Мальчик, беги!

Я

Из глуби амальгам несозданных церквей
Седой Ересиарх идёт царём зверей.

Стопой железных руд,
На фоне белых зал,
С глазами изумруд
Безумный прошагал.

Народы тьмы

Стоит туркмен, и жмёт мне руку
— Я радуюсь тебе, туркмен!
Стоит монгол, и жмёт мне руку
— Но я дойду до ваших стен,
И Ашхабада, и Урги
Мне грозный боже, помоги,
Не зря же нес я эту муку!

И был подвергнут. Подвергаюсь.
Я был колеблем… не шатаюсь!
Но тверд мой взгляд, и трещин в камне
Непрочность духа не нужна мне.

Я канделябр в руках у тьмы!
Объединю в лучах свободы
Собою многие народы
Зарою ветхие гробы…

— Туркмен, с лицом из терракоты.
Благословляю Ашхабад!
И строится спокойно в роты
Восточных всадников отряд
То мы…
Народы тьмы…

* * *

О, девка ушлая!
Вы мне моргали
Во всероссийском выставочном зале!

О, девка стройная,
Как жопой Вы виляли
Во всероссийском выставочном зале!

Леди X

Билеты государственного банка
Порхали словно мотыльки,
Переходя вдруг из моей руки
Во глубь твоей руки,
зиявшей словно ранка…

Такая участь у билетов банка —
Являться в час расслабленной тоски
И оживлять (как воды у реки!)
Пейзажи жизни вдруг. Ты как вакханка,
Зависишь от числа билетов банка.

Ты кружишься, кричишь, рычишь,
Но только не молчишь
Хрустя в руке билетами из банка…

Депутаты

Паркет Государственной Думы
Ужасны, странны и угрюмы,
Толсты, тяжелы и брюхаты,
Топтали вчера депутаты.

Грозили, роптали, кричали,
И гражданам всё запрещали:
«Нельзя! Недозволенно! Хватит!»
«Как мало налогов он платит!»

«Ату, гражданин пресловутый!
Пришли тебе, сволочь, капуты!»
Ловили в силки, западнями,
И просто ловили руками,
Дабы обобрать гражданина
Заведомо сукина сына!

Паркетины выли, пищали
Ковры их не заглушали
И бЫла им невыносима
Насильная, как Хиросима,
Толпа депутатов тяжелых
Ужасных мужчин, и бесполых…

Как азиатская луна

С малышкой, тайской медсестрой,
Связался, разведясь с женой.
Казалось так жену любил,
А вот оставил и забыл…

Что сердце у мужчин неверно
Противно, господа, и скверно!
А то, что с тайской медсестрой…
Она ему массаж тройной,
Массаж ступней, массаж спины…
И он привез ее с войны…

Британский этот бритый лорд
был офицер. Простой народ
Где медсестру найдёт с войны?
Красивы тайки и умны…

Про этих таек много баек…
Над мутной Темзой тучи чаек
Который год? Двадцатый год
А лорд всё с тайкою живёт…

Смеется… Полысел… она
Подобно лотосу бледна,
Подобно лотосу юна,
У лорда девочка-жена,
Как азиатская луна…

* * *

Ты Анна умерла, а я живу,
Великолепный, молодой, здоровый
И с женщиною страстною и новой,
Ты Анна умерла, а я живу!

Наташа умерла, а я всё жив!
Седой, красивый, благородный
Такой прославленный, такой народный
Наташа умерла, а я всё жив!

О случай, ты, безумный, прихотлив!
Ты смерть, какие странные вы оба!
Меня спасли доселе вы от гроба
О смерть, и случай, каждый прихотлив…

Мне совершить вы что желать хотите?
Чтоб я довёл толпу и смёл режим?
Мой нрав вы почему не укротите,
Скажите, почему я ещё жив?

Чур, чур, меня! как царь Борис я стражду,
Как Пётр, я знаю всю мою судьбу…
Я утолю моей России жажду
И буду хохотать в моем гробу…

* * *

Бока шершавые планет:
металлы, кварцы и граниты
Истёрты, грубы и избиты
Как движетесь вы в толще лет!

У вас такой аллюр и бег,
Что стал, дрожит, не шелохнётся
Белёсый жидкий человек
Венцом творенья он зовётся…

Да, мне милее в толще лет
Бока шершавые планет…
Железо грубое и камни,
Куда уже теперь пора мне?

* * *

Для кого-то это — последний день,
Над ними в горах — огонь…
Кому-то встать и умыться лень,
А я как весёлый конь

Меж чресел твоих вбиваю ялду
В две тыщи шестом году.
Нежна как княжна твоя дыра,
Что впору кричать «ура!»

А те, кто в горах, дыша как волы,
Глядят со своей скалы,—
Видят как встал их последний день…
А с вертолётов стреляют в тень

Каждого жаркого боевика
Из АКМ и АКа.

Надо вокруг себя презирать
Потных солдат чужеземную рать
Достойно сжавши гранаты шар
Крикнуть «Аллах Акбар!»

* * *

«Ребёнок купается в кислой среде,
Как дельфины в морской воде…
Ребёнок, завёрнутый в матку лежит,
Как культЯ, завернул её в бинт инвалид…
Или как жемчуг дремлет ребёнок
В устрице розовой, в море солёном…»

Я эти строки в ту ночь повторял,
Когда рядом с беременной Катей лежал.
Я думал о том, что в беременной даме
Ребёнок лежит, как зерно в тёплой яме…

Я мыслил Вселенную, зёрна планет
Оплодотворенные может быть мною?
О, я не знаю! Быть может и нет,
Но мне-то Вселенная маткой простою

В ту ночь представлялась. Пульсировал свет
Тёмных, больших и набухших планет…
— Что у тебя, объясни, с животом?
Кто там лежит? Тот кто будет потом?

Генка

Я помню Генку в «Лангустин»,
Уже наверное больного.
Не на бульваре Капуцин,
На Монтпарнасе в пол-восьмого.

(Идя пешком от «Клозери»
Вы «Лангустин» легко найдёте…)
То, что мне Генка говорил,
Всё пустяки в конечном счёте.

А главным был тогда Paris,
Шумел он липами и модой…
«Ну говори мне, говори,
Что Бродский?», но с такой погодой,

Ни Джозеф Бродский, ни иной
Соперник мой литературный
Не мог нам аппетит бравурный
Испортить. Возгласом «Смотри!»

Меня вдруг Генка прерывает,
И взор восторженный бросает…
Увы на юношу, повеса!
А юноша, как фея леса
Проходит сукой за стеклом…

Поскольку я не «гей», не «гом»,
То я бы был увидеть рад
Скорее юных дев отряд,
Идущих легкою стопой…
А Генка стонет «Боже мой!
Лимонов видел это чудо!?»
и рукава макает в блюдо…

«Скандал!» Смеётся. Генка милый!
Уже давно ты взят могилой,
И подвигов моих не зришь…
Еврей и гей ты обожал Париж,
Но жил в Нью-Йорке, в городе Содом.
Теперь ты спишь последним сном,
Как сноп был свален ВИЧ-инфекцией,
И не смущаешь дам эрекцией…

1977

Виски пью я, виски пью я…
У окна страдает Джули.
Ни цветка, ни поцелуя,
В те июни и июли,

Ей совсем не доставалось.
Мне не нравилась подруга.
Подло мне тогда мечталось:
«Отдохну, и в земли юга!
И прощай, прости подруга!»

Виски пил я, виски пил я,
Притворялся что я янки,
Шляпу крупную носил я
(Но тогда родились панки!

Появились на Ист-Сайде
Нижнем. Бедные и злые.
Не означенные в «гайде»
стали мне они родные…)

Виски пил я, виски пил я…
Между тем менялись годы,
И в Париж вдруг укатил я
Улетая, угодил я,
В Paris в поисках свободы…

* * *

Какое облако в окне!
Большое, белое, кудряво…
Мечтал я в детстве — будет слава,
Она пришла давно ко мне,

Гляжу на облако в окне,
А голубое небо — справа.

Я разглядел ещё тогда,
Ещё сидел на троне Сталин…
Вперёд грядущие года
Ну как бы и Москвы — Сахалин…

Я разглядел у славы перья,
Прошел я все земные дверья…

Меня склоняет гнусный враг,
Как будто я урод зловонный,
А я поэт, дурак бездонный…

Философ странный как овраг,
Что полон воров и бродяг…

Колониальный сон

От грустной мрачности судьбы
Спасут кофейные бобы.
Кофейные бобы простые,
Поджаренные, золотые,

Креолов нам напоминающие,
И лакировано-сияющие.
С поджаренностью половинок
Нам возникает ряд картинок…

Когда мы кофе в рот вливаем,—
Как по плантации гуляем…
Одевши шлем, сжимаем кнут!
Туземцы кофе нам несут,

Собравши в короба и юбки,
А мы целуем девок в губки.
Ведь мы пропащи, мы плантатор,—
Садист, пропойца, эксплуататор…

Вот он под сеткой комариной
Лежит с девицею невинной,
Она и он без панталон,—
Таков колониальный сон

И Африка вокруг родная,
Как боб кофейный золотая!

Фотография (Я и Настя)

Вышел из тюрьмы. Сидит на табурете.
Сзади девочка стоит.
Люди! Посмотрите на два тела эти…
Скоро их судьба и разлучит.

Механизмы драмы. Повороты Богом
То ли чёток, то ли бусин в кулаке,
Смотрит строго, слишком строго
Девочка. Рука на мужике…

Землетрясение и затмение

Я был в Душанбе. Вниз упали картины…
Поблекнул от ужаса старый карась.
(Он плавал доселе в бассейне средь тины,
Дородный и жирный, с подругой резвясь…)

Мы вышли из люков. Мы бросили танки,
Пока за толчком продолжался толчок.
Прекрасны таджички (они ведь иранки!)
На яркие брови лёг чёрный платок.
Сидят близ арыков и ждут. И молчок…

Где медные горы вздымаются круто,
Где старится быстро земная валюта,
Где стройной стоит и прекрасной мечеть,
Я буду сидеть и на солнце смотреть
И будет мне видимо солнце на треть…

Затмение ибо. Пугается рыба.
И млекопитающий фыркает зверь,
И трепет в норе и в берлоге теперь…
А вы испугаться трясенья могли бы,
Когда, изгибаясь, ломается дверь?..

Спасибо, сербский капитан!

Хоть я на фронте пил вино,
Сражался лихо всё равно.
Ах, фронт!
В прицел дождливый горизонт!

Я вижу ухо и погон…
А дальше — листьев тёмный фон…
Вот он,— храбрейший из когорт!
Прощай капрал, война не спорт!

Я, ясно пули не видал,
Но то что в лоб ему попал
Я понял, злой…

А капитан, как мой отец,
Смеялся, молвил, молодец!
Теперь ты свой…

Мой капитан меня учил:
«Чтоб ты бы «пИсец», долго жил
Запомни мудрости войны:

Не больше выстрелов чем три
С одной позиции, смотри!
Стрелять нельзя, Вы не должны!..»

Спасибо, сербский капитан!
С тех пор на войнах многих стран
Я помнил твой завет…

И лишь поэтому живой,
Обзавелся большой семьёй
И пью вино чуть свет!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

* * *

Насекомых в этом году немного,
Не успевают плодиться гады,
Одряхлела и заросла как Аппиева дорога
Тропинка от изгороди до баллюстрады…

Я словно живу в историческом доме,
Хотя обитаю в простой промзоне…
Причины перечисленного холодов кроме,
Ещё в чувстве растерянности, и в фоне…

Четвёртое сословие

Наёмные рабочие,—
Четвёртое сословие!
Кто скрыт за термин «прочие»,
Те, чьё многоголовие,

Пугало, вспомним, массово,
Хосе Ортегу Гассета,
И вдохновляло Ленина.
Наёмные рабочие до белого каления,
до чёрного мучения…

Встают, бедняги, с заревом,
И наполняют варевом,
Тяжелой человечины
Подземные уключины.
Метро все изувечены,
Толпой обузкоплечены,
Одеждой обесцвечены,
И жизнию научены…

В заводы, злые фабрики
Они бредут как карлики.
Под Вагнера как арии,
Под Маркса — пролетарии…
Под тонны потогонные…
Безумны как влюблённые,
В тяжёлую материю…

Нет, чтобы хлопнуть дверию!
Презревши все условия,
Четвёртое сословие!

* * *

Будущее прекрасно,
Радостное предстоит.
Вырастит ноги страстно
Этот без ног инвалид.

Рыбы засорят реку,
Выроет нору крот,
К праздному человеку
Жирный придёт доход.

* * *

О, волосатые мужчины,
Из девятнадцатого века!
Их бакенбарды как гардины,
Скрывают щеки человека.

О, Франц-Иосиф безобразный!
Вильгельм Прусский со звездой!
О, Карл Маркс лёвообразный,
Бакунин — человек лесной!

Дики их бороды и баки,
Усы их пышны иль остры,
Век девятнадцатый во фраке
Завоеваний и муштры!

Век канонерок и колоний,
Нет жизнерадостнее века!
Век оперетты и симфоний,
Там Ницше пел сверхчеловека!

Но анархисты и монархи,
Философы и короли,
Все волосы носили жарки…
Кто как хотел, и как могли.

* * *

Где Сена долларом стремится,
Где дождь пузыристо идёт,
В еврейском гетто как волчица
Наташа с Эдвардом живёт…

Там утром тлеет синагоги,
Окошка синий огонёк,
Там магазинчики убоги,
Там счастья был дыряв платок…

Селёдку там несут в газете,
Там в бочках мокнут огурцы,
Там лучше всех на этом свете
В Париж приехали юнцы…

«Ле монд» с «Либерасьён» мешая
Я помню ты читаешь вслух,
А я сижу, ногой болтая…
О, это был наш рай для двух!

В еврейском гетто по субботам
Евреям пейсы шевелил,
Вдруг ветер с Сены, а работам,
Им Бог предаться запретил…

Русский пейзаж

Девочка, глупая как цыпленок,
с мальчиком глупым, как воробей,
Идут по полям, едва освещённым,
Под летней луною, меж тополей…

А впереди у них пруд зеркальный,
Сонная лодка, и два весла.
Мальчик — ручной, а девочка, бальной,
Мелкой походкою к пруду шла.

Долго они по пруду скользили,
Долго молчали, рука в воде.
Век был другой. Девятнадцатый, или
До революции, в общем, где,

Были помещики, были крестьяне,
Были перчатки до локтя аж…
Глеб прикасался к юной Татьяне…
И наблюдал их русский пейзаж…

* * *

Лепёшка-шан, лепёшка-шан,
Лепёшка древняя армян,
Лепёшка пресная в горах,
Поджаренная на камнях…

Вот Рерихи вам, Николаи
Пересекают Гималаи.
В платках и в бриджах, и худы,
Передвигаясь вдоль воды…

Лепёшка-шан, лепёшка-шань…
Их караван бредёт в Тянь-Шань.
Английских ружей на привале
Вы блеск стволов распознавали?

А вот раскрыт у них Коран…
Лепёшка-шан, лепёшка-шан…
Коран, красивый письменами…
Верблюды, двигая горбами,

Идут спокойны, как буддисты.
Мы все в душе иперьялисты,
Колонизаторы — злодеи,
Из Византии — Федосеи…

Лепёшку-шан когда разламываю,
То вместе с Рерихом прихрамываю…
Лепёшка-шан, лепёшка-шань,
Вот — Гималаи, вот — Тянь-Шань

И да поможет нам Аллах!
У нас винчестеры в чехлах…

* * *

Мы все в гробу своём свинцовом
Пытаемся его открыть…
Кто действует горячим словом,
Кто с пулемётом может быть.

А кто на гребне перевала,
Стоял с отрядом в сто стволов,
Тому чего не доставало
До ранга страшного богов?

Так вот, в гробу своём свинцовом,
Спит горожанин, словно джинн…
А Ленин был такой один,
Брат младший брата рокового.

Людей Великих редок строй.
Вот гроб тебе. Его открой!
И выйди, сделать всё что сможешь!
Не то себя ты уничтожишь…
Не спи, презренный гражданин!

Вначале было нет, не слово,
Но действие! Вставай, иди!
Осколки быта на груди,
Пусть Балаково, Бирюлёво
Пылают грозно позади…

Клуб

Где дух таинственной сигары
Где пролитый смердит коньяк
Мы офицеры, любим бары
Мы джентльмены, нам никак,
Нельзя без клуба. Он — костяк.

Собравшись в клубе вступим в сговор,
А дальше — план, а дальше — труп…
(Тут из двери выходит повар,
Несёт, злодей, японский суп.

В том супе плещутся креветки,
Морские мокнут гребешки…)
Есть среди нас и те, кто метки,
Лихие вольные стрелки,

Есть умники, со злым разрезом,
Спокойных, выстраданных губ,
И ухари, что не гнушась обрезом
Вдруг выскочат, бабах, и труп.
Таков, друзья, наш милый клуб…

Гляди, уже добрался повар!
Принёс, злодей, японский суп…
Непринимаем в клуб ни сoward,
Ни тот кто жаден, либо скуп.
Здесь женщины forbidden круп…

Дом

Кричит младенец, снег идёт,
Пирог в печи растёт.
Повидлом пахнет и мукой,
Здесь дом заведомо не мой,
Но я в нём всё же свой…

Глава семьи я сед и прям,
Я прожил много зим…
Мой сын — Давид, жена — Марьям,
Давид — как херувим,
Давиду старшая сестра —
Ты юная Сара!

Так можно довести до слёз!
А за окном — мороз…

Мы Новый Год и Старый Год
Руками разведём.
Под ёлкой будет хоровод,
Сыграем и споём,
Подарки подберём…

Глинтвейн, портвейн, весёлый шнапс,
Шампанское в соку.
Английский пенс, французский шанс
И Саре и сынку,—
Ребёнку по чулку!

В хлеву жуёт спокойный вол,
Идёт спокойный снег…
Я очень долго к Дому брёл,
И сотни пересёк я рек,
Но я семью обрёл…

31 декабря 2006 года

* * *

Мне нравится рабочий запах «Волги»
Бензиново немного керосинный…
Себя воображаю я Иваном.
Начальником с утра немного пьяным.
И отчество как хвост ко мне предлинный,
Как хвост неимоверно очень долгий,

добавлено. И служит мне как титул.
Я может быть Хрущёв или Булганин,
Пока Хрущёв не стал быть испоганен.
Номенклатурный толстый я Капитул…

А может только председатель скромный?
Колхоз свой объезжает он огромный…
Мне нравится рабочий запах «Волги»
Затылок Стаса стрижен по-солдатски
И квас мы пьём из пузыря по-братски
Объезды наши длинны, трассы долги…

В полях кричу на дюжих трактористов
И с девками-доярками шучу…
Я пусть и не Хрущёв, качу куда хочу.
И «Волга» грузно фыркает… Холмисто…

Селение среди Валдай-холмов разбито.
И речка под фокстрот «О, Рио-Рита!»
Стремится вниз, расплёскивая воду…
Сниму картуз, и выйду на природу…

* * *

Мы — биороботы. И то, что мы восстали,
Построили орудия из стали,—
лишь доказательства, что коды ДНК
нам набирала умная рука.

Великих Утончённых головастиков,
Учителей-Создателей, схоластиков,
Печальных насекомых в белых тогах.
(Пожалуй можно говорить о бОгах…)

Сошедшихся однажды, и простую
Конструкцию создавших нам мясную:
Вода, белки, плюс формула души.
«Бегите, вы готовы, малыши!»

Пред Гонолулами

Мрачный шар и мрачный океан,
Кратером пылающий вулкан,
Тонны пепла опадают в воды,
Воет шторм проклятой непогоды…

Участь у матросов? Хуже нет!
Вряд ли им увидеть белый свет.
Многим не дожить до маяков,
Не сомкнуть из пальцев — кулаков,

До утра ладонями грести —
бесполезно. Жизнь свою спасти
Эти все несчастные не в силах.
Пронесёт их мимо пОртов милых…

Участь утопающего, ясно,
Будет непростительно ужасна:
Средь друзей, обкусанных акулами,
Быть ещё живым пред Гонолулами…
Вверх всплывёт кальмар. В поганый мир
Повлечёт беднягу как вампир!

Океан, любимый столь матросами
Смерть обводит бельмами раскосыми,
И захлопав крыльями, летит…
Хвать! И в клюве как червяк висит,

Тот, кто был недавно лейтенант,
И ходил по палубе, как франт,
В белой парусине, с галунами,
Как червяк свисает над волнами…

Расхватали чудища и гады
Весь состав морской большой бригады.
Съели, откусили, потопили,
Выпили, слизали, просверлили…

Плоть, и костный мозг, и кость.
Может быть однажды в Гонолулу
Выплывет из вод ужасный гость
Вросший в полосатую акулу…

* * *

На сцене высокой играют могучие люди.
Один занемог, угасает, врагами был схвачен,
Другой был повешен, скончался от старости третий:
Хусейн, Пиночет, где-то тихо замучался Кастро…

Герои уходят… А карликов низкие толпы,
Визжат и сопливят, трясутся, очки протирают без толку…
О, карлики, карлики! Нрав ваш давно мне известен.
Вы гнусные карлики. Мир ваш и жалок и пресен…

* * *

Президент Указ подписывает строго.
Двадцать тысяч янки ожидает долгая дорога.
Zoldaten сытые отправятся в Ирак,
И выиграют войну, которая не выигрывается никак.

Президент Указ строго подписывает.
Над ним зигзаги звёздный полосатый флаг выписывает.
А в это время в Санкт-Петербурге, в результате непогоды,
Набережную реки Карповки затопили воды.

А вдоль набережной реки Карповки
Построились питерские национал-большевики…
Дмитриев-начальник вдаль глядит,
Гребнев Сергей врагу грозит,
И Олег Юшков грозит…

«Националисту»

Человек — лишь хрупкая скорлупка,
духа, раздирающего плоть?
Также он, увы, и злая губка,
Что на раны поимел Господь.

Человек — исчадье двух начал.
Божеское он не замечал,
Предаваясь гневу и злорадству.
Я тебя, о червь, склоняю к братству,
Чтобы ты бы лютость умерял…

В осемнадцать лет я был как ты
— Сатана в обличье славянина!
Дьявола на мне прилипла мина.
Я был зол и бешен! Что, скоты!!!
Я был зол и бешен как лавина!

Страшная, в черкесския горах,
Только что не пена на губах…
Но по мере продвиженья дней
Я умею сделаться мудрей.

Будь не злобно мыслящий червяк,
Человек в обличье славянина,
Не посмей на брата-гражданина
Грубо ополчаться просто так.

Будь великий и могучий русский,
А не просто на полоске узкой,
Меж Кавказом и хохлов зажат…
Будь народам равноправный брат!

Девочки без тела

Во глубине у скифския державы
Мы кушали французские сыры.
Нам устрицы моргали из оправы
Овально, мокрой, ледяной горы.

Шампанское нам бледно зеленело,
Французское. И страшно хороши,
Нам девочки, живущие без тела
Обогревали наши шалаши.

О, девочки, живущие без тела!
Ты — Мата-Хари, ты Мэрлин Монро!
Шампанское вам бледно зеленело
На шляпах колыхалось в такт перо!

Вы ездили в больших автомобилях
О вас мечтали Принц и Президент,
Теперь вас нет, но живы в скифских былях
О, вами раздираем континент!

О, девочки, живущие без тела,
Без рук, без глаз, без бюста и чулок.
Я верю в вас, фанат осиротелый
Поэт, промокший у больших дорог…

Последней удалилась к вам Наташа
Её я с телом всё ещё застал…
В душе у ней была большая каша,
И постепенно Бог её прибрал…

О, девочки, которые без тела,—
Корде Шарлота, Фания Каплан…
Я верю вам, поэт осиротелый,
Солдат нелепый, роковой смутьян…

Полёт смерти

…Наверно смерть летит туда,
Чтобы ногами на экватор,
Поставить два таких следа,
Копал как будто эскалатор.

А дальше смерть должна взлететь,
В полёт ужасный, комариный,
Со свистом сладострастно петь,
Обозревая град старинный.

Где люд по каменным мостам
Идёт весёлый и зловонный…
И смерть проводит по усам
Своей улыбкой многотонной…

— Схвачу ли Фауста сейчас?
— Иль Маргариту укушу я?
И сетчатый затмился глаз
Вдруг в предвкушеньи сабантуя…

О, смерть! Ты статуей летишь!
Ты не видна, но как могуча,
Доступны Лондон и Париж,
Тебя не остановит туча…

А уж когда у смерти жор,
Когда невмоготу нажраться,
То остановится мотор
И авион начнёт снижаться.

И хрястнется о землю враз
Яйцом, что со стола скатилось…
И лишь заявит сайт «Кавказ»,
Что колесо у них свалилось…

* * *

Суббота залитая гипсом,
Магнитных вечера полей.
Как будто Бергман или Ибсен
Опять взглянули на людей.

Какая дрянь субботний вечер,
Как жёлт и сер, и жёлто-сер,
Как будто прилетела Тэтчер
В буклях в страну эСССР.

Тошнит от буклей у премьера,
Тошнит от дерева в окне.
И каждой женщины мегера
Настолько очевидна мне…

март 2007 года

* * *

Полнолуние. Женщин протяжный вой
Заунывно разносится над страной.
Полнолуние. Склизко плывёт луна,
Как мокрота стекает под край окна.

Я зачем тебе ордер любви выдавал,
Я зачем над тобою работал, смеясь?
Нет, тебя совсем не другой своровал,
А сама стекла ты, как слизь и грязь…

март 2007 года

24 марта 2007

Где же твоя голова?
Госпожа Волкова?
Сидишь ты в своём Гоа,
А сын твой кричит «Уа!»

А мужу повестку вручают,
И партию запрещают,
А ты там гуляешь в Гоа
Крива ты, подруга, крива…

* * *

Толстая девочка, что ты невесела,
И по периметру груди развесила?
Толстая девочка, что ты вскочила,
Вдруг от учебника что ты учила?

Призрак любовника что ли спугнул?
Иль людоед на тебя намекнул
Взор восхищенный макая,
В мякоть твою, «о, какая!»

Толстая девочка не из Тургенева
В кофточке розовой или сиреневой
Толстая девочка прямо из Ада
Но людоеду её-то и надо…

* * *

Я помню школьницу, писавшую зелёной ручкой…
Она себя отождествляла с сучкой.
Я её с ангелом отождествлял.
В конце концов её я потерял…

Но потерять необходимо было.
Пока могла, она меня любила,
Та школьница, с зажатым в кулаке,
Несовершеннолетием в руке…

* * *

Вспоминаем всё мужчине нужное:
Документы, деньги и оружие.
Перечислим всё мужчине важное:
девка бы горячая и влажная,

Ствол холодный, верные друзья,
Партия незыблемо твоя,
И борьбы гигантов напряжение.
Вот такое наше положение.

* * *

История России отвратительна…
Она горда, заносчива, мучительна,
Провинциальна, и скушна как бред
Объевшегося в праздничный обед,
И спящего в углу на лавке,
Когда приснится нос на бородавке.

История России: кислых щей,
Дворцовых блох, юродивых плюгавых,
Пузатеньких нахмуренных царей,
И некрасивых немок величавых.

Тираны скушные в поту дворцовых шуб,
И депутаты с толстыми щеками,
Являются как «клоны» — двойниками.
Столетия — пустяк! России сруб

Содержит негодяев и придворных,
Позорных и притворных и покорных.
Тираны пучеглазые опять?
Хотя и так их некуда девать…

(Учи сынок, историю учи!
Бряцай ключами, знания ключи,
Тебе сынок, я верю, пригодятся,
Когда в России будешь убираться!

Запомни мой возлюбленный Богдан!
Средь этих угро-финнов мутноглазых,
Всё невпопад, всё дурно, всё обман…
Круженье бесов, бликов долговязых…)

НовоЗаветное

Светило парусов — полночная луна!
Их кружева, привязанные к реям…
Мы так подобны молодым евреям
К Христу собравшимся в благие времена…

Сидевшим у его пленительных ступней…
Завязаны в пучки их волосы ночные,
И Гефсиманские плоды златые…
(Лимонной рощей видимо был сей

Сад, что принадлежал Марии Магдалине…
С такой красавицей влачиться по пустыне!)
Светило парусов над рощею сияет,
А что до корабля, то остов впечатляет,

Своею мокрой глыбою, и вот
Корабль подобно чудищу плывет…
— О, здравствуй здоровенная царь-рыба!
Не жить иль жить, к кому прижаться, либо,

Нам не прижаться? (В злобном парике
Иуда пробирается к колодцу!)
Но кораблю-то всё ж поплыть опять придётся
И в океан ему, отнюдь не по реке…

* * *

Есть небеса, есть мрачные планеты…
Ты — девочка четырнадцати лет,
Ты любишь эсэмэски и конфеты
И всяческих заколок яркий цвет…

Есть страшные пленительные круги
Овал планет, овал орбит…, и вдруг,
Через Рязань и Липецк возле Луги
Скажу тебе простое слово «друг»

Мой друг с косичкой,
Друг мой с тёплой попой,
Я без тебя заставлен умирать.
Не надо нам как Азии с Европой
Друг друга ненавидеть, воевать…

Иди сюда, иди сюда, иди!
Твоё лицо сияет красотою
Лукавством… пахнет жвачкой, чепухою…
И этот глупый крестик на груди…

* * *

Болтливый журналист, одетый неопрятно,
Сегодня мне сказал, простужено хрипя:
«Вы, дорогой, себя ведите аккуратно!
Обширный матерьял на Вас давно копЯт…»

Я знаю матерьял они копЯт, злодеи,
Ну да и пусть себе, копЯт его, копя́т !
Я знаю что вокруг спецслужбы словно змеи
С глазищами гадюк, хвостами колотЯт!

Однако же должна быть сделана работа,
Самодержавья гад задушен доложен быть!
Богами призван я страну мою от гнёта
Немедленно! Сейчас! Уже освободить.

* * *

Ветер. Вечер. Червь могучий
За окном стоит столбом.
Он — торнадо, он из тучи
(Смерч — его ещё зовём).

Смотрит дикая природа
Мне в зелёные глаза.
Червь кренится. С небосвода
Опускается гроза.

Значит Хаос обессилел.
И всего-то над Москвой,
Над Тверским районом вылил
Годовой запасец свой.

Катя выпьем, выпьем снова!
Смерч наш дом не разгромил,
Постоял до пол-второго
Накренился, и уплыл…

Не клевали злые птицы
Дом — избушку ЖКХ,
И собаки, как волчицы
Нас не съели впопыхах…

Тайные общества

Тайные общества на то и тайные,
Что и монгольные, что и китайные.
Тайные общества: шары хрустальные.
Медиум морщится. Глаза овальные.
Затеи стайные, кислоты вещества…
Кубы печальные и двери спайные.
Тайные общества тюрьмами пахнут.
Без имени отчества они зачахнут.
Тайные общества, цилиндры с шляпами…
Вот гардеробщица, пальто меж «капами»
(плащами длинными), сквозит каминными…

Наташе

Весна на бульваре Распай!
Калошки свои надевай,
Пойдем мы с тобою вцепившись в зонты,
Скандальный и я, и скандальная ты.

Весна, голубые с зелёными лужи.
Я был тебе добрым, отчаянным мужем,
Прощал твои страсти и честно любил,
И даже из войн тебе вещи возил.

Однажды ты помнишь: я с шубой в Орли…
Такую могли бы носить короли!
Из Сербии шубу тебе приволок,
Добычу с больших military дорог…

Весна на бульваре Распай!
И можно уехать в Китай.
Какая красивая ты…
Фиалки — твои цветы.

Поехали в груде ночного народа.
Лежит отупевшая к ночи природа,
Вокзалы усталы, дома бледнолики.
Фиалки увяли… и помыслы дики…

Падам-падам-падам…
В Китай мы стремимся, мадам!
Мадам, мы в Китай, ты и я.
Доедет один, а не в общем семья…

Доедет один, все другие падут,
Как будто бы их самолёты влекут,
А из самолётов посыпались люди,
Но без парашютов. Как раки на блюде,

Лежат на бульваре Распай.
И не получился у них Китай…

* * *

В Париже повсюду пахнет рекой,
А город Москва не такой…

В Париже негры в зелёных робах
Грязь выметают вместе с водой.
В Москве таджики вязнут в сугробах,
Город печальный и молодой.
(Если Париж — это праздник с тобой…)

В Париже,— как в опере средневековой,
В Москве же, бетонной и нездоровой,
Бродят морлоки, глаза горят,
Грязные рты клевету галдят…

В Париже, Париже, метла цветёт.
В Москве таджик отморозил рот.
А Наблюдатель, если писатель,
Смотрит на то, что подсунул Создатель.

* * *

И ты, похожий на пингвина,
О, Джозеф Бродский, принимаешь
Твой Nobel Prize, такая мина,
— Свидетельство, ты твёрдо знаешь,

Что от Плотина до Платона,
Минуя наглого Плутона,
Сатурн сияет как вершина,
И каждый день нам — «время оно»…

Хоть нос твой ввысь,
Но грудь опала.
Плешив ты, лыс,
и счастья мало…

* * *

При Юанях или Минах
Благовонный кедр в каминах,
Тонко пахнул, дотлевая,
В общем, старина седая.

Полог шелковый дрожал,
Карлик крошечный бежал,
Вместе с жёлтою красоткой
На павлинов со трещоткой.

Перья яркие роняя,
И летя и ковыляя,
Убегают прочь павлины,
От красотки и мужчины.

А точнее пол-мужчины.
Во дворце горят камины
И стоит ужасный шум.
Тихий отрок Каракум,

На ковре сидит читая
Иероглифы Китая.
Взял, да и наморщил лоб.
Хочет меньше шуму чтоб…

* * *

Бабушка с энтузиазмом поёт младенцу.
Младенец с энтузиазмом бабушке поёт.
А в это время по полотенцу
Тихий таракан ползёт.

Родина-мать — золотые подушки!
Родина-мать, таракан-пруссак!
Бабушка моет младенцу ушки,
А младенец мечтает купить тесак.

Богдан и глюки

Мой ребёнок общается с глюками.
Он мне за спину строго глядит,
Их приветствует громкими гуками,
Он на их языке говорит.

Мой ребёнок общается с дэвами,
Им своё недовольство он лает,
Мой Богданище утром напевами
Дэвам в уши пургу завывает.

Им прозрачным, и мне непрозрачному,
Мой Богдан улыбается так,
Что и самому среди нас мрачному,
В нос вползает веселья червяк.

Мальчик мой, он в процессе находится.
Кроме дэвов и глюков своих,
Он и с папкою-мамкою возится…
Эх, а лучше бы помнил он их,

Их язык дэво-глюковский празднества,
Переводчиком мог бы служить.
Если нынче он только им дразнится,
Сколько мог бы капусты срубить!

* * *

Я живу уже дольше, чем Хэмингуэй,
Я перестрелял немало косматых зверей.
Я женат был шесть раз. Умер мой отец.
Я родил и сынка, наконец.

Я живу уже дольше, чем фюрер…
Скоро стану скелетом, чьим автором Дюрер,
Был во мраке веков, был за ширмой веков.
(Я имею в виду цикл гравюр), я таков…

Ты увидел лошадок, где рыцарем Смерть?
Ты отмерил глазами пространство? Вот твердь.
Вот низинные земли. Вот грудь у земли,
По которой брели мы к Христу, короли,

отдалённых земель. Среди нас был и чёрный.
Своим цветом тогда, как сейчас, отягчённый…

Три волхва под звездой. Я и злой и седой…
Я женат был шесть раз. Был знаком я с войной,
И последняя была седьмой…

Я живу уже дольше чем фюрер.
Скоро стану скелетом с гравюры А.Дюрер.

Визит к доктору Фаустусу

«Простые люди те ещё исчадья зла!
Отъявленная сволочь и злодеи!
Ведущие в венке из роз козла
Шипящие как змеи Иудеи…

Простые люди, если их понять,
То это море желчи и обиды.
Песчинку легче в море отыскать,
Иль же останки некой Атлантиды,

Чем вдруг сыскать средь этого народа
Кого-нибудь помимо злого сброда!»

Он закурил. Впился в витой мундштук.
Изобразил подобие улыбки.
«Я Вам скажу, мой очень юный друг
Где допустили Вы свои ошибки…»

Перелистал творение моё:
«Вы говорите, нету идеала?
Про идеал подобное зверьё,
Простите, никогда и не слыхало…

Я доктор Фаустус, смиренный холостяк,
А Вы, пришедший к нам студент, не так ли?
Да этот мир, он проще этой пакли,
Которая мешает, чтоб сквозняк

Вам просквозил все лёгкие со свистом…
Уж лучше быть разгромленным фашистом
Чем быть здоровым членом об-ще-ства

И что б не утверждала там молва,
Мы с Мефистофелем во всём родные братья.
Не гомосекс-алисты, упаси,
Мы лучшее, что есть здесь на Руси.
Пускай нам отсылаются проклятья!

От Маргариты до Елены, мой
Был путь, совсем, представьте, не простой…
Второго тома, что ли не читали?
Советник тайный Гёте знал едва ли
Что он был близок к тайне роковой…»

За этими словами доктор вплыл спиной
В портрет свой яркий над камином
В Париже в Год от Рождества ИХс 198 и восьмой
И только шорох вызвал по гардинам…

* * *

Сколько я носил обручальных колец?
Сколько раз ходил женихом под венец?

Но не стоят памяти многие дни
Лишь с эНэМ мы были, как волки, одни.

Лишь с эНэМ возможна была судьба
Без оглядки на отцов ветхие гроба.

Ах эНэМ, эНэМ, безвозвратно,
Всё что было у нас, прошло…
На душе мозоли и пятна
Но с Парижем нам повезло!

Ты же мёртвая, не жалеешь
Ну скажи мне, скажи, скажи..!
Пепел твой никак не отсеешь
От останков моей души…

Про букву «эр»

Ах сколько пива в вольном Нюрнберге!
Недалеко уже и Ева Браун.
А пиво пьют кому не нужен отпуск,
Хочу я в Мюнхен, выпустите, гады!

Ведь ты читал, про это пишет Юнгер,
Как там цветы пылают над болотом…
Горит весною высохший торфяник,
И червь прилип к навечно мёртвым ботам!

Какой солдат не снимет свою каску
Какой, и не залезет к ней под юбку!
Я Вас люблю, как новую покупку
Лили Марлен, за ляжку и подвязку…

Под мрачным небом едет Альбрехт Дюрер
Стучит мечом, а конь его — копытом
И Смерть спешит по рыцарям убитым
Ну согласитесь, что пейзаж недурен?
И буква «эр» торчит из звездопада!

Про букву «эр» вам говорить не надо.
Вот «Эдуард» возник им как преграда,
Как частокол из молнии и града!
В нём буква «эр», какая уж пощада!

Всё! Больше нету, нету двух Германий,
Сгнил Вальтер Ульбрихт, вермахт на погонах,
Тех кто сидит в клоаках и притонах
И в кабаках зловонных Океаний…

* * *

Я не светская игрушка,
Я — тяжёлый человек.
У меня свисала пушка
С портупеи целый век.

Я в казарме спал, как дома,
Я стреляю в темноте.
Отдалённо мне знакома
Та фигура на кресте.

Перешла ты мне дорогу,
Зря, возлюбленная всласть,
Не имея долга к Богу
На тебя могу напасть…

1918. Петроград

Приятный голос. Бритый вид.
Заснеженный пейзаж.
И я иду по лицам плит,
Как бы на вернисаж…

Мадеры ком под кадыком,
И клином борода…
Иду, быть может я в Ревком?
Да, я иду туда!

В Ревкоме что меня влечёт?
Там на большой стене
Висит неконченый отчёт,
Что сдать пора бы мне.

Я верно Ленину служу,
Я честно правду доложу,
Кого из каждой фракции
Подвергли мы реакции…

* * *

Оброс легендами как ракушками,
Эдвард Лимонов с его подружками.
А те подружки, что с их бой-френдами,
Не обросли никогда легендами.

* * *

И Юлианский календарь…
Над зыбкой розовый фонарь…
Качаемая мною зыбка!
В тебе рождается улыбка,
Мой тихо лающий сынок.
Я знаю, хочешь на Восток…

Круглоголовый, круглоглазый,
Востока следуешь приказу.
— Малыш, я твой седой отец!
— Я обезьян, вожак у стада.
Маманю теребить не надо
За терракотовый сосец…

Бог создал Землю, говорят,
И населил толпами стад,
Успешно поедавших друга.
Жена могла сожрать супруга…
То что и делает твоя,
Маманя, по стопам зверья.

Она как самка паука,
Самца съедающая прямо.
Осеменил? Наверняка?
И тихо жрёт супруга дама…

Что и случилось бы вконец.
Но твой всезнающий отец
Избегнул страшного укуса.
И вот сидит во тьме улуса
московского. Привет, сынок!
Мы встретимся с тобою вскоре.
Поговорим о Пифагоре,
Но выплюнь маменькин сосок!

Дама

Крем и пудра. Всё сурово.
Шляпа. Чёрные колготки…
Всё всерьёз у этой тётки.
Если снял с неё покровы,

То немедленно седлай,
И скачи и раздирай!
Если же не выжмешь крика,
То она посмотрит дико,

Закуёт себя в трусы,
И забросив хвост лисы
На далёкое плечо,
Так уйдёт, что горячо

Будешь думать: инвалид?
Незнакомка, как бронхит,
Приходила. Не рыдала.
Натянула одеяло,
И смотрела не спеша
На мужчину-голыша.

Этой дамы-незнакомки,
Той, которая сурова,
Сжаты губы, пальцы ломки,
Ко всему она готова.

Ей противен ты как пол.
Грубо думает: «козёл!»
Но нужду в тебе имеет,
Потому пыхтит, потеет.
Под козлом и над козлом.
И ребёнка ждёт потом.

А когда созреет плод,
И разверзнется живот…
Нет, ты вовсе не родитель,
Ты теперь отец-носитель
Грузов, долга и долгов
Результат её таков…

Ты был нужен как прохожий,
Что на всех чертей похожий…
Сделал ей ребёнка — пшёл!
Муж, мужчина и козёл!

* * *

До большей низости никто не доходил…
Страницы лет пространственно опасны.
Я, вспоминаю, Родину любил,
И лик любви был беспристрастно ясным…

Теперь она, глумливая как крот,
Сдаёт себя за доллары, мерзавка,
Ласкают олигархи ей живот,
На лбу её вскочила бородавка…

Я не хочу любить тебя, мой друг!
Как Родину с немытыми глазами.
Езжай на твой комнатнотёплый юг,
В Гоа, с его похабными тельцами!

Ты будешь там лежать, лежать, лежать
Пока вконец не прорастёшь морковкой…
И вновь сырых детей будешь рожать
Своей истёртой маткою-бесовкой…

Престарой хиппи будешь ты сидеть
Под пальмою, смоля марихуану.
Желаю Будду я тебе узреть,
Жирнейшего, болтая про нирвану.

У каждого ребёнка по отцу
Их к вечеру компания сбредётся
К твоему, мама, ветхому крыльцу…
Кому сегодня случка улыбнётся?

Лежи, давай себя средь одеял!
Ни похоти, ни страсти, ни блаженства…
Жалею, что и я в тебе зачал,
Ища в миру хоть каплю совершенства…

* * *

Вот менеджер, а это — муджахед,
И разницы меж ними что ли нет?
Идёт талиб, одетый в шаровары.
Идёт Филипп, с футляром для гитары.

Вы что, хотите мне всерьёз сказать,
Что человечество возможно сослагать
В одно счастливое большое стадо?
Считаю, плюсовать его не надо…

Пускай воюет молодой талиб,
Пускай идёт себе болван Филипп,
Пускай луна встаёт над зоосадом,
Где шимпанзе и бабуины рядом…

Но мы серьёзный и печальный вид!
Ещё страшнее опыт предстоит,
Чем опыты великих страшных боен.
Вид Человека, будь не успокоен!

Будь наглецом, сразись с твоим творцом!
И победи, и съешь его на месте.
Победы увенчай себя венцом,
И плавай в межпланетном чёрном тесте…

* * *

И сумрачно надев пальто,
Пойду я среди улиц суженных,
Среди людей с утра разбуженных,
И не зовут меня Никто.

Я вождь немытого восстания.
Где мутная река Урал,
Там статуей для назидания
Для вас я, проходимец, стал.

А чтоб легенда была долгою,
То нужно на Пекин спешить,
Бог с ней с Москвой и речкой Волгою,
Пора в Янцзы стопы спустить…

Вальс

Искусство не знает законов.
Трагедиям нет границ.
Стада из сатиров, из нимф и тритонов
Бегут вдоль блистательных Ницц!

Их, впрочем, живой не заметит,
А мёртвому, в свете луны,—
Глядите, и каждый отметит:
Тритоны, сатиры, княжны…

Кровавые леди и девы
О нет этих дев нежней!
Гуляют по паркам Женевы,
Танцуют среди тополей…

Мы этой стремительной банды,
Никак пропустить не должны…
Так встанем же, Вивекананды,
Мужья кругосветной жены!

Покинем ночные могилы,
Сжимая лопат черенки.
Ведь девы ужаснейшей силы
Здесь топчут морские пески.

Пускай дорогие отели
Все спят вдоль блистательных Ницц!
Тритоны задуют нам в щели
Давно приоткрытых гробниц…

Весёлые фавны во фраках,
Девчонки в шуршащих чулках,
Здесь платят не в фунтах, не в франках,
В царапинах на локотках…

Синяк на мохнатом колене,
На розовой шейке укус…
Меж дикорастущих растений,
Мертвец и сатир и француз…
И стайка из греческих муз…

* * *

Я бы зашёл в «Клозери де Лила»,
Я бы сидел там где раньше была,
Наша компания: Жан-Эдерн
А за спиной его гравий и дерн.

А за спиной его каменный Нэй…
Нынче таких не бывает людей,
Как маршал Нэй, Жан-Эдерн Аллиер…
(Чей был отец генерал-кавальер).

Грустный ноябрь в потаённом Париже
Разогревается «кир-руайаль»…
Из монархизма всего мне ближе
Площадь Звезды (или Place Etoile)

Из монархизмов всего мне ближе
Культ императора Наполеона…
В грустном Париже, мрачном Париже
Тихо клаксонят звуки клаксона.

«Маршал, мы вот у твоих колен,
Франков спаситель», старый Пэтэн!
Ваши усы всех франсэ поражали,
Звонко звенели Ваши медали…

Но из монархизма всего мне ближе,
Наполеона гробница в Париже…
Из литераторов буйно-коварный,
Мне Жан-Эдерн в грудь запал легендарный…

Преобладал в «Клозери» красный плюш
Да ещё жив был клоун Колюш…

Забастовка

В странах Запада сыт пролетарий.
В странах Юга хоть климат хорош.
И на уровне даже Румыний, Болгарий
Ты меж классов борьбы не найдёшь…

А бывало: знамёна шумели,
И свистел раскалённый свинец.
Обожжёнными глотками пели,
То, что старому миру конец!

Только в нашей свирепой России
Забастовка грозит стариной.
Здесь в снегах плохо пахнут стихии
Полицейским, карболкой, тюрьмой…

Вышел крупный и хмурый рабочий,
Как тяжёлый и пахотный вол,
Развернул свой плакат многоточий
И с нулями к заводу побрёл.

Из домов, из хибар, из бетона,
Вслед за ним выливалась струя.
Это роботов злая колонна,
К ней, такой, примыкаю и я…

— Забастовка! кричат — Забастовка!
— Надоело! кричат,— Без гроша!
Ах рабочий, я знаю, винтовка
Успокоит тебя малыша…

Ты возьмёшь её в мощные руки
Как ребёнка подымешь к плечу
«Эксплуататоры, подлые, суки
Я вам всем за свой страх отплачу!

За смешение суток недели
За отсутствие радостных снов…
Пусть остынут семейные ваши постели
Пусть насытятся пасти врагов!»

Старая карта

Старая карта былой географии:
Где здесь Сицилия — гнёздышко мафии?
Где здесь Исландия — рай для селёдок?
Вот где Британия, рыжих молодок
Здесь островной инкубатор-вольер.
Ниже Германия (с «фрау» и «герр»…)
Тут вот Румыния, где виноград,
Я географии искренне рад…
Да здравствуют бочки дубовой Молдавии!
Прекрасные сливы былой Югославии!
А вот в Португалии «порто» хорош.
Испанец хватает в Испании нож.
Индиец любуется Шивой и Вишну
Японцы спешат любоваться на вишни…
Карта спокойная той географии
Ныне достойна она эпитафии…
Чур меня, чур меня, чур меня, чур!
Где тут Амур? Ах, ну вот он Амур!

* * *

Моя мать сошла с ума,
А жена беременна.
На жену легла вдруг тьма,
Надеюсь это временно.

Но моя мать сошла с ума,
И это непреклонно.
Лежит в Харькове сама,
На улице Ньютона.

А жена моя в бреду,
Неистовая, страшная,
Визжит «Я от тебя уйду!»
И чуть не рукопашная…

Дрожит, кричит, визжит как бес,
Себе шепчу я в ужасе:
«Ты на кого безумец, влез
В своём, дурак, супружестве..!»

* * *

В моей стране меня упоминают,
Ругают и склоняют, очерняют,
Изображён я словно чёрный зверь.
Но ты, сынок, сим «рупорам» не верь.

Отец твой удивительный учёный,
В объект любви неистово влюблённый,
Как был Христос в свой Гефсиманский сад…
Так и отец твой этим мукам рад.

Поскольку дело вот в чём заключается:
Земная жизнь, нет, не у всех кончается.
Махди приходит. Ты мессий не жди.
Отец твой есть заведомый Махди!

Зимнее утро

Зима и снег. Зима и мрак,
В окно мне видно это.
Ворон помимо и собак,
Спешат там два пакета.

Мне улицы противен гнёт,
И воробьи рассвета…
Помимо воробьёв несёт
Там ветер два пакета.

Ворона тяжко поднялась,
Через забор воровкой.
(Вдруг негр запел про свою связь
С какой-то прошмандовкой…

То в дальней комнате Богдан
С утра нажал на кнопку,
Чтоб телевизор как орган,
Дрожал бы негром спозаран
…А сам упал на попку…)

Ребёнок мой. Жена моя.
Зачем мне эти двое?
Жена смеётся как змея,
Ребёнок волком воет…

Зима пугает тёплый глаз,
И воробьи рассвета,
Спешат клевать хотя бы раз
Зловонный край пакета…

2 января 2008 года

Эх!

Я давал ей большую рубашку.
Она в ней тепло спала.
Я давал ей большую чашку,
Она чай из неё пила…

Я поил её чаем с мёдом,
Ей укутывал ноги пледом,
Всё равно она стала уродом,
И подвергла меня лишь бедам.

Сына, верно, она родила,
Только наш благородный сын.
Послужил ей как злая сила,
Против добрых моих сил!

Сторону матери

Вот я сижу на кухне, сынок,
При галстуке, зол, спокоен.
Прибудет охрана. И в нервов комок,
Сжатый, уеду я, воин…

Под утро затихла ссора с женой,
С мамой твоей больной…
Я не увижу тебя никогда!
Прощай же, моя звезда!

Вырастешь умным, красивым, Богдан,
Ну а отец твой, умру я от ран,
Вот что тебе напишу я на скатерти:
«Не принимай никогда, будь смутьян,
— Сторону матери!

— Дед твой болван, Веньямин капитан
Слабость имел: твоей бабке поддался.
Жизнь он прожил как пустое пятно,
С нею жевал и кряхтел заодно,
вот он никем и скончался…

Матери тёплое вьют гнездо,
Сладко в гнезде валяться,
Только мозгов разжижения до
Нужно с гнездом расстаться!

Мальчик беги! Мальчик беги!
От баб убегай скорее!
Пусть бабка суёт свои пироги,
Пусть мать вся улыбками реет,
Плюнь на улыбки и на морщины,
Бабы — не участь мужчины!

Да, я тебя от любви зачал,
Только объект желанья
Быстро чудовищем яростным стал,
Весь ощетинился, заклокотал,
Не только любить меня перестал,
Но гложет меня как пиранья…

(Может другого себе нашла,
Вся психопатией изошла!
При этом тобою она прикрывается:
Якобы бедный Богдан нуждается
В обширной квартире, в поездке в Гоа,
А без Гоа, ни «ау!», ни «уа!»)
На самом-то деле всё мать твоя лжёт
Её там мужчина, возможно, ждёт…

Она изрыгает зловонную ложь!
Ты на меня должен быть похож…
Так убегай от них, взявши нож,
Чтоб только не жить в их фарватере,
О покидай, покидай, покидай!
Этот вонючий, слезливый рай —
Сторону матери!

6 января 2008 года

* * *

Ко мне приехал Мефистофель.
Его большой автомобиль,
Стоит как сказочный картофель,
Под вывескою «Куры Гриль».

Вот из машины он выходит,
Одна нога ступила в снег.
Вокруг охрана хороводит.
Их целых восемь человек…

Пока охрана брови хмурит,
Мою охрану изучая,
Он через улицу бравурит,
Привычно и легко хромая…

Пока ко мне он подымается,
По лестнице моей крутой,
Его водитель появляется
Из дверцы чёрной и большой…

Его водитель — негр огромный!
А негру ведь подходит Ад!
Относится он к силе тёмной,
Как к ангелу — цветущий сад.

Ко мне заходит Мефистофель,
Мужчина лет под тридцать пять,
Он ястребиный носит профиль,
И тянется мне передать —

Портфель набитый до отказа…
При этом (как они должны!)
Горят углями оба глаза…
«Из Лондона. От Сатаны!»

* * *

— Ты за мной пойдёшь ли в Ад?
— Милый, да, пойду!
У дверей там опер, гад.
Ещё один в саду

Ещё три зловещих гада,
Там где низкая ограда,
окунулась в тень…
— Это наш последний день?

— У дверей прохладных Ада
Ты не дрогнешь?— Нет!
— Вот тебе держи, так надо,
Старый пистолет…

— Эх ты, колкая макушка,
Моя новая подружка.
Не успели ничего…
Беспокоит участь тела твоего..?

Партия бессмертна

Мы вечерами в тюрьмах ликовали!
Мы жили в напряжении страстей!
Не отмечают буллы, иль скрижали,
Иль хартии таких как мы людей…

И голодовок мы не объявляли
Мы повсеместно, стойко и всегда
Молитвенно и строго голодали
Своих не предавая никогда.

К нам за решётку мрачные закаты,
С рассветами спешили заходить.
Пытали нас зловещие солдаты,
Нас, Партию сумели запретить…

Под снегом мы героя хоронили…
Не плакали, но знали что придёт,
День мщения, придёт сезон Бастилий,
Кремль безобразный с грохотом падёт…

Да, Партия бессмертна, да бессмертна!
На шеи бычьи бледных палачей,
Горизонтально, грубо и конкретно
Опустим сталь зазубренных мечей!

Карнавал в Гоа

Веселитесь, стар и мал!
Входит гнусный Карнавал!
Вёдра желчи, вёдра гноя
Вырвал он вдруг с перепоя

И на пляжи и на храмы
На пейзажи и лингамы…

Словно мина вдруг упала,
Из тухлятины и кала.
От блевотины, как взрыва,
Мир воняет некрасиво…

Столько здесь людей горбатых,
Шелудивых, грязноватых,
Сколько жирных животов,
Сколько подлинных скотов…

Русских пошлых, и индийских
Сколько морд простороссийских
И кислотного жулья…
Вот она — среда твоя,

— Катя, Катя, Катерина —
мать украденного сына…

* * *

Завоеватель туристом не станет,
Чартером не полетит.
Он с пулемётом на пляж ваш нагрянет
И пулемёт застучит…

Завоеватель не будет туристом,
Воину незачем travel voyage,
Белый мужчина импе-риа-листом
Должен высаживаться на пляж!

Серые кожи, серые лица,
Грязные хиппи… Бежит свинья…
Эта позорная хиппи столица
Ваша ублюдочная Гоя…

Вы замарали собой закаты,
Вы перепачкали наши моря…
Кердык вам — туристы, пришли солдаты
Землехозяева, в лоб говоря!

Завоеватель не станет туристом,
Воину незачем travel voyage,
Белый мужчина империа-листом
Должен высаживаться на пляж!

Нервное состояние

Ребёнок пятками стучит,
Говнюк, по потолку…
Ребёнку всыпать надлежит,
Как сукину сынку

Зажавши бошку меж колен,
Штаны ему спустить,
И просто в прах, и просто в тлен
По жирной жопе бить!

Не будешь толстозадый клоп,
Ты гению мешать!
Не топай пятками, так чтоб,
Писатель мог писать!

Собака нервная визжит,
Уже который год.
Ей тоже всыпать надлежит,
Я предъявлю свой счёт!

За вой и лай, за вой и храп,
— Её я погублю!
За скрежет богомерзких лап,
Её я утоплю!

Ножик

Батька ты мой, батька,
Нет тебя на свете.
Я один остался.
Только стонет ветер.

Предо мной твой ножик,
С множеством орудий:
Лезвий, шила, ножниц —
Всё что нужно будет.

Я их подцепляю,
Я им говорю:
«Маленький мой ножик,
— я тебя люблю!»

В трудную минуту
Батю он спасал:
Лезвием он резал,
Шилом он пронзал

Память твоя батя,
В ножике твоём,
— Если нас не хватит
В ножике живём…

Пистолет

Прекрасней нет объекта для эстэта
Чем облик идеальный пистолета.

Чей аромат так привлечёт поэта,
Как запах смазки пистолета?

Был сон глубок? Он обусловлен «пушкой»
В ту ночь «ПМ» лежал ваш под подушкой…

Вы отомстили злобному Врагу
Повержен он как кукла на снегу?
Затем что он потребовал ответа.
И получил, был выстрел пистолета.

Зияет круглая, с горошину размером
Дыра во лбу, того, кто глупым хером
На вас дерзал поднять свою ладонь,
Теперь лежит как грохнувшийся конь…

Тревожней нет мыслителю объекта
Чем пистолет, который держит некто…

* * *

Думать, двигаться, дышать,
Форвардом возможно стать,
Луг зелёный красной майкой освежать,
По ногам защитников топтать,

Кедой на шипованной резине.
Состоять в таинственной дружине…
Выходить и выносить на люди
Голову на бронзовой посуде…

На пляже Гоа, февраль 2008

Одна из жён Лимонова,
Самая простая,
Бродит там беременная,
Вовсе никакая!

Потеряла милая
Не от косички бантик,
Потеряла женщина
Голову, как крантик!

* * *

Я бы писал стихи о гладиолусах,
Или о шляпках может быть писал,
Я пел бы Вам о шапках и о волосах,
Я б по-английски это напевал.

Я бы с ребёнком в парке бы прогуливался,—
Спокойный и приятный человек…
(А воздух бы на время обезпуливался!)
А ты глядела б мирно из-под век.

Тяжёлая жена моя, тяжёлая!
Всё более вы словно бы двуполая:
Мужские плечи, руки для меча…
Сейчас возьмёт, отрубит сгоряча,

У Ангела любви простые крылья…
Несчастные повиснут, хлынет кровь…
Три года всевозможные усилья
Предпринимал я, чтоб была любовь.

Я Вас сжимал в объятиях и ласках,
Вас никому в миру не уступал,
В сложнейших и завязках и развязках
Я своё тело с Вашим сопрягал.

Стремился внутрь я влажной Вашей глуби,
Топтал Вас словно бык и злой мужлан!
А что я получил? Она не любит!
Зачем тогда был этот балаган?!

Зачем родили бедного Богдана?
Чтоб ты его с отцом разорвала,
Чтоб у меня в груди зияла рана,
И я глядеть боялся в зеркала?

Тяжёлая жена моя, тяжёлая,
Какая ты бесчестная, двуполая…
Как злой мужик, как оборотень вдруг!
А я-то верил ты мой страстный друг!
А я-то верил, красоту мы делим,
И ненависть внутри себя не селим…

* * *

Жена, ребёнок были у меня…
Затем исчезли, как в воронку.
Всё грохнулось среди рожденья дня,
Богдану, годовалому ребёнку.

Успел купить китайский автомат,
И пистолет, и рацию, и кепи…
Он вырастет, и будет он солдат,
И мою славу он своей укрепит.

Богдан, когда ты вырастешь большой,
Скрути-ка мать, и к двери привяжи!
И выпори! Ей с чёрною душой,
«Зачем отца лишила?» — ей скажи.

* * *

Н.

Смотрел в окно, качал ногой,
Придумывал сюжет…
Но я Вас старше, Боже мой!
На сорок восемь лет!

Однако старый обезьян,
Прожженный, словно бес,
Волнует девочек-землян,
И девочек с небес…

(Ну нет, совсем не ерунда!
Скорей: «Ну да, ну да!»)
Я к вам забрался и туда
Куда прошла ялда.

Греха не может быть, и нет…
Какой у смертных грех..?
Схватил тебя отнюдь не дед.
Любовь равняет всех!

Ты знаешь,— правду говорю,
И мне не возразишь,
И то, что я с тобой творю,
Ты людям подтвердишь…

* * *

Н.

Хочется разврата.
— маленьких ушей.
Девочки-Солдата,
В глуби шалашей…

Оголились ляжки,
И горит живот.
Маленькой Наташки
Я касаюсь, вот…

Майку снимет дева,
Вот они два плода!
На груди у древа
Сиськи из народа!

Было давно

Это всё уже было давно
Женщина, собирающаяся петь в ресторан,
И женщина, уезжающая сниматься в кино…
(Как и мужчина, умирающий от ран…)

Женщина, голая, надевает чулки,
Не хочет идти работать, но надо.
Эти мгновения пусть далеки,—
Источают пригоршни яда…

Ресторан ночной. «Посиди со мной!
Не уходи, наяда!»
Но она уходит, сминая спиной,
Кисти синего винограда…

Я люблю все резиночки Ваших трусов,
Вашу бледную оспу прививки,
Ни среди детей, ни среди снов,
Я не видел такой дивки…

Вы наплываете девочки на…
Та которая, петь в ресторан…
На которую идёт сниматься в кина…
На мужчину, умирающего от ран…

Нацболы

Подростков затылки худые,
Костлявые их кулаки.
Берёзы. Собаки. Россия..
И вы — как худые щенки…

Пришли из вороньих слободок,
Из сумерек бледных столиц,
Паров валерьянок и водок,
От мам, от отцов и сестриц…
Я ряд героических лиц

На нашем холме замечаю,
Христос им является, тих?
Я даже Христу пожелаю
Апостолов смелых таких!

Я поднял вас всех в ночь сырую,
России — страны ледяной,
Страны моей страшной, стальной.
— Следы ваших ног целую!

Вы — храбрые воины света,
Апостолы, дети, сынки,
Воители чёрного лета,
Худые и злые щенки…

* * *

Мозилла Файер Фокс!
А ну скажи мне ты,
Как поживают акции и стокс?
Сейчас мы наведём свои мосты…

С красивой девочкой сведёт нас Интернет,
И будет ей совсем немного лет,
И будет у неё шершав сосок,
И будет твёрдый маленький задок…

Мозилла Файер Фокс!
Как поживают акции и стокс?

Эксплорер Интернет,
Ты мне не скажешь «нет»,
Я увеличу мой на мир обхват,
И будет каждый мне должник и брат…

* * *

Она не читала роман «Овод»,
Она читала роман «Обломов»,
Она не поймёт, что я вечно молод,
Ей не понять, что я без изломов.

Она низка, у неё нет высот,
Она — возлюбленная наоборот,
У неё есть живот, да, но два крыла,
Ей эта поганая жизнь отсекла.

А я летаю! Вам удивительно?
Хотя и летаю я очень мучительно.
Но я не тяжёлый, и два крыла,
Моя звезда для меня сберегла…

«Эдик»

А «Эдик» обиделся и ушёл,
И не вернулся опять.
Парень достался тебе большой,
А ты не смогла понять…

«Я же уйду!» он тебе говорил,
Грустный сидел, седой,
Куда уйдёт он сказать забыл,
Но все парни идут к другой…

Сиди теперь, пусть растёт Богдан,
И он, конечно, хорош,
Но я был большой, как Афганистан,
И как Иран, и как нож…

Опасный и старый, как Ашхабад,
Как Гиндукушский хребет…
И не отыграть нам меня назад,
И я не сумею, нет!

История бодрой стопой бежит
Ей и дети, и старики.
Лишь стройматериал, и другая дрожит,
Под картой моей руки.

Узоры моих родовых дактило,
Впитываются в её плоть,
Ну что же «Кате» не повезло,
Её разлюбил Господь!

Цыганочке маленькой «Эдик» мил,
Старый, седой и злой,
И он цыганочку полюбил,
Чтобы не быть с тобой…

* * *

Тебя мучает ревность со злобой, тоска,
Ты не видел два месяца с лишним сынка,
Ты болеешь, простуда и астма вдвоём
Истязают тебя этим солнечным днём…

Потерпел неудачу опять ты в любви,
Неудачником, впрочем, себя не зови,—

Вся проблема твоя с этой трудной женой,
Как проблема с собакой большой…
Выбирая собаку купить чтоб в друзья,
Выбирайте детей, взрослых сучек нельзя…

Ведь у этих у взрослых, красивейших сучек,
Было много несчастных, трагических случек,
Было много предательства, много грехов,
Чего нет у родившихся только щенков…

Быть джентльменом

Если ты джентльмен, то уж ты джентльмен,
Не вскрываешь себе ты вен.
Ты спокойно в моменты трагической смуты,
С коньяком или бренди глотаешь минуты…

Если ты джентльмен, то по морде красотку,
Не ударишь, всосавши в кишки свою водку.
Но подымешься строгий, прямой и седой,
Молодую девицу притащишь домой,
Отомстить своей прежней неверной девице,
Орхидеею свежей в петлице…

За предательство надо конечно убить,
Нелегко джентльменом в Московии быть,
В окружении русских, как меж печенегов,
С их зятьями и тёщами вещих Олегов.
С перепутанным психо, но с бодрым лицом,
Джентльменом остаться, не ставши скотом,—

Это вам не в Британии лордом служить,
Джентльменом в России,— как ангелом быть.
Отомщу своей прежней коварной девице
Орхидеею свежей в петлице!
Пусть галдят они все: печенеги, старухи,
Да утешусь я в юной пылающей шлюхе!

Порнография

Чужая похоть возбуждает…
Смотря, как он её сажает,
На свой блестящий толстый кол,
(она скребёт когтями пол
И белой задницей виляет!),

— мой кол встаёт и направляет
В тебя, подружка, остриё!
И где тут чьё, это моё
Его это стремит копьё
Удар в её ночные глуби?
Всё это называем «любит»,
И называем «бытиё».

А если бледный депутат,
Штанами потряся пустыми,
Нам запретит, друзья, разврат,
Со всеми постными святыми,
То я на улицу пойду,
И за свои рубли простые
Там порнографию найду,
у коей кудри золотые…

С собой за руку приведу,
И на продавленном диване,
В порнографическом аду,
Свою ялду в неё введу,
И акт протестным актом станет…

* * *

Н.

Я бы хотел, чтоб ты ходила в школу,
А я бы у ворот тебя встречал,
Для связи я тебе купил бы «мотороллу»,
Я б эсэмэсками уроки прерывал…

Однажды у меня всё это уже было,
Мне было хорошо, чудесно, как в раю,
И девочка в парах энергии и пыла
Любила меня так, как ангелы в бою!

Но я хочу ещё! Понравилось мне это!
Но я хочу ещё твоих запретных ласк!
Но я хочу опять зияющего лета
На страшных шишаках моих нацистских каск…

Да, образная даль меня в твой плен уводит,
И облачная пыль подмышек и колен…
Ты, девочка, стоишь, улыбкой рот твой сводит
Тебя зовут Лилит, Настасья и Элен…

Наташа, я хочу, чтоб ходила в школу,
Чтоб было бы тебе всегда семнадцать лет…
— Я, да, куплю тебе сегодня «мотороллу»
И буду ждать тебя из школы на обед…

* * *

Мать умирает, гниёт.
Сын скорой смерти ждёт.
При чудесной погоде,
При золотых облаках,
При голубом небосводе,
Вспоминая о мягких руках.

Но мать умирает, гниёт,
Сын в другом городе смерти ждёт,
И ждут этой смерти сиделки,
Крови и гноя чашки, тарелки
При этом впитались в кровать,
Только осталось, что смерти ждать…

А где же хвалёное милосердие?
Бедные люди. Напрасно усердие:
Жизни негрешником и добряком.
Глаза твои мама, под потолком,
Как у несчастной, больной собаки!
Мамочка, мама, прости мне драки!

Мамочка, мама, прости тюрьму!
Мамочка, мама уходит во тьму,
И кожа с неё слезает,
И кости её обнажает…
Мучительно мать умирает…

* * *

С родителями моим покончило время.
Как со всеми родителями бывает всегда.
Их обоих вначале ударило в темя,
А затем их слила подземная вода.

В крематории они лежали, как сушняк в овраге,
даже не деревья, но как узловатые кусты…
«Надо же»,— я думал, глядя, «бедняги»,
Надо было быть смелее, быть с жизнью на «ты».

Но они себе жили в плену привычек,
Запасали картошку, покупали пальто,
Делали запасы соли и спичек,
Но в Истории из двух не участвовал никто.

Надо было бы им ничего не бояться,
Отправляться в тюрьму и на эшафот,
Тогда не пришлось бы в гробу валяться,
Как старая лошадь, как сломанный крот…

Разврат

Да здравствует святой разврат!
И пьяный город Виноград!
Где щёки девушек румяны,
Смелы они как обезьяны,
Они неловки, непристойны,
Их попки вечно неспокойны…

Да здравствует святой разврат!
Такой, где в очередь стоят,
Вперёдстоящих понукают,
И семя в самочку качают,
И от волнения храпят…

В её дыре всосались в стены
Всех наших братьев злые гены…

Да здравствует святой разврат!
Где чаши наполняет с воем,
Весь дикий город Виноград
В столпотворении нагоем…

Где взявши грязного козла,
Надев на бёдра цепь златую,
Случают с целью сделать Зла,
Его и девочку младую…

В котлах баранина кипит,
Гашиш курится в трубках длинных,
И ряд пустынников сидит
На девах юных и невинных…

Здесь оседлал факир змею,
На женщине дрожит собака,
Здесь образ Сатаны из мрака
Вдруг навалился на свинью…

* * *

Спокойная трагедия: вот дряхлая старуха,
Нам переходит улицу, почёсывая ухо.
Тяжёлая трагедия,— с повстанцами и пушками,
Войдёт в энциклопедию поваленными тушками.

Семейная трагедия: когда жена безумная,
Срубает ветвь наследия как дьяволица думная,
И спиливает древо недавнего посева,—
Свои ж плоды из чрева. Поскольку злая дева…

Трагедия желания: когда пылает мания,
Насилия, насилия, так словно девка сильная,
Вся скручена, вся связана,
Любить тебя обязана,
Избита, раскорячена, словно животным схвачена,

И бьётся вся в истерике,
Как на скамейке в скверике,
Пронизана, замучена, до пальчиков изучена,
Наказана, задавлена
Избита и подавлена.

* * *

Я прожил последние годы как надо,
И мне не в чем себя упрекнуть.
Если в ванной вдруг всплескивала наяда,
Я шёл и брал её за голую грудь.

Меня не останавливала пропасть между,
Мной и наядой, которая русалка ведь,
И я лелею в себе надежду,
Что я буду так поступать и впредь.

Женского зверя брать за сиси,
Женскому зверю входить в дыру,
После — смотрите глазами рыси!
Ну и бегите потом в нору!

Я ж тебя Катя, дважды брюхатил!
Я же тобой насладился ведь,
Я ж тебя Катя, намеренно тратил,
Недра распарывал, как медведь!

Можешь теперь меня с постной миной,
Взглядом не видеть, не трогать рукой,
Но ты была моей половиной
Нижней, передней и задней порой!

* * *

К.

Я бы тебе показал!
Я бы на цепь тебя привязал,
Если бы кодекс наш уголовный,
Был не серьёзный, а был бы условный…

Ты у меня бы запела…
Мучил бы я твое тело.
Ты у меня бы плакала,
Кашляла, писала, какала…

Ты у меня бы просила,
«Дяденька, хватит!» вопила.
Я бы тебя не слушал…
А через месяц скушал…

Однажды, в Довиле…

Меня разят своим слепым огнём,
Сквозь шёпоты постыдные и слухи,
Тяжёлые глаза французской шлюхи,
В Довиле летом, пляж, и под дождём…

Так есть у меня сын, так есть garçon?
И ты Мадлен, с чудовищною чёлкой,
Та что была бретонскою девчонкой,
(Не проституткой, шлюхой, mouvais ton…)

Ты мать его? Мадлен, ты пахла рыбой,
Курорт затих под пеленой дождя…
Я о тебе забыл чуть погодя,
Лишь Пруста (он — свидетель), приводя
Но Пруст мне, впрочем, не казался глыбой…

Он, Пруст, за стопкой мокрых лежаков
Следил, как мы там пьяно копошились,
И острия нафабренных усов
У Пруста плотоядно шевелились…

Что женщина? Лишь щель, лишь злой каприз,
Когда по этой уводящей щели
Ком ДНК стекает властно вниз,
Если низвергнуть раньше не успели…

Лежак был твёрд, твой круп, Мадлен, был свеж,
Ты побывала в тысячах объятий,
И мне казалось, что меня ты ешь,
Сняв для удобства все из твоих платий…

Лежала ты потом как злая тварь,
Нажравшись плоти, пропитавшись спермой…
Я в сумерках листаю календарь…
— Тогда был май, и должен быть февраль,
Когда garçon родился? Так наверно?

А вдруг чудовище? А вдруг трехглазый зверь?
А вдруг не мой, но чей-нибудь из группы?
Ты женщинам, естественно, не верь,
Особенно, когда пьяны как трупы…

* * *

Сидим в пристанище моём
И Анну Шиллер ждём…

О, Анна Шиллер, Анна Шиллер!
Пиво «Шлиц-лайт» и пиво «Миллер»…
У Анны Шиллер, Анны Шиллер,
Ползёт по носу катерпиллер,
Её убил вчера драг-диллер
О, Анна Шиллер, Анна Шиллер!
Она конечно не придёт,
И мы её напрасно ждёт…

Там где наркотики — там драки,
Ножи достанут в полном мраке,
И ну ножами тыкать в плоть,
И Анну не сберёг Господь!

О, Анна Шиллер, Анна Шиллер!
Вся твоя жизнь — германский тсриллер…
И шляпа круглая твоя,
А в сумочке шипит змея!
Отец — эсэсовец, а мать,
С советским капитаном спать,
Ходила подлая, налево,
И Анна не святая дева,
Была.
Но только умерла…
О, Анна Шиллер, Анна Шиллер!
Её убили… Подлый киллер..!

* * *

Счастья в этот раз у меня было только два года,
Но и то хорошо, спасибо тебе, судьба!
Совсем без счастья живёт две третьих народа,
Не изведав его, отправляются в душные гроба.

А у меня была тонкая любовница,
С лицом королевы самых злодейских кровей,
Она мне навсегда подо мною запомнится,
Как я топчу её, страсть моя словно змей!

Позже набухла она, плодом её распирало…
И эта её новая, тучная, излишняя плоть
Нового качества счастие мне давала!
Его ещё на год хватило, спасибо тебе, Господь!

Что будет далее, то и будет далее,
Ты приготовил, знаю, мою судьбу.
Бледным ростком, вся как юная тонкая талия,
Движется твоя избранница к моему столбу…

— Я привяжу её к плоти моей пылающей,
(Пылающей, несмотря на мои года!)
Вновь я буду дающий, а она — принимающий,
Спасибо Господу, он добр всегда!

Вероятнее всего — он железное злое чудовище,
Но он любит меня, как развратная мать,
Любит дитя своё, как дорогое сокровище,
И потому не устанет он девочек мне поставлять…

* * *

Я презираю хлеборезов,
Калек, ребёнков, стариков,
Зато люблю головорезов:
Танкистов, снайперов, стрелков,

Носителей смертей, убийцев…
С усмешкой злою на губе…
Раз подполковник Кровопийцев,
В окрестностях Курган-Тюбе,

Показывая ключ от «Града»,
От зажигания его,
Сказал мне: «Вот он, ключ о Ада!»
И не добавил ничего…

Семь на семь страшные гектара,
(А может только три на три?)
Но столько Ада, столько жара,
Гектаров огненных внутри!

Я презираю хлебоедов!
Зато трагически просты,
Кто жжёт с утра, не пообедав,
Врагов, дороги и мосты…

Поскольку нео-гегельянец,
Поскольку я сверхчеловек,
Люблю я смерти пьяный танец,
На площадях и в устьях рек…

Талибы, или не талибы,
Война красива и проста…
А вы бы повернуть могли бы,
Тот ключ с улыбкой на уста…?

Я

И в метафизике, и в мистике,
Пот отеревши, глаз подняв,
Ты, Эдуард, как сын баллистики,
Отец Республики, ты прав!

Из кабинета гвоздь вогнав,
Что держит небо на приколе.
(Ведь нас всему учили в школе
Лишь мистику с предметов сняв.)

Ты прав, своим кичась набором
Средств для ведения войны:
Весы алхимика, с прибором
Для измерения Луны.

И яды, яды, яды, яды…
Один другого зеленей,
Щипцы, пинцеты, злые гады,
Кольцом свернувшись от людей,
Для убиения идей…

Всю философию и право
Ты хлёстким взглядом подчинил…
А на стене (два метра, браво!)
Следы. Там ночью ты ходил…

Послесловие: к читателю!

Стихи этой книги писались в 2006–2008 годах. Порядок их внутри книги соответствует хронологии постепенного написания их.

Помимо «антологических» стихотворений (Таких, как, например: «Четвёртое сословие», «О бородатые мужчины из 19-го века», «Забастовка» и других), в книге явственно прослеживается и поэтический дневник — история моих личных отношений с актрисой Е. В.— моей женой. От счастливого Нового 2007 года (стихотворение «Дом») до несчастного 6 января 2008 года (стихотворение «В сторону матери»), когда произошёл разрыв, через две поездки Е. В. в территорию Гоа (ставшую мне ненавистной, как легко заметит читатель),— развивалась и разрешилась иррациональная трагедия нашей семьи. Я так и не понял, почему она случилась. Вероятнее всего Е. В. просто устала. И решила отдохнуть на обочине жизни с нашими детьми. Но я не устал. Лучшее доказательство — шальной темперамент этих стихов.

Э. Л.