человека, семейство Бога. Точнее не обязательно именно в перечисленном порядке его оккупировали эти темы. Они могли напасть на него все вместе, но то что они главные — это факт.

Он даже не знал, где она живет. Он не был уверен, что те немногие куски её жизни, которые она ему добровольно открывает иногда — правда. Он предполагал, что всё — ложь. Хочет ли он знать правду? «Нет»,— сказал он себе искренне. Она ему очень нравилась, эта Фифи, молодая женщина с телом подростка. Он грыз это тело как старый жестокий крокодил, и она ему нравилась. Иногда ему представлялось, что он нашел её во время погрома, под старыми еврейскими перинами, у нее были косы и может быть вши в косах, он отнял её у толпы, чтобы изнасиловать самому. Между тем она…

— Эдуард?— Тихий стук в дверь кабинета.— Эдуард!

Он вздохнул

— Чего?

— Там опера во дворе. Много.

— Сейчас выйду.

Ну да, во дворе, не очень скрываясь, перемещались оперативные сотрудники милиции. За годы своей политической деятельности он научился распознавать их мгновенно. Толстомордые, часто опухшие, нелепо сложенные, нелепо одетые. Фактически их существует несколько, ну два основных типа: мордатые, постарше, заматеревшие от водки и жратвы мужчины и новое поколение: джинсы, курточки, барсетки,— оперской молодняк косит и под футбольных фанатов, и под студентов, но выдает их прежде всего разбитная наглость. Он называл их «шибздиками».

Охранники сгрудились у окна кухни, выходившим во двор.

— Вот в той машине, с затемненными стеклами — их пять человек, Эдуард. А вон там дальше, видите,— серебристый форд, их вторая машина. Опера друг к другу в гости из машины в машину шастают. А вот за трансформаторной будкой, видите, скопились милиционеры в форме…

Внезапно ему пришли на память строки из его книги «Дневник Неудачника», написанной в баснословном 1977 году: «Ну что они там, внизу, шевелятся?» — спросил он у прижавшегося к вырезу окна Лучиано. Внизу на далёкой улице задвигались чёрные спины солдат».

Вот и двигаются. Через 33 года. В сказках полагается, чтоб прошло ровно тридцать лет и три года.

Посчитав всех во дворе, он пришли к неизбежному выводу, что их будут брать. Для наружного наблюдения такое количество Ментов не необходимо. Все смотрели на него, охранники, что скажет.

— У нас есть другой выход?— спросил он, не то сам себя, не то всех присутствующих спросил. ¬— У нас нет другого выхода. Я должен быть на площади, куда я вызвал людей. Ровно в пять будем выходить.

— Может дадут добраться до площади?— Фразу произнёс «Ананас», молодой человек с тонкой, выбритой бородкой, он работает барменом.

— Маловероятно. Давайте собираться.

И он пошел утепляться. Так же как и традиция выспаться впрок, утепление было насущно необходимой мерой. Неизвестно, куда попадешь. В обезьяннике, или куда там еще поместят, может быть очень холодно. Однажды, в ледяную ночь его продержали несколько часов в неотапливаемом автозаке. У него зуб на зуб не попадал, растирал себе безостановочно ноги и грудь. Чудом не заболел.

Он одел, помимо двух футболок еще три свитера, яйца предохранил черными трико, подаренным ему непонятно кем и когда, может быть олигархом из Ростова-на-Дону, натянул две пары носок, на башку надел черную шапку с кожаным верхом — память от умершего отца — шапка из крашеной овчины была старомодна, как головной убор фараона 18 династии.

— Эдуард,— в дверь протиснулся «Панк» (у всех были клички, так удобнее),— Эдуард, они заблокировали нашу машину.

Он пожал плечами.

— Ясно. А что вы ожидали?

Панк, худенький но железный носатый молодой человек, превращавшийся когда надо в боевую машину без страха и упрёка, все же вздохнул. Один раз.

По традиции они присели все четверо. На дорогу, чтобы вернуться когда-нибудь в эту квартиру. Высокий блондин Кирилл, ржаная щетина на щеках, вздохнул несколько раз. И он волнуется. Это понятно. Человек без нервов нежизнеспособен, нервы должны быть.

— Всем внимание! Выходим очень спокойно. Не отвечаем на их агрессию. С Богом!— он встал.

Встали и охранники. Сообщили по мобильному на Площадь, что выходят, и что «нас стопроцентно возьмут». Панк вышел из квартиры один и осмотрел подъезд. Нет, в подъезде их не ждали. Согласно инструкциям спустились на лифте вниз. У выходной двери замедлились. Кирилл с рукой у кнопки вопросительно обернулся к Деду.

— Жми!— сказал Дед.

Они сделали только шагов пять. К ним уже бежали со всех сторон милиционеры и опера. Во главе милиционеров приблизился капитан. Деда схватили за руки, обступили.

— В чем дело, капитан? Что случилось?

— Пройдемте с нами.

— Значит задерживаете. А по какому поводу, позвольте узнать?

— С Вами хотят провести профилактическую беседу.

— Слушайте, я еду на митинг на площадь. Там меня ждут граждане, которых я туда созвал. Давайте Вы проведете свою беседу со мной после митинга.

— У меня есть приказ задержать Вас и доставить.

— Что же, ввиду очевидного Вашего численного превосходства и по причине того, что Вы обладаете иммунитетом государства, вынужден подчиниться. Мои товарищи Вам нужны?

— Нет, только Вы.

— Я поеду с Вами, я старший группы,— шепчет Кирилл.

— Пацаны, вы можете идти. Сообщите, что нас взяли!

Охранники медлят.

— Идите, хватит двух задержанных.

Неохотно, Ананас и Панк уходят из снежного двора. Так следует поступить, пусть и очень хочется поступить иначе. Пассивная роль нас изнуряет, но мы ведь ввязались в мирное неповиновение.

— Куда садиться, капитан, где Ваш автомобиль?

— Сейчас.

Капитан видимо не ожидал спокойного исхода дела, может даже верил, что политические преступники вообще не выйдут, а если выйдут — попытаются убежать. Убежать нереально, их несколько десятков во дворе. Только одних милиционеров семеро. На рукаве капитана нашивка 2-го оперативного полка милиции.

Во двор вкатывает белый старый автобус. Дед и Кирилл за ним входят в автобус. Милиционеры особого полка рассаживаются вокруг задержанных. Впечатление такое, что они облегченно вздыхают.

На самом деле Дед тоже облегченно вздохнул бы. Задержание свершилось! Самая может быть нервная из милицейских церемоний.

5 апреля 2012 года

Эпизод 2

В автобусе он было вернулся к теме Фифи, пытался понять почему с таким энтузиазмом грызет тело этой похотливой женщины — подростка. Уже полтора года он пытался разгадать секрет своей поздней страсти. Его философский афоризм, «совокупление есть преодоление космического одиночества человека, точнее биоробота, каковым является человек»,— однако не помогло ему еще понять почему эта именно еврейка так его захватила. Он было мысленно провел взглядом по всем ее интимным частям, но капитан стал приставать к нему с вопросами.

— Вы не думайте что мы, милиционеры, не понимаем, что происходит. Я слежу за тем, что Вы делаете, и во многом я с Вами согласен,— забубнил из темноты капитан. Они быстро ехали в центр года, и яркие витрины магазинов Ленинского проспекта просвечивали сквозь шторы.

— Я достаточно общаюсь последние десять лет с милицией, чтобы понять что вы — часть народа,— ответил он

— А как бы вы поступили с нами, приди Вы к власти?— не отставал капитан.

Дед подумал, что капитану, возможно, не безопасно вести с ним подобную беседу в окружении еще 12 милицейских ушей. Но ему жить, сам должен понимать.

— Я всегда выступал противником люстраций,— сказал он односложно. Милиция нужна будет при любом режиме…

И замолчал.

На самом деле ему стало уже давно неинтересно вести подобные разговоры с милицией. Когда он только начал заниматься политикой, семнадцать лет тому назад, он как дите радовался вниманию и сочувствию офицеров милиции и проявленному вдруг по тому ил иному поводу их дружелюбию. Однако кульминация отношений с милицией давно позади. Кульминацией явился далекий осенний день 1995 года, когда в исторический бункер на 2-й Фрунзенской улице явился вступать в партию настоящий живой мент Алексей с настоящим живым пистолетом. Алексей и стал через год его первым охранником. За последующие годы Дед, тогда еще не Дед, побеседовал с сотнями милиционеров. Он беседовал с ними на воле и в тюрьме, задержанный и не задержанный. Милиционеры ему в конечно счете надоели. Они просты как мухи. Некоторые даже читали его книги. Ну и что, они все равно исправно исполняют приказы и поступают с ним согласно приказаниям их командиров.

Когда они доехали до ОВД Тверской, капитану передали по мобильному, что задержанного следует доставить в ОВД на Ленинском проспекте, то есть ровно туда, откуда они его взяли, недалеко от дома, где он проживал. Повезли. Через жидкие шторки автобуса было заметно, что толпа автомобилей на дорогах поредела. Стремительно приближался водораздел между Старым и Новым годом.

Капитан всё задавал вопросы. Подчиненные капитана все чаще пользовались телефонами, то им кто-нибудь звонил, то они звонили. Соломенноволосый охранник Кирилл дремал. Дед ответил десятку журналистов, побеспокоивших его в автобусе по телефону. Сообщил, что был задержан прямо у подъезда дома где снимает квартиру. Сказал, что его везут в ОВД на Ленинском.

Попытался вернуться к своей девке. Как насекомое падал на её тело сверху, опять взмывал и наблюдал её лежачей, и даже влетал ей взглядом под короткую молодежную юбку, одним словом пытался бесчинствовать, обонял её и осязал. Но милицейские солдафоны галдели и мешали ему. Один из них потребовал у товарища, чтоб тот открыл окно.

— Ну уж нет,— сказал Дед.— Я простужен. Вы хотите меня угробить?

Мент упорствовал, требуя воздуха. Сошлись на том, что откроют ненадолго, и закроют. Дед надел отцовскую шапку, вдвинул голову глубоко, поднял воротник и кое-как пережил экзекуцию. А тут уже они и приехали. ОВД помещалось за забором, не совсем обычно. Видимо, в новых районах это был типовой проект, в то время как в старых употребляли старые здания.

Им открыли ворота и они въехали. И стали. Капитан пошел представляться местным милиционерам. Сопровождавшие высыпали на снег курить. А Дед опять стал думать о своей девке. Повезло мне с ней, с девкой, подумал Дед. Такой кусок девки! Интересно, будет ли она моей последней любовью или будут еще девки? Природа даровала ему неплохую наследственность, по сути он мог рассчитывать, как и его родители, по крайней мере на 86 лет, но он хотел жить ровно до той поры, пока сможет обслуживать себя сам. А дольше не хотел. И вообще, предполагал сам заняться своим концом жизни. Обдумать всё, чтоб никаких сюрпризов.

6 апреля 2012 года

Эпизод 3

Он такое множество раз бывал в ОВД — в этих милицейских вонючих гнездах, что ничего нового увидеть не ожидал. И не увидел. Он мог бы увидеть генерала, самого главного мента города Моисея, как он издевательски называл Москву, однако ему не дали увидеть генерала. Потому что генерал не хотел, чтобы Дед его увидел. Быть может генерал лично хотел провести с ним профилактическую беседу о недопустимости участия в несанкционированных митингах, но передумал. Скорее всего так и было. Генерал К. уже однажды ровно год назад проводил с ним именно вечером предыдущего Нового Года такую беседу, случилось это в кабинете начальника Тверского ОВД, как раз туда его подвезли сегодня, но перенаправили в этот, отдаленный от центра отдел. По какой причине перенаправили? Не стоило и гадать даже на эту тему. Причин могло быть множество, одна, или все вместе. Первыми пришли Деду на ум вот такие две:

Хотели удалить от журналистов и сторонников, которые традиционно скапливаются всегда у Тверского, требуя освобождения задержанных.

Имели послушных своих ставленников в ОВД на Ленинском и в местном мировом суде, чтобы осудить наверняка…

Дальше Дед думать не захотел. Ему сказали выходить. Он вышел из автобуса. Кириллу сказали погодить. Встречать его вывалили на снег местные милиционеры. Он молча прошел мимо них, а они зашептались за его спиной. Он был уверен, что все милиционеры страны знают его в лицо. Возможно он преувеличивал, но несомненно был недалек от истины. За 17 лет политической борьбы в оппозиции его узнавала каждая собака.

Войдя в помещение он привычно увидел два обезьянника, один возле другого, дежурку за стеклом. У двери, ведущей во внутренности отделения столпились несколько женщин — ментовок в нарядных белых рубашках и галстуках. Женщины ментовки во все глаза разглядывали его. Все многочисленные жены Деда были красавицами, последняя по времени, актриса, родила от Деда двоих красивых детей. Дед судя по всему должен был интриговать милицейских дам. Видимо он шокировал их своей отцовской шапкой. В их понимании роковые мужчины (а как же его еще назвать?) таких шапок носить бы на голове не должны.

Его привели наверх, в милицейский актовый зал, и сказали сесть. В зале висели на стенах плакаты — учебные пособия по обращению с личным оружием, где изображены были менты, стреляющие из пистолетов с одной руки, с двух рук… Висел там кодекс милиционера, и висели фотопортреты главы Государства и Министра Внутренних Дел. Он сел спиной ко входу и не снял шапки, потому что в зале было ну очень холодно. Он поблагодарил сам себя за предусмотрительность опытного человека, за предусмотрительность бывалого зэка, за черные трико под джинсами, за три свитера и две футболки.

Пришел приземистый бородач в растянутом свитере и попросился сесть рядом — Не возражаете?

— Нет.

— Давно мечтал с вами познакомиться.

«O shit!» — досадливо подумал он по-английски. Опять не дадут помедитировать на мою девку, будут раскрывать мне свою милицейскую душу. «Как они все мне надоели»,— подумал он. Однако он, рассматривающий свою жизнь как миф, нечто среднее между мифами о Геракле и мифом об Одиссее, понимал, что так нужно, нельзя же чтоб совсем безлюдно, все эти персонажи стражников и легионеров так же нужны в драме, в трагедии его жизни.

Бородач был из оперативного отдела ОВД. Признался, что раньше работал в Центре «Э», то есть занимался тем, что выслеживал активистов оппозиции.— В том числе занимался и Вами и Вашими сторонниками. Я почти все Ваши книги прочел, признался бородач.

Дед пытался в это время нащупать в воображении свою свежую чудесную любовницу, вспоминал как она любит, проснувшись, прыгать стоя на кровати, о тонконогая!, а тут тебя отвлекает прокуренный тип в растянутом свитере…

Бородач забрал его в свой кабинет, где слава Богу было тепло. Они вознамерились снять с него отпечатки пальцев. «Они», потому что в кабинете находилась еще ментовская дама. Отпечатки его имелись в нескольких отделениях в городе Моисея, имелись в Петербурге, в нескольких европейских странах и в Америке. Отпечатки его можно было получить в мановение ока из их ментовского компьютера, Дед был уверен в этом. Но они хотели, чтоб он понервничал, покричал, отказался бы, а им пришлось бы его заставлять. Потому Дед только усмехнулся и сказал: «А чем обмыть пальцы, хозяйственное мыло-то у вас есть?» Бородатый был готов, как показалось Деду, отменить дактилоскопию, ведь Дед не разозлился, но не отменил. Дама аккуратно накатала валиком его пальцы и оттиснула на их сраных формах.— Детям буду рассказывать, у кого пальчики катала,— с придыханием сказала она. Бородач указа на раковину с горячей водой, дал губку и мыло. Эти типы были из тех, что повесят тебя по приказу, но благоговейно будут хранить веревку, на которой повесили.

После дактилоскопии дама сфотографировала его у рейки в профиль, фас и полу-профиль. Вот это уже ему не понравилось.

— К тюрьме что ли подготавливаете?— спросил он.

— Как скажут. Будем надеяться, что нет,— вздохнул бородач.

— А что, «фабулу» еще не прислали? В чем сегодня обвинять будете? В убийстве?

— Нет еще,— честно ответил бородач.— Не прислали еще. Ждём.

«Фабулой» на милицейском жаргоне называется лживый текст милицейского рапорта, который следует скопировать задержавшим нарушителя милиционерам. «Фабулу» присылает начальство. В моем случае, подумал Дед, фабулу наверняка сочиняют в администрации президента. Или нет?

Его отвели обратно в зал. Там было так же холодно. Пришла в брюках, легкой жилетке и шелковой рубашке тощая блондинка, села неподалеку и углубилась в кипу подшитых бумаг. Когда блондинка стала задавать ему вопросы, он понял что это его уголовное дело.

— По какой статье Вы были осуждены?

— 222, ч. 3.

— Какой срок приговора?

— Четыре года. А в чем дело? Я свое отсидел, вышел условно досрочно.

— Да нет, ничего. Мы и не подозревали, что у Вас были такие статьи: организация вооруженных формирований, терроризм.

— В ходе судебного процесса эти обвинения не нашли подтверждения, не было достаточно доказательств. А Вам не холодно?

— Я привыкла. А кто у Вас был адвокат?

Ему и это не понравилось, как и фотографирование в трех ракурсах. Хотя он понимал, что его пугают.

— А где правонарушители и преступники? Это что из-за меня всех нагнали в шею?

— В каком-то смысле да. Сам начальник ГУВД был, ну мы старались не упасть лицом в грязь. Новый Год, а мы тут сидим из-за Вас.

— То-то у Вас и запахов нет. Обычно ОВД воняет.

— Мы пока воняем слабо. Не старые еще стены у нас.

Блондинка ушла с папкой вместе. Он подумал, что от этих уродов всего можно ожидать. Могут и старое дело открыть по вновь открывшимся обстоятельствам.

6 апреля 2012 года

Эпизод 4

Пришел майор и принес прошитое дело.

— Читайте.

И стал рядом, ожидая. К нему присоединилась милицейская женщина.

Он стал читать нудные милицейские бумаги. Его обвиняли по ч. 2 статьи 20.2. Статья эта — обещала, насколько он помнил, лишь штраф. Но когда он дошел до показаний двух свидетелей — милиционеров 2-го оперативного полка, двух из семи, которые брали его у подъезда и ехали с ним в автобусе, он остолбенел от наглости обвинения. Его обвиняли, будто бы он, стоя на Ленинском проспекте, ругал нецензурными словами прохожих. Некая женщина якобы вызвала милицию, и патруль 2-го оперативного полка, дежуривший почему-то неподалеку, приехал. Он, Дед, встретил патруль неценузрной бранью, и когда ему предложили пройти в милицейский автомобиль, он сопротивлялся патрулю физически, отталкивая их. Так и было написано: «оказал сопротивление». Это сопротивление прямиком могло завести его в Уголовный Кодекс, в статью, кажется 318-ю, по которой можно было так простенько получить несколько лет за решеткой.

— Вот подлецы!— сказал он вслух.— Всё ложь!

При этом он поднял голову на майора. И на милицейскую даму в чине лейтенанта. Те посмотрели на него глазами животных. Вдруг стало понятно, что в зале очень холодно, что власть не шутит, и никогда не шутила, и что она способна достать и его, Деда, человека опытного, закаленного годами тюрем.

Если бы он был молодой человек, он бы взорвался криками негодования. Он же ограничился тем, что написал в объяснении: «Всё ложь!», и еще прибавил пару строчек. Отказался от дачи показаний согласно статье 51-й Конституции Российской Федерации.

Майор сложил свои бумаги и сообщил, что сейчас они поедут в суд. Видимо, они торопились осудить его до наступления Нового Года. На некоторое время он остался один, если не считать опера с видеокамерой. Опер снимал его только что, читающим милицейские бумаги, и остался где-то за его спиной. Дед подумал было, что нужно обернуться и посмотреть на опера, но не стал. Вместо этого он принялся вспоминать своих маленьких детей. «Червячки любимые» в его воображении явились красивыми и грациозными, как в жизни. «Они как свежие цветочки — подумал он. Некоторое время он любовно рассматривал своих деток, плавающих в его воображении. Это занятие показалось ему очень уместным за несколько часов до Нового Года. Дети ангелы должны являться своим отцам красивой картинкой под Новый Год.

Внизу в коридоре он встретил и словоохотливого капитана 2-го оперативного полка и его подчиненных. Двое из них: тучный брюнет с украинской фамилией, заканчивающейся на «о», и худосочный блондин из бедной деревни во Владимирской области. Капитан был мрачен. А лжесвидетели мялись и глупо улыбались, как школьники.

— Эх вы, ребята!— сказал Дед.— Зачем неправду написали? Совести у вас нет.

Они даже не ответили ему какой-нибудь мерзостью. Не послали. Не заорали вызывающе, что-нибудь вроде «Молчать! Задержанный!». Они улыбались, отводя глаза, как нашкодившие тупые школьники. И капитан, распинавшийся в автобусе, когда везли Деда сюда, молчал. Он уже не мог претендовать на принадлежность к той же группе человечества, что и Дед. «Вот тебе, бабушка, и общечеловеческие ценности». «Вот тебе, капитан, Ваше истинное лицо, а то присоединился»,— подумал Дед. И вдруг неожиданно добавил для себя: «мент поганый». Он ведь недаром отсидел несколько лет и встретил за решеткой несколько Новых Годов. Какая-то часть его стала з/к. Пишется как дробь, з/к.

В автобусе все молчали. О чем он мог с ними говорить теперь, когда они дали на него ложные показания. Ему и до этого не о чем было с ними говорить.

Они прикатили в суд, нарушая все правила движения. Видимо был такой приказ. За автобусом ехали еще менты из отделения. На своей машине. Командовал ментами из отделения психопатичный подполковник в коротком кожаном пальто с воротником того же каракуля, что и папаха. Им открыл дверь ленивый толстый пристав в бронежилете и всей толпой оно пошли по лестнице вверх. Нигде не было ни души. Только он, Дед, и свора вооруженных людей в форме.

10 апреля 2012 года

Эпизод 5

Пришли в коридор со многими дверьми. В нормальное время тут, без сомнения, кипела судебная жизнь, сновали секретари суда и судьи. Жались по лавкам обвиняемые и свидетели. Дед сел на лавку и снял отцовскую шапку, потому что в суде было тепло. Посидев пару минут, он встал и подошел к стенду, где вывешиваются объявления. Ему хотелось понять, куда его привезли, что за участок, кто судья…

Не тут-то было. К нему уже летел психопат-подполковник.— Сядьте! Сидите и ждите!— закричал подполковник. Он снял папаху, как Дед свою шапку, и под папахой оказался брит и лыс. Подтверждая полковничий крик, один из милиционеров с изможденным лицом двинулся на Деда, сигнализируя Деду телом, чтоб садился.

— Вот психи!— сказал Дед и сел. И стал думать, отчего они такие психованные. И пришёл к выводу, что в психопатию их ввел главный мент города Моисея / Моше — генерал К., приезжавший подготовить его, Деда, визит к ним. «Ты, старый»,— сказал себе Дед — не забывай, что ты числишься главным смутьяном России. Менты ведут себя как психи от страха. Боятся, что сделают что-нибудь не так. Ну, посуди сам, у них была в их отделении размеренная ментовская жизнь, был последний день Нового Года, они уже к салатам Оливье и к жирным женам собрались, все кроме несчастливых дежурных, и тут пожалте, прилетает самый главный милицейский генерал города Моисея. Буквально стрелой, видимо, пронзил весь город кортежем генерал с упитанными щеками. Стоять! Как стоите!— чтобы им проорать инструкции.

Пока он ехал (все же через город Моисея не быстро проехать даже ему), они срочно выгнали всех задержанных хулиганов, дебоширов и алкоголиков на улицу. Вот кому повезло! На улицу, чтоб не воняли! Перед этим заставили их быстро-быстро подметать и мыть полы. Менты достали из шкафов белые рубашки, шеи в галстуки, перегар перешибли одеколонами, и стали, глаза навыкате. А генерал, я думаю, прямиком прошел к начальнику отделения, возможно к этому психованному подполковнику, на хрен ему, генералу, в их не подметенные углы соваться. Подполковнику генерал устно сообщил, что от него требуется.

— Сейчас к тебе привезут Деда, подполковник. Дед — главный смутьян России, пользуется огромным авторитетом и доверием, имеет влияние. Его надо оформить на высший срок по КоАПу, суд предупрежден. Напугать Деда не напугаешь, он тертый калач, но свое слово я должен сдержать. Я лично обещал оппозиции наказание за митинг в новогоднюю ночь по всей строгости закона. Вот и получат по всей строгости, Дед в первую очередь. Однако вести себя с ним следует вежливо и осторожно. Никаких излишеств. Строго по закону.

Его повели в зал суда. Так быстро, что он не успел дочитать фамилию судьи на дверной табличке, успел первые три буквы прочесть: «НЕУ…» Неу?

Зал был небольшой, и желтый от ночного света. Он сел на лавку. Разместились в зале и милиционеры. Получилось, что в зале нет ни одного гражданского. Прямо как у какого-нибудь Пиночета, под фашистским режимом суд. Подполковник-псих, впрочем, остался за дверьми.

Он стал звонить своим адвокатам. Оказалось найти в новогоднюю ночь адвоката в городе Моше / Моисея так же нелегко, как не простреленный дорожный знак на улицах Кабула. Главный его адвокат, бывший его защитником на процессе, где он получил четыре года вместо четырнадцати,— был в Таллине. Еще один адвокат, старый кадр, бывший следователь по особо важным делам, улетел в Париж, по приглашению бывшего клиента — вора в законе. Третий жил в подмосковном городе, и с испугом сообщил, что раньше второго числа никуда не выдвинется. Четвертый согласился приехать, однако вот незадача, после нескольких фраз, которыми Дед и адвокат обменялись, сел аккумулятор мобильного телефона и телефон погрузился во мрак.

Дед стал ругать себя последними словами за то, что не озаботился зарядить телефон перед митингом. Заплатить за телефон он озаботился, утеплился, очистил карманы, не пил много жидкости (чтоб не проситься лишний раз у ментов в туалет), а вот зарядить телефон не догадался. Единственное оправдание, которое он себе позволил,— мысль о том, что батарея аккумулятора в телефоне работала на него уже несколько лет, и телефон стал подавать предупредительные сигналы, квакать, что он разряжен, только за пару часов до самоотключения.

Вошла старуха в шубе. Старая еврейка. И тотчас вошел судья. Все встали. Судья был лыс, у него был дегенеративного типа череп, полные губы быстро и твердо выговаривали твердые фразы. По правде говоря судья был как персонаж американских дьявольских триллеров, с таким личиком он мог претендовать на главную роль Люцифера, этот судья. У судейских, подумал Дед, у судей, прокуроров и следователей вообще ярко-неприятные античеловеческие лица. Он вспомнил «своего» следователя ФСБ Шишкина по уголовному делу № 171, у того был вид зловещего анемичного Щелкунчика.

— Подсудимый,— сказал судья,— суд назначает Вам адвоката. При этих словах старуха встала, он назвал её фамилию, имя, отчество, что-то вроде Гольдберг или Гольденберг. У старухи было синюшное, полумертвое лицо, и шуба выглядела облезлой.

— Я не хочу Вашего адвоката,— сказал Дед,— Я ей не доверяю. У меня есть свой. Будьте добры позвонить ему и пригласить. Он назвал номер четвертого адвоката.

Судья недовольно сморщился, но энергично вышел в свою комнату для совещаний. Тотчас вернулся.

— Телефон не отвечает. Начинаем процесс.

— Позвольте,— сказал Дед.— Я хочу воспользоваться услугами моего адвоката и хочу пригласить моих свидетелей.

— Телефон Вашего адвоката не отвечает. Ваши свидетели явились?

С таким произволом Дед еще не сталкивался. Его судили административно раз четырнадцать или пятнадцать, или семнадцать?

— Как по Вашему, я что, вожу с собой свидетелей в милицейском автобусе? Когда бы я успел их вызвать?

Судья уже читал быстро-быстро текст его прав и обязанностей и спросил, что он имеет сказать. Дед, разумеется, встал.

— В 16 часов я и товарищи, находившиеся со мной в моей квартире по адресу (он назвал адрес) заметили, что во дворе скопились как оперативные работники, так и милиционеры в форме. Я связал их присутствие с тем обстоятельством, что я готовился отправиться на митинг на площади (Дед назвал площадь) куда мы собираемся традиционно вот уже два года, дабы отстоять свободу собраний. В 17.02 на выходе из подъезда дома, где я снимаю квартиру я был задержан милиционерами 2-го оперативного полка милиции. Заявляю, что при задержании лозунгов не выкрикивал, нецензурно не выражался. Сотрудники милиции сообщили мне, что меня задерживают для того, чтобы провести со мной профилактическую беседу о недопущении проведения несанкционированных митингов. Я спокойно прошел с ними в автобус и был доставлен в ОВД, что на Ленинском проспекте. Свидетелями задержания с моей стороны были четыре человека. Прошу отложить процесс и дать мне возможность вызвать свидетелей и воспользоваться моим адвокатом.

Монстр-судья и бровью, как говорят, не повел. Он вызвал одного за другим милиционеров — свидетелей. Первым вошел тучный сержант с хохляцкой фамилией на «О». Он повторил, запинаясь и потея (в зале стало жарко. Адвокатша расстегнула свою шубу) лжесвидетельские показания, «фабулу», сочиненную вверху, вероятнее всего в самой Администрации Президента. Ну на худой конец, генералами ГУВД.

— Ложь!— воскликнул Дед.

— У Вас есть вопросы, обвиняемый?

— Есть. Скажите, свидетель, каким образом Вы оказались на Ленинском проспекте? Рутинное дежурство на городских улицах не входит в обязанности 2-го оперативного полка. Само название Вашей части говорит о её употреблении в особых случаях. Что Вы делали на Ленинском проспекте?

Тучный сержант задумался и со скрипом выдал ответ.— У нас был приказ патрулировать на Ленинском проспекте.

— Хорошо. Скажите, свидетель, как я Вам сопротивлялся?

— Вы нас отталкивали, Вы шли на нас и отталкивали, и ругались нецензурной бранью.

— И последний вопрос. У Вас совесть есть, свидетель?

— Не оскорбляйте свидетеля, обвиняемый,— сказал судья.

Второй свидетель. Лысоватый молодой блондин из деревни во Владимирской области (Дед, впрочем, не знал откуда он на самом деле, но придумал себе, что из Владимирской. Такие худосочные рождаются только там, убедил себя Дед) повторил ту же «фабулу». Дед не стал его спрашивать, есть ли у него совесть. Дед понял, что совесть — понятие старомодное, годное к употреблению разве что для таких людей как он сам, родившихся в конце Великой Отечественной Войны, и то не для всех.

— Послушаем мнение защитника.

Гольдберг или Гольденберг сказала, что с одной стороны её подзащитный, то есть Дед, дал показания, что не бранился нецензурной бранью, но с другой стороны два свидетеля милиционера утверждают, что он бранился, и у неё Гольдберг / Гольденберг нет оснований не доверять показаниями милиционеров.

Дед вздохнул. Старая женщина исполнила нехитрые обязанности «кивалы», как говорят зэки, то есть соглашалась с судом, для того её и держали и подкармливали в этом суде. Жила она, по всей вероятности, совсем рядом, её вызвали, чтобы она, сидя в облезлой шубе и шапке, символизировала «законность» процесса, намекала бы на его соревновательный характер. На деле боязливая старая еврейская женщина символизировала бессилие и покорность.

Судья, перелистав документы и назвав их, спросил не хочет ли обвиняемый что-либо добавить.

— А чего тут добавлять,— сказал Дед преспокойным тоном.— Нечего добавлять. С Вами мне всё ясно.

Судья сказал, что он удаляется для того чтобы вынести решение. Было уже без четверти десять вечера 31 декабря, потому что именно это время показывали часы на стене.

Дед оглянулся. На самой задней скамье сидел капитан 2-го оперативного полка. Лицо у него было невесёлое. Человек был явно не доволен и собой и происходящим. По всей вероятности ему дали приказ поехать и задержать. Дед знал командира 2-го оперативного полка полковника Д. Друзьями Дед и полковник быть не могли, однако когда Деда задерживали на самой площади, его последние несколько раз задерживал полковник Д. Если посмотреть на фотографии задержаний Деда на площади, их в Интернете множество, то полковника можно обнаружить рядом, держащегося за Деда. Полковник, впрочем, бы спокойным типом, во всяком случае по отношению к Деду. Хотя иной раз ситуация выходила из-под контроля. Как например 31 октября, когда Деда насильно тащили на чужой митинг. Вниз головой. Уронили на асфальт. Есть фотография его на асфальте, над ним как на картине «Пьета» (по видимому, по-итальянски значит «Оплакивание») наклонился, прикрывая его собой, старший охранник Михаил. Впрочем, точнее — товарищ по партии. Дед называл охранниками товарищей по партии, охранявших его.

Да, капитан недоволен. Ему дали приказ, но видимо не предупредили о таких деталях, как лживые свидетельские показания. Одно дело просто задержать, а вот лживые свидетельские показания, на основании которых этот известный все стране человек в старомодной шапке отправится под арест — это уже другое дело, неловкое какое-то, нехорошее. Сам капитан устранился от лжесвидетельствования, но солгали его подчиненные. Дед подумал, что капитан вероятнее всего пинает себя за то, что вел с ним почти дружеские разговоры в автобусе после задержания. Если бы капитан молчал, всё бы сейчас выглядело по иному.

Он сказал, что ему нужно в туалет, и его с поспешной готовностью отвели туда давшие лживые показания свидетели. В коридоре он увидел Кирилла, тот весело сидел на лавке. Кирилл крикнул ему, что его будут судить после Деда.

Вернувшись в зал, он сел поудобнее, и стал нежиться в жаре. Понимая, что по-видимому суд — это единственное место, где жарко, и впереди подобной жары не предвидится.

— Вам не жарко? Вы бы сняли пальто,— обратилась к нему Гольдберг или Гольденберг. Сама она сняла шапку и расстегнула шубу.

— Пар костей не ломит,— ответил он односложно.

И подумал, что адвокатша наверняка живет одна в крохотной, пыльной, заставленной старой мебелью квартире, где у нее есть старая кошка. И вонь от этой кошки пронзает легкие всякого, кто приходит к старухе. А, впрочем, никто и не приходит. Муж её давно умер, дети уехали в Германию, на окнах у неё три ряда штор, потому света минимальное количество, отсюда у старухи такая синюшная старая кожа лица. И он погрузился в жару, и стал выбирать тему для медитации: дети, либо девка Фифи. Выбрал девку.

13 апреля 2012 года

Эпизод 6

Тоненькая фигурка рослой девочки-подростка, большие восточные глаза цирковой лошадки пони, чуть вздёрнутый нос, жесткие черные волосы как у кобылки, с недавних пор стриженые в «каре», неутомимость в постели и вне постели. Вначале он сравнивал ее с козочкой, потом стал сравнивать с кобылкой…

— Ну как же так долго..!— вздохнула Гольденберг.

— Последний раз судья выносила решение три часа.

— Три часа?!— плаксиво сказала адвокатша.

— А Вы идите, чего Вам, Новый Год скоро…

— Я не могу, я дежурный адвокат,— Гольденберг произнесла эту фразу с важностью.

Надо же, она еще и гордится собой. Дежурный адвокат!

…Фифи к тому же чужая жена. У нее есть неразведённый муж. По её словам, они живут раздельно, однако пару раз он натыкался на мужской домашний голос в её телефоне. Домашний, имеется в виду, что такой спокойный, не тревожный, владелец такого подразумевается в тапочках, и имеет право находиться с её телефоном в руках. Фифи говорит, что у них приятельские отношения. А там черт её, Фифи, знает. Женщины часто врут для удобства мужчин. Они не хотят отягощать наше сознание своими проблемами. Молодые самцы этого не понимают и воспринимают женскую ложь как оскорбление. Это неверно. Фифи лжёт?..

— Я одиннадцать лет в органах. Хочу уйти, устал… Бу-бу-бу. Молодежь, которая приходит,…. Бу-бу-бу-бу. Я дважды был в Чечне… в командировках…

Вынырнув из своей жары, Дед слушал теперь обрывки разговора между изможденным лейтенантом и адвокатшей Гольдберг / Гольденберг. Ну конечно он был в Чечне, откуда еще можно вывести такое лицо, где еще можно такое лицо приобрести… Лейтенант изображал усталого милицейского Гамлета, но адвокатши ему было мало. Он метил в него, в знаменитого человека, в VIP-персону, хотел задеть как-то.

— Наша интеллигенция не понимает, что мы в милиции делаем грязную работу, и рискуем жизнями. Я потерял лучших друзей… Вот он, что он знает…

Дед знал всё. В нем было столько опыта, что лейтенант с его Чечней и милицейскими буднями был как младенец рядом с чёртом. Он кашлянул и, неожиданно для себя, сказал:

— Вы на одной войне были. А я на пяти. И я не интеллигенция. Я на заводах работал.

В зале стало тихо. Милиционеры, негромко галдевшие до этого, замолчали.

— Я и в Сербии воевал. И в атаки ходил несколько раз.

— Ну и что эти сербы Ваши, рыпнулись и получили по голове,— сообщил лейтенант. Из ответа стало ясно, что он неприятен лейтенанту, но он пнул сербов, чтобы не пинать его.

Дальше можно было с ним не разговаривать. Такой говнюк не стоил даже реплики. Но Дед все-таки добавил:

— 12 миллионов сербов не могли победить коалицию из 27 стран. Но они храбро сражались. Не чета нам, отдавшим без выстрела полстраны.

И он ушел опять в свою жару. И не реагировал более на бесноватого лейтенанта. Бывают такие говнюки.

Судья появился в одиннадцать без минут. Он был все так же зловещ и средневеков в своей черной мантии. Судья дал ему пятнадцать суток ареста. Ему выдали постановление суда. И повели уже в автомобиль ОВД, потомку что он теперь числился за ними. Он успел сказать Кириллу, сколько ему дали. Лейтенант на переднем сидении, его повезли в ОВД.

По дороге лейтенант пытался продолжить беседу, но Дед не поддержал болтовню этого психа. Тогда псих (они уже въехали во двор ОВД) зло сообщил ему, что это из-за него он вынужден торчать на работе, он бы уже пил шампанское с семьей, да еще генерал из-за него приезжал, мы тут все из-за Вас на ушах стояли…

— Я, как Вы наверняка понимаете, к Вам сюда не стремился. Я прописан на территории Тверского ОВД. Меня у Вас тут спрятали, чтобы журналисты и сторонники не нашли.

В отместку лейтенант обыскал его в дежурке. Приказал вытащить из карманов все что есть и выложить. Но, забыл, лопух, и про поясной ремень, и цепочку не изъял. Шмон его был фальшивым, как и он сам, милицейский Гамлет. Чтобы унизить знаменитого человека, врага государства.

А враг государства был такого масштаба восточным философом, что их муравьиные игры были для него просто смешны. Он сидел в теле Деда и потешался над выводком ментов, наблюдая без интереса, как двуногие проявляют свои примитивные инстинкты. Они посадили его в кованого железа обезьянник. Обезьянник был слеплен из лоскутов железа, словно его сделал грузинский скульптор, какой-нибудь хитрый Церетели (А может быть, так оно и было? Получил от мэра подряд на изготовление обезьянников для московских ОВД?). Сидеть на виду у всех в железной клетке — удовольствие не из приятных. Однако там имелись такие цилиндрические радиаторы с горячей водой, и он с удовольствием прислонил к ним спину. Дед любил жару, ненавидел снег, белый цвет и холод лютой ненавистью. Если бы он мог, он бы их запретил: и холод, и снег и белый цвет. Все эти три есть три измерения смерти, небытия, так верил Дед.

Еще Дед активно не любил Город Моше / Моисея / Мозеса — Москву / Мокшу. Жил он здесь исключительно по служебной необходимости. Здесь, потому что это столица государства, находилось его место: здесь он воевал, его фронт находился здесь. Его долг, а чувство долга было в нем развито не менее чем похоть, долг требовал от него находиться здесь. Вот он и терпел, и допускал, что ему придется здесь и умереть. Хотя допускал без особой охоты.

Привезли Кирилла и посадили в соседнюю клетку, отделенную лишь полосами железа. Суд над ним перенесли на завтра, судить его будет тот же судья, фамилия которого начиналась со слога НЕ… Но судья взял себе перерыв на новогоднюю ночь.

Привалившись каждый к своему радиатору, они стали разговаривать. На Кирилла дали показания два других солдафона из 2-го оперативного полка. Его тоже обвинили в нецензурной брани и в сопротивлении милиции. Он бранился у того же самого дома, что и Дед. Вот только получалось, что они друг друга не видели. Бранились и сопротивлялись в одно и то же время, но в рапорте на Деда не упоминался Кирилл, и в свою очередь у Кирилла в его протоколе задержания не упоминался Дед. Власть упоено лгала, не заботясь о правдоподобии. При царях солдат гоняли через строй и секли шпицрутенами. Вот бы восстановить такую практику для солдат 2-го оперативного полка…

17 апреля 2012 года

Эпизод 7

Пришел новый может быть дежурный, или старый, но доселе он не показывался, чуть ли не всплеснул руками, воскликнул — «Как же так можно!» и Деда вынули из обезьянника. Его провели вглубь ОВД, дежурный открыл ключом дверь и Деда посадили в камеру с деревянным настилом, знаменитые в народе «нары».

В камере было не холодно, и уже за одно это качество он принял камеру дружелюбно. Отлить он отлил в суде, нужд у него на время не было, потому он сел на нары, привалился к стене, и блаженствовал. Бывалый старый зэк. Что человеку нужно? Чтоб не холодно было, чтоб в туалет не хотелось, «чтоб милиционеры не били». Его девка ушла от него 29-го утром, похоть потому его не мучила.

Он же выспался, потому не и не стремился заснуть. Ясно что теперь, когда есть судебное решение, его должны отправить из ОВД отбывать арест в спецприемник на Симферопольском бульваре, вряд ли куда ещё. Вот когда это произойдет, было неясно… В камеру к нему глухо доносилось хлопанье дверей, голоса и даже запах теплого теста? Пироги?

Да, вспомнил он, уже ведь двенадцатый видимо час, менты наверное озаботились пирогом. Да и выпьют втихаря по рюмке-другой… Новый Год. А мне что Новый, что старый. Нам татарам, дело в том, что он был отчасти татарин.

В сером кубическом пространстве можно развивать воображение, ничто не отвлекает, не сбивает. Дед стал вспоминать свой прошлый арест.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прошлый раз, тогда ему дали десять суток ареста, он сидел, ждал отправки в спецприемник в Мещанском ОВД. Из уважения к столь значимой персоне, пусть оппозиционный, но политик — очень известный человек, его подсунули в комнату к дежурному. Дежурный, вообще то он был участковый, лысый капитан под сорок, тяжело дышал и выглядел удрученным. Он уже создал 27 протоколов, а был только второй час ночи, и его ожидала лошадиная работа составления протоколов на 17 вьетнамцев, еще на 6 торговок и шесть студентов, распивавших пиво в общественном месте, то есть на улице. А там еще далеко до утра. Будут еще задержанные.

Старый капитан обильно потел, кряхтел, чертыхался. Дед сидел на дряхлой лавке, повернутой к капитану в три четверти. Дед был в тот раз, как и сегодня, в черном своем бушлате, якобы american desk jacket, а на самом деле изготовленном в каком-нибудь штате Юнань, Китай. Ибо в наши времена ВСЁ изготавливают китаёзы.

Дверь в коридор была открыта, из расположенного напротив туалета (о, садист архитектор) мокро несло мочой всех задержанных вместе. Наблюдательный над жизнью Дед давно опытным путем сообразил, почему воняют общественные туалеты, сколько их не чисти. Они воняют от смешения разных мочей ( наверное всё же «разной мочи»), даже если это моча вашей любимой женщины. А там была еще и вьетнамская моча. Вьетнамцы, как зомби или сомнамбулы, с прорезанными на лицах вечными улыбками прошкандыбывали много раз мимо Деда и дежурного. В довершение всего туалет еще был затоплен до уровня ботиночных завязок. Добрая душа набросала впрочем кирпичей в это море. С рук Деда тогда, как и сегодня, в Мещанском скатали отпечатки пальцев, и ему пришлось, балансируя на кирпичах, отмывать пальцы и ладони.

Капитану позвонили. Продолжая писать, капитан отрывисто отвечал.

— Не знаю… Не могу еще сказать… Нет… Понятно… нет… Ну почем я знаю… — и, наконец, сорвался в крик,— Мне еще семнадцать вьетнамцев оформлять, мама, шесть торговок, шесть пьяниц…»

В ответ слышно было, мелким бисером наносил капитану уколы в ухо женский голос.

— Да,— сказал капитан измученно и выключил мобильник.

— Мать,— пояснил он Деду,— к обеду ждала. А меня запрягли. Они на нас как хотят, так и ездят. Штаты сократили, дежурить некому, вот буду здесь сидеть до утра. А я участковый, у меня сегодня встреча с гражданами была объявлена, вот придут, скажут сбежал участковый или напился участковый.. А я в этом гавне… — он развел руками. Сижу, вонь нюхаю.

— Почему не вызовут сантехника, тоже сократили?

— Ну да, а Вы что думаете. Один сантехник на квартал. Зарплату прибавляют, но работать-то некому.

— Чего это он на нас так смотрит? Гипнотизирует?— Дед имел в виду загадочного вида нерусского мужика, интенсивно впялившегося глазищами в дежурку и её содержимое, то есть в Деда и капитана. Нерусский находился в обезьяннике с редкими толстыми прутьями, а стена дежурки была с той стороны плексигласовая.

— Узбек-дворник, напился, теперь отходит. Начальницу ДЭЗа всеми непотребными словами назвал, трезвеет, переживает, что выгонят, а у него четверо детей. Не выгонят, думаю, работник он хороший, и не пьет, первый раз нажрался. Наши, русские, его сбили.

И все-таки он их гипнотизировал. Может быть не Деда, но капитана. Чтобы капитан, как зомби из фильма, подошел к обезьяннику и огромным ключом отпер ржавый замок и выпустил бы узбека на свободу. Узбек верил в их, узбекское Вуду?

Привели еще семерых вьетнамцев. Веселый милиционер в расстегнутом тулупе с пистолетом, сдвинутым под толстый живот, бросил в дежурку стопку взлохмаченных бумаг и три паспорта — Держи, Михалыч!

Дежурный застонал, встал, и присовокупил вновь прибывшие бумаги к уже лежавшим на железном шкафу.

— Итого двадцать четыре. На всех шесть паспортов.

— Вы по-вьетнамски понимаете?— спросил Дед.

— Нет конечно.

— А как Вы будете их оформлять? Перерисовывать иероглифы?

— Как-нибудь. По русским регистрациям, у кого есть.

Между тем веселый милиционер с пистолетом под животом запустил вновь прибывших вьетнамцев в обезьянник, где уже находились семнадцать их собратьев. Вьетнамцы приветствовали друг друга веселым дружелюбным ропотом. Они так ладно и аккуратно расположились в своем обезьяннике, женщин посадили на лавку в глубине обезьянника, а мужчины все разместились шеренгами на корточках. Вьетнамцы были ярко одеты, как школьники, и такие же миниатюрные.

— Порядок у них, как в хорошем муравейнике — сказал Дед.

— Да уж, этого не отнимешь,— сказал капитан, продолжая писать,— Не то что наши.

— Я вижу, Вы одно и то же на каждого пишите трех бумагах. Что, никто не догадается рационализировать труд, создав одну бумагу вместо трех?

— Это было бы разумно,— согласился дежурный,— Но им же надо, чтобы мы мучались.

Дежурный оформил троих студентов, распивавших пиво на улице. Студенты по очереди проходили в дежурку, лицом к капитану, боком к Деду. Дежурный отбирал у них папспорт, писал протокол.

— И что им грозит?

— Штраф им выпишу, пойдут в банк, заплатят. Отпущу.

— Зачем Вы всем этим занимаетесь?

— Велено,— сказал участковый,— велено, и занимаемся.

Потом дежурный стал оформлять торговок, которые до этого слонялись по коридору и причитали, или собирались в группу и жаловались друг другу. Дед понял, что их взяли с угла улицы Сретенки и Садового кольца, где они обыкновенно торгуют.

— Аксенова Надежда,— выкрикнул дежурный, и в дежурку протиснулась женщина с обветренным красноватым лицом, одетая в теплый костюм лыжника.

— Ага,— сказал дежурный,— с каких это пор, Настя, ты стала Надеждой?

— Гы-гы,— осклабилась женщина.

Дежурный между тем заглянул в потертую бумагу, поданную женщиной вместо паспорта. И заулыбался.

— Ты теперь у нас родилась в деревне Сосновка, Томской области. Сибирячкой стала. Ну и ну?

— Я её пятнадцать лет знаю,— обратился он к Деду,— Она из Белоруссии, муж у нее там, дети. Но она больше здесь торчит, все на том же углу, деньги на семью зарабатывает. А муж у нее дома сидит, детей растит. Детей-то давно видела?

— Да меня два месяца не было, Николай Михайлович, только вернулась.

–Я его молоденьким стажером помню, Николай Михалыча — обратилась она к Деду, как к свидетелю. Лицо торговки при этом приняло сентиментальное выражение.

«Может быть у нее с «молоденьким стажером» была связь?— подумал Дед. Капитан выписал торговке штраф и она отправилась в Сбербанк, торопясь.

— Ну и что мне с ними делать?— простонал капитан, взяв взлохмаченную кипу вьетнамских бумаг.

— А выгнать всех на улицу. Чтобы не оформлять,— посоветовал Дед и прибавил,— Я бы так и сделал.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Захрустел замок, и дверь открыли. Дед был вынужден вылезти из воспоминаний. За дверью стоял толстый милиционер в белой рубашке и в галстуке.

— Собирайтесь, Вас отвезут в спецприемник.

— А что, Нового года еще нет?— Дед вышел из камеры.

— Нет еще. Двадцать минут двенадцатого.

Толстый стал закрывать дверь. Закрыл. Посмотрел на Деда.

— Я хотел Вам сказать… Вы, это… не обижайтесь на нас. Мы тут ни при чём. С Наступающим…

Дед хотел было ответить чем-нибудь язвительным по поводу «ни при чем», но воздержался. У дежурки его ждали три больших медведя-мента с автоматами. У одного по крайней мере медведя, он был с непокрытой головой, на бритой башке выделялись сообразительные и неглупые глаза. В их компании медведей Дед вышел и сел в милицейский «форд». За воротами к ним пристроился автомобиль ДПС и возглавил пробег.

Автомобилей в снежной предновогодней Москве было совсем мало.

25 апреля 2012 года

Эпизод 1

Новый Год случился когда они мчались из Первой Градской больницы. Медведю-водителю, самому крупному, позвонила жена и поздравила. Медведь сказал:

— Ну вот уже Новый Год.

— Точно?— спросил Дед.

— Ровно. Разве что одна минута первого.

— Поздравляю вас, ребята, с Новым 2011-м Годом!

Милиционеры словно ждали, чтоб он первый поздравил. Они его тоже тепло поздравили. «Что б Вам в последний раз попадать»,— пожелал бритоголовый. Пока в больнице они ждали врачей (откуда-то пахло жареным мясом), бритоголовый внимательно читал постановление об его аресте. Видимо ему было нужно прочесть. Не то что взглянул и всё, а читал и дочитал до конца.

В 00 часов 17 минут они вползли в сугробы у спецприемника. И остановились. Вышли. Дед сам нажал кнопку звонка. Не спеша вышел милиционер без куртки в одной шапке. Вглядевшись в Деда, под его черную шапку, милиционер воскликнул:

— Ба! Знакомые все лица! Опять к нам?— и открыл калитку.

— Здравствуйте,— сказал Дед,— С новым Годом!

Дед был хитрая, пообтертая по тюрьмам бестия. Он практично знал, что с администрацией пенитенциарных заведений нужно ладить. Не нужно ладить со следователями, пускаться в разговоры с прокурорами, никаких им уступок, железная решимость, отстаивание себя и своей позиции. А вот тюрьма,— это твое местожительство, тебе тут жить, даже если речь идет об административном аресте. Человеку можно насолить, досадить, замучать его и угробить даже за сутки. Деду удавалось, не заискивая ни перед кем, нормально жить в трех тюрьмах и на зоне.

Они вошли в спецприёмник. Смена была, как по заказу, наилучшая. Справедливый начальник смены, такие же вполне разумные менты в команде.

— О,— сказал начальник смены,— Какие люди у нас опять! И в самый Новый Год! Надолго к нам?

— До середины января. Пятнадцать впаяли.

— Что же Вы на этот раз совершили?

— Сопротивлялся милиции, разбрасывал, как детишек малых, сержантов 2-го оперативного полка и при этом жутко ругался матом.

Все присутствовавшие, а сбежалось их уже с десяток, засмеялись или как минимум заулыбались.

Начальник смены, капитан, достал из сейфа бланк «Протокола личного обыска задержанного» и вышел к Деду. Деда усадили на стул, из глубины спецприемника вызвали двух понятых. И как же коряво они выглядели! Морды испитые и обмороженные. Одеты страннейшим образом. На одном были кожаные штаны с заправленной в них «металлической» футболкой. С футболки скалился кто-то вроде Дьявола. Второй понятой, длинный и хилый, также производил впечатление свежеотловленного бомжа, в слишком большом для него пиджаке, явно с чужого плеча. «Что поделаешь»,— подумал Дед,— «мои современники некрасивы». Он замечал, что они некрасивы, не впервые.

Протокол содержал дату, и она была интересной датой: «Москва 2011 г. Января 01 дня 00:20 часов».

Я, капитан милиции такой-то (должность и звание оперативного работника)

В присутствии понятых таких-то (оба из г. Зеленограда)

Произвел личный обыск задержанного (Ф.И.О.)

При обыске было обнаружено и изъято:

Паспорт №. . . . . . на имя (следует Ф.И.О.)
Кольцо белого металла.
Членский билет №. . . . . . На имя (следует Ф.И.О.)
Ремешок брючный черного цвета б/у 1 шт
Сотовый телефон «Nokia» №. . . . . . Черного цвета
4 тыс. 770 руб. (четыре тысячи семьсот семьдесят рублей)
Четки зеленого цвета
2 руб. 60 коп. (два рубля 60 коп.)

Два отдельные эти рубля 60 коп. появились в последний момент. Прапорщик, в то время как капитан писал, не теряя времени обыскал его, ощупал пиджак, и ощупывая бушлат, обнаружил за подкладкой монеты. Казалось бы черт с ними, но вдруг они были заточены на милиционеров?! Капитан не поленился, принес тупой нож и ножом подрезал подкладку бушлата. Вынули 2 рэ, 60 коп. и вписали в протокол. Позднее Дед обнаружил в подкладке еще монеты, менты любят недоделывать то, что начинают делать.

На отдельном листке записали все его черные одежды: бушлат, шапка, пиджак черный вельветовый, сапоги на молниях, три свитера, все черные.

Так же как в 1-ой Градской обошлись поверхностным одним взглядом на его торс («Да не снимайте, только приподымите свитер!») чтоб там не было синяков, чтоб не пришлось отвечать им, тем кто эти синяки не ставил. Дед сказал, что никаких синяков, задерживали нормально, без эксцессов.

Понятые ушли.

— Куда бы Вас?— задумался капитан.

— Как обычно, мне бы одиночный люкс — подсказал Дед.

— Одиночного нет, есть один необитаемый, плохонький, и холодновато там.

— Сойдет,— сказал Дед,— Вы же помните, я не курю, а Ваши бомжи как начнут смолить…

— Обижаете нас, у нас все больше знаменитости теперь сидят,— сказал капитан.

Пока ему налаживали необитаемый «люкс», милиционеры напросились сфотографироваться с ним, «для истории».

— Смотрите, вместо Истории как бы Вас эти фото в тюрьму не привели,— предупредил Дед.

— Мы и так в тюрьме,— отшутились менты.

Его отвели в «шестую». Там было пусто, и стояли семь двухъярусных кроватей. «Дальняк», то есть туалет, не вонял, из чего Дед сделал вывод, что капитан говорил чистую весомую правду, в «шестой» давно не обитали. Точнее обитали, малочисленное семейство тараканов, самые предприимчивые видимо сбежали в соседние камеры поближе к хлебным крошкам и зэковскому дерьму, здесь же остались самые-самые патриоты.

— Ложитесь так, чтобы мы Вас через глазок видели,— попросил капитан.

И он лег, так получилось, в самом центре камеры. Как потом наутро обнаружилось, в камере оставались ледяными два радиатора из четырех, и он лег как раз на границе тепловых поясов. Было ни холодно, ни жарко, а лучше бы жарко, он же немолодой человек, хотя никакой конечно не Дед, но он любил жару и не любил снег, белый цвет и холод, Вы помните?

Его девка, когда они стали избавляться от космического одиночества вместе, сказала ему в третью или четвертую встречу:

— А ты энергичней моих молодых бой-френдов, неутомимый такой…

— Старый становлюсь…

— Какой ты старый. Нормальный мужик, только злой очень, видимо, внутри. Как зверь бываешь…

Произнесла она «зверь» с уважением. Он запомнил, и не всегда, но бывал с ней зверем. Он знал, что иные женщины любят грубость и насилие больше чем ласку.

В их кладовке ему выдали две совершенно новые бязевые простыни, и такую же наволочку, от них даже пахло текстильной краской, они были в багровых тонах. Он взял себе нахально два одеяла и два матраса. Матрасы были трухлявые, но он не стал копаться в их кладовке, чтобы докопаться до лучших. Сойдут. Застелился он уже вероятно в третьем часу ночи. Тщательно подвернул простынь. Сделал себе ложе в лучшем виде. Тщательно разделся, сложил джинсы, свитера. Улегся…

Обнаружил, что за дальней стеной глухо работает какой-то дальний мотор. Подумав, пришел к выводу, что это работает вытяжка, как впоследствии и оказалось. Успокоившись относительно звука мотора (потом он вообще перестал его слышать), он обнаружил еще одну помеху сну. Капли. Капли, он догадался, падают с высоты в красный таз, приспособленный под раковиной. Следовательно, раковина протекает. Он встал и проверил все это хозяйство. Закрутил плотно кран. Успел увидеть несколько путешествующих по дальняку, по его чугунным башмакам («сабо» называют их французы, у которых сантехника в пору его пребывания в Париже была совсем средневековая) тараканов. Он не стал их убивать. Ну живут и живут у туалета и под раковиной насекомые. Он всегда был готов делиться с животным миром территорией. Вот клопы и клещи — отрицательные существа. А таракашки, ну чего с них возьмешь… Он отнесся к ним демократически.

Только он было смежил веки, как на улице стали взрывать петарды. Он вспомнил, что у обывателя Новый Год. И уже их детки выбрались из-за столов, где остались пьянствовать и жрать взрослые, спустились на улицу, соединились там в толпу оскаленных мальчиков и девочек — придурков, и стаей, кто кого переплюнет по количеству взрывов, пошли взрывать. Он хорошо понимал тех американских ли, русских ли отставных военных. Кто поворочавшись в своих постелях в штате Миннесота или Ростове-на-Дону, шли к шкафам. Вырывали оттуда винчестер или пневматику, и начинали палить по песьим головам деток.

«Чтоб вы умерли молодыми! Чтоб ваши дети родились беспалыми, если вы не умрете молодыми и доживете до репродуктивного возраста!» — воскликнул Дед, обращаясь в сторону окон, а их было в камере не много не мало целых три. «Новый Год». Хорошо что он не будет видеть пятнадцать дней повального пьянства и свинства, поскольку просидит их здесь, в спецприемнике…

В прошлый раз свои десять суток здесь он просидел с очень большой пользой для себя. Проштудировал шесть важных научных книг, сделал полсотни страниц выписок и записей своих размышлений. Нашел у человека «инстинкт убийства», такой же легитимно-нормальный, как и инстинкт самосохранения. Этим открытием инстинкта убийства он посрамил Ницше и особенно Фрейда, который ошибочно обнаружил в человеке стремление к смерти. Отлично он провел тогда время. Сидел он в «четверке», там всего три койки стояло. Он надеялся, что и в этот раз отсидит с пользой для себя.

Единственное неудобство состояло в том, что он и его девка Фифи планировали, что проведут несколько дней вместе, может быть даже дня четыре. Она ушла от него 29 декабря, а уже 30-го улетела в Германию, полетела она туда с трехлетней дочерью, чтобы оставить её там. Дело в том, что в Германии жили родители его девки. Так что она отправилась с дочкой к дедушке и бабушке. Впрочем, оба были моложе Деда. Ха.

— Я хотела взять обратный билет, на пятое или шестое. Но решила подождать, потому что у тебя митинг, мало ли что… — сказала она ему смущенно. Он одобрил её решение, потому что был уверен, что на этот раз его опять упрячут за решетку. Ей он не сказал, что уверен, мужчины не должны пугать женщин. Что будет, то будет.

5 мая 2012 года

Эпизод 2

Шантрапа эта употребляла свои петарды конвульсивно. То бросалась в атаку со множеством взрывов, то неожиданно стреляла одиночными, соблюдая дистанцию тишины.

Он решил успокоиться, в конце-концов, у него будет возможность выспаться. Решив это, он открыл для себя, что в сущности давно уже спокоен. С того самого момента, как сел в автобус с милиционерами 2-го оперативного.

Исходя из многочисленных наблюдений над самим собой, он знал, что перед каждым выходом на арену к диким зверям за какое-то время до даты выхода в нем нарастало беспокойство. И что нарастающее беспокойство закончится как раз в момент выхода на арену, в момент столкновения с дикими зверями. Собственно, если развернуть метафору полностью, то в облегченном варианте он и его сторонники каждый раз уподоблялись первым христианам, выходившим на арену цирков Римской империи. Даже зрелищно площадь, на которую они выходят, напоминает в окружении высоких зданий эдакий котлован римского цирка.

Сгоняемые каждый раз милицейские легионеры оперативного полка, ОМОНа,— особых отрядов милиции, войск МВД (сторонники Деда презрительно называют их «портянками») — суть точные копии римских легионеров, ей Богу. Начальник Управления Безопасности, генерал К., ей Богу просто вылитый Понтий Пилат. Особенно когда его морщинистая шея и складки лица облечены в гражданский костюм, милицейская форма все же привязывает генерала К. ко времени.

Ослепительно бьют прожектора (факела) в арену. Шум, гул, милицейские в костюмах «космонавтов». Толчея, волна журналистов, сливающаяся со ступеней от входа в метро, группы граждан там и сям, жестикулирующие, пытающиеся кричать, к ним бегут легионеры,… превращаясь в диких зверей, кидающихся на первых христиан.

Два года назад они и в самом деле были дикие. С перекошенными злобой лицами. Дед отчетливо помнил тот ослепительный январский день два года назад, когда он впервые вышел со своими сторонниками на эту площадь. Милицейские войска и оперативники уже и не ждали их. А он вышел со стороны 2-й Брестской улицы и прошествовал к памятнику. Стал там в окружении группы первых христиан. И уже бежали к нему вперемешку теле- и фотожурналисты, омоновцы, опера в парках, космонавты, все рода войск, видны были подошвы взметаемых их сапог, весь этот вихрь несся на него и кучку христиан. Они не давались и вступили в безмолвное пассивное противоборство, ударить людей цезаря было нельзя, но можно было не дать им вырвать из группы христиан их знамя, его, Деда.

Сколько людей лежало на нем, было не сосчитать. Он кричал: «Не задавите меня, легче!» Существуют фотографии, висят где-то в дебрях Интернета, где части тела Деда видны из-под барахтающихся на нем тел и зверей и его сторонников. Когда его вынули и потащили в плен, к автобусу, на нем висели шестеро зверей…

Дед перевернулся на своем тюремном ложе. «Да… да…»,— сказал он вслух и услышал себя в пустой камере. «Да!» — передразнил он себя,— «Христиане выходили на арену один раз. А тебе приходится… ты уже сколько раз выходил? Подсчитай». Он стал загибать пальцы. Пальцы он видел, в окна било уличным городским светом и над дверью камеры горел утопленный в стену ночник. Получилось загнуть тринадцать пальцев.

«Тринадцать выходов к диким зверям это тебе не хухры-мухры, старый. Это нервы надо иметь. Ну ясно, публично у нас в стране еще не убивают, но, во-первых, в любой момент могут начать убивать публично, да и случайно могут затоптать, попасть ногой-рукой не туда. Инвалидом с арены запросто могут унести…». К тому же туда выходят не только милицейские легионеры. Эти, худо-бедно, но связаны какой-никакой ответственностью и дисциплиной, ориентированы на приказ. Но выходят и третьи лица. Где гарантия, что в свалке ему не пустят нож между рёбер. Дед понимал, что каждый раз выходя на арену площади, он делает шаг в неизвестность, отдается на произвол судьбы. Первые христиане выходили к зверям единожды. Требовалось мужество, но единожды. Ему приходится выходить «многажды».

«Вообще-то»,— сказал он себе,— «признайся, старый, что к тебе всё-таки проникла тревога. Каждый раз перед выходом на арену у тебя выкручивает все твое тело, оно болит от тревоги. Это твое тело борется с инстинктом самосохранения. А когда выходишь на арену, в тот момент боль тебя тотчас отпускает.

Помнишь, в последней сцене «Фауста» к нему в цитадель (сквозь замочную скважину!) всё-таки проникла тревога… Тревога — наказание Старых Больших храбрых людей. Тревога проникла и к творцу Фауста Иоганну-Вольфгангу Гёте. Тема Фауста была с тобой всегда рядом. Уже в начале 80-х, найдя в библиотеке квартирной хозяйки в Париже (её звали Франсин Руссель, и она была зен-буддисткой) книгу «Steppen wolf» по-французски, ты был очарован легендой Харри Хеллера — сравнительно молодого варианта Фауста. Хеллер спасся от тревоги Херминой, богемной девушкой, завсегдатаем баров и балов… А ты, старый, спасаешься девкой Фифи. Она совсем не похожа на тебя, она «шопохолик», она смотрит телевизор!, она государственная служащая, она сумасшедшая, она встает в 05.45, как в лагере, эта девка… Но она утоляет твою тревогу».

При воспоминании о его девке Фифи Деду стало очень спокойно. Он даже стал посапывать Он подумал, что впереди его ждут спокойные пол-месяца за решеткой. Никто не будет просить у него денег, не будут звонить журналисты. А тем временем пройдут эти бесноватые праздники. С девкой жаль, каникулы не получились… Но мужчина обязан воевать, Фифи, это видно, уважает его за воинственность.

Женские юбки, как он их не любил снимать с девок, а он очень любил сдирать и юбки и трусы, никогда не могли его сбить с верного пути воина. Все будет хорошо, старый, будешь есть казенные каши. Некоторое беспокойство может быть ожидает тебя в конце этого, в полумесяц длиной, тоннеля с тараканами и каплями, а именно, как бы они не подсиропили выход отсюда?! От «них» всего можно ожидать. С подлым государством держи ухо востро, старый. Он уснул.

11 мая 2012 года

Эпизод 3

Проснувшись и дойдя до дальняка, он обнаружил лужу. Оказалось, он поставил мимо капель красный таз, когда боролся с каплями, вот и лужа. Он нашёл под раковиной истлевшую губку и с её помощью медленно, но верно, набирая и отжимая, ликвидировал лужу. За ним с любопытством, шевеля усами, наблюдали тараканы. Затем он одел все свои свитера и прошелся по камере, разглядывая детали. Пришел к сведению, что всё это аскеза. Монашество бедное. Монашество лично его всегда облагораживало. Он не страдал от бедности никогда. Приветствовал лишения, как средство воспитания духа.

Кровати в «шестой» были все двухъярусные. Когда он прошлый раз сидел в «четверке», там были три одноэтажные кровати. Предстояло узнать, во всех ли камерах теперь двухъярусные.

Хряпнули замком и открыли дверь. Расхристанный милицейский солдат, то есть расстегнутый, узнаваемый тип неряхи и в сущности анархиста, шапка на затылке, осведомился:

— Завтракать пойдете?

— Пойду!

Дверь на второй этаж, в столовую, он помнил, находится где-то рядом с дверью «шестерки». Так и есть. Он быстро поднялся в столовую, и был там первым посетителем. Здравствуйте, страдальцы!— сказал он в пространство без стены, обнажавшее кухню с двумя арестантами в белых халатах.— Что можете предложить?

Физиономии у «шнырей», как их называли бы в полноценной, взрослой, тюрьме, были корявые. У одного — краснолицего задохлика с важно нависающим носом — физиономия была точно та же, что и у сразу двух его знакомых из прошлого. Шнырь носил физиономию Эдика Брута, его соседа по отелю Winslow в Нью-Йорке, а копия физиономии Эдика Брута была приклеена природой и на человека по имени Борис и по фамилии Закстельский, с этим молодой тогда еще Дед познакомился в Лос-Анджелесе. «Надо же»,— подумал Дед — «видимо количество форм лица ограничено, посему по планете бродят дублёры дублёров». Второй «шнырь» высокий, с дегеративно впалыми висками, был копией американского конорежиссёра Тарантино. Тот ведь выглядит как дегенерат.

На пшенную кашу ему предложили ложку сахара и он не отказался, потребовал: «Чего там, клади вторую!». Дали в жестяной полу-литровой кружке чаю. Чая был полу-сладкий, но горячий. На столах лежал хлеб, не черный, но желтый, ржаной. Он сидел один и наслаждался. В дверях стоял расхристанный милиционер. Шныри высунулись из кухни и осторожно стали расспрашивать.

— Ну когда всё сменим?— спросил Тарантино,— жизни нет от жидо-масонов.

— Сменим, сменим, скоро непременно сменим,— бросил Дед скороговоркой, чтобы не вступать в беседу.

— Я Вам сочувствую, вот выйду — на площадь пойду, сказал Брут/Закстельский.— Я с Сережей Вашим сидел. Два раза.

— Из «Левого Фронта» который?

— С ним. Голодовку он тут держал.

— Спасибо,— Дед встал. Поставил миску и кружку на прилавок посудомоечного отсека,— До новых встреч.

— На обед придете? Я хочу у Вас автограф взять,— сказал Тарантино.

— Да успеешь, мне тут до середины января париться.

— Он завтра выходит,— сказал Брут Закстельский.

Он вернулся в «шестую» в отличном настроении. Постная пшенка его взбодрила. «Ну так и окунемся в арестантскую вечность»,— сказал он себе,— «Деревянно — тараканную, облупленную, с тазиком, с железными мисками и кружками, где ложка сахара-песка на каше вызывает умиление. Корявые лица арестантов, Питеры Брейгели, оба — Старший и Младший — позавидуют, будут тебя окружать, Дед. Простые разговоры будешь ты слышать. Обдумаешь свою жизнь…

Дед стал ходить по камере, привычно заложив руки за спину. В Саратовском централе это называли «тусоваться». «Размышляем, старый»,— сказал себе Дед,— «Размышляем ясно, как подобает после пшёнки с двумя ложками сахара. Тебя решили примерно наказать, выбрали самый абсурдный предлог. Обвинили, что ругался на улице матом. Придумали для этого несуществующую в природе женщину (женщину-лжесвидетеля не смогли отыскать?). Еще ты якобы сопротивлялся. Тебя не довезли до Тверского ОВД, последовал другой приказ, потому что туда легко добраться гражданам с твоей площади, а ОВД на Ленинском далеко, да и прикрыто забором… Размышляем дальше, старый, размышляем… Степень и дурь наказания придумана кем? Ну не глубокими умами, скажем. Скорее, на уровне милицейских генералов. Главным ментом города имени Моше, генералом К-1? Или генералом К-2? Или всеми вместе? Кремль бы придумал более иезуитскую гадость. 31-го октября генерал К-2, стоя на площади у автобуса, куда его, Деда притащили милиционеры (К-2 был в куртке и кепке, кстати и ты, Дед, в тот вечер был в куртке и кепке) отдал сердитый приказ: «Куда Вы его притащили?! Тащите Деда на митинг!» И его поперли на митинг, на отвратительный ему митинг, по дороге уронив несколько раз. Тогда, в той подлости, чувствовался почерк Кремля. В новогодней неуклюжей подлости чувствовался генеральский почерк…»

«Размышляем, старый, заглядываем в глубину событий, ища смыслы и связи. Пока тебя тогда таскали, ты получал сведения по мобильному. По сообщениям агентств новостей, на митинге старухи в загоне собралось около 300 человек, а на «несанкционированном» в разы больше, так сказали, в разы больше, свыше тысячи человек…»

Вдруг в его размышления вклинилась попытка восстановить фамилию ночного судьи: Не..? Неу..? «Брось, старый, вернись к теме площади, а на сладкое получишь разрешение поразмышлять о твоей девке, идет?»

Конфликт, возникший на площади между ним и старухой. Этот конфликт тихо разгорелся еще летом. А теперь он происходит в открытую, его обсуждают в Интернете. Потому что в конце октября старуха решилась на мятеж. Он вспомнил оперу «Пиковая дама», где Герман ближе к концу оперы восклицает: «Старуха!!!» и «Еще три карты. Три карты, три карты!» и опять «Старуха!». Он даже заулыбался.

Эта американская домашняя хозяйка, возомнившая себя спасительницей бесправных и лучшим другом жестоких. Целуясь с властью, она верит, что облегчает страдания бесправных. Сбежав из России в Америку, когда всех её старших друзей пересажали, она спешно вернулась сюда, когда их идеи вдруг восторжествовали. Это как если бы дезертир представлял погибшую дивизию на международных конгрессах. Почти два года они сотрудничали, трое заявителей митингов. Он, Костя и Старуха. Ему и Косте за шестьдесят, но старухе-то за восемьдесят.

Они собирались в ее красивой квартире на Старом Арбате. Казалось — не разлей вода эта троица. Наконец нашлись три старых упрямых человека, несгибаемых и несокрушимых. И они не отступят, так они стали выглядеть со стороны по прошествии нескольких митингов по 31-м числам.

Идея была целиком Дедова. Участвуя в оппозиционных коалициях полтора десятка лет, Дед наконец смекнул, что сама форма борьбы в составе «политических партий» не подходит для России. Достаточно намучавшись с левыми, правыми, националистическими, а в последние годы с либеральными вождями и вождишками, Дед и придумал формулу непартийных регулярных сборищ на площади. Надпартийных сборищ. Он хотел принципом надпартийности избавиться от вождей и вождишек, хотел скликать на площадь все больше народу и оттренировать его там для будущих массовых выступлений. Приходим каждое 31-е число месяцев, в котором есть тридцать первое число, ровно в 18 часов и давим на власть, даже только своим присутствием на площади. Давим, требуя исполнения статьи 31- Конституции Российской Федерации.

Власть довольно быстро сообразила, что перед ней серьезная проблема. Она отказалась «санкционировать» его митинги на площади, так власть спрятала под иностранным словом свою исконно русскую природу, насильственную и царистскую по происхождению. «Санкционировать» мирные собрания граждан согласно Конституции, вовсе не требуется. Однако власти, и федеральные, и региональные, и местные нагло присвоили себе это право.

Ему нужно было, как сейчас говорят, «раскручивать» митинги на площади. С оппозиционными политиками он не хотел иметь дела, он устал от их блошиных соревнований по прыжкам вверх, от их амбиций, от их бюрократических привычек, от их глупости и бесталанности, в конце-концов от ревности их и зависти. Он пошел к старухе, числящейся по разряду «правозащитников». Деталей ее биографии и деятельности он тогда не знал, иначе они бы заставили его насторожиться. Он пошел и попросил её поддержать начинание. По состоянию на лето 2009 года, когда это произошло, он поступил верно и правильно. Перед 31-м августа того же года старуха вызвала его к себе одного.

— Мне неудобно Вам это говорить, но это предложение моих товарищей — правозащитников,— мялась старуха. В гостиной старухи в тот день стояли белые лилии, много белых лилий. Он не выносил запах лилий, удушливый как у немытой женщины из-под мышек, он с тоской поглядывал на дверь. Что она может ему сказать? Он вообще не любил стариков и старух, счастливо дожил до своих лет вне их круга, тогда у него еще была другая девка, не Фифи, той было вообще 19 лет, поэтому он маялся. Да еще старуха была по-летнему в платье без рукавов, и с её рук свисала лишняя старческая кожа. Ниже ее платья смотреть тоже было нельзя, поскольку там находились обычные старческие ноги. Дед вспомнил знаменитых старух своей юности — Лилю Брик, Татьяну Яковлеву. Обе также злоупотребляли белыми лилиями, но вот свои старые тела тщательно скрывали летом под цветными шифонами и шелками. Но те старухи были сливки, сливки художественной богемы и высшего общества, а это была более простая старуха, да видимо еще и опустившаяся, опростившаяся в Америке, там все опускаются, начинают ходить в потных футболках, в висящих штанах.

— Предложение моих товарищей… право мне неудобно Вам его сообщить, но они просили меня довести его до Вашего сведения, а уж Вам решать, Вы согласны или нет…

— Я слушаю Вас внимательно,— он выбрал точку слева от её правого плеча, чтоб не смотреть на нее, смотрел на обои.

— Видите ли, мои товарищи считают, что у Вас, ну Вы наверное это сами понимаете, несколько одиозная репутация…

— Продолжайте.

— Я очень ценю Вашу идею и мучаюсь от ревности, что не я ее автор. Вы внесли бесценный вклад. Мои товарищи считают, что для того чтобы наращивать количество граждан на площади, лучше бы заявителями стали правозащитники. Присутствие Вас среди заявителей, считают мои товарищи, отпугивает многих.

— И кем же Вы хотите меня заменить?

Старуха назвала несколько вялых бескровных фамилий.

— Вынужден огорчить Ваших товарищей. Я не могу сделать им такого подарка. В первую очередь потому, что моя идея как раз предусматривает, что на площадь будут приходить граждане, независимо от их идеологической и политической ориентаций. Мои сторонники, а это не только члены моей политической организации, и сегодня составляют значительную группу на площади. Для них я символ, и они идут туда, куда я их зову. Нет смысла превращать митинги-31 в правозащитные междусобойчики, куда ходят лишь Ваши сторонники.

— Я так и думала…, что Вы откажетесь. Я передам моим товарищам. Я не хотела брать на себя эту миссию, не хотела. Я им сказала: «Он не согласится».

Некоторое время они еще заверяли друг друга в дружбе и сотрудничестве. Выйдя из её квартиры, он вызвал охранников. Пока он спускался на лифте, они уже ждали его у подъезда.

В машине он сказал: «Бабушка русской контрреволюции начинает показывать зубы».

Охранники сказали, что либералам доверять нельзя. Дело в том, что охранники его были в большинстве своем даже не левые, а крайне-правые.

«Размышляем дальше»,— сказал он себе. Но тут вошли сразу пять милиционеров, среди них одна дама — старший лейтенант. Начальник новой смены. Поверка.

16 мая 2012 года

Эпизод 4

Дед сказал им, что туалет не сливается. Оба начальника смены — и капитан, уходящий домой, и дама с крупной грудью под мундиром и в юбке, попробовали нажать сливной механизм — такая рукоять на пружине, похожая на степлер. Ничего не вышло. Сошлись на том, что пока Дед будет пользоваться тазиком.

— И раковина течет,— сказал он. И показал где, и продемонстрировал, как течет. Помыл при них руки, и капли дробно застучали по несчастному тазику.

— И две батареи — ледяные,— завершил Дед.

— Это потому что они текли, их и отключили.

Сантехник, сказали ему, поехал на праздники к семье, и появится только пятого или шестого января. Еще неизвестно, заглянет ли он в эти дни в спецприемник, поскольку у него еще несколько объектов обслуживания. А телефон он отключил.

— Ну вообще Вы как, ничего?— спросила крупногрудая старший лейтенант,— Спали хорошо? В столовую ходили?

— Отлично спал, только петарды, чтоб им пусто было. Каши поел, пристойная каша.

— Нам из фабрики-кухни привозят, Вы же знаете,— гордо напомнил капитан,— У Вас есть все что нужно?

У него ничего не было. Но он положил себе за правило быть всем довольным и ничего не просить,— Пацаны мне все привезут сегодня, они опытные.

Менты утопали, со скрежетом закрыв дверь. А он улегся одетый на постели и с наслаждением проспал до обеда.

В обед ему дали суп с лапшой и морковкой на первое, и рис с сосиской на второе. Kitchen boys, как он стал называть «шнырей» поскольку они были не совсем шныри, угостили его хорошим, крепким на сей раз чаем, и очень сладким. В благодарность он подписал им автографы на их постановлениях об аресте. Другой бумаги у бедолаг не нашлось. Один, тот что Тарантино, попросил, чтоб он написал: «За справедливость!». Он написал. Со второго раза они показались ему менее корявыми.

Спускаясь вниз, к себе в камеру, он констатировал, что пища в спецприемнике улучшилась с последнего раза. Вполне солдатская пища, а он всегда чувствовал себя солдатом. Еще он подумал, что день у него складывается неплохо, как у Ивана Денисовича из повести Солженицына. Курить он не курил, тридцать лет тому назад бросил.

Пришла крупногрудая.

— Гулять пойдете?

— Завтра пойду, сегодня буду акклиматизироваться.

Дверь закрылась.

«Размышляем, старый, размышляем»,— сказал он себе и стал опять «тусоваться». Ему было хорошо, он любил одиночество, и однажды в тюрьме Лефортово просидел один 23 дня, точнее 20 + 3 суток. Разговоры с людьми ему давно надоедали, познавать человечество ему не было надобности, он его уже познал. А вот в одиночество он впадал удовольствием. Он мог, как в меню, выбрать себе тему для размышления и размышлять только на эту тему. Дисциплина мысли — называл он эту свою способность. Вокруг могли орать благим матом, а он мыслил на тему.

Сейчас он попробовал вернуться к Старухе. В интервью агентству «Интерфакс» в октябре он назвал поступок Старухи «подлым». Его осудила тогда, в конце октября, общественность, но с того времени много воды утекло, стал ясно виден, обнажился, вред, принесенный Старухой движению, теперь подлым считают сговор Старухи с властью даже ее сторонники…

«Ну ещё не все её сторонники так считают, старый»,— поправил он себя,— «И вообще размышляй дисциплинированно. После того августовского разговора среди вонючих лилий… Так вот тебе следует продолжить. Ведь до 31 октября была предыстория».

…После того августовского разговора среди вонючих лилий до самого июня следующего 2010 года, почти год, они успешно наращивали силы и 31 мая на площадь вышли тысячи три разгневанных граждан. 31 мая был несомненно грозный и успешный митинг, милиционеры тащили, били людей нещадно. Получили, конечно, на избиение приказ. Но граждане упирались и стали, чуть ли не впервые, отбивать своих.

Уже на следующий день Старуха вызвала их, её партнеров, к омбудсмену всея Руси, господину Л., прямо в офис к нему на улице Мясницкой. В 16 часов. Она сказала, что власть хочет сделать им предложение через посредника Л. Они встретились в брюхе массивного здания на Мясницкой улице, ближе к Садовому кольцу, в кабинете «омбудсмена» (русские любят запудривать ближним мозги иностранными словечками). Четверо было с их стороны: Л., омбудсмен столицы М. (бывший префект! Уже одно это хуже, чем бывший полицейский, пустившийся по правам человека в отставке) и два их сотрудника.

«Площадь» представляли трое заявителей: Старуха, он и Константин. Начал переговоры омбудсмен всея Руси, кругленький хитрован человека, такой себе непотопляшка при любом режиме. Он приземлился в права человека по-видимому исключительно по причине своей круглости.

— Я только что встречался с Президентом, и он поручил мне урегулировать конфликт на площади,— весело сказал Л.

— Отлично,— прореагировал Дед,— Нами заинтересовалась высшая власть.

— Мы Вас слушаем — сказал Константин.

— Да. Давно пора начать переговоры,— сказала Старуха. И шамкнула так.

На самом деле гора родила всего-навсего знакомую уже мышь.

— Вы соглашаетесь провести следующий митинг 31 июля на Пушкинской площади, а за это 31 августа Вам будет предоставлена Ваша желанная площадь. Затем в следующий раз 31 октября Вы согласитесь вновь на Пушкинскую площадь, а следующего 31-го идете на Вашу.

— Глупо,— сказал Дед. Мы не дети и не гастарбайтеры, чтобы нас гоняли с площади на площадь.

— Этот маневр позволит власти не потерять лицо,— пояснил Л.

— Мне Пушкинская площадь всегда была больше по душе,— сказала Старуха мечтательно.

— Я против Вашего предложения,— рубанул Дед,— И выдвигаю встречное предложение. Пусть Верховный суд решит судьбу наших митингов, а я уверен, что если власть не станет давить на суд, суд решит дело в нашу пользу. Площадь, на которой мы собираемся, не специально охраняемый объект. Мы имеем право. Через суд власть сохранит лицо. Еще и сможет подчеркнуть, что подчиняется судебному решению.

— Я поддерживаю предложение коллеги,— сказал Константин.

— Мне вообще-то больше по душе Пушкинская, мы там собирались все годы, старые диссиденты,— вздохнула Старуха и минут на пять погрузилась в публичные воспоминания. Завершила она, впрочем, глубоким вздохом. И резюмировала:

— Я бы согласилась на Пушкинскую, но мы все, заявители, принимаем решения путем консенсуса. Так мы договорились. Поэтому я нехотя вынуждена присоединиться к моим товарищам.

— Жаль,— вздохнул посредник Л.,— власть настроена решительно. Они не могут уступить.

— Они не уступят,— вмешался бывший префект,— Все будет очень плохо,— Оба посредника вздохнули и замолчали угрожающе.

— Вы решили под конец нас запугать?— спросил Дед.

— Ну нет, что Вы, только информируем. Посоветуйтесь друг с другом. Дня три вам хватит?

Через три дня они позвонили и сообщили, что предложение не принимают.

Он подвозил Константина в машине до метро.

— Без нас она бы согласилась на Пушкинскую,— сказал Константин. Константин — бывший работник министерства угольной промышленности. Долгое время состоял в КПРФ.

— Слабое звено она у нас,— промычал Дед.

— Она зависит от уполномоченных. Решает с ними правозащитные дела,— защитил Старуху Константин.

Так и оказалось, что слабое звено. Через полтора месяца, в середине июля, нескольким видным оппозиционерам Администрацией Президента был обещан санкционированный митинг, если они подадут соответствующее уведомление на их площадь, если в уведомлении не будет фамилии Деда. Об этом стало известно в Интернете. Блогер «chaotik_good» объяснил нетерпимость власти к Деду так: «Думайте, что хотите, но я уверен, что власть таким нехитрым образом прокололась и показала, кого она боится на самом деле. И в самом деле, без Деда, все остальные в жизни не договорятся. Дед — действительно идеальный кандидат на роль вождя объединенной оппозиции». И блоггер добавил: «Потому что всех остальных кто-нибудь не потерпит. А Деда, скрипя сердцем и зубами, но вынесут все: и националисты, и либералы, и коммунисты».

К их чести, оппозиционеры тогда отказались от предложения стать и штрейкбрехерами и предателями. Но Кремль не унимался. В середине июля уполномоченный М., тот что бывший префект, устроил встречу Старухи с заместителем мэра города Виноградовым. Старуха сообщила Деду по телефону, что она в дорогое, что М. прислал за ней в пансионат свою служебную машину, что ни Деда, ни Константина не пригласили, но она, когда доберется до кабинета заместителя мэра, потребует их присутствия. Дед поморщился, но вызвал Константина и они явились на соседнюю с мэрией улицу, сидели там в машине Деда и ждали. Охранники Деда стояли рядом с машиной. Тогда как раз начались большие жары, и температура была +300.

Ждали они часа два. Уже было понятно, что началась нечестная игра.

— Херня какая-то, Константин!— сказал Дед.

Константин был того же мнения:

— Что-то они там темнят…

Наконец Старуха позвонила: — Я встретилась с Винокуровым…

Она помолчала,— Сейчас я еду в офис уполномоченного по городу, что на Арбате. Если Вы хотите, приезжайте туда ну через полчаса.

— Если хотите, приезжайте,— повторил Дед для Константина. И объяснил в чем дело. Они оба возмутились формулировкой «Если хотите…»

В офисе М. на Арбате они нашли бледную, обезвоженную Старуху, хватающую воздух ртом. Вид у нее был такой, как будто её вывели из тюремной камеры, где подвергали пыткам. Она сидела за длинным столом с краю, понурая, молчаливая, отводила взгляд. Пассивная и апатичная. Отчасти её состояние можно было объяснить небывалой жарой и долгим путешествием из пансионата в город. Но зачем она поехала? Дед захотел дозу алкоголя, прежде чем он разберется в ситуации. Ему дали Campari.

В первые же минуты седой верзила М. взял быка за рога и нагловато сообщил Деду, что митинг 31 июля может быть разрешен, но при одном условии, что фамилии Деда не будет среди заявителей.

— А в чем проблема, почему Деду нельзя, в чём он обвиняется?— спросил, горячась, Константин. Дед вылил весь Campari мерзавца М. в узкий стакан и сделал большой глоток. Он сидел напротив Старухи. Она закашлялась, как будто сама только что проглотила теплый Campari.

— Ну Вы же сами знаете,— пробормотал М. Седые волосы бывшего префекта торчали как у агрессивного панка, отметил Дед.— Кстати, они хотят, чтобы и Вашей фамилии, Константин, не было среди заявителей.

— Костю-то за что?— спросил Дед.

— А не будет на митингах говорить, что у власти у нас в стране воры и убийцы…

— Так ведь он правду говорит,— засмеялся Дед.

— Ну вот, и наговорил.

— Что, с Немцовым не получилось, отказался от роли штрейкбрехера, решили зайти с дамы?— спросил Дед. И кивнул на безмолвную Старуху.— Вы что её пытали тут?

— Ну и что, что с Немцовым не получилось, у нас целая очередь желающих подать уведомление оказалась!— воскликнул М.

Дед констатировал, что бывший префект наглеет по минутам, даже не по часам, но таки по минутам.

— Ну вот Вы и циник! И Вы нас шантажируете!

Дед встал.

— Я не могу больше находиться в Вашем обществе!

Но он не ушел, потому что нужно было вытащить Старуху из ступора, из-под влияния М.— Оставьте нас одних, либо мы перейдем в другой кабинет, нам нужно посовещаться,— сказал он, обращаясь к М. Тот вышел и закрыл за собой дверь. Охранник Деда, Михаил, сообщил позднее, что слышал как уполномоченный пожаловался по телефону кому-то: «Переговоры идут очень тяжело»…

— Что было у Виноградова?— спросили они оба, и Дед и Константин.— Что?

— Виноградов не согласился на Ваше присутствие. Они уговаривали меня подать уведомление вместе с другими заявителями,— Старуха говорила очень тихо, и все время вздыхала. Говорила, в сущности, шепотом.

— Они оказывают на Вас давление. Я надеюсь, Вы это понимаете?

— Да,— прошептала она.

В этот день она их не сдала. Сказала, что они подадут через два дня уведомление под тремя подписями. Уведомление, впрочем, уже было подписано ею перед отъездом в пансионат.

Вернулся М.

— Я должен Вас огорчить,— сказал ему Дед,— Мы не можем принять Ваше предложение. Если бы не наша дама, я бы вообще с Вами не встречался… К тому же Вы и Ваши хозяева — фантазёры. Требовать от лидера оппозиции, чтобы он отказался от тяжким трудом завоеванной популярности и слился с пейзажем, нырнул в толпу, как такая глупость пришла Вам в голову?

— Ну как же,— М. назвал Старуху по имени-отчеству.— Вы же обещали?

Он обращался только к ней.

— Увы, я уже подписала уведомление совместно с моими коллегами, еще неделю назад.

— Ну что подписали, написали, переписали бы..

— Вы обещали отвезти меня в пансионат… — взмолилась Старуха.

Все покинули офис. Старуха осталась.

— Зачем Вы её мучаете? Вытащили из Подмосковья, в такую жару,— спросил Дед М. в коридоре.

М. ничего не ответил.

Дней через десять в Интернете появилось обращение Старухи, подписанное ею и почему-то старым бывшим омбудсменом дохлым К., в котором они предлагали активистам, участникам акции на площади, исключить Деда из числа уведомителей. В ответ к Старухе в ЖЖ посыпались негодующие письма. Её клеймили позором во всем русскоязычном Интернете. Ей пришлось отступиться от своего предложения. Чтобы подтвердить свое единство, они вышли 31 июля на площадь вместе. Правда Старуха быстро ушла, минут через двадцать. Он же продержался на площади на несанкционированном митинге час. Рекордное время.

В середине августа площадь огородили забором под предлогом того, что якобы будут строить под площадью паркинг. Это была ложь, разумеется. Под площадью проходит тоннель Садового кольца, а ниже залегала станция метро.

31 августа они вышли на площадь, уже не вместе, но подписали одно уведомление. А в конце октября Старуха все-таки переметнулась в лагерь врага. Договорилась за спиной Деда и Константина с властью о митинге на 800 человек. Там где они хотели. Сама потом рассказала газете «Москвоский Комсомолец», как на заседании Общественной палаты её посадили вместе с одиозным Сурковым, и тот «разрешил» ей митинг.

31 октября на площади состоялись два митинга. Один — старушечий, в «загоне», как презрительно назвал Дед площадку среди заборов, и второй — сторонников двух других заявителей, Деда и Константина. Вот там-то над Дедом поизмывались, таскали вниз головой, роняли на асфальт, «заносили» на власовский митинг Старухи…

«Размышляй дальше, старый, размышляй»,— сказал он себе,— «Самое время понять, почему Старуха пошла на раскол митинга. Продалась ли власти? Сделала ли это по глупости, по причине ревности к его авторству идеи? По какой причине? По всем сразу?»

«Почему я должен заниматься этой Старухой?» — подумал Дед с досадой. Дед привык воевать с молодыми женщинами, а тут вот образовалась война со старухой.

За дверью послышались голоса, в глазке обозначился водянистый милицейский глаз, замок захрустел, и на пороге появился улыбающийся его охранник Кирилл, у него уже успела загустеть щетина.

— Восемь! Восемь дали» Тот же судья, который осудил Вас. За то, что ругался у того же дома, что и Вы.

— Один ругался? В одиночестве?

— Да. Вас не упоминали.

— Видимо, мы ругались на разных углах.

Они расхохотались. Во все еще открытую дверь камеры протиснулась старший лейтенант с грудью.— Есть пойдете?

На ужин были макароны-рожки с блёсткими тушенки. Жизнь налаживалась.

28 мая 2012 года

Эпизод 5

Кирилл лежит на соседней койке, едва умещаясь в длину, а Дед думает.

Последние 15 лет он живет как «крёстный отец», как большой преступник. Но дело-то в том, что он не «крёстный отец», но оппозиционный политик в стране с деспотическим полицейским режимом, скрывающим полицейский оскал под маской с демократической улыбочкой. Он не собирался становиться большим преступником. Он всего лишь создал в начале 90-х годов политическую партию. С тех пор Деда охраняют. Он живет, как не приведи Господь никому так жить. Несвободный как узник. Достаточно сказать, что он никуда не выходит один…

Когда однажды он, рассорившись с собеседником, неожиданно быстро вышел из подвального ресторана на Тверской, где вел переговоры, и не обнаружил у ресторана автомобиля с охранниками, он самым безумным образом растерялся. (Еще так неловко случилось, что в машине остались его бушлат и телефон и ключи от квартиры.) Он стоял на морозной зимней улице в панике, не зная, что же предпринять. Правда, охранники быстро подъехали, они всего лишь свернули за угол за бутербродами. Подъехали, и испугались. Он их даже не ругал, так он был удивлен своей паникой и беспомощностью. Больше такого не происходило.

Первый охранник появился у него в сентябре 1996-го. Лешка-мент, тот самый, что пришел записываться в партию в форме и с пистолетом в кобуре. Партийцы тогда возгордились, мол к нам уже «милиционеры идут». На самом деле Лешка был уникальный тип, единственный в своем роде, исключение, а не правило. Лешку пришлось взять в охранники после того, как Деда встретили вечером, он, впрочем, был еще не Дед, седых волос было ничтожное количество. Его тогда ударили сзади трое неизвестных, он упал, и его стали избивать ногами. Убили бы, если бы тогда не внушительная масса прохожих, шедших из метро, они спугнули мерзавцев. На память ему остались навсегда черные царапины на глазных яблоках, просыпаясь каждое утро, они напоминают о нападении. Могло начаться отслоение сетчатки, но не началось. Первые дни он ходил в глазной институт к еврейскому профессору со смешной фамилией (что-то вроде Слива или Тыква) ежедневно. Потом — раз в неделю. Отслоения не произошло, у него оказалась отличная крепкая наследственность. А представил его профессору Тыкве отец одного из первых партийцев, Димы Невелёва…

Дед перевернулся в кровати. Где они все теперь, первые партийцы? Он знал их всех поименно. Прошлым летом Деду прислали на телефон сообщение. «Умер Фауст. Дима Ларионов. Похороны в воскресенье, и адрес крематория». Дед расчувствовался и поехал. Их собралось там десяток, вряд ли больше, старых партийцев. Дешевый гроб с телом Фауста привезли из СИЗО в Подмосковье, в самом задрипанном автомобиле, какой только можно представить, под сраным тентом цвета молока с чернилами. По официальной версии, Фауст повесился в СИЗО, однако до этого он пробыл несколько дней на свободе, сбежал из подмосковной психбольницы, где проживал не так уж плохо. Но сорвался, бежал, поймали. Трагическая судьба бунтаря в России.

Дед воспитал вначале десятки, потом сотни, потом тысячи непокорных, в сумме десятки тысяч. Вырастил зубы дракона, выкормил волчат. Они везде. Взять дело приморских партизан, нашумевшее на всю Россию. Шестеро молодых людей, доведенных до отчаяния беспределом милиционеров, ушли в леса в Приморском крае и стали нападать на милицию. У них главным был нацбол Андрей Сухорада. Дед помнит его, несовершеннолетнего, худенького как высокий складной нож, и сестренку его помнит, той вообще лет двенадцать было. Первое их появление достойно романа какого-нибудь Гюго «Отверженные» или Достоевского. Дед тогда только вышел из тюрьмы. В один из дней Дед находился в бункере, то есть в штаб-квартире партии на 2-й Фрунзенской. Вдруг туда нагрянул сводный отряд офицеров ФСБ, РУБОПа и еще черт знает кого. Чем конкретно был вызван этот рейд, Дед уже не помнит, но в ту осень партия активизировалась, ободрившись выходом вождя из тюрьмы. Был, к примеру, захвачен целый вагон, идущий в Литву, в знак протеста против введения визового режима для проезда через территорию Литвы в Калининград. В ФСБ видимо решили, что пора пугнуть партию.

Они тогда обыскали бункер, рыскали везде, и увели с собою пленных,— всех партийцев, находившихся в тот момент в Бункере. Пытались увести и его, запугивали. «Вот я сейчас напишу протокол, что ты на меня с этой железной болванкой набросился, а мои товарищи подтвердят»,— говорил ему гнусный молоденький опер, похлопываю по ладони действительно железной болванкой, «и уедешь опять туда, откуда освободился… Вождь!» — добавил он с ненавистью. Дед сказал, что пугать его бессмысленно, он пуганый, он свой последний страх на фронте, в Сербии близ местечка Еврейскi Гробi под Сараево, где в атаку ходил на пулеметы, а последнюю щепотку страха оставил в тюрьме строгого режима под городом Энгельс. Что он никуда не пойдет, он не может оставить бункер, поскольку твердо верит, что Вы, «подлота» (он так и сказал — «подлота»), воспользуетесь и подбросите нам патроны, либо наркоту. Пошушукавшись, они оставили его одного, уводя пленных. Его задержание вызвало бы шум.

Подходили партийцы, приехал его адвокат. Вот тогда и вышли из глубин бункера мальчик и девочка. Андрей, как складной ножик и белокурая его сестричка. Они спрятались, оказывается, за большим портретом Че Гевары далеко в глубине бункера. Менты ходили мимо них, один мент даже пытался отодрать портрет, взять его «на память», но его отвлекли другие менты. Дети, сбежав из Приморья, проехали всю Россию и явились в бункер. Сколько было тогда будущему приморскому партизану? Он 1987 года, помнил Дед, потому что его интересовал возраст парня. 16 лет было ему в тогда 2003-м. Действовали партизаны в лесах с февраля по июнь 2010 года. На счету их четыре нападения на милиционеров. СМИ писали потом, что Сухорада всему научился в бункере НБП. Ну да, там в бункере Дед устроил партийную школу. Из этого инкубатора много кого вышло. Они себя еще покажут. Они намотают ваши кишки на штыки…

После ужина им принесли передачу. Точнее — две. Каждому по два куска мыла, по огромному тюбику Colgate — зубной пасты, по полотенцу. Шоколад, апельсины, по два кружка колбасы. Газеты. Дед поморщился при виде такого расточительства.

— Зачем нам четыре куска мыла?

— Ну пацаны же не знают, что мы в одной хате сидим.

Дед открывал газеты, одну за другой, но все они оказались старыми, предновогодними. А чего он ожидал? Русские СМИ ленивы. Они будут праздновать, до самого 15 января ничего не выйдет. Даже если в стране будет переворот. Журналы, присланные вместе с газетами, как и подобает журналам, были неактуальны и набиты всякими глупыми историями. Лежа на койках, Дед и Кирилл шуршали газетами. Дед лежал на аккуратно, по-солдатски прибранной койке, а сверху набросил на грудь свой бушлат. Кирилл же валялся в одной рубашке и потертых синих джинсах, несмотря на то, что он был на пару метров ближе к ледяным батареям и, значит, на пару метров дальше от горячих.

— Тебе не холодно, Кирилл?

— Нет,— беззаботно ответил охранник.— Да мне все равно.

«Молодой»,— подумал Дед, «кровь его греет, а меня уже ни хрена не греет. Хотя женщины находят, что у тебя, старый, горячие руки. Огненные даже…»

— Вам свет большой убрать?— голос из-за двери.

— Убрать, убрать!— обрадовался Дед. Большой убрали, врубили ночной. Кирилл же, судя по его взгляду, не очень обрадовался, он бы еще почитал, но Дед был человек строгих старомодных правил. Жил как в армии или на зоне. Ложился в десять.

— Не вздыхай. А то все вокруг будут думать, что ты уставший и подавленный человек. Зачем тебе такая репутация?

— Да это привычка у меня такая.

— От вредных привычек нужно избавляться.

Некоторое время они лежали молча.

— Ну как тебе тут?— спросил Дед.

— После обезьянника в ОВД просто отлично.

Кирилл имел за плечами тюремный опыт. Меньший, чем у Деда, но свой год в двух тюрьмах он отсидел. Вначале в Матросской тишине, а потом в тюрьме на Пресне. В тюрьмах Кирилл был «дорожником», днем спал, а ночью переправлял по веревкам «малявы».

— Детский сад конечно тут,— резюмировал Дед,— Но тюрьма. Форму не надо терять. Спокойной ночи!

«О чем это он?» — подумал Кирилл, потом догадался, что от тюрьмы лучше не отвыкать. Быть в форме,— Приятных сновидений!

Дед подумал, что ему нужно попытаться увидеть его девку. И уснул.

16 июня 2012 года

Эпизод 1

Его девка к нему ночью во сне не пришла. Пришли другие, мутанты, составленные из частей женщин, которые отдавали ему свои тела на протяжении жизни. Никакой фривольности они не проявили. Расхаживали, приходили, уходили, почему-то в парижской квартире все происходило, и только. Параллельный мир ему на что-то указывал, «но не всегда находишься в состоянии чтобы понять мэссидж»,— сказал себе Дед и проснулся точнехонько за пару минут до подъема.

Подъем в спецприемнике зависел от смены. Шумная смена орала у двери благим матом «Подъем!». Тихая — шептала мимоходом: «поднимаемся, ребята, поднимаемся»,— и шепот удалялся. Все совершалось согласно темпераменту начальника смены.

Дед ловко встал, во всяком случае ему показалось, что ловко, извлек один тюбик зубной пасты, второй припрятал, выбрал себе синее полотенце, потом подумал, и взял красное. Повесил его на спинку кровати. Пошел к комплексу дальняк-раковина и с наслаждением почистил зубы. Умылся. Красное новое полотенце пожалел, и вытерся казенным, «вафельным». Все же он был сыном своего поколения, ребенком войны, потому вырос бережливый.

Кирилл спал, стащив одеяло на ноги.

Открыли дверь и позвали на завтрак. Кирилл открыл глаза и ошалело не понял, где находится.

— Кашу дают. Вставай!— бодро гаркнул Дед. Он во всех тюрьмах был бодрый, его даже прозвали в Лефортово «Энерджайзер». Кирилл вскочил. Вставил ноги в тапочки, пацаны загнали им одинаковые тапочки в дачке, только у Кирилла 45-го размера, у Деда меньше.

Их опять кормили отдельно от всех. В столовой они были первые и одни. Дед познакомил Кирилла с Kitchen boys. Заодно и Дед узнал, как их зовут. «Тарантино» назвался Стасом, как же иначе, а Брут/Закстельский оказывается — Андрей. Андрей сообщил им, что под Новый Год задержан еще и Борис Немцов, он все еще находится в ОВД «Тверское». Что к нему туда не пускают дочь…

— Откуда вы все это узнали, арестованные?— спросил Дед, получая свой чай. А сам подумал, какого рожна к Немцову должны пускать дочь? Нет такой практики. К Деду даже адвокатов не всегда пускали. Это же арест.

— У нас у одного парня во «второй» хате транзистор есть.

— Богачи. Радио здесь разрешено? Тут же ни одной розетки в хатах нет. Кипятильник даже не употребишь.

— Администрация не возражает.

— Хотите мы Вам чифиру сварим?— вызвался Андрей. Дед ничего не ответил, поостерегся от первого встречного чифир брать.

В обед им выдали рассольник, солдатского казарменного качества, и, о чудо: по небольшому куску жареной рыбы, мойвы что ли. Дед с энтузиазмом съел обед и даже серый хлеб ему нравился.

Потом они гуляли. Вдвоем. Дед быстро ходил во всю длину узкой щели, тянущейся вдоль здания спецприемника, шапка на бровях лежит и на очках, руки в карманах. А Кирилл Курит, сосет сигаретки одну за другой у входной двери. Проходя сквозь его клубы дыма Дед поморщился.

— Давно бы бросил, дешевле бы существование обошлось.

— Да пытался, не получается,— Кирилл вздохнул. При этом он улыбался.

— Опять вздыхаешь.

— Не буду. Изживу вредную привычку,— пообещал Кирилл.

После прогулки их уплотнили. Извинившись, вселили к ним двух Kitchen boys, а через полчаса вселили и третьего, потому что «Тарантино» на следующий день выходил на свободу. Потому к ним в камеру поселили еще и хулигана Сергея, тот должен был стать посудомойщиком после того как уйдет Стас. Где-то около часа Kitchen boys носили порциями свои вещи из «второй» хаты. Матрацы, одеяла, пакеты. Они постоянно забывали что-то взять, стучали в дверь, вызывая милиционеров. Дед наблюдал за суетой с элегической грустью. Было ясно, что в эту отсидку одиночества ему не видать как своего затылка. Ну что же!— подумал Дед. Буду общаться с арестантами. Приобретать ненужный мне уже опыт.

Kitchen boys вместе с пожитками привезли и свежую новость. Его соратника Константина осудили на 10 суток и, вероятнее всего, к ночи или ночью его доставят сюда же, в спецприемник. Осужден еще кто-то, но Kitchen boys не поняли кто. В конце-концов, откуда им знать оппозиционеров, они же простые пьяницы, хулиганы и дебоширы. Немцов, сказали Kitchen boys, еще не осужден. Немцова они знали, все же бывший вице-премьер, немало в свое время помелькал на экранах.

После ужина они спустились с Кириллом в камеру, дверь была открыта настежь. Они прикрыли дверь. Кирилл стал курить в форточку, в той части «хаты», где были две ледяные батареи, «дальняк» и раковина. Дед морщился. Все его сокамерники, включая его охранника, оказались курящими. Астма давно не посещала Деда, однако такое интенсивное вентилирование его легких никотином могло и спровоцировать астму. Могла её спровоцировать и простуда, вызванная сквозняком. Но Дед ничего не сказал Кириллу, мерзнувшему у форточки, он ходил, заложив руки за спину по старой тюремной привычке, во всю длину камеры и даже считал шаги. Необходимости в считании шагов не было никакой, он считал удары правой ноги в годы, когда бегал в прогулочном дворике, в начале в тюрьме Лефортово, потом в Саратовском централе, ему нужно было отбегать дневную норму, вот и считал. А зачем считает сейчас? Привычка…

Кирилл закрыл форточку, и подражая Деду стал ходить рядом. Они обменялись репликами насчет того, что места в камере хватает, «тусоваться» могут одновременно трое, да и для четвертого места хватит.

— Да ничего тут, жить можно. О хлебе насущном думать не надо, да и койку дают,— одобрил спецприемник Кирилл.

Кирилл был с ними уже лет пять, если не больше, из них год отсидел в тюрьме, но в охране у Деда он работал лишь последние года полтора-два. После того как развелся, точнее разошелся с женой. Она тоже была активисткой партии, в партии они и познакомились. Родила ему ребенка. Но её темперамент оказался, видимо, ему не под силу. Что там у них случилось… Дед никогда не лез в личную жизнь партийцев, потому не знал. Вероятнее всего дело было либо в несоответствии ритмов существования, либо в подчинении было дело. Если женщина имеет сильную доминантность, то мужчине сложно жить, она с ним борется, как мужчина. А это напрягает и нервирует. В доме-то бороться уж не надо бы.

Дед выгнал пару лет назад двадцатитрехлетнюю девку. Та была как тёмная энергия, все поглощала. Дед был радикал и в личной жизни, потому хотел, пытался жить с той девкой, но, осознав ситуацию, принял решение выставить её за дверь. Он потребовал от нее очистить помещение и дал ей срок. Совесть его при этом осталась чиста, потому что квартирная хозяйка как раз попросила Деда очистить помещение. Так что все должны были оставить помещение, между тем вместительное и совсем дешевое, у Курского вокзала. В квартале называемом «Сыры», сейчас в тех местах процветает культурный выставочный центр «Винзавод». Когда ультиматум Деда девке истек, она, нагло кривляясь, пришла и сообщила, что любит его и не уйдет. Дед не стал кричать, не стал оспаривать её, но спокойно передал дело службе безопасности, своим охранникам. «Пацаны»,— сказал он им,— «нужна Ваша помощь!».

Димка, серьезный, носатый, бритый, все звали его «Эвертон», так как он был фанат этой английской команды. Очень аккуратный парень. Димка сказал ей, назвав её по имени: «…., Босс не шутит. Никаких шуток быть не может. Собирайся!»

Надо сказать, что девка была стриптизёрша, что Дед вытащил её из Питера, он захотел жить с ней, иметь её в постели, под рукой, но откуда же он знал, что она — темная энергия. Любая страстная девка может в первое время показаться темной энергией, но не любая таковой является. Она оказалась темной энергией и не ослабевала никогда. Она могла затрепать мужчину как кошка — мышь, играя с ним до тех пор, пока он не похолодеет, а она все будет то трепать его лапой, то поглаживать. И будет удивлена, чего-то он не движется…

Служба безопасности даже помогла ей погрузиться. Она хотела зайти к нему в кабинет (он сидел там, у компьютера, ожидая, когда все закончится) «попрощаться». Но Эвертон не пустил её. «Ни к чему это, беспокоить босса…» Дед не был жестокосердным. Однако было ясно, что он ошибся, и нужно было исправить ошибку…

Не однажды Кирилл сообщал Деду детали своего развода с партийным товарищем «Зайкой». Дед был солидарен с Кириллом по поводу оценки девок, они же женщины. Иной раз они ансамблем, дуэтом, в форме горячего диалога детализировали свои взгляды. Обычно это происходило в автомобиле. Двое других «пацанов» в автомобиле, обыкновенно неженатые еще ребята, то смеялись, то молчали, слушая их женоненавистнические речи.

9 июля 2012 года

Эпизод 2

Kitchen boys задержались вне камеры. Но зато они принесли с собой множество интересных и необходимых вещей. Во-первых, они забрали из второй хаты транзистор. Беда была только с батарейками,— они издыхали, но постучав ими о раковину, хулиган Сергей добился их временного оживления. Настроившись на частоту «Эха Москвы» они вдруг узнали, что Немцову дали пятнадцать суток ареста за то что он, якобы, ругал матом президента, при этом переходя Тверскую улицу.

Дед подумал, что власти ведут себя непоследовательно: в октябре сумели разделить участников митингов на Триумфальной на соглашателей (Старуха и её окружение) и «непримиримых», к ним Дед относил своих сторонников и себя. Немцов вышел 31 октября вместе со Старухой в загон, на «разрешенный» митинг. Тогда его не забрали, митинг-то разрешенный, не забрали, не смотря на то, что он говорил со сцены загона возмутительные вещи в адрес премьер-министра и президента страны. А вот в ночь на Новый Год его забрали, может быть карая задним числом за те оскорбительные для высших должностных лиц государства речи, произнесенные им 31 октября. Желание отомстить наглецу (Немцов еще ведь был к тому же «свой», из их корпорации, бывший губернатор и вице-премьер) пересилило расчетливость, власть пошла на то, что разбила посуду. Сумели разделить участников процесса на умеренных и непримиримых, и вдруг сажают умеренных. И тем самым этих умеренных превратят в радикалов, если так дело пойдет…

А еще — подумал Дед,— они хотят запугать Немцова этим арестом. Он, успешный всегда, молодой еще буржуазный политик, он никогда в жизни еще не был за решеткой. Вдруг испугается.

С хрустом выворачивая замок появился толстый лейтенант в шапке.— Звонить кто-нибудь будет?

— Я!— Кирилл говорил Деду, что должен позвонить родителям.

Андрей Брут/Закстельский также выразил желание позвонить сестре, которая его сюда и упрятала уже пятый раз подряд.

— Немцову дали пятнадцать суток, а Яшину — пять,— сообщил толстый лейтенант негромко.— К ночи сюда привезут.

Сообщая им эту военную тайну, лейтенант выглядел очень довольным собой. Дед не сказал ему, что уже знает решение суда.

— Посадите Немцова к нам в хату, лейтенант,— попросил хулиган Сергей,— Я потом всю жизнь буду рассказывать как с премьер-министром сутки отбывал.

— Хэ-хэ,— только и произнес лейтенант и увёл Кирилла и Брут/Закстельского звонить по телефону.

Вернувшись, они уселись ужинать. Брут/Закстельский извлек из сумки, принесенной из кухни, две пластиковые бутылки с чифиром. От кипятка бутыли сжались и стали причудливо деформированными. Из второй сумки Брут/Закстельский, улыбаясь в пегие усы, извлек невероятные вещи: салат оливье в контейнерах и пластиковую банку с красной икрой. В тюрьме,— икра!

— Тетка со второго этажа дала. Они в Новый Год дежурили, всё не съели. Возьми, говорят, Андрей, а то протухнет!

— У нас не протухнет — заверил Кирилл.

— А что за тетка? Нас не отравят?— выразил опасение Дед.

— Да там в коридоре сидит, кабинет у неё близко к кухне. Тучная такая. Бухгалтер, может быть.

— В Андрея влюбилась,— отметил хулиган Сергей.

Дед подумал, что возникла обычная бытовая ситуация. Продукты начали портиться, оливье и икра — скоропортящиеся, чего не отдать зекам. И Дед решил съесть икры. Но сказал:

— Кто из вас первый на икру. А я посмотрю. Если конвульсий не будет, и я съем.

Все заулыбались, кроме Кирилла. Он-то знал, что Дед не шутит. А Дед помнил, как они отравили Лечи Исламова, чеченского бригадного генерала, отравленными бутербродами перед этапом. Следователи его поужинали. На этапе Исламов и скончался. Тут тебе не шутки, в тюрьме, пусть это и маленькая тюрьма. Исламов получил восемь лет всего-то. Дед никогда не брал ту тарелку, которую ему протягивали, всегда старался взять другую. Одно время его служба безопасности носилась с идеей, чтобы покупать ему еду ежедневно в разных магазинах. Отказались от такой идеи только по причине её трудоемкости.

Все очень серьезно. Идёт война. Дед живет неудобно и погано. Вроде и на свободе, а хуже, чем в тюрьме. Дед не планировал так жить. Но власть восприняла его самого, его идеи и его политическую организацию как крайне опасные. Его назначили врагом государства и, видимо, врагом номер один. От «перебежчиков» из ФСБ Дед знал, что его партией и им самим занимается тот же отдел ФСБ, что и чеченскими боевиками. Позднее арестованного в 2001-ом Деда и его группу вели те же следователи, что занимались чеченцами. И сидели Дед и его группа в тюрьме для государственных преступников вместе с чеченцами. Ни один из тех чеченцев, включая генерала Радуева, не прожил долго. Получив сроки, они уехали в лагеря, и там их убили. Всех. Так что Дед относился к окружающему миру серьезно и подозрительно. Потому что имел право. Имел основания. Убитых среди его сторонников насчитывалось десять человек.

18 июля 2012 года

Эпизод 3

Поужинав второй раз и опустошив обе бутыли чифира (по правде говоря, это был скорее «купец», очень крепкий чай, но еще не чифир) сокамерники пошли курить к комплексу дальняк-раковина. Они энергично развернули одну из коек, поставив её вдоль перегородки, отделяющей дальняк от камеры, лицом к окну и ледяной батарее. Поствили перед койкой «дубок» (тюремная тумбочка) и расселись кто как, кто на кровати, кто у стены, на корточках. Кирилл стал им рассказывать, как в тюрьме был дорожником. Простые хулиганы и дебоширы слушали с уважением.

Дед же взял книжку «Повседневная жизнь Древнего Египта» и стал её перелистывать, время от времени прислушиваясь к разговору курящих. Книжка оказалась переводом книги ветхозаветного немца из 19 века, была потому полна небылиц, впоследствии опровергнутых наукой, однако время от времени, как золотинку в песке, Дед замечал в немецкой старине резкие детали. Деда поразило то, что немец ни разу не упомянул народ «иври» — предков современных евреев, а ведь они должны были оставить в Египте следы…

— Мама умерла и оставила трехкомнатную квартиру мне и сестре. Еще там прописана моя дочь…. бу-бу-бу… Ей 14 лет, она живет с моей бывшей женой в Алтайском крае… бу-бу-бу. Я её одиннадцать лет не видел. Вот в этой квартире вся и проблема…

Андрей Брут/Закстельский повествовал свою, если не жизнь, то обширный эпизод этой жизни товарищам по камере. Реплики, издаваемые понурым с нездоровым красным лицом мужчиной, и доселе изобличали его как истерика, как человека подавленного, а сейчас он живописал словами более широкое полотно.

— «Москвичей испортила жилплощадь»,— помните у Булгакова… бу-бу-бу…. Вот и мою сестру…

Брут/Закстельский более образован, чем средний обитатель спецприемника, констатировал Дед, отвлекшись от древнеегипетской реальности.

— К ней ходит участковый, и она к нему ходит. Спелись.

— Она, видимо, пообещала отблагодарить его, если он тебя посадит. Тогда она тебя выпишет.

Реплика принадлежала Сергею, молодому хулигану. Сергей также был «дублером», повторением друга его покойного охранника Кости Локоткова, Костяна, они вместе служили в Германии. Как же звали друга: Вешняков? Вишняков? Сквозь прутья кровати Дед поразглядывал Сергея пристальнее. Красивый скорее парень. Такой напористый наглец видимо на свободе, здесь он стесняется «политических».

Дверь открыли. Толстый улыбчивый лейтенант, показавшись в двери, отодвинулся, и за ним оказался стоящим «политик Илья Яшин», как всегда называли этого юношу, все его 27 лет от роду, стоял в коридоре спецприемника.

— Здравствуйте,— сказал Яшин радушным тоном, словно это Дед к нему пришел, а не он к Деду,— Меня вот поместили в 5-ю хату.

— Мы его к англичанину,— уточнил толстый лейтенант.

— Да какой он англичанин, он родился и вырос в Таллине… — сказал Яшин,— новый англичанин.

— Да вы выйдите в коридор, поговорите, только недолго,— разрешил толстый,— а то отбой скоро.

Дед переступил в коридор.

— Сколько Вам дали, Илья?

— Меньше чем Вам и Немцову,— застеснялся Яшин,— пять суток. Это судья мне за то, что я не стал вызывать своих свидетелей, не задерживал процесс.

— А Немцов, его что не с Вами привезли?

— Вот Бориса судили семь часов,— сообщил Яшин,— ему, видимо, судейское решение все еще печатают. Когда меня увезли из суда, он все еще был там.

Дед подумал, что Немцова привезут совсем ночью, и тем еще дополнительно напугают. Если уж ночью все кошки черные, то зэки, которые и днем-то выглядят пугающе, ночью выглядят как совсем злодеи. В спецприемнике же, где бритвы запрещены, человек через двое суток похож на разбойника из старых фильмов, на душегуба.

— А нельзя Яшина к нам?— спросил Дед сержанта, стоящего рядом.

— Если бы было можно, он бы был у Вас. Приказ есть всех по разным камерам разбросать.

Яшин, подумал Дед, в черной этой шапочке «пидорке» до бровей, в спортивной куртке с капюшоном и таких же штанах похож на рэпера. Сутуловатый, нахальный, мелкие черты лица, «политик» Яшин начинал свою карьеру как лидер молодежного состава партии «Яблоко». За то что Яшин несколько лет назад вошел в формировавшееся тогда движение «Солидарность» строгие пожилые буржуа исключили Яшина из партии. Яшин добивался восстановления, но Высший Совет «Яблока» исключил его вновь…

В достоинства «политика Яшина» помимо хорошо подвешенного языка входила еще не совсем обычная для буржуйского юноши личная наглость, похожая на храбрость. Для последователей Деда храбрость, впрочем, была как раз обычной, само собой разумеющимся качеством. Что же он сделал?— попытался вспомнить Дед. Ага, вот, нащупал он в памяти. Во главе группы активистов «Яблока» забрызгал красной краской мемориальную табличку на здании ФСБ на Лубянской площади. О, как были счастливы тогда буржуйские СМИ и буржуйская оппозиция! Наконец у них появились пусть маленькие, но «герои».

Еще одним подвигом Яшина было свисание с моста напротив Кремля вместе с дочерью Гайдара — Машей. Висели они на альпинистском тросе, вместе с лозунгом, вот лозунга Дед не помнил. Акция была слизана с акции активистов партии Деда, прошедшей за несколько лет до этого. Активисты сняли тогда номер в гостинице «Россия», вылезли из окна и долго висели, пока их не сняли, вместе с лозунгом «Путин! Уйди сам!». Ольге Кудриной тогда дали три года срока, и ей пришлось бежать в Украину, где она получила политическое убежище. А Маша Гайдар и Илья Яшин за свой поступок никак не заплатили. Их оштрафовали и всё. Буржуйские дети в буржуйском государстве не могут быть наказаны так же, как сторонники Деда… А что еще совершил «политик Яшин»? А вот: во время «Марша несогласных» 24 ноября 2007 года вскочил на крышу автомобиля и там «хулиганил», что-то выкрикивал. Что именно, Дед не помнил… И все же при всем скепсисе Деда Яшин был храбрейшим из буржуев. Правда, плохо креативным. Буржуи вообще плохо креативны, подумал Дед. И в области чистого разума, также и в области революционной тактики. Все слизывают с нас.

— Мы шли с Борисом вместе, переходили Тверскую, митинг уже кончился, и вдруг ОМОН преградил нам путь, Борис как раз разговаривал со своей дочерью… Я пытался вступиться. Вы чего делаете, мы мирно расходимся с митинга! Но у них приказ, они аргументов не слушают. Продержали нас 48 часов в ОВД. Там еще Ваш Косякин был с Борисом в одной клетке. Судили вот только сегодня. Я был у Бориса свидетелем. Так его весь процесс, все семь часов, заставили простоять, в стуле отказали.

— В судах нет стульев, Илья, есть скамьи.

Дед подумал, что буржуи любят раздувать мелкие детали и эпизоды. Дед уже успел услышать по транзистору об этой «ужасной» трагедии: стула не дали. И вспомнил черное снежное утро в декабре 2008 года, когда он ездил хоронить своего парня Юру Червочкина в Серпухов. Юре проломили череп бейсбольной битой. Кто проломил? Он успел сделать последний звонок по мобильному своей подруге: сказал, что за ним идут сотрудники местного РУБОПа, он знал одного в лицо, опер этот его допрашивал когда-то. А тут стула не дали.

— Адвокат заявил ходатайство, чтобы Борису принесли стул, но судья его не удовлетворила.

— Ходатайство? Изумился Дед. Надо было поднять какого-нибудь журналиста, просто сторонника, пришедшего поглазеть и послушать, и сесть. Если бы Немцов попросил уступить ему место, ведь это процесс над ним, любой бы из присутствующих вскочил бы.

— Нет, но ему не дали стула,— повторил Яшин и сделал удивленные глаза.

Они хотят цепляться за любую занозу, уныло подумал Дед. Они пожалуй с этим отсутствием стула и до Европейского суда дойдут…

Дед узнал от Яшина, что Косякина тоже привезли, посадили во вторую хату, и что тот плохо себя чувствует, исхудал, и судья, та же судья, что судила Немцова, не должна была бы отправлять его за решетку.

— Да, согласился Дед, это бесчеловечно.

Про себя Дед подумал, что о том, что Косякин тяжело болен, будет молчать и он сам, и СМИ отнесутся к его болезни равнодушно. А вот про то, что Немцову отказали в стуле, протрубят и российские СМИ, и пожалуй ОБСЕ протест заявит. Свой буржуй Немцов близок, а Косякин человек чужой, бывший коммунист, член «Левого Фронта».

Яшин горбился, сыпал словами, толстый милиционер был в двух шагах. Наконец милиционер развел их по камерам. «Пятая» яшина и «шестая» Деда были расположены чуть ли не визави, двери друг против друга. Ну не совсем «визави», совсем-то нельзя, узники будут сталкиваться.

— До завтра,— сказал Яшин,— увидимся.

— Ну да,— сказал Дед,— куда мы денемся.

8 августа 2012 года

Эпизод 4

Вскоре простучали отбой. Когда милиционер выключил верхний дневной свет, то ночник ярко возгорелся и сдох. Милиционер выругался за дверью и опять включил верхний свет. И это было Деду очень противно. Что может быть хуже после отбоя, чем эти синие трубы, сочащиеся мертвецким светом под потолком.

Все пятеро они загалдели недовольно. Милиционер открыл со скрежетом дверь, и они стали обсуждать ситуацию.

— Принеси нам лампочку, мы сами вкрутим (Андрей).

— Где я вам сейчас её возьму. И завтра негде взять будет. Праздник. Электрик у нас приходящий. Хорошо, если 6-го появится (милиционер, конечно же).

— А ты попробуй, там меньший свет есть (Андрей). Пощелкай.

Милиционер пощелкал. Действительно выщелкал положение, когда только два синюшных глиста сочились мертвечиной. Они висели ровно над койками Серёги и Стаса.

— Дай нам пару одеял, мы завесимся (Андрей).

Милиционер, который, видимо, выспался перед дежурством, даже может быть с удовольствием участвовал в этом незначительном происшествии. Он вывел Андрея и Серегу и они явились через некоторое время с одеялами. Да не с двумя, а с целой кипой одеял.

Дед понял, что не заснет в ближайший час, это точно. И так и случилось. Они застлали одеялами кровати верхнего яруса над собой. Потом от избытка энергии привязали еще одно одеяло таким образом, что оно стало закрывать дальняк. И это было нужное начинание, и Дед его одобрил, лежа в койке он наблюдал за суетой сокамерников.

Они еще долго потом шуршали, скрипели, ходили, потянуло сквозным морозным воздухом и табаком… Стали разговаривать. Дед не выдержал, и уснул.

Однако очень скоро проснулся. И стал думать о них, о буржуях. Видимо в связи с Яшиным.

«Когда я стал с ними сближаться?» — попытался вспомнить Дед. Нет, не сразу после тюрьмы, после тюрьмы к нему подъехали люди из КПРФ, их человек по связям с политическими партиями оппозиции, Борис Сергеевич Кашин, профессор, в КПРФ хоть пруд пруди профессоров… Небольшого роста, в черном пальто, черной кепке, худой…

— Остановись!— приказал себе Дед. А то сейчас поедешь в сторону КПРФ и увязнешь в воспоминаниях. Минуй КПРФ, минуй её. Так, миновал.

«В тюрьме ты, старый, пережил то же, что и Гитлер после пивного путча, или Ленин, после казни брата-террориста. Ты сказал себе: «У нас не получилось зажечь пламя партизанской войны в горах Алтая, а именно в этом тебя, старый, и обвиняли, мы пойдем другим путем. Нужно создавать широкий фронт борьбы с властью. Ты придумал коалицию «Россия без Путина», ты сходил к Явлинскому в особняк «Яблока» на Пятницкой улице. Ты сходил к Ирине Хакамаде, ты обратился к Зюганову…

Ничего тогда не вышло. Твой авторитет не стоял так высоко, чтобы они захотели пойти на невиданный шаг, чтоб коммунисты вошли в одну коалицию с Хакамадой и с тобой, Дед, хотя с Явлинским они порой кратковременно смыкались по своим нуждам в Государственной Думе».

Дед вспомнил, как во время визита к Явлинскому тот с ностальгическим вздохом обронил фразу о том, что он просидел десять лет в Государственной Думе.

— Десять лет!— повторил он.

И повернул от шкафа к Деду свое плохо пришитое лицо. Дед всегда видел Явлинского как человека с косо пришитым лицом. А у шкафа тот оказался потому, что пошел достать из него свою книгу, которую он намеревался подарить Деду. Как же она называлась?

Дед не вспомнил как. Да и не важно. Важен этот сожалеющий, печальный вздох. Вся глубина сожаления Явлинского была в этом вздохе. С кем ты, Дед, тогда сравнил яблочного Явлиского? С Маниловым, персонажем «Мертвых Душ». Еще ты запомнил, старый, помимо вздоха, гулкий особняк партии «Яблоко» с широкой барской лестницей. Они живут не как мы, мы — избитые и окровавленные, они ходят по широкой мраморной лестнице… даже после изгнания из Парламента. Мраморной ли?— спросил себя Дед. Да вроде показалась мраморной… Явлинский ему ничего не обещал.

У Хакамады в офисе находился испанский посол, потому Деду пришлось ждать в небольшой приемной, увешанной буржуазными фотографиями в рамочках, уставленной настольными лампами. Дед был с одним охранником, чтоб их не пугать. Они заскучали минут на сорок. Когда его ввели к Хакамаде, она встретила его по ту сторону составленного углом сложного стола в окружении компьютеров, телефонов и тарелки с резаными мелко овощами и фруктами. Встретила не особо приветливо, из-за стола не вышла, фруктов резаных с овощами не предложила.

Присела опять и стала жевать, объяснив, что это ее ужин, она не успела поесть сегодня. Дед не хотел фруктов (ну может быть съел бы сегмент нектарина или персика), он объяснил, зачем пришел. Предложил Хакамаде войти в коалицию «Россия без Путина».

Шансы у него были. То был 2005 год, самый разгар суда над 39 нацболами, захватившими приемную Администрации Президента, буржуазия обратила внимание на храбрых нацболов. В тот год они чуть ли не в одиночку боролись с режимом в открытую. В феврале, кажется, «Комсомольская Правда» опубликовала интервью с Владиславом Сурковым, на разворот. Интервью было озаглавлено цитатой из Суркова «Лимоны и Яблоки» растут на одной ветке». Вот по этой цитате он и пришел к Явлинскому и Хакамаде. Он принес мэсидж: наши враги считают, что мы на одной ветке. Так давайте будем на одной. Ветку назовем «Россия без Путина».

Хакамада сказала, что она лично за такую коалицию. Однако она вовсе не уверена, что её поддержат её товарищи. Впрочем, если согласится Явлинский, это может убедить многих…

«Все лучше чем ничего»,— сказал себе Дед, тогда еще, впрочем. Не Дед, выходя от Хакамады и садясь на Товарищеском переулке в свою «Волгу».

В результате они все кивали друг на друга. «Иван кивает на Петра, а Петр кивает на Ивана». Дед понял, что у него не получается, не получится у одного.

В феврале 2006-го Дед встретился с Каспаровым. Кто был инициатором встречи? Оба искали друг друга. Каспаров Деду понравился. Деловой, быстрый, энергичный, и показалось, что без предрассудков.

Дед улыбнулся в темноте. Сокамерники мирно похрапывали, и никто не увидел его улыбку между усами и бородой.

Докладывая тогда Исполкому Партии о впечатлении, которое произвел на него Гарри Кимович Каспаров, Дед сказал: «Я не увидел в нем недостатков. Это меня и настораживает».

Что сказал Каспаров своим близким о тебе, Дед, тебе неизвестно. Думаю, что-то неплохое. В ту первую встречу Дед и предложил назвать широкую коалицию оппозиционных сил «Другая Россия». Каспарову «Другая Россия» понравилась. Позднее новое имя приняли все буржуи. Может, они не знали, что так называлась книга лекций Деда, написанная в тюрьме.

В новой коалиции буржуев оказалось подавляющее большинство. Вначале Дед различал их только по половым признакам: мужчины и пара женщин, затем стал различать отдельные лица. Выделялись: Александр Авраамович Осовцов, высокий, седой, говорящий витиевато и долго, владелец зоопарка, где был даже карликовый бегемот. Про себя Дед прозвал его талмудистом, не столько потому, что Осовцов возглавлял некогда организацию «Еврейский конгресс» в России, сколько за способность превратить в бежащие во все стороноы ручейки струю любого разговора. Осовцов мог «заталмудить» самую здравую дискуссию. Он был верным сторонником Каспарова.

Еще один каспаровец — тоже Саша, Рыклин, главный редактор интернетовского ЕЖа, «Ежедневного журнала», внешне похожий на пингвина. Деду он показался самым разумным, самым радикальным и наиболее дружелюбно настроенным к нацболам. Женщина в их команде, Марина Литвинович, высокая, блуджинсовая блондинка, также произвела на Деда положительное впечатление. Впоследствии первые оценки вынужденно сдвинулись. Дед увидел недостатки один за другим, целую цепь, и у Каспарова, и у его сподвижников.

Помимо Каспаровских буржуев в Исполком коалиции «Другая Россия» вошли Касьяновские буржуи. Дед попытался вспомнить, в был ли сам Касьянов в числе 15 членов Исполкома? Или 13 членов Исполкома?

Для того, чтобы вспомнить, Дед даже перевернулся несколько раз в койке. А это нелегко, ибо продавленная в нескольких местах временем тюремное ложе провисало в области задницы лежащего на нем, поворачиваться пришлось при помощи рук. Дед от этих физических упражнений совсем проснулся. Сел на койке. Нащупал тапочки, сунул в них ноги и пошел отлить. Приподнял, одеяло, вошел туда, сделал нужное, вымыл руки и вернулся. Сокамерники спали, потому что не думали о буржуазии.

1 сентября 2012 года

Эпизод 5

Нет, Касьянов не был в Исполкоме. Были его alter ego Костя Мерзликин, активист Жаворонков и генерал Половинкин. Половинкин вскоре умер. Помимо фракции Каспарова, фракции Касьянова, фракции Лимонова в Исполком входили по одному человеку от организации «Оборона» — Олег Козловский, от организации «Смена» — Николай Ляскин, от правозащитников господин Лев Пономарёв.

Вспомнив Пономарёва, Дед воспылал в темноте гневом. Сколько нервов Дед на него потратил, на этого «бывшего»: Пономарев в эпоху Первой Демократической находился где-то рядом с Ельциным. Но власть его обошла. С тех пор Пономарёв пытается догнать власть. Переквалифицировавшись в правозащитники для удобства действий, Лев Александрович остался жадным и завистливым соискателем власти. Он всякий раз успевает выставить ногу таким же соискателям («поставить подножку» говорит народ) если видит быстрее себя бегущего. Это Пономарев в день Первой Конференции не дал Деду вместе с Сергеем Аксеновым вынести на голосование Национальной Ассамблеи предложение — Национальная Ассамблея объявляет себя законодательным органом страны.

Это был жаркий денек, 17 мая 2008 года. В начале заседания прокремлевцы «Россия Молодая» запустили в сторону Президиума летающие члены. В это время выступал Каспаров. Дед вначале думал, что члены предназначаются ему, но они летели, как вертолеты, к Каспарову. Их сбил, замахав руками, здоровяк, футбольный фанат Ляскин. Члены что-то символизировали, но вот что, сама «Россия Молодая» не сообщила. Члены сбили.

Лев же, хитрый жук, догадался о намерении нацболов поставить вопрос ребром и остановил голосование под фальшивым предлогом, что на это голосование нет разрешения Оргкомитета. Люди в зале ему поверили. Его обман заключался в том, что Оргкомитет де факто прекратил свои полномочия в момент, когда открылась конференция.

Эта цука бородатенькая сунула палку в колесо истории,— констатировал Дед. В перерыве, в комнате для Оргкомитета, 30 человек единогласно набросились на Деда и Аксенова, ну двадцать восемь набросились, все набросились, все буржуи. И бывший КаГэБешник генерал Кандауров, и Гейдар Джемаль, возглавляющий «Исламский Комитет» без комитета, и бывший советник Путина Илларионов, и все, все, все…

— Что Вы себе позволяете?— злобно спросил Деда Каспаров, как только Дед вошёл.

Дед не в первый раз (и, как оказалось, не в последний) обнаружил себя в ситуации — один против всех. Он разъяснил, что он себе позволяет.

Между тем его и Аксенова ожидало еще одно испытание. Вознегодовали их собственные активисты,— человек сто пятьдесят делегатов конференции, они бурлили в коридоре и требовали от своих руководителей покинуть конференцию в знак протеста.

Дед выступил и сказал, что если мы это сделаем, то окажемся совсем одни. Без союзников. Коалиция «Другая Россия» рассыпалась ведь летом 2007 года, фактически она в коме, а если уйдем сейчас, окажемся одни, и полностью в нелегальной зоне. Когда мы с буржуями, то все же имеем какую-никакую крышу. Буржуи — браться по классу тех, кто находится у власти. Своих власть не преследует, пока лишь осуждает. Ну и нам какое-то смягчение достаётся, не закатывают в асфальт, по крайней мере. Потом выступил Аксенов. Вдвоем они как-то убедили своих юношей и девушек не уходить. Но лица у своих были недовольные. И кое-кто все же ушёл.

Дед досидел до конца. Мимо прошла красивая молодая жена Каспарова, Даша, и успела бросить Деду в поощрение, что его речь (до перерыва Дед произнес отличную речь о необходимости для Национальной Ассамблеи стать Параллельным Парламентом, после чего Аксенов и вынес свое предложение проголосовать, сорванное Пономарёвым) была классная, здоровская. Она показала Деду большой палец. Выступал, заикаясь, Сергей Ковалёв, долго и нудно издеваясь над залом, а Дед сидел и думал, что буржуазия невыносима!

Что она тоталитарна, что она интригует, что она ворует начинания и организации, что она не терпит никого независимого рядом с собой. Но что с ней все же придется иметь дело. Ибо все остальные инертны, а буржуазия хотя бы живая. Каспаров живой, чтоб ему пусто было.

Тогда еще не было Немцова, он отсиживался где-то, черт знает где. Переживал что ли крушение Союза Правых Сил, где состоял вместе с Хакамадой, потому главным союзником Деда был Гарри.

Гарри Кимович Каспаров. Дед за ним наблюдал, внося всё новые и новые поправки в его портрет. Гарри Кимович, не очень удачная смесь европейского образования, шахматного аналитического склада ума с восточным темпераментом. Европейское образование, декларируемые демократические ценности, аналитический ум только подвигнут, бывало, Каспарова к построению удачной политической конструкции (обычно он адаптировал чужие проекты), как вмешивается внезапно восточный темперамент и разносит в клочья сложную конструкцию. Бушующие еврейская и армянская крови «бакинского европейца» тогда рвут все дамбы и пенятся и клокочут.

Дед присутствовал на семичасовом совещании коалиции 28 июня 2007, еще как присутствовал, когда Каспаров не смог сдержать свою вражду к Касьянову, он тогда бегал по помещению и как вулкан выталкивал из себя пар и горячую лаву слов.

Хм,— подумал Дед в темноте, это я его хорошо сейчас припечатал — «бакинский европеец».

Профиль Каспарова подошел бы правителю государства Урарту. Предполагать, что человек с таким профилем мог бы выиграть президентские выборы в России, было просто вздорно. Утверждают, что эту идею внушила Каспарову его мама, Клара Шагеновна, но материнская любовь, как известно, слепа. Дед находил боксёрский профиль Каспарова мужественным, фас тоже, но русский народ, блуждая взглядом по фотографиям кандидатов в Президенты, был бы неприятно удивлен фотографией Гарри Кимовича, он же не народ Урарту. Ослепленный амбициями Каспаров вдребезги разнес организацию, которую вместе со мной создал — резюмировал Дед.

Дед вспомнил, что кроме профиля правителя Урарту Каспаров имеет речевые особенности, не могущие понравиться пенсионерам из европейской части РФ, он, например, вместо круглого слова «который» неизменно произносил «которiй». Казалось бы, что тут хитрого, но аналитический ум не слышен рядовому избирателю, а это игольчатое «I» в «которiй», слышно, еще как.

— Буржуазия… — сказал Дед вслух. Все спали

— Буржуи!— сказал Дед громче,— Буржуазный класс! Третье сословие!

За годы общения с ними он с удивлением обнаружил, что буржуи — хамы.

— Мы пытались привить этим людям хорошие манеры,— Дед вздохнул. С трудом. С большим трудом отучили Каспарова от обращения к нацболам на «ты». Деду пожаловался пресс-секретарь, Саша Аверин, пожаловался на разозленное «ты», обращенное к нему.

Дед посоветовал Аверину спокойно выдать Каспарову вот такой ответ: «Будьте добры. Гарри Кимович, впредь называть меня на «Вы», также как я к Вам обращаюсь. Обращение «ты», позволю заметить, употребляется только по отношению к близким людям. В применении к неблизким оно звучит как грубость, и может быть воспринято как оскорбление».

Каспаров научился говорить «Вы» союзникам-нацболам, нацболы были ему нужны. Возможно он действительно избавился от части своего высокомерия и чванства, возможно притворился.

Либералы при ближайшем рассмотрении оказались прямыми наследниками советской номенклатуры, в той среде начальник имел право и хотел быть вышестоящим хамом. На людей молодых смотрели с чувством превосходства, тыкали, так же как и подчиненным, и бедным людям. Нацболы с удивлением открыли для себя, что либеральные vipы высокомерны и хамоваты.

А сколько ты, Дед, раз натыкался на фырканье Каспарова и его окружения, но особенно Каспарова, когда ты употреблял в аргументах понятие «народ».

— Какой народ, Эдуард, о чём Вы. Есть различные группы населения,— морщится, фыркает раздраженно Каспаров,— «народ» — это устарело.

— Вот он идет, народ, внизу, не зная, что его нет, и он устарел,— показал Дед Каспарову на спешащие по Покровке толпы, они сидели у Каспарова в офисе, на втором этаже.

Года два ушло, чтобы «народ» у Каспарова появился. А ведь Каспаров, по мнению Деда, был еще лучшим учеником среди либералов. Другие были куда более запущенными больными.

Героем буржуазии тогда был Каспаров. Но постепенно затух. Сейчас у буржуазии Новый Герой. Нового героя (он же бывший вице-премьер правительства в конце 90-х годов и фаворит Ельцина) зовут Борис Немцов.

И Дед уснул.

27 сентября 2012 года

Дед и его история

Я тут написал книгу, и дал ей название «Дед», как меня за глаза иногда называют мои соратники. Книгу я отдал в большое издательство. Жду.

На что это похоже эта книга?

Ну, это одновременно и что-то вроде «Один день Ивана Денисовича», и вроде «Портрет художника в старости» (помните, у Джойса есть «Портрет художника в молодости»?). В книге много полицейских, есть там и Триумфальная площадь, и «маленькая тюрьма», где в январе 2011-го года оказались содержащимися вместе лидеры тогда ещё более или менее единой оппозиции.

Есть там и история болотного предательства, множество портретов наших современников, такой себе роман нашего времени получился.

И смешное, и трагичное, и зловещее там.

И сам Дед, такая фигура противоречивая, сказать, чтоб он был хорошим, невозможно, но он временами правильный старый парень. Хотя и чудаковатый порой.

⟨…⟩

«limonov-eduard.LiveJournal.com», 31 марта 2014 года