А старый пират…

Книга издана в авторской редакции.

Стихи оголтелого человека

Старым пиратом назвал меня Тьерри Мариньяк ― приятель моих парижских лет. «Comment ça va, vieux pirate?!» (Как все идет, старый пират?!) ― воскликнул он, похлопывая меня по спине, когда мы встретились недавно в Москве и обнялись.

О том, «как все идет» у старого пирата, откроет вам эта книга. В ней читатель найдет стихи моим любимым деткам и злой красавице-жене, подружке Е. и подружке Н., и даже московскому градоначальнику, преследующему поэта судебным иском в полмиллиона. Исторические реминисценции, осколки легенды о Фаусте, стихи к мертвой Наталье Медведевой, стихи к банкирам и к уродливой Москве, «где демоны над головой / на зданиях сидят», стихотворения на злобу дня ― о мировом экономическом кризисе, стихи на смерть Майкла Джексона, отклик на аварию Саяно-Шушенской ГЭС ― вот чем полон пиратский сундук.

Короче, перед вами новый сундук стихов «оголтелого человека», как характеризовал меня недавно один критик. Я и есть оголтелый vieux pirate.

Э. Лимонов

* * *

  Вдовец. Генерал. Карбонарий.
  Убийца с кинжалом в плаще,
  Таков был тот странный сценарий
  Для жизни моей, и вотще…

Мне некую цель поручили,
Мне некий плацдарм отвели,
Ни разу меня не забыли,
Любовно героя пасли…

* * *

К.

  От нас ничего не осталось?
  И даже кольцо потерялось,
  А впрочем, остались дети,
  Такие чужие на свете…

Как грустно! И душесдирающе…
А было легко и мечтающе…
Зачем ты меня так изранила,
И наших детей прикарманила?

  Зачем, отвечай мне, чертовка?
  Тупая ты, словно морковка,
  Ты сволочь, морковкина дочь.
  Ты — овощ, тебе не помочь!

Детей ты лишила отца…
Сидят в тебе два подлеца
И, злые, глядят через очи
Как мрачные, злобные Сочи…

* * *

К.

  Я Вас любил как самый добрый зритель,
  Я Вас мечтал, я Вас обожествлял.
  Вы стали мне убийца и мучитель,
  А я ведь заменял Вам целый зал.

Я послан был,— Истории свидетель,
А не подсобных совершатель нужд.
Я был, сама, простите, добродетель,
Одновременно: скромный тихий муж…

  Величие мое Вы не узнали!
  И Гений мой, он мимо Вас прошёл,
  И во Вселенной, а не в кино-зале,
  Где ничего не стоит слабый пол.

Среди планет — булыжников и магмы,
Ста тысяч солнц пылающих всегда
Вы повторили путь преступной мамы
И устремились с вызовом, куда?

  Туда, где нет Истории. Где пошло.
  Лишь плоская растительная жизнь,
  Ушли как окотившаяся кошка
  Уходит равнодушно… Так? Скажи?

* * *

К.

  «Он мне никто, и я не с ним!»
  — Так женщина лгала.
  Летал по небу херувим
  С улыбкой в два угла.

Вставала кислая заря
Шампанским смятена…
Я думал: «В фас, придирки зря»,
Но лживая спина,

  У этой женщины была.
  И я не верил ей.
  Когда же женщина ушла
  Чрез пару сотен дней,

То выяснилось, что живет
Под крышею одной
С ней рядом тот, с ней рядом тот,
О ком лгала спиной…

* * *

  Любит не тот, кто хвалит,
  А тот, кто в ночную тьму
  Глаза бессонные пялит
  И матом, как на Колыму,
  Отправленный, сопровождает…
  А между тем, светает…

Любит не тот, кто хвалит:
«Божественная!», «царица!»
А тот, кто отсюда валит,
Туда от тебя стремится
Еще и убить грозится…

  Мы видели, знаем сами
  Такое под небесами
  Разнузданных злоб разбой
  Видали мы между собой,
  Но я был всегда с тобой…

Чего же ты натворила?
Зачем же ты в Вечности так
Грязнейших следов наследила!
А дети? А я? Мы, как?

  Непоправим наш брак,
  Теперь он не брак, а мрак…
  А дети? А я? Мы, как?

Три крысы

  Ну ты хоть плачешь иногда?
  Ведь твой,— Великий грех!
  Четверг ли это, иль среда
  В ночи, часов до трех,

К тебе бы приходить должны
В зловонии, в дыму
Твои ужасные вины
Терзать тебя саму,—

  Три крысы, чтоб тебя глодать.
  «Где наша, где семья?»
  Две,— дети твои, злая мать,
  А третья крыса,— я!

Нет, ты не плачешь никогда,
Поэтому в ночи,
Четверг ли это, иль среда
Придём мы, палачи!

  Да, мы тебя с ума сведём,
  Преступная ты мать!
  В обезумении своём
  Заставив нас страдать,
  Ты не подумала о том,
  Что бед не избежать!

* * *

К.

  Мой сын находится в плену
  Как Яков Джугашвили.
  Он увезен тобой в страну,
  Где люди, цвета пыли

Живут на низких берегах,
Зевают, спят, смеются…
Где пальмы (ветошь на шестах)
Согнутся. Разогнутся…

  Где наркоман с лицом змеи
  Глядит на диск заката.
  Преступны действия твои,
  Ты, Катька, виновата!

Мой сын находится в плену,
И дочь моя там бьётся,
Придётся мне вступить в войну,
Ещё одну, ещё одну,
Не хочется, придётся…

  Мой сын там маленький бредёт:
  Собаки, грязь, бананы,
  А в дочери моей капот
  Вцепились обезьяны.

Зачем ты стала злая тварь?
Случилось что с тобою?
Мозг ЛСД сожгла ли гарь?
Или мозги травою

  До дури так оглуплены,
  Что ты детей украла
  И быстро-быстро из страны
  Малюток ты умчала…

* * *

  Дождь шелестит, дождь падает на жесть,
  А у меня теперь подруга есть
  С такою замечательною попой!
  Что хочешь делай: тискай или шлепай!

В потоке ностальгических мгновений
Подруга из грядущих поколений
Явилась, и уселась на постель,
В ней узкая, волнующая щель,
Две разные трепещущие груди,
Мне повезло, завидуйте мне, люди!

  Подруга в красном платье красоты
  Элен,— Лилит, как хочешься мне ты!
  Сижу в Москве, слюну один пускаю,
  Хочу тебя! Моих инстинктов стаю
  Пока могу, держу, не выпускаю.

Но видно долго так не протяну…
Хочу тебя, как офицер — войну,
Как молодой воспитанник училищ
Во сне желает победить страшилищ!

* * *

Е.

  Сидел я в стенах страстных и печальных
  И думал о былом, былом, былом,
  Восторгов от меня первоначальных
  Вы больше не дождётесь. Напролом.

Я думаю, идти нам пригодится,
Я рву тебя воинственной рукой.
Лучом из тьмы изъята ягодица,
О, я готов побыть с тобой, с такой…

  Я разорву здесь пепел безнадёжный
  И будет солнце нам всегда зиять,
  Внутри твоей чудесной плёнки кожной
  Твоё устройство стану осязать…

* * *

Е.

  В России медлит потеплеть,
  Всё думаешь, чего б надеть..?
  Включаешь обогрев с утра.
  Где ж летняя жара?

Москиты медлят, не жужжат,
Рождаться в холод,— сущий ад!
А у тебя такая грудь!
И тесный в попу путь…

  Перед моим же взором дом
  Необитаемый, и в нём
  Скрываться может там стрелок!
  Мне мой неведом срок!

Услышу, как звенит стекло?
А тело пулей обожгло,
Как тысячью крапив,
Но я останусь жив…

  В России медлит потеплеть
  Я на тебя залезу впредь
  Как на кобылу конь,
  В дыре твоей огонь!

Лола

  Плескается Лола. Шумят года.
  Никто не уйдёт живым…
  Смыкается в ванне моей вода
  Над телом твоим молодым…

У ведьмочки жёлтый побритый пах
Выныривает из вод,
Я весь тобою промок, пропах,
Я врос в твой, Лола, живот.

  Я жопу твою тиранил в ночь,
  Я все перебрал волоски
  И качество жизни сумел помочь,
  Поднять, нас стерев в порошки.

Мужчина и женщина: зверя два,
Нам вместе пришлось сойтись.
Постель потоптана как трава
И нас покрывает слизь.

  Мужчина и женщина. Блядь и солдат.
  Рычанье, удары, борьба,
  Но вместе гудят и стучат в набат
  Набухшие сердца два.

Качает нас страсть и нас похоть берет
И мы не любовью тут…
Но в зад и вперед и конечно в рот
Друг друга два зверя бьют

  Я плечи твои до утра ломал,
  Я рот твой объел как плод,
  Еще и еще я в тебя совал…
  Ведь Вам двадцать третий год.

Песня

  Хорошо, что тихий вечер
  Навалился на долины,
  Не хватает, чтоб запели
  Золотые мандолины…

Чтобы ослик бы, бедняга,
За собой влачил тележку,
Не хватает, чтоб бродяга
Торопился бы в ночлежку…

  Чтобы мясо бы шипело,
  Чтобы пробки вылетали
  И Кармен сплошное тело
  Разделилось на детали…

Дайте кружев, дайте цокот,
Дайте девок на копытах,
Пусть нас сотрясает хохот,
Позабудем об убитых…

  Хорошо, что тихий вечер
  Опустился над Москвою,
  Что сидит напротив девка
  И что ляжем с нею двое…

Полковник и Зверь

  Холодная осень в сегодняшнем дне
  И прыгнула осень на сердце ко мне,
  Но мы здесь живём теперь двое в квартире
  На кухне питается хлебом на сыре

Голодный, большой, черногривая Зверь,
Поэтому осень уйди, не теперь!
Тебе не осилить Полковника с Зверем,
К тому же мы даже и в Бога не верим…

  У Зверя две сиськи, две попки, три дырки,
  Она так рычит, что в далёкой Бутырке
  От стонов её распаляются узники
  (Которые дяди нам нынче союзники).

Она так ласкается, словно в горячем
Арабском я море купаюсь незрячем,
Она так виляет копытом и крупом,
Что похоть внушает фактически трупам.

  «Со зверем таким проживу двести лет…»
  Решает Полковник. Готовит обед.
  Восторженный, юный, ворчливый и бравый
  Полковник готовый и слева и справа…

* * *

  Идёт война между полами,
  Война идёт, война идёт.
  И всякий день сразиться с нами
  Алкает с сиськами народ.

Он выдвинулся мощным клином,
Он двинул сказочным бедром,
На нас пошёл германским свином,
Фалангой греческой потом.

  Они страшны, простоволосы,
  Они кричат, они рычат,
  Они совсем голы и босы
        И адским запахом разят.

Впотьмах наносятся удары,
Не мягкотелые вожди,
Но девки — смелые гусары,
Но бабы — сильные в груди.

* * *

  Нажравшись и напившись,
  Как молодой солдат,
  На Вас я повалившись,
  И очень этим рад.

Большие Ваши груди,
Вы тонкая ладья!
Мы с Вами разве люди?
Владею Зверем я…

* * *

Е.

  Я стар и беден, и я груб,
  Мой дом не ломится от шуб,
  Я выгнал женщину за дверь.
  «Пошла, пошла, проклятый Зверь!»

Я стар. Я беден. Знаменит.
Мой Рот античностью разит.
Я сразу Ромул, вместе Рэм,
Но я прекрасен тем,

  Что смело шашни завожу,
  За незнакомками слежу
  И от пленительнейших фей
  Балдею я, злодей.

Да я прекрасен тем, ma chatte,
Что не брезглив, аристократ,
Что пью и бренди и кагор
И слушаю твой вздор.

  И бровью я не поведу,
  Пусть сядут НЛО в саду,
  Пусть сядут НЛО в саду
  Ведь я давно их жду…

01 октября 2008

Я остаюсь опять один

I

  Я остаюсь опять один,
  Ребёнок капитана Гранта,
  Читатель Гегеля и Канта,
  Французский скромный гражданин.

Мне Немо капитан знаком,
Он был подводным моряком,
Служил в Тулоне, и в Марсель
Он приезжал пить эль.

II

  Без женщины остался я один,
  Ребёнок капитана Гранта.
  И размышляю, блудный сын,
  О свойствах эля и таланта.

Мне Немо капитан знаком,
Я тоже стал бы моряком,
С Рейкьявика бы плавал до Пирея
И альбатрос бы, надо мною рея,

  Мне сообщил бы чудную возможность
  Бодлера на французском вспомнить сложность
  Про мощных птиц, бесстрастных альбатросов
  Забавою служивших для матросов…

Да не пришлось…

Переезд

  Я бросил несчастливую кровать
  И эту, в Сыромятниках, деревню
  В которой можно было зимовать,
  Глядя на сад, задумчивый и древний,
  Я бросил несчастливую кровать…

Где спал я с женщинами поколений разных,
Иных — задумчивых, а этих — безобразных…

  Кровать не будет, впрочем, пустовать,
  Домохозяйка будет зимовать
  И просыпаться от чревообразных,
  На вой похожих женских голосов…
  Ей просыпаться будет в пять часов,
  Тяжёлая, безумная работа,
  А просыпаться, ясно, неохота…

Простите мне Ивановна, та чью
Я занимал на пять на целых лет квартиру,
Седому бабнику и командиру,
Что призраков оставил Вам семью…

  Но вспомнят, вспомнят, что я жил у Вас,
  Пока нас не накрыл всех медный таз…

Мулен Руж

  В двубортном пиджаке
  С стаканом в кулаке
  Подходит, словно злой авторитет,
  И никаких ему пределов нет…

У ней большущий рот,—
Накрашенный овал,
Окурок замечательно идёт,
Как будто кто его пририсовал…

  Она стоит в углу
  И туфелькою трёт
  Окурок, ею сплёванный, в золу
  А он подходит, за руку берёт…

Так начинался их большой роман —
Блондинки, и его,
Мерзавца, одного,
А в это время грохотал канкан…

  И юбки к потолку,
  И целый ряд трусов,
  У гангстеров улыбки до резцов
  И бьётся струйка крови по виску…

Вот так! Вот так!
Там совершался страшный кавардак,
И в ту Мулен, что Руж
Стремился каждый муж
На свой уикэнд, и если в отпуску!

Вертинский

  Он начал жизнь поэтом,
  Закончил музыкантом,
  Он выступал дуэтом,
  Стоял с огромным бантом.

Подногти кокаином
Он забивал нередко,
Был силуэтом длинным,
Был денди и кокетка.

  Он был не эпопея,
  Но бледная стихия.
  К нему слетала фея,
  Он не чуждался кия.

Блуждал по биллиардным,
По рюмочным сидел
И ромом контрабандным
Не раз желудок грел…

* * *

  Ветер Истории дует в глаза
  И вот выползает слеза…
  Про Гёте, товарищ, напомнил ты мне?
  Мне Мефистофель приснился во сне.

С Буонапарте подписку берёт,
Хвост Мефистофеля по полу бьёт,
Буонапарте подрезал мизинец
И получил всю Европу в гостинец.

  Ветер Истории Гегеля полы
  Славно раздул. Вильгельм-Фридрих весёлый
  Маркса тяжёлого предвосхищает,
  Гитлер за Гегелем мрачно шагает.

В венской ночлежке, где скучно и сухо,
Гитлер читает «Феномен-ологию духа».

  В танковой битве под Курской дугой
  Гегеля школы сошлись меж собой.
  Гусениц лязг, вот устроили танцы
  Гитлер и Сталин, нео-гегельянцы…

Мощных снарядов и мощной брони
Нету кровавее в мире резни,
Чем разбирательство среди родни!

  Ветер Истории, дуй мне в глаза!
  На Вашингтон навалилась гроза,
  Но в ожиданьи Пунических воин
  Космос спокоен. Космос спокоен…

Мефистофель и Гретхэн

  Знаете что, молодая блондинка?
  Это — копыто, а не ботинка!
  Это, простите, моя принадлежность,
  А не ошибка, а не небрежность.

Да, это так, молодая блондинка,
Я Мефистофель, а Фауста нет.
Фауст ушёл, покупает билет,
Но Вам зачем он, о паутинка?!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  Он покупать, покупает билет…
  Я Вам сказал, что фон Фауста нет.
  Этот германский учёный романтик
  Из дому вышел, поправивши бантик…

Ну ничего, ничего, ничего…
Вы не жалейте, что нету его.
Я Вам его заменю, ведь я тоже
Аристократ и учёный вельможа.

  Гретхэн, останьтесь! Гретхэн, садитесь!
  Ладно, расслабьтесь! Облокотитесь!
  Вам наливаю вот это вино,
  Лучше вина не пивал я давно…

(в сторону)

Адское зелье! Чудесная смесь!
С девок и женщин немедленно спесь
Сразу слетает, дама вздыхает…
И вот сама меня нежно хватает…

  Хвост мой рукою гладит и мнет
  И меня тащит на жаркий живот…
  Гретхэн, что с Вами?
  Вы стали нескромны…

Фауст придет. Что мы скажем ему?
О, как глаза у Вас страшно огромны
И затмеваются, как бы в дыму…

(некоторое время спустя)

  Фауст? Фон Фауст, я должен признаться,
  Здесь уж давно перестал проживаться,
  Мы с ним поссорились прошлой весной,
  Ты, моя дочь, согрешила со мной…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

С визгом она от меня убежала,
Ну, разумеется, Гретхэн пропала.
Ну, разумеется, в прежние лета,
Власти её наказали за это…

  Голову бедной палач отрубил,
  Гёте потом про неё говорил
  В толстом труде, эпизодом искусства
  Гретхэн остались лучшие чувства.

Эпитафия Э. Л.

  Он говорил по-французски и по-английски,
  Он сидел в тюрьме, и воевал.
  Он был таким, каким ты никогда не будешь.
  Этот парень всё испытал.

Его девки любили. Он был им интересен.
Он любил вино, и любил хохотать.
Он сложил ряд стоеросовых лоботресин,
А еще он умел сотрясать кровать.

  На склоне лет ему удалось родить злодеев
  [Тебе не удастся, как ты не пыхти!],
  Маленьких гениев, этих змеев,
  Он сбил, папаша, с праведного пути…

Прохожий, сука, на вытяжку гад!
Здесь лежит старый пират…

P.S. Он предлагал найти и съесть Господа Бога!
Согласись, что таких немного…

* * *

Н. М.

  Она называла меня «Ли»,
  А ещё называла «Пума»,
  Она, бывало, сажала меня на раскалённые угли,
  Но я выжил её угрюмо…

Я вспомнил, когда она умерла,
И когда, они её сожгли,
Что у Эдгара По есть баллада зла
О девочке Аннабель Ли
«В королевстве у края земли
Эти люди её погребли…»

  О Аннабель Ли, Аннабель Ли,
  Ты ушла от меня в зенит.
  Пять лет, как скрылись твои корабли,
  Но сердце моё болит.

Я буду спать до середины дня,
А потом я поеду в кино
И охранники будут глядеть на меня,
Словно я одет в кимоно.

  Ты называла меня «Ли»,
  А ещё называла «Пума»,
  Я один остался у края земли
  В королевстве тутанханума…

Дочке Саше

  Маленькая волчонка
  В красненьких ползунках,
  Есть у меня девчонка
  Тихая, как монах.

Носик ещё опухший,
Головка ещё длинна,
Сквозь мамкин живот набухший
Вылезла в жизнь она.

  Мой тебе, Александра,
  Крепкий мужской завет ―
  Есть ведь у папки банда
  Лучше которой нет.

Деток зовут «нацболы»,
И потому хочу
Не отдавать тебя в школу,
К нацболам тебя приучу.

  Будете, мои дети,
  Ты и шальной Богдан
  В банде расти на свете
  А папка,— Ваш атаман.

* * *

  Мои детишки элегантные,
  Вам посвящаю я псалом,
  Вы доминантные,
  Всегда, над всеми, и во всём!

Отец Ваш Вам желает страсти,
Желает пения страстей,
У Вас не мало будет власти
Над скушным скопищем людей.

  Сашуня смотрит за Богданом
  И умеряет его пыл,
  Богдан не будет хулиганом,
  Тебе я парня поручил!

Богдан девчонку охраняет,
Охрану на себя берёт,
Оружием пацан бряцает,
Но волос на себе не рвёт.

  Вы завоюете полмира,
  Полмира сами прибегут,
  Ну что ж, Вы дети командира.
  И потому Вас лавры ждут.

Триумфы, флаги и фанфары,
Возможно, белые слоны,
От стройных сосен до чинары
Захватите Вы для страны

  Разнообразных территорий,
  И да поможет вам Егорий,
  Георгий то есть наш святой
  Во тьме грядущих категорий
  Я — покровитель Ваш сплошной…

Мой принц, мой сын!

  Мой сын и белокур и нагловат
  Как молодой маркиз де Сад,
  С такою сладострастною спиной
  Он обещает справиться с любой
  И с девочкой, и с опытной вдовой!

Мой сын и белокур и нагловат,
Каким был Моцарт и маркиз де Сад,
Пока ещё он радостный бежит
К своему папке [Папка знаменит
Он носит шляпу и живёт с танцовщицей].

  А мог вообще-то жить и с дрессировщицей…
  Бежит мой сын, смеётся из всех щёк!
  Глаза распахнуты, глаза его пылают,
  Всех ближних мам и девок обаяют.
  Мой принц! мой сын! Я рад тебе, сынок!

* * *

  Стучат мячами. Гул стоит
  И щебет голосов,
  Но меч над городом висит
  И он упасть готов.

Играют дети в баскетбол,
Качается качель,
Но меч висит. Не добр, не зол,
Неспешно ловит цель…

Светская жизнь

  Надевай свой пиджак и иди потолкаться под тентом,
  Светской жизни пора послужить компонентом,
  Чтоб с бокалом шампанского, в свете горящего газа,
  Ты стоял. А вокруг — светской жизни зараза…

Ты пришёл за красивым, ужасного видел немало,
За красивым сошёл, бывший зэк с пьедестала.
Ветерок, дуновение, запах тревожного зала,
Мне всегда будет мало, всего и всегда будет мало…

  Светской жизнью, где устрицы вместе с шампанским,
  Не убить мне тюрьмы с контингентом бандитским и шпанским.
  И какой бы красавицы талию я не сжимал,
  Буду помнить Саратовский мрачный централ.

Наш «третьяк», и под лестницей все мы стоим, пацаны,
И у всех нас срока до затмениев полных луны.

Пузырьки «Veuve Cliequot» умирают мне на языке.
Пацаны, я ваш Брат, хоть при «бабочке» и в пиджаке.
Я совсем не забыл скорбный запах тюрьмы и вокзала,
Мне всегда будет мало, всего и всегда будет мало…

Надевай свой пиджак и иди потолкаться под тентом,
Светской жизни пора послужить компонентом…

Банкиру Петру Авену

  Светлеет небо. Мое сердце пусто.
  Висит рассвет широкой полосой.
  Паденье цен на нефть и на искусство
  Столь глубоко переживалось мной,

Что я проснулся даже до рассвета
И не смыкая утомленных глаз
Всё думал продолжительно про это
Смятенье бирж. Петля, огонь, и газ…

  Банкиров ждут. Банкиры молодые
  Соскочат в ночь с высокого окна,
  А самые которые лихие
  Достанут пистолет. Бокал вина,

Пригубив, выйдут двое на террасу…
Два выстрела, и падают тела.
О кризис, ты убьёшь банкиров массу,
Которая недавно лишь взошла…

* * *

Н. Медведевой

Ресторан, там где zoo-магазин был. [Держали две старые феи…]
Расползлись и покинули милый террариум змеи,
Полнокровные дамы ушли от окон, разобрав свои шали,
И усатый «ажан» уже умер, оставив вело и педали…

Где ты, поздняя юность в Paris и печаль полусвета?
Где холодное, старофранцузское лето?
Выходил из метро я обычно на рю Риволи,
Там к Бастилии некогда толпы бежали в пыли,

Возмущённых де Садом, кричавшим на каменных стенах,
Революция валом вставала в кровавых там пенах.
А во время твоё и моё во дворах ещё были балы,
Вкусно пахло гудроном от каждой потекшей смолы,
Был носатый франсэ, крепко слипшийся с аккордеоном,
Вкусно пахло гудроном, едко пахло гудроном…

Жил в квартале Марэ, выходил из метро я «Сент-Поль»,
Сам не знаю, откуда взялась эта поздняя боль…
Впрочем, знаю зачем я сегодня болею,
Магазин вспоминая, в витрине которого змеи…

Потому что обычно ты там со мной рядом стояла
И пугалась, визжала, и руку мою зажимала,
А теперь тебя нет. Разве тень упадёт мне на шею
Я забыть никогда твой испуг, никогда не сумею…

Это было в июле, в дрожащем от зноя июле,
По Бастилии дробно лупили старинные пули…
А два века спустя мы с тобой посещали балы, танцевали,
Ты была так красива, что нас все «франсэ» замечали…

К Наташе Медведевой, о ящике

  Да этот ящик нам служил,
  Когда Вы жили на Земле,
  Но вот уж год шестой поплыл,
  Как Вы воплощены в золе.

Вы стали жалкий минерал,
Песок какой-то через пальцы,
О, неужели я желал
Вас целовать, вот этот кальций?

  Вот этот неживой нитрат?
  А были вы свежи и пьяны
  И кажется сто тысяч крат
  Я повторял с тобой романы…

А этот ящик из картона
Всё жив, всё жив, моя мадонна,
И я переезжая вновь
Кладу в него мою любовь…

Богдану

  У короля, ребенок — Принц,
  Он — бело-золотой,
  Он держит лилию в зубах,
  Он страшный и простой.

У короля ребенок-чёрт
Смеется как шальной,
Король ребенком страшно горд,
Отец его родной…

  Пусть мальчик бьёт посуду, бес,
  Пускай он смотрит в лес,
  Король, корону отложив,
  Смеется, мёртв и жив.

Ведь это сын его родной,
Былинка золотая!
Абрис кудрей его святой,
Но голова шальная!

* * *

А старый пират пишет детям стихи
И нежности курочек кормит с руки.
А старый пират, нахлеставшись вина,
О детях своих замечтал допоздна…

* * *

  Познакомиться бы мне с голубоглазой
  Девушкой, невинною блондинкой
  С тонкой талией, с широким тазом,
  С умною крестьянкою, глаз льдинкой.

Белые пленительные зубы
Закрывают пламенные губы,
Весь раздулся от грудей корсаж,
А зовут Настасья иль Наташ…

  Где ты ходишь, беленький цветочек?
  Почему не встретилась ты мне?
  В «Волге» проезжая много точек
  Я тебя не встретил, мой кусочек,
  Мой комочек в золотом вине…

Мне бы тело белое. Ночами,
Как Отелло стану истязать,
Не побрезгуй моимя годами
И позволь тебя за попу взять…

* * *

  Как лука злой полукружок
  Луна над городом висела,
  Что ж делала, ты мой дружок?
  Кого ты к вечеру хотела?

Ты может быть была одна
И книгу страшную читала,
А может быть бокал вина
Ты наполняв, опустошала…

  Я Фаустом тебя любил,
  Я знал, что ты лежишь нагая,
  Развратный старец, педофил?..
  Ну потому что ты такая!!!

Я Фаустом, как Фау-2,
Хотел бы вдруг в тебя вонзиться,
И загорится вдруг трава
И ты завоешь, как волчица…

  Развратный старец, педофил,
  Сидел и ел свой скромный ужин,
  Ноябрь в первом доме был,
  Был лук луны ополукружен…

* * *

  Банкиру Френкелю вломили
  Тяжелых девятнадцать лет,
  Козлова якобы убил и
  Козлова между нами нет.

«Пыжа» все ж Френкелю не дали,
Хоть прокурор «пыжа» просил,
Козлов же, вспомним все детали,
Зампредом Центробанка был…

  В банкирских войнах погибают,
  В банкирских войнах месть и злость,
  А миллионы наблюдают,
  Что с единицами стряслось…

Их жёны, бледные как пламя.
Живут уже погребены,
Банкиры бродят между нами,
Солдаты тайные войны.

  Банкир банкиру угрожает,
  Повесил галстук, и идёт
  Он в ресторан, и нанимает…
  Напился киллер и блюёт,

От первосортного «Мартеля»
От превосходной «Veuve Clieguot».
Рука не дрогнет у картеля,
Вдова всплакнёт,— Манон Леско,

  Автомобили по столицам,
  Как прежде, будут разъезжать
  И мазать фарами по лицам,
  И мазать фарами опять…

«Вам не скажу, мадам…»

  Одна из каменных столиц,
  Где площади без птиц,
  Ни метра нет земли живой
  И демоны над головой
  На зданиях сидят,
  Таков наш мрачный град.

Ни метра нет земли живой,
Зовется всё это Москвой,
Свет адский брызжет круглый год,
С хвостами весь народ.
Столицы мэр обличьем сер
И инеем покрыт
Зловещий мрамор плит.

  А под асфальтом, в темноте,
  Чудовищ яйца на хвосте
  Рептилии несут,
  Их размноженья зуд
  В начале века одолел,
  Но мэр не трогать их велел…

Изъеден, словно старый сыр,
Московский старый грунт,
Рептилий злых подземный мир
Готовит адский бунт.
Грядет восстание червей,
Чтоб свергнуть власть людей…

  Живому быть опасно тут,
  Того гляди, Вас высосут,
  Как муху пауки
  Через глаза, через белки
  Бригады бравых демонов
  Оставят лишь остов…

Москва-река течет мертва,
Над ней ни чайка, ни сова
Не пролетят в ночи,
Давно мертвы ключи.
Про то что льётся тихо там
Вам не скажу, мадам…

Городничему

  Чего хотите Вы, Лужков?
  Чтоб я Вам заплатил
  За правду сказанных мной слов,
  Насчет покорных Вам судов?..
  Я Вас не оскорбил…

Я лишь сказал, что мрачный мэр,
Как в старину, как в СССР,
Как при царях-тиранах,
Как в потных бантустанах
Суды под зад свой положил
И тем на них почил…

  Я знаете, читал опять
  Недавно «Ревизора»,
  Я Гоголя хотел понять,
  Желал причины раскрывать
  Холуйства — нацпозора…

Чего хотите Вы, Лужков?
Градоначальник буйный,
Кумир чиновников-рабов,
Ваал их пескоструйный.

  Зацементировав Москву,
  Вы ждете лишь поклонов?
  Но свою голову пред vous,
  Не наклонил Лимонов.

Поэт осмелился сказать
Вдруг мэру-истукану
Простую, Юрий, правду-мать,
Что рты ты склонен зажимать,
Но я молчать не стану.

  Хоть ты сажай меня в тюрьму,
  Хоть рви меня за ворот!
  Надел ты на меня суму?
  Тем самым, сам ты порот…

Тебя истории печать
Клеймом своим засудит:
«Сей городничий, злой как тать,
Велел поэта разорять?
Так пусть он проклят будет!»
В веках он проклят будет!

Три утра́

  Дома стоят полночными террасами,
  Комодами, буфетами, и кассами,
  Их окна лампами электро-минимальными
  Парят над улицами аморальными.

Дома космическими кораблями
Висят, торчат, и высятся над нами,
А мы проходим, словно тараканы
Сквозь арки улиц, щели и капканы
Злых переулков, где коробок стая
Стоит разнообразно поникая…

  Ещё река там, за спиной у зданий,
  Течёт особой формой наказаний,
  Она, таинственная, нет в реке воды,
  В ней есть лишь яды, черви и гады́…

Если Вы червь, то в три часа утра
Вам заползать на пьяного пора,
В дыхательное горло путь держать,
Как можно глубже, дальше заползать…

  Если Вы гад, и гад членистоногий,
  То стоит Вам найти подъезд убогий
  И ждать там шлюху, девку отупелую
  И сжать её там совершенно белую…

Если Вы Волк, то в три часа утра
Вам прыгнуть на прохожего пора
Перекусить злокозненную шею
И кровь лизать… я, впрочем, не умею…

  Дома стоят, мигают и моргают,
  К ночным злодействам нас располагают…

* * *

  Я предлагал этим женщинам бессмертие,
  Но бессмертие было им не необходимо,
  Они нуждались в деньгах и славе,
  Даже моя любовь не была им нужна…

Славу я дал им, денег не смог,
Какие деньги у пророков с поэтами!
Они были красивы и неприятны
И потому приходили и уходили
О, эти мои женщины!
Воистину, жизнь моя — проходной двор…
Ни одна из них не любила меня так,
Чтобы обнять и плакать,
Все они меня вампиризировали…

[Я написал «обнять и плакать»?
  Какая оплошность! Можно подумать,
  Что я хотел бы чтобы меня жалели?
  Меня? Жалели? Язык оскользнулся мой знать.]

Буря

  Всю ночь здесь буря бушевала,
  А утром снег ещё пошёл,
  От ветра южного качало
  Мою квартиру, как престол

Царя, которого свергает
В порыве диком злая чернь,
Но царь престол не покидает
Сидит, сыновен и дочернь.

  Вцепился в трон, немеют пальцы,
  Так дул мне ветер в три окна,
  Как будто злобные малайцы
  От пальмового от вина,

От изумрудного бетеля
Все впали в амок, триста душ!
Как будто яростный, к постели
Жены неверной прибыл муж!

  Так дуло в декабре и выло,
  Под тридцать метров ветер был,
  Я видел, баржа — проходила
  Москвой-рекою. Тупорыл

Буксир тяжелый плоским телом
Утюжил воду навсегда
И думал я: — За коим делом?
Нужны мне все мои года?

  Мой горький опыт наслажденья,
  Мой страстный опыт без штанов?
  К полудню рёк мне дух сомненья
  «Умом и духом ты здоров!

И будешь продолжать питаться
Из юных девок сок сосать,
Вампиром старым наливаться,
Как клоп, какая благодать!»

  Спасибо буре. Просветлила!
  Спасибо буре. Сгоряча
  Наотмашь по щекам мне била
  (По окнам) — тем меня леча!

Комсомолка

  Сидим: я — старый классицизм
  И ты,— левретка молодая,
  Ты веришь в красный коммунизм
  И лаешь ты не умолкая.

У нас борьба идеологий,
Что ж телом телу не помочь?
Сижу, гляжу, седой и строгий,
Как быстро наступает ночь…

  Меж нами возрастной барьер,
  Так рассудил бы обыватель,
  Но я же не типичный сэр,
  Но я же вечный соискатель

Любви. А ты про молодёжь,
Союз свой юных коммунистов,
Я думал: ты ко мне придёшь.
Берет свой снимешь, и неистов,

  Каскад волос твоих падёт
  На твои плечики лихие,
  Я лучше всех тебя возьмёт,
  Не то что мальчики. Глухие

Они к концерту твоему!
Я лучше их тебя возьму…
Но отдаленная сидела,
Пока мне ты не надоела…

  «Иди отсюда! Вон пошла!»
  Как дева старая, сухая,
  Так комсомолка убрела…
  А впрочем, может как святая…

* * *

  На разукрашенную ёлку
  И на играющих детей
  С японской биржи, втихомолку,
  Глядит худеющий «Никкей».

А РТС паденьем в бездну
Уже догнал ММВБ
И если захотят вдруг бесы,—
Мы все окажемся в трубе.

  Там будут вшивые вокзалы
  И ледяные поезда,
  Туда стремятся бирж обвалы,
  Туда, стремительно туда!

Где кипяток в железных кружках,
Болезни, голод и разбой,
Где не прикрыть лицо подушкой
Перед бетонною Москвой.

  Где ходят гвардии лихие,
  Где носят спирт и пулемёт,
  Там возмущается Россия
  И возмущается народ…

Итак, грозя войной гражданской,
Приходит к детям Новый Год,
А взрослый, словно перед Каннской
Пред страшной битвой битвы ждёт…

* * *

  Ещё в детстве я решил давно,
  Что хочу быть бедным и аскетом,
  Хлеб жевать, и если пить вино,
  Покупать его большим пакетом,
  Чтоб дешевле стало мне оно.

Понимал я, что прекрасна святость,
И отказ от бременей и уз,
Не пугала даже и проклятость
Я в тюрьме аскезы понял вкус,
Был я тверд и стоек как Ян Гус…

  [Благородно, с нимбом над челом,
  Каши есть святые день за днём
  И зияют два прозрачных глаза
  Пламенем вселенского экстаза…]

Я хотел и стал. Я понял тайны
Мне смешны все ваши поведения
Если в церковь я вхожу случайно,
То вхожу я в церковь без волнения,
Там сдают всего лишь помещение
Для свиданья с Богом: мое мнение.

  Я гляжу: посредники-священники,
  Злые мои дети соплеменники
  На все Ваши мелкие дела
  Моя риза чёрная бела
  Мои джинсы — старые как время…
  Нас сажали, помню, на осла
  В Иерусалим смотрело темя…

* * *

  Сижу как Сталин над страной,
  Этаж девятый мой.

«Настольной лампою моей
Испуган будь злодей!

  Моей согбенною спиной
  И профилем в окне
  О, гражданин страны родной,
  Спокоен будь вполне!»

Шепчу я, мудрый, сквозь усы,
Идут столетия…, часы…
Генералиссимус в очках
От трубки дым в клочках…

  Фуражка на столе лежит,
  Графин с водой стоит.

Сижу как Сталин над страной,—
Этаж девятый мой.

  Мой Кремль, мой стол, мой кабинет…
  Я Сталин,— старый дед…

В поезде

  Гудит железная дорога
  Объявши ледяную Русь,
  Ты рельсы языком не трогай,
  Иди себе, прохожий гусь!

Шагаешь от Владикавказа,
А ждет тебя Владивосток,
Любая страшная зараза
Готова на тебя грибок

  Смахнуть соплёю бледнолицей.
  Учитель! Что же ты один?
  Вот соболь пробежал с куницей,
  А вот проехал блудный сын…

Гудит железная дорога.
Милиционер. Перрон. Вокзал.
Попахивает углем строго?..
Век паровозов дуба дал,
Мы все зависим не от Бога,
От электрических начал…

  Какие грязные пространства!
  Какой запущенный пейзаж!
  Ты даже кепки оборванца
  За это зрелище не дашь.

Ничто не развлекает взора,
Бумаги и пакеты вдоль,
Ещё бутылок злая свора
Лежит у полотна… Позволь!

  Я штору жёлтую закрою!
  Прощай, зазубренный пейзаж!
  Россию приготовив к бою
  Возьмем её на абордаж!

* * *

  Многосторонни деятельности наши:
  Сидеть на стуле и спешить в постель,
  Держась за груди и за бёдра Даши,
  Качать ребенка, обхватив качель…
  Патрон вгонять в холодный ещё ствол,
  Любой нам род занятий подошёл…

Многообразны деятельности нас,
У каждого есть свой иконостас:
Иному Гитлер вдруг иконой служит
И ничего себе, живёт, не тужит…

  Иная поклоняется Монро,
  И ходит, в шляпе укрепив перо…
  Иной идёт, простой рабочий парень,
  А приглядишься, генерал Гагарень…

Вот я гляжу в холодное окно,
А там Москва, в которой так темно
И башня Академии Наук
Висит вдали как огненный паук.

  Ты над Москвой-рекою на пригорке
  О, Башня, возвышаешься! Конторке
  Подобная, иль ящиков панели?
  Размытая как старые пастели…

На выставке

  Молодая, юная, как спаржа,
  Стройная, зелёная, бамбук,
  Девочка стояла на продажу,
  Выхваляясь средь толпы, и вдруг…

Нет, не так! Я Вас увидел юной,
Вы стояли осью центровой,
Бегал муж Ваш — олигарх картунный
Вокруг Вас, с изогнутой спиной…

  Ясное, известное мне дело,
  Точно также, но давным-давно,
  Девочка другая так глядела
  На меня, через очей окно…

― Вы красиво, Фауст, постарели!
Девочка могла б меня спросить.
― Доктор Фауст, смею еле-еле
О себе напомнить, может быть?

  Выставка, моргали лиц картины,
  Выставка, фотографы, вино…
  Я ходил спокойный, благочинный,
  Всем чужой уже давным-давно…

И меня, представьте, все боялись!
Женщины, фотографы, мужья…
― Как давно мы с Вами не встречались,
Ученица лучшая моя!

  ― Я Вас съем, я Вас обезображу!
  Сделаю покорной и святой!
  Я Вас грязью, девочка, измажу,
  Задавлю своею наготой!

Доктор Фауст… шрамы, пятна, шрамы,
Старой шерсти дикие клоки,
Полезайте на мои лингамы,
Провалитесь же в мои пески!

  Ваше столь взлелеянное тело,
  Знаю, не захочет лоск терять,
  Но заставлю я его умело
  Писать, плакать, кашлять и страдать.