Неуютная жизнь и великая степь
Исторический роман Льва Гумилева.
Есть книги легендообразующие и легендоразрушающие.
Книга Сергея Белякова «Гумилёв, сын Гумилёва» — легендоразрушающая.
Автор проделал тяжелейшую работу. Он кропотливо и честно описал несчастья, неурядицы, аресты, лагерные годы и вражду нелюбимого сына Анны Ахматовой с матерью, и саму историю нелюбимого сына века. И очень старался быть справедливым и к герою, и к его мамочке, и к веку.
Отношения матери и сына — самое удивительное, что открывает книга.
Конечно, я знал, что Ахматова большую часть жизни не жила с сыном под одной крышей. Но здесь я обнаружил множество отрывков из писем Льва Гумилёва к матери и писем к нему. Множество описаний склок между сыном, матерью и третьими и четвертыми и пятыми лицами. Есть сногсшибательные факты, которых лучше бы не знать. Чище бы на душе было.
Возвратился Гумилёв-младший из последней отсидки в мае 1956 года в Ленинград. В советское время его нужно было куда-то немедленно прописать, Ахматова не очень хочет, но прописывает, и сразу же начинает его выталкивать. У меня у самого была в этом году такая же история, жена и теща заставили меня выписаться. Но это все-таки жена и теща, чужие в сущности люди, а тут мать.
Или вот, тогда же в самом конце 50-х,— в последние годы, мать и сын вместе работают над переводами. Ахматова делится с сыном деньгами, но денег дает мало, диспропорционально мало по отношению к проделанной им работе. «Ахматова считала, что довольно сильно потратилась, отправляя посылки ему в лагерь и теперь он должен их отработать». Ну и мамочка! Потратилась она!— хочется воскликнуть. В сентябре 1961 года Ахматова в очередной раз не поделилась с сыном полученными 25 тысячами и 30 сентября 1961 года случилась ссора, после которой мать и сын расстались.
Лев Гумилёв настрадался, вероятнее всего, только потому, что был сыном таких родителей.
Арестовывали его несколько раз, а сидел он два раза. Первый раз с 1938-го по 1943-й. Самое важное событие его жизни случилось с ним в камере питерской тюрьмы «Кресты» в марте 1939 года. Он открыл «пассионарность». В мифологической версии этого события Лев Гумилёв «выскочил из-под нар» (не подумайте плохого, там зэки «Крестов» в те времена подремывали, нарушая запрет на дневной сон). Выскочил с криком «Эврика!». (Когда герой книги «Гумилёв, сын Гумилёва» попал за решетку, читать стало интереснее, да простят мне мой цинизм.)
Свой первый срок Гумилёв отсидел в Норильске, строил город и комбинат, проводил геологоразведочные работы. Так что Потанин и Прохоров должны его наследникам. С лагерного Севера он убежал на фронт. В октябре 1944 года Туруханский райвоенкомат призвал его в армию. По легенде жизни Гумилёва — он добился призыва в армию с опасной бритвой в руке, запугал военкома тем, что вскроет себе вены.
Он добивал Германию, и ему нравилось, в письме подруге писал: «Воюю я пока удачно, наступал, брал города, пил спирт, ел кур и уток, особенно мне нравилось варенье: немцы, пытаясь задержать меня, стреляли в меня из пушек, но не попали. Воевать мне понравилось, в тылу гораздо скучнее». Вот тут зенитчик и артиллерист Лева Гумилёв ближе всего к своему отцу. Николаю Степановичу Гумилёву также нравилось воевать.
«Я участвовал в трех наступлениях: а) освободил Западную Польшу, в) завоевал Померанию, с) взял Берлин, вернее, его окрестности»,— писал Лев Гумилёв в письме от 23 мая 1945 года. Для армейской газеты он написал летом 1945 года очерк «Замечание о закате Европы». В очерке он констатирует, что «немцы — последние пассионарии Европы», что у них «кровь остыла в жилах», и отсюда можно размышлять о том, что народы с остывшей кровью ожидает неминуемая апатия. Это уже не Гумилёв, это я размышляю.
В ноябре 1949 года Гумилёв вновь арестован. Он уже кандидат наук к тому времени. В декабре 1948 года он защищает кандидатскую диссертацию по теме «История первого тюркского каганата», а через год арестован. Во второй арест Гумилёва-младшего отвезли в Москву и посадили в Лефортово, куда через пятьдесят два года попаду и я. В сентябре 1950-го его отвезли судить на Лубянку. Там на особом совещании при МГБ был вынесен приговор: «За принадлежность к антисоветской группе, террористические намерения и антисоветскую агитацию» — десять лет лагерей.
Прокурор сказал ему: «Вы опасны, потому что вы грамотны».
Наказание он отбывал в каторжных лагерях под Карагандой. Затем был переведен в Кемеровскую область. Потом переведен в Омск. У него открылась язва, несколько раз проявлялась сердечная недостаточность. Внешне он очень состарился за эти годы. Но уже умер Сталин, и в лагерях начались послабления. Лагерные власти разрешили ему писать книгу о гуннах. И к марту 1954 года был готов черновой вариант текста «История хунну».
К этому времени голода в лагерях уже не было. Принимались посылки с воли. Гумилёв заказывал друзьям научные книги. Из лагеря он вышел через два месяца после доклада Хрущёва на XX съезде КПСС, вышел в мае 1956 года. Ему 44 года. С виду он усталый старик. Но творческие силы в нем еще совсем не растрачены.
Начинается история Гумилёва-ученого.
Но вот полноценным ли ученым был Лев Гумилёв?
Оказывается, из иностранных языков в полном объеме он владел только французским. По-немецки и английски читал плохо. И не знал восточных языков, что для востоковеда — ну, немыслимо. Самое главное, он не знал китайского, а в истории гуннов и тюрков, в которой Гумилёв специализировался,— основные источники китайские. Еще арабские, но арабского Гумилёв тоже не знал.
Интересом к Востоку и его народам юный Гумилёв, вероятнее всего, заразился в Прибайкалье, в 1931 году. Прибайкальская геологоразведочная экспедиция работала в районе Хамар-Дабана. Это приграничье Великой степи, горы Хамар-Дабан отделяют Сибирь от степей Центральной Азии.
Анна Ахматова писала тогда: «Лева так безумно, так страстно хочет уехать в Монголию».
Но в Монголию и даже в Забайкалье Лев Гумилёв так никогда и не попал. Монголов он, таким образом, изучал как древних греков, по переводным книгам. Недостаточно экипированный для того, чтобы стать ученым, Гумилев компенсирует свой недостаток знакомства с первоисточниками — оригинальностью идей и пылкостью воображения.
С 1959 года Гумилев печатает по 5–6 научных статей в год. В 1960 году выходит его первая книга «Хунну». В следующем, 1961 году, появляется разгромная рецензия на нее в «Вестнике Древней Истории». Суть такова: история хуннов (гуннов) известна по китайским хроникам. Следовательно, чтобы ее изучить, необходимо знать китайский, а Гумилёв китайского не знал, он пользовался переводами. Впоследствии, ученый мир востоковедов обозвал «Хунну» исторической повестью. В ученые его не пропускают.
«Пусть ругают, только бы не молчали»,— так отреагировал на критику сам Гумилев.
В 1961-м Гумилёв защитил докторскую диссертацию по теме «Древние тюрки». Это история тюркских государств — каганатов. Опять-таки основанная на китайских источниках. Фактическим соавтором «Древних тюрок» был кореец Михаил Хван, переводчик с китайского и японского, товарищ Гумилёва по лагерю. Гумилев проэксплуатировал Хвана довольно бесцеремонно.
Книгой «Древние тюрки» вышли в 1967 году и стали бестселлером. В «Древних тюрках» Гумилёв использует метод исторической реконструкции, то есть наугад, руководствуясь интуицией, воссоздает мир тюркских каганатов таким, каким ему этот мир представляется. Впоследствии он будет применять этот метод во всех своих книгах. То есть они все-таки исторические «романы», а не история.
Итак, «Хунну» — 1960-й, «Древние тюрки» — 1967-й, «Поиски вымышленного царства» — 1970-й, «Хунны в Китае» — 1974-й. Эти четыре книги почему-то называются «степная трилогия Гумилёва». Гумилев прочно завоевывает не востоковедение, но читателя. У востоковедов-ученых он вызывает раздражение. Читателю же беллетризированная история нравится.
Издатели это понимают. В 1965 году издательство «Наука» заказывает Гумилёву научно-популярную книгу о Хазарии. Гумилёв согласился. Смелый поступок. Потому что как можно написать книгу о государстве, от которого сохранились немногие артефакты и только ДВА — два, два!— документа, написанных на древнееврейском. От хазарского языка сохранилось, говорят, единственное слово — название города «Саркел». О хазарах писали в основном арабские авторы, но арабского Гумилёв не знал. В 1966-м книга Гумилёва о Хазарии поступила в продажу.
Одним словом — реконструкция.
В Лефортовскую тюрьму еще в 2001 году мне передали книгу Гумилёва «Древняя Русь и Великая степь». Я ее штудировал потом и в Саратовском централе, и в лагере в заволжских степях. Я сразу же обратил внимание на то, что в книге Гумилёв приводит множество дат и подробностей из жизни великого монгола Чингиз-Хана. В главах, посвященных истории жизни Темучина — Чингиз-хана, Гумилёв ссылается на «Сокровенное сказание монголов» (или «Тайную историю монголов»). Между тем у монголов даже не было своей письменности. Они стали пользоваться уйгурской письменностью для официальных документов довольно поздно.
Выйдя из тюрьмы, я заинтересовался «Сокровенным сказанием» и выяснил, что издание этого текста было осуществлено китайским историком Чжан Му (1805–1849). Сегодня мировое сообщество ученых согласно с тем, что Чжан Му собственноручно изготовил это сочинение и издал его под видом древнего текста. Подобные подделки были не редкостью в XIX веке. Эпосы изготовлялись во многих странах. Я убежден, что наше «Слово о полку Игореве» — гениальная подделка. Я также убежден, что «подлинной» истории никогда не появится.
История — это всегда литература.
Так что книгу Белякова стоит прочитать. Она, легендоразрушающая, развеивает многие благостные мифы.
Анна Андреевна Ахматова умерла 5 марта 1966 года. Ее сына Льва Гумилёва похоронили через 26 лет, 20 июня 1992 года.
15 ноября 2012 года
Больше не бэйби фэйс
Путь к зрелости.
Столь нахваливаемое всем человечеством детство, якобы счастливейшая пора в жизни,— говно на самом деле, а не счастливая пора, промежуточный этап в движении к полному человеку, который самому ребёнку хочется скорее проскочить. Любой малыш обижается, если назвать его «маленьким», тотчас закричит с обидой: «Я — большой! Большой!» Ему не доставляет удовольствия быть лишь на треть или на половину человеком, плестись рядом со взрослыми туда, куда взрослые его тащат, обозревая их обувь и колени.
Подросток вроде и вырос (в мои пятнадцать лет я был уже такого же роста, как и сейчас), но у него появилась более тяжкая проблема — проснувшаяся плоть. Подростка одолевает похоть, которую он не знает, как правильно утолить. Ему хочется преодолеть скорее свое космическое одиночество (железно-никелевые, каменные планеты в космосе над ним, чужие, суровые и неприветливые тела рядом с ним, во враждебной толпе, расплавленная магма внизу, в чреве планеты под его стулом) — и он теоретически знает как, но не может выполнить. Мешает стыд, робость, гордость. Подростки часто думают о самоумерщвлении. И часто пытаются уничтожить себя.
Юноша — этот, может, и преодолел уже космическое одиночество, а может, иной и не преодолел. Но и тот, что преодолел, и тот, что нет, и те, что преодолели, но всякий раз для них это не удовольствие и облегчение, но казнь,— любой юноша имеет еще и дополнительную проблему. Ему нужно покорить мир. Вписаться в мир людей так, чтобы его место было значительным и достойным.
Вписывание в мир затягивается. Юноша еще не понимает, что лишь немногие выходят победителями. Что для большинства humans покорения мира не происходит. Происходит обратный процесс принятия мира, покорности миру. Тогда как ожидался триумф.
Обыкновенно в юношах ходят долго. В среднем лет до тридцати, а то и дольше, до сорока. Иные особи смиряются с сознанием собственной ничтожности в 25 лет, иные только в 50. В наши времена, во втором десятилетии двадцать первого века, юношами ощущают себя чуть ли не до старости, поскольку покорения мира не получается, а признать поражение гордый своей принадлежностью к болтливому и кичливому интернету мой современник никак не хочет.
Если подросток честен, истеричен и амплитуда его страстей разительно острая, с зубцами вершин и пропастями падений, то для юноши я предлагаю другую метафору: в нем, как в молодом яблоке, завелся уже молодой, заблудившийся червь. Юноша дерзок, он агрессивен, он надеется на все и ради покорения мира под себя на самом деле уже разыскивает возможность уступить.
В современном мире все больше юношей, все меньше мужчин.
Мужчина — это глобальный результат построения жизни. В далекие Средние века возможно было быстро построить жизнь по лекалам традиции. Поэтому уже в двадцать лет можно было стать рыцарем, или монахом, или мореплавателем и никуда не сворачивать более.
В современном мире только и делают, что сворачивают. Только и делают, что блуждают. И я блуждал, и потому долго-долго был юношей.
Я умудрился прожить несколько юностей, омолаживался, передвигаясь вдруг вверх по вертикали общества, использовал пару раз свои трагедии и широко применял географию, мои перемещения по планете. Сейчас объяснюсь.
Вначале у меня происходила рабочая юность на многочисленных заводах индустриального Харькова. В 1964 году случайный слом в моей судьбе вдруг привел меня — вполне уже сформировавшегося рабочего парня — в среду провинциальной интеллигенции. Мне шел уже двадцать второй год, но, попав на более высокий этаж жизни (я стал жить гражданским браком с дочерью профессора, поселился у нее и, что называется, «приватизировал» ее друзей), я внезапно даже помолодел и прожил далее свою поэтическую юность, вначале в Харькове (до 24 лет), постигая азы культуры.
Наклонности-то у меня были от рождения, однако их уже стала было заваливать, вытаптывать своим тяжелым весом моя рабочая юность. Но случай уберег.
Внутренняя энергия заставила меня в 1967 году покинуть провинциальный Харьков и продолжить мою поэтическую юность в Москве. К 1974 году, когда я покидал СССР, отправляясь за границу, я еще был в 31 год абсолютным юношей. Покорить мир моими оригинальными стихами мне не позволила советская власть, строго стерегшая тогда культурную сцену от таких, как я.
И вот я в Европе (коротко) и в Америке, мне 31, 32, 33, а я все еще и по развитию, и даже внешне — юноша, лицо детское, овальное, припухлые, а не плоские или впалые, щеки.
И какая же мной овладела паника при столкновении с первой серьезной катастрофой в моей жизни — с уходом любимой, с трудом завоеванной у мира женщины — какая паника! Впоследствии я со страстью сумел описать эту панику в книге «Это я, Эдичка». Дело в том, что эта женщина, вывезенная из Москвы, была моей единственной добычей, трофеем, который позволял мне считать себя победителем мира — мужчиной. Ведь как сказано мною выше, юноша лишь пылко желает завоевать мир, мужчина его уже завоевал.
Как бы там ни было, написанная мною в 1976 году в Нью-Йорке в возрасте тридцати трех лет книга «Это я, Эдичка»,— книга юноши, превращающегося в мужчину. Где-то я уже сравнивал ее со «Страданиями молодого Вертера», другой панической книгой юноши, написанной за два века до моей. И ту двухсотлетней давности книгу с моей роднит паника.
В тот 1976 год я опять стал моложав, сварившись в живой воде моей личной трагедии.
Очередная, не то третья, не то даже четвертая по счету юность, началась у меня в 1980 году, когда я убежал из Нью-Йорка в Париж. Начинающий — в 37 лет — романист, я обладал всеми качествами еще незрелого самца человеческого. И физиономия у меня по-прежнему оставалась пухлая и несерьезная, такого себе baby-face, пусть и погруженного уже множество раз в живую и мертвую воды жизни…
Этот же трюк с географией, когда тотальная, полная смена места существования отягощается еще и тотальной сменой окружающей тебя человеческой среды, я повторил и еще раз — когда в начале 90-х годов вдруг удалился в горячие точки, в войны моей планеты, а затем вернулся на мою страшную, веселую и бесшабашную Родину.
Я еще в 90-е годы — достаточно взглянуть на мои фотографии тех лет, чтобы убедиться,— сохранил baby-face и, видимо, юное сознание. Потому что когда в 1998 году я стал жить с шестнадцатилетней Анастасией (она еще училась в школе, а мне было 55 лет),— мы отлично ладили, ибо мой фактический возраст был близок к ее возрасту.
Только тюрьма сумела согнуть меня в мужчину. Из тюрьмы я вышел в 2003 году не только седым, с опавшими щеками, уже никаким не baby-face, но и готовым, наконец, вышел продуктом — мужчиной.
30 ноября 2012 года
Добро пожаловать в ад!
Картины среднеазиатской одиссеи.
В моей биографии есть малоизвестный эпизод 1997 года, достойный создания на его основе захватывающего приключенческого фильма-сериала. Судите сами: весна, отряд нацболов — девять человек — во главе с Лимоновым едет участвовать в… Назовем нашей целью участие в отделении Кокчетавской области от республики Казахстан. Областной совет (маслихат), так случилось в тот год, состоял из двадцати двух русских и только двоих казахов. 2 мая в Кокчетаве должен был пройти казачий круг, на котором будет провозглашена независимость Кокчетавской области. Затем за независимость должен был проголосовать маслихат. В случае неудачи мирного пути, планировалось вооруженное восстание. Каков сюжет, а?
В марте семиреченские казаки приехали в Москву и просили у нас помощи. Либо деньгами, либо людьми. Денег у нас не было, мы сформировали отряд и поехали.
Что из этого вышло, я вижу, оглядываясь за мое плечо, в ярких сценах. Предлагаю обернуться со мной.
Плацкартный вагон. Заняли два с лишним плацкартных открытых взглядам купе. Пацаны и молодые мужики. В составе отряда: майор-пограничник, старший летенант-оперативник милиции, рок-музыкант, студент-геолог, мент из муниципальной милиции, художник, юный татуированный панк, беглый студент с Украины. Ну и я, председатель партии.
В районе станции Белинская, не доезжая Пензы, подверглись обыску московских оперативников. «Пулеметы везете?» Стало ясно, что наш отряд ведут спецслужбы. Еще один обыск за городом Уфа.
И еще один, ночной, где-то между Петропавловском и Кокчетавом, уже на территории Республики Казахстан. Обыскивали хмурые казахи в черных кожаных куртках.
*
Следующая сцена: перрон ж/д вокзала в городе Кокчетаве. Утро. Перрон весь залит людской жижей — милицией и военными. Гляжу из открытых для высадки дверей вагона, стою за проводником. Ругаю себя матом за неопытность: нужно было сойти с поезда на какой-нибудь станции до Кокчетава. Но теперь уже не поправишь. Первым выхожу из вагона, отряд за мной, решительно шагаем куда-то. По пути меня узнает Галина Морозова, она встречала людей ЛДПР. Должны были приехать, обещали, но никто не приехал.
Далеко мы не продвигаемся. На том же перроне нас берут в плен всех, вместе с Морозовой. Ведут в линейный отдел милиции при вокзале. Сажают в железные клетки. Проводят обыск наших рюкзаков. Называют «боевиками».
Появляется хмурый человек в плаще и кепке. Подполковник Гарт. Приглашает меня к себе в кабинет. Там уже в наличии четыре казаха с видеокамерами и множество милицейских начальников. Гарт (ясно, что потомок ссыльных немцев) читает: «Я подполковник Гарт, начальник линейной милиции г. Кокчетава. Я уполномочен довести до вашего сведения решение Генпрокуратуры Республики Казахстан по поводу проведения казачьего круга в городе Кокчетав. Проведение данного мероприятия запрещено…» Гарт предлагает мне ознакомиться с бумагой и подписать на обороте, что я ознакомлен. Я подписываю. Далее следует неожиданное заявление Гарта: «Вы можете вернуться в Россию, но можете и остаться на территории республики Казахстан при условии, что не будете участвовать в политических акциях». Я: «Мы остаемся, подполковник». Гарт потрясен.
*
В квартире Морозовой. Три комнаты, первый этаж. Этой зимой в Кокчетаве было тяжело. Отказали и канализационная система города, и электроснабжение. Жители многоэтажек вырыли во дворах землянки. Там готовили пищу на открытом огне. Все леса и рощи вокруг города вырублены. Мы ждем установления связи с казаками. По нашим сведениям не все арестованы. Между тем власти Казахстана серьезно подготовились к русскому казачьему восстанию. Все дороги в город блокированы, ж/д и аэропорт тоже.
У дома Морозовой нас стерегут и охраняют военные и казахская милиция. Каждое утро к нам приходит майор Казахской национальной безопасности Карибаев, рыжеватый, спокойный и умный мужик лет сорока. Он проводит у нас весь день. Беседует со мной до потери сознания, стремясь меня к себе расположить. Цитирует обильно казахского акына Абая и Омара Хайяма. Спрашиваю: «Почему вы нас не арестовали на вокзале?» Смеется: «Еще успеем. А если серьезно, вопрос о вашем аресте обсуждался на уровне премьер-министра. Решили, что арест такого известного человека только повредит Казахстану». Карибаев сообщает мне, что 4 мая специальным указом Совета Министров Кокчетавская область ликвидирована, слита с Северо-Казахстанской, маслихат распущен, так что никакого русского большинства теперь нет.
Неделя проходит в квартире Морозовой. В город нас не выпускают. Майор Карибаев приносит водку и пьет со мной, явно желая, чтоб я разговорился. Я пью, но не рассказываю, рассказывает Карибаев. Ребята ходят злые, матерят казаков — и где они?
*
На девятый либо на десятый день в квартиру пробирается связной казак. В полной темноте я поднимаюсь с ним на лестничную клетку третьего этажа, он закуривает что-то вонючее и нашептывает мне в ухо нерадостные вести. Когда затягивается, видно, что на руке отсутствуют два пальца. Проведена совместная операция российских и казахских спецслужб по подавлению русского восстания в Кокчетаве. Российские спецслужбы разгромили две базы восстания по ту сторону границы, в Курганской и Омской областях. Арестованы: он перечисляет фамилии организаторов восстания… «А что нам делать?» — задаю вопрос.— «Спасайтесь, хлопцы, как можете…— Молчит.— Есть сведения, что вас в России арестуют, как только вы пересечете границу». И казак уходит в темноте вниз по лестнице.
Ужинаем кашей с тушенкой. Встаю, говорю о ситуации. Восстание подавлено, надежд, что вдруг вспыхнет, нет. Русское восстание подавлено с помощью России, что ни в какие ворота не лезет. Есть сведения, что в России нас арестуют. Нужно принять решение, какие есть мнения?
Мнения они высказали. Потом я сказал мое. Предлагаю не возвращаться в Россию, но пробиваться к нашим в Таджикистан, там стоит 201-я Гатчинская дважды краснознаменная дивизия.
Мои слова тонут в криках «Ура!».
*
Следующая сцена. Поезд катит сквозь синюю весеннюю степь в город Алма-Ату. До него 1700 километров. Майору Карибаеву я сказал, что желаем посмотреть столицу республики. Карибаев помог нам взять билеты, а вечером перед отъездом (о, Восток — дело тонкое!) приготовил нам бишбармак. Сам. За поеданием бишбармака и прощальными пузырями водки я сказал майору: «Не в службу, а в дружбу, позвоните в Алма-Ату, предупредите о нашем прибытии свою спецслужбу, КНБ. Все равно они будут за нашей спиной. Лучше предупредите, пусть нас встретят на вокзале». Майор соглашается, он и так бы предупредил. Поезд катит, вагон плацкартный, степь синяя. Со всех полок, даже с третьей для багажа, свешиваются ноги в шароварах. Торговки едут в Алма-Ату. Разговор: «Что же вы, русские, нас бросили!»
Великая степь в окнах. На телеграфных проводах висят обрезки телеграфных столбов. Те, что короче, спилены кочевниками с верблюда, те, что длиннее,— с лошади. Деревьев-то в степи нет, на чем мясо жарить?
*
Далее блистательная сцена на перроне Алма-Аты. Солнце, снежные горы, телекамеры (чуть ли не десяток), человек в темных очках, сопровождаемый похожими на него агентами тоже в темных очках. Человек отрекомендовывается: подполковник Бектасов Алейхан Жилкодарович, КНБ. Его агенты вежливо наклоняют головы. Кадры из фильма — Джеймс Бонд в Центральной Азии. Спецслужбы предлагают отвезти нас в гостиницу. Не очень хочется.
Государственная телекомпания «Хабар» вовсю снимает нас во всех ракурсах и просит у меня большое студийное интервью. Обещаю очень большое интервью, если они помогут нам с жильем — мы неприхотливые, нам бы только устроиться всем вместе. Предлагают поехать к ним в телекомпанию поговорить с их начальством. Садимся все в микроавтобус с надписью «Хабар» и мчимся. Офис компании помещается на центральной площади, рядом с Домом правительства и Дворцом президента. Солнце, южный город, за нами в кофейного цвета автомобиле все в черных очках едут подполковник Бектасов и его агенты. Супер! Чудо! Шпионская сказка! Бондиана!
*
Квартира в центре Алма-Аты принадлежит матери журналиста Гриши Беденко. Рюкзаки, котелки, спальники, прямо военный лагерь. Между тем мы сочинили себе легенду. Мы — московские журналисты, едем в Таджикистан на поиски пропавшего товарища. Беденко дает нам контакты, он как раз работал в Таджикистане. Там он потерял ногу. Отряд играет в карты, пьет чай, стирает в ожидании отправки.
*
Спустя еще несколько дней. Офис телекомпании «Хабар». День рождения директрисы Дариги Нурсултановны Назарбаевой, дочери президента. Пока журналисты и приглашенные гости угощаются алкоголем и поют под музыку (караоке, оказалось,— популярнейшее времяпровождение), меня ведут в кабинет Дариги. Перед дверью ¬— очередь с букетами, но меня проводят без очереди. Из-за стола встает высокая молодая женщина в черном брючном костюме, элегантная восточная молодая леди, училась, возможно, в Оксфорде, а уж в элитной школе в Москве — так точно. Светский разговор, жалуется на недостаток телеведущих, в советское время казахский язык зачах. Она читает мои книги. Ей Рерих Владимир, ее заместитель, дал. Пробую использовать ее в своих целях.
— Помогите, Дарига, у вас ведь в Таджикистане находится миротворческий батальон…
Она соглашается, что да, находится.
— Перебросьте нас в Душанбе, у вас же военные «борты» наверняка туда летают?
Она отвечает, что для переброски солдат и снаряжения казахский миротворческий батальон пользуется услугами российского авиаотряда. Предлагает принять участие в скромном «семейном» торжестве по поводу ее дня рождения.
Черт! Придется искать другой путь в Таджикистан. Пьяный казахский журналист, завидев меня, издает крик — Лимонов! Лимонов здесь, в сердце Азии. Протрите мне глаза!
*
В плацкартном вагоне поезда «Алма-Аты — Ташкент». Последний перегон перед последней станцией на казахской территории. Нас, как подушки, потрошили казахские таможенники. Даже две банки с тушенкой открыли, тыкают в них вилкой. Не найдя ничего, отзывает меня в купе проводника длинный мент с желтым кантом на голубом погоне.
— Куда едешь, знаешь?
— Ну в Ташкент пока…
— Там страшно,— казах смотрит мимо меня.— Там люди пропадают. Потом в арыке тела находят.— Он молчит некоторое время.— Когда будут обыскивать, в глаза не смотри, смотри на руки. Ну, бывай, может, свидимся, если тебе повезет.
Я возвращаюсь к своим ребятам. Но молчу про то, что «там страшно».
Вспоминаю последний разговор с подполковником Бектасовым во дворе в Алма-Ате. «Что там происходит, мы не знаем, честное слово офицера, не знаем. С тех пор, как их спецслужбы на нашей территории напали на узбекских оппозиционеров и увезли их, окровавленных, мы прекратили с ними отношения». На встрече с Бектасовым настоял я, хотел провернуть тот же трюк, что и с майором Карибаевым,— дескать позвоните в Ташкент, пусть нас встретят на вокзале. Предупредите соседские спецслужбы.
*
На вокзале в Ташкенте нас таки встретили. Мы не успели пройти и полсотни метров, как нас окружили хорошо вооруженные менты.
— Наемники?
— Нет.
— Да.
В линейном отделении нас стали оформлять. Я отметил, что почти все менты имеют во рту золотые зубы. Дежурный капитан выслушал от меня нашу легенду: «Едем в Душанбе, коллектив газеты “Лимонка”. Хотим отыскать нашего журналиста, Егорова Игоря Александровича, пропавшего в Таджикистане в конце марта».
— Вы наемники,— уверенно говорит капитан. И улыбается. Целый ряд золотых зубов во рту.
— Нет, мы журналисты.
— Нет, вы наемники. И плохи ваши дела.
Во время разговора я заметил, что капитан разглядывает меня все пристальней. Поразглядывав, он сказал уверенно: «Ты Лимонов. Я видел тебя по телевизору. Тебя казахи показывали».
*
Поезд «Ташкент — Самарканд». Капитан буквально впихнул нас в уже отходивший поезд. Я полагаю, что он решил избавиться от меня как можно быстрее, поскольку я, шляющийся с отрядом здесь, в сердце Азии, представляю проблему. Пусть эту проблему решают другие — решил капитан.
В поезде тоже были менты. Они медленно приближались к нам, методично проверяя все живое. Однако и тут нам повезло. За пару купе до нас ими был обнаружен бедолага без паспорта, и менты вплотную занялись им. Стали избивать его в купе проводников. А он орал. «Узбекистан не для слабонервных»,— сказал я Лехе, муниципальному менту. «Да, Эдуард,— покорно согласился Леха.— Да».
*
Вокзал в Самарканде, три часа ночи. Я рассредоточил моих людей, рассадив их среди местных. Рядом со мной уселся человек с несколькими мешками свежего чеснока. Вокзал благоухает, видимо, узбеки из деревень привезли на городской рынок дары природы. Моя тактика рассредоточения, разбрасывания славянских рож среди аборигенов пока работает. Менты контролируют зал, но нас еще не обнаружили. В шесть утра в открывшейся кассе покупаем билеты до станции под «немецким» названием Денау (прямо как Дахау). Денау на узбекской территории, но совсем рядом с таджикской границей. От Денау, нам сказали в кассе, можно автобусом добраться до Сариасии, оттуда идет поезд в Душанбе.
*
В Самарканде. Поезд у нас к самой ночи. Покидаем вокзал, поскольку здесь опасно. Отряды ментов проходят сквозь вокзал во всех направлениях. Кого-то ищут. Может, нас, может, не нас, но нужно оттуда сматываться. Сдаем вещи в камеру хранения. Осторожно, по двое.
Разделяю людей на группы, идем в Старый город.
Идем по голому фактически пространству, по желто-красной земле древней Согдианы, открытые взорам. Какое-то шоссе, пропоровшее частный сектор. На шоссе почти нет автомобилей, прохожих тоже нет. Мимо нас медленно проезжают несколько милицейских автомобилей, но чудесным образом не останавливаются. Почему не останавливаются, выясняется к вечеру. Пока же я жутко ругаюсь, потому что мой отряд норовит сбиться в единое целое, а девять славянских парней в тяжелых ботинках таки смахивают на воинское подразделение.
Женщин вообще не видать. Все чаще встречаются красивые стройные старики в халатах и в головных уборах, называемых «чалма». Запомнился высокий старик в зеленом халате — красный кушак, чалма розовая плюс седая борода. Просто древняя благородная фреска.
В Старом городе, слава Аллаху, есть толпа. Невероятный запах базара: благоухают мешки с изюмом, сушеными абрикосами, какими-то корнями. Продается разноцветный рис. В чистейших мясных лавках горит трава, отпугивающая мух.
Русских лиц не видать. Только в закоулках базара меня узнает пожилая пара. Почти на ходу он роняет: «Тут очень сложно»,— и удаляется.
Знаменитые голубые купола мечети Биби-Ханум, жены Тимура. Она построила все за пять лет, пока Тимур был в походе на Китай. Возвратившись, он подумал, что видит мираж.
У старой мечети потрясающие нищие в черных халатах. Перед ними, застывшими в древних позах,— коврики. На ковриках зеленоватые обтрепанные бумажные деньги — «сомы» и монеты. Такое впечатление, что этим «сомам» тысяча лет. Яростный какой-то оборванец начинает, оскалив зубы, орать на нас. Понятно лишь «Америк». До меня доходит, что он принимает нас за американцев. Он курит, и он курит гашиш, этот оборванец.
Пробираемся на старое мусульманское кладбище через пролом в стене за мечетью. Теряемся в его холмах и деревьях так, чтобы нас ниоткуда не было видно. И никому не было видно, разве что птицам сверху.
*
В Самарканде. Вторая половина дня, в отличие от первой, была зловещей драмой. Нас задерживали, арестовывали и обыскивали ВОСЕМЬ РАЗ! Каждый раз я был уверен, что мы никогда не выберемся из этой страны и что наши трупы всплывут в арыках. Золотозубый, как все они, увешанный оружием старший сержант упоенно показывал мне в здании вокзала, в каких местах он застрелил здесь четверых человек. «Один вон прошлой осенью здесь упал,— указывал он носком сапога.— Я его дострелил. А мы вас за американцев весь день принимали».
После седьмого по счету задержания людьми в штатском, отрекомендовавшимися как «иммиграционная служба», мы, полностью деморализованные, взяли наши вещи из камеры хранения. Шел монотонный азиатский дождь. Мы прошли контроль при выходе на перрон. Медленно подполз поезд. Толпа с мешками в количестве, как мне показалось, многих тысяч человек пошла к поезду. И мы пошли.
Из темноты возник человек с рацией в аккуратном черном костюме. «Таможенная служба! Пройдемте!» За ним стояли еще трое. И к нему шли еще двое.
*
Поезд «Ташкент — Денау» был забит человеческим мясом. Женщины в национальных костюмах — расшитые штаны и платья поверх — сидели на всех полках, свесив ноги. У меня в ногах устроились туркменка и ее мать. От таможенников мы ушли за пять минут до отхода поезда, когда уже потеряли надежду. Появился большой начальник в тюбетейке, узнал меня, велел отпустить. Я пожал ему руку, и мы убежали.
От Самарканда до Душанбе, если по прямой,— рукой подать, но мешают горы. Поэтому поезд идет петлей целую ночь через Карши, вдоль Аму-Дарьи и к Термезу, забираясь на несколько часов на территорию Туркмении.
*
Денау. Я заранее прикрепил ребят к нескольким узбекским женщинам, к тем, у кого было больше всех ребятишек и мешков. Так, чтобы они, нахлобучив кепки, тащили ребятишек и мешки. Маневр удался. Правда я, их командир, совершил перед самой высадкой дисциплинарный проступок — сунул под язык щепоть зеленой гадости «нос» или «нячхе», меня угостил таджик, поросший щетиной. У меня тотчас вспыхнуло лицо и загудело в голове, пот залил лицо. Захотелось блевать. И вот в таком состоянии я вынужден был командовать. Но Бог любит дерзких! Мы прошли мимо внимательно озирающих толпу ментов, загрузились в автобус с выбитыми стеклами и под жаркий ветер, вдувающийся в автобус, зажатые, как селедки в бочке, под какую-то индийскую музыку, покатили в Сариасию. Просто восхитительно было, вокруг одни восхитительные азиатские рожи.
*
Сариасия. Мне было известно, что там нет никакого досмотра, и если удастся влезть в поезд, то можно пересечь границу. У водителя автобуса не было боковых зеркал, и он спрашивал, что там сзади, у пассажиров. Но доехали. Стало весело. Не то «начхе» повлиял, не то судьба перевернулась с решки на орла.
Сариасия — захолустная станция. Жара. Пахнет азиатской весной и разогревшейся смолой на шпалах. На шпалах расселись цыгане — целый табор. В голубых шелках. Когда прибыл состав на Душанбе, его окружила сотня солдат с дубинками. Таможенники впрыгнули туда, как в барак с заключенными. По прошествии часа они стали выходить, все в черных куртках, эти таможенники, кто доволен, кто нет.
Мы все стояли, а перед нами солдаты с дубинками. И вдруг, как по сигналу, толпа ринулась к вагону, игнорируя и дубинки, и солдат. Самые опытные кидали вещи в открытые окна, а потом карабкались сами. Все это напоминало мексиканскую революцию. На некоторых цыганах были разорваны голубые шелка. Со многих текла кровь. Нас не преследовали. Солдаты с дубинками снялись и ушли. Поезд тронулся. На окнах были железные сетки. Когда через некоторое время поезд стали забрасывать камнями, мы поняли, зачем сетки.
Я пошел отлить, со мной мент Леха. В тамбуре мы увидели гроб. От гроба сладко воняло мертвечиной. Оказалось из Москвы везут труп двадцатитрехлетнего таджика, застреленного в столице.
*
Душанбе. Прикрываясь русской старухой, таща ее вещи, мы выбрались на перрон, потом с вокзала. Город был весь в цветах, тропических запахах, яркий, розовый и красный. Город был в гроздьях цветов.
Мы сели в троллейбус. Там был троллейбус, о Господи! Я знал, что в гостинице «Таджикистан» живут русские журналисты. Вот туда мы и покатили.
Когда мы ввалились грязные, пыльные, топоча сапогами, в холле все притихли. Я подошел к женщине, сидевшей под табличкой «менеджер»: «Сколько у вас стоит номер?»
Она назвала цену. Цена была невысокой, но я присвистнул: «Тогда я хочу позвонить». Я попросил ее набрать номер министра культуры и информации. «Вас беспокоит Эдуард Лимонов».— «Министра нет в настоящее время»,— ответил его помощник.
Я продиктовал номер газеты 201-й дивизии «Солдат России».
Ответил подполковник Рамазанов.
— Нам бы разместиться,— сказал я, назвав себя.— В гостинице дорого.
— Сколько вас, Эдуард Вениаминович?
— Девятеро.
Рамазанов в трубке лишь на секунду замешкался.
— Что-нибудь придумаем. За вами сейчас придут офицеры.
— Как вас сюда занесло, Эдуард Лимонов?— спросила менеджер.
— На поезде приехал.
— На поезде!— воскликнула менеджер.
Все присутствовавшие в холле, включая двух японских журналистов, по-особенному посмотрели на нас. Как на воскресших Лазарей.
Уже через двадцать минут прибыли офицеры. А еще через четверть часа мы уже входили через КПП на территорию 201-й.
*
На следующее утро случилось землетрясение. Я спал в вагончике редакции — так там попадали со стен все фотографии в рамках. Некоторые стекла разбились. Солдаты во дворе сказали, что здесь это обычное дело, да и трясет несильно, хотя балла четыре будет. И занялись своими делами. Потом оказалось, что было свыше пяти баллов.
Накануне вечером я допоздна пил водку с полковником Крюковым, начальником штаба дивизии. Он приехал к ночи, прослышав про свежего человека. Вот что я от него узнал.
В 1992-м, в разгар межтаджикской резни между «вовчиками» и «юрчиками» офицеры дивизии могли стать хозяевами Центральной Азии. Семь тысяч штыков, два артиллерийских полка, ракетный дивизион — они могли бы государство основать. К ним приходили делегациями таджики. Возьмите власть, русские! Но среди офицеров не оказалось Эдуарда Лимонова. Я бы взял ее, власть. А «вовчики» — это муджахеды, мусульмане-националисты-ваххабиты, потому «в». «Юрчики» — те под красными знаменами, СССР, Андропов, потому «ю». Вырезали они друг друга усердно, при этом ухитрившись достойно не трогать русских. А друг друга они уничтожили, по разным источникам, от 160 до 250 тысяч человек.
Мы прибыли в перемирие. По городу носились джипы с бородачами, увешанными оружием. Чуть ли не каждую ночь убивали русских офицеров — обычно вблизи места жительства, из засады в кустах стреляли в спину. Уже 26 офицеров застрелили к нашему прибытию. Я спросил Крюкова, почему не выдать всем оружие на руки?
— Москва не позволяет. На каждый чих требуется разрешение из Москвы.
*
Добрались! Убежали! У моего отряда отличное настроение. Так продолжается несколько дней, пока не вмешиваются «особисты». Вероятнее всего, они получили инструкции из Москвы. Моих ребят вдруг арестовывают на полигоне, куда я их устроил стрелять. С помощью Крюкова вызволяю их, но становится понятно, что будут чинить препятствия.
Что дальше?— думаю я, глядя в небольшой пруд, где шевелятся в тине огромные красные рыбы. Хотелось бы закрепиться тут, но как? Поступить на службу в дивизию? Контрактниками?
Что там еще я думал и какие предпринимал шаги, я вам не скажу. В таких приключенческих историях за тканью прямого повествования обычно скрываются наказуемые по закону тайны, которые нельзя поверять бумаге, ибо наступят неприятные последствия.
*
Курган-Тюбе. Здесь расквартирован 191-й полк. Чистый зеленый двор. Портреты полководцев — Суворова, Кутузова, Жукова. Полководцы все смахивают на таджиков, глаза черные, рты пунцовые. Казармы. Я люблю казарму.
Под вечер мне устроили встречу с полевым командиром Махмудом Худойбердыевым, фактическим хозяином Курган-Тюбе. Это в колхозе имени Чапаева. Мы вышли из военного газика на невзрачной улочке и через дворы, под конвоем дюжины автоматчиков, прошли к полковнику. Терраса, на которой он нас принял,— фактически мост через арык. Под террасой кипит, устремляясь с гор, ледяная вода. Махмуд вышел к нам в спортивном костюме.
У него бригада. Все комбаты русские. Сам он член компартии Таджикистана. «Пока я жив, не будет в Таджикистане ваххабитов». Он платит бригаде жалование деньгами, которые получает от эксплуатации завода по производству алюминия.
Я уединяюсь с ним буквально на несколько минут. Нужно бы не спеша, не так, не на ходу, но я спрашиваю, о чем хотел спросить. Получаю ответ, который меня огорчает.
Прибыв на территорию полка, узнаю, что напился наш Влад, тот который опер, старший лейтенант. Вне себя от ярости я сам везу его на гауптвахту и сдаю дежурным. Сука, позорит нас. На следующее утро имею из-за него проблему с особистами. Нет, не потому что он напился, а потому, что я не имел права сажать его на гауптвахту дивизии. Но я же его командир! И он же напился! Мне выводят его. А мы направляемся на двух бэтээрах на границу с Афганистаном. Приказываю загрузить его на самое дно бэтээра, чтобы ни носа его не было видно, ни пятки.
*
Пяндж. Стоим у контрольно-следовой полосы. Все как полагается: два ряда колючки, а между ними тщательно причесанная граблями полоса. Как в лучшие времена эсэсэсэра. Начальник заставы полковник Ушаков дает мне бинокль. Внизу река Пяндж. На Пяндже острова. Видны хижины беженцев. Чуть левее сдвинешь линзы бинокля — горит город. Это Мазари-Шариф, город в котором родился Гульбеддин Хекматияр, один из вождей гражданской войны, некоторое время президент Афганистана. В то время он жил уже в изгнании в Иране.
Талибы вот-вот возьмут город, поясняет Ушаков. Запах дыма — то ли от Мазари-Шарифа долетает, то ли от костров беженцев на Пяндже. Вот как пахнет Азия. Так же она пахла для воинов Александра Великого. Если самаркандские земли — это Согдиана, то тут, где мы стоим, и там, в Афганистане,— это Бактрия. История происходит ежеминутно, она никогда не останавливается. Бактрия… Согдиана…
Ушаков говорит, что беженцев по Пянджу сотни тысяч, а то и свыше миллиона. Если талибы возьмут север Афгана, то беженцев не остановит никто. Летом температуры тут доходят до +70 на солнце, сейчас еще комфортно, хотя уже жарко. Здесь полно шакалов, лис, огромных черепах, водятся адские змеи: кобры, гадюки, гюрза. Нет, через их заставу наркоторговцы не проникают, через таджиков — ходят.
Пропал наш алкоголик Влад. Я готов его бросить здесь, но Ушаков говорит, что нельзя, привезли — забирайте. Есть подозрение, что он уполз в Афганистан. Ищут. А мы пошли к соседям — таджикам.
Таджиков мобилизуют в армию, отлавливая на базарах. Отловленные, они ведут себя соответственно. На таджикских участках банды наркоторговцев спокойно идут через границу, проходят поверху, только погрозив кулаком. Но если есть на заставе хоть один русский мальчишка, он стреляет.
Влада находят. Спит под танком. Приказываю посадить его на дно бэтээра.
Неприятный момент. Дорога к Халкаяру, куда мы направляемся, прорезана сквозь горы — если засада, отбиваться трудно. А мы мчимся без сопровождения. К тому же быстро темнеет. Самое грустное — у нас вдруг лопается огромное колесо. Останавливаемся, бойцы занимают круговую оборону. Появляется таджик на ослике с мальчиком. Показывает нам с ослика латинскую букву V. Ставим запаску.
*
В Курган-Тюбе. Узнаем, что вчера вечером солдат дивизии ранен ножом на базаре. Повезло. Капитан 201-й убит выстрелом в спину. Все как обычно. Я ночую с офицерами в «гостинице» ракетного дивизиона. Перед этим ужинаем с подполковником Князевым. Накачанный крепыш. Прошел афганскую войну. Говорит, что «Град» больше не выпускают, зато 21 страна имеет лицензию на его производство. Лучший вариант между крупными, неповоротливыми и слишком мелкими. Ключ от зажигания «Града» называют «ключ от рая».
Еще несколько недель мы переживаем всякие приключения в Таджикистане, на древней желто-красной земле. На начштаба Крюкова все это время неумолимо давят особисты, а на них давят из Москвы. Сидя в кабинете Крюкова за серебряной стопкой водки, прокурор дивизии объявляет мне виновато, что Москва в бешенстве. Уходите от нас. Уходите!
*
Поезд «Душанбе — Москва» отходит в 13:20. На окнах сетки, в тамбуре выцарапано «Добро пожаловать в ад!». Капитан Игорь Макаров пожимает нам руки и соскакивает с поезда уже на ходу. Нам предстоит преодолеть таджикскую, узбекскую, казахскую и русскую границы. Проехать четыре тысячи километров, промчаться у Аральского моря. Увы, иначе не получилось. Все мои попытки устроить отряд на военный «борт», чтобы пролететь над Азией, не увенчались успехом. Только военнослужащие 201-й дивизии, а вы не военнослужащие.
Мы преодолели эти четыре тысячи. Нас раздевали догола, заглядывали под стельки, щупали. А все это время в купе проводника спокойно ехали торговцы наркотиками. «Наркомафия!» — сказал мне шепотом проводник. Под лавками у нас и у других пассажиров ехали мешки с головками опиумного мака. Наркоторговцы стали выбрасывать их из окон уже на российской территории. Мешки подбирали, мы видели, ожидавшие их цыгане. А ночами в купе несколько раз врывались рэкетиры. Когда наш устрашающий поезд вкатился под своды Казанского вокзала, мы не обрадовались. Некоторое время сидели молча. И вышли из вагона последними. Двое из того отряда успели погибнуть за эти годы.
17 декабря 2012 года
Пир
Образ жизни в диалоге Платона.
Деревня Афины
«Сократ был умытый и в сандалиях»,— с любовной иронией повествует о своём учителе, а скорее всего литературном герое, персонаже-рупоре, через которого он принёс свои философские идеи в мир, великий философ древности Plato.
«Итак, он встретил Сократа, умытого и в сандалиях, что с тем редко случалось, и спросил, куда это тот вырядился.
— На ужин к Агафону. Вчера я сбежал с победного торжества, испугавшись многолюдного сборища, но пообещал придти сегодня»,— отвечает Сократ.
Одна эта фраза мгновенно даёт нам представление о древних Афинах, как о каком-нибудь крымском Коктебеле советских времён, где умытый кое-как хиппарь Хвостенко идёт через знойный посёлок вечером к своему другу-поэту, ну, допустим, Алейникову, где приготовились к обильным возлияниям поэты и художники.
Сюжет «Пира» именно таков. Поэт Агафон, про которого позднее выясняется, что это молодой и состоятельный красавец (в доме множество слуг и рабов, они прислуживают во время пира), получил награду за свою первую трагедию и пьёт и гуляет уже второй день. В первый день он «жертвоприношением отпраздновал свою победу с хоревтами». (Кто такие, для меня остаётся загадкой. Но, может быть, знаете вы? Не хористы ли это, участники античного хора, в трагедии же у греков был хор…)
Кто встретил Сократа на сельской дороге, кто этот «он»? Нет, это не сам Plato, но некий Аристодем из Кидафин, вот его короткий портрет: «маленький такой, всегда босоногий».
Сократ приглашает Аристодема к Агафону. Они шагают вместе через деревню Афины. Живописная группа, маленький босиком и Сократ, вы видели его предполагаемый бюст, очень простонародное лицо, уродливое даже. Два хиппаря Древнего мира.
Аристодем идёт быстро. Сократ всё время отстаёт. И в конце концов застревает почему-то у входа в дом, соседний с домом Агафона. У Сократа привычка — вдруг останавливается и стоит, думает. Появляется Сократ у Агафона уже к середине ужина.
Между тем собравшиеся на пир ныне знаменитые древние греки, среди них великий комедиограф Аристофан, врачеватель Эриксимах, Федр, Павсаний, выясняют, что у них у всех похмелье. Такое же, какое было два тысячелетия спустя у Хвостенко и Алейникова в Коктебеле.
Похмелье
Павсаний:
— Хорошо бы нам, друзья, не напиваться допьяна. Я, откровенно говоря, чувствую себя после вчерашней попойки довольно скверно, и мне нужна некоторая передышка, как, впрочем, по-моему, и большинству из вас; вы ведь тоже вчера в этом участвовали; подумайте же, как бы нам пить поумеренней.
Аристофан:
— Ты совершенно прав, Павсаний, что нужно всячески стараться пить в меру. Я и сам вчера выпил лишнего.
Эриксимах:
— Агафон, в силах ли ты пить?
Агафон:
— Нет, я тоже не в силах.
Эриксимах:
— …Если вы, такие мастера пить, сегодня отказываетесь… Сократ не в счёт, он способен и пить, и не пить, так что как бы мы там ни поступили, он будет доволен. А раз никто из присутствующих не расположен, по-моему, пить много, я вряд ли кого обижу, если скажу о пьянстве всю правду. Что опьянение тяжело людям, это мне как врачу яснее ясного. Мне и самому неохота больше пить, и другим я не советую, особенно если они ещё не оправились от похмелья.
Собравшиеся решают провести свой пир с пользой. Пить, не напиваясь. Эриксимах предлагает, чтобы каждый произнёс похвальный тост, сказал бы «как можно лучшее похвальное слово Эроту, такому могучему и великому богу любви».
Тосты на пиру
Первым свой тост произносит Федр. «Умереть друг за друга готовы только любящие, причём не только мужчины, но и женщины. Ахилл погиб во имя Патрокла, однако вот Орфей не смог отдать свою жизнь во имя возлюбленной Эвридики, потому в Аиде он видит только её призрак».
На самом деле в тексте «Пира» Федр говорит долго, свободно плавая по родной греческой мифологии (как и все последующие ораторы), однако нам с вами эти исторические и мифологические примеры ничегошеньки не говорят, незачем их пересказывать.
Следует объяснить, однако, что в те далёкие времена под «философией» подразумевались именно разговоры об истории и мифологии, длинные и на современный вкус вполне себе отвлечённые, призванные продемонстрировать эрудицию «философа».
Павсаний говорит о двух Эротах. И о двух Афродитах, к которым Эроты и привязаны. Плотская любовь находится под покровительством Афродиты пошлой и Эрота пошлого, а вот Афродита небесная и Эрот небесный покровительствуют любви к юношам. «Одержимые такой любовью обращаются к мужскому полу, отдавая предпочтение тому, что сильней от природы и наделено большим умом».
Далее Павсаний оглашает идеи, которые современный российский суд признал бы пропагандой гомосексуализма в её самой тяжёлой форме. «Ибо любят они не малолетних, а тех, у кого уже обнаружился разум, а разум появляется с первым пушком». Дальше нам следовать за Павсанием опасно, оставим Павсания с его страстью к умным подросткам «с пушком».
Следующий тост произносит врачеватель Эриксимах. Ничего значительного он не говорит. Что любовь заключается даже в борьбе двух начал: больного и здорового. Что любовь может содержаться даже в климате. Этот тост автору «Пира» не удался. На самом деле этот тост тоже длинный, я вас избавляю от него. Зато, прочитав моё эссе, вы сможете похваляться перед девушками своими знаниями античной литературы — и да поможет вам Эрот склонить девушек к соитию.
Аристофан, всё время икавший, наконец, справился с икотой. Ему слово.
Аристофан рассказывает собравшимся, что когда-то люди были трёх полов: мужчины, женщины и андрогины, «страшные своей силой и мощью», поскольку у каждого было четыре руки и четыре ноги. Андрогины при желании могли передвигаться как живые колёса, с огромной скоростью укатываясь, куда им было нужно, всеми руками и ногами. Боги стали страшиться андрогинов, и потому Зевс взял и разрезал каждого андрогина пополам, а Аполлон залечил получившиеся половинки (Аристофан смешно описывает, как Аполлон скручивал кожу на месте разреза в пупок). Однако половинки стали страдать друг без друга. И пытаться воссоединиться. Тост Аристофана самый оригинальный и запоминающийся, надо признать. Вот откуда пошло знаменитое откровение Plato о том, что у каждого человека есть его половинка и что они некогда составляли единое целое. Из «Пира».
Хозяин дома поэт Агафон, как положено поэту, хвалит самого Эрота. И как красавец утверждает, Эрот — самый красивый бог, самый молодой из богов (Агафон моложе всех на пиру), через любовь Эрот приносит мир. Эрот — отец роскоши и неги, радостей, страстей и желаний.
Следующим тост произносит Сократ.
Сократ по своему обыкновению вначале задаёт вопросы соседу, поэту Агафону. Вдвоём они выясняют, что Эрот — это любовь направленная, а её предмет — «то, в чём испытываешь нужду».
Портрет Эрота великий Сократ, недолго думая, списывает с самого себя, так же как это сделал Агафон. У того Эрот красивый, как Агафон, у Сократа же он уродлив, как Сократ.
«Эрот беден, не красив, груб, не обут, бездомен, однако он храбрый, смелый, всю жизнь занимается философией, он искусный колдун, чародей и софист. По природе своей он ни бессмертен, ни смертен. Он находится также посередине между мудростью и невежеством».
«Любовь, внушаемая Эротом,— это путь к бессмертию: деторождению или увековечиванию в истории своего имени».
Сократ закончил свою речь.
Появление Алкивиада
Тотчас после тоста Сократа «в наружную дверь застучали так громко, словно явилась целая ватага гуляк, и послышались звуки флейты.
— Эй, слуги,— сказал Агафон,— поглядите, кто там, и, если кто-то из своих, просите. А если нет, скажите, что мы уже не пьём, а прилегли отдохнуть.
Вскоре со двора донёсся голос Алкивиада, который был сильно пьян и громко кричал, спрашивая, где Агафон, и требовал, чтобы его провели к Агафону. Его провели к ним вместе с флейтисткой, которая поддерживала его под руку, и другими спутниками, и он, в каком-то пышном венке из плюща и фиалок и с великим множеством лент на голове, остановился в дверях и сказал:
— Здравствуйте, друзья! Примете ли вы в собутыльники очень пьяного человека, или нам уйти? Но прежде мы увенчаем Агафона…»
Великолепная сцена! Аристократ, полководец, красавец, ночью, в венке, пьян и весел гуляет по афинской прославленной деревне. Пришёл к философам. Ленты свисают с венка из плюща и фиалок.
Но продолжим повествование:
«И тогда он вошёл, поддерживаемый рабами, и сразу же стал снимать с себя ленты, чтобы повязать ими Агафона, ленты свисали ему на глаза, и потому он не заметил Сократа и сел рядом с Агафоном, между ним и Сократом, который потеснился».
Вдруг Алкивиад узнаёт Сократа:
«О, Геракл, что же это такое? Это ты, Сократ! Ты устроил мне засаду и здесь. Такая уж у тебя привычка — внезапно появляться там, где тебя никак не предполагаешь увидеть. Зачем ты явился на этот раз? И почему ты умудрился возлечь именно здесь, а не рядом с Аристофаном или с кем-нибудь другим, кто смешон или нарочно смешит, а рядом с самым красивым из всех собравшихся?»
Сократ говорит Агафону, что боится влюблённого в него Алкивиада и просит защитить его от вероятных глупых действий того.
Алкивиад же предлагает безудержно пить, но врачеватель Эриксимах сообщает ему, что собравшиеся договорились воздавать похвальное слово Эроту. Пришла твоя очередь, Алкивиад.
Алкивиад отказывается, ссылаясь на то, что после Сократа никто ничего умного не может сказать.
— Тогда воздавай хвалу Сократу,— говорит Эриксимах.
Алкивиад соглашается.
Алкивиад сравнивает речи Сократа с игрой Марсия на флейте, говорит, что Сократ — сатир без инструментов. «Более всего он похож, по-моему, на тех силенов, которые бывают в мастерских ваятелей и которых художники изображают с какой-нибудь дудкой или флейтой в руках. Если раскрыть такого силена, то внутри у него оказываются изваяния богов. Так вот, Сократ похож, по-моему, на сатира Марсия».
«Вы видите, что Сократ любит красивых, всегда норовит побыть с ними, восхищается ими… Не похож ли он на силена? Похож, да ещё как!»
Алкивиад упоминает о воинских доблестях Сократа, о том, как Сократ спас ему жизнь. Рассказывает, под общий смех, и о том, как он пытался соблазнить Сократа, но тот устоял.
«Я встал и, не дав ему ничего сказать, накинул этот свой гиматий — дело было зимой,— лёг под его потёртый плащ и, обеими руками обняв этого поистине божественного удивительного человека, пролежал так всю ночь… ⟨…⟩ Так вот, несмотря на мои усилия, он одержал верх, пренебрёг цветущей моей красотой, презрительно посмеялся над ней. А я-то думал, что она хоть что-то да значит!..»
«Советую и тебе, Агафон, не попадаться на его удочку, а, зная наш опыт, быть начеку, чтобы не подтвердить поговорки: «Горьким опытом дитя учится»».
Заключительная сцена
Присутствующие смеются.
Сократ между тем говорит Агафону, чтобы тот остерегался сеяния розни между ним и собой. Агафон переходит ближе к Сократу и ложится возле него. Тогда Алкивиад просит Агафона хотя бы лечь между ним и Сократом.
Их пререкания прерываются, потому что в дом ввалились ещё гуляки, стало шумно, кто-то ушёл домой. Наблюдающий за всем Аристодем, от имени которого ведётся повествование, заснул.
Проснувшись на рассвете, когда в деревенских Афинах уже пели петухи, Аристодем обнаружил, что Сократ, Аристофан и Агафон ведут беседу и пьют вино из большой чаши. Однако вскоре уснул Аристофан, а вслед за ним Агафон. Сократ же встал и ушёл, а Аристодем последовал за ним.
«Придя в Ликей и умывшись, Сократ провёл остальную часть дня обычным образом, а к вечеру отправился домой отдохнуть».
Такая себе идиллия. Друзья, вино, тосты, трения между выпившими, но любящими друг друга гостями, назревающая стычка рассасывается быстро. Чудесный Алкивиад. Загадочный, видимо, самовлюблённый и избалованный афинским обществом Сократ. И звёзды, и боги вверху, над коктебельским небом Древней Эллады. И петухи по-простому поют.
16 января 2013 года
