О самом европейском писателе Японии, правом радикале и эстете — Юкио Мисиме, GQ попросил написать одного из самых европейских писателей России, левого радикала и эстета Эдуарда Лимонова. Слова Мисимы о достоинстве и долге самурая Лимонов не переставал повторять, вышагивая по камерам трех своих тюрем.
Он погиб 25 ноября 1970 г., я тогда жил в Москве с женой Анной; в тот день во время приступа шизофрении она сказала мне через стол: «Я знаю, ты хочешь меня убить».
В советских газетах, помню, появилось несколько довольно подробных репортажей о неудачном захвате им Генерального штаба сил самообороны Японии и последовавшей за неудачей сепукку Мисимы.
Впрочем, советские газеты того времени называли его «Мишима», а сепукку — «харакири».
В то время как сепукку — это коллективное самоубийство с последующим отрубанием головы уже сделавшего себе харакири самурая его слугой либо приближенными. Что и совершил друг и любовник Мисимы Марита с третьей попытки: первые два удара меча раскололи Мисиме затылок, но не убили его. Срубив наконец голову, Марита сам совершил харакири, а его голову снес еще один офицер Тату-Но-Каи — личной гвардии Мисимы. Оставшиеся в живых два участника нападения на штаб сил самообороны вместе с удерживаемым в заложниках генералом — начальником штаба — сдались ворвавшейся в кабинет полиции. Советские газеты, я говорю, подробно писали о кровавой драме, использовав ее как доказательство ущербности капиталистической действительности. Вот, мол, они какие, их нравы — любуйтесь, правый писатель-путчист захватил штаб армии: лужи крови, две головы на полу, два безголовых трупа.
Первую книгу Мисимы я получил в Париже, летом 1980 года, в подарок от собрата, французского писателя. Это были комментарии к «Хагакурэ» на английском языке, пэйпербэк издания «Пингвин», тоненькая, с фотографией старой самурайской сабли на обложке.
И она верой и правдой служила мне аж до апреля 2001-го, когда и пропала во время моего ареста. В вышедшей в 1992 году в издательстве «Молодая гвардия» моей книге «Убийство часового» я обильно цитирую «Хагакурэ»: я переводил тогда текст из книги Мисимы. Я полагаю, тогда еще Мисима российскому читателю был незнаком.
У Юкио Мисимы несколько основных характеристик.
Он японец, он эстет, он правый, он милитарист и он фанатик.
Прежде всего, он японец. Следует признать, что Япония стоит особняком от остального человечества и несколько возвышается над ним. Все японское как бы лучше, тоньше и качественней. Японские сабли, безусловно, превосходят европейские: они тоньше, воздушнее, изысканнее по форме и отделке, чем такие же европейские орудия убийства. И оттого они страшнее тупого какого-нибудь испанского клинка или германского палаша. Иероглифы, обладание которыми Япония делит с Китаем, предпочтительнее линейных, скудновато выглядящих европейских азбук. Японские бамбуковые домики — это особый архитектурный мир, так же как корабли этой островной страны, а их еда до сих пор интригует остальной мир множественными загадками, она полна очарования, их еда, даже простолюдинов, это вам не картошка с салом. Изысканная сложность, вот как можно охарактеризовать Японию и японское.
Почему это так? А мы никогда этого не узнаем, почему вся изысканная сложность была помещена на Японские острова. У них даже ландшафты побережья изысканны, и сложны, и утонченны. Соседний большой Китай тоже непростая страна, но Китай уступает в рафинированной сложности Японии. Китай попроще. Современная Япония, безусловно, полна всяких индустриальных и постиндустриальных корпораций, японские служащие в кургузых европейских костюмах, безусловно, убивают себя работой на службе корпорации, во главе которой стоит всегда некая семья, клан. Но точно так же служивый самурай был предан своему «даймио» — князю и должен был покончить с собой после его смерти. Автор «Хагакурэ» самурай Йоши Ямамото (1659–1719) остался жив и записал свой самурайский кодекс только потому, что его «даймио» запретил ему покончить с собой. Страннейший рафинированный дух японской расы прорывается сегодня в их любви к всевозможным роботам, механическим и электронным; между прочим, первых чудовищ-монстров запустили в мир не американцы, а именно японцы. Фильмы о добром прояпонском монстре Годзилле были сделаны в Японии после войны. Может быть, таким образом дух японского народа хотел что-то компенсировать себе за поражение во Второй мировой войне и за трагедию Хиросимы и Нагасаки. Существует даже мнение (я прочел в журнале Foreign Affairs какое-то количество лет назад мемуары бывшего американского посла в Японии), что Япония не покорилась, что она затаилась и мечтает о реванше Соединенным Штатам, об отмщении. Что, достигнув небывалого экономического развития, Япония каким-то образом погубит Соединенные Штаты. Именно поэтому японцы убивают себя работой.
И вот у такого народа в 1924 году родился мальчик, позднее взявший себе псевдоним: Юкио Мисима. (Американцы все же твердо пишут Mishima.)
Дед его был высокопоставленным чиновником.
Я думаю, он все же уклонился от армии с помощью деда и потом не мог себе простить этой слабости. Это мое личное мнение. Оно основывается не на японских документах, а всего лишь на обширных материалах, вышедших о его жизни по-английски и по-французски.
Потому что он меня интересовал чрезвычайно. «Путь самурая есть смерть» — это основной лозунг, позыв «Хагакурэ», эти иероглифы были начертаны на головных повязках камикадзе, 18-летних и 19-летних юношей, вместе с примитивными самолетами-бомбами они падали на американские корабли и погибали. Я думаю, что эти его сверстники не давали ему покоя потом, вплоть до 1970 года. В ноябре 1970-го война его догнала. Он искупил свою вину.
Отсюда его чрезвычайный фанатизм, невиданная жестокость к самому себе. Ведь по сути дела он и его офицеры не очень и пытались захватить штаб. Мисима лишь обратился с речью к солдатам сил самообороны с балкона штаба: он предлагал им мятеж во имя императора. Его осмеяли.
Солдаты кричали: «Имбецил! Перестань играть в героя!»
А он кричал им: «Так мы рискуем потерять императорские традиции Японии». И все. Только генерала удержали в заложниках, но ничего с ним не сделали, не пытались сделать. Налицо скорее явное желание погибнуть, а не совершить государственный переворот.
Конечно, он эстет, и непревзойденный. Куда там рыхлому ирландцу Оскару Уайльду в его фраке, сделанном в виде виолончели. Хотя и судьба Уайльда трагична, но Мисима привнес в свой эстетизм нотки рафинированной жестокости. Затянутый в мундир Тату-Но-Каи, два ряда сияющих пуговиц сходят вниз по торсу, белые перчатки.
Головная повязка пилотов камикадзе, «Путь самурая есть смерть» — гласят иероглифы. Японское красное солнце как пятно крови на повязке.
И они принесли свои мечи с собой! Мундир распахнут, свежее белье задрано, обнажая живот.
Короткий нож и длинный меч — орудия хирургической операции героического лишения себя жизни. Он все это отрепетировал!
Он снялся в фильме, где молодой офицер совершает ритуальное харакири. Есть фотография в Америке, где тотально-европейский — черный костюм, узкие брюки 60-х годов, тонкий черный галстук, белая рубашка, короткая стрижка, остроносые туфли — Мисима стоит на фоне афиши своего фильма. На афише офицер, грохнувшийся на колени, расстегнув мундир, приподнял рубашку и втыкает в живот ритуальный нож. Фотографию сделал его друг и издатель Альфред Кнопф. Он и пригласил Мисиму в Америку, куда тот отправился на пароходе.
Удивительно, но японцы считают его самым европеизированным писателем. Сам он считал идеальными переводы своих книг на английский и завещал впредь переводить свои книги на другие языки с английского! Лучшие его вещи — не многочисленные романы, доказывающие его правую политическую идеологию (любовь и преданность императору, самурайские традиции Японии), а автобиографическое эссе «Солнце и сталь», две пьесы «Мой друг Гитлер» и «Мадам де Сад» и, безусловно, бесподобные его комментарии к «Хагакурэ». Они звучали у меня в голове — слова монаха-самурая Йоши Ямамото, интерпретированные Мисимой. Когда я мерил шагами тюремные камеры трех моих тюрем, повторяя как заклинание:
«Для того чтобы быть превосходным самураем, необходимо приготавливать себя к смерти утром и вечером изо дня вдень. Если изо дня в день самурай репетирует смерть мысленно, когда время придет, он будет способен умереть спокойно».
Далее следовал перечень всевозможных насильственных смертей, от поражения стрелой до удушения. Вот я ходил по тюремным камерам и воображал мои всевозможные смерти в тюрьме, от удушения сокамерниками до пули часового, которая, возможно, настигнет меня в тюремном дворе. Часть часовых на вышках были в Саратовской центральной тюрьме — женщины. Я воображал и смерть от выстрела женщины с накрашенными губами. Нужно сказать, мне совсем не казалась такая смерть ужасной.
Да и любая смерть не казалась ужасной, отрепетированная тысячу раз в голове.
Он был модным писателем и персоналити, кроме всего прочего. Его книги хорошо продавались, а фильмы, в которых он снимался (он с удовольствием играл даже роли гангстеров), сделали его популярным. Но это была лишь внешняя, видная обществу сторона его жизни. Правый политик, он втайне тренировал своих ребят из общества Тату-Но-Каи на военных базах сил самообороны. Зачем, можно спросить, если он намеревался умереть таким жестоким образом, не попытавшись даже действительно совершить государственный переворот? Впрочем, основная заповедь «Хагакурэ» — философии храбрости, чести и достоинства — звучит так:
«Я открыл, что путь самурая есть смерть. В ситуации пятьдесят на пятьдесят между жизнью и смертью просто пореши на том, чтобы выбрать немедленную смерть. Ничего в этом сложного нет. Всего лишь собраться и проследовать. Некоторые говорят, что умереть без того, чтобы выполнить свою миссию, значит умереть напрасно, но это — расчетливая имитация самурайской этики наглыми торговцами из Осаки. Совершенно натурально в ситуации пятьдесят на пятьдесят, что всегда находится извинение для того, чтобы жить дальше.
Но тот, кто выбирает жить дальше, потерпев неудачу в своей миссии, будет презираем как трус и ничтожество. Это рискованная роль. Если умираешь, провалившись в своей миссии,— это смерть фанатика, напрасная смерть. Однако нет, она не позорна. Такая смерть и есть именно Путь Самурая».
Этой запредельной заповедью и был управляем Мисима, когда опустился на колени в кабинете начальника штаба сил самообороны Японии и обнажил живот для совершения ритуального самоубийства. И тем самым внес в сокровищницу вида человеческого, человека как вида, свою контрибуцию. Расширил границы вида, продвинул их даже в смерть. А также искупил свою вину перед юными пилотами-камикадзе и выполнил свой долг. Присоединился к ним не в двадцать, так в сорок шесть лет.
1941
Опубликован первый рассказ 16-летнего Хираоки Кимитакэ, который писал под псевдонимом Мисима, что в переводе означает «зачарованный смертью дьявол». Верность японским обрядам и традициям с самого начала была основным мотивом его творчества.
1949
Выходит роман Мисимы «Исповедь маски», частично автобиографическая история мальчика, осознающего и скрывающего свою гомосексуальность. В этом романе Мисима признался, что первый оргазм он испытал в двенадцать лет, глядя на картину, изображающую св. Себастьяна, умирающего от ран. Сам писатель, имевший садистские наклонности, позировал в образе мученика.
1966
Мисима снял фильм «Патриотизм». Эта короткометражка была его самым весомым вкладом в кино. Герой фильма, японский офицер (Мисима), готовится вместе с женой к сепукку. Снятый в эстетике театра кабуки, фильм был запрещен во многих странах и считается жизненным манифестом писателя.
№12, декабрь 2004 года
Эдуард Лимонов сумел доказать, что политика — это не только угрюмые лица, невнятные мысли и туманное убожество речи. Это даже не секс, потому что политика по Лимонову выглядит романтично. Нет ничего удивительного, что для нас Лимонов решил написать про любовь, которой любая странность простительна.
Первым современным европейским поэтом считается Франческо Петрарка, поэт итальянский, живший на этой земле с 1304 до 1374 года. Писал он и по-латыни и по-итальянски. Славу первого и современного Петрарке принес сборник сонетов во славу некоей девушки Лауры, которую он встретил на благословенной земле Прованса в 1327 году, полюбил и воспел в сборнике «Il canzoniere». Считается, что Петрарка встретил свою Лауру в Авиньоне, средневековом городе, где сейчас проводятся театральные фестивали, а некогда около сотни лет обитали римские папы во время «Авиньонского пленения». На самом деле Петрарка встретил свою Лауру в городке Прованса под названием Фонтен-де-Воклюз.
В 1980 году, в августе, я попал в Прованс. Вообразите себе климат теплицы, южное солнце, ярко-синие тени и соответствующие фруктовые запахи оранжереи. Прованс во Франции называется Midi — «Полдень», «Середина», «Полуденная Земля», ну как сторона света, как «Юг» или «Север».
Благословленная земля тепла и неги и, разумеется, любви. Фонтен-де-Воклюз — зеленый и пыльный городок в скалах, что-то вроде Пятигорска. Все общество в знойные дни само собой стягивается к этакой естественной темной луже холоднейшей воды. Волей-неволей сидят они там на водах, пьют воду, прогуливаются у этого самого провала. Именно там, сидя у Провала, Франческо 23 лет отроду впервые увидел прошедшую вместе со стайкой девушек-подружек девочку Лауру. Ей было только 12 лет. Это еще не самое странное в судьбе Лауры, послужившей платонической музой-ангелом для самой яркой европейской книги Средневековья.
Love story у Франческо с Лаурой не произошло. Это известно. Но только специалисты знают, что Лаура была из рода де Сад и что через четыре столетия ее род даст рождение «божественному маркизу» де Саду, этой фамилии мы обязаны термином «садизм». Иронию, нет, саркастическую усмешку, нет, дьявольский хохот, ну да, хохот вызывает эта экстраординарная родственность: такая Лаура-девочка и монстр Донатен Альфонс. Платонические сонеты и жестокие сочинения о насилии как о главной энергии мира людей. Почему, почему один и тот же род дал два противоположнейших феномена?
Ответа нет и не будет. Следует смириться с тем, что в мире есть загадочные явления.
Или вот какая история. Старый английский университетский город Оксфорд. Примерно около 1865 года в Оксфордском университете преподает математику 33-летний Чарлз Людвиг Додгсон. Это крайне эксцентричный английский джентльмен, этот Додгсон. Он долгие годы дружит с «дином», т.е. с деканом Церкви Христа Х.Г. Лидделлом, а еще больше с его маленькой дочерью Алис Лидделл. Именно для нее и для двух ее подружек он рассказывает чудесные истории. В 1865 году под псевдонимом L.C. (Льюис Кэрролл) эти истории выходят отдельной книгой «Приключения Алисы в стране Изумлений». В 1872 появляется вторая книга «Через Увеличительное Стекло». Льюис Кэрролл умирает в 1898 году, так и не раскрыв свой псевдоним.
Более того, на протяжении его жизни Додгсон всегда отрицал авторство книг, опубликованных не под его именем. Общественные нравы были более строгие, чем сейчас, в Оксфорде ты преподаешь или нет. Оксфорд ведь находился, как и сейчас, в Англии. Еще при жизни Додгсона английский суд бросил в тюрьму на два года другого эксцентричного выходца из Оксфорда Оскара Уайльда. Всего лишь по свидетельству горничной Уайльда, заявившей в суде, что видела темные пятна на простыне после встречи мистера Уайльда и его друга Бозе, сына маркиза Куинсборо. Вот образчик прозы Додгсона:
«Вскоре Кролик заметил Алису, в то время как она стояла, с любопытством оглядываясь вокруг, и тотчас же приказал рассерженным тоном: «Мэри-Энн, что вы делаете здесь?! Идите домой немедленно и найдите на моем туалетном столике мои перчатки и носки и носовой платок и тащите их сюда как можно быстрее!»»
Без сомнения, такие истории нравятся маленьким девочкам, а маленькие девочки нравились английскому учителю математики. Что нравились — не вызывает сомнения. Уже глубоко в ХХ веке человечество получило подтверждение этому. У его наследников обнаружились фотографии Чарлза Людвига, он был, оказывается, еще и фотографом. Он снимал маленьких девочек в неглиже, этот странный джентльмен, в том числе и Алиску и ее подружек. Позднее фотографии были опубликованы в нескольких альбомах. По нашим современным понятиям, там ничего противозаконного нет, на этих фотографиях, но непристойность присутствует. Она создается тем эффектом, что эти мелкие леди одеты во взрослые, по нашим понятиям, одежды (тогда не было спецодежды для детей) и выглядят потому, как маленькие раздевающиеся проститутки.
Или вот еще странность любви. Юная красотка Елена де Ганн выходит замуж за вельможу — государственного советника Никифора Блаватского. Середина ХIХ века. Все удивлены и потрясены неравным браком. Вот как позднее сама Елена Петровна объясняла свой выбор:
«Я вышла замуж за старика Блаватского потому, что в то время как все молодые люди смеялись над «магическими» суевериями, он верил в них! Он так часто говорил со мной о эриванских колдуньях, о таинственных науках курдов и персов, что я приняла его, чтобы использовать ключ к ним».
Заметим это невообразимо старомодное «приняла его», но такое точное и близкое к библейскому «познала», и сообщим, что уже в 1856 году Елена Блаватская отправилась в Тибет. Где, судя по всему, была инициирована в то учение, которое позднее объявила миру под названием «теософии». Ей было в это время 25 лет. А начала она подростком.
«Мой прадед со стороны матери князь Павел Васильевич Долгорукий имел странную библиотеку, содержащую тысячи книг по алхимии, магии и прочим оккультным наукам. Я прочла их с острейшим интересом, прежде чем мне исполнилось пятнадцать»,—
вспоминает Елена Блаватская в одном из писем.
Лаура в Фонтен-де-Воклюз, Алиса Лидделл в Оксфорде, Елена де Ган-Блаватская подростками попали в компанию страннейших джентльменов. Мораль: следует тщательно выбирать себе партнеров, девочки, джентльменов.
№1, январь 2005 года
Эдуард Лимонов полагает, что война — актуальная тенденция любого сезона.
Солдат на войне имеет дело со смертью, может в любой час отправиться к праотцам, потому все, чем он занимается, драматично. Оружие всегда старались украсить: ножны сабель и кинжалов в музеях блистают серебром, перламутром и золотом, эфесы украшены драгоценными камнями. Орудия, приносящие смерть, должны были выглядеть празднично, священно. Ведь церковная утварь в храме также выглядит празднично, ибо работает в посредничестве между Богом и человеком. А оружие — посредник между человеком и смертью, в сущности выполняя те же сакральные функции.
Во Второй мировой войне горели лафеты пушек и пуговицы мундиров. Мой недавно умерший отец в 50-е и 60-е годы, помню, забирал звездные пуговицы в щель специальной дощечки, покрывал их едко пахнущей жидкостью — оседолом, натирал чистой тряпкой, а затем выдраивал еще и щеткой. Армия своим сиянием должна была наводить ужас на врагов и обратить на себя внимание богов. Современные армии отступили от этих целей в пользу функциональности, а зря. Однако военные по-прежнему стараются героизировать внешний вид. Невинные ухищрения советских молодых офицеров, когда вставляли в фуражку проволоку, увеличивая тулью, были направлены именно на героизацию своего облика. Сейчас тульи фуражек российских офицеров настолько огромные, что иногда превышают длину лица. Это уже смешно. Впрочем, у туркменских племен до сих пор ценится обладание самой крупной папахой.
Военную форму единого образца впервые ввели (кто бы сомневался!) во Франции при короле Людовике XIV, где-то между 1680 и 1690 годами. Общая военная форма усилила сплоченность подразделений; одетый в мундир солдат чувствовал себя более уверенно, а дезертиров стало легче ловить. Знаки отличия в виде галуна на шляпе или обшлагах, а также алебарды сержантов укрепляли военную иерархию и, следовательно, дисциплину. Александр Дюма достоверно изобразил французскую армию XVII века: гвардейцы были вооружены фитильными мушкетами, носили синие мундиры с красными отворотами, эполеты, красные чулки и шпаги. Впрочем, мушкеты вскоре были заменены кремневыми ружьями. А вот шпаги еще долго будут на вооружении пехоты, пока не сменятся штыками в XVIII веке.
Интересно, что до Павла I русская армия воевала в мундирах, под которые поддевали кто что мог, то есть без верхней одежды. Павел ввел для нижних чинов суконную шинель с рукавами для холодного времени. Этот предмет военной одежды солдаты носят и по сей день! Так что все мы вышли из шинели Павла I. Этот император вообще сделал много хорошего для армии. Запретил, например, под страхом смерти невыдачу солдатского жалованья. Запретил использовать солдат в качестве рабочей силы в офицерских или генеральских имениях.
Я был лично знаком со многими воинами в горячих точках, появившихся на планете в 90-е годы. Желко Разнатович по прозвищу Аркан (лев) одевал своих бойцов-«тигров» в черную ловкую форму и платил им жалованье немецкими марками. Маскотом, то есть тотемным животным, его армии был тигр, точнее тигренок. Я видел его в ноябре 1991-го на базе близ города Эрдут, этого веселого тигренка. Аркан, высокий, крепкоголовый владелец футбольного клуба и бензоколонок, был храбрым воином. Предпочитаемое им оружие — карабин «хеклер» и огромный револьвер «кобра-магнум». «Кобра-магнум» соответствует в мире автомобильном «роллс-ройсу», ну а «хеклер» будет не слабее «астон мартин». Статус оружия подымает статус владельца. Солдаты похваляются своими «кобрами», «кольтами», «скорпионами», как в мирной жизни богачи хвалятся «роллс-ройсами» и «феррари». Я видел еще один экземпляр «кобры-магнум» на Балканах: «кобра» свисала с ремня президента республики Книнская Краина. Ныне этой сербской республики не существует, ее поглотила Хорватия. Там, в Книнской Краине, в 1993 году я встретил настоящего Рембо-сербского капитана Драгана.
Профессиональный солдат (помню его раскрашенное боевыми узорами лицо после боя за высоту Ражовльева Глава), капитан воевал с расторопностью теннисного чемпиона. Вокруг головы повязан хаки-платок, в руке каска… Помню склонившегося вместе со мною над картой Балкан генерала Радко Младича. 1992 год. Генерал в ярко-синем, тесном ему костюме, рукава коротковаты, выглядит как крестьянин, вышедший в церковь в воскресный день. Позднее он же, совсем иной, преображенный полевой формой, разговаривал со мной у иллюминатора военного вертолета.
В Таджикистане близ города Курган-Тюбе в 1997 году на дороге в колхоз имени Чапаева наша машина остановилась, чтобы я поприветствовал полковника Махмуда Худойбердыева. Вышел полковник в вылинявшей добела колониальной форме офицера Советской армии и в большой советской фуражке с красным околышем. Над нами зияло и дымилось пылающее небо Азии. Полковник был фанатом Советской армии, как какой-нибудь офицер-чурка — безоговорочный фанат английской.
Солдаты, повторяю, работают со смертью. У них свои трагичные обряды, свои священные предметы — оружие для лишения жизни и свои жреческие одежды. Сейчас в моде ткань, окрашенная в цвета «зеленки» горных кустарников в Чечне. А на груди вышита группа крови. Ибо терять кровь — их профессия и долг. Война и кровь не выходят из моды.
№3, март 2005 года
Эдуард Лимонов был им тогда, когда это было настолько немодным, что каралось законом — на рубеже 60–70-х годов в Москве.
Вот лишь несколько наиболее ярких сцен моей предпринимательской деятельности. 1968 год. Деревянный дом на Казарменном переулке.
Взглянешь в окно во двор — XVI век, не позднее. Срубы, сосульки, сугробы, дети в валенках, платках и с санками. Окоченевшие, розовощекие, синеглазые, сопли через губу. Взглянув в окно, я перевожу взгляд под лапку подольской швейной машины. Там у меня зажата яркая чешская ткань — набивной толстый ситец. Я сшиваю из раскроенных деталей сумку. Простую, как работа Малевича, прямоугольник с двумя ручками, из того же цветного чешского ситца. В ручки я встрачиваю тесьму. Иногда, когда мне лень, я тесьму не встрачиваю и сумка получается недолговечной, ручка быстро изнашивается. Но это уже находится за кадром моей деятельности. К чести моей следует сказать, что, будучи протестным поэтом контркультуры в тот революционный для всей планеты год 1968, я все же — добросовестный парень, я редко позволяю себе халтурить и, чертыхаясь, старательно вшиваю тесьму. Смеркается. Включаю свет. Точнее, вначале задергиваю занавеску на окне и затем включаю свет. На меня могут настучать. Увидеть, что шью, и настучать. Заканчиваю работу, кладу десяток сумок в авоську, предварительно завернув их в газеты, надеваю черное длинное пальто, черную кепку и выхожу. На метро добираюсь до станции «Площадь Революции». Возле универмага ГУМ меня ждет моя подруга Анна. Она на семь лет старше меня. Анна тотально неспособна сесть за швейную машину, но торговать она умеет. На улице, в толпе, в магазине она чувствует себя как дома. Полуседая, хотя ей только тридцать, с пронзительными ультрафиолетовыми глазами, она гипнотизирует и женщин, и мужчин.
Язык у нее острый, склонность к полноте придает ей фундаментальность. Все безоговорочно обращаются к ней «дама». В руках у «дамы» — сумка моего производства. Мы отходим в сторону, и я передаю ей несколько изделий моего ремесла. Она уходит в ГУМ, а я остаюсь снаружи. Мерзнуть. Появляется она довольно быстро. Сумки, яркие и броские, идут нарасхват. К закрытию магазина уходит весь десяток. На руках у нас тридцать рублей, и мы едем в ресторан «София». Почему советская промышленность не догадается сделать то же, что и мы? К счастью, она не догадывается. Два или три раза Анну забирала милиция, но всякий раз отпускала…
В начале 70-х я укрепился в Москве и завел связи. Заведя связи, я превратился в более крупного предпринимателя. Объясню почему. Еще до производства сумок, живя в Харькове, я самостоятельно научился шить брюки и зарабатывал этим ремеслом. Однако, переехав в Москву, я обнаружил, что у меня нет клиентов — в Москве у меня было мало знакомых. Именно потому я и перешел на сумки. Вначале 70-х поэт Игорь Холин познакомил меня со своей молоденькой подружкой Иркой по кличке Долгоносик. Ирка Долгоносик была расторопная, толковая, предприимчивая блондинка, модная и элегантная.
Как-то посмотрев на меня, сгорбившегося за швейной машинкой — я срочно дошивал брюки какой-то знаменитости, может быть, Булату Окуджаве или Эрнсту Неизвестному (чистая правда: я так сшил им брюки),— Ирка спросила меня:
— И сколько ты берешь за это, Эд?
— Пятнадцать рублей.
Ирка посмотрела на меня с сожалением.— И сколько за день можешь сшить?— спросила она.
— Одни, ну полторы пары, то есть одни целиком, другие наполовину.
— Вот что,— сказала Ирка.— Если тебе себя не жалко, то мне тебя жалко. Горбатиться за такую мелочь?..— Она достала из объемистой сумки, Ирка всегда таскала эту сумку с собой, зеленые брюки.— Посмотри.
Я осмотрел. Без карманов. Иностранные. Пестрые этикетки.
— Такие можешь сшить?— спросила Ирка.— В точности такие?
— Могу,— сказал я. Без карманов проще простого. На карманы большая часть времени уходит.
— А швы можешь так заделать? И края?
Я посмотрел. Края везде были застрочены специальной тонкой тесьмой. Выглядели очень аккуратно.
— Можно. Только у нас тесьмы такой нет.
— Я тебе достану тесьму.
И этикетки иностранные принесу. Ты сколько за работу хочешь?
— Пятнадцать. Я же сказал.
— Дурак ты, Эд,— сказала моя молодая жена Лена, только что ушедшая ко мне от старого мужа-художника.— Ты что, не понял, Ирка будет загонять эти брюки как иностранные, а иностранные по 150–200 рэ идут!
Уже на следующий день Долгоносик принесла мне ткань, тесьму и этикетки, а еще через день забрала изделие, сделанное мною как точная копия иностранных зеленых брюк. В тщеславной Москве 70-х брюки продались молниеносно. За 150 рэ. Я получил мои 100.
Только наш с Еленой отъезд за границу, в Вену, прервал навсегда наше с Долгоносиком плодотворное предпринимательское сотрудничество. Это случилось в 1974 году.
№4, апрель 2005 года
«Статья у меня получилась… э-э… критическая»,— оправдывался по телефону Лимонов. Оценив степень критичности, редакция приносит извинения г-ну Горбачеву заранее.
Что, Лимоноф, твои соотечественники такие дохлые? Уже третий лидер помер… Вот наш Клемансо в 88 лет во время полового акта преставился… Французский мужчина — лучший в мире. А ваши — слабаки.
Жерар Гасто, хромой фотограф агентства Sipa, ловил меня в объектив, щелкал затвором, но не забывал ранить национальную гордость. Разговор происходил в Париже в 1985 году. Умер Черненко, и советские поспешно хоронили его на Красной площади, сами стесняясь похорон. Ведь сколько можно, третий подряд… Брежнев, Андропов, Черненко.
Генсеком стал молодой и неотесанный Горбачев. Я тотчас отметил его деревенский выговор, обожающий взгляд, направленный на мегеру Тэтчер. По мне, Тэтчер не стоила внимания, буржуазная английская тетка с сумочкой. Безвкусная и стерильная, как все англичанки… Первое впечатление в большинстве случаев оказывается верным. Замеченные мною горбачевские качества позже и проявились во всем блеске. Неотесанность выразилась в полном отсутствии знаний о современном мире, и следствием этого стала неразумная государственная политика, а тщеславие привело его в объятия Тэтчер, потом Рейгана и Буша-старшего. Хитрые лощеные ребята льстили ставропольскому механизатору, у которого от их ядовитых похвал кружилась голова. «Я ли это, простой Мишка Горбачев, стою рядом с умными и великими владыками мира?!.» Ну они ему и напели про общечеловеческие ценности, что Варшавский договор надо распустить, Германию объединить, но не так, чтобы одна ГДР получилась, а так, чтобы все немцы под ФРГ оказались. Он сделал, как они ему внушали. Объединил.
Жерар Гасто, мой хромой друг, а не только фотограф, упрекнул меня за объединение Германии.
— Зачем, Лимоноф, вы это сделали? Нам, французам, придется с «капустниками» воевать. И вам. Зачем?
Я сказал, что я тут ни при чем. Что мне самому не нравится вновь образовавшееся немецкое величие.
— Идиоты вы, русские,— сказал Жерар.
Две трети французов, оказалось, думают так же, как Гасто.
В декабре 1990 года опубликовали «зондаж» общественного мнения. Французы, вспомнив 1914 и 1939 годы, сказали: мы недовольны. «Капустников» теперь больше 80 миллионов. Опасно. Дальше по приказу улыбчивого Горби КГБ стал устраивать бархатные революции в соцстранах. Быстро так бегали толпы через телеэкран, и страна за страной падали как карточные домики. Вполне бескровно, только на родине графа Дракулы, в Румынии, на улицах стреляли и не смогли удержаться, чтобы не расстрелять влюбленную пару Чаушеску: Николая и Елену. Старый диктатор и его жена, впрочем, умерли достойно, чуть ли не держась за руки лежали на асфальте дворика, мертвые, но, видимо, влюбленные.
Потом дошла очередь до Югославии. Только объединившись, германцы немедленно поддержали деньгами и оружием отделение Хорватии и Словении. Я сам видел сбитый самолет с оружием, летевший из Австрии в 1991 году к хорватам. И еще один сбитый, с оружием, летевший из Венгрии. Хорватских повстанцев стали обучать на бывших советских военных базах в Венгрии. Вот так, господин социал-демократ Горбачев! Военная база, как свято место, пусто не бывает. Если ушли советские, пришли противоположного лагеря военные. Эта и подобные истины в книгах есть. Нужно было лишь читать. «Книгу правителя области Шан», «Государя» Никколо Макьявелли, Клаузевица и Мольтке. А не сидеть на тупых пленумах, переливая из пустого в порожнее. Я пытался исправить хоть что-нибудь на Балканах, единолично с личным оружием противодействовать тому, что наделал Горбачев. Но что мои слабые силы, даже вместе с силами двенадцати миллионов сербов!?
Мы потерпели поражение.
В 1996 году авангардные кинематографисты Сальников и Мавромати провели меня с черного хода в Дом кино, где происходила встреча кандидата в президенты России М.С.Горбачева с избирателями. Горбачев сидел на сцене с директором Дома. Встреча продолжалась уже минут сорок, когда я вошел с охранниками и сел во второй ряд. Собравшиеся узнали меня и недовольно зашумели. Они просто не понимали меня тогда, рано было им понимать. Они со сцены зачитывали записки, но я встал и поднял руку.
— У меня вопрос,— сказал я.
— Вопросы только в письменном виде,— занервничал директор. Горбачев вгляделся в меня.
— Пускай говорит, я его знаю. Я видел его в кино. (Очевидно, он имел в виду в телевизоре.)
— Эдуард Лимонов,— представился я.— У меня вопрос, вежливый по форме и неприятный по существу. Когда вы спите, не снятся ли вам, бывшему президенту СССР, мальчики кровавые?
Зал за мое спиной разразился негодующим шепотом и злыми выкриками: «Уберите его! Выведите! Вывести его!» Но я продолжал:
— Даже если мы не станем касаться несчастий, обрушившихся на нашу страну в результате вашего бездарного правления, то даже то, что я видел в Югославии, вечным проклятием должно будить вас. Погибли и гибнут сотни тысяч жителей Югославии, потому что вы дали объединить Германию и выпустили демонов балканских национализмов…
— Вопрос?! Какой у вас вопрос?!— закричал директор.
— А все тот же,— сказал я.— Снятся ли мальчики кровавые?
Я сел. Подумал, что сейчас они меня линчуют.
— Ну што ты думаешь, што вы думаете, они бы без меня не освободились? Они бы все равно освободились, эти соцстраны. И Германия бы объединилась,— начал он. И пошел излагать популярную гипотезу, что все развалилось бы само. Без его вмешательства. Когда он остановился, так и не ответив, видятся ли ему мальчики кровавые, я встал и выбрался из зала. Мои охранники вышли со мной.
В отличие от Горбачева я видел реальных мальчиков кровавых: трупы пятерых детей со следами пыток — у одного были выколоты глаза,— в центре опознания трупов близ города Вуковар, в ноябре 1991 года. Иногда они снятся мне. Бедные дети. И вот я думаю: что если на одну чашу положить нашу перестройку, а на другую даже только эти пять жизней, то какую чашу потянет вниз? Не уверен, что перестройку.
№5, май 2005 года
Это история о загадочном существе по имени SADKO SPACE ANGEL, но не только о ней (или о нем, потому что я не уверен, какого оно пола).
Шел 2001 год. Я находился под следствием, арестованный, заключен был в камере №32 тюрьмы Лефортово, в самой верхней ножке буквы «К», потому что тюрьма построена в форме заглавной буквы имени императрицы Екатерины Второй, в ее немецкой транскрипции. Два соседа: «радуевец» Аслан Алхазуров и некто, прозванный мной Ихтиандром, разделяли мое заключение. Короткое московское лето прошло, нам перестали открывать на ночь окно, и совсем исчезло пространство. Ранее был виден кусок тюремного забора, и некая деревянная башня за ним, и пара желтых деревьев — отрады глаза. Теперь мутное стекло лишило нас пространства.
И вот мне принесли бандероль из Англии. Я понятия не имел, кто там в Англии выслал мне книги, одноразовый фотоаппарат «Кодак» и несколько дисков. Ясно, что фотоаппарат мне не разрешили, диски тоже не разрешили, но мне принесли сразу три большие книги, все на английском. Толстое творение наркоторговца Ховары Маркса о его семилетнем пребывании в американской тюрьме подняло мой дух, и без того, впрочем, не слабый. Иллюстрированный самоучитель под названием «Прояснение йоги» индийского копченого дядьки по имени Б.К.С.Айенгар должен был научить меня шестистам с лишним позам йоги, если справедливый российский суд сунет мне лет двадцать. А мои статьи, целых четыре, т.е. по которым я обвинялся, позволяли им дать мне и 23,7 года, как я посчитал, минимум. Но более всего меня порадовала книга «Лондон 60-х» в фотографиях. Потому что там была уйма пространства. Там были классные фотографии: юные «Роллинг Стоунc» в тесных полушубочках и смешных костюмах идут через парк с искаженными наркотиками лицами. Гроб Черчилля на лафете пушки в окружении четкого каре морских пехотинцев в белых шапочках, снимок сверху.
Шестнадцатилетняя Сю Лайонс, сыгравшая в фильме «Лолита» Лолиту, пришла на просмотр своего фильма впервые, так как в родных Соединенных Штатах не могла этого сделать ввиду возраста. И еще несколько сотен фотографий актеров, полицейских, гангстеров Ист-Энда, первых хиппи и первых скинов, фотомодели Твигги. О, как я насладился улицами Лондона, как, что называется, «ласкал глазами» Kings Road, и Пикадилли, и Гайд-парк, вспоминая, как жил в Лондоне в 80-м. Альбом был черно-белый, прекрасный альбом, целый мир, а не альбом. Пиршество богов, а не альбом, волшебная картонная дверь — выход из гнусной тюремной камеры.
SADKO прислала мне и письмо. На русско-английском языке.
«Я узнала, Эд, что ты в тюрьме, и подумала, что тебе необходимо пространство. Вот посылаю тебе Лондон».
За первыми приношениями последовала целая, может быть, сотня открыток, книг и даже подушка! Подушку я потом возил с собой по всем моим тюрьмам и вышел с нею на волю. Вишневого цвета, на ней голый ангел с крыльями держит не то двух змей, не то ленты. Она прислала мне красную открытку со схематическим Че Геварой в берете, и я поставил открытку на тюремный столик-«дубок». Она прислала мне Будду. И сборник стихов, написанных от мужского «я», что впервые заставило меня подумать — с кем же, собственно, я переписываюсь, с «ним» или с «нею». По тем скупым сведениям, которые я себе собрал о ней из ее писем, выходило, что она живет с богатым человеком, у нее есть хорошо оборудованная студия для звукозаписи и для фотосъемок.
Она часто отправлялась в путешествия, откуда присылала мне красивые открытки. В одном из писем она призналась, что подростком читала мои книги. Из чего я разумно заключил, что Ангелу Пространства должно быть лет 25, до тридцати. Когда меня увезли в Саратов, то с небольшим перерывом открытки, и письма, и книги посыпались туда. Голубые Ницца, Сардиния, Корсика, пальмы и море…
Ближе к приговору она прислала мне предупреждение:
«У тебя наступает серьезное время, Эд! Держись!»
У нее у самой наступило, по-видимому, серьезное время. Ангел получила какую-то музыкальную премию за альбом Paradise, но рассорилась с богатым человеком. Во всяком случае, я так интерпретировал то обстоятельство, что она сменила адрес, точнее, обратного адреса у нее долгое время не было и вообще не появилось… Потому что меня приговорили к четырем годам, оправдав по трем статьям и осудив лишь за организацию приобретения оружия, и быстро перевели в лагерь.
По выходе на свободу я получил со склада мои вещи и смог увидеть некоторые фотографии Ангела. На альбоме Paradise Ангел смотрится и как «он» — мускулистые руки, крупные кисти рук, и как «она» — длинные волосы, прикрытые руками груди. На вкладке альбома Unpronounceable Feelings Ангел в шляпе, в кожаной куртке на голое тело, с гитарой выглядит явственно женственной, в вырезе куртки видны груди. Такое впечатление, что Ангел намеренно играет на своей сексуальной неопределенности. Ведь Ангел не человек.
Я написал ей несколько писем по старому адресу. И не получил ответа. Я написал письмо ее подруге, некоей Наташе с английской фамилией, и попросил сообщить Ангелу, что я разыскиваю ее, и передать ей мои телефоны. Через пару недель мне позвонила из Лондона эта самая Наташа и сообщила, что она понятия не имеет, где живет Ангел, что Ангел пропала, а по ее старому телефону отвечают, что она здесь больше не живет. Мне показалось почему-то неприличным задать Наташе вопрос о том, какого пола Ангел. Но, может быть, как-нибудь я выпью слишком много, позвоню в Лондон и задам этот вопрос. Впрочем, ответ на него вряд ли что изменит. Ангел помогла мне выжить в закопченных стенах тюрем, посылая приветы, теплые слова, яркие открытки и книги, в которых вечное жило и вольно плескалось пространство.
Спасибо тебе, Ангел мой. Если хочешь, я на тебе женюсь. Nobody's perfect.
№6, июнь 2005 года
Что бы ни делал Лимонов — революцию, любовь или колонку в GQ — у него получается литература.
Это было в Paris, весной 1982 года. Жена художника Шемякина Рива повезла меня за город, к знакомому богачу в замок. Я взял с собой мою книгу «Дневник неудачника», чтобы подарить богачу. Мало ли на что может пригодиться богач. Было жарко. Богач был пьян. Он унижал своих слуг, жену, и к тому же оказалось, что он всего лишь преуспевающий дантист, купивший замок. Пьяный и противный, он так достал, что мы сбежали и, вернувшись в Paris, сели в первом попавшемся кафе. Неподаренная мною книга лежала на столе.
Рядом размещалась красивая пара: молодой высокий черноволосый парень, похожий на Алена Делона и экзотическая яркогубая рыжая девушка. Пара заговорила с Ривой. Я молчал по двум причинам: потому что был пьян и ввиду недостаточности моего французского. Потом Рива ушла домой, отошел куда-то и черноволосый парень. Мы смотрели с девушкой друг на друга и улыбались. Она попросила посмотреть книгу. Заинтересовалась. Я сказал, что книгу написал я. Она попросила почитать. «Я вам ее верну, напишите мне телефон». Она сказала, что ее зовут Розика и она болгарка. Вернулся черноволосый, и они ушли.
В последующие дни я занимался делами и долго не мог понять, кто такая Розика, когда она позвонила мне. Она сказала, что «Дневник неудачника» так ей понравился, что она хочет встретиться со мной. Она хочет прийти ко мне. Я дал адрес. Она пришла с несколькими бутылками вина. У меня была трава, мы пили, курили и смеялись. Тогда я считал своим долгом make love с каждой женщиной, которая оставалась со мной наедине. Мы стали любовниками часа через два после ее прихода.
После lovemaking она с сожалением сообщила, что хотела иметь со мной дружеские отношения, но теперь уже поздно, что поделаешь, это все трава. Мы стали встречаться. Пили вино, курили и совокуплялись, она каждый раз как бы уступала мне, нехотя. В третью нашу встречу она показала мне фотографии черноволосого юноши и ее в Биаррице. Я сказал, что они с мужем выглядят как интернациональные террористы.
— Вы красивые и загадочные,— заключил я.— К тому же ты подозрительно избегаешь появляться со мною на улицах.
Она неожиданно согласилась.
— Ты прав, Эдуард. Мой муж — югославский бандит. Он контролирует порнозаведения и клубы на улице Пигаль. Ты слышал о Бруно Шулаке? Мой муж один из его адъютантов.
Я знал, кто такой Бруно Шулак. Это был остроумный, молодой и злой бандит, вскоре его убили в тюрьме Флери-Мерожис — выбросили из окна. Одним из подвигов Бруно было ограбление магазина «Картье» на пляс Вандом. Бывший солдат Иностранного легиона, Шулак дожил лишь до 28 лет. Такой был крутизны человек.
Розика исчезла на несколько дней и появилась в синяках: на лице и скулах. На руке ее были дорогие часы, а в ушах — серьги с сияющими камнями. Я спросил, кто ее избил.
— Муж,— отвечала она.— Я застала его дома с 13-летней проституткой. Я лишь раз ударила его, он избил меня. На следующий день он подарил мне часы и серьги. Настоящий «Картье».
Так я узнал, что Шулак ограбил «Картье». Чуть позже сообщение появилось в газетах.
— Давай уедем,— плача предложила она.— В Бразилию!
Я согласился было на Бразилию, но она в отчаянии вскричала, что он достанет ее и в Бразилии.
Однажды она позвонила мне и в панике закричала:
— Эдуард, он дал мне «Люггер» и приказал: «Сиди, смотри на дверь, если кто войдет, стреляй!»
— Что случилось?— спросил я.
— Как, ты не знаешь?!— удивилась она.— Сегодня с утра об этом говорят по всем телеканалам.
Сегодня было совершено убийство в кафе на Шампс-Элизе, четверых застрелили. Это кафе моего мужа, и это его люди были застрелены. Приезжай и забери меня, Эдуард!
Я согласился, но она сказала, что входит муж. И положила трубку.
Я поделился своим секретом с другом. Фотограф Жерар Гасто посоветовал бросить жену бандита.
— Ты что, самоубийца?
— Что же я буду за мужчина, если брошу?
Гасто покрутил пальцем у виска и сказал, что лучше считать себя трусом, чем стать трупом.
Я сказал, что она нежная и даже стыдливая, хотя и жена бандита, что отдельные позы она отказывается принимать в постели.
Судьба избавила меня, однако, от принятия решений. Бандит спрятался, и она вместе с ним.
А в декабре 1982 года ко мне прилетела Наташа Медведева. Розика зашла один раз, но у меня жила Наташа, и я не принял ее. Зашла еще, и опять была Наташа. Она перестала приходить. Впоследствии я видел ее на обложке двух-трех книжек. Дешевых детективов в бумажных обложках. На память о Розике у меня осталось тонкое серебряное колечко «Картье». Оно побывало со мной в тюрьме. Я ношу его на пальце-мизинце рядом с кольцом, подаренным Наташей.
№7, июль 2005 года
Любовь, нищета, верность, предательство, Рим. Сгустки вечного в человеческой жизни лучше видны издалека.
В Риме я жил только раз. Зимой 1975-го Рим был ледяной. Мы страдали от холода и голода. Комнату за вокзалом Термини нашел нам Толстовский фонд, занимавшийся помощью русским за границей. Комната стоила 60 тысяч лир — половину нашего пособия. Наши два тела, мое и Елены, присоединились к еще одиннадцати телам, обитавшим в этом склепе.
Трое были рабочие-абиссинцы с консервного завода, трое — семья Изи Краснова, репатрианты из Израиля, и пятеро — еврейская семья: родители, бабушка и дети. В комнатах, которые сдавала нам семья Франчески, не было центрального отопления, отапливались мы керосиновыми обогревателями. Свой драгоценный телефон синьора Франческа закрывала на висячий замок. В общем — страшная нищета. Истратив за полмесяца большую часть денег на керосин, мы перестали отапливать комнату. Просто валили на себя все имеющиеся у нас одежды и засыпали, прижавшись друг к другу. О мясе мы не могли и мечтать. Несколько раз в неделю я отправлялся на римский базар, где закупал овощи и оливковое масло. На такой диете мы были злые. Елена вообще отказывалась вставать. Она спала и плакала.
Зато какие там были голубые, чистейшие небеса! Все дни вставало холодное, блистательное солнце. За зиму я едва насчитал несколько хмурых дней. Однако от скудного питания и неотапливаемой лачуги я постепенно замерзал. И мы расходились с Еленой. Между нами расширялся незримый провал. Я выходил на древние улицы, скитался с помощью карты, находил мрамор и камни Древнего Рима слишком молодыми. Она прилеплялась к ничтожным, с моей точки зрения, мужчинам, когда нас по вечерам куда-нибудь приглашали. Точнее, приглашали ее, меня терпели. Я скучал в гостях и ревновал ее к итальянцам.
В то время Рим цвел красными знаменами. Трудящиеся и студенты волновались. Велики были антиамериканские настроения, кончалась война во Вьетнаме. Уже несколько лет страну сотрясали акции «Красных бригад». И хотя в сентябре 1974 года был захвачен их лидер Ренато Курчио, бригадисты оставались актуальными.
Перед самым Новым годом профессор русской литературы Пачини пригласил нас с Еленой жить у них в семье. Нам отдали крошечную комнату, где помещался только матрас, но там было отопление, и мы хотя бы согрелись. Теперь Елена спала уже в духоте, а я по утрам покидал улицу Катанзаро, подымался на холм Сан-Николо. На холме аллея памятников Гарибальди и его военачальникам соседствовала с храмом фашизма, сооруженным Муссолини. Крупные статуи, поставленные Муссолини, потрескались от времени, за ними явно никто не ухаживал. «Ночью,— сказал мне Пачини,— холм Сан-Николо служит местом совокуплений в автомобилях, туда приезжают бездомные парочки, там можно увидеть глупейшие сцены». Сойдя с грешного холма, я спускался к белому собору Святого Петра. Входил.
Тогда только что покалеченная молотком маньяка охранялась красными лучами фотоэлементов «Пьета» Микеланджело. Мне она казалась какой-то новенькой подделкой: слишком белым, сахарным и даже пластиковым был мрамор. Сделав круг по собору и площади Ватикана, поглазев на витрины магазинов церковной утвари, я уходил опять по грешному холму. Глаза Мадонны преследовали меня, и Рим был пахучим. Все эти линии, деревья, базары пахли и даже воняли терпкой кислинкой живых южных растений, пусть и примерзших чуть-чуть. Душераздирающие салаты с лимоном, чесноком в оливковом масле только добавляли Риму остроты. Продав русскую золотую монету, мы купили себе нерасчетливо кожаные пальто. Это был глупый жест. Лучше бы мы прожили и проели эти деньги в Вечном городе. 18 февраля мы улетали из Рима рейсом PanAm. В этот день жена лидера «Красных бригад» Мара Кагуль, придя к нему на свидание, освободила мужа, наставив на охрану автоматы. В этот же год Елена призналась, что изменяет мне с неким французом художником. Она оказалась не из породы Мары Кагуль.
№8, август 2005 года
Женщины обречены пожизненно соперничать за великих мужчин.
Первая истина: великие женщины — те, что сумели присоединиться к истории, найдя великого мужчину. Вторая истина: в великих женщинах никогда не утихает ревность.
C Лилей Брик меня, тщеславного молодого человека, познакомила в 1970 году поэтесса Муза Павлова. Муза, косматая, крючконосая, была похожа на ведьму в расцвете креативных сил: она привела меня в квартиру Брик и Катаняна и гордо представила самородка из глубинки. Вдвоем они заставили меня читать стихи. И вот из недр квартиры на Кутузовском появилась Лиля. О, как она была размалевана всяческими синими тушами и тенями! Я подумал: вот не старуха, а клоун. Маленького роста, перепудренная, перекрашенная, одетая в цирковые какие-то индийско-цыганские тряпки (не платье, не халат, не блузка и юбка, но сразу все вместе), Лиля села в кресло. Вот уродица, подумал я, как же Маяковский мог с нею… Но тотчас вспомнил, что Маяковский влюбился в Лилю юную, лет пятьдесят пять тому назад.
Я бы, наверное, не стал поддерживать дальнейшие отношения со старой парой, если бы не Елена. Юную любовницу, а затем жену нужно было развлекать, выводить в свет, а какой свет можно было найти в Москве тех лет, больший, чем квартира интернациональной светской звезды Лили?! Лиля и Елена поддерживали отношения до самого нашего отъезда из России, причиной этих особых отношений была красота моей юной жены. Брик даже сделала стеснительную надпись на своем фото пятидесятилетней давности: «Леночке и Эдику, не очень красивая Лиля». То есть она публично признала, что была менее красива. Как-то Лиля неосторожно пообещала подарить Елене фамильный браслет, доставшийся ей от отца, придворного ювелира Кагана, но так и не подарила. Пожадничала, а точнее, сдалась своим воспоминаниям и сентиментам.
С Татьяной Яковлевой нас познакомил Иосиф Бродский. Привел как-то в начале 1975 года в brown stone Либермана на 70-й улице. В гостиной, полной живых цветов, нас вначале развлекал Алекс, худой, с ниточкой усиков, похожий на отставного английского офицера арт-директор всех публикаций Condе Nast. А затем к нам спустилась сверху Татьяна и оказалась таким же размалеванным клоуном в неопределенных одеждах, какой была и Лиля. Татьяна сказала, что болеет, указала на свой покрасневший нос, продемонстрировала свой ржавый, якобы простуженный, голос (впоследствии оказалось, что голос у нее всегда ржавый). Татьяна привычно оценила красоту Елены, спросила у нас все, что спрашивают у эмигрантов. Бродский ушел, стали прощаться и мы. Я уверен, что это был бы наш первый и последний визит к Либерманам, если бы Елена не упомянула имя Лили. Она сообщила, что у нас есть фотографии с Лилей и Катаняном. Этим замечанием Елена, сама того не зная, решила нашу судьбу. «Приходите ко мне завтра,— оживилась Татьяна.— Будут интересные люди. Аведон, Калоти… будет ли Энди?» — обратилась Татьяна к Алексу. И к нам: «Приносите фотографии!» Алекс сказал, что Уорхол будет.
Впоследствии я и Елена, вместе и порознь, были желанными гостями Татьяны. Ведь в России мы дружили с ее соперницей. Оказывается, даже если женщинам за семьдесят, они не перестают оценивать и оспаривать соперницу в борьбе за великого мужчину. Какая она? Нетактичный, молодой и злой, в первый раз на вопрос «какая?» я брякнул: «Похожа на клоуна или на ведьму на детском утреннике». «А я?» — засмеялась Татьяна, затягиваясь сигаретой.
«Вы большая»,— только и нашелся я ответить. «Старые женщины, молодой Лимонов, охотнее выглядят клоунами — как куски преувеличенного искусства,— чем старухами»,— сказала Татьяна.
Себя Татьяна считала намного красивее Лили, но наделяла соперницу интеллектом много выше своего. «Сестры Каган всегда умели выглядеть интересными,— сказала как-то Татьяна.— В борьбе за мужчину они не гнушались интригами. Эльза, чтобы завоевать Арагона, даже стала французской романисткой. А Лиля шла ради Маяковского на прямой шантаж».
Помню обед в нью-йоркской гостиной миллионера Гриши Грегори. «Маяковский называл меня «Малая Антанта»,— горделиво признался Грегори, когда мы ели суп под большой картиной Сальвадора Дали.— А за Лидой он ухаживал, да она ему не дала». «А теперь вот жалею»,— сказала красивая старая Лида. Когда мы ехали с обеда, Татьяна закурила и сообщила: иногда Лидочка напускает туману о своих отношениях с Алексом…
№9, сентябрь 2005 года
Любовные истории почему-то называют «романами», но Эдуард Лимонов предпочитает жанр короткого рассказа.
В обычной жизни происходит немало любовных трагедий, достойных высокого стиля Шекспира, но их некому заметить и записать. Обыватель плохо помнит себя. В конце пятидесятых годов прошлого века в одном классе со мной в 8-й средней школе г.Харькова учился Виктор Головашев. Это был небольшого роста молодой атлет, широкий в плечах, с первым разрядом по вольной борьбе. Ну, знаете, есть такой тип негибких, которые компенсируют себя, становясь могучими. Развитой и современный. Помню, Виктор мог страницами цитировать Маяковского. Я, начавший тогда писать стихи, был предметом его иронии. Девушки нашей школы были ему, по-видимому, неинтересны, и какое-то время я видел его одного. А в девятом классе появилась хромая Ванда, на два года старше его. Она переехала жить в наш поселок из другого района и сразу приобрела репутацию загадочной девушки, каковых в Салтовском поселке было очень немного. Она поселилась с бабкой на отшибе, у самого часового завода, недалеко от русского кладбища. Ванда прихрамывала, даже одно время ходила с палочкой. Прямые волосы иностранной скобкой.
Фамилия у нее была польская. Вот за давностью лет я запамятовал какая, но фамилия ей была не нужна. Мы звали ее Ванда. Родители у нее почему-то жили в Германии.
Училась она не в нашей школе, переехала в поселок из города, но переводиться к нам не стала. Ездила в прежнюю на трамвае. Ванда ходила в брюках. А тогда еще девушки не ходили в брюках. От трамвайной остановки она обыкновенно шла, сопровождаемая то одним, то другим парнем. О ней было известно, что соседи по дому видели ее пьяной и что иногда за ней приезжал взрослый мужик на черной «Волге». Мы, подростки, считали ее проституткой. Так и говорили, что Ванда — проститутка. Впрочем, вряд ли мы могли объяснить, что это такое.
Однажды я увидел, что Ванду провожает Витька. Дело в том, что путь от трамвайной остановки к ее дому проходил у меня под окнами. Вот я и увидел: идет Ванда, прихрамывает и насмешливо, видно было по выражению лица, разговаривает с Витькой. Видимо, она позволила ему дружить с ней, потому что впоследствии он стал проходить в моем окне все чаще и чаще с нею или от нее. Иногда он шел пьяный. Раньше с ним такого не случалось.
По окончании школы он поступил в Харьковское танковое училище. Как спортсмена его приняли с восторгом. В тоже училище вместе с ним поступил другой парень из нашего класса — Ленька Коровин. Ленька стал в десятом классе на полметра выше, чем был в девятом. Уже после школы мне случайно встретился Ленька и сообщил, что Ванда живет с Витькой и еще с какими-то мужиками встречается, а Витька страдает, пьет и рвется в квартиру, которую она делит с бабкой.
Впоследствии я выбрался с Салтовского поселка, жил в центре Харькова, а через три года и вовсе уехал в Москву и потерял все связи со школьными друзьями. Узнал лишь, что Витька и Ленька окончили училище, служат в одной танковой части, где-то в Средней Азии, и что Ванда женила Витьку на себе. Добилась-таки своего.
А потом был провал, то есть я уехал на Запад и пятнадцать лет не имел никаких сведений о ребятах и девушках с Салтовского поселка, уже ставших за это время пожилыми мужчинами и женщинами. В 1989 году Юлиан Семенов добился для меня разрешения приехать в СССР. И я, конечно, побывал в Харькове у родителей. Моя мать поведала мне конец грустной истории любви Витьки и Ванды.
Во всех внешних проявлениях Ванды: брюки, палочка, хромота, скобка волос — было нечто потустороннее и изломанное. Вероятнее всего, она компенсировала свою хромоту мужчинами. Насмешливо и как бы уступая восхищению ею, Ванда позволила Витьке жениться на ней.
И он увез ее с собой в Среднюю Азию. Военный городок находился в месте пустынном и далеком от больших городов. Да и малых не было поблизости. Ей, видимо, было страшно скучно, а она не желала ограничиваться одним Витькиным восхищением. Ванда стала спать и с офицерами, и с солдатами гарнизона. Однажды Витька вернулся с дежурства раньше обычного и застал свою любимую голой, на ней лежал молоденький солдатик. Витька жестоко избил ее и ушел в запой.
Вышел он из запоя уже не майором, а простым смертным. Его выгнали из армии.
Он вернулся в Харьков один. И пошел работать на завод «Серп и молот» простым рабочим. Поселился у матери. Работал и пил. Пил и работал. Через шесть месяцев, в разгар лета, вернувшись с приусадебного участка, мать нашла сорокапятилетнего сына на кухне, висящим в петле. В кармане брюк была записка, в которой Виктор обвинял в своей смерти Ванду. Но, конечно, никаких последствий слова, брошенные самоубийцей, не имели.
Витькина мать, когда-то чернобровая полная женщина, враз превратилась в глубокую старуху. Она скрыла, что Виктор покончил с собой. Чтоб избежать позора. Так и считается, что сын ее умер. А где сейчас Ванда, никто не знает.
№10, октябрь 2005 года
Существуют женщины, о встречах с которыми мужчины вспоминают на тюремных нарах — и смеются от радости.
Когда долго живешь на свете, то забываешь сам себя, каким ты был когда-то, в тот или иной период. Правда, если иметь архив фотографий, то можно вспомнить себя, каким ты был, скажем, в конце 70-х годов в Нью-Йорке. Но мой архив развеян ветром переездов, войн, тюремного заключения.
Кстати, о тюремном заключении. Меня десять месяцев судили в Саратове, и все это время я получал газеты и журналы. Лучшими днями для чтения были суббота и воскресенье, когда я не ездил в суды. Однажды, взгромоздившись на шконку, я с наслаждением перечитывал полученные газеты числом более десятка. И вдруг наткнулся на музыкальную рецензию. Кажется, на предпоследней странице «Коммерсанта» в секции культуры. Критик доброжелательно написал об очень известном в Соединенных Штатах и в мире, но неизвестном мне оркестре из Нью-Йорка. Если не ошибаюсь, коллектив так и назывался: New York Orchestra. Рецензия была снабжена фотографией этого большого оркестра. Среди мужчин-музыкантов стояла женщина, которую я безошибочно узнал, хотя прошло четверть века. Мэрилин Мазюр — моя подружка, девочка-фотограф из школы visual arts в Нью-Йорке — смотрела на меня взрослая, но мало изменившаяся. И чтобы у меня не было сомнений, рецензент особо отметил отличную игру на ударных инструментах «знаменитой Мэрилин Мазюр».
Все данные сходились. За исключением профессии. Но в конце концов в пору нашей с ней любви ей было лет 19‒20. В таком возрасте часто меняют увлечения. Внизу проснулись сокамерники, а я смотрел и смотрел на фотографию своей бывшей юной подруги и с наслаждением вспоминал ее. На фотографии на ней белая блуза, длинные вьющиеся черные локоны парика. По-видимому, она и сейчас носит парик, как носила его тогда. Из-за того парика я за глаза называл ее: Лысая певица.
Лысая певица была обворожительная юная еврейка из Бруклина. Я обнаружил, что она носит парик, в первый же вечер нашего знакомства, когда этот парик сдвинулся ей на лоб в результате нашей страсти друг к другу. Мы приехали в мой отель на Бродвее, в дешевую и не очень чистую мою комнату, и с наслаждением made love. В те годы еще не появился СПИД и отношения между полами не были стеснены ненужными церемониями, так что мы схватили друг друга на праздновании чьего-то дня рождения, вцепились и не выпустили. Потом стали встречаться, потому что понравились друг другу в постели. Мэрилин была высокая, сисястая, но худая девочка с тонкой талией и крупными бедрами и попой. Родители ее были детьми еврейских эмигрантов из Восточной Европы.
Я так никогда толком и не понял, почему она носит парик. Она никогда его не снимала полностью, но я успевал всякий раз заметить, что под париком она была свежеострижена, как осеннее восточноевропейское поле. Мне она объяснила, что, когда нервничает, выдирает себе волосы. Однако невротичкой я бы ее никогда не назвал, она была скорее экзальтированной, увлекающейся, похотливой молодой самочкой, влюбившейся в молодого мужика из России. Любопытная, она шлялась повсюду со своим фотоаппаратом. Помню, что однажды она снимала беременных моделей, там, где сейчас находится Sea Port, в нижнем Манхэттене, тогда там были пустыри и склады. В другой раз она привела меня на заседание садомазохистского клуба «Нахтигаль» на 14-й улице. В те годы подобные клубы были запрещены, и в окрашенном красной краской большом ангаре царило нервное оживление. Собравшиеся ожидали полицейского рейда. В конце концов мы стали встречаться в ее квартире в Бруклине и предавались там безудержной страсти: у меня, извините, несколько раз кровоточил истертый об нее член. Однажды она, стесняясь, долго и старательно снимала меня голого. Но снимки показывать отказалась, якобы ничего не вышло, потому что, посетовала она, «я слишком люблю тебя, Эдуард!».
У меня долгое время хранилось несколько фотографий — я и Мэрилин в ее квартире,— сделанных ее учителем фотографии, седой дамой по имени Эрика (вот фамилии уже не помню). Там она, как юная страстная козочка, такая Кармен, смотрит на меня влюбленными глазами, а я протягиваю ей цветок. На фотографии я выгляжу как этакий длинноволосый соблазнитель. И я без очков: носил контактные линзы.
Разошлись мы постепенно. По-видимому, причиной было то обстоятельство, что я любил ее меньше, чем она меня. Кроме нее у меня были другие девочки, а у нее, я думаю, не было тогда других увлечений. Я не оценил ее тогда.
И вот на тюремной шконке в Саратове — третий корпус Саратовской центральной тюрьмы, зима только что начавшегося 2003 года — и теплые чувства, и радость посетили меня. Я вспомнил ее тело, и нашу молодую любовь, и мою заносчивость и наглость, и ее шепот: «I love you, Edward», и истертый в кровь свой член, и расхохотался.
«Что, Вениаминыч, классный сон приснился?» — спросил снизу старший по камере Игорь, оторвавшись от лицезрения телевизора.
«Девка тут одна была,— пояснил я.— Дурак я был. Любила меня. Четверть века прошло».
Игорь не ответил мне, так как игроки «Спартака» повели мяч к воротам противника. Он заорал: «А-а-а-а!» Ну и вся камера с ним.
В двух моих книгах, «Дневник Неудачника» и «История его слуги», есть персонажи: Лысая певица и фотограф Сэра. Это одно и то же лицо. Мэрилин Мазюр.
№11, ноябрь 2005 года
Вечная, как мир, история отношений зрелого мужчины и юной женщины.
Люди развиваются постепенно. В 1996–1997 годах я еще ходил в Госдуму на заседания Комитета по геополитике. Его возглавлял Алексей Митрофанов из ЛДПР. Мы разрабатывали закон о статусе русской нации, который впоследствии выдержал даже два думских слушания, но не набрал нужного большинства в Совете Думы и был погребен. А зря. Нужный закон. Мы там собирались каждую неделю в большой комнате комитета, и кого там только не было! Несколько толковых людей и, как всегда, жирная туча пикейных жилетов, болтунов и алкоголиков. Для своего оправдания могу сказать, что тогда я еще чуть-чуть верил в российский парламентаризм. Теперь не верю, и если я приду в здание Госдумы, то сбегутся все охранники, менты, ФСБ и не пустят. Грудью лягут на паркет. Я пробовал. Но я не об этом. Я о девочке. Я уже тогда был серьезный политик, однако на девочек и некоторых дам озирался и оборачивался. И, надеюсь, буду до конца дней моих. Вот Жорж Клемансо, по прозвищу Тигр, французский премьер, умер в возрасте 88 лет в задней комнате за своим рабочим кабинетом с дамой тридцати лет с небольшим. Французы гордятся — и правильно — вирильностью своих лидеров. Тигр умер как мужчина, как надо.
Мы стояли в коридоре — один чечен, я, адвокат Белек, еще кто-то — после заседания. И идет она: глазки блудливые, тощенькая, задик затянут в вельветовые брючки, волосы окрашены перьями черными и синими, носик расплывчатый, протезные какие-то модные каблуки, юная дегенераточка. Протискивается мимо, как нитка в иголочку, в дверь. Не очень желая пройти.
— Что делают в Государственной думе дети?— спрашиваю.
— Работают,— отвечает она дерзко. И к адвокату Белеку: — Здравствуй, Сергей.
Ее звали Наташа. В тот день у Белека был день рождения, и мы пошли в столовую Госдумы выпить шампанского. И я пригласил ее пойти с нами. И она совсем не упиралась и пошла.
О, столовая Госдумы в те годы! Там повсюду стояли букеты цветов, и она скорее напоминала бальный зал из фильма по роману какого-нибудь Скотта Фицджеральда, чем столовую законодательного органа РФ. Давно забылись залпы октября 93-го года, и недавние враги оживленно обедали вместе. Я лично видел Гайдара, хохочущего вместе с коммунистом Лукьяновым, генерала Варенникова с фирменным стаканом молока, не говоря уже о разбитных элдэпээровцах, у тех на дворе был вечный праздник, который всегда с тобой. Во главе с Бахусом Владимиром Вольфовичем.
Мы выпили в этой обстановке две бутылки шампанского, и она смотрела на меня черными глазами любопытного ребенка, эта дочь дантиста, 1979 года рождения. Она знала, кто я такой, и ей нравились такие, как я. А мне нравилась она и то, что она 1979 года рождения — я находил ее абсолютно безупречной. Впоследствии я открыл, что у нее совершенно нет сисек, но это не повлияло на мою attraction к ней, скорее это было дополнительным ее достоинством. Боже мой, она вся была очарование, каждое движение отличалось современной грацией дегенератика. Она виляла попой, шаркала ногами, когда уходила, на нее смотрел весь зал. Мы договорились встретиться. Я уж не помню, где мы были в первую встречу, но по обоюдному сговору, современные ребята, я и она, мы овладели друг другом в туалете. В моем туалете в доме в Калошином переулке, где я счастливо, по-холостяцки жил в те годы, лишь изредка на ком-нибудь останавливаясь. Зачем в туалете? Ну мы там почему-то целовались, потом современная эстетика и теплый пол — человек, сдававший мне квартиру, сделал там пол с подогревом.
Видите, я сам над собой посмеиваюсь, но она доставляла мне множество удовольствий, я любил ее. Я вообще не отличаюсь мрачным мировоззрением, у меня оно светлое, несмотря на порой враждебные обстоятельства моей жизни. Нет, я не квелый угро-финн из лесов, я, бывало, пел веселые песни даже в тюрьме.
Мы стали с ней встречаться. То я приходил к ней в Госдуму, и мы вместе обедали в столовой, вызывая всеобщее внимание и ревность госдумовских мужланов. Мы пили шампанское. То она проводила уикенды у меня, и мы весело напивались за обедом, и я домогался, а она якобы оборонялась, но потом позволяла себя брать. Однажды мы сходили в клуб «Титаник», где она, не рассчитав силенок, напилась, а я ее изругал, а она плакала. А то мы пошли к фотографу Хайди Холлинджер, и она нас фотографировала. (Фотографии позднее разорвала другая девушка.)
Как у всякой активной девочки, у нее был груз на шее — бывший ее boyfriend, наркоман. Как-то она привела его ко мне, они напились, и я их выгнал, впрочем, не злясь, а смеясь в душе…
Ну и как, вы думаете, закончился мой с ней роман? Э, нет, вопреки логике, не девочки бросают мужчин моего возраста. Это я пожертвовал ею ради Лизы, моей бывшей женщины, решившей тогда вернуться ко мне, без сомнения, только для того, чтобы разрушить мое счастье в ноябре 1997-го.
Наташка плакала, лежала несколько месяцев дома, пыталась отравиться. Когда в марте меня бросила Лиза, я вызвонил Наташку, опять любовался ее неуклюжестью, пошел покупать с нею (и с моим охранником) какие-то нужные ей папки на Тверской в канцтоварах. Она была серьезной, повзрослевшей, на высоких каблуках, с черно-красными перьями волос и в коротком плаще из черного пластика. Она очень старалась быть высокомерной, но ей не очень удавалось. Мы стали судорожно встречаться. Весь апрель, май и часть июня 1998-го я уговаривал ее жить со мною, мне хотелось видеть ее каждый день и спать с нею ночью, обнимая ее. Не выпив, она была нежной и соглашалась жить вместе, выпив, кричала и укоряла меня за измену, говорила, что никогда не простит. 20 июня она обещала приехать с вещами. Я ждал ее весь день, наконец к вечеру пришел ее факс на мой Panasonic: «Не верю. Не могу. Не буду». Не по легкомыслию, но по страстному стечению судьбы или велению обстоятельств в тот же день, еще с утра, я встретился с девочкой Настей, 16 лет, вручил ей партбилет НБП. При ней меня и посадили, и она дождалась меня из тюрьмы в 2003 году.
Но я люблю тебя, Наташка. Правда. Ей-богу.
№12, декабрь 2005 года
Память — как большой черный мешок. Вроде знаешь, что лежит в мешке, но вдруг вытаскиваешь, чего не ожидал.
Сегодня я обнаружил там Людмилу. Она появилась в моей странной жизни в 1995-м. Я баллотировался в Госдуму в северо-западном углу столицы, вот округа уже не помню. Я выступал перед избирателями в библиотеках и центрах социального обеспечения и везде, где мог, потому что в несколько клубов и на несколько предприятий меня не пустили. Так, не пустили на табачную фабрику «Ява», поскольку ее продали англичанам, а англичане не хотели никакой агитации на их фабрике.
В тот вечер я выступал в большой библиотеке в районе Савеловского вокзала. После встречи я торопился на следующую встречу с избирателями, она попросила меня подписать книгу. Я сказал, что мне некогда, и посмотрел на нее. Она была высокой молодой женщиной с медовыми глазами, бледным лицом и чувственным ртом. «Поехали со мной,— сказал я, взял ее за руку и повел к машине,— подпишу в дороге». Действительно, вечером я подписал ей книгу, правда, уже в квартире в Калошином переулке на Старом Арбате, я снимал ее и жил тогда один. Я подписал ей книгу уже после того, как мы стали любовниками. Я тогда не разводил сентиментов, не задавал женщинам вопросов, а брал их в руки. В большинстве случаев меня не отвергали.
Оказалось, что она работает диспетчером ЖЭКа, причем именно в моем ЖЭКе, что на Старом Арбате. Ну, знаете, вы звоните в ЖЭК, или ДЭЗ, или как там называется сейчас жилищная контора, а там отвечает женский голос. Вот это Людмила. И вы ей сообщаете, что хотите, чтобы вам прислали слесаря. Или электрика. А жила она в подмосковном городе Королеве.
У нее было двое детей и муж, которого она без смеха отрекомендовала «муж-фашист». Он был членом группировки, отколовшейся от РНЕ. Она сказала, что до сих пор никогда не изменяла мужу, и вы знаете, я ей поверил.
Она выглядела убедительно. Молчаливая, ласковая, совсем простая женщина с крупным горячим белым задом, иссосанными детьми сиськами и хрупкими плечами. Длинные тяжелые волосы, у корней чуть темнее, но было ясно, что она натуральная блондинка.
Ночами мы не спали. Она приходила после дежурства, снимала свою коричневой кожи куртку, узкую юбку, и мы потом всю ночь жили в постели. В постели ели, пили, любили друг друга, смотрели телевизор.
Да, вот так, банально, телевизор. Однажды мы всю ночь смотрели балет «Майская ночь, или Утопленница». Было очень страшно смотреть, какая жуткая панночка пыталась достать бурсака Хому Брута из мелового круга, как летал со свистом вокруг гроб с панночкой, как потом привели Вия. Мы от страха прижались друг к другу, как дети, и тихо постанывали. Будучи старше ее лет на двадцать минимум, я все же чувствовал, что она пытается относиться ко мне как к еще одному ребенку, первому по старшинству. Я такого отношения очень не люблю, потому я порой кричал на нее. Она слушалась.
Потом ее побил муж. Кажется, за то, что она оставила детей на несколько дней одних. В их семье все было сложно, я так и не понял, жил ли муж с ними, либо приходил время от времени. Она не очень жаловалась мне на мужа, скорее признавала себя виновной в том, что да, оставила детей, мальчика и девочку, одних. Правда, там была еще мама.
Как-то я взял Людмилу с собой на мероприятие во Дворце молодежи, там, где метро «Фрунзенская». Она пошла в своей кожаной куртке, в узкой юбке, в невысоких таких ботиках на кнопках, скромная и чувственная. Как женщина из старого французского фильма. Что там было во Дворце молодежи, я отлично помню: там на сцене стреляли из пистолета, соревновались VIP-персоны. Помню, что стреляли Хакамада и Жириновский, и еще там был буфет и какие-то призы. Когда мы с Людмилой вошли во дворец, на входе нас встретили десяток телекамер и еще больше фотографов. Все они набросились на нас. Она очень смущалась. А еще больше засмущалась и попыталась выбраться из круга репортеров, когда я на вопрос, кто ваша девушка, сообщил репортерам: «Ее зовут Людмила, она работает диспетчером в ЖЭКе, там, где я живу».
Репортеры весело заулыбались, решив, очевидно, что Лимонов вот стебется таким образом. Но я-то правду сказал. Вечером она простила меня, потому что я объяснил ей за час с лишним, что стесняться того, что она работает диспетчером не следует. Что она красивая юная женщина и пусть все они идут… ну, куда подальше.
На самом деле она не была простой женщиной. Ей снились страшнейшие и сложнейшие сны. Такие сны простой смертной сниться не будут. Так, один из снов, она его видела не один раз, выглядел так: Людмила сидит на какой-то деревянной поверхности, заливаемой водой, а вокруг — в какую сторону ни погляди — бескрайний океан. Она сидит на корточках, совершенно нагая. (Мотив наготы, к месту будет сказано, присутствует в женских снах довольно часто. Недавно Катя Волкова мне рассказывала о своем тяжелом актерском сне. Ей снится, что она едет в трамвае, и вдруг понимает, что она совершенно голая. С ужасом выбирается из трамвая, забегает в какой-то первый попавшийся дом, стучит в квартиры, просит дать ей одежду, но везде ей отказывают.)
Осень 1995-го мы, как говорят, «протусовались» вместе. Мне нравилось управлять ею и даже нравилось то, что она крупнее меня и что у нее дети. Я даже предлагал ей брать детей ко мне, если ей не на кого их оставить. Пусть играют в соседней комнате. Правда, она никогда так и не привела детей, хотя, застенчиво улыбаясь, со мной соглашалась.
Расстались мы, потому что ее затмила одна дочь художника, коварная и развращенная московская девочка двадцати двух лет. Устоять перед коварством и развращенностью я не смог. Я стал влюбленным болваном по вечерам переводить своей новой подружке песни Эдит Пиаф, выплескивающиеся из динамиков моего музыкального центра, я пил с ней красное вино ночи напролет, и хотя никогда не сказал Людмиле, что влюбился в другую, но она, видимо, догадалась сама и исчезла из моей жизни так же, как появилась.
Как-то, нетрезвый и сентиментальный, я позвонил в ЖЭК и спросил Людмилу. «Она здесь больше не работает»,— сказали мне.
№1, январь 2006 года
«Я знаю, век уж мой измерен» — утверждает нелюбимый сын России. Но итоги не подводит.
Жил я, жил и обнаружил, что мне скоро исполнится 63 года. Возраст пророка — шестьдесят три. Есть о чем подумать. И прежде всего о том, что я не рассчитывал прожить так долго. Когда мне было семнадцать, тридцатилетние мужики казались мне стариками. Сам же о себе сейчас я не думаю: «Ах, вот этот старик!», такого ощущения у меня нет.
Меня не шокировала цифра «шестьдесят», я преодолел порог шестьдесят первого года, будучи в тюрьме. Я очень рад этому, мой юбилей в ЦДЛ праздновали без меня. А я сидел в то время в Саратовской центральной тюрьме, в корпусе для тяжелостатейников, «на третьяке». Юбилей — это всегда свинство и пошлость, а мне эстетически очень повезло, я благородно сидел в тюремной камере. А они там выпивали, закусывали, меня, должно быть, восхваляли.
К шестидесяти трем я приближаюсь (тьфу, тьфу, тьфу!) в неплохой форме. За это следует сказать спасибо шеренгам моих предков, уходящим в темное прошлое: у меня оказались отличные гены. В возрасте тридцати с лишним я еще долго выглядел как несовершеннолетний, когда-то это меня раздражало, я с нетерпением ожидал прибытия седых волос. Сейчас бы я желал, чтобы они ушли, седые, ну хотя бы частично. Хотя моя подруга, актриса Катя Волкова, утверждает, что ей нравятся мои на три четверти седые волосы. Она даже заставила меня отращивать их, что я послушно и делаю в настоящее время. Каких-либо серьезных проблем со здоровьем у меня нет. В 1996 году на меня было нападение, и мне изуродовали оба глазных яблока — били ногами в голову, и яблоки глаз остались процарапанными, как зеркало. Если его ключом царапнуть с подкладки. Русские женщины мной довольны, что еще нужно человеку, чтобы достойно встретить возраст пророка? Почему «русские»? Потому что они самые требовательные и самые бесцеремонные. Не удовлетворишь ее — она тебе и бросит правду, а не станет бояться тебя обидеть.
Статьи и книги мои я пишу быстро, четко и сразу набело. За два с небольшим года в заключении я сумел написать восемь книг. Когда я занялся политикой, то доброжелатели стали говорить мне: «Писатель ты хороший, но какой из тебя политик! Не смеши людей». Как человек, отлично понимающий, что большинство людей реакционны и малоподвижны, да еще и конформисты, я не обращал внимания на подобные мнения. Я работал, создал проект НБП, уничтожить который не может вся совокупно государственная машина насилия Российской Федерации. Это доставляет мне удовольствие. Точнее, не мне, седовласому, но тому мальчику с харьковской окраины, который во мне совсем не умер.
Россия относится ко мне как к нелюбимому сыну. Мне даже ни одной литературной премии не дали. Не говоря уже о том, что силы правопорядка набрасываются на моих партийных товарищей, избивают их, вышвыривают из квартир, а меня самого пытались в 2003 году посадить на 14 лет, что, учитывая мой возраст, означало бы погибель.
У меня такая биография получилась, что мальчики и девочки грезят о такой. Были у меня и есть в жизни красавицы, чудовища, злодеи. Была эмиграция — блестящие города Нью-Йорк и Париж, балканские войны (Сербия — это был мой Кавказ!), войны в Абхазии и Приднестровье. Когда я пару раз в году появляюсь на сборищах интеллигенции, то по толпе бежит тревога, а если сяду в зале, то вокруг — пустые места. Народ на улице меня приветствует, но есть и такие, кто ненавидит меня всей душой. Мне хотелось бы, чтобы ко мне больше прислушивались. Я очень неглупый тип, недавно это признала моя строгая восьмидесятичетырехлетняя мама, старушка моя, а она за просто так не хвалит. Я звоню ей раз в неделю в Харьков, она там одна доживает век, а меня на Украину не пускают, мне въезд туда «заборонений». Недавно Ющенко ответил на вопрос журналиста, что решит по делу Лимонова вопрос.
Против меня работают ФСБ, РУБОП, центр «Т», меня оспаривают правоохранители, газеты, телевидение, против меня работают восемь сайтов. Какой-нибудь Марк Дейч время от времени за бабки объявляет, что Лимонов — гомосексуалист, а в другой сезон администрация президента заявляет, что я — фашист. Естественно, они хотят меня опорочить. Все это смехотворно, ибо для русского народа даже пребывание в тюрьме не является компроматом, но достоинством, а уж «аморалкой» у нас никого не измажешь.
Что со мной будет дальше? Генетически я имею право еще на двадцать пять лет существования. Мой отец умер в 2004-м в возрасте 86 лет. У меня есть еще шанс получить Нобелевскую премию за совокупность произведений. Но могу также получить пулю в лоб от моих врагов. Меня это не печалит, за меня найдется кому отомстить.
№2, февраль 2006 года
Эдуард Лимонов пристрастно вглядывается в зеркало, а также в лица и рожи современников.
Все мы, видимо, играем персонажей, которыми нам хочется быть в отдельный период нашей жизни. Помню, как я и тоненькая тогда, модная Елена явились на просмотр фильма «Бонни и Клайд». Это был чуть ли не 1971 год. Я только что купил себе в комиссионном магазине на Преображенской площади черный костюм в тонкую белую полоску и называл его «гангстерским». Я был в красной рубашке и черном галстуке. Просмотр проходил в помещении не то журнала «Советский экран», не то «Искусство кино». Елена была в широкополой шляпе с цветами. Мы были красивее Бонни и Клайда. К тому же просмотр этот случился в период нашей первой ссоры, а потому вид у нас был крайне трагический. Елена была тогда чужая жена, и кинематографическая общественность бурно обсуждала ее роман с мало кому известным юношей-поэтом. А это был я.
Потом наши эталоны сменились, мы попали в Нью-Йорк, расстались. Я, лежа в траве Сентрал-парка, учился английскому по книге Че Гевары «Реминисценции кубинской гражданской войны», а у Елены появился седой, хромающий миллионер с бородкой, она говорила, что он похож на персонажа эротической классики того времени, фильма «История О». Теперь, спустя 30 лет, я сам похож на этого сэра Стефана, персонажа из «Истории О». Зато Елена (вот она, несправедливость) стала неприятной теткой 55 лет, я ее недавно видел. А тогда я был длинноволосый, мрачный и похотливый молодой парень, а ей нравились, видите ли, тогда такие, каким я стал сейчас. Вот я думаю: а может быть, потому, что тогда я ее так мощно любил, вот и задал себе задачу стать таким, какие ей нравились? Никто не сможет с определенностью ответить на этот вопрос. Но вот стал.
Так мы все и живем, сменяя личины. В самом начале 90-х годов, когда я запоем погружался в атмосферу извержений народных вулканов, жил в горячих точках и писал о них, я носил короткие волосы и камуфляж. Попав в грандиозную реальность мистического Алтая, отпустил себе бородку китайского философа, в таком облике было сподручнее медитировать на горных вершинах. Когда меня сняли с вершин спецслужбы в первый год XXI века и посадили в Лефортово, я сохранил облик китайского философа. Когда меня привезли в колонию, я изменил внешность сам, не желая сражаться с администрацией по этому поводу: я стал зэком с кожей, обтягивающей череп, несколькими вертикальными морщинами и постным лагерным выражением лица. Покинув лагерь, я постарался стать опять китайским философом. На фотографии в моем общегражданском паспорте, чуть обросший щетиной на черепе и на подбородке, я все-таки похож единственно и недвусмысленно на только что освободившегося зэка и больше ни на кого. Так и хочется сказать себе: «Здравствуйте, зэка Савенко». А этот паспорт будет представлять меня до конца дней моих, всякий раз напоминая о заключении. Нужно было послушаться моего адвоката Сергея Беляка, он советовал сделать новую фотографию перед самым получением паспорта. Дело в том, что я ждал паспорт шесть месяцев и за это время, конечно, изменился. Но я не послушался тогда, и теперь до конца дней моих, извлекая «общегражданский», буду вспоминать лагерь, а другие — те, кто получит паспорт в руки, будут мгновенно понимать: надо же, вроде интеллигентный человек, очки, бородка, а оказывается, побывал за решеткой, преступник.
На самом деле по мере духовного возмужания героя происходит совершенствование облика, если, конечно, духовное возмужание имеет место. Первый признак неудачного и болезненного развития — это когда юношеские фотографии человека остаются его лучшими фотографиями. А на последующих он хиреет, мрачнеет, опускаются уголки губ, человек становится некрасивым. Увы, лишь немногие делаются с течением жизни красивыми, благородными и одухотворенными. Большинство все больше походит на злых либо несчастных животных. Я твердо верю в то, что существует связь между обликом человека и его деяниями. Оттого по-своему уродливы все без исключения российские прокуроры и судьи. Да и простые люди: посмотрите на улицах и в общественном транспорте — многих безжалостно отметили пороки: чревоугодие, сластолюбие, похотливость, алкоголизм. Даже мой добродетельный отец был к старости отмечен: в последние годы его череп стал похож на сморщенный орех. Сказалась слабость характера, чрезмерное добро также оставляет свой след. Добавлю, что лучше не видеть в конце жизни тех, кого вы прежде любили. Особенно остерегайтесь женщин из вашего прошлого, они все будут иметь крайне деструктивный вид.
№3, март 2006 года
Житель многих мировых столиц сравнивает две из них и делает свой выбор.
Я ни единого раза не совершил туристского путешествия. Но Господь Бог дал мне возможность вдоволь пожить в столицах мира. Так, в Нью-Йорке я прожил пять лет, в Париже — четырнадцать, в Лондоне провел лишь месяц в 1980 году, однако достаточно, чтобы понять город. Вот хочу поделиться своими выводами.
В Париже уютно, как в старой квартире бабушки. Облупленные высоченные буфеты, старомодная кровать с шишечками, шкафы — так выглядят церкви, дворцы и коробки жилых кварталов, набитые жильцами. В старой квартире все узнаваемо, все близкое и теплое, никаких раздражающих нововведений. Если раздражающие здания появляются — Эйфелева башня или Центр Помпиду на рю Бобур, они лишь подчеркивают старомодную уютность всего остального ландшафта. Хорошо жить в городе — в Paris, как в старой бабушкиной квартире, отсыпаться, прятаться в нем от забот.
Еще Paris похож на декорации к опере Моцарта. Вечером, когда зажглись фонари, в самом центре, если смотреть на остров Сент-Луи с другого берега Сены, видишь типичные декорации к опере, XVIII век, «Волшебная флейта» или Così fan tutti. Таинственные декорации, там даже есть загадочный сад за высокой стеной, и на набережной Анжу стоит дом, где жили Шарль Бодлер и Теофиль Готье, именно там они первыми во Франции курили гашиш и называли себя «Клуб гашишшинов». Четырнадцать лет пробродил я в романтических парижских сумерках и потому знаю секреты Paris. Если смотреть на собор Нотр-Дам де Пари с моста Архиепископа, то есть сзади и сбоку, то он похож на присевший на массивные лапы космический корабль. А на площади Бастилии, забегая на улицу Сент-Антуан, выложены темными камнями (вся остальная брусчатка светло-серая) контуры тюрьмы Бастилии. Маленькая была тюрьма, такая как Лефортовская в Москве, где я сидел через 212 лет после Французской революции.
Города у меня всегда связаны с женщинами. Потому Paris у меня навсегда слился с образом Наташи Медведевой. Пусть она и не была француженкой, однако родилась в день взятия Бастилии — 14 июля. В ее день рождения мы обычно просыпались в своей мансарде на углу улиц Тюренн и Понт-о-Шу, мы просыпались от гула тяжелых самолетов. В этот день был парад и над нашей крышей проходили воздушные корабли. Медленно и угрожающе.
Париж дисциплинируется Сеной. Она своими несколькими витками колец сообщает городу строй и порядок. В Париже есть ярко выраженная перспектива: если стать во дворе Лувра, то сквозь сад Тюильри увидишь обелиск на площади Конкорд, а за ним сквозь всю авеню Елисейских Полей угадывается Триумфальная арка. В этом городе перспективы, в бабушкиной квартире, мы любили друг друга с таинственной и всегда безумной Наташей Медведевой, мы ссорились, страдали и опять любили. Я полагаю, что будет когда-нибудь экранизирована наша с ней история и третьим в этой истории будет Париж. Старомодный, настоящий город, в котором одно удовольствие ходить, в котором весной бывают наводнения, и было столько революций, и будут еще революции. А зимой нет снега, но зато парижские тротуары в холода белеют. И если в Нью-Йорке зимой улицы пахнут кофе из многочисленных кофешопов, то в Paris улицы пахнут жженым углем, настолько многочисленны каминные дымы. А крыши Парижа, как седые прически старых дам несут в себе гребни, так крыши несут трубы дымоходов и антенны.
Лондон не имеет яркого центра. Ну разве что Вестминстерское аббатство. Там осенью 1980 года я читал стихи в месте, называемом Poet’s Corner. Он так называется потому, что там под каменными плитами пола якобы похоронены все крупные английские поэты. Есть и плита с «Уильям Шекспир» на ней, хотя не известно даже, «Шакэспеарэ» существовал ли на самом деле или нет. Лондон у меня связан с Саломеей Андрониковой — музой поэта Мандельштама. Я посетил ее, глубокой старухой была она и жила в доме сэра Исаака Берлина. Я написал об этом визите документальный рассказ под названием «Красавица, вдохновлявшая поэта». Старая красавица полностью вытеснила для меня образ моей тогдашней подружки, шотландской актрисы Фионы Гонт. Старая красавица в моем воображении смотрелась куда более интригующей, чем красотка-брюнетка Фиона. Фиона снялась в популярном телесериале, ее узнавали на улицах, но у нее не было мистического измерения. Месяц я прожил в ее апартаменте в доме на Челси-Майнор-стрит. На этой же стрит жил тогда Мик Джаггер. Одним своим концом Челси-Майнор выходила на знаменитую Кингс-роад, королевскую дорогу. В месте впадения Челси-Майнор, на Кингс-роад я обнаружил знаменитый магазин Sex Pistols. Там примеряли довольно вульгарные тряпочки долговязые английские девки. Ни менеджера рыжего Макларена, ни солиста Джонни Роттена не было видно.
Рядом был расположен некий подземный бар, имени его я даже не помню, но это был Слоан-сквэр. В баре этом, я помню, я скоротал немало часов, дожидаясь Фиону. Я обычно пил Black Velvet, то есть черный бархат — мягкую, но дико крепкую смесь пива «Гиннесс» и шампанского. В этом баре я понял, что англичане вообще-то крайне невоспитанные и задиристые люди. Агрессивные, они создали Британскую империю и феномен футбольного фаната, оттуда же родом и движение «скинов», skins были в Великобритании уже в шестидесятые годы. А чтобы обуздать свою национальную агрессивность, они придумали парламент. Хаотично расположенные английские улицы проигрывают парижским перспективам, англичане все же мужланы в сравнении с блистательными французами. Единственное место, которое мне понравилось в Лондоне, это остров Собак. Там расположены мрачные портовые склады. Я заставил Фиону отвезти меня туда, поскольку я читал об острове Собак у поэта Элиота. Был шторм, и мне там понравилось, это была как сцена из расследования Шерлоком Холмсом преступления XIX века.
№4, апрель 2006 года
Обстоятельства заставили Эдуарда Лимонова отвлечься на суетное. Только на время.
Хотелось бы писать о красивых женщинах, о необычных пейзажах… Находясь в тюрьме, я с удовольствием писал о холодной подкладке пиджака, который надену, выйдя на волю; но вот придется сейчас принести колонку в жертву политическим страстям и, увы, человеческой подлости.
20 февраля газета «Московский комсомолец» опубликовала интервью некоего Андрея Воробьева, руководителя ЦИК «Единой России». Половина объема этого интервью была посвящена осуждению изданий, которые меня печатают:
«Тот же Лимонов, чьи идеи сегрегации, то есть дискриминации по национальному признаку, широко известны, предстает этаким благообразным господином, рассуждающим в глянцевых журналах о том да о сем, но только не о своих расистских воззрениях».
Все это — отвратительная стопроцентная ложь, очевидная для тех, кто читал мои книги, все сорок или более, что я написал. Ни в одной моей статье нет и грамма идей сегрегации или расизма, более того, в таких книгах, как «Другая Россия», «Русское психо», «Контрольный выстрел», содержится уничтожающая критика «русского адата», некоторых отвратительных традиций, доставшихся нам от крепостничества. Однако, когда руководитель ЦИК «Единой России» заказывает моральное осуждение, моральное осуждение появляется. Среди прочего, глава Федерации еврейских общин России г-н Берл Лазар уже в конце февраля позвонил в журнал GQ и оставил гневный месседж. Затем председатель правления ФЕОР А.Борода обратился к главному редактору GQ с требованием лишить меня заработка. В обоснование своей позиции он представил в редакцию материалы — целых 23 страницы, которые не содержат ни единой цитаты-выдержки из моих книг, это враждебные мне публикации в СМИ. Почему все это началось именно в феврале?
Дело в том, что как раз в феврале Страсбургский суд вынес решение в пользу члена НБП Вали Долговой (одной из 39 девушек и юношей, «захвативших» мирным путем приемную Администрации президента), назвав ее содержание под стражей «незаконным» и обязав РФ выплатить ей компенсацию. Дело в том, что на очереди в Страсбурге еще 14 исков нацболов к Российской Федерации. Дело в том, что 15 февраля с.г. была отправлена в Страсбург жалоба НБП на незаконную ликвидацию партии, осуществленную Мособлсудом и подтвержденную со второй попытки Верховным Судом РФ. У нас есть все основания полагать, что эти дела в Страсбургском суде будут решены в нашу пользу. Если Европейский суд признает, что в течение 8 лет в РФ репрессируется и подвергается гонениям политическая партия только за то, что она — противник существующего режима, это будет не просто скандал, но огромная потеря для репутации страны. Вот почему уже через пять дней, после того как дело о ликвидации ушло в Страсбург, появилось директивное интервью А.Воробьева, а за ним, ну вы знаете, что нашлись исполнители. Негоже ФЕОР участвовать в шельмовании меня, тем более что в самом Израиле уже несколько лет существует национал-большевистское движение «Красный СИОН». Его члены направили в офис ФЕОР официальное обращение, где среди прочего писали:
«Ваш призыв к российской редакции журнала GQ отказать в возможности выхода к широкой аудитории лидеру НБП Эдуарду Лимонову можно расценивать как полное непонимание процессов, происходящих в российской политике, либо как попытку выслужиться перед путинским режимом».
Я в мои 63 года не злопамятен. Я видел всякое — и хорошее, и плохое. Я надеюсь, что письмо в GQ г-на А.Бороды всего лишь случайное и незлонамеренное движение г-на Бороды, а сама Федерация еврейских общин его не поддерживает. Окститесь, г-да, наконец, поглядите в список «врагов России», составленный депутатом от ЛДПР Николаем Курьяновичем. Там на седьмом месте найдете фамилию Берл Лазар, а 42 е и 43-е места занимают Эдуард Лимонов и Линдерман Владимир — руководители НБП. Вы не находите тут разительного противоречия? Ведь в списке Марата Гельмана сам Курьянович назван чуть ли не «неофашистом». Я понимаю, что вы ошиблись. Бог с вами со всеми. Отлично помню, как советские товарищи шельмовали Солженицына, называя его «литературным власовцем». Разве меня уже выдвинули на Нобелевскую премию?
Редакция не разделяет политических взглядов г-на Лимонова и никогда не предоставляла трибуну для их высказывания. Однако необоснованные обвинения нашего автора в антисемитизме и фашизме не могли остаться без ответа.
№6, июнь 2006 года
Магнолии, азалии, пение дроздов, «Шато Лафит», миллионеры и бебиситтеры — писатель Лимонов в интерьерах «Моей прекрасной няни».
Человек не должен постоянно жить в нищете. Очень хорошо и желательно, если в постоянной борьбе за жизнь и пространство бывает передышка. Земляничная поляна или сад.
В декабре 1978-го я поселился в самом богатом квартале Нью-Йорка, и окна моей спальни выходили в сад на могучую реку Ист-Ривер. По утрам в окне моем, низко гудя, проплывали трубы больших пароходов. Весной, в плюще, обвивавшем наш brown-stone со стороны сада, возились и пели дрозды. Рано зацвело цветками величиной с блюдце магнолиевое дерево. С величественного дерева-гиганта в центре сада свисали качели. А моими соседями по саду были люди с фамилиями Онассис, Хайнц (владелец империи соусов и кетчупов), Вальдхайм (тогдашний генсек ООН, для него снимали два brown-stone, и перед каждым party ООН в саду зачищали кусты агенты FBI с миноискателями), мистер Пей (архитектор, автор стеклянной пирамиды Лувра), просто «миссис пятьсот миллионов» (по фамилии эту женщину не называли) и другие досточтимые ньюйоркцы. Райский этот сад, висящий над Ист-Ривер на восточном канале 57-й улицы, назывался Sutton Square, а я жил в доме шесть. Ну, разумеется, я не сделался внезапно богат, я лишь устроился мажордомом к эксцентричному миллионеру Питеру Спрэгу.
Продвигаясь из сегодня, из ночи памяти, от решетки над Ист-Ривер я вижу наш сад: магнолиевое дерево с глянцевыми листьями, нашу, подметенную мной, террасу, фонарь над нею, железные стулья, железный стол со стеклянной поверхностью, яркие алые азалии вдоль террасы. Частично их высадил я, частично миссис Спрэг — жена Питера и мать его четверых детей. Закутанное доверху в плющ, возвышается в ночи старое уютное тело нашего brown-stone о пяти этажах. (У нас даже там ходил лифт!) На террасе, на железном стуле сидит со стаканом виски со льдом рыжебородый верзила — мой босс Питер. Он только что прилетел из Европы на «Конкорде», по обыкновению без вещей, даже без атташе-кейса, только «Нью-Йорк Таймс» под мышкой. Он сейчас посидит и уедет в ресторан ужинать. Он курит сладкий табак из трубки.
О, у Питера был стиль! Частью стиля были и эти появления в такси черт знает откуда, лишь с газетой. Когда вещи были, их привозили позднее от авиакомпании. Видимо, ему было противно ждать. Бизнесы Питера были разбросаны по всему миру от Великобритании до Куала-Лумпура. Это были рафинированные и экзотические бизнесы. Так, ему восемь лет принадлежала знаменитая автомобильная фирма Aston Martin, ее скромненькие, сделанные вручную авто в нескольких фильмах водил агент 007, ну вы знаете, думаю. Основной же компанией Питера, его гениальной находкой была National Semiconductor, база в Силиконовой долине в Калифорнии. Питер основал эту фирму, производившую чипсы, в возрасте 20 лет, или 22-х, все равно хорошо. Дед Питера, Фрэнк Спрэг, был первым лауреатом премии Эдисона, проектировщиком и строителем нью-йоркского сабвея. Отец Питера все промотал, а энергичный Питер был скорее в деда…
Я отвлекся от сада. Слабой зимой над великой американской рекой стоял туман, и пароходы туда шли, по-видимому, наугад, обильно гудя в тумане. Выглянешь в сад, а там в жаркой кофте задумчиво качается на качелях рыжеволосая девочка. Я долго считал ее богатой наследницей и только через год узнал, что она babysitter, т.е. сидит с детьми миссис Душкин, муж миссис Душкин был виолончелистом, но они расстались до моего появления на Sutton Square…
Как я забрел туда, усталый путник? Через постель, конечно. До меня мажордомом дома номер шесть служила девушка Джулия Карпентер, старшая в семье из шести детей дочь Джона Карпентера, всю жизнь проработавшего агентом FBI. Я соблазнил девушку, а когда наш роман сменила дружба и она собралась переселяться в Калифорнию, Питер Спрэг захотел со мною побеседовать. Ему нужен был мажордом, а ко времени отъезда Джулии семья Спрэгов видела меня уже чуть ли не два года. Владелец экзотических бизнесов Питер захотел иметь в доме экзотического мажордома, я полагаю, он похвалялся мною своим друзьям. Не знаю, что он думает обо мне сейчас, спустя более чем четверть века, но он во мне не ошибся. Думаю, что сейчас я перетягиваю по экзотичности фирму Aston Martin.
Вот я и жил там эдаким Гекльберри Финном, слушал пение дроздов, высаживал азалии, осенью убирал с террасы сухие листья, имея большой ржавый ключ от «самого лучшего на East Coast» (похвальба Питера, не далекая, впрочем, от истины) винного погреба, спаивал «Шато Лафит Ротшильд» панк-девочкам из Бруклина.
В общем, наслаждался жизнью. Работы было то очень много, то ничего. Очень много, когда из имения в Спрингфилде, Массачусетс, приезжала миссис Спрэг, четверо мальчиков и их наставник — лысый молодой человек по имени Карл, да еще она прихватывала с собой несколько пар массачусетских помещиков. Вставали они с петухами и ложились за полночь, как неистовые посещали нью-йоркские театры. Помню, и меня брали на бродвейские мюзиклы, так я посетил премьеру «Дракулы». Когда эта орда покидала нас, все мы — я, личная секретарша Питера Карла Фельтман, черная горничная Ольга — облегченно вздыхали и отсыпались. Дело в том, что с Питером у нас было мало проблем. Он стремительно летал над земным шаром в «Конкорде», никогда не оставался в Нью-Йорке на уик-энды, никогда не обедал дома, порой отсутствовал неделями, лучше босса не придумаешь. Правда, иногда орал на секретаршу. Потом извинялся.
Я бродил по дому, вдыхал запах мастики от паркетов, ежедневно лицезрел красивые вещи, имел право заказывать из лучших магазинов, с доставкой, сыры, мясо и алкоголь. Иногда меня посылали в «Блумингдейлс» — универмаг для богатых, где я со знанием дела приобретал Питеру белье и даже рубашки фирмы «Астор», не забывал и себе, этому меня научила Карла. Черная горничная перестилала во всех спальнях дома белье, даже если на нем высыпались один раз. Она застилала и мою постель.
А какие у нас останавливались гости! Леди Тависток из Лондона имела в своем родовом замке зоопарк со слонами! Приезжали арабские шейхи и председатель совета директоров фирмы «Роллс-ройс». Я узнал там, в доме шесть и в саду, таких людей, с которыми близко не сойдешься, проживи хоть несколько жизней. Случай, который всегда благоволил мне, и девушка (они тоже всегда мною интересовались) устроили мне отличный отдых. И я учился «человековедению». До сих пор помню сладковатый табак трубки Питера. Нет, я не был русским шпионом.
№7, июль 2006 года
В: Главный лозунг будущей революции?
О: Долой рационализм! Творим черт-те что!
Есть климаты, есть пейзажи, побуждающие к приключениям. Побережья с глубокими бухтами, ярко-синее море, ослепительное солнце, жирная зелень, всякие утесы, скалы, крупные пламенные цветы именно побуждают к приключениям. А еще если подобный ландшафт расположен близко к центрам мировой культуры и к информационным центрам, то это полное счастье! Потому варвары вечно стремились завоевать Италию и завоевывали с незапамятных времен. И с севера: достаточно посмотреть на жителей Ломбардии — просто тевтоны, а не итальянцы. И с юга завоевывали: смугло-оливковая кожа обитателей неаполитанского залива, курчавые темные головы их остались от нашествий северо-африканцев, от карфагенян до алжирских пиратов, или просто трудовых мигрантов Средневековья?
Волны завоевателей захлестывали апеннинский сапог столь часто, что, хотя итальянцы собирались объединиться еще при Цезаре Борджиа, в XVI веке, потом надеялись, что их объединит Наполеон, однако объединились только в 1870 году. Вообще же ослепительное небо, теплый климат и разнообразие ландшафтов, когда варвары дорывались до них наконец, неизбежно утихомиривало их, уничтожало воинственность. Варвары превращались в ленивцев. Энергичные германцы превращались в сибаритов, а северо-африканцы, свирепые, потому что поколениями вдыхали горячий сухой воздух своих пустынь, добрели. Нечто подобное, кстати, случилось с арабами, завоевавшими Испанию, они создали блистательное искусство, ту же Альгамбру, причудливый дворец, но к дальнейшим походам оказались уже неспособны, потому их через несколько веков выбили из Испании.
Но вернемся к Италии. Ее продолжали завоевывать и в XVIII веке, и даже в XIX веках Франция и Испания, а позднее Австрия, пока наконец националистические и демократические силы не объединились с королем Сардинии в такой причудливый союз, что Ющенко, объединившийся с УНА-УНСО осенью 2004 года, кажется в сравнении младенцем. А именно: революционер Джузеппе Гарибальди во главе одной тысячи своих краснорубашечников завоевал Сицилию и Неаполь и посадил на трон короля Сардинии Виктора Эммануила II. О, как должно быть ослепительно выглядели краснорубашечники на сицилийском солнце! Где зреют, тихо покачиваясь на жарком ветру, апельсины, лимоны и фиги. А еще, естественно, по всей Италии покачивается под ветром виноград и оливковые деревья. Ну и совершается история.
Мне почему-то не везло. Я все время попадал в Италию зимой. Зимой она тоже очень хороша, но я очень мерз в Риме в 1974-м и потом в Венеции в 1982-м и еще раз в Венеции в 1992-м, все зимой, так уж случалось. Да, у меня там были сногсшибательные приключения, такие сногсшибательные, что я и сейчас не решаюсь поведать обо всех. Может быть, когда-нибудь поведаю.
Но вот что интересно! Красивые страны вызывают желание завоевать их, отобрать, присвоить себе. Просто приехать на удивительный, самый поразительный в мире пейзаж таким себе скромным гостем совсем неинтересно. Просто жить и работать в экзотической стране скучно. Нужно для полного удовлетворения участвовать в некоей тревожной и, может быть, запрещенной активности. Тогда и сумерки трагичнее и темнее, и огромные цветы пахнут глубже, и женщины значительны, и вино совсем проникновенного вкуса. Если ты заговорщик, то мир такой значительный! А если ты занимаешься разрешенной деятельностью, турист там либо, ну, рабочий или бизнесмен, то и мир тебе пресен, ты видишь в таком случае только его поверхность.
Большая часть Италии уже испорчена. Там стоят всякие кислотные заводы, как в России, земля бывает лысая и плешивая от деятельности человека, бензозаправки воняют, оливки чахнут, в морях вымирают кальмары. Но все равно, но все же Италия на голову выше России как плошадка для героических подвигов, там хотя бы можно большую часть года передвигаться без вонючих пальто и гнусных шапок.
Когда человечество сбросит оковы рационального мышления, а оно вот-вот сделает эту революцию против рационализма, то человечеству станет отвратительна экономика, валовый продукт, благосостояние, производительность труда. Человечество станет бросаться с кулаками, камнями и палками на прежних кумиров экономики и тем более бизнеса. Толпы россиян, всегда носивших в себе образ Италии и Греции как земель обетованных, потихоньку подадутся в те края, эдакими кочующими группами. Они потеснят коренных обитателей и наконец согреются под пламенным солнцем.
Италия долгое время была аграрной страной. (Как, впрочем, и Франция.) Была таковой власть до шестидесятых годов XX века. И правильно делала. В случае катаклизма, каким, без сомнения, будет восстание против рационализма, остановятся гнусные заводы и фабрики, зарастут лысые и плешивые куски земли, быстро скроются в зарослях «зеленки» неприятные здания. Италия вновь станет цветушим, благоухающим садом. Раем зеленым. Россия же не станет, она обречена морозиться весь отведенный нашей планете срок. Поэтому есть смысл, совершив революцию против рационализма, сразу откочевывать в Италию.
Современная цивилизация, основанная на рационализме, унижает человека, подходя к нему как к домашнему животному. Покровительственно завлекая его экономическими параметрами. Но человек на самом деле существо иррациональное. Им движут эмоции, перерастающие порою в страсти, гордость, храбрость, своеволие, воинственность, зависть к ближнему и дальнему, желание подчинить себе других. Скоро-скоро человек отвяжется от изгороди рационализма, к которой его, в общем, не так уж давно привязали, и побежит творить черт-те что. При этом получая от удовлетворения своих прихотей наслаждение. При этом сталкиваясь с другими толпами, тоже желающими творить черт-те что. Они не обойдут Италию, но с криками ворвутся туда.
№8, август 2006 года
В: Почему мы боимся умных женщин?
О: Иногда по ночам они делают странные вещи.
Летний мир, весь трепетный, кляксами золотыми и зелеными дрожал, знойный. Он по-прежнему будет, когда нас с вами не будет, когда мы прекратим свое существование…
Помню, шел в августовскую жару в районе Трокадеро, утопая каблуками белых парусиновых сапог в размягченном асфальте. Шел, вдыхая бензин, шел весь трансатлантический: морские, белые в синюю полоску брюки, белый пиджак… А из далекого репродуктора того прекрасного 1982 года выливалась модная капризная песенка:
When I am with you
It’s paradise,
You kiss me once,
I’ll kiss you twice…
Мне тогда еще даже не было сорока, и я был влюблен в графиню! Настоящую! И я шел к ней. У нее на крыше (она жила в проезде майора Шмидта или майора Шульца, вот не помню…) были шезлонги, а над крышей нависал сам секс-символ Парижа — она, Эйфелева башня… Графиня была красива и коварна, в тот день она не ожидала меня, я немного выпил на коктейле в издательстве и решил сделать ей сюрприз.
Улица взбиралась мимо кладбища, где была захоронена русская художница-декадентка Мария Башкирцева. Обычно я заходил поклониться ее праху, но сегодня не стал. Кладбище — справа, слева в прорези зданий возвышалась, да будет продлен ее век, Эйфелева, она, башня. В отдалении, у ее подножия, кучковались, как на просторной парусиновой картине, группы французских граждан и туристов, совершая взаимовыгодный обмен открыток и сувениров на деньги. От недалекой Сены дул ветер, так что цокали ощутимо на флагштоках многочисленные флаги. В проезде Шмидта или Шульца я вошел с помощью кода в escalier графини, поднялся на лифте на последний этаж, прошел еще один марш вверх по лестнице и нажал на звонок ее старинной двери. Ибо у графини все было красиво, все вещи, это была еще молодая и вздорная графиня. Мы были друг в друга влюблены и бешено отдавались друг другу при каждом удобном случае… После десятка звонковых трелей я убедился, что графини нет дома.
Я не очень опечалился. В конце концов, она меня сегодня не ждала. Я прислонился к двери и стал ждать. Через, может быть, минут двадцать я явственно услышал из глубины квартиры некий повторяющийся хлопающий звук, как будто хлопали дверью. Кровь сразу же закипела во мне, тем более что на коктейле в издательстве я, может быть, все-таки изрядно выпил, а совсем не немного, как мне казалось. Графиня дома, и она не одна!— решил я.
На площадку лестницы, где я стоял у двери графини, выходило окно внутреннего двора дома. Большое, старое французское достойное окно с широкой форточкой. Я подтянулся и влез по пояс в эту форточку. Заглянул. Мимо, прямиком вверх на крышу графини, к ее шезлонгам, шла надежная узловатая труба. Внизу зияли десять этажей. Я вернулся из форточки на площадку, насовал в один застегивающийся карман документы, деньги и ключи от моей квартиры. И опять полез в форточку, стал на трубу и через некоторое время вскарабкался на крышу графини. Молчаливые стояли шезлонги, рядом с ними пальмы, по краю крыши пылали кустики азалии. А я пылал внутри.
Дело в том, что я очень ревнивый человек. Был и остался. У меня дрожали руки, пока я шел через крышу к своего рода стеклянному кубу, представляющему из себя верхнюю часть жилища графини, чтобы найти открытое окно или форточку. Глазами же я искал какое-нибудь оружие. Я ожидал, что обнаружу графиню обнаженной на ложе любви, на ее постели грязной куртизанки, с мужчиной и убью их обоих немедленно. О, убью, убью, да еще как! Вздорная, неверная девка! Девка, а еще графиня!
Я попал внутрь через форточку в кухне. Она, оказалось, и хлопала. Я не нашел в квартире ни единой живой души. Нашел две огромные пепельницы с окурками: «Кент» и «Житан» без фильтра. Стакан, из которого пили виски, и бокал, из которого пили вино. Некоторое количество пустых бутылок. Шерлок Холмс сказал бы доктору Ватсону: «Мужчина и женщина пьянствовали и курили здесь всю ночь». Однако постель была в полном порядке и тщательно прибрана.
Я не успокоился, но был разочарован. Мне не удалось немедленно утолить мою ревность. Ну, вероятнее всего, обнаружив грязную куртизанку в постели с мужчиной, я бы не смог ее убить, получилась бы, вероятнее всего, смешная и гротескная сцена. Но ее нет, мужчины нет, есть окурки и следы пьянства. Графиня любила постель, но любила также выпить и, выпив, порассуждать о высших материях… Надо было что-то делать…
Лучшим выходом для меня было бы уйти. Я осмотрел дверь и запоры. Изнутри закрывался только один. Чтобы отпереть еще два, нужны были ключи. Я вышел на крышу, заглянул в бездну десяти этажей и понял, что у меня не хватит духа спуститься по трубе. Я вернулся в квартиру и выпил весь алкоголь, какой смог отыскать…
Неверная моя возлюбленная явилась лишь около полудня следующего дня. В руках у нее был большой пакет с ручками. Она не удивилась, увидев меня, а я стал осыпать ее упреками и оскорблениями. Где ты шлялась? Кто пил с тобой виски? Что у тебя в пакете?— кричал я и выдернул из ее руки пакет. Там оказалась ночная рубашка. Кто был у тебя дома? Куда ты ездила?
Она закричала, что все это не мой бизнес. Что я дикарь! Что она всю ночь беседовала с Жан-Пьером, да-да, это был Жан-Пьер, кричала она, об истории она беседовала, потому что я с ней не беседую об истории.
Для этого тебе нужна была ночная рубашка, да?— кричал я,— чтобы беседовать об истории?! Шлюха! Блядь! Где твое достоинство графини!
Она закричала, что у нее есть достоинство графини, а я дикарь, которому только бы залезть на нее, а Жан-Пьер — да, Жан-Пьер — говорил с ней всю ночь об истории.
Мы бросились друг на друга. Хриплые и злые, мы сцепились с ней и изнасиловали друг друга.
*
Недавно она приезжала в Москву. Это высокая немолодая дама. У нее проблемы с дочерью. Дочь терпеть не может Жан-Пьера. Они все живут в Нормандии.
№9, сентябрь 2006 года
В: Хотите пережить жизнь заново?
О: Поройтесь в письменном столе. Может, и вам повезет.
На дне ящика нащупал старую телефонную книжку. Листаю. Экзотический период моей жизни. На стыке эпох, начало 90-х годов. Французские коммунисты, французские писатели и французские девушки давали мне свои номера так же, как сербские политики и генералы, русские журналисты, лондонские издатели и даже шпионы. Такая телефонная книжка не опозорила бы и Джеймса Бонда.
Мой сосед по дому на rue de Turenne в Париже скромный программист Франсуа Лаллье оставлял когда-то мне свою квартиру, и я поселил туда приехавшую в Париж маму моей жены Наташи Медведевой. Наташи нет уже три года. Умерла. Телефон Франсуа соседствует в книжке с редакционным телефоном французской газеты «Либерасьён». За «Либерасьён» записан домашний телефон Владислава Листьева. За Листьевым следует Клыков Вячеслав Михайлович, скульптор. А за телефоном Клыкова следует телефон тираспольского фотографа Валерия Кругликова. Он снимал меня в 1992 году в Приднестровье. После Кругликова, совсем не в алфавитном порядке, телефон Пьер-Гийома де Ру из издательства «Жуилярд». За Пьер-Гийомом следует телефон и адрес правого политика Жан-Мари Ле Пена и его секретарши Мари-Жозэ. На той же странице Лыкошин Сергей Артамонович (недавно умерший писатель) и Лукьянов Анатолий Иванович вписали мне свои телефоны. За Лукьяновым телефон девушки Милицы, у нас был роман в Белграде, я написал по его мотивам отличный рассказ «Девочка-зверь».
После Милицы нацарапан телефон французского писателя Марк-Эдуарда Наба. За Набом оставил мне свой номер художник Борис Мессерер. За Мессерером тщательно вписан телефон телеведущего Жака Мерлино, канал France. Впоследствии Жак Мерлино написал неполиткорректную и скандальную книгу «Югославские правды не все хороши, чтобы их рассказывать». Название говорит само за себя. Как и я, Мерлино принял сторону сербов в конфликте в Боснии, и как и я, поплатился… За неполиткорректность. За Мерлино записан рабочий телефон Миттерана-сына, Фредерика.
Несколько телефонов друзей моей московской юности, потом телефон и адрес Душана Макавеева, гения кинорежиссера. В начале 1981 года ко мне в дверь моей студии на третьем этаже на рю Архивов постучали. Открыв, я увидел седобородого улыбающегося старика. «Bonjour Limonov,— сказал он.— Я вычислил, где ты живешь, по телерепортажу». В репортаже показали, как я гляжу из своего окна вниз на витрину книжного магазина «Тысяча листьев», и там лежит в витрине моя книга. Опытный Макавеев вычислил траекторию направления камеры. Впоследствии мы встретились с ним в Париже и Белгороде с неизменной симпатией.
За Макавеевым записан телефон моей мамы. Все тот же у нее и сейчас, я звонил своей старушке-маме в субботу. За мамой записан телефон члена французской компартии, ужасного революционера и самого маленького человека, с которым я когда-либо был в дружеских отношениях: Марк Коэн. Мы немало попортили крови французским министрам, когда он был главным редактором L’Idiot International — нашей любимой газеты. Рост Марка около 1 метра 35 сантиметров. Женщины его любят.
После телефона Коэна следует телефон моей литературной агентши Мэри Клинг. О Мэри я всегда буду вспоминать с чувством уважения. Маленькая сухая женщина, гиперактивная, сверхдисциплинированная, она была одним из первых французских литературных агентов. Потому что профессия эта пришла во Францию из-за океана. Мэри взялась работать со мной, никому не известным русским писателем, и сумела за десятилетие с 1980 го по 1992-й издать мои книги на двадцати с лишним языках. В те годы французские писатели не обращались к литературным агентам, были провинциальны. У нас с Мэри был размах, мы работали на международном рынке. Агентство называлось La nouvelle agence и было расположено на улице Корнеля, рядом с театром Одеон, напротив Люксембургского сада. Где-то именно на этих квадратных метрах родился в свое время маркиз де Сад. Мы гордились.
После телефона Мэри Клинг (видимо, я хотел собрать литературных агентов на одной страничке) значится Элиз Вандель Круз, женщина-агент из Дании. Она продала одну мою книгу в Данию и Норвегию, Мэри ревновала меня к ней (исключительно как писателя). Элиз жила на улице Старой Голубятни в самом центре Старого Парижа и у нее были изумительно красивые дочери. Имя одной, ну просто прелестной девочки 15 лет, было Аннабель. Элиз принимала у себя, кормила скандинавскими обедами весь литературный Париж. Она была в состоянии развода с мужем-бизнесменом. В последний раз я видел ее на пляже Сен-Сюльпис, она сидела за столиком одна и пила белое вино. Несколько пустых бокалов стояло рядом. Впоследствии она покончила с собой. Ну что, это жизнь. Кто-то не хочет жить.
Жоэль Сериа — адрес его на улице Дев Голгофы (rue Filles du Calvaire) и телефон — был (дай бог ему последующего здоровья) тогда известный кинорежиссер. Он пытался достать денег на экранизацию моего романа «Это я, Эдичка» и в качестве главной героини Елены желал снять Фанни Ардан. Дело в том, что он уже снимал ее в нескольких фильмах. Он познакомил меня с Фанни Ардан. Я нашел ее абсолютно неподходящей для роли хрупкой блондинки Елены. Наташа меня ревновала.
Я листаю забытый мною архивный реликт — телефонную книжку. Возвращаюсь к первым страницам. Аркон Желко Разнатович, сербский генерал-националист, записал свой телефон рядом с человеком из Ambassade de La Russie, то есть из русского посольства. Далее значится телефон Анпилова. За Анпиловым телефон моего друга Патрика Бессона, писателя, и Мишеля Бидо, тоже друга и писателя. После них телефон моего стоматолога Анн-Мари Брюше. Затем телефон Артема Боровика, а за ним телефон школьного учителя, писателя Алена Бастье. После него телефон «нового правого» философа Алена де Бенуа и еще сотни телефонов. Такая была моя жизнь. И никакая другая.
№10, октябрь 2006 года
В: Как почувствовать величие Империи?
О: Убрать Зимний, разбить яйца Фаберже и пойти в Мариинский.
В последний раз я был там в начале июля. Исаакиевский собор в дыму, крики атакующих гостиницу «Астория» членов сразу трех политических организаций, протестующих против моего приезда в Санкт-Петербург, ОМОН, нейтрализующий моих противников… О, это сладостное зрелище я еще долго буду помнить. Особенно мне запомнился рослый могучий омоновец, волокущий по траве сквера за шиворот розоволицего юношу, орущего: «Лимонов — гад, тебе покажет Петроград!» А я в это время, никем не видимый, проезжал с охранниками и беременной женой в автомобиле «хаммер» с темными стеклами. За рулем сидел мой издатель и устроитель премии «Национальный бестселлер». Невидимые, мы проехали сквозь битву и пришвартовались к двери гостиницы «Англетер», в десятке шагов. Пока они там все бесновались в дыму, розовом и зеленом, наша группа прошла по коридору, соединяющему «Англетер» с «Асторией», и я появился в зале, где началась церемония. Поскольку я был избран председателем жюри, а моя жена Екатерина Волкова была выбрана в члены жюри.
Так что мои последние воспоминания о Санкт-Петербурге отрадны. Там за автомобилем «жигули» (за рулем питерский нацбол Женя) ежедневно следовали от трех до шести автомобилей наружного наблюдения, принадлежащие местным спецслужбам. Однажды мы заехали в некое простонародное кафе — ну, знаете, где мужики пьют водку под борщ… Вообще-то мы искали традиционную питерскую рюмочную. Дело в том, что я любитель ретрозаведений, где сидят настоящие простые люди: и интеллигент в шляпе, и синяк с соседнего завода; но вот рюмочной по дороге не случилось. Сели мы в зале кафе впятером, охранники мои на службе не пьют, я взял себе сто грамм водки, и вдруг заходят эти «опера», которые за мной следуют. Сразу два экипажа машин: восемь человек, среди них две девки-«ментовки», т.е. особи женского пола. Заказали на всех грамм триста коньяка — за счет государства, конечно. Ну и обед. Все на стол наш поглядывали — мол, на каком этапе наша трапеза, что быть им готовыми,— и вышли, когда мы стали пить компот. Когда мы вышли к нашим «жигулям», они уже в нетерпении прогревали моторы…
Всякий раз, бывая в Санкт-Петербурге, я посещаю Дворцовую площадь. Только там, в единственной в своем роде точке на карте России, я чувствую себя гражданином Империи. Лучше всего стать спиной к Зимнему дворцу — вполне убогому, надо сказать, сараю, заслуживающему сноса,— так чтобы перед тобой была Александрийская колонна, и смотреть на здание Генерального штаба. Здесь и только здесь, на этой брусчатке, среди желтизны правительственных зданий, обитает Величие Империи. Пропорции и цвета соблюдены таким образом, что Дворцовая площадь преисполнена мощью, пространством и силой. Но, я же говорю,— портит все Зимний дворец, окрашенный в зеленый цвет, невыразительный сарай. Хваленый же Эрмитаж полон ненужных, достаточно тупых предметов, барахолка какая-то, а не Эрмитаж, ей-богу. Так что нечего его жалеть, что его разворовывают. По мне, элегантные очертания современного компьютера эстетически выше, чем все эти базарные яйца Фаберже.
Медный всадник не прошел мой контроль. Какой-то приземистый и небольшой. Как из папье-маше. К тому же стоит он на низком месте. Ничего выдающегося, сколько я к нему ни приглядывался, я в нем не обнаружил. Он вполне достоин современной своей судьбы — исправно служить фоном для свадебных фотографий. Женихи и невесты Петербурга счастливо фоткаются на фоне этого китча времен Екатерины.
Ну, если шутки в сторону, Петербург — наш единственный европейский город. Он тем более прекрасен, что все больше приходит в негодность и запустение. Там есть такие уголки! Одна улица Росси, где балетная школа имени Вагановой размещается, чего стоит. Идя по ней, я всякий раз чувствую, что нахожусь в стопроцентном, живом Древнем Риме. Где-то в 1995 м, если не ошибаюсь, я приезжал в Петербург навестить очень странного человека, работавшего в школе имени Вагановой, первого по сути дела питерского национал-большевика. Ему было сорок, невелик ростом, хромал, усы как у Ницше. Он работал под самой крышей школы на улице Росси в комнате с несколькими компьютерами. Я знал его недолго, так как он вскоре умер. По-моему, его фамилия была Сорокин. А имя, кажется, Станислав. Он расшифровал некую китайскую, очень известную голограмму, что ли, и обнаружил, что в ней записан, расшифрован еще до нашей эры генетический код человека. Впрочем, за верность своей памяти я не ручаюсь. Этот человек пользовался расположением тогдашнего директора школы имени Вагановой Леонида Надирова. Сейчас Надиров — заместитель министра культуры. А тогда он и Сорокин водили меня по школе, показали класс, где обучался молодой Рудольф Нуриев, я фотографировался с какими-то девочками-близнецами. А жил я в квартире во дворе на Фонтанке. Квартира принадлежала школе имени Вагановой, в ней было два этажа, туда обычно школа поселяла своих балетных гостей. Там не было телефона, но там был великолепный дух города, в котором жили герои Гоголя и Достоевского.
По ночам ко мне приходил поспорить молодой человек, писавший стихи под псевдонимом Пепел, он приводил с собой товарищей. Все они были одеты в камуфляж. Питаться я ходил за угол на улицу Древнего Рима — Росси, в столовую интерната школы имени Вагановой. Там давали пюре с советскими котлетами. А с Надировым я несколько раз ходил в Мариинский театр, сидел там в директорской ложе. Когда я попал в тюрьму, то Гергиев поставил в Мариинке все оперы «Кольца Нибелунгов». Я сидел в тюрьме и мечтал, что, когда выйду, схожу в Мариинский театр.
№11, ноябрь 2006 года
В: Как остаться джентльменом за решеткой?
О: Сохранив любовь к прекрасному.
Предыдущий мой текст в GQ заканчивался воспоминанием о тюрьме, где я в один прекрасный день прочитал в газете, что Гергиев поставил в Мариинке все оперы «Кольца Нибелунга». «Я сидел в тюрьме и мечтал, что, когда выйду, схожу в Мариинский театр»,— закончил я.
Ну когда я вышел, в Мариинский театр я не попал. Я вышел условно-досрочно, и любое мое передвижение по территории страны, в том числе и в Санкт-Петербург, являлось сложнейшей операцией. Нужно было отпрашиваться у московских ментов, переполошилось бы московское и питерское управление ФСБ… Но оперу я все-таки послушал, и где бы вы думали? В самом Кремлевском Дворце съездов: устроители фестиваля «Золотая маска» прислали мне приглашение на «Аиду» Верди. Выйдя из тюрьмы, точнее, из лагеря, посетить Кремлевский Дворец и прослушать «Аиду» Верди — это по-джентльменски, это comme il faut, это стильно. В приподнятом настроении я отправился через Александровский сад к той кремлевской башне, которая ведет к Кремлевскому Дворцу. Ну, разумеется, со мной были три охранника — товарищи по партии. Устроительница фестиваля вручила нам билеты, и мы вошли под своды башни. Во мне уже звучала музыка Верди. Я был в костюме, при галстуке, в белой рубашке, соответственно опере: «Аиду» следует слушать как минимум в белой рубашке. Хорошо бы еще смокинг и лаковые туфли, но смокинг давно, еще до посадки, стал мне мал, а туфли износились.
Как только оперативники заметили меня и мой небольшой отряд, по лицам их пробежала бурная тревога, как при появлении Радамеса, явившегося во дворец фараона прямо с битвы. Они, клянусь, побледнели, и извлекли все дружно свои мобильные телефоны, и зазвонили по ним, профессионально отвернувшись от нас, чтоб мы не могли прочесть по губам и видеть их тревогу. Двое срочно зазвонили по висящим на стене башни служебным телефонам… Когда я толкал туловищем турникет, отделяющий меня от металлоискателя, оперативники уже получили указания. Они стали подчеркнуто вежливы, все как один. Меня ни в коем случае не ощупали, попросив лишь вынуть ключи и мобильный. Зато ребят проверили основательно.
В Кремлевском Дворце нас уже встречали. Когда мы посетили туалет, то нас ожидали, пока мы выйдем… Опера началась с опозданием, а опер'а расселись вокруг нас по периметру и терпеливо ждали. Было такое тревожное ожидание, какое бывает только перед началом большой оперы. По четырехтысячному залу бродили такие сквознячки, сугубо театральные. И вот она… музыка. Дирижировал Теодор Курентзис. Сцена огромная… Единственное, что меня немного покоробило, что спектакль оказался ревизионистским. Вместо Древнего Египта фараонов — некая полуфашистская республика в Италии, что-то вроде «Сало, или 120 дней Содома» Пазолини. Но музыку-то, музыку Верди никто не отменял! На огромной сцене все выглядело монументально… Я вспомнил Саратовский централ, полное отсутствие перспективы и горизонта, и глаза мои чуть защипало. Сбылась мечта заключенного. И довольно быстро. Если бы она сбылась через 14 лет, как хотел прокурор, я бы испытал удовольствие? Да, но в том случае я бы рыдал, наверное, хотя и не умею рыдать.
Вопреки моей незаслуженной репутации якобы хулигана и грубияна, я люблю ходить в оперу и балет. Моя мама таскала меня на спектакли в таком нежном возрасте, когда еще дети не ходят в детсад. Однажды мама притащила меня в Театр оперы и балета (дело было в городе Харькове) на премьеру балета «Красный мак». Думаю, мне было от четырех до шести лет от роду. Отчетливо помню запах свежих декораций — запах краски и столярного клея, полюбившийся мне с тех пор театральный сквознячок, и сцену, в которой я поучаствовал. Советский корабль пришел в китайский порт. На декорациях вдали стоял корабль, от моря в сторону была нарисована желтая река, а на берегу ее, спиной к нам, зрителям, сидел с удочкой в руке советский моряк. Ловил рыбу. Однако, видимый нам, зрителям, но невидимый моряку, сзади к нему подползал с ножом в руках реакционный китаец. Весь зал сидел и молча наблюдал, как должно будет свершиться убийство. Тревожная музыка нагнетала обстановку и не оставляла сомнений в исходе. «Мама,— я дернул мать за платье,— мама, он убьет нашего моряка!» «Сиди тихо,— сказала мать,— смотри… спектакль».
Ну уж нет, раз взрослым была безразлична судьба нашего моряка, я не мог молчать. Я заорал что было мочи (вот не помню, что именно заорал, может быть «Обернись!» или «Берегись!») и бросился к сцене. Мать за мной. Это был первый в моей жизни публичный скандал. Мать потом сказала, что «готова была сквозь землю провалиться из-за тебя, Эдик!».
Однако в перерыве ко мне подходили военные, их в те годы было много, и жали мне руку. А матери сказали, что она правильного сына вырастила, патриота.
Такой вот был мой дебют в театральном мире. А потом где я только не был! Я был, например, на премьере «Дракулы» в театре на Бродвее в конце 70-х. Вот так! Еще я был на Бродвее на премьере какого-то спектакля, тоже в 70-е годы, там играла бывшая модель Твигги, толстая, только название спектакля забыл, правда… Там еще самолет настоящий на сцене был (как через тридцать лет в несчастном трагическом «Норд-Осте»)…
В перерыв я пошел и выпил коньяк в буфете большого Кремлевского Дворца. Ребятам нельзя на службе, они пили кофе. А я — коньяка, хотя я его и не люблю, по мне, лучше водка и виски, коньяк для меня сладковат. Но коньяк — в Кремлевском Дворце, а спектакль идет «Аида», это comme il faut! Я представил себе, как рассказываю в своей камере на третьем корпусе Саратовского централа мою историю посещения оперы «Аида» с дирижером Теодором Курентзисом (и Теодор — стильно!) и как в восторге — они и верят, и не верят — сияли бы глаза сокамерников, о!
Там в буфете вокруг стояли опер'а; чтобы позлить их, я заказал еще один двойной коньяк. И выпил за Верди, за Аиду, за Курентзиса и за обитателей третьего корпуса Саратовского централа. Comme il faut.
№12, декабрь 2006 года
В: Что способно скрасить джентльмену путешествие?
О: Гантели, наручники и М.С.Горбачев.
В семидесятые, восьмидесятые и девяностые я много путешествовал по миру, часто летал, и потому салоны самолетов авиакомпаний были для меня родным домом. В частности, я много летал по Европе на British Airways, она была дешевой компанией, правда, в Лондоне бывала пересадка, но я привык ко внутренностям аэропорта Heathrow. Я сидел там, накачивался алкоголем из duty free, разглядывал женщин, оценивал их, короче, наблюдал за жизнью. Помимо женщин там было на что посмотреть! Я не раз видел путешествующих раджей, убранных в шелк и драгоценности, видел как-то султана либо шейха, летевшего вместе с гаремом (все в белом шелке, лица закрыты)! Однажды я встретил в Heathrow такую бесценную африканскую принцессу, такую драгоценность, что просто решил изменить всю свою жизнь из-за этой тоненькой статуэтки-девочки…
Помню, что как-то перевозил на самолете British Airways мои гантели из НьюЙорка в Париж. Чемодан с гантелями хитрые англичане якобы затеряли, но потом привезли мне его на дом с извинениями. Дело в том, конечно, что они проверили, отчего в чемодане человека с неудобопроизносимой фамилией столько металла. Проверив, видимо, хохотали до упаду, но так как англичане самая, может быть, эксцентричная нация, то чужая эксцентричность должна вызывать в них сочувствие. Я думаю, я единственный в мире человек, который перевез в самолете свои гантели с одного континента на другой.
Став более обеспеченным человеком, я начал экономить свое время и летал уже компанией Air France. Билет я обычно покупал загодя в агентстве Nouvelles Frontières — «Новые границы», недалеко от дворца Гарнье — старого парижского оперного театра. Я любил явиться в аэропорт Шарля де Голля пораньше, проходил осмотр, в те годы он был минимальным, и начинал алкоголизироваться. Нет, я не пьяница даже, но авиаперелет для меня стал ритуалом, и в ритуал входило в начале крепкое пиво в аэропорту, а затем как можно больше напитков в полете. О, меня любили, думаю, все стюарды Air France! Я выпивал полагающиеся мне пару бутылочек французского, разумеется, вина за полагающимся мне в самолете обедом, а потом невинно спрашивал: «Не может ли стюард принести мне еще бутылочку?» Как правило, стюард понимал меня правильно и приносил сразу две, а то и три. Третий раз спрашивать уже не приходилось, все эти бутылочки им в любом случае некуда было девать, большинство пассажиров пьют свои минеральные воды, а им интересно было понаблюдать за мной. У стюардов, так же как у барменов, есть профессиональный азарт, я думаю, им хочется сломить человека своим алкоголем. Впрочем, они искренне радуются, если ты выдержал их экзамен и желудок у тебя оказался луженым. Алкоголь скрашивает скуку путешествия по небу. Крепко выпив, хорошо поднять штору иллюминатора, чтобы ярчайший свет солнца ударил в глаза, ведь обычно летим над облаками. Можно возомнить себя неким Икаром, парящим в ослепительном космосе.
Я встречал в самолетах известных людей. Однажды встретил Настасью Кински, популярную тогда актрису, а как-то встретил Михаила Горбачева с женой Раисой, он уже не был президентом, это был, если не ошибаюсь, 1992 год. Я пошел к стюардессе и потребовал виски. Стюардесса была почему-то испугана и попросила меня сесть на место, обещав, что виски мне принесут. Пока она отвечала, вокруг меня сошлись некие крепкие мужчины. И ожидали чего-то. Злой, я обернулся, собираясь идти на свое место, и тогда увидел знаменитое винное пятно на черепе. Череп наклонен был к жене Раисе. Я даже замешкался от неожиданности. Было такое ощущение, что нужно что-то сделать. Я искренне считал (и считаю) Горбачева виновником гибели вначале Восточного блока и организатором, как тогда говорили, «бархатных революций» в странах Восточной Европы. Я искренне ненавидел его как «лучшего немца»… Крепкие мужчины, видимо, поняли, что творилось в моей голове. Меня твердо попросили пройти на свое место. Кажется, я хотел дать ему пощечину…
Я летал и мелкими самолетами, и большими. На сербские войны обычно летел самолетом Air France или венгерской авиакомпании Malev до Будапешта. Помню, на войну в Абхазию я летел до Адлера на двухпалубном «Ту», и пилот попросил у меня автограф, в паспорт. Кроме моего там уже имелся автограф знаете кого? Кантарии, того грузинского солдата, который входил в группу воздвигнувших наш флаг на крыше Рейхстага. Я этим обстоятельством очень гордился.
Я уже давно не летал в самолете, однако. Последний раз это было 5 июля 2002 года. Но уж в тот день я летел так, как не дай вам бог никогда летать. На небольшом узком самолете «Ан» авиакомпании «Россия», обслуживающем главным образом правительство, меня вместе с пятью моими подельниками перебросили из Москвы, взяв из тюрьмы Лефортово на военный аэродром. Перебросили в г. Энгельс Саратовской области. В самолете мы летели под конвоем до зубов вооруженных стрелков ФСБ, числом 18, и с полдюжиной офицеров и прокурорских работников. Нас транспортировали, чтобы предать суду в городе Саратове. В наручниках летели, один стрелок у окна, потом опасный государственный преступник, а через проход еще стрелок с готовым к бою карабином в руках. Такие у них оказались правила. Теперь, вспоминая тот полет, могу сказать, что вряд ли и десяток граждан РФ имеет такой опыт. И я полагаю, ни один больше писатель в мире не может иметь такого опыта. В правительственном самолете, в наручниках, под прицелом пересечь воздушный океан. Каково, а?
№1, январь 2007 года
В: В чем плавать по волнам памяти?
О: В еврейском каноэ.
Мы затемнили стекла в «кадиллаке», и теперь я езжу в огромном салоне этого старого автомобиля, никем не видим. В Соединенных Штатах «кадиллак» называют Jewish canoe — «еврейское каноэ». Каноэ — из-за низкой посадки, а еврейское — видимо, «кадиллак» нравится евреям. Помимо евреев он еще нравится президентам, это президентская машина. «Кадиллаки» дарил своим друзьям Элвис Пресли.
Но я начал не ради «кадиллака». Невидимый, я проплываю в «еврейском каноэ» по улицам Москвы. Вот с набережной Яузы мимо Спасо-Андрониевского монастыря мы поворачиваем на улицу Николоямскую. На углу — здание, которое я буду помнить всю жизнь: Лефортовский суд. Сюда возили меня в 2001 и 2002 годах из Лефортовской тюрьмы несколько раз: рассматривались ходатайства моего адвоката о смене меры пресечения. Обыкновенно автозэк заезжал к черному ходу суда в ограду из железной решетки. Пришвартовывался чуть ли не вплотную к двери. Я прыгал вниз, конвойные менты ловили меня (на мне были наручники) и волокли в дверь, а затем вниз — бросали в бокс. Там только что сделали ремонт — заделали стены цементной «шубой», я сидел там один в боксе и медитировал на всякие темы, ожидая, когда поведут наверх к судье. В то, что мне сменят меру пресечения, ни я, ни адвокат Беляк не верили — какая на фиг подписка о невыезде для человека обвиняемого в попытке вооруженным путем оторвать от Казахстана Восточно-Казахстанскую область, обвиняемого в создании незаконных вооруженных формирований… Так что всякий раз, когда мы оказываемся на этом повороте, я гляжу на место моих мучений, не могу не глядеть, и следуют вспышки воспоминаний. Первый раз меня встретили крики национал-большевиков, они — дорогие мои товарищи — кричали: «Наше имя — Эдуард Лимонов!» Соседи по автозэку были, помню, потрясены. Помню, как мне отказали, естественно, в освобождении, а когда вели по лестнице вниз, на одном из поворотов стояла Настя в белых носочках, было лето. Она сказала: «Какой у тебя красивый прикид, Эдуард!» — и улыбнулась. Я был в синей олимпийке с белыми полосами, ничего особенного, обычный зэковский наряд, но ей хотелось сказать мне что-нибудь бодрое, хотя, может, ей на самом деле плакать хотелось. Я было сделал движение к ней, но конвойные удержали. «Дай, командир, поцеловать подругу!» — сказал я. «Не положено!» — прохрипел старший конвоя. И я прошел мимо ее белых носочков.
В следующий раз они обманули нацболов. Привезли меня засветло. Не стали въезжать за ограду, а выбросили на обочине, мент пристегнул меня к себе наручниками, повел по зеленой и сочной траве газона, бледного и тюремного… Почти бегом.
Я езжу по Москве, невидимый, вспоминаю. Некоторое время штаб партии располагался на улице Марии Ульяновой. Пока нас не выселил оттуда ОМОН. Приезжая туда, я всякий раз проезжал мимо дома, где жил в 1973 и 1974 годах, откуда я 30 сентября 1974-го уехал прямиком в аэропорт Шереметьево и улетел в Вену, как мне тогда казалось, навсегда. Крошечная квартирка из двух комнат и кухни. Угловая. Второй этаж. Кто там сейчас живет, интересно? Не тревожат ли жильцов юные призраки: Эдуард и Елена. Я был такой пьяный тем далеким утром. Мы почти не спали…
Вот мы едем по эстакаде. Садовое кольцо, слева внизу Цветной бульвар. Справа внизу начинается Олимпийский проспект. Старомодный угловой дом. В подвале этого дома я провел первую ночь в Москве, когда приехал сюда впервые в 1966 году. В мастерской молодого скульптора Вячеслава Клыкова. Недавно он умер, оставив памятник Жукову на Манежной.
Москва полна мемориальных «моих» домов. Некоторые, впрочем, уже успели снести. В Казарменном переулке давно нет старого бревенчатого дома, где я снимал комнату в многодетной семье. Отец был алкоголиком, бывший директор техникума, ставший подсобным рабочим в продовольственном магазине. С моей тогдашней подругой Анной мы ходили в общественную баню на улице Маши Порываевой, снимали «семейную» кабинку. В пуританской Москве 60-х годов тем не менее можно было прийти с женщиной в баню и, не предъявляя документов, спокойно снять на несколько часов «кабинку». Теперь на этом месте возвышаются здания несчастного ЮКОСа.
Давно застроили офисными глыбами и Уланский переулок, где я жил дважды. В маленькой квартирке в здании школы в 1968 году, а потом в чердачной мастерской художника Багурина в феврале-марте 1973 года, когда ко мне ушла чужая красивая юная жена Елена.
Дважды мне пришлось пожить и в массивном старом здании рядом со сталинской высоткой на Красных воротах. Один раз, в 1970 году, я там снимал комнату. Из окон ее была видна подробно сталинская высотка. Несколько раз мне удалось увидеть на балконе космонавта Германа Титова. Дом этот знаменит еще и тем, что в 30-е годы в подвале его работал над своей первой ракетой знаменитый космический конструктор Королев. Жильцы рассказывали, что на первые испытания за город Королев и его товарищи повезли ракету на трамвае. Моим соседом по квартире был всесоюзный судья по боксу и бывший поэт, некогда друг Есенина, если не ошибаюсь, его фамилия была Кричевский. В 76 лет он не давал покоя своей 38-летней жене ночными сексуальными домогательствами. Помню, мне, хохоча, рассказала эту историю моя тогдашняя жена Анна. Соседка по секрету пожаловалась ей, и мы вместе по этому поводу поизумлялись и похохотали вдоволь.
Второй раз мне пришлось пожить в этом же доме осенью 1994 года. Художница Катя Леонович оставила мне и Наташе Медведевой на некоторое время свою мастерскую на чердаке. Если ехать по Садовому кольцу, то можно видеть такой как бы каменный кокошник этого здания. Вот аккуратно в этом самом кокошнике и видны окна мастерской Кати Леонович. Мы прожили там до самых зимних холодов, и в первую снежную метель я привез туда ночью тираж первого номера газеты «Лимонка», было это 28 ноября 1994 года.
Сидя в полумраке «еврейского каноэ», я общаюсь с памятными местами моей жизни. Иногда мне кажется, что вот сейчас из подъезда на Садовое выйду я и живая Наташа Медведева. Пока этого не случилось.
№2, февраль 2007 года
В: Нужна ли джентльмену своя квартира?
О: Да, если он хочет прожить жизнь в тоске.
Подавляющее большинство российских граждан привязаны к месту жительства, как каторжники в старые времена к чугунному ядру, квартирой. Купил, и уж человека из его норы выносят только ногами вперед. Я никогда не имел своей квартиры и не хочу ее иметь. Активно. Что до детей, то они должны выбивать себе место под солнцем и под какой-нибудь крышей сами. С возраста двадцати с небольшим лет я живу в съемных квартирах. С течением времени у меня сформировалась определенная эстетика.
Когда я вижу один и тот же вид из окна несколько лет кряду, я начинаю злиться, мною овладевает эта самая «охота к перемене мест». Первый знак обычно появляется в виде вдруг подступившего к горлу желания выбрасывать накопившиеся вещи. Некоторое время я выбрасываю, выбрасываю, набивая вещами пластиковые пакеты. Выбрасываю даже книги. Убираю со стен картины и фотографии. Однажды, обнаружив себя в голом помещении, начинаю искать квартиру.
В каких только домах я не жил! Приехав в Москву в марте 1994 года, я поселился на Каланчевской улице в предназначенном на снос доме. Дом был разграблен и разрушен, унесены были даже половые доски из большинства квартир. В результате с наступлением темноты не следовало сворачивать с лестницы: ступив в сторону, можно было пролететь вниз сквозь все этажи и украсить своим телом огромную кучу вонючего мусора, скопившегося на первом этаже. Во всем доме обитаемы были лишь несколько квартир. В подъезде, где я поселился у девушки Лены, она работала швеей, позже стала дизайнером, в «нашем» подъезде обитаемы были две квартиры, в еще одной периодически появлялись дружелюбные бомжи. Впрочем, один раз эти товарищи чуть не спалили все, что от дома оставалось. Дело в том, что в старом корыте они устроили себе «гриль» и как-то, поджаривая сосиски, уснули, канальи. Пожар мы тушили совместно. Зато там было столько места! В бывшей коммуналке у Лены было чуть ли не восемь комнат (смотря как считать!): некоторые были огромны. Иностранные и российские фотографы с плохо скрываемым страхом приходили ко мне в страшный дом. Выгнали меня из этой квартиры из-за флага НБП. Швея Лена, которая вначале отказалась сшить нам четырехметровый первый флаг НБП, пришла в ужас, увидев этот флаг (нам его сшили в Твери) в квартире.
Позже я поселился на улице Серафимовича. На самом верхнем этаже. Мне сдал большую квартиру под самой крышей знакомый австрийский бизнесмен. Из моих окон были видны вкось кусок Тверской улицы и впрямую — окна пятого этажа мэрии Москвы. Однажды вечером, сидя в одиночестве за столом, придвинутым к окну, я вдруг увидел пересекшего несколько окон подряд нашего прославленного мэра Юрия Лужкова с голым черепом. Было темно, окна мэрии ярко освещены. Было поздно, чуть ли не к полуночи, мэр прошел (один!), достал из железного шкафа некий большой «гроссбух», зажег настольную лампу и уселся под ней читать «гроссбух». Я тогда подумал, что нашлись бы, наверное, враги Юрия Михайловича, которые дорого отдали бы за эту огневую позицию у моего окна в ночи, в пятидесяти метрах от его прославленного черепа. В те годы везде жили бомжи и бродяги. Над потолком квартиры австрийца был чердак — иногда сверху были слышны звуки драки и дикие крики. В пятидесяти метрах от тела мэра творились безобразия. Однажды ночью мы с Наташей Медведевой с трудом пробились в квартиру австрийца сквозь стаю пьяных бомжей.
У станции метро «Академическая» я жил в квартире бухгалтера, сидевшего в тюрьме. Там было несколько шкафов с депрессивными советскими книгами. Но, увы, не было телефона. Стояла зима, каждое утро я бегал на станцию метро названивать по делам только что созданных партии и газеты из телефона-автомата. Меня научили, что там нажимать в щели для монет, и я пользовался наследием русской смекалки в целях партстроительства. Наташа Медведева записывала тогда альбом «Трибунал Натальи Медведевой», помню, к ней приходил пить чай продюсер Семенов.
От скандального журналиста Могутина и его друга, художника Филлипини, мы с Наташей унаследовали квартиру в Калошином переулке, то есть мы стали снимать эту квартиру, когда Могутин уехал в Америку. Нам достались и книги, и посуда, и даже одежда. Все это пришлось как нельзя кстати. Небольшая, теплая, очень светлая, балкон спальни выходил на Театр Вахтангова, квартира была неудобна только тем, что была рядом с Арбатом и рядом с Домом актера. Выходя ночами из ресторана, пьяные актеры галдели и ругались, иногда дрались, ну а Арбат не ложился спать никогда. Поздно вечером цокали копыта лошадей и пони, которых уводили с работы, рано утром я просыпался от цоканья копыт лошадей и пони, идущих на работу. В июле 1995-го рухнула в этой теплой и красивой квартире наша любовь с Наташей Медведевой.
По мере того, как я строил партию и партия стала действовать, квартира в Калошином переулке втайне посещалась сотрудниками спецслужб. В каждой комнате был установлен «жучок» — микрофон. Впоследствии, когда мне, арестованному, предъявили 34 аудиокассеты с «прослушкой» моих разговоров, я некоторые из моих разговоров опять услышал. Когда я переходил из комнаты в комнату, раздавался щелчок — это включался новый микрофон. Один жучок стоял у меня прямо под столом, было слышно даже, как я пишу — звук острия ручки по поверхности бумаги. Я уверен, что такие же и даже лучшие «жучки» стоят в квартире, где я обитаю сейчас.
Вообще-то я люблю жить в отелях. Когда-то в Нью-Йорке я прожил в отелях почти пять лет. В отеле все готово и очень удобно. Когда писатель Набоков получил достаточную сумму денег за экранизацию «Лолиты», он уехал из Америки в Швейцарию и поселился в отеле на берегу озера.
№3, март 2007 года
В: В чем основная проблема России?
О: Здесь не растет виноградная лоза.
Когда в июле 2003 го я вышел из лагеря в Саратовской области, я приехал в Саратов, пришел с моим адвокатом на главную улицу, сел в открытом кафе и заказал бокал красного вина.
Это было французское бордо среднего качества. Я набрал в рот вина и, не глотая его, оросил этим божественным соком всю «палату», то есть полость рта. Мне сделалось очень хорошо. Потому что я досрочно выполнил свою мечту. Ведь я полагал, что смогу выпить вина лет через десять: прокурор запросил мне четырнадцать строгого. Вообще-то в сумме, постатейно, он запросил мне двадцать пять, но «путем частичного сложения» остановился на четырнадцати.
Что до вина, то вино тотчас поставило меня на ноги, у жизни появилась глубина и теплота. По главной улице Саратова толпами шли красивые девушки, стояла жара как на острове Куба, потому что адвокат Беляк зажег сигару…
— Проблема России, основная и непреодолимая, в том, что на ее территории не росла виноградная лоза. В результате сменявшие друг друга поколения выросли на жесткой водке, Эдуард.— Так учил меня на московской кухне в 1970 году судья всесоюзной категории по боксу Кричевский. Мы сидели у его кухонного стола и пили болгарское вино.— Потому, Эдуард, из-за жесткой водки во многих поколениях все в нашей стране жестко. Политика, милиция, уличные драки, государственный строй.
Мне было 27 лет, я снимал комнату в этой же квартире, Кричевский жил в соседней, ему было 76 лет, и он до сих пор еще выезжал судить матчи, правда, за границу его никогда не пускали. Бывший поэт, могучий мужик, он знал в свое время Есенина, в 1917-м ему было двадцать три, он вовремя ушел из поэтов в спорт и потому уцелел и вот расхваливал мне вино на общей кухне. Когда-то вся эта квартира принадлежала его семье, теперь осталась у него одна комната. То, что говорил тогда Кричевский, казалось мне забавным, я улыбался. Сегодня я уверовал в его теорию и вовсе не улыбаюсь. Считаю, что и крепостное право задержалось у нас дольше по причине невозможности произрастания в нашем климате виноградной лозы.
К вину я приобщился еще в середине шестидесятых в Харькове. «Богема», как они себя называли, поэты, художники пили вино, в основном красное, болгарское или венгерское («Бычья кровь» до сих пор поставляется в РФ). В Москве меня научили пить вино с острым сыром «рокфор», это было модно. Пили и дешевое алжирское вино, его, правда, считали «пойлом», хотя по качеству оно не уступало болгарскому, виноградники-то в Алжире высаживали прирожденные виноделы — французы. Про алжирское говорили, что его поставляют в танкерах.
В мастерских художников на Сретенке у Кабакова и Соостера пили вино; мой ближайший приятель тех лет Володя Алейников пил вино в запредельных количествах. Однажды за ночь мы с ним выпили 14 бутылок алжирского и две бутылки водки. Честно говоря, никто в те вина не вчувствовался, набрав в рот вина, не булькали, не полоскали, пили почти как водку, залпом.
Я начал понимать вина только в 1979 м в Нью-Йорке, когда у меня в руках оказался ключ от лучшего на всем East Coast (то есть на всем Восточном побережье) винного погреба мультимиллионера Питера Спрэга, когда я стал работать у него мажордомом. Там были, помню (среди жемчужин): шампанское «Дом Периньон» пятидесятых годов рождения, ящики с «Шато Лафит Ротшильд» начала шестидесятых. Не совсем соображая, какая это ценность, я первое время имел обыкновение спаивать «Шато Лафит Ротшильд» своим многочисленным случайным подружкам. Продолжалось это до тех пор, пока друг Питера и тоже мультимиллионер из Малайзии Ананда Кришнан не поведал мне истинную цену этих винных шедевров. Ну и конечно, Питеру Спрэгу сбрасывали новое божоле на парашюте в ту же ночь, когда вино это откупоривали во Франции. Сбрасывали не над Нью-Йорком, разумеется, но над его имением в Массачусетсе.
Волею судеб оказавшись уже в 1980 м в Париже, Франция, я оттачивал свои винные знания вплоть до 1994 года с перерывами на военные действия. Военные действия, впрочем, происходили все без исключения в винных самопровозглашенных республиках: в Боснийской и Книнской Сербских Республиках, в Приднестровской Молдавской Республике, в Республике Абхазия. Кипучие пенные домашние вина доводилось мне пить до боя, после боя и даже как-то с врагами — в знак примирения. Однажды, в 1992-м в Приднестровье, я ночевал в батальоне казаков, когда приползли в расположение батальона двое «румын» с канистрами вина. Попросили на следующий день не стрелять, у ихнего комбата свадьба.
В Париже я часто попадал в ресторан «Ля-Куполь» на бульваре Монпарнас, туда меня водил Иван Набоков — мой редактор в издательстве «Альбан Мишель». В «Ля-Куполь» были везде огромные пирамиды из цветов. К великолепным плоским устрицам «белонс» мы обычно заказывали белое пряное пикантное вино сансерр. До сих пор считаю его лучшим белым вином.
В России, обрезанной со всех сторон ножами политических мясников в 1991 году, в ампутированной от лучших земель, почти не осталось виноградников. Впрочем, когда я был кандидатом в депутаты Государственной думы по Георгиевскому избирательному округу, на довыборах в 1997 году я открыл вино именно там, к востоку и югу от печально знаменитого Буденновска, почти на границе с Дагестаном, но это еще Ставропольский край. Там в районе селения Левокумского, города Зеленокумска и города Нефтекумска на очень сухих почвах произрастает виноград, дающий неплохие белые вина. Еще одно место, где отличные виноградники,— это полуостров Тамань. В 1995–1996 годах я нашел в нескольких московских магазинах удивительно благородное розовое вино с Тамани. Лучше любого анжуйского. Правда, вино это быстро исчезло с прилавков, и я даже толком не помню его исходных данных.
Ну а тогда, в Саратове в 2003-м, я заказал себе еще бокал вина и сидел себе, наслаждался, как только может наслаждаться человек, только что освободившийся из лагеря. И вино ласкало мне и «палату», и душу. Вместе с женщинами вино, несомненно, одна из основных радостей жизни.
№4, апрель 2007 года
В: Чем непостижима история?
О: Тем, что не устает удивлять.
Меня завораживают исторические совпадения.
Берем наугад любое… А знаете ли вы, что маркиз де Сад и Емельян Пугачев оба участвовали в Семилетней войне (1756–1763 гг.) на территории Пруссии? Возможно, они даже встречались, потому что в той — самой первой на самом деле мировой войне — на стороне прусского короля Фридриха II Великого сражались англичане, а против него — Франция, Австрия и Россия. Молодой французский офицер маркиз де Сад и юный кадровый солдат, казак Емельян Пугачев могли воевать на одном участке фронта, так как были союзниками. Они почти одного возраста, эти юноши: де Сад 1740 года рождения, а Пугачев 1742-го, то есть всего на два года младше. Социальное различие было не столь велико, как кажется. Пугачев был не просто казак, мобилизованный в семнадцатилетнем возрасте, он был близок к атаману Маслову, был его денщиком и, видимо, адъютантом. Возможная встреча где-то на дружеской попойке двух таких многообещающих молодых людей кружит мне голову. О чем могли говорить эти двое — удивительно.
Удивителен и тот абсолютно достоверный, исторически неоспоримый факт, что тот же маркиз де Сад является прямым потомком некоей Laura de Noves — Лауры, платонической возлюбленной первого гуманиста Нового времени Франческо Петрарки (1304–1374 гг.) Петрарка воспел свою Лауру в двух книгах поэм: «Ритмы» и «Триумфы», объединенных в том «Канцоньере». В 1980 году я побывал в жарком Провансе (оттуда происходит род де Садов), в местечке Фонтен-де-Воклюз, где за более чем шесть веков до этого студент Петрарка встретил свою девочку Лауру, которой было тогда 12 лет. Встреча произошла в мае у источника под скалой, где стоит темная, ледяная даже в самую жару вода. Лаура бежала в толпе подруг. Потрясающее и чудесное в данном случае состоит в следующем. Если Лаура Петрарки олицетворяет собой объект платонической любви, ее стандарт, эталон, принятый в общепланетарном, так сказать, масштабе, то «садизм» олицетворяет любовь плотскую, душное извращение плотской страсти. И оба стандарта, образца дала миру и Европе одна кровь, одна семья. Удивительно! Непостижимо!
В начале 70-х годов в Москве у меня появился знакомый, много старше меня, по профессии массажист. Уже тогда в Москве существовало светское общество, и Юрий, так его звали, зарабатывал на жизнь тем, что массировал всяких светских дам, мою жену той эпохи также. Как-то под большим секретом (времена все же были советские) он рассказал, что за его мамой ухаживал Герман Геринг. Что Геринг — будущий военный преступник и прочее — катал его, младенца Юрия, в коляске вместе с мамой, поскольку некоторое время работал инструктором на одном из подмосковных аэродромов, обучал наших летчиков. Я тогда, признаюсь, не поверил этому сильному дядьке. Однако впоследствии, через много лет, нашел ссылку на эпизод пребывания Геринга в России.
Итальянский дуче Муссолини в свое время ездил на заработки в Швейцарию, тогда еще он просто был злым молодым человеком. В свой социалистический период Муссолини утверждал, что встречался в Швейцарии с Лениным. Правда, позднее, уже в его фашистский период (с 1919 года), воспоминания о встрече с Лениным исчезли из биографий Муссолини. Еще о Швейцарии и Ленине. Достоверно известно, что в Цюрихе Ленин жил недалеко от кабаре «Вольтер» и бывал в гнезде националистов и дадаистов, где они собирались и читали свои произведения. Главой дадаистов был румын Тристан Тцара, но помимо него в кабаре бывали и такие ребята, как Луи Арагон или Юлиус Эвола. Кто бы не хотел увидеть Ленина за столиком кабаре «Вольтер», слушающего стихи Тцара?
Адольф Гитлер и Лев Троцкий поселились в городе Вена в один и тот же год, в 1907 году. Гитлер покинул Вену в мае 1913 года, Троцкий — позднее, в 1914 году. В феврале 1913 года здесь же, в Вене, на квартире меньшевика Скобелева, Троцкий впервые увидел Сталина. Гитлер еще был в Вене. Они могли видеться где-то в кафе или на многочисленных политических сходках в городе. Русские эмигранты тогда вовсю общались с австрийскими социалистами, могли случайно встретиться в редакции венской газеты Arbeiter-Zeitung. Каково, а, Сталин и Гитлер, глядящие друг на друга?
На мою любимую тему я могу рассуждать часами. Завершу личным воспоминанием. Однажды, много лет назад, я вместе с тогда еще чужой женой-девочкой Еленой Щаповой был на приеме в посольстве Республики Венесуэла. Впоследствии, на протяжении нескольких лет, вплоть до 1974 года посол г-н Бурелли был нашим другом, и мы посещали приемы в посольстве очень часто. Было весело, все долго танцевали и много пили. В тот вечер на приеме было несколько венесуэльских студентов. Был либо конец лета, либо начало осени. С двумя студентами мы так долго спорили о революции, о Западе и России, что пошли по Москве, продолжая спор, и бродили чуть ли не до утра. Один из студентов с широким лицом, в очках, доказывал нам с жаром, что СССР — самая лучшая страна в мире, а мы с Еленой с не меньшим жаром жаловались на притеснения в искусстве и отсутствие личных свобод. Я очень хорошо запомнил эту ночь, потому что то было одно из немногих моих столкновений с молодыми людьми из другого мира. Меня удивило, что можно так смотреть на казавшуюся нам скучной нашу страну.
Прошли годы. Как-то, уже живя во Франции, я увидел в газетах фотографию студента-венесуэльца, одну ночь спорившего со мною в Москве. Оказалось, это известный террорист Ильич Рамирес-Санчес, венесуэлец, учившийся в Москве в Университете Патриса Лумумбы с 1968 го по 1970 год, физико-математический факультет. Характерное широкое, немного индейское лицо, такие эллипсом очки в роговой оправе, ошибки быть не может. Сходится и год. Хотя сам он утверждает, что был отчислен из Университета Патриса Лумумбы в 1970-м и уже в июле прибыл в Иорданию, где оставался с палестинцами во время атаки иорданских войск (событие, известное как «черный сентябрь»). Но я все же помню, что та ночь, когда мы спорили, пришлась на самый конец лета либо первые дни сентября. Видимо, один из нас ошибся.
№5, май 2007 года
В: Кто имеет право на устрицы?
О: Эдуард Лимонов.
«Устрицы можно есть только в месяцы, во французских названиях которых есть буква R. Этому простому правилу начинающего гурмана меня научила первая же моя французская подружка. Кажется, это была контесса де Тито».
Прочитав написанное, я расхохотался. Между тем все написанное — и устрицы, и контесса — есть объективные маленькие правды моей пестрой жизни, которая бросала меня и в возвышенные, и в низменные места.
Так вот: устрицы. Я очень, очень люблю этих мокрых живых, приглушенных льдом моллюсков. О, о-о-о! При слове huîtres у меня начинается обильное слюноотделение. Любовь к устрицам я подцепил во Франции, где прожил, напоминаю, свыше десятка лет, это вам не Прохоров проездами в Куршевеле, столько лет полноценной жизни и съеденных устриц гора. На самом деле huîtres вовсе не пища олигархов, а может быть, завтрак моряка где-нибудь в Нормандии или Бретани в некурортный сезон. Устрицы, черный хлеб, лимон и литр простого белого Blanc du Blanc.
Помню, после выхода из тюрьмы, в один из месяцев с буквой R в конце 2003 года, журнал ОМ пригласил меня на некое празднество в китайском, кажется, ресторане на улице Тверской, вверх от Триумфальной. Всех поделили по столикам. Рядом со мной сел мой младший товарищ и по совместительству охранник — Миша, а напротив поместился мой издатель Илья Кормильцев с молодой, долговязой, очень искренней и смешной женой-певицей. С другой стороны от меня некоторое время сидела телеведущая, потом она ушла, так как чувствовала себя, видимо, неуютно. Хотя я очень вежливый человек. Я разговаривал с Кормильцевым, одновременно вынужден был лицезреть за его плечом фотографии и видео моей покойной жены Наташи Медведевой. Дело в том, что они показывали диапозитивы и видео умерших в 2003 году звезд. Фотографии Наташи были чудесны. Мертвые всегда так ослепительно выглядят! Я выпил за Наташу. И Кормильцев выпил. Сегодня он уже не может выпить за нее, я могу.
Там на столы постоянно что-то ставили. Еду, новое вино. Это хорошая манера — так вот добавлять на стол. И вдруг принесли устрицы. Немного, но белые, плоские, Belons называются, я знаю, но вот какой номер, я не ручаюсь какой. На каждый стол поставили, ну, по дюжине всего. Естественно, там за столом сидели личности тоже понимающие, что устрицы — это хорошо. Но они не были быстры. Пока они сообразили, я уже доедал третью. Конечно, их не вынули из моря два часа назад, краешек мантии, ну, самый краешек, едва миллиметр чуть присох к раковине, но я получил удовольствие, прихлебывая живое склизкое существо, политое лимонным соком. С товарищем Мишей я поделился. Пришлось, конечно, и Кормильцеву с женой придвинуть. А уж кто не успел, тот, видимо, не очень хотел.
Тюремные годы сделали для меня жизнь милее. Я и до тюрьмы ценил вино и устрицы любил, но, выйдя, теперь помню тюрьму и лагерь всегда и спешу наглотаться приятных вещей. Вдруг опять посадят.
На всякие звездные мероприятия меня приглашают редко. А хожу я на них еще реже. Но, приходя, имею неизменно хорошее время. Люблю наблюдать красивых и неизвестных людей, что мужчин, что женщин, особенно юных женщин. Я давно понял, что удовольствие от жизни не приносит монотонная сытость и не столь же, понятно, монотонная убогость честного существования, но удовольствие возникает от резкого перехода из одного состояния в другое. Я открыл это для себя давно, когда, вернувшись из дымной войны в самопровозглашенной «Сербской Республики Славонии и Западного Шлема» в предновогодний Париж 1991 года, шел по улицам и презирал веселую толпу, шел cверхчеловеком. Ведь я только что побывал в аду войны и остался жив! Я шел и ликовал, как бог, среди них, скучных. Через пару недель это чувство пропало, и я поехал, ради того чтобы опять ощутить его, на следующую войну, и еще на следующую…
Какие-то, чуть ли не домашние животные время от времени оспаривают меня в интернете или в газетах. Оспаривать меня может разве что только тот, кто слушал, сидя в клетке, как я, свое обвинение, читаемое двумя государственными обвинителями. Статью за статьей. А я за ними в тетрадке аккуратно помечал. По 205-й статье приговорить к 10 годам, по 208-й — к 4 годам, по 222-й статье, часть 3-я — к 8 годам и, чтоб жизнь медом не казалась, еще по 208-й к трем годам. Итого: 25 лет. Но принимая во внимание наличие престарелых родителей и возраст подсудимого, прошу приговорить Савенко Эдуарда Вениаминовича… к 14 годам строгого режима. Два рабочих дня читали прокуроры Вербин и Бондарев. Кто такого в свой адрес не слышал — закрыть грязные рты! Два месяца после этой речи я сидел и ждал приговора. А в день приговора, наблюдательный, я видел, как вонзил свои ногти глубоко в мякоть другой руки адвокат Беляк, переживая. Он спиной к нашей клетке стоял. И как по мере чтения приговора он вынимал ногти из мякоти.
Это я к тому, что я имею право на устрицы. И на белое вино. И на относительное бессмертие, приличествующее человеку моего калибра. В моей жизни присутствовал и присутствует подлинный трагизм, поэтому я, по сути дела, имею право на все. Я знал людей, ушедших затем в ночь пожизненного заключения. На моих руках до сих пор теплая беззащитность их рук. Командир, убеждавший меня под Сараево надеть военное пальто «от снайпера», упал от пули этого снайпера и не встал. Я помню его. Мы несли его потом, пригибаясь, на военном пальто, которое я так и не надел. Округ «Вотоща» наградил меня именным пистолетом в 1992 году. Вручали торжественно все офицеры. Наградной лист храню до сих пор. С печатью, с номером пистолета, все как полагается. Пистолет этот я имел при себе и в свою третью сербскую войну в Книнской Краине в 1993 году. Возвращаясь через все Балканы по землям Герцеговины, занятой враждебными войсками (КПП и проверки документов у каждого населенного пункта), в автомобиле японского журналиста, я упрямо вез в глубине сумки этот дарственный пистолет. Несмотря на то, что на каждом КПП первым вопросом был: «Имеете оружие?» — я невинно отвечал, что не имею. Меня спокойно могли расстрелять, отведя к куче камней (там везде горы). Но я всегда был безрассуден. И я довез мой пистолет до Белграда. Чтобы оспаривать меня, нужно как минимум быть столь же безрассудным.
Закончу на несколько грустной, но величественной ноте. Я теперь часто повторяю следующие строки Лермонтова:
С тех пор как вечный судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока,
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья…
По этим строкам можно прийти к выводу, что я не жалел моих современников. Так оно и есть. Начал за здравие, а кончил за упокой.
№6, июнь 2007 года
В: Каким образом можно сделать свой брак счастливым?
О: Исповедовать гаитянскую религию вуду.
В Париже моим последним по времени жилищем был ветхий угловой дом XVII века о пяти этажах по французскому счету. Впрочем, о четырех, поскольку первый у них считается нулевым (rez-de-chaussée — расположенный на уровне шоссе). В этом доме по адресу 86, rue de Turenne, я провел девять лет. Это был третий округ Парижа, а район назывался Ceinture, пояс. Днем по улице было не проехать, потому что в Ceinture расположились оптовые магазины готового платья, и фуры, разгружаемые и загружаемые, напрочь забивали улицу. Довольно известные фирмы, такие как «Гараж», «Ком ле гарсон», и масса других держали там свои магазины. В моем доме на первых двух этажах помещался магазин «Патрик Александр». Я был знаком с его хозяином, подтянутым моложавым субъектом с небольшой бородкой, правда, имя его было не Патрик, а Александр. На чердаке, в розовым цветом окрашенной мансарде, арендованной мной у Франсин Руссель, жил я. На лестничной площадке помимо меня жила чернокожая семья с острова Гаити. Глава семьи довольно элегантный негр по имени Эдуард, его жена, куда более темнокожая, чем он, и трое детей, мал мала меньше. Вселились они, впрочем, еще вдвоем, Эдуард и беременная жена, но очень быстро их стало пятеро, поскольку второй раз жена забеременела двойней.
Гаитянцы исповедовали вуду. Выяснилось это не сразу. Окна нашей ванной и кухни выходили во дворик. Крошечный, впрочем, даже не дворик, а колодец, закрытый сверху стеклянной крышей. Какое-то количество раз мы слышали причитания, стоны, стенания и некие крики жены Эдуарда, исходящие из их окна во дворик. Вначале мы — я и Наташа Медведева, решили было, что Эдуард избивает жену и она плачет. Однако, наслушавшись достаточно якобы рыданий и якобы стонов, мы сошлись во мнении, что жена Эдуарда исполняет какие-то обряды. Гаитянская народная религия — вуду, вот мы и решили, что гаитяне исполняют обряды вуду. До этого, живя в Нью-Йорке, мне как-то привелось увидеть рано утром у Резервуара в Централ-парке чернокожую толстуху с петухом без головы, кружащуюся в обряде вуду.
Как-то раз, возвращаясь в середине дня, я открыл дверь в дом и увидел кровь. Кровь была у входной двери, обильными каплями крови были окроплены ступени, а на второй лестничной площадке все ее пространство было залито кровью. Кровь была свежая и только начала свертываться. Я вышел из дома и зашел в магазин к Патрику Александру. Рассказал ему о крови. Мы зашли в подъезд, и он изучил ступени, кровь, вторую лестничную площадку. «О-ля-ля! О ля ля!» — восклицал Патрик Александр. Он был несколько растерян.
«Может, здесь убили человека?— предположил я.— Надо вызвать полицию».
Патрик Александр также подозревал, что в нашем доме убили человека. Но он не хотел вызывать полицию. Видимо, ему было что скрывать от полиции. Во всяком случае, он воспротивился полиции. Если убили человека, то куда дели труп? Cave, то есть подвал дома, тоже принадлежал Патрику Александру. Он велел своим двум продавцам открыть cave, но трупа они не обнаружили. Оглядев входную дверь, мы увидели, что капли крови буквально исчезают на пороге. За дверью, на улице, их уже нет. Патрик Александр послал каких-то арабов вымыть лестницу и лестничную площадку.
Вечером я опять зашел к нему. У меня возникло объяснение. Парижские арабы в свой праздник курбан-байрам имеют обыкновение резать жертвенных баранов. Власти препятствуют ежегодному уничтожению животных, потому арабы режут жертв в самых неожиданных местах. «Может быть,— сказал Патрик Александр,— но курбан-байрам будет через четыре месяца». И тогда я вспомнил о жене Эдуарда. Она, видимо, принесла в жертву петуха, окропила его кровью лестничную площадку и вынесла петуха из дома, сунув его у двери в пластиковый мешок. Патрик Александр принял мою версию.
Подо мной жил учитель. Во всем доме только он был настоящим французом.—Патрик Александр ведь был польский еврей, гаитяне гаитянами, ну и я, сами знаете, «рус». Француза звали Франсуа Лаллье. Он носил железные очки, ездил на велосипеде. В течение нескольких лет он женился и родил ребенка. На той же лестничной площадке, что и Франсуа, мелкой квартиркой владела модная девушка, которая там не жила, ее звали Вайолет, она появлялась иногда вечерами, принося или унося некие объемистые сумки. Говорят, она много путешествовала в Азии.
Квартал был славен одновременно мистицизмом и либертинажем. По диагонали от моего дома на бульваре Бомарше сохранился и стоял целехонек особняк, в котором за четыре года до Французской революции поселился граф Калиостро. Это было в 1785 году, ровно за двести лет до того, как в дом 86, rue de Turenne, заехал я. Что касается либертинажа, то на rue Pont aux Choux (улица Капустного Моста) при Людовике XV жил в своем дворце знаменитый развратник герцог де Фронсак. Еженощно в его дворце происходили такие знаменитые оргии, что Людовик приказывал полицейскому министру перед сном зачитывать ему рапорты королевского агента, надзиравшего за де Фронсаком, величайшим распутником своей эпохи. Тем более удивительна несчастная судьба де Сада, не совершавшего подвигов де Фронсака, значительно более скромного либертина.
Помимо Калиостро и де Фронсака близ rue de Turenne находились многочисленные архитектурные памятники ордена тамплиеров. Там находится улица Сторожевой Башни тамплиеров, улица Тампль. А когда мы с Наташей пошли регистрировать наш с нею брак, то зарегистрировали его в мэрии Третьего Аррондисмана, т.е. третьего округа Парижа. Здание мэрии стоит на том месте, где стоял Тампль — главный храм тамплиеров, и сложено оно из камней этого храма. Вот так брак оказался несчастливым.
№7, июль 2007 года
В: Что остается от людей?
О: Вещи.
Точнее определить их как «предметы». Те предметы, которые у меня были до тюрьмы, в большинстве своем пропали. Иногда я их ищу, забыв, что они пропали. Однако кое-какие остались. Оглядываюсь в своем кабинете. Вот на черном офисном кресле (куплено в «Икее» в 2003 году) лежит черная рубашка. С этикеткой Giorgio Fellini Collection. Две пуговицы у нее раскололись, так как она почтенного возраста, ей лет двадцать. Купила мне эту рубашку в конце 80-х в Париже моя подруга и жена Наташа Медведева. Наташа погибла в то время, когда я сидел в тюрьме. А рубашка жива, и я ее время от времени надеваю. Вещи сплошь и рядом переживают людей, к нашему отчаянию.
А вот на книжной полке (поворот головы от стола влево) последняя моя фотография с девушкой Настей. Я сижу на табурете, а она стоит, малютка, за моим плечом. «23 октября 2003 года» обозначено на обороте, стояла первая моя осень вне тюрьмы на свободе. Мы не могли знать, что фотография последняя, других вместе не будет.
Под фотографией — срез скелета (позвоночник и три отходящие плоскости — кости) какой-то огромной рыбы. Подарен мне Еленой Боровской, она сейчас сидит в Московской женской тюрьме по лживому обвинению в избиении 13 апреля 2006 года у Таганского суда напавших на меня мерзавцев вместе с шестью другими товарищами. Это срез кости Елена привезла из Абхазии. Она очень красивая девушка, она девушка-герой.
Рядом с костью — кремневый серповидный нож. Материал — кремень дымчатый, просвечивающий по краям. Возраст — пять тысяч лет. Найден на северо-западе Тверской области, на границе с Псковской. Длина: 13,6 сантиметра. С обеих сторон — характерный зеркальный блеск, значит, что нож использовался как серп. В коллекции губернатора Калифорнии Арнольда Шварценеггера два подобных ножа. Они — редкость, это изделия позднего неолита.
Далее — статуэтка Будды. Позолоченная бронза. Внутри закрытые медной пластиной с медными гвоздиками буддийские мантры. Статуэтка подарена мне Кирсаном Илюмжиновым, вождем калмыцкого народа, а он в свою очередь получил статуэтку от его святейшества далай-ламы. Статуэтка великолепной работы, и Будда — очень красивый, сидит в позе лотоса.
Далее по полке — довольно крупный кусок железоникелевого метеорита. Упал на планету Земля 12 февраля 1947 года в районе Сихотэ-Алиня, в Приморском крае, на Дальнем Востоке. Один чудесный человек, художник и геолог, подарил мне его и еще несколько осколков помельче. (Фамилии не называю — вдруг он не хочет.)
Самый старый экспонат на полке: два здоровенных аммонита, вмерзшие в какую-то железистую породу. Найдены они в Ярославской области. Их систематическая принадлежность, о, приведу эту чудесную латынь с удовольствием, поскольку эти первые существа из такой седой древности, что называть их не на латыни — значит обидеть их, отряд: Ammonitida, семейство: Craspeditidae. Они разных видов. Больший — вид Kachpururites fulgens, меньший — вид Craspedites subditus. Так вот, я приберег их возраст под конец повествования о них. Надеюсь, вы вздрогнете. Они из позднего юрского периода, обозначаемого в науке Y3, они жили на Земле около 150 миллионов лет назад. Тогда на Земле процветали динозавры. Время от времени я кладу аммониты под подушку и вижу ужасные сны. Правда! Аммониты мне подарил ученый нацбол «Палеонтолог».
А вот метеорит я однажды решил поносить на груди. И повесил на шею. Ночью я увидел некую бездонную пещеру (я сидел где-то, видимо, у потолка) — вид сверху каких-то ужасных порубленных существ. Я встал и трясущимися руками снял метеорит. Видимо, он позволил мне заглянуть в бездну Космоса, в один из его уголков. А Космос страшен, я уверен. И где-то там прячутся наши создатели, то есть создатели вида человеческого. В последние годы я пришел к выводу, что цель вида человеческого — найти во Вселенной своих создателей и выведать у них тайну своего создания. Победить их. И, вероятнее всего, съесть. Я не шучу. Нас не создал мирный человекообразный Бог, нас создали для своих целей некие рациональные сверхсущества, блеклые, невидимые нам головастики. Потом они забыли о нас, и мы отбились от рук на планете Земля. Кое-что нам удалось, мы развились сверх меры, опасно для наших создателей. Я никогда не сомневался, что мы биороботы.
На той же полке фотография: я голый до пояса, в военных штанах и выцветшей кепке жму руку туркмену на фоне гранатовой рощи. Место действия: Таджикистан, Тигровая Балка, 1997 год. В Тигровой Балке отдыхали исламские боевики, появился и я там, грешный. По этому поводу я написал стихотворение: «Стоит туркмен и жмет мне руку / Я радуюсь тебе туркмен…» и так далее. Туркмен этот натерпелся немало. Во время гражданской войны в Таджикистане ему пришлось работать патологоанатомом.
На этой же полке находится скульптура: лимон с детонатором — творение рук одного из первых нацболов Жени Яковлева. Странный человек, скульптор, говорящий по-французски, он работал охранником, пробыл с нами много лет, позднее отошел: лимон с детонатором остались, не расколоты даже.
Рядом с творением Яковлева я поставил было желтый череп, подаренный мне недавно. Но после первой же ночи в кабинете (я иногда сплю у себя в кабинете) пришлось его убрать. Точнее, я встал среди ночи, положил череп в пластиковый пакет и вынес его в соседнюю комнату. Дело в том, что во сне череп стал молодой девкой, навалился на меня и начал меня душить. Я победил ее, череп откатился от нее, расхохотался и сказал, что «ты оказался сильным парнем», что я ей по нраву. Я узнал, что ее зовут Майя. Теперь Майя живет у меня в соседней комнате.
Пластиковый пакет я с нее снял. Я бы перевел ее в кабинет, но я не люблю, когда меня душат. Вдруг задушит из чувства приязни. От любви.
№8, август 2007 года
В: Откуда произошел человек?
О: Из черной бездны.
Смотрю в черное небо и думаю. Пытаюсь резюмировать то, что я сам открыл для себя за целую жизнь, во что уверовал, и рассуждать дальше.
Человек, конечно, не был задуман как особь, как индивидуум, он был задуман как вид. Потому индивидуальное бессмертие — есть бессмыслица. Что нужды рыдать, как рыдал Блез Паскаль на смертном одре? Я на одре рыдать не стану, если, конечно, это ложе судьба мне предоставит. Личное бессмертие во плоти невозможно. Зато вечная слава особям, внесшим свою лепту в развитие вида. Сократу там, Моцарту, Эдисону и даже Биллу Гейтсу. Особо одаренные особи, такие как Прометей (интересно, что сразу в нескольких апокрифических источниках ангел Света — Люцифер отождествляется с титаном Прометеем, принесшим человечеству огонь и научившим людей им пользоваться), передают друг другу озарения и открытия, из которых создается опыт человечества. Наш опыт увлекает нас по некоему пути (ну, скажем, от умения пользоваться огнем до изобретения пороха и покорения ядерных реакций) куда-то.
Но куда? Мой сын Богдан с первых дней жизни смотрит куда-то за мои плечи и попискивает. На кого смотрит? Кому попискивает? Он видит тех, кого не видим мы? Более всерьез, чем шутя, я рассказал моей жене Кате Волковой, что Богдан видит «глюков» и «дэвов», не видимых взрослым, но видимых младенцам энергетических существ. И с ними разговаривает. Постепенно после рождения мы дрессируем наших младенцев в людей, все более отторгаем их от мира, из которого они пришли. Почему все человеческие особи не помнят себя до трехлетнего возраста? Почему девять месяцев внутри организма матери и еще 36 месяцев, итого 45 месяцев, младенец живет, но потом не помнит? Не сделано ли это намеренно, не «стирают» ли у него 45 месяцев воспоминания, чтобы Богдан забыл, ЧТО он видел, знал и чувствовал в утробе матери и видел за моим плечом? Не расточительно ли отрывать почти четыре года на эту мертвую зону в жизни младенца?
Расточительно. Природа, повадкам которой нас учили Бюффон и Дарвин, обычно экономна. Значит, тайна, которую скрывают, так страшна, что не должна быть раскрыта. Значит, тщательно оберегают чью-то безопасность.
Продолжая рассуждать дальше, останавливаюсь вот на чем. Генетический код, молекулы ДНК, гены — это, конечно, матрица. Общая для всех и одновременно индивидуализированная. Младенец выходит из матери как реплика обоих родителей, как клон двоих. Выходит вообще-то уже готовый. Зачем еще три года мертвой зоны?
Ответ не приходит никакой другой, кроме одного: чтобы младенец начисто забыл все, что видел там: во чреве матери и за моим плечом. И главное, чтобы забыл страшнейшую тайну: чтобы забыл облик, имена своих создателей и технику общения с ними, забыл телепатическую дорогу к ним, связь бы с ними потерял. С конклавом совсем не человекоподобных существ (предположим, в белых халатах, может быть, они имеют вид костяных кузнечиков или никелированных конструкций). Младенец был свой среди них, он говорил на их языке и телепатически общался с ними. (Богдан попискивает, нам же гибкий и сильный язык младенца кажется неорганизованным плачем. О, глупые мы!)
Моя гипотеза такова. Человечество — биороботы. Созданы мы были не бородатым человекоподобным старцем — Богом-отцом в смешной простыне, но конклавом существ некоей высокоразвитой мегацивилизации для их целей. И это не была земная цивилизация. Всего лишь одно из многочисленных и не самое совершенное их создание.
Вид «человек» был создан для некоей цели, подсобной цели, возможно, эксперимента. Созданы мы были в далеком конце Космоса и доставлены на Землю. (Возможно, и Земля была прибуксирована специально для этой цели из другого конца космоса.) Затем в мире сверхсуществ (дэвов) случился некий катаклизм; вероятнее всего, сверхсущества, создавшие биоробот человека, вступили в войну с иными энергетическими существами. Отвлеклись, воевали, были заняты другими проектами, короче, человечество оказалось предоставлено само себе… В пользу того, что человек — биоробот, говорит не только наличие «матрицы», генетического кода, но и элементы мифологии: в эпосе «Сказание о Гильгамеше» из глины создан первый человек — друг Гильгамеша гигант Энкиду, в исламской космогонии Аллах создал человека из глины.
Лишенное надзора своих создателей человечество было предоставлено само себе. Оно не только совершило ряд случайных открытий, вооруживших его необычайным для биороботов могуществом. Человечество стало подозревать, что его создали, что цель создания не была благотворительной, а была скорее жестокой и мерзкой (возможно, его создали как корм сверхсуществам). Придумав сначала себе в создатели богов-животных, затем человекообразных богов, человечество догадывается, что не они его творцы.
Загадка сотворения человека терзает человечество тысячелетия: день и ночь. Младенцы знают тайну, но не могут сказать. Наши создатели прочно отгородились от нас тем, что тщательно стирают целых 45 месяцев памяти младенцев…
Загадка сотворения есть одновременно и цель человечества. Нас создали вовсе не для банального «Плодитесь, размножайтесь!» и вовсе не для того, чтоб мы были твари дрожащие, боящиеся греха (у биороботов нет греха, как нет понятия греха и у планет космического пространства). Нас создали для некоей прикладной, чудовищной для нас цели. И мы, вначале забытые, а потом взбунтовавшиеся против судьбы, против космической кармы биороботы рыщем и будем рыскать по физическому космосу и метафизическому космосу в поисках своих жестоких создателей.
Мы хотим найти их, допросить, выведать у них тайну нашего создания. Хотим бороться с ними, победить их, убить их и, весьма вероятно, съесть, как аборигены некоторых племен Севера съедали некогда престарелых родителей. И мы не успокоимся, пока не найдем их. Мы готовы пытать своих создателей и готовы их съесть, чтобы к нам перешла их жестокая доблесть.
Вот о чем я думаю, когда я смотрю в черное небо, а Богдан задумчиво смотрит за мое плечо.
№9, сентябрь 2007 года
В: Откуда происходит радикализм?
О: Из наших юношеских воспоминаний.
Иногда, растревоженные случайным внешним раздражителем, вдруг вспоминаются забытые, отдаленные пласты прошлого, и часть жизни вдруг выглядит иначе. 20 июля пошел на день рождения правозащитницы Людмилы Михайловны Алексеевой. Там, сидя в зале «Вечерний космос» гостиницы «Космос», услышал целый перечень фамилий некогда знаменитых диссидентов. Некоторые фамилии, ну скажем, Буковский, и сегодня актуальны. Иные забыты — незаслуженно, как фамилия полугениального молодого человека Андрея Амольрика, написавшего в 60-е годы книгу с пророческим названием-вопросом «Доживет ли СССР до 1984 года?». Теперь мы знаем, что Союз Советских дожил только до 1984-го, а дальше жил, конечно, но это уже была агония. Сам Амальрик был вынужден уехать на Запад и погиб в автокатастрофе где-то в Испании, не дождавшись кончины СССР.
Слушая перечень славных диссидентских фамилий (как-никак, эти храбрецы в свое время отважно вышли в своих интеллигентских пиджачках на бой с Государством-Минотавром), я думал о том, что некоторые фамилии не произнесены. Почему?— пытался я понять. Видимо, нынешним правозащитникам, также как и прошлым, несколько неудобно признать своим, ну, например, Эдуарда Кузнецова. Этот удивительный Эдуард, по-моему, до сих пор жив. Русский по крови — он почетный гражданин Израиля, и вот почему. Майор Кузнецов собрал группу смелых евреев и с ними попытался угнать самолет в Израиль. Ничего у них не получилось, все были арестованы, судимы и приговорены к большим срокам. Сам Кузнецов получил смертную казнь, тотчас замененную, впрочем, пятнадцатилетним сроком. Но вот что случилось сразу же после этого. Советские старцы Политбюро собрались на заседание и приняли решение разрешить выезд всем евреям, желающим уехать в государство Израиль. Поскольку поняли, что больше удерживать в СССР их не смогут. Так русский майор стал героем Израиля, а когда отсидел какое-то количество лет в советском лагере, то и уехал — туда, где его признают чуть ли не сверхчеловеком.
Не была произнесена в зале «Вечерний космос» и фамилия еще одного диссидента — радикала Владимира Гершуни. Внук основателя и первого руководителя Боевой организации эсеров встретился мне, молодому поэту, в Москве далекого теперь 1968 года. Он повлиял на мое становление так сильно, что, сидя в зале «Вечерний космос», я вот подумал: не Володькина ли это закваска до сих пор бродит во мне? И, возможно, я стал радикальным политиком потому, что когда-то он меня обработал, промыл мне мозги?
Я приехал в Москву осенью 1967-го и тотчас попал в компанию художников и поэтов андеграунда. Средой обитания стали для меня подвальные и чердачные мастерские, расположенные в основном в районе улицы Сретенки и Уланского переулка. Там имели мастерские художники Кабаков, Янкилевский, Соостер, Батурин и еще многие, чьи имена я и забыл уж. Так вот, летом 1968 года один парень по имени Боря Кушер, сын директора старой школы, расположенной в Уланском переулке, оставил мне в пользование крошечную директорскую квартиру в цокольном этаже школы. Две клетушки, мыши обитали на кухне. Вместе с квартирой я получил в наследство внука террориста. «Володька будет иногда приходить спать. Ты только оставляй для него окно открытым в кабинете. Он по крыше угольного склада обычно подымается»,— напутствовал меня Кушер, давая ключ. Он не объяснил мне, почему нельзя сделать второй ключ и вручить его Володьке, но я понял, что нельзя. Я был провинциал и стеснялся оспаривать москвичей. Кушер уехал в Прибалтику.
В первую же ночь я услышал отворяющееся окно, поскольку старые рамы и скрипели, и плохо закрывались. Когда я вошел, то увидел уже ступившего с подоконника на пол босого бородатого человека. Туфли стояли на подоконнике. Мы познакомились.
Познакомившись, стали ругаться. И ругались до самого рассвета. Когда рассвело, я отправился в «мою» комнату, в спальню — читать «Мои показания» Марченко, рукопись, точнее, машинопись на тонкой, как ее называли, «папиросной» бумаге. Рукопись меня напугала. Я не хотел в нее верить. Видимо, я не хотел знать, что существует жестокий лагерный мир, в котором зэк способен отрезать себе член и бросить к ногам докторши. Прочтя этот эпизод, я в ярости пошел к Володьке, доругиваться.
Внук террориста мирно посапывал на спине под коротким пледом. Борода на верхнем краю пледа, босые ступни торчат из-под противоположного края. «Не верю!» — сказал я спящему. «Во что?» — открыл он глаза. Мы ругались еще несколько часов, после чего он дал мне последнюю «Хронику текущих событий».
Так мы прожили, как кошка с собакой, до самой поздней осени. Он высмеивал меня и мои стихи, я высмеивал его игры с ГэБэ, как он называл кагэбэшников. Он всякий раз подробно рассказывал, как ловко он и его друзья — среди них мелькала фамилия Якира, позднее покаявшегося в диссидентстве — уходили из-под наблюдения. Мы расходились с ним во всем, и прежде всего по поводу ввода войск в Чехословакию. Я его патриотично защищал, Володька называл «вторжением». Общего у нас было не много: он сочинял (без устали!) перевертыши — фразы, одинаково звучавшие, будучи прочтенными справа налево и слева направо.
Человек трагической судьбы, первый раз Володька сел в 1947 году. На мой вопрос «за что?» он, криво усмехнувшись, сказал: «За антисоветчину. За то, что призывал убивать председателей колхозов». «Но ведь это неправда?» — спросил я. «Конечно, неправда, это формулировка из текста приговора».
Впоследствии его сажали еще не раз. Он прошел психушки и центральные тюрьмы больших городов. И умер, выйдя из психушки уже в перестроечное время. Я с ним не соглашался, но теперь вижу, что он сумел обратить меня в свой радикализм. Я всегда недооценивал его влияние на меня, но вот в зале «Вечерний космос» мысленно заглянул в прошлое, на Уланский переулок, и понял, как он мне близок. Сейчас на месте той школы высятся здания многострадального ЮКОСа.
№10, октябрь 2007 года
два лучших автора GQ высказывают полярные мнения об отцовстве
PRO/contra
Молодой отец Эдуард Лимонов считает, что ребенок — это счастье
Мой сын впервые появился передо мной через несколько часов после рождения. Старшая медсестра вынесла его мне, пьяному, как полагается, VIP-отцу в коридор.
Мой сын был оформлен в конверт, он был зелененький, строгий и высокомерный. Когда я воскликнул «Ой!» (может быть, это было «Ах!»), он чуть приоткрыл щелочки глаз и осуждающе взглянул на меня. Я взял себя в руки и заткнулся.
С тех пор он сменил столько обличий! Я не успеваю менять его облики на экране моего мобильника, ибо облики немедленно устаревают. Некоторое время он побыл модельным baby с эндиуорхоловской этикетки Campbell-супа. В настоящее время он проходит период прославленного младенца, он появился уже на страницах десятков глянцевых журналов и разделил с мамой обложку «ТВ-парка». Он не боится чужих людей, объективов, теле- и фотокамер и недавно бесстрашно запустил ручонку по локоть в пасть ирландскому сеттеру. Не боится он и судей. В пятимесячном возрасте Богдан присутствовал на заседании Мосгорсуда, когда слушалось дело о запрещении папиной партии: НБП. Он просидел у матери на коленях целый час, не пикнув. Судье не пришлось удалять его из зала. Он все смотрел на судью в мантии. Запоминал, должно быть.
С тем, кого называют «папой», у него отношения особые. Однажды я чуть энергичнее чем обычно, положил его на его коврик. Он зарыгал. И не захотел успокоиться еще несколько часов. Он на меня обиделся. Я часа два носил его на руках по квартире и объяснял, что я не хотел его обидеть. Но он упрямо отворачивал от меня лицо. Он простил меня только к вечеру.
Он красивый и знает это. У него ресницы-щетки, как у мамы, и ручейки вен на висках, как у меня. У него большие глаза лунного цвета, как у лайки. Он упрямый и сильный. Он часто улыбается. Он очень радуется, когда я вхожу в квартиру. Со своего высокого стула он весь тянется мне навстречу. С маниакальным упорством он хочет ходить. Падает, встает и устремляется вперед. Он почему-то миновал этап ползания. Он крайне редко плачет. Я его уважаю.
Вот с зубами он немного запоздал. Когда он грызет деснами кусок хлеба либо персик, у него есть один прикус — напоминающий банкира Геращенко. Некоторое время я называл его Геращенко. Потом переименовал его в Центро-банк. Мой маленький сынок смеется.
До его появления у меня была перспектива только назад, на исчезающий в прошлом ручеек моих предков. Последним ушел мой отец, я вижу еще его уменьшающуюся спину. С появлением Богдана у меня появилась перспектива вперед: маленькая спина его станет большой, и за ней уверенно зашагают в будущее мои потомки. Я рад тебе, мой сынок.
pro/CONTRA
Мартин Диксон видит в детях отвлекающий от удовольствий фактор
[текст статьи опущен]
№10, октябрь 2007 года
В: В чем истинное предназначение рекламы?
О: В канонизации недоступных глянцевых образов.
Реклама меня очаровывает. Зачаровывает. Я как-то поймал себя на том, что могу часами листать глянцевый журнал, не прочитав ни строчки. Я питаюсь в это время не словами, но образами. Причем со мной трюк рекламодателей не проходит, я не то что бегу покупать товар, но я даже не запоминаю, что именно мне предлагали. Мне важен разрез глаз, поза, таинственная темнота от тени ресниц, плечо, стать, общий силуэт. Я гляжу на моделей, как на икону: романтические, воинственные или философские лица героев нашего времени.
Божественное искусство фотографии (божественное потому, что останавливает время) неустанно и ежедневно мифологизирует мечты современного человека о себе. В процессе вульгарной по сути своей попытки рекламодателя втюрить, впарить и навязать платье, галстук или костюм, как побочный продукт, создаются иконы. Недоступный миф, она же идеальный сексуальный партнер, объект желания, таинственная, без изъянов женщина. Недоступный миф, он же идеальный сексуальный партнер, объект желания, таинственный, без изъянов мужчина. В каждом номере глянцевого журнала сквозь сезоны года мы видим наших идолов, но мы от них не устаем.
В тюремной камере, если удается туда заполучить журнал, глянцевые идолы имеют мощнейший психологический эффект, пробуждают энергию, заставляют надеяться и бороться. В тюрьме глянцевые идолы революционны. Когда глянец подхватил портрет Че Гевары, реклама сделала его культовым революционером всех времен и народов. Был создан неотразимый миф, в то время как десятки латиноамериканских революционеров 60-х годов были куда более удачливы в их борьбе, Че Гевара стал революционером par excellence, больше Ленина. Миф создан всего лишь несколькими фотографиями Че, умело превращенными в иконы.
Мы нуждаемся в визуальных образах не меньше, чем в смыслах, выраженных словами. Помню, неизвестная мне девушка из Англии прислала мне в тюрьму Лефортово альбомного формата книгу «Лондон 60-х глазами фотографов». Я разглядывал книгу несколько месяцев. Потому что получил с ее страниц то, чего была лишена тюрьма: перспективу. Тюрьма ведь загоняет человека в жесткий формат только ближнего плана. Оказывается, человек страдает от отсутствия дальнего плана: перспективы, горизонта, взгляда в небо. В книге «Лондон 60-х» были представлены и портреты поднимавшихся тогда звезд: «Роллинг Стоунз», Твигги, актеров и актрис. Но я физически пил перспективу и горизонт, всасывал их глазами со страниц, в медицинских целях.
И мировое сообщество и общество каждой страны зависит от рекламы и живет ею. Портреты вождей и лидеров государств, по сути дела, та же реклама. Портреты Сталина в руках ожесточившихся пенсионеров — суть протест против сегодняшнего мира, в котором они угнетены и забыты. Портрет Путина на стенах чиновничьих кабинетов, а тем паче кабинетов бизнесменов,— суть знак покорности и лояльности системе. Когда подросток выводит углем свастику на заборе, он выражает свой протест против родителей, школы или милиции, а вовсе не потому, что он вступил в фашистскую партию. Визуальное куда более могущественно, чем смысл. Государственные символы и флаги должны создаваться гениальными художниками, правда, будет еще проблема, а примет ли их общество и история. Российский триколор из синего, и белого, и красного лоскутов банален, напоминает одновременно флаги Сербии и Франции. Он какой-то пустой, принят как Государственный в 90-е годы, лишен торжественности, символика его цветов недоступна гражданину. Лучшим Государственным флагом России мог бы быть «монархический» триколор — горизонтальные полосы: черная, золотая и белая. Он может быть лучшей рекламой нашей стране.
Успехи «Кока-колы» и «Макдоналдса» в значительной степени зависят от блистательно выбранных символов этих интернациональных корпораций. Интересно, что эстетика этих символов напрямую заимствована из революционной эстетики и большевизма, и национал-социализма. Активно использован раздражающий красный цвет — цвет крови, энтузиазма и энергии. Скромно замечу здесь, что и популярность запрещенной ныне Национал-Большевистской партии в значительной степени объясняется удачно выбранным провокационным и агрессивным флагом.
Таинственные и идеальные — так можно охарактеризовать лучшие рекламные иконы наших дней. От лицезрения их трепещешь. Они населяют новую реальность и создают молчаливое и эффектное будущее. Задуманные как безобидные, они вовсе не безобидны. Реклама всегда тоталитарна и угрожает, даже если навязывает образы ангелочков, призванных продать вам сны.
Вот группа стройных спокойных молодых людей. Среди них одна надменная и холодная полуобнаженная женщина. Они не сулят вам ничего хорошего, эти лица. Представьте себе, что эти люди — ваши противники и вы попадаете к ним в руки. О, лучше уж попасть в руки расхлябанных ментов и мясистых омоновцев — простых ребят из деревни. Фантазия ментов ограниченна, фантазия спокойных молодых людей безгранична. Будущее может выглядеть классицизмом, но будет чревато садизмом.
В России покойные Сергей Курехин и особенно Тимур Новиков были первыми молчаливыми идолами, одновременно иконами и творцами современных икон. Они сделали общий чертеж будущего, обозначили его стиль. Будущее, видимо, будет молчаливым. Тайна, молчание, несколько лапидарных фраз. Оно, по-видимому, будет неумолимым. Оно будет академичным — классический экономный стиль: экономность движений и поз. Всего несколько фраз. Представляете, какой будет оказывать эффект на население молчаливый и строгий кабинет министров: «Да», «Нет», «Нет», «Да», «Нет»! Или молчаливый строгий президент, раз в год произносящий на публике несколько фраз: «Да», «Нет», «Нет», «Не одобряю»?!
№11, ноябрь 2007 года
В: Где живут самые страшные призраки?
О: В тех местах, где мы родились.
Осень — самое лучшее время года в городе Харькове, в отличие от пыльного лета и слякотных зимы и весны. Широколиственная, пышная, разноцветная листва долго держится и не опадает. А деревья в Харькове растут прямо на улицах, а не в гетто бульваров. Смешно, но в сентябре Харьков оказался похож на Париж. Жители настроили кафе и сидят под тентами, беседуя, невзирая на теплый дождь. Милиции мало, и она не злая.
Я приехал в город моего детства и юности впервые с 1994 года. Был в черном листе украинской службы безпеки, да лист наконец аннулировали. Это, правда, не спасло меня от кратковременного задержания украинскими пограничниками прямо на самом вокзале, но далее полиция не присутствовала. Присутствовали призраки.
Первый и основной призрак — очень-очень старая женщина 86 лет, которую я называю мамой. Я, собственно, и явился к ней на день рождения. От моей молодой мамы, властной женщины, которую в очередях почтительно называли «дама», остались лишь бешеные серые глаза да неукротимый характер. Горбатенькая (травма позвоночника) старушка весит вдвое меньше, чем в 1994 году, и не выходит на улицу. В квартире она передвигается с палкой. Характер не укротился. Мы поругались в первый же вечер и стабильно враждовали все пять дней моего пребывания. Я убедился в том, что правильно поступил, покинув навсегда родимый дом двадцати лет от роду. Это было единственно правильное решение.
В поездке меня опекал полковник Алехин, это он озвучивал вторую чеченскую войну с экранов телевизоров с 1999 года. Впоследствии работал с командующим Северо-Кавказским военным округом генералом Трошевым. Алехин повез меня к Тюренскому пруду. Пруд (я его обессмертил в книге «Подросток Савенко») являл собою картину полнейшего запустения и умирания. Исчезли: вышка для ныряния, дорожка для заплывов. Чугунную решетку, окаймляющую пруд, по-видимому, сдали в металлолом в тяжелые девяностые годы. Гнусные заросли каких-то дохлых камышей оккупировали добрые две трети поверхности пруда. А между тем это уникальный холодный водоем с целебной минеральной водой из неиссякающего источника. На фоне пруда я дал интервью телевидению, рассказал, как полсотни лет назад это место кишело людьми. Здесь прогуливались красотки в очень открытых купальниках, намазанные маслами и кремами, состязались в ловкости и силе местные хулиганы. Вот здесь — показал я телерепортеру — у меня, подростка, отобрал синюю майку Коля Цыган. Правда, на следующий день ему пришлось вернуть мне майку, так как за меня вступился Саня Красный. Этот эпизод у меня описан в «Подростке Савенко»…
— Колю Цыгана лет двадцать назад зарубили топором здесь же, на Тюренке,— откомментировал полковник Алехин. Патриот и знаток Тюренки, его дом находился в сотне метров от пруда.
Школа номер восемь, где я учился, в отличие от пруда, оказалась в превосходном состоянии. Ею руководит сейчас дочь моего соученика Саши Леховича. Надо же! Я походил по коридорам (целые залы, а не коридоры!), вошел в несколько классов. Я сказал детям: «Здравствуйте, дети! Я окончил нашу школу в 1960 году». Дети посмотрели на меня с уважением. Еще бы, до сих пор жив человек! Вечером я заехал на день рождения к соученику Леховичу. Он вышел встречать меня на улицу и оказался лысым крепким дядькой с тем же большим носярой, что и в юности. Для начала он облил меня каким-то количеством дружелюбного мата, озадачившего сопровождающих меня двух нацболов. Мы выпили, посмотрели фотографии пятидесятилетней давности. Оказалось, что из одиннадцати мальчиков нашего класса в живых остались лишь трое, в том числе мы с ним.
Я посетил дом, где я жил, по улице Поперечной. Из окна выглянула молодая женщина и, узнав меня, предложила подписать некое прошение жильцов с требованием отремонтировать дом и благоустроить детскую площадку. Я подписался: «Бывший жилец квартиры №6». Я постоял некоторое время за домом у окон квартиры семьи Шепельских (кто там живет сейчас, не знаю). Здесь, я верю в это, меня в возрасте одиннадцати лет поразила искра божья. Или в меня вошла благодать божья, меня зарядили, видимо, неземной энергией. Из тихого книжного подростка я сделался таким, каким остаюсь и поныне: воинственным, агрессивным и энергичным. Это случилось в сентябре. На том месте растет старая яблоня. Яблоки валяются в траве.
Мы прошли мимо магазина, который обворовал Эди-бэби в «Подростке Савенко», пытаясь достать денег, дабы вывести свою девушку Светку в свет.
На третий вечер меня, впрочем, обдало ледяным ужасом вечности. Мне напомнили о безысходной судьбе человека. Утром ничто не предвещало несчастья. Я отвез очень-очень старую женщину в колумбарий, где на одной из аллей покоится мой отец Вениамин Иванович. Мать долго стояла и гладила пальцами по губам фотографию хмурого старого мужчины и разговаривала с ним: «Дорогой мой,— обращалась к нему мать,— вот приехал твой сын». Шумели под ветром туи, солнце разогрело растения колумбария. Мать дала украинских мятых денег женщине, убиравшей дорожку. У матери были слезы на глазах. Я стоял и не плакал. Хотя сам понимал ее чувства. Отец умер в 86 лет, он испил земную чашу до дна. Не о чем плакать.
Вечером мать не открыла нам дверь. Мы долго звонили и в дверь, и по телефону. Лишь где-то через часа два она добралась до телефонной трубки. Ползком. «Я упала, лежу, ключ в квартире на третьем этаже». Раздобыв ключ, мы вошли в квартиру. Мать лежала у дивана. Я поднял ее сам и положил на диван. Мать была очень легкая. Это уже третий случай в этом году, когда она вдруг падает.
В последний день я попытался найти могилу моей первой жены. Моросил мелкий дождь. Меня сопровождали депутат Верховной рады полковник Алехин и ряд колоритных авторитетных личностей. Всего на трех машинах. Директор кладбища дал мне толстую похоронную книгу за 1990 год, и я, скользя пальцем по строчкам, проверил всех мертвых за тот год. Анны среди них не было. Затем мы сидели в кафе и вспоминали войны и тюрьмы. Все будет хорошо.
№12, декабрь 2007 года
В: Какими мы будем через 25 лет?
О: Богатыми, нищими или мертвыми.
Я тут как-то подумал, что у меня есть все шансы дожить до возраста Черчилля, то есть до девяноста. Дело в том, что у меня неплохая наследственность. Люди в моем роду доживали до 104, до 98 лет. Моя мать, дай ей Бог здоровья и еще более долгих лет жизни, жива, и ей пошел 87-й год. Так что имею шансы на долголетие. Ну, разумеется, с поправкой на то, что в нашей стране такому радикальному политику, как я, могут насильственно укоротить жизнь выстрелом либо очередью, а то и взорвут к чертовой матери. Среди ближайших кандидатов на роль самой предпочтительной живой мишени РФ у меня, видимо, равные шансы с Каспаровым и Касьяновым.
Господин Луговой, крупный авторитет в своей области, уже в июне в интервью «Комсомольской правде» назвал меня и Касьянова будущими жертвами. Но я люблю бороться с судьбой и одолеть ее.
А Черчилль в свои последние годы усиленно наслаждался свободой отставного политика. Есть множество кадров кинохроники, где старый Уинстон, одетый в белые брюки, в морской китель и фуражку-капитанку, садится в шлюпку вместе со светскими персонажами, чаще всего с Жаклин Онассис, чтобы отправиться на яхту к миллиардеру, ее мужу. В те годы он получил Нобелевскую премию по литературе, был в центре внимания общества. Не забывая выпивать бутылку коньяка на протяжении дня, старый волк был целый день под хмельком, то есть ему было хорошо. Он, видимо, считал, что заслужил отдых. Раньше у него были тяжелые министерские или премьерские обязанности, а оказавшись отставником, он пустился во все тяжкие.
Когда я смогу, после многолетней службы России году этак в 2033-м, наконец сложить с себя груз полномочий, то у меня будет выбор: пуститься ли во все тяжкие, то есть не ограничивать себя в алкоголе, в светской жизни и доступных моему будущему возрасту эротических удовольствиях, либо, напротив, удариться в аскетизм и благородное нищенство.
Вариант «во все тяжкие» будет выглядеть так. Тропический остров в Океании. Бунгало. На террасе — старик в кресле-качалке, одетый в безукоризненный белый костюм. Полшестого утра. Старик любуется восходом солнца. Это терраса публичного дома в южных морях. Старик — это я. Я владелец этого публичного дома в южных морях. Это 2033-й год. Старик звонит в колокольчик, взяв его со стола. Появляется бледная и красивая маленькая китаянка, обаятельная, как цветок лотоса. Потому что это очень дорогой публичный дом. В руке у китаянки небольшой поднос со стаканом виски со льдом.
— Ваш первый утренний скотч, мсье Эдуар,— говорит китаянка по-французски.
Спасибо, Чио-Чио-сан. Старик похлопывает девушку по попе, покрытой шелковым кимоно. В этот момент из океана появляется сверкающий край солнечного диска.
Вариант «аскетизм и благородное нищенство». Город Бухара. 2033-й год. Около шести утра. Кричит с минарета муэдзин. Идут на утреннюю молитву верующие, мягко ступая. У мечети сидит нищий старик в черном стеганом халате. На голове его зеленый тюрбан. Халат подпоясан алым кушаком. На зеленом полотенце перед стариком лежат истертые бронзовые монеты и зеленые и истертые до дыр сомы — непрочные азиатские бумажные деньги. Старик — это я.
У мечети останавливается крупный автобус с яркими надписями на бортах. «Trans-Asia Tours» — кричат красные буквы. Из автобуса вываливается толпа подданных Ее Величества королевы Английской. В толпе много рыжих. Бесцеремонные и наглые, они устремляются ко входу в мечеть, на ходу ослепляя верующих мусульман, идущих на утреннюю молитву, вспышками. Толпа проходит мимо нищего старика. На него нацелены десятки фотообъективов. «What a beautiful old man!» — это восклицание принадлежит юной рыжей подданной Ее Величества. Она плюхается на колени перед стариком и бесцеремонно фотографирует его в упор.
Старик в бешенстве вскакивает, подхватив свой ореховый посох. Он кричит: «Английские свиньи! Убирайтесь прочь, английские свиньи! Не мешайте мне разговаривать с Аллахом!» И колотит посохом по рыжей плоти, затянутой в джинсы.
Третий вариант будущего, если господин Луговой, окажется, был прав, такой: одно из московских кладбищ. Полшестого утра. Несмотря на такой ранний час, к бронзовому памятнику уже сошлись, может быть, с сотню поклонников его таланта и сторонников его идей. Они приезжают из даже очень отдаленных регионов России и других стран. Стоят, поблескивая очами в отдалении, либо, напротив, зажигают свечи и устанавливают их у памятника.
Одна из рук памятника, ее кисть, блистает, ярко отполированная, под лучом только что взошедшего солнца. Существует поверье, что если коснуться руки бронзового Лимонова, то это принесет коснувшемуся удачу и личное счастье. Также прикосновение к его руке гарантирует женщинам беременность.
Власти долго боролись с поклонниками и сторонниками. Закрывали кладбище, окружали могилу колючей проволокой, запрещали к ней приближаться, но все эти меры не возымели действия. Место захоронения застреленного политика и поэта всегда завалено цветами. Поклониться ему и соискать удачи приходят ежедневно тысячи граждан.
№1, январь 2008 года
В: Когда нужен белый цвет?
О: В радости и смерти.
В ноябре Центральная Россия обыкновенно покрывается снегом. Россия становится от снега чище, но выглядит безжалостно. Белый цвет у меня ассоциируется с кроватью больного, с бинтами раненого, с саваном мертвеца. Вообще со смертью.
Белой позволительно быть только белой рубашке под новогодним смокингом. Где-нибудь в театре оперы и балета. Ну еще очень хороши были снежные вершины гор над городом Алма-Аты в 1997 году.
Счастливы нации, не видавшие снега.
Из иллюминатора воздушного лайнера в залитом Абсолютным Светом счастливом пространстве видно внизу белую подкладку облаков. Не раз я испытал в этой высокой сияющей Зоне абсолютное счастье. Есть нехитрая уловка — пятьдесят грамм виски, плюс до упора поднять штору над иллюминатором и блуждать взором, как ангел. В такие минуты понятно, что люди некогда летали.
Еще бел лучший в мире мрамор. «Пьета» Микеланджело в соборе Святого Петра, побитая молотком фанатика, была в 1974 году, в декабре, ближе к Новому 1975 году, ослепительно белой. Я ходил, молодой длинноволосый эмигрант, каждое утро через холм Сан-Николо, по традиционному маршруту мимо статуй и бюстов гарибальдийцев и храма рабочему, построенного Муссолини, один, в воздухе, отдающем лимоном, редисом и укропом. Мимо вилл и дворцов. Мимо пальм и мясистых кустарников. Заканчивался мой маршрут в преддверьи храма, справа от входа, перед «Пьетой». Мерцала перед скульптурной группой нитка инфракрасного луча, охраняющая ее покой. Уютно так. Постояв у «Пьеты», удивляясь всякий раз ее сахарной белизне и ее пропорциям: длине тела Христа и Божьей матери,— я выскальзывал из преддверия храма. Я приходил только ради «Пьеты».
Исключительно белы белые розы. Свежие и не сорванные, они настолько скульптурны, собраны в тугой узел, в воронку, подобную той, что затягивают корабли. В колонии номер тринадцать, куда я был определен в 2003 году претерпевать наказание, грядки с розами принудительно выращивали заключенные. На самом деле это утонченное наказание: заставить добрую сотню заключенных ежедневно ползать на грядках, взрыхляя почву ложками, удобряя ее, поливая. Если розы выглядели плохо, заключенных бедолаг отправляли в карцер. Или заставляли часами маршировать по плацу. За ненароком сломанные розы уводили подальше и избивали. Непросто, да? Совсем все не просто.
В той колонии на утренней поверке, утомительно ожидая прихода офицеров, которые посчитают наш 13-й отряд Тринадцатой колонии, стоя не шелохнувшись около полутора часов, я увидел летящего над промзоной птеродактиля. То есть доисторического крылатого ящера. Я четко увидел его на фоне белых ядовитых промзоновских облаков. Нас посчитали один раз, прошли, но команды «разойтись!» так и не последовало. Как впоследствии оказалось, они недосчитались троих и начали счет заново. А мы все стояли, пока они обошли все отряды по второму разу. Тогда именно, на исходе 102-й минуты стояния, и пролетел птеродактиль. Он беззвучно и медленно взмахивал кожаными крыльями и, поглядев сверху на нас, издал затем два душераздирающих крика: «Нн-ааа! Нн-ааа!» И запрокинул зубастую голову. И нырнул в белые ядовитые промзоновские облака.
Будучи безработным, в Нью-Йорке я купил себе вначале белый костюм (впрочем, он оказался не совсем белым, совсем ничтожная капля кофе все же была, видимо, растворена, в том баке, в котором окрашивали ткань, из которой он был сшит), а затем и белое, узкое пальто. В таких пальто на киноэкране обыкновенно разгуливают склонные к дендизму мафиози. Пальто действительно было итальянское. По прошествии лет я задумался: на кой черт я купил эти белые ризы в самый, может быть, несчастливый период моей жизни? И белый костюм, и белое пальто я надевал считаное количество раз за годы. Затем, когда дела мои поправились, эти идиотские предметы моего туалета стали меня раздражать. Куда-то я их задевал с глаз долой. Не то выбросил, не то подарил. Уж и не помню. Я пришел к выводу, что белый костюм и белое пальто были мне нужны банально для того, чтобы, не будучи счастливым, выглядеть счастливым.
Впоследствии у меня также появились и белые сапоги. Но и они исчезли из обращения очень быстро. Белые предметы служили мне, видимо, для исправления обрядов моего культа: массивного нагнетания искусственного счастья. Но признаюсь, что это работало: я казался себе счастливее.
Видимо, когда я наконец навсегда и полностью стал счастливым, я стал носить черное. Я выглядываю из черного строгий, бледный и просветленный. Интересно, что у некоторых народов траурный цвет — белый. Так что, выглянув в окно, можно сказать себе: «Россия вышла из семимесячного траура».
№4, апрель 2008 года
В: Как избежать ареста?
О: Надо прислушиваться к снам.
Мне были внятные знаки перед арестом, чтобы не ходил в ту страну, в Алтай. Но я их неправильно интерпретировал… Мы ехали вшестером на купленном подержанном «УАЗе». Кончалось лето 2000 года. В Алтай. Проводником взяли в Барнауле Виктора Золотарева и по дороге в Усть-Коксинский район решили заехать в селение Боочи, чуть в сторону от Чуйского тракта, к друзьям Виктора алтайцам Тохтоновым, Марине и Артуру. На самом деле у них свои алтайские сокровенные имена, но алтайцы предпочитают не открывать их посторонним, чтобы на них не повлияли злые силы.
И вот там, в горах, в селении Боочи, было мне видение. Глубокой ночью я проснулся от рокотания тибетских деревянных труб. В окне стояла огромная, светлой меди с прожилками, полная луна. Я вначале было подумал, что, может быть, этой ночью происходит неизвестный мне буддистский праздник. Поэтому некоторое время слушал с удовольствием. Алтайцы ведь буддисты, во всяком случае многие из них. Более того, мы находились здесь, в Боочи, в самом настоящем Центре Мира. Я знал, что он находится на родовой земле Тохтоновых в нескольких километрах, в горах. Там установлена ступа, освящать которую, говорят, приезжал сам далай-лама с высшими сановниками. Центр Мира на самом деле является центром Евразийского континента. От ступы равноудалены Атлантический и Тихий океаны, а также равноудалены Ледовитый и Индийский.
Я некоторое время лежал, прислушиваясь к буддистскому празднику. Понял вдруг, что совсем не слышно людей и звучит скорее музыка сфер, причем трагичная и гнетущая. Как музыкальная иллюстрация к Тибетской Книге Мертвых.
Второе объяснение было еще более простым. Я предположил, что кто-то из Тохтоновых включил кассету с тибетской музыкой. Перед тем как пойти спать, я слышал, что Тохтоновы говорили, что ждут гостей на автомобиле.
Музыка сфер и демонстрация медной ветхой луны продолжалась, может быть, в общей сложности часа два. Я не спал. Я видел сквозь открытые двери, как в комнате через коридор — в нее тоже были открыты двери — спит мой охранник Михаил. Затем я, видимо, уснул. Поутру мне сказали, что ночью никто, кроме меня, никаких труб не слышал. Что действительно приехали гости, но никаких кассет не прослушивали, сразу легли спать.
Тогда я воспринял мое видение как благоприятный знак, как знак победы для меня в том начинании, которое я собирался предпринять. Я трагически ошибся: уже в октябре погиб (был выброшен из окна) в Барнауле мой проводник Виктор Золотарев. В ночь с 30 на 31 марта погиб (умер от побоев) еще один мой товарищ, ступивший со мною на землю Алтая, Александр Бурыгин, а 7 апреля 2001 года арестованы были я и еще несколько товарищей.
Перед арестом, вечером я читал сцену смерти Франца Лефорта в случайно обнаруженной в избушке в горах книге Алексея Толстого «Петр I». (Через двое суток я оказался в тюрьме Лефортово! Много ли в литературе русской или иностранной книг, упоминающих о Лефорте?!) Из неволи я вышел через 2,5 года. Перед приговором ночью мне приснились два топора и бусы. Тогда сон показался мне бессмысленным, ибо мне дали четыре года. И только когда я вышел на свободу из лагеря, условно-досрочно освобожденный через два с половиной года, я понял нехитрый символизм вещего сна перед приговором.
Пока я сидел, стало широко известным написанное мною в 1969 году, ни с того ни с сего, стихотворение обо мне, замученном в Саратове, где я никогда не был до 2002 года, когда через 33 года после вещего стихотворения меня привезли туда судить.
Были ли после тюрьмы предвидения и посланные знаки? Новый 2004 год мы праздновали с Настей одни. Она купила две петарды с конфетти, с тем чтобы взорвать их за праздничным столом. Нужно было только дернуть за нитку. За столом мы их и взорвали, стараясь одновременно. Моя шумно взорвалась, красиво осыпав нас, ее не взорвалась, сколько мы ни бились над нею. Настя была очень расстроена. В результате мы, очень ссорясь, с трудом кое-как протянули еще год, но Новый 2005-й я уже встречал с партийцами, без нее. И на мой день рождения в феврале она не явилась. Зато явился вестник, порученец с новой судьбой.
22.05.2005 пришел среди других гостей также мой совсем свежий знакомый Эдуард Бояков, театральный продюсер и режиссер. С ним меня познакомил Борис Бергер, издатель («Запасный выход»), незадолго до этого. Эдуард Бояков подарил мне африканскую скульптуру из черного дерева. Наголо обритая женщина с торчащими сосцами, суровое узкое лицо, торчащий беременный живот с острым пупком. Сантиметров шестьдесят высотой.
15 апреля того же года я познакомился на выставке с актрисой Катей Волковой. Уже в мае я по ее просьбе остриг ей волосы машинкой «Филипс». Тогда же узнал, что Катя была подругой Эдуарда Боякова целых четыре года. И любила его. Только когда в марте 2006 года мы узнали, что Катя беременна от меня, я связал подаренную мне африканскую скульптуру с беременной Катей. Я уверен, что Эдуард Бояков послужил лишь орудием высших сил, он, разумеется, сделал мне такой подарок не по своей воле.
Получилось, однако, что Бояков подарил мне свою подружку в виде африканской скульптуры. Согласно ритуалам религии вуду. Скульптура стоит у меня в изголовье кровати. А Катя забеременела опять. (Да-да!) Вероятнее всего, это скульптура Богини плодородия. Кажется, придется закрыть сильную скульптуру (она очень напоминает Катю) тканью, что ли. Чтобы снизить градус плодородия, источаемый ею.
А то мы захлебнемся детьми.
№5, май 2008 года
В: В чем ирония нашей жизни?
О: Из мусора вырастают цветы.
После целого дня за столом я в Париже обязательно прогуливался. Я чаще всего ходил по набережной Сены в одну сторону — в центр Парижа, мимо низкого барака Лувра (тогда он был черен от автомобильных выхлопов) вдоль сада Тюильри, через пляс де ла Конкорд, на Елисейские Поля к самой Триумфальной арке. Но иногда я по капризу Эдварда Лимонова шел вдоль Сены в противоположную сторону от центра, в сторону вокзала Аустерлиц и больницы Сальпетриер, но не доходил до них. Я шел в Jardin des Plantes.
То есть в парижский Ботанический сад. Правда, в отличие от многих городов мира, там же, в Jardin des Plantes, помещается и зоопарк.
Когда идешь по набережной, стуча сапогами (я обыкновенно надевал китайскую стеганую куртку и классные американские сапоги до колен), то Сену не слышно. Во времена весенних и осенних паводков она еще как-то мурлычет, таща мимо города деревья и мусор, а в обычное время Сену только вдыхаешь: весною она острее и мокрее, зимой холоднее, летом господствуют вонючие примеси бензина с барж и полицейских катеров, туристской мочи, высохшей на набережных и у мостов, жженого угля из парижских каминов.
Я шел себе, негромко постукивая массивными американскими каблуками. Прохожих в этой части Парижа на набережной мало. Здесь нет лотков букинистов, набережные заправлены в камень не так давно и кое-как. Я шел вдоль Сены, и от кварталов меня отделяла оживленная, как всегда, автострада. Париж допустил свои автомобили на набережные не так давно, если не ошибаюсь, в семидесятые годы, замученный пробками, неохотно. Весной некоторые набережные заливает вода, и тогда движение на залитых участках закрывают. Если бы не автомобили, то эта часть Парижа была бы совсем пустынна и тем приятна. Для таких пешеходов, как я, сполна отработавших свой день за рабочим столом.
Когда на противоположной стороне автострады обрывался забор строившегося в то время Института арабского мира, я, дождавшись зеленого светофора, переходил автостраду. Потому что тут начинался уже забор Ботанического сада. Главный вход в сад находился еще, может, в четверти часа пути, боковых калиток до самого главного входа не было, но мне он был не нужен, мне нужно было пройти мимо волков.
Видимо, директором сада был волконенавистник, потому что он поместил двух замечательных, гордых, с лунными глазами животных у автострады и таким образом травил их ежеминутно выхлопными газами проезжавших толпами авто. Рядом с вольером волков, видимо, этот же мсье администратор-садист поместил вольер с оленями и вольер с антилопами. Да так, что ветерок дул на волков со стороны оленей и антилоп. Дичь раздражала ноздри хищников, но, попирая все их инстинкты, между волками и дичью находилась частая сильная решетка.
Я всегда останавливался возле них. И дружелюбно разделял на некоторое время с ними их одиночество. Самец и самка, они относились друг к другу с любовью и вниманием. Самка обычно ходила у дальней стены вольера нервными шагами уставшего от заточения существа, а самец либо стоял на самой высокой искусственной скале, либо лежал в тени жидкого дерева. Однажды я наблюдал, как волчица подошла к самцу, посмотрела на него некоторое время сверху, а потом ласково лизнула в нос. И так они замерли. Пример любви и единения заточенных здесь ради удовлетворения тщеславия человека и удовольствия идиотов-детей.
Далее я шел вдоль забора, уже не останавливаясь. Входил через главные ворота в сад, на круглой площадке были разбиты клумбы, пахло вскрытой сырой землей, как на кладбище, людей было мало, они были словно нарочно расставлены одинокими значительными фигурами. Получалась прямо тревожная обстановка экзистенциального фильма.
Было понятно, что здесь что-то творится или будет твориться. У Jardin des Plantes есть другой главный вход, более оживленный, он сразу ведет к различным павильонам, там торгуют сувенирами и там начинаются экскурсии. Там вот многолюдно. Здесь же, с набережной, входили такие же, как я, одинокие бродяги, которым нужно было отвлечь свой мозг от работы или навязчивых идей. Некоторые из них не выглядели психически здоровыми.
Справа от входа, опущенные к текущему ручью с удобными несколькими ямами для купания, жили медведи. Они жили в искусственном ущелье из бетона и псевдовалунов, стены ущелья вздымались вверх вертикально, так что у медведей не было шанса выкарабкаться наверх и освежевать нескольких детей или парочку немецких туристов.
Вообще-то у Парижа есть полноценный специализированный зоопарк в Булонском лесу, здесь же, в Jardin des Plantes, зоопарк усеченный и рудиментарный, остаток старого парижского зоопарка. Сад специализирован по ботанике, а не по зоологии. Основал сад великий натуралист comte (т.е. граф) Жорж Луи Леклерк, известный миру под именем Бюффон. Он написал «Естественную историю» в 36 томах. Мой друг писатель Патрик Бессон утверждал, что у Бюффона великолепный стиль и своим литературным стилем он завоевал сердца просвещенной Франции. Простых же людей он завоевал основанным им садом чудес — т.е. Jardin des Plantes. Ведь до 1936 года у французов не было даже отпусков, поэтому где мог простой труженик увидеть экзотические растения? Разве что во французских колониях, куда подавляющая часть парижан не досягала никогда. Это сейчас западные туристы прыгают как блохи по планете. Jardin des Plantes основан в самой середине XVIII века, там стоят до сих пор старые, толстого стекла теплицы, заправленные в рамы не то из свинца, не то из потемневшего олова, и за их темными стеклами цветут экзотические цветы и свисают с ветвей экзотические плоды. Теплицы эти выглядели совершенно средневеково. Мне это нравилось, надеюсь, их не заменили современным тупым пластиком, не заменили на какие-нибудь евроокна.
У меня там был свой маршрут. Теперь уже я его не помню по прошествии стольких десятилетий, но тогда мой маршрут доставлял мне большое удовольствие. Он пролегал мимо самых экзотических деревьев, среди араукарий, пиний, сибирских лиственниц и пальм, получалось впечатление, что я прошел сразу по всему миру. Граф Бюффон обильно путешествовал и привозил экзотические растения со всех континентов. Часть их, возможно, умерла к тому времени, когда я поселился в Париже, а именно в 1980-м, но часть осталась. Все посетители Jardin des Plantes считали своим долгом остановиться под знаменитым деревом Бюффона, раскидистая сосна эта была к тому времени более чем 200-летнего возраста. Часто сидел под ней и я. А мимо текла странноватая жизнь самого старого на планете Ботанического сада. Как-то вечером, возвращаясь с вокзала Аустерлиц, я проходил, нетрезвый, мимо ворот сада, выходивших в сторону Сены. В больших мусорных баках, приготовленных для ночных мусорщиков, я обнаружил целый ящик луковиц. Я принес их ночью домой, к удовольствию моей подруги Наташи Медведевой, и высадил их. Из них выросли блистательные гиацинты, которые цвели время от времени и одаривали меня тонкими и деликатными цветами. А ведь смотреть на деликатную красоту — наслаждение. И проживешь дольше.
№6, июнь 2008 года
В: На что похожа молодость?
О: На сисястую женщину в платье от Сони Рикель.
У меня часто останавливался художник из Парижа Игорь Андреев, ясно что русский по происхождению. Он живет в Paris уже свыше 30 лет, у нас масса общих знакомых, он ведь являлся фигурантом некоторых моих книг. В последний раз он привез мне вести о некогда известнейшей и преуспевающей писательнице Режин Дефорж. Она в депрессии вот уже пару лет.
— Как можно быть в депрессии так давно?— удивлялся я.
— Ее убрали из жюри премии «Фелина», ее издательство закрыли за долги,— стал перечислять Игорь.
— Я понимаю,— сказал я,— но два года — это много. А сколько же ей лет? Я помню, она старше меня.
— Лет за семьдесят…
— Ни хуя себе…
Меня действительно потрясло число лет. Режин всегда была модной такой country-девушкой с шапкой каштановых кудрей, как будто только что слезла с сеновала, со свидания с энергичным молодым пейзаном. И книги у нее были такие. Точно соломинки с волос не стряхнула. Она на моих глазах сделалась в 80-е годы литературным авторитетом и одно время даже стала владелицей издательства «Рамсэй», где печатались и мои книги. Я даже бывал дома у Режин несколько раз. Обедал. Там всегда присутствовала ее ближайшая подруга Соня Рикель, хозяйка знаменитого дома кутюр. Соня была такая же рыжая, как Режин, но старше Режин, уже тогда ее рыжие кудельки, облаком стоявшие над ее головой, становились серыми. Соню всегда сопровождал яркогубый похотливый Поль, здоровый мужик в бархатных пиджаках.
— А как Соня?— спросил я у Игоря.— Видишь ее?
— Один раз случайно наблюдал, как ее сажают в автомобиль.
— Сажают?
— Ну да, сама она как сядет, она же на костылях давно. Но бизнес процветает.
— Лучше бы костылей не было,— заметил я.
Потом Игорь надел большую русскую шапку, нелепый в русскую зиму белый плащ и ушел на свидание к какой-то тетке. А я замечтался о прошлом. Вроде бы — недавнем, а оказывается, люди успели состариться.
Ясно, что если женщине, привыкшей очаровательно хлопать ресницами, круглощекой и круглоглазой, принявшей облик наивной простушки с французских полей, уже за семьдесят, то тут не повеселишься. Я с удовольствием приходил к Режин, от более близких отношений меня с ней уберег только ее муж, русского происхождения молодец с бородкой — Петр Вяземский. Петр ни слова не знал по-русски. Обыкновенно мы обедали у окон за овальным столом простого дерева, Режин распространила свой образ пейзанки и на интерьер своей квартиры. Меня они видели энергичным русским босяком, такой живительной шпаной, и охотно принимали.
Когда дело переходило к «дижестив» — к сильным послеобеденным алкоголям, облегчающим пищеварение, Соня перемещалась на диван, опираясь на своего обезьяньего самца Поля и томно иногда потягиваясь, как худая кошка. Режин ходила, стуча простыми сапогами, она любила сапоги. Чуть позже я стал любовником еще одной их подруги — контессы Жаклин де Гито. И мы несколько раз собирались у Режин вместе: Режин, Соня, Жаклин. Может быть, я сидел бы и сейчас среди них, однако, быстрый и бесцеремонный, я решил свою судьбу в пользу роковой юной тогда соотечественницы Наташи Медведевой и потерял связи с этими светскими дамами. Режин, насколько я помню, не носила полосатые изделия дома Сони Рикель, а вот у Жаклин было несметное количество платьев от Сони. Я никогда не стремился в светское общество, надо сказать. Если я попадал туда, то ненадолго, в результате каприза такой щедрой ко мне судьбы.
Где-то году в 1990-м, в квартире моего директора и владельца L'Idiot International (весна, окна распахнуты, виден сквер Людовика XIII, его статуя, это пляс де Вож) Жан-Эдерна Аллиера я увидел Пьера Кардена. Смеясь, Жан-Эдерн представил меня сухощавому мужчине в песочного цвета костюме со старомодным платочком на шее: «Это наш русски мюжик Эдвард Лимонов».
Мы поговорили о России, о Вознесенском (он знал Вознесенского и много раз бывал в России). Я не сказал ему, что в простоте душевной думал, что он давно умер. На самом деле я и тогда путал и сейчас путаю его с Ивом Сен-Лораном, не говоря уже о том, что, поставь передо мной двух граждан, одетых в их изделия, не отличу, конечно.
В той же квартире Жан-Эдерна я успел познакомиться с куда более блистательными, по моему мнению, людьми: с лидером «Фронт Насьональ» Жан-Мари Ле Пеном, с главой самого радикального французского профсоюза SGT Анри Кразуки, с адвокатом Жаком Вержесом. Что мне кутюрье в сравнении с этими идолами современности, о которых ежедневно говорят газеты!
Я спросил Кардена:
— А почему вы так просто одеты? Это вашего производства костюм на вас?
Карден улыбнулся:
— Нет,— сказал,— он не мой. Я люблю одеваться просто.
Вечером пришел Игорь Андреев и долго рассказывал, как красиво на улицах:
— Ах, Москва!
— Приехал бы и жил бы здесь, в любимой тобой Москве,— заметил я.— Отвратительный город!
— Но ты живешь в нем!— ухватился Игорь за противоречие.
— Здесь место моей войны. Я живу тут по несчастью.
— А что, Пьер Карден еще жив?— спросил я.
— Жив, что ему делается.
— Но уже в 1990-м, когда я с ним познакомился, ему уже было лет семьдесят.
— Значит, сейчас ему под девяносто, только и всего…— Игорь засмеялся довольно.— Он вообще геронтофил. Он и женщин себе всегда выбирал старше себя.
Я не геронтофил. Я хотел бы, чтобы люди из моего прошлого не старели. Чтоб по-прежнему полулежала в облаке волос Соня Рикель на плече у похотливого Поля, чтобы стучала сапогами ее подруга Режин Дефорж, не знавшая никаких депрессий, чтоб хохотала подвыпившая Жаклин, контесса, моя подружка, стройная и сисястая в платье от Сони Рикель.
№7, июль 2008 года
В: Что мы оставляем для последнего разговора?
О: Прощение старых обид.
8 марта я разговаривал с матерью последний раз. Она сумела связно произнести только три коротенькие фразы. Последней была: «Где Богдан?» Я усиленно врал ей два месяца, что все в порядке, Богдан в Москве, гуляет в парке с мамой. И вот, умирая, моя мать сообщила мне, что не верила мне все это время. Как она узнала? У нее, видимо, была давно установлена сепаратная метафизическая связь с внуком. И она знала, что внук находится еще с января в опасном индийском Гоа, бегает там голышом среди коров и наркоманов.
13 марта мне позвонили и сообщили, что сиделка нашла мать в постели мертвой. На следующее утро я был в Харькове. Соседи и сиделка уже приготовили мать к поездке в крематорий, к последнему земному путешествию. Они обмыли ее, повязали на голову платок. Второй платок поддерживал челюсть. Но челюсть все равно не сомкнулась. Мать умерла одна, рано утром, а сиделка пришла чуть ли не в двенадцать.
Я закрыл дверь и остался с матерью один в комнате. Я сказал ей, мертвой, все, что не мог сказать живой. Начал я с того, что посетовал на то, что она лежит в платке:
— Ты никогда не носила платков, ты ходила в шляпах и беретах.. Прости нас, но не можем же мы положить тебя в гроб в шляпе? Или в берете? Не можем, прости…
Потом я сказал ей, что в последние пару лет она сделалась злой и была несправедлива к соседям и подругам, несправедливо обвиняла их в похищении мелких предметов быта: пробки от ванной, удлинителя, перчаток, еще какой-то мелкой дряни…
— Соседи твои, мать, простые, сердобольные тетки, очень сокрушались по поводу несправедливых твоих наветов, но они тебя уже простили…
Затем я перешел к нашим отношениям:
— Ты, мать, наврала ведь журналистам, что никакой татуировки у тебя на руке не было, что будто бы я, твой сын, все это придумал в книге «Подросток Савенко», где есть сцена, как я вывожу тебя с дымящейся рукой из ванной. «Мой сын фантазер,— сказала ты,— он это все придумал». Ты наврала: эта сцена и сегодня стоит передо мной во всем ее реализме: ты скривилась от ужасной боли, еще бы — облила руку соляной кислотой, и я, пятнадцатилетний пацан, не растерявшись, вывожу тебя из ванной и тащу в больницу. Конечно, ты, став женой офицера, стеснялась своей, видимо, бесшабашной юности. И этой татуировки, всего три буквы: «Р А Я», твое имя. Бог с ним, мать, дело прошлое, но чего ты стеснялась? «Я не могу носить платья с коротким рукавом…» Могла остаться без руки. Хорошо, раствор кислоты не был самой страшной крепости…
— А еще вы с отцом никогда не верили в мой талант… Только в 1989 году, когда советские журналы стали печатать мои тексты, вы поверили, что ваш сын — значительный писатель…
Мать лежала куском зачерствелого хлеба под своими платками, маленькая, как садовый гном, и молчала, разумеется. Глаза ее были полузакрыты.
— А еще ты меня предала, помнишь, когда я семнадцатилетним убежал с Сабурки, ты привела ментов и санитаров к Толику Толмачеву. Я открыл глаза — а перед кроватью менты, и ты с ними! Ты сказала, что сейчас меня повезут на Сабурку только для того, чтобы оформить документы на выписку. Я тебе поверил, а они бросили меня на буйное отделение и стали колоть инсулин, доводя курс лечения до комы!.. Я там натерпелся, мать, в свои 17 лет, видел такое, чего ты до конца своих дней не увидела…
Мать молчала, но у нее, мне показалось, появился виноватый вид. Та же самая мертвая мать, но и не та же самая. Я остановился и вгляделся в нее.
— Ну ничего. В двенадцать приедет автобус из крематория. Отнесем тебя вниз, положим в гроб, сожжем, а прах поместим рядом с твоим любимым Вениамином. Вот и соединитесь. 62 года прожили вместе. Он тоже там тоскует, наверное, будете лежать там под туями, на аллее, где ветер приносит аромат соседнего соснового леса, если его не вырубят, конечно. Влюбленные друг в друга…
Я помолчал.
— Ты была мне нормальной матерью. Без сюсюканья, но я имел все, что нужно. У нас была одна комната, но была хорошая еда, было сливочное масло. Были книги. Отец не пил и не курил. Спасибо вам за книжный шкаф, книги я раздам людям… И одежду раздам, и вообще все раздам, оставлю пару вещей на память… Думаю, мне повезло, что я родился от любящих друг друга людей… За это тоже спасибо.
Изо рта у матери были видны металлические дешевые зубы. Я вспомнил, что у нее был властный, жесткий характер и что я жил с ней подростком как кошка с собакой. У меня тоже оказался жесткий характер. Я с девяти лет отроду настойчиво убегал из дома, а прочно ушел от них в 1964 году.
— Ну что, теперь у меня никого нет. Богдан вот есть, но пока он придет в сознание и поймет, кто он, чей он сын, пройдет время. Прощай, мамуля, ты почему-то снишься мне всегда молодой. Лет тридцати пяти. Думаю, это оттого, что столько лет было тебе, когда я ушел от вас жить к моей подруге Анне. И уже больше к вам не возвращался.
Я поцеловал мать в лоб и вышел из комнаты.
Русские украинские женщины вовсю стучали ножами на кухне: готовили салаты для поминовения. Русские женщины просто блистательны, необыкновенно эффективны в случаях смерти. Обмоют, отпоют, все приготовят.
Приехал автобус. Мы вынесли два табурета к подъезду. На табуреты положили гроб. Мои охранники снесли тело моей матери в одеяле вниз с пятого этажа украинской хрущевки. Сиделка долго поправляла голову Раисы Федоровны Савенко. Восьмидесятишестилетняя голова сваливалась с подушки. Жители спального района подходили поглядеть. Пошел дождь. Провожающих в последний путь было немного: помимо соседей и сиделки — мои охранники, трое, мой приятель-полковник, несколько отличных мужиков, местных бандитов. Два гвоздя отделили Раису Федоровну от нас. Гроб вдвинули в автобус, и мы помчались в крематорий, машины бандитов впереди… Там после короткой церемонии гроб с матерью уплыл от нас в дыру в стене навсегда. Потом были поминки…
Я приехал на сороковины и съездил в крематорий, в колумбарий. Нашел нужную аллею. Рядом с фотографией хмурого отца моего, Вениамина Ивановича, фотография еще молодой моей матери. Вид у нее довольный. Думаю, если бы им было плохо, у нее был бы соответствующий вид. Это было 21 апреля, и Украина вся цвела уже.
№8, август 2008 года
В: За что женщины любят подростков?
О: За пьянство и стихи.
Она курила, чуть прихрамывала, ее слушались тюренские урки, она ходила с ножом. Ее звали Людка. Она была старше меня на год и была в меня влюблена. А я стеснялся ее. Мне было лет шестнадцать, вряд ли больше. Она была жгуче-черная, с кошачьими глазами-сливами, нахальная, а мне нравились нежные блондинки. Она ко мне навязывалась. Она искала меня на танцплощадке у клуба «Победа», приезжала за мной в клуб «Стахановский», она приводила меня домой пьяного и ждала меня, непрошеная, под снегом и на ветру. Иногда я думаю, что мне нужно было на ней жениться, потому что в последующие пятьдесят лет у меня не было female надежнее и вернее Людки. Но тогда я ее стеснялся.
В Харькове есть район Тюренка. Частные дома сгрудились на холмах вокруг пруда с минеральной водой. Когда-то здесь было имение помещика Тюрина. Тюренские ребята считались в мое время самыми хулиганистыми и опасными в Харькове. Застрявшие между городом и деревней, они дрались ножами, а при случае могли и зарубить топором. Людка жила на Тюренке. И не только жила, но пользовалась уважением и авторитетом. При этом будучи еврейской девочкой.
Тогда еще девушки не носили брюк. Она, как мусульманская женщина, под сарафаном с большими карманами носила шаровары — «треники», но не бесформенные мужские, а такие ловкие, подшитые. И мужские ботинки. Зимой на ней появлялось мужское пальто.
Каждую субботу я с толпой салтовской шпаны посещал народные гулянья на площади у кинотеатра «Победа». Летом у «Победы» в парке работала танцплощадка. В какое бы время я ни появлялся у «Победы», обычно уже подвыпивший, такова была традиция, пацаны тотчас оповещали меня: «Эд, тебя Людка ищет». В голосах некоторых пацанов звучала, как мне казалось, насмешка. В голосах других слышна была зависть. Людка прилипла ко мне, как тогда грубо говорили, «как банный лист к жопе» и не хотела отлипать. Почему? Оглядываясь назад, вижу две причины. Первая: я был, что называется, good looking boy (употребляю английский, чтобы не звучать слащаво), худущий, слегка татарский, шпанистый, смахивающий одновременно и на уже погибшего только что Джеймса Дина, и на еще не родившегося отечественного Цоя. Вторая причина: я писал стихи. И охотно читал их. Людке стихи нравились очень. Когда я продрался сквозь пары крепленого «биомицина» («бiле мiцне» — с украинского: белое крепкое) и жуткого портвейна наших первых встреч, я услышал, что у Людки есть старший брат — известный поэт, и живет он в Ленинграде. Людка читала брату мои стихи, и брат похвалил их. А третья причина: Людка, видимо, меня искренне любила. И умилялась мне, пьяному парнишке, всем своим маленьким жестким сердцем под сарафаном. Почему я знаю? Дело в том, что хоть и пьяный, я часто ловил на себе ее взгляд, восхищенный, заботливый и заискивающий. Как мы познакомились? Мы оказались записаны в клубе «Победа», и я, и Людка, в некую уже забытую мною «секцию» чего-то, досуга, может быть. Помню, что дело касалось подростков, оставшихся на лето в городе. Там мы и познакомились, я — пьяный, и Людка, подбрасывающая нож. Те еще подросточки!
Впрочем, Светлана Сергеевна, приветливая женщина лет сорока, нас таких вовсе не пугалась. Она находила нас симпатичными и смешными. А мы друг другу понравились. И еще ближе познакомились в однодневном походе в Старый Салтов, куда мы ездили на автобусе, Светлана Сергеевна и наша сборная группа городской скучающей шпаны из трех стыкующихся у «Победы» районов города: Салтовки, Тюренки и Плехановки. Возвращаясь из похода вечером, мы сидели в трамвае с Людкой обнявшись, не потому, что между нами что-то появилось. Просто она напилась со мной портвейна из фляги, и мы понадобились друг другу как опора. Светлана Сергеевна сказала, что мы подходим друг другу.
Старшие ребята, Кот и Лева, оба отсидели за драку с милиционерами, сказали: «Эд, она горбоносая, и с ней вся Тюренка спала». Старшие ребята для меня много значили — им было 22 Коту и 23 Леве, я им верил. Я стал сторониться Людки… Но она как банный лист не отлипала.
Я присмотрелся к Людкиному носу. Действительно, у нее была маленькая горбинка на носу. Еле заметная. Как-то пьяный (она воспользовалась тем, что я пьян, чтобы горячо целоваться со мной) я бросил ей: «Ты со всей Тюренкой спала, Людка!» — «Не спала я, Эд, я вообще целкой была до лета. Те, кому я не дала, такие слухи и распространяют…» Людка грустно смотрела на меня при этом. А потом мы стали, как тогда говорили, «обжиматься», то есть тесно обниматься и тереться друг о друга. Дело было в беседке детского сада, куда мы забрались, чтобы пить «биомицин». Я впервые тискал ее тогда за груди, в Харькове говорили «мацал». Груди были довольно большие, и Людка блаженно постанывала. Потом мы поочередно лежали друг на друге, но у нас так ничего и не было. Видимо, она мне не подходила на уровне клеток, потому что чисто животное возбуждение было, а вот моего индивидуального желания не было. Я уже знал, как это делается, невинность потерял за год до этого в Алуште с пьяной старшей девкой за автобусной остановкой летней южной ночью. Но с Людкой мы обжимались, перехохатывались, я мацал груди, ляжки и влезал рукою, куда ее мама не велела, но не «барались», как тогда говорили, не трахались то есть. Встала она с пола той беседки грустная. Но еще с год ходила за мной тенью, искала на танцах, обнимала, отводила домой пьяного, стояла в тени кленов, лузгала семечки, ожидая меня. Общество считало, что мы «бараемся» с Людкой.
Потом в моей жизни появилась Светка. Светка была похожа на куклу, длинноногая светлорусая тонковолосая дочь одинокой, всегда густо накрашенной женщины. К Светкиной маме толпами ходили мужики. На этом основании в поселке Светкину мать считали проституткой, тогда как она всего лишь была эмансипированной женщиной, работавшей в заводской администрации «Серпа и Молота». У Светки репутация была чуть лучше, чем у матери, но даже если бы была хуже, я бы все равно влюбился в нее.
А я влюбился. Ноябрьские праздники я, как тогда говорили, «гулял» со Светкой в лучшей компании на Салтовке, у Сашки Ляховича, сына директора строительного управления. 6 ноября мы ходили закупать продукты, несколько мальчиков и девочек, в том числе и Светка под руку со мной. У гастронома номер семь стояла в компании тюренских Людка в мужском пальто и кепке. Они распивали бутылку, передавая ее из рук в руки. Прямо из горла. Людка увидела меня и демонстративно закинула руку на плечо Тузика — предводителя тюренских. И повисла на нем. Я полагаю, она тогда привела тюренских к гастроному номер семь специально. 6 ноября им нечего было делать в нашем районе на Салтовке, довольно далеко от их среды обитания. Пришла бросить мне вызов.
Больше я ее не видел. В 1989 году, когда мне впервые разрешили приехать в СССР, я побывал в Харькове. Среди прочих сведений о моих друзьях и подружках я узнал, что Светка вышла замуж за начальника цеха, а Людка… «Эдик, не поверишь, Людка звонила мне из Германии, очень интересовалась, как ты, и просила твой адрес. Сказала, что до сих пор тебя любит… Адрес я не дала,— сказала мать.— Мало ли чего».
№9, сентябрь 2008 года
В: Когда перечитывать «Фауста»?
О: В возрасте Фауста.
Всю ночь я читал в интернете «Фауста» Гете. Утром пришла из клуба, где она танцует, моя подруга. Разделась. Влезла в кровать и прижалась задом. Я прошипел: «Не буди меня! Не мешай спать!» Она повозилась и уснула. Я поглядел на нее: рот полуоткрыт, темные, хмурые звериные черты лица. Легкий запашок алкоголя. Моя подруга. И я, Фауст, в черной майке рядом с ней… 65 лет от роду.
Ночью я остановился на 12-й сцене «Фауста». Фауст встречает Маргариту на улице в 7-й сцене. Коротко. Только и успевает сказать, «прекрасной барышне привет! Я провожу вас… если смею». А Маргарита отвечает: «Прекрасной барышни здесь нет! Домой одна дойти сумею». Затем появляется Мефистофель, и Фауст озадачивает его: «Ты должен мне добыть девчонку непременно». Мефистофель говорит, что это будет непросто, девчонка невинна, она идет от священника, он только что подслушал исповедь. Но наглый Фауст ничего не хочет знать, поскольку он прошел курс омоложения у ведьмы еще в 6-й сцене. Он даже шантажирует Мефистофеля:
Почтеннейший магистр-педант, нельзя ли
Меня теперь избавить от морали?
Без лишних слов, скажу тебе одно:
Знай: если эту ночь я в неге страстной
Не проведу с малюткою прекрасной,
То в полночь нам с тобой расстаться суждено.
В 8-й сцене Мефистофель приводит Фауста в комнату Маргариты, Мефистофель ставит в шкаф ларчик с драгоценностями. В 10-й сцене Мефистофель посещает соседку Маргариты Марту и назначает ей и Маргарите свидание в саду, куда и приходит с Фаустом. И вот 12-я сцена. Ситуация, в которой я сам неоднократно бывал и бываю: Фауст под руку с Маргаритой.
Маргарита
Я чувствую, что вы жалеете меня,
Ко мне снисходите; мне перед вами стыдно,
Вы путешественник: привыкли вы, как видно,
Всегда любезным быть, ведь понимаю я,
Что вас, кто столько видел, столько знает,
Мой бедный разговор совсем не занимает…
Фауст
Одно словечко, взор один лишь твой
Мне занимательней всей мудрости земной.
(Целует ее руку.)
Маргарита
Ах, как решились вы! Ну что вам за охота,
Взгляните, как жестка, груба моя рука;
На мне лежит и черная работа:
У маменьки любовь к порядку велика.
На этой фразе я остановился ночью. Почему меня потянуло перечитать «Фауста»? Я читал книгу семнадцатилетним подростком. Забыл о ней на долгие годы. Опять вспомнил в 1980-м, кажется, году, когда наткнулся на английский текст книги Steppenwolf Германа Гессе — историю стремительно стареющего интеллектуала на грани самоубийства. Гарри Степной Волк переживает кризис, пережитый Фаустом, он задавлен своим интеллектом, задавлен знанием, буржуазным образом жизни. Спасается он вполне по-фаустовски: встречает в заведении «Черный орел» у стойки бара бледную и красивую девушку. В волосах у нее камелия. Она вытирает ему очки и заказывает вино. Хочет идти с ним танцевать, но выясняет, что он танцевать не умеет и боится идти домой. Так начинаются странные отношения Гарри Степного Волка и Термины (Эрмины), девушки — завсегдатая ночных клубов. Постепенно Термина оживляет старого мизантропа, пробуждает в нем аппетит кжизни, приводит ему любовницу Марию, выполняет одновременно роли Мефистофеля и Маргариты. В книге множество раз появляется и сам Гете. Так, явившись Гарри Степному Волку во сне, Гете говорит: «Да, это может быть непростительно, что я прожил до восьмидесяти двух лет. Однако мое удовлетворение по этому поводу куда менее значительно, чем вы думаете. Вы правы, что огромная жажда самосохранения присутствовала у меня постоянно. Я находился в постоянном страхе смерти и неустанно боролся с этим. Я верю, что эта борьба против смерти, безусловная воля и желание жить есть мотивирующая сила, стоящая за жизнями и поступками всех исключительных людей.
Мои восемьдесят два года показывают также исчерпывающе, что все мы должны умереть в конце, как если бы я умер школьником. Если это поможет оправдать меня, я должен заметить также следующее: очень многое было от ребенка в моей природе и любви к потере времени и игре. И это повторялось и повторялось до тех пор, пока я не увидел, что рано или поздно должен наступить предел игре…»
Когда я попал в возраст Фауста (настой, выпитый у ведьмы, делает его моложе, напомню, на 30 лет), случай стал меня сталкивать и с Фаустом, и с Гете. Так, 29 февраля этого года в Берлине режиссер Франк Касторф поставил спектакль по мотивам моего первого романа и моей биографии (спектакль называется Fuck off America), отставив на время проект постановки спектакля Faust Faust Faust, ein Klassik-Trip. Сейчас Fuck off America и Faust Faust Faust идут поочередно в Народном театре в Берлине. Так случилось.
Как видно, у меня те же заботы, что и у Фауста, и у Гарри Степного Волка. Маргариты, Термины и Марии населяют мою жизнь. Омоложение через юных женщин — привычное человечеству омоложение и согревание крови. Что до моих ученых занятий, то моя книга «Ереси» — свидетельство того, чтоя не уступаю чернокнижникам Средневековья, и еще неизвестно, кто круче: я или Ницше. Утверждение, что человек создан создателями для удовлетворения их потребности в энергетической пище, искусственно разведен, как разводят карпов в пруду или кроликов, что человек — Биоробот, могло бы привести меня в Международный трибунал. Однако мое восстание, самое радикальное в истории человечества, плохо заметили. «Ереси» вышли весной при почти полном молчании критики. (Собственно критиков в России не существует, есть женщины и немного мужчин, анонсирующих обыкновенно выход новых книг заметных авторов.) «Ереси» удостоились двух-трех недоуменных пассажей. Кажется, критик «Газеты» заметил, что «книга могла бы вызвать гомерический хохот, если бы не вызывала иррационального восхищения». Я думаю, критики боятся высказаться. Нужно либо заявить, что автор безумен, либо оспаривать его галлюцинаторное видение мира, вселенной, хаоса и тьмы миров.
Фауст был великий ученый. И все же стремительно бросает Мефистофелю: «Ты должен мне добыть девчонку непременно». Еще и стебается над Мефистофелем: «Не меньше ж ей четырнадцати лет?» Так-то, мои соотечественники-печенеги. Вот по коридору прошла моя подруга. Голая.
№10, октябрь 2008 года
В: Кому в СССР было жить хорошо?
О: Элите рабочего класса.
Они сломали мой завод, суки! Я стоял на эстакаде, мимо грохотали тяжелые грузовики. Сентябрьское солнце высушило бы мои слезы, если бы я их пустил. Я бы и пустил, однако меня снимала на бетакам бригада Харьковского телевидения, какого вот не припомню, их много в Харькове теперь. Стоял сентябрь 2007 года, я приехал к матери на 86-летие и заехал посмотреть на родной «Серп и Молот», где я работал в те далекие шестидесятые годы в цехе точного литья. Они сломали мой завод, точнее, они его доламывали, кран с тяжелой грушей долбил ею, раскачивая стену механического цеха. В том цехе в далекие 1963 и 1964 годы у меня работали друзья, а позже там работал поэт Вовка Мотлич. Они долбили своей сучьей болванкой по цеху, откуда в мое время выходили собранные моторы, моторы для танков. Далеко эти моторы не уезжали, отправлялись на завод имени Малышева, где занимали свои боевые места в танках. Чуть раньше, до «Серпа и Молота», я работал и на «Малышева», но строителем-монтажником — сооружал новый цех в непролазной грязи. Так что я потрудился на оборонку моей страны.
А теперь они сломали мой завод, чтобы разместить там очередной рынок. И склады. Говорят, вьетнамцы купили все.
Завод был такой мощный, что разные его проходные находились друг от друга чуть ли не в часе ходьбы, а если на трамвае ехать, то несколько остановок сделать, да еще с пересадкой.
«Гребаные торгаши,— сказал я в камеру и все же смахнул слезу.— Тут такая жизнь кипела двадцать четыре часа в сутки! Три смены. Наша литейка вообще никогда не останавливалась. Никаких выходных! Идешь во всякую погоду, я обычно входил с проходной на Материалистической, народ из всех домов выходит, присоединяется, с авоськами все: завтраки, шутки, девушки хохочут. У нас целый цех был девушек, «модельный» назывался, потому что они модели лепили, из парафина, по-моему, а потом их в особую глину окунали и сушили в печи… Так они формы для нас делали, куда мы позднее металл заливали. Ближе к проходной уже целые колонны работяг шли. Могуче все выглядело. Бывало, вошел на террито-рию и издалека видишь свой цех вспышками, всполохами — свет бьет из ковшей с раскаленным металлом. Ворота мы никогда не закрывали. Я обычно через ворота сперва входил, сдающую смену поприветствовать, а уже потом шел в другой конец цеха, в раздевалку».
— А что, Эдуард Вениаминович,— осторожно начала хрупкая харьковская журналистка, блондинка (в Харькове девушки особенно хороши),— а что, говорят, на доске почета портрет ваш висел?
— Фотография висела. Лучший обрубщик цеха.
— Что такое обрубщик?— мягко спросила журналистка, словно боясь повредить рот обо все эти грубые «р» и «щ».
— Это рабочие, срубавшие с «елки» детали. «Елка» — это стержень, на котором со всех сторон были помещены детали, которые мы выплавляли. «Елка» сама потом в переплавку. А детали должны были отваливаться от нее в тот момент, когда рабочий помещал ее в обрубочную камеру, закрывал дверцу, нажимал на кнопку и «елку» с деталями трясло сжатым воздухом, ну как пневматический молоток работает, видели?
— Обрубщик,— задумчиво повторила журналистка. Вы?— она улыбнулась.
— На деле немецкое оборудование, установленное у нас в цехе, почему-то отказывалось обрубать русские детали. Может, компрессор был слабый, но детали не отваливались и не падали из щели на конвейер. Поэтому наш производственный процесс выглядел так: мы сидели — я, Юрка-боксер, дядя Сережа на деревянных ящиках и алюминиевыми кувалдами сбивали детали с «елки». Руки у меня были как клешни у краба. Потом я перевелся в комплексную бригаду сталеваров, в том же цехе на соседнем участке.
— Да,— сказала журналистка с ужасом.— Вы, говорят, тут даже забастовку устраивали.
— В 1963-м однажды нам резко снизили расценки. Мы получили расчетные листы, а там едва по 150 рублей за месяц начислили. В то время как в лучшие месяцы я и 320 получал, большие деньги для того времени. Очень большие. Мы привыкли уже с ребятами жить как элита рабочего класса. Одевались хорошо, у меня, например, шесть костюмов было. Каждую субботу с девушками мы ходили в ресторан «Кристалл», самый лучший в городе, где выпивали по 800 граммов коньяка, а потом драться ходили.
— Почему 800?— журналистка состроила кислую гримасу.
— 500 было мало. 800 считалось доблестью для элиты рабочего класса. Коньяк армянский пили. В основном КВВК, что значит «коньяк выдержанный высшего качества».
— А с забастовкой что вышло?— вмешался оператор.— Тогда же забастовки запрещены были.
— А что с нас было взять. Терять нам было нечего. Полбригады — бывшие урки, отцы семейств, их не напугаешь, все отсидели, а еще половина, кто перед армией, кто после армии. Ребята тяжелые, люди тяжелые. Три дня мы бастовали, все 28 человек, сидели на работе, только печи, конечно, варили, но металл выливали мимо. На четвертый день приехал не то второй, не то третий секретарь обкома, взобрался на кучу руды, в руках новые расчетные листы и стал нас выкликать по одному. Сказал, что в бухгалтерии засели саботажники, так же как и в нормированном отделе, но он лично элиту рабочего класса в обиду не даст, он нас защитил. В расчетных листах стояли хорошие деньги, и мы побежали работать…
— Победили,— растерянно сказала девушка.— В Новочеркасске в рабочих в начале 60-х стреляли.
— А что им было делать? Самая основная продукция нашего цеха была детали для танковых моторов. Моторы без них не сходили с конвейера. Мог остановиться без моторов и завод имени Малышева. Танки перестали бы выходить. Легче было заплатить. Потом они все равно нас обманули. В течение полугода стали срезать расценки, ну и зарплату соответственно, но постепенно. К тому же и свели в конце концов — к 150 или чуть выше. Мы больше не бастовали, увольняться стали.
Я посмотрел вниз и вдаль. Как корешки зубов во рту у старика торчали далеко, насколько видел глаз, руины, ржавые останки металлических конструкций. Время от времени оттуда порывами ветра доносило запах гари, сырости, промозглых развалин и разрушения. Необъятное море развалин упорядочивалось лишь забором завода, который пока не тронули. Не тронули и ближайшую к нам проходную. Там за мощью сорока с лишним лет проходили веселые рабочие, слышен был девичий хохот, а из репродуктора неслось:
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река,
Кудрявая, что ж ты не рада
Веселому пенью гудка…
— Поехали отсюда,— сказал я журналистке.— Хватит. Тяжело.
№11, ноябрь 2008 года
В: Где можно избавиться от высокомерия?
О: В народе.
По воле российских политических обстоятельств я тут последние пару лет имею дело с либералами. Вынужденные союзнические отношения позволили мне хорошо рассмотреть союзников. То, что я увидел вблизи, меня политически не очень обрадовало, однако как литератор я сделал ряд интереснейших наблюдений.
Одно из них — крайне печальное по сути своей — либералы, может быть, отталкиваясь от внешнего обожания «класса-гегемона» советской властью, имеют крайне низкое мнение о народе. В лучшем случае они уверены, что народ подлежит перевоспитанию, в худшем — что народ следует победить и навязать ему свой «правильный» образ жизни. Кто где что сказал, явки, пароли я не выдам, но читатели знают — проблема есть.
В 1991 году народу дали по голове Беловежским соглашением. Он себе было тихо прижился после большевистских усушек и утрусок, наплодил детей и смирно жил-поживал, купаясь с удовольствием в брежневском застое. А тут нате вам, туда ехать нельзя, сюда нельзя, самые усердные — украинцы начали устанавливать таможни. А народ привык иметь родственников, кто в Магадане, кто в Алма-Ате, не говоря уже о Харьковах и Днепропетровсках. Страдающее большинство, впрочем, как всегда, пыхтело и молчало. Возрадовались зато шустрые и буйные передовые ребята, изнывавшие от скуки и разламываемые на куски изобилием внутренних сил. Эти герои, разломав в личных целях Союз Советских Земель, занялись со рвением, понационально, в отдельности экспериментировать, то есть делать жизнь своих народов невыносимой. Союз убили в конце 1991 года, а уже 2 января 1992-го, придя в продовольственные магазины в России, народ увидел на продуктах народного потребления, вплоть до макарон, такие астрономические цены, что впору громить бы магазины, да за годы советской власти разучились. Я так и по сей день считаю, что громить и брать бесплатно было тогда самым здоровым выходом. Любой консилиум из психиатров, любой суд присяжных истории народ бы оправдал. Либералы-реформисты неистово взялись за дело разрушения старого мира и создания нового. Народ должен был безропотно подчиняться этим гениям, потому что они утверждали, что всё делается для блага народа. Отдалённое благо даже не брезжило нигде в небе над тоскливой зимой 1992 года, производство летело вниз сорвавшимся лифтом, но упорные ребята настаивали на своём. Пытки гражданина и всех граждан сразу продолжались. На улицах появились толпы нищих, а дети подбирали объедки, соревнуясь между собой, как в худшие из средних веков. Расплодились крысы и волки.
Пока народ боролся за жизнь, стенал, крякал и предавался эпидемии самоубийств, гении, до перестройки томившиеся в пыльных конторах, принялись делить имущество страны. Не всегда даже в свой карман. Среди них были и настоящие идеалисты. Такие, я полагаю, какие шли когда-то в святую инквизицию. Ради идеи, сверкая очами.
В 1993-м в нашей столице прямой наводкой по парламенту «работали» танки. «Отработали» на 173 трупа. Так завершилось противостояние ветвей власти: законодательной и исполнительной. Последняя победила и ходит в победителях и сейчас. Никто не спросил мнение народа о противостоянии, но, думаю, большинство это позабавило. Народ понял, что все они ему не друзья, а враги, и с тех пор каждая семья стала крепостью.
Что было дальше, все знают. Народ опять окопался, прижился. Вздрогнул было во время дефолта в августе 1998-го, но быстро залечил раны. Ещё раз вздрогнул и запереживал 2 января 2005-го (реформаторы любят эту дату: 2 января), когда вступил в действие пакет законов о монетизации льгот, но тут власть оказалась на высоте интуиции и разумно откатилась назад, понимая, что если перегнуть палку, то она сломается, и куда ещё концы отскочат? А если в голову власти? Бравые идиоты в форме МВД всё же не совсем забыли свои бедные колыбели, чтобы стрелять в разъярённых пенсионерок-старух.
С таким послужным списком, с такой ретроспективой в недавнее прошлое нынешние либералы имеют мало-мало-мало шансов на политическую победу. Как бы они не принимали байроновско-ницшеанские позы оскорблённых всеобщей пошлостью суперменов. Как бы они не оскорбляли своё собственное прошлое — подвиги 90-х годов, народ им больше не доверяет. Потому что, переоценив 90-е годы, он совсем не избавились от своего ницшеанства, от взгляда сверху вниз на тяжёлых женщин с сумками, на усталых мужиков, бредущих подвыпившими с поганых работ.
Я разглядываю народ по утрам. Они идут на работы, запрудив улицы: худые парни, девочки в курточках, топоча по грязи каблучками, тётка. С утра все ещё не выжаты производством, ещё бодры, ещё не устали. Народ — это огромное, вздыхающее, булькающее единое существо, этакая теплица, субстанция, грибница, огромное варево, бульон, добродушное такое тёплое озеро, вдруг выбрасывающее то Моцартов, то Сальери. Из народа же, из этого бульона, появляются и безжалостные идеалисты, которые потом идут в инквизицию.
В марте этого года у меня умерла мать. После родителей остались шкафы, наполненные трогательной чепухой: старыми журналами, советскими книгами, запасом пальто и шапок. Я всё это перебирал, думал и старался понять суть народа, потому что родители мои были настоящие народные люди. Суть народа в том, чтобы поддерживать жизнь, воспроизводить её и передавать через века. Народ вынужденно консервативен, он вынужденно традиционен, даже реакционен в некоторые времена. А в те времена, когда государственность препятствует его сохранению, он может сделаться свирепым и сверхреволюционным, исключительно в целях самозащиты. Потому что не надо его мучить.
Только что была война с Грузией за Южную Осетию. Либералы обрушились на народ, который, поддержав и радуясь победе Российской армии, якобы «оболванен» и якобы «не понимает» и нуждается в промывке мозгов. Нет, говорю я,— народ, любой, всегда хочет видеть свою страну и свою армию победившими, а не побеждёнными. Это в природе народов. И желать от них, чтобы они порицали свою победу, просто неумно, подобное порицание противоречило бы природе народа.
Я тоже был ницшеанцем, но в 9-м и 10-м классах. После окончания школы я стал рабочим: грузчиком, монтажником-высотником, сталеваром. Моё ницшеанство в эти годы покинуло меня. Позже оно иногда возвращалось на короткое время, но только на короткое время, но только на короткое, как временная эмоция. Я люблю быть в народе, с удовольствием вспоминаю братскую атмосферу заводов, где я работал, или праздников газеты «Юманите», которые я посещал неизменно, живя во Франции: работяг с широкими твёрдыми ладонями; я немало пообтёрся среди народа и в тюрьме. Я его люблю. Надеюсь, он меня тоже.
№12, декабрь 2008 года
В: Где кроется смысл жизни?
О: В старых вещах.
Я люблю окаменелости, метеориты, первые в мире живые существа (тоже окаменелые), кремневые ножи, древние молотки и топоры там всякие. При их лицезрении у меня возникает священное почтение ко Вселенной. Признаваясь в своей страсти время от времени особо доверенным лицам, я стал получать в подарок уникальные вещи: например, позвонок ихтиозавра с прилипшими к нему осколками ребер. Разумеется, кость полностью на молекулярном уровне замещена камнем, но это точнейший слепок с матрицы позвонка ихтиозавра. А у вас есть позвонок ихтиозавра? Ну вот, нет, конечно, а у меня и позвонок динозавра есть. У меня есть несколько метеоритов, только сихотэалиньских четыре. Два слипшихся вместе аммонита в возрасте 160 миллионов лет у меня есть, так же как и скромненький трилобит, с двумя рожками такой, размером с фалангу большого пальца, ему больше 400 миллионов лет. Для сравнения: моему сыну Богдану — два года.
Пару недель назад я отправился, закупив вина и жареную курицу, в гости к своему приятелю Николаю Николаевичу. Охранники подняли меня на лифте в его квартиру, а он меня уже ждал. Охранники ушли ждать меня в машине, а мы уселись за крупный круглый стол. На столе была еда на старинных тарелках, ножи и вилки, которых нынче и в музее не найдешь, такие у них странные маникюрные кончики. И вилки, о какие у него вилки! Элегантные, как костлявые англичанки, как леди Диана была, только старые и тусклые (чистить до блеска не надо, это вульгарно — начищенные приборы, мы не новые русские!). Два «старых» русских, мы стали беседовать. Как и я, Николай Николаевич помешан на древностях и окаменелостях, только я в сравнении с ним, как начинающий первоклассник в школе древностей, он, что называется, мэтр. На стенах у него висят всякие жуткие палицы, топоры, а все горизонтальные поверхности и шкафы заполнены древностями. У него есть загадочные вещи: так, например, вытянутый, эллипсоидной формы, совершенно черный камень, аккуратно прорезанный по длине и по ширине глубокими линиями. Возможно, это астрологический инструмент древних людей. Возможно, это некий древнейший математический прибор. У него есть яйца динозавра! У него есть русский боевой топор с Чудского озера, выкованный из «болотного железа». Вы знаете, что такое болотное железо? Правильно, сгустки его наши далекие предки собирали в болотах, расплавляли и делали топоры, и сражались с Тевтонским орденом.
В тот же вечер Николай Николаевич подарил мне красную турецкую феску с черной кисточкой, и мы продолжили обед в таком виде. Посмотрев на мои кольца, Николай Николаевич встал, вынул из шкафа свой парадный обсидиановый (не ручаюсь за написание) перстень и надел его. Чтобы не чувствовать себя ущербным, сказал он. Время от времени он вынимает перстень и надевает его в моем присутствии. Почему он не носит его постоянно, не знаю. Может, боится потерять.
Когда мы закурили голландские тонкие сигарки «кафе-крем», Николай Николаевич покашлял и сказал:
— Сегодня, Эд, я покажу тебе мою коллекцию древних каменных топоров. Ты видел некоторые из них.
— А один ты мне даже подарил, Николай, ты не забыл?
— Так вот, поверь мне, у меня, возможно, самая обширная в мире коллекция каменных топоров.
Николай Николаевич как-то боязливо поглядел на меня, словно не веря себе.
— И ты все эти годы скрывал от меня?!
— Я не был уверен.— Он выпустил клуб дыма, да такой густой, что дремавший на кушетке у стола его шотландский рыжий сеттер по имени О'Нил, в просторечии Нолик, чихнул.— Пойдем, я покажу тебе коллекцию.— Он встал.
Мы затушили голландские сигарки и вышли в его кабинет. Он стал открывать шкафы и показывать мне эти чудесные топоры, изготовленные в конце III — начале II тысячелетия до нашей эры на территории Восточной Европы и России. Топоры были изготовлены из базальта, диорита, серпентина, диабаза, сиенита и даже кварцита, то есть из твердейших самых что ни на есть валунов. И все они были просверлены. С одной стороны топор был топором, а с другой представлял собой молоток. Для чего они служили древним, понять невозможно. Вряд ли они служили оружием убийства людей или животных. Скорее всего, они символически определяли владельца как племенного вождя.
— Видишь, они просверливали отверстие костью. Большой костью. Берцовой. Вот недосверленный экземпляр. Возможно, пришли враги и убили художника…
Мы бережно передавали друг другу экспонаты. Мы уважительно держали в руках плоды трудов древних художников. Большинство экспонатов не превышали в весе полкилограмма, но некоторые затягивали и за пять.
Мы вернулись к столу и выпили за человеческий гений и терпение. Формы топоров были элегантны и совершенны, не к чему было придраться. У этих древних был безупречный вкус. Ни один топор не был похож при этом на другой.
— Костью сверлить, видимо, уходили месяцы, если не годы,— сказал я, подумав.
— А куда им было девать время,— задумчиво заметил Николай Николаевич.— Как твои отношения с женой?
— Стабилизировались. Деньги даю. Иногда гуляю с детьми.
— Нда, может, водки выпьешь, Эд? У меня неважные отношения с детьми…
Я приучаю моего друга к вину, но он теперь приноровился начинать со мною с вина, а затем переходит на водку.
— Я продолжу с вином. Дети это уже не мы, что можно требовать от других, отдельных существ.
— Нельзя требовать,— согласился он.— Вон Нолику всегда три или четыре года, он всегда нуждается во мне, как в папе, я ему нужен для того, чтобы жить.— Нолик поднял голову, зевнул и легко спрыгнул с кушетки. Подошел к Николаю Николаевичу и лизнул ему руку.
В углу окна за моей спиной появилась луна. А может, она там и была.
— Подпиши мне «Ереси»,— сказал Николай,— вот я приготовил тебе ручку.
— Я же тебе подписывал летом.
— Ту книжку у меня кто-то украл в деревне.
Я послушно подписал. У Николая есть все мои книги, и все они подписаны мною.
— Я прихожу к выводу, что ты прав, Эд. Создатели создали нас, чтобы питаться нашими душами. Недаром все религии уделяют такое внимание душе.
— Фауст, заметь, продает свою душу дьяволу. Дьявол и Господь соревнуются в борьбе за души людей. Христианство больше всего озабочено спасением души…
Так мы сидели с ним вдвоем за столом, накрытым красной скатертью, два благообразных седых джентльмена. Старые русские. В спину мне светила луна.
№1, январь 2009 года
В: Где найти честного человека?
О: В суде.
Часть жизни я провел и провожу в судах. Я уже почти стал адвокатом, вынужденно. Я не считал, но кажется, я побывал во всех московских судах. О некоторых из них у меня особенные воспоминания. Выйдя на свободу в 2003 году, я поселился в августе в районе, где сейчас находится выставочный комплекс «Винзавод». Дорожное движение там оказалось устроено таким образом, что, возвращаясь домой, я всякий раз вынужден был проехать мимо Лефортовского суда. После ареста на Алтае меня содержали пятнадцать месяцев в Лефортовской тюрьме и трижды возили в Лефортовский суд для процедуры попытки изменения меры пресечения. Первый раз, когда мы въезжали в ограду загончика, автозэк окружили нацболы и стали кричать: «Наше имя — Эдуард Лимонов!» Мои попутчики зэки с уважением обратили на меня свои отрешенные лица: «Это ты, что ли? Твои люди?!» От них, бедолаг, давно отвернулись даже близкие, я их понимал.
Когда меня повезли второй раз, конвоиры избрали другую тактику. Меня привезли очень рано, видимо, так рано, что конвойных судебных ментов еще не было в суде. Автозэк остановился на обочине, меня приковали наручником к усатому сержанту и по изумрудно-зеленой траве под развесистыми деревьями они повлекли меня к суду. Помню, что растительные запахи ударили меня по ноздрям. Слева я успел заметить Андроников монастырь. Все случилось так быстро и так счастливо. Они думали, что этим они избегнут нацболов. Не тут-то было. Через пару часов им пришлось вести меня по коридору через такую густую толпу моих сторонников, что они побледнели. Ну ясно, что мне и адвокату Беляку отказали в смене меры пресечения. Да мы и знали, что со статьями 205, 208 и 280-й откажут. Но нам необходимо было внимание СМИ, внимание общества. А зеленая трава оставила на моих тюремных башмаках зеленую пыльцу, которую я с гордостью показал потом сокамерникам, они осторожно потрогали ее пальцами.
Суд тогда только что отремонтировали: поставили светлую мебель из фанерита, клетку, где я сидел, только что окрасили. Суд выглядел вполне нормально. Правда, в процессе ремонта они покрыли цементной шубой арестантские боксы в подвале суда. Цемент жутко вонял, и я чувствовал, как он тяжело оседает на моих легких, пока я ждал появления автозэка, чтобы отвезти меня в тюрьму. Автозэк прибыл только к ночи, они экономят бензин.
В последнюю попытку смены меры пресечения на пути обратно, вниз, в цементный бокс, мне удалось увидеть мою подружку Настю. Я шел, наручники сзади, чуть наклоненный вперед, и первое, что я увидел,— знакомые лапки в сандалетах и белых носочках. Я поднял свой взор вверх, и там была она — бледненькая моя блондиночка. «Какая у тебя красивая куртка, Эдуард!» — воскликнула она и улыбнулась. А самой, наверное, плакать хотелось. Ей было в тот год девятнадцать.
Так что каждый раз, когда автомобиль, в котором я сижу, поворачивает с набережной Яузы к Андроникову монастырю, дальше у самого поворота меня ждет здание Лефортовского суда, и на меня злыми кошками прыгают воспоминания. Давно нет в моей жизни Насти, я успел произвести двоих детей от женщины, которая меня не любит, а Лефортовский суд стоит и ежедневно производит драмы и трагедии. Этакая фабрика трагедий.
Они все фабрики трагедий. Таганский, где впервые был санкционирован судом отказ Министерства юстиции в регистрации ныне запрещенной НБП. Отказали тогда в регистрации в 1998 году, а суд рассмотрел дело только летом 1999-го. В качестве последнего «аргумента» краснолицый алкоголик-чиновник, представитель Минюста, сказал суду: «Их больше пяти тысяч, они все молодые, мы не знаем, чего от них ждать». Потом были суды еще и еще. Тот же Таганский суд уже в 2007 году запретил партию как экстремистскую организацию, в то время как в самом дворе суда шло нападение на нацболов группы мерзавцев из прокремлевских организаций. Я оспорил решение Таганского суда в Московском городском. О, это чудо судебной архитектуры, находящееся в районе Преображенский, это просто симфония из залов, скамей, столов и клеток, клеток! 19 апреля 2007 года в зале Мосгорсуда находились моя жена и мой сын Богдан в кепке хаки, в камуфляже, это был его первый, шестимесячного, выход в свет, и он вышел… Ну куда еще с таким папой выйдешь, он вышел в суд! Богдан тихо слушал судью часа два. Заскулил только перед самым перерывом, после которого судья должна была огласить решение.
Там здоровенные холлы, в этом чуде архитектуры. Правосудие никогда еще в России не осуществлялось в столь просторном месте. (Поверьте мне, я знаток. Когда меня судили в 2002–2003-м в областном суде Саратова, в старых залах некогда Дворянского собрания мы все, включая судью, сидели в пальто, а адвокатши — в шубах!) Во время перерыва меня отвел в сторону служащий суда — Эдуард Вениаминович: «У меня есть сведения, что после оглашения решения о запрете вас арестуют здесь же, в здании суда».
Я передал адвокату Беляку в присутствии моей жены с Богданом на руках то, что мне сказал служащий. Вокруг слушали мои охранники. Можно попытаться прорваться через боковые двери, сказал я. Беляк задумался. Арестуют? У них все возможно. Лучше, Эдуард, остаться, пусть арестуют здесь, на глазах журналистов. Нас позвали в зал. Решение суда было предсказуемым — запретить.
Я прошел через несколько заседаний Верховных судов и даже через заседание коллегии Президиума Верховного суда во главе с Председателем Верховного суда Лебедевым. Одиннадцать старцев в тогах и с мрачными лицами, они выглядели, как Святая инквизиция, собравшаяся по делу Галилео Галилея. От них несло запашком истории, запахом серы из ада. Я помню, я произнес перед ними пылкую речь, аргументировал, был остроумен и, ей-богу, убедителен, убедителен! Председатель Лебедев только раз попытался остановить меня, сбить, но потом не перебивал. Они терпеливо слушали с каменными лицами. В заключение я воскликнул, что на них сейчас смотрит История и она не простит им запрета. Безмолвные, они удалились, чтобы вернуться черными восковыми фигурами инквизиции. Решение их было: запретить.
О суды, места трагедий, скорби и страданий! Я помню три клетки, в которых размешались тридцать девять нацболов во время процесса «декабристов», вошедших в приемную Администрации президента с требованием его отставки. Это был Никулинский, Никулинский суд, потому что Тверской не мог вместить всех обвиняемых. Там была отдельная, самая дальняя клетка, где сидели девять красавиц.
№2, февраль 2009 года
В: Кто, если не мы?
О: Нобелевские лауреаты.
Я всегда скептически относился к премии Альфреда Нобеля, особенно к премии мира. Человек, посвятивший свою жизнь изучению пороха и взрывчатых веществ, изобретатель динамита, этакий деятельный Фауст, оставил свое имя и деньги, дабы награждать таких же злокозненных Фаустов. Тут следует дьявольский хохот. В 1978 году премию мира получили напополам Менахем Бегин и Анвар Садат — два президента. Один, израильский, в прошлом боевик, изобретатель автомобиля-ловушки, начиненного взрывчаткой. Египетский же Садат был поклонником Адольфа Гитлера. Отличная парочка! В 1990-м премию мира схлопотал Михаил Горбачев, более всех ответственный за развал Ялтинского мира, за войны в Европе, в частности в Югославии. Альфред, видимо, хохотал в своем гробу, и хохотал часто.
Мне привелось знать трех лауреатов Нобеля. Практически ровесник Иосифа Бродского, я, конечно же, знал его и периодически встречался с ним. Встречался в России, встречался в Соединенных Штатах. В России Бродский был осторожный, озабоченный своей растущей (после процесса по обвинению его в тунеядстве в 1964 году) славой лысеющий молодой человек. Он очень старался не сползти опять в толпу, откуда его вырвала благосклонная к нему судьба. Я верю, что до процесса он был неуверенный в себе, вполне средний ленинградский поэт, он признавался мне позднее, что даже не был уверен в выборе профессии и одно время хотел заняться фотографией, как его отец. Слава подтвердила ему его призвание, она, держа Иосифа в пятне света, дала ему вдруг и талант. Его наиболее значительные поэтические вещи написаны после процесса и уже в эмиграции.
В Америке он предстал передо мною уже хитрым опытным стариком. Не по возрасту, а потому, что избрал быть стариком. То есть жизнь его не имела среднего возраста. В Ленинграде он был юноша, в Америке — старик. Старик из него получился неопрятный и неприятный. Желчный, злой и расчетливый. Он умело вел свои карьерные и издательские дела, умело подсекал русских писателей-конкурентов. Я всегда удивлялся, как ему дают девушки, впрочем, девушки дают и слесарям. Произнося нобелевскую речь, Бродский был похож в своем фраке на пингвина. Когда кончилась его эпоха, а это, безусловно, мягкая эпоха «холодной войны», стали не нужны и его пуританские, сухие, «бухгалтерские» стихи. Скоро у него останется единственный читатель, но зато какой,— это я.
Чеслав Милош.., дело было в городе Будапеште в самом конце 80-х годов, я сцепился с ним не по поводу его стихов, а по причине его антирусской речи, неуместной на Международной литературной конференции. Уже старый, ему было под восемьдесят, внешне похожий на старого Арсения Тарковского, польско-литовский патриций этот вдруг с трибуны конференции решил еще раз ударить по российскому империализму, строго вычитал, глядя в сторону советской делегации писателей, нотацию за пакт Молотова-Риббентропа, за раздел Польши. Советская делегация не только молчала, но еще и кивала в знак одобрения. Я? Я был членом французской делегации. Я включил свой микрофон (у нас у всех были микрофоны на пюпитрах) и решительно прервал мэтра. «Хочу напомнить уважаемому нобелевскому лауреату Милошу, что еще в 1935 году, то есть за несколько лет до пакта Молотова-Риббентропа, полуфашистский режим польских полковников подписал идентичный договор с Германией. И что в разделе Чехословакии охотно участвовала невинная Польша. Тогда ваша страна захватила индустриальный район Штецина, если не ошибаюсь…» О, как они все стали волноваться и кричать! Корреспондент «Нью-Йорк Таймс» попросил меня выйти и дать интервью. Я бросил камень в их уютное болото. Объявили перерыв, потому что продолжать уже было невозможно. После перерыва от польской делегации выступил Адам Михник и вынужден был признать, что упомянутые мной деяния Польши — исторический факт. И что ему, Михнику, стыдно за эти страницы истории. По окончании конференции через несколько дней меня, Милоша и его жену отправили в аэропорт в одном такси. Милош был невозможно красивый старик. И жена у него была хороша. Не знаю, как он меня выдержал в этом такси.
В 1981-м я был приглашен в Корнеллский университет. Там, на лекции моего старинного знакомого и исследователя моего творчества (лекция называлась «Тема окна в поэзии Пастернака») я познакомился с человеком по имени Роальд Хоффманн. Мы все после лекции уютно стояли в факультетском дворике, на отличной лужайке, с бокалами в руках и пили шерри — традиционный напиток профессорских коктейль-пати. Хоффманн довольно хорошо говорил по-русски, но беседовали мы по-английски. «А чем вы занимаетесь?» — спросил я его. Он ответил, что он физик. «В какой области физики вы работаете?» «О!— вздохнул он.— Мне удалось осуществить одно из безумных желаний человечества. Я преуспел в сжатии молекулярной решетки углеводорода до такой степени, что создал из угля искусственный алмаз…»
Прожив большую часть жизни в бедности, я слушал его с удовольствием. Скорое обогащение всегда заставляло учащенно биться мое сердце. Я уже представил себе, что, узнав формулу Хоффманна, я изготовлю алмазы у себя на rue des Ecouffes в Париже. На следующий день я посетил Хоффманна и его шведскую жену в их квартире. И только после этого я узнал от старушки профессорши в высоких кедах, что Хоффманн получил за свое открытие сжатия решетки Нобелевскую премию. Как раз в тот год. Еще я узнал, что у него проблемы с CIA, что они его преследуют, а он с ними судится. Позднее я называл его «американский Сахаров».
— Вы читали Джона Фаулза?— спросил меня на прощание Хоффманн.
— Нет, а кто это?
— English writer. А Лоренса Даррелла?
— Нет.
— Я пришлю вам эти книги в Париж. Оставьте только адрес…
Хоффманн сдержал слово. Вскоре я получил по почте пакет с книгами. Затем еще один. И еще. Он взялся меня образовывать. Через несколько месяцев приехал он сам. И приезжал еще несколько раз. Но в декабре 1982-го в Париж приехала Наташа Медведева. И оттеснила от меня моих друзей. Женщины постоянно отвлекают нас от интересных знакомств.
№3, март 2009 года
В: Как устроено наше общество?
О: Зэк гражданского не разумеет.
Была морозная, железная ночь. Третий час. Я сидел в обезьяннике ОВД «Тверское». На семь сидений нас было двое. Армянский подросток, густо волосатый везде, где только можно, время от времени хватался за голову и издавал звуки отчаяния. Его обвиняли в краже кроссовок из магазина. Он надел кроссовки и направился к выходу. В этих кроссовках он и сидел сейчас. Паспорта у него не было. Если верить подростку, паспорт его находился в автомобиле «хаммер», якобы стоявшем у здания ОВД, за рулем якобы сидел некто, кого подросток называл «мой брат». Еще в автомобиле находилась «девушка» подростка, а также его мать. В другой версии армянина мать не упоминалась. Зато брат в другой версии был свежеоперированный и потому не мог выйти из «хаммера», чтобы принести милиционерам паспорт молодого похитителя кроссовок. Галдеж стоял великий. Милиционеры не хотели идти к брату в «хаммере». Им нужен был паспорт. К «хаммеру» отправилась юная следователь-дознаватель. Там она обнаружила двух невменяемых от действия наркотиков молодых людей.
Из хитросплетений родственных связей армянина меня вывел усатый сержант, привезший наконец мой паспорт. Мой паспорт, оказалось, остался у судьи, на что судья не имела права, но судья не знала своих прав.
Милиционеры трудились, как муравьи, исполняя свои ночные обязанности. Помимо меня и армянина, они занимались одновременно массовой дракой на Долгоруковской и угнанным автомобилем. Дежурный быстро сформировал для меня бригаду сопровождения: усатый сержант, плюс тихий парень с автоматом, плюс водитель, плюс я — мы составили экипаж милицейского авто. Однако для охраны такого человека, как Савенко, недостаточно одного милицейского подразделения, решил, видимо, дежурный и прикомандировал к нам еще автомобиль с тремя автоматчиками. Ночные менты тепло проводили меня, как добрые родственники, напутствиями: «Всего вам доброго! Успехов!» На что я ответил с улыбкой: «Надеюсь, что больше вас не увижу!» Они, тоже с улыбками, согласились, что хорошо бы, да, больше не видеться.
Мы вышли в ночь. Разместились в теплом, уютном авто и пошли отмахивать километры по пустому городу. Сопроводив нас до Кремля, второй экипаж пожелал нам удачи и вернулся. А мы через Большой Каменный мост ввинчивались в железный мороз Москвы все глубже и глубже. Туда, где мне предстояло отбыть наказание. Учреждение называлось «Спецприемник №1 ГУВД Москвы».
Поблуждав совсем немного, мы оказались у приземистого барака о двух этажах, огороженного стеной с кишкой колючей проволоки поверх стены. Луны не было, однако окружающие освещенные строения позволяли отлично видеть пейзаж. Усатый вышел у КПП и позвонил. Довольно быстро появился милиционер и отпер калитку. Сержант открыл мне дверь машины: «Эдуард Вениаминович, мы на месте. Прибыли».
Мы вошли в здание. Когда ты едешь по тюремным делам, когда тебя переводят — это ответственный момент в жизни зэка. Потому что ты можешь попасть к хорошим людям, равно как и к злым. У тебя равные шансы. Со злыми, даже если тебе предписано оставаться с ними недолго, можно настрадаться и за несколько часов. С добрыми просидишь и годы, как на одной ноге простоишь, запросто.
Я попал к добрым. Старший дежурный — старший лейтенант, зевая, застегнул китель и надел очки. Уже по нескольким движениям я его понял. Все, кто работает в одной смене, обычно равняются по темпераменту на старшего. Сержант из ОВД «Тверское» показал удостоверение и стал демонстрировать бумаги. Меня сдали под расписку, ко мне приложили решение суда, вещи, отобранные у меня при задержании. Старший лейтенант попросил опись вещей. Проверил, имеются ли они в наличии в пакете, представленном усатым сержантом. Стал вынимать вещи, называя их и кладя затем в матерчатый мешок. «Ремень брючный,— называл старлей,— часы наручные, три кольца светлого металла, удостоверение Союза писателей России, деньги в количестве…»
Пока они занимались своим делом, я огляделся. Коридор вел от дежурки в две стороны. Пахло борщом, вдалеке некто стучал в дверь. Настойчиво. «Каждый чего-то хочет,— комментировал старший лейтенант.— Один покурить просит. Из 12-й камеры водки просят». Мы все весело переглянулись. Беспределу наглости граждан, просящих водки.
Сержант ушел. Старший лейтенант отправил просто лейтенанта приготовить мне камеру. «Одного вас поместим»,— сообщил он мне. А лейтенанту сказал вдогонку: «Все лишнее вынести, постелите там…»
— Я, Эдуард Вениаминович, представлял вас злым, как-то видел по телевизору, думаю, во, злой мужик, а вы оказались простой и не злой…
— Чего злиться-то, меня к вам на сутки прислали, вот если бы лет на пять, был бы злой…
— У нас ваши ребята не раз сидели. И охранники ваши были… Белорус еще там один…
— Димка, что ли?
— Ну да. Хорошие у вас ребята…
Меня привели в неприлично обшарпанную камеру с пятью железными кроватями. Одна, у стенки, была аккуратно застелена. Солдатское одеяло поверх, свежая простыня натянута на матрас. В углу — крупного размера туалет на возвышении. У изголовья моей кровати на стене были намалеваны две розы ветров, а меж ними крупная надпись: «Жизнь ворам», а ниже надпись помельче: «Привет ворам, музыкантам, докторам».
Я разделся, лег, укрылся солдатским одеялом и почувствовал себя уютно, как только может быть уютно такому человеку, как я, всегда бездомному. Было хорошо. Две лампы незло светили с потолка в ночном режиме.
Я осторожно вспомнил мои тюремные годы. Прошлое тихо опустилось мне на виски и веки и поласкало их некоторое время. И за решеткой у меня бывали отличные дни. И писал я за решеткой плодотворно. Озарения посещали. Тюрьма ведь не только место страданий, но и место озарений.
Застучал в дверь тот, что хотел курить. Пришел дежурный и послал его матом. Завязалась беседа «бу-бу-бу… бу». Под звук беседы (слов не было уже слышно, только интонации) я и уснул.
Приснилось мне, что это весна, и в Саратовском централе нас вывели на прогулку в самый неудобный дворик. И мы там чуть не падаем, скользко. Но держимся друг за друга: я, Санек, дядя Юра и Мишка. Держимся и смеемся.
Разбудили меня грохотом ключа в замке.
— Завтракать пойдете?— спросил старший лейтенант.
— Пойду.— Я уже был на ногах и вышел из камеры. На втором этаже два зэка в раздаточной улыбнулись мне. Один насыпал каши. Другой спросил: «Сахарку?» И не дожидаясь ответа, сыпанул в кашудве столовые ложки. «Давненько не был я за решеткой»,— сказал я.
Зэки заулыбались. И старший лейтенант. Разве поймут нас гражданские?.. Гражданским нас не понять…
№4, апрель 2009 года
В: Где можно познать жизнь?
О: В поезде.
Я люблю ездить в поездах. Всегда неотрывно смотрю в окно, а на станциях выхожу и стараюсь что-нибудь купить из еды, местное: картошку там, укропом обсыпанную, или курицу. Иногда спросишь у бабок: «Самогон есть?» Они переглянутся, на тебя посмотрят пристальней и неохотно: «Да есть тут у одной». Подведут к старушке. Старушка из ватника, из глубины, теплую бутылку достанет. В последний раз такой отличный самогон оказался, мягкий, еще теплый от бабки и ее ватника. Ну, понятно, что можно и скончаться от иного самогончика, но большинство нашего народа все же не сумасшедшие. Я всегда торгуюсь, не от жадности, но для удовольствия. И бабки любят торговаться. Потому на платформе весело всегда.
Из окон интересные вещи можно увидеть. Как-то ехал я из Свердловска зимой, а зима была бесснежная. Смотрю, соболь бежит, ярко-белый, по лесной просеке, по черной земле, стремительный такой. Или вот ехал я в прошлом году в Харьков на сороковой день смерти матери. Поезд к границе подошел и ход сбавил, а потом и вовсе встал. Рядом с поездом длинная металлическая ограда. За оградой уже Украина. И идет пара: старик и старуха, ясно, что муж и жена. Старик просто неотразим, в кепке, в зубах сигаретка, пиджак расстегнут, руки в карманах брюк. Дородный такой, на французского гениального актера Жана Габена похож, тот здорово упрямых стариков играл. Старик вдоль ограды невозмутимый, в одном ритме идет. Бабка же, в нитяных чулках, ноги худые, сама худая, платье висит, идет неровно. То вперед него забежит, жестикулирует, говорит ему что-то, то рядом идет, в лицо ему заглядывая. А он, злодей, хоть бы хны, окурок даже не сплевывает. Я понял их ситуацию. Было воскресенье, магазин, следовательно, был закрыт. А старику выпить хочется, то что у него было спрятано, уже выпил. Потому он идет в поселок, где магазин в воскресенье открыт. Бабка не хочет, чтоб он пил, и увязалась с ним, и его словесно атакует. А ему как об стенку горох. Невозмутим. Они такие великолепные были! У старухи платье в горох.
А как-то раз я в такой поезд сел, что любые приключения мексиканской революции отдыхают. Поезд «Иркутск-Ташкент». Не так уж давно это было, зимой 2000 года, не то ноябрь, не то декабрь. Из Красноярска мне нужно было добраться в Барнаул. Тот, кто карту помнит, знает, что нужно по Транссибу доехать до Новосибирска, а в Новосибирске нужно пересесть на Турксиб, то есть Туркестано-Сибирскую магистраль, она перпендикулярна Транссибу, Барнаул на юге. Можно было выйти в Новосибирске, сесть в автобус и доехать до Барнаула. Но я был в тот раз один, без охранников, мне хотелось, чтоб друзья посадили меня в поезд в Красноярске, а в Барнауле чтоб встретили охранники. И вот что из этого вышло.
Мои красноярские дружки поручили заказать билет своей, их секретарше. Секретарша позвонила мне и сказала, что есть билеты только на поезд «Иркутск-Ташкент» и только плацкартные места. «Брать?» Я сказал «брать». Мне надо было срочно в Барнаул.
За полчаса до отбытия поезда мы приехали на вокзал. Там я увидел несметную толпу азиатов, по виду узбеков. Оказалось, что все они ждут этого поезда. Мои друзья помрачнели. Когда поезд подали, толпа ринулась к нему. «Может, не поедете?» — спросили друзья. «Надо»,— сказал я и стал проталкиваться в вагон.
Мое место оказалось в самом начале вагона, рядом с купе проводника. Вторая полка. На моей полке сидели трое, свесив ноги вниз,— две женщины в шароварах и один узбек в тренировочных. Я сказал им, что у меня билет на эту полку. Не протестуя, они послушно спрыгнули, взяли свои вещи и ушли куда-то. За моим прибытием следило много десятков черных очей. Я снял свой простонародный, из клееной парусины тулупчик на крашеном меху, постелил его на полку, влез и улегся на тулупчик. Борода и усы мои были не стрижены, на лице моем был застарелый горный загар, очки подклеены лентой, шапка старая. Я подумал, что, если станут спрашивать, кто я, скажу школьный учитель из поселка Усть-Кокса на Алтае, возвращаюсь к себе в поселок.
Пришли два огромных толстых злодея, больше похожие на китайцев, чем на узбеков. С бритыми бошками. Сели на нижнюю полку напротив моей верхней. Один из близнецов подмигнул мне, улыбнулся. Сказал: «Слезай, знакомиться будем», и похлопал по лавке рядом с собой. Я слез и сел. Близнецы с неискренним, преувеличенным старанием пожали мне руку. «Юша»,— сказал один. «Селим»,— сказал другой. «Эдуард!» — сказал я. «Что делаешь в жизни, Эдуард?» — спросил Юша. (Ну и противная же морда, подумал я). «Детей учу в начальной школе. Историю и географию преподаю. В поселке Усть-Кокса на Алтае. Домой еду. Мать хоронил»,— соврал я. «Учитель, хорошо»,— сказал Юша. «Эй!— крикнул он тощему проводнику в засаленном кителе.— Принеси нам чаю. И учителю чаю». Проводник скрылся. Почти тотчас появился еще один злодей и что-то отбарабанил близнецам по-узбекски. «Извини, Эдуард, нам нужно идти, дела. Если кто тебя обидит, обращайся к нам. Мы в середине вагона». Подняв огромные тела в олимпийских синих трениках, близнецы ушли. На их место уселся парнишка в светлой кожаной куртке. Наклонившись, он прошептал мне в ухо: «Бандиты. Вчера отобрали у меня все деньги и куртку, но куртку потом отдали. Вывели в тамбур, нож к горлу…»
Парень в куртке оказался полутаджиком-полуузбеком. Он работал в Иркутске и ехал в Ташкент к матери. Мы решили держаться вместе. Впрочем, ему я тоже назвался учителем географии из поселка Усть-Кокса. Он стал называть меня «дядя Эдуард».
Вагон жил своей жизнью. Вместо 54 пассажиров в нем находилось, думаю, втрое больше. Они продавали друг другу ткани, платки, дыни, китайский ширпотреб. На каждой остановке близнецы выгоняли всех на платформу, где они быстро пытались реализовать свой товар местному населению. Парня в куртке Юша выхватил и заставил идти продавать дыни… Меня также пытались пристроить к торговле, но я заявил, что я полный идиот в том, что касается торговли. Юша посмотрел на меня долгим взглядом и ушел.
К ночи бандиты стали готовить плов на живом огне, развели огонь в тамбуре. Вонь стояла неимоверная. Среди этого бедлама (была включена еще дикая музыка) проводник сумел пробраться ко мне и предложил мне взять серое белье. Я заподозрил неладное и сказал, что у меня нет денег на белье. Он ушел.
Ночью бандиты ссорились. Кто-то кричал. Бежал, кто-то упал. Кого-то били. Орала музыка. Один раз, внезапно открыв глаза, я обнаружил над собой близнеца №2, Селима, он внимательно разглядывал меня спящего. Я закрыл глаза.
Утром мой таджик сообщил мне, что ночью бандиты нажрались опиатов (выжимок из сырого опиумного мака, так я понял) и потому скандалили и ссорились.
Когда после полудня я вышел из поезда «Иркутск-Ташкент», я был измучен, как после тяжелой болезни. Дело в том, что ко всему прочему в джинсах у меня были спрятаны одиннадцать тысяч долларов.
На перроне стояли мои охранники. Веселые.
№5, май 2009 года
В: Как заставить себя ненавидеть?
О: Говорить правду.
Я тут поучаствовал в благотворительном мероприятии для Красного Креста. Меня и еще тридцать «звезд» сфотографировали с флюорографией в руках. Фотограф талантливый, он со мной уже работал. Перед всемирным днем борьбы с туберкулезом открывалась в Мраморном зале Политехнического музея выставка. Я на выставку поехал. Моя служба безопасности отправилась туда еще раньше. Так что, когда я прибыл, они уже там, в Политехническом, все знали. Охранники мои, я имею в виду.
Я люблю так вот входить, таким шаром из людей. Охрана вокруг, я внутри. Непонятно, что тебя ждет впереди. Адреналин волнами набегает. Жизнь оппозиционного политика полна зловещих приключений в России.
Пальто осталось в машине. Вперед, рассекаем толпу, входим. Чуть ли не сразу же, и зал. Телекамеры, фотокамеры, толпа людей среднего возраста. При моем вступлении в зал все встрепенулись. Чтобы отшатнуться. Так как я добросовестный и старательный тип, то я пошел осматривать фотографии звезд с флюорографиями в руках. Вот Тина Канделаки и ее флюорография. Тину я встречал пару раз, она со мной здоровается. Самой Тины в зале нет. Вот телеведушая Катя Стриженова, она много лет тому назад принимала меня на телевидении в утреннем шоу, она вела его вместе с мужем. Далее на стене висели звезды, которых я не знаю.
— А я где?— спросил я своих ребят.
— Вы там, Эдуард Вениаминович, где фуршет, в самом дальнем углу.
Я пошел поглядеть на себя. Действительно, дальше повесить меня было невозможно, потому что там дальше был выход в подсобные помещения. К тому же половину моего портрета загораживала собой крупная многосложная ширма черного цвета. Заглянув за нее, я увидел, что за ширмой спешно подкрепляются чем-то вонючим официанты в синих фартуках. «Извините»,— сказал я официантам. И стал смеяться. В это время меня нашла корреспондент «Комсомольской правды», женщина.
— Почему вы решили участвовать в акции Красного Креста?— спросила госпожа «Комсомольская правда».— Странно видеть вас здесь.
— Потому что я сидел в тюрьме, а в тюрьмах России свирепствуют новые неизлечимые формы туберкулеза,— сказал я. Мне как никому близки страдания туберкулезных больных. Мимо прошла крупная девка в синих джинсах мешком и в серой T-shirt, явно американка, подумал я. Улыбнулась, увидев меня под моим портретом. Губы у нее были яркие и чувственные. На плече — сумка.
— Эдуард Вениаминович,— Димка указал мне кивком головы на фотографию рядом с моей.— Это она.
Действительно, это была именно девка с чувственными губами. Но она оказалась не американкой. Под фотографией она была обозначена как Веро4ка Полозкова: «ч» в имени было заменено цифрой «4», как в блогах. Мы отошли от портретов и углубились в зал. «Кто такая Верочка Полозкова?» — спросил я охранников. Они не знали.
Было множество пожилых женщин, множество телекамер. Мне кивнул оператор Первого канала и грустно улыбнулся. Он не мог вступить со мной в профессиональные отношения, за интервью со мной никто гроша ломаного не даст, а то и уволят. Слева от меня стояла телегруппа НТВ. Они смотрели на меня, как на еще одну мраморную колонну в Мраморном зале.
Подошел худой молодой человек в бархатном пиджаке и представился директором выставки.
— Ваша фотография висела вот здесь,— показал он на центр стены сразу же возле входа.— Но руководство приказало перевесить ее. Вы уже видели себя?
— Да,— сказал я,— видел. Трусость родилась раньше этих людей. Казалось бы, чего тут такого: убеждаем людей ходить на флюорографию, чтобы раньше диагностировать болезнь. Никакой политики в борьбе против туберкулеза нет.
Телеканал «Россия» интервьюировал Стриженову. Оператор прошел к зонту, отражающему свет, и поставил его так, что я оказался перед зонтом. Мы отошли. Я засмеялся. Директору выставки сообщил, что готовлюсь написать книгу «Как сделаться самым ненавидимым человеком в России».
— И как же?— спросил директор.— У вас есть рецепт?
— Есть. Следует всегда говорить правду. Мгновенная и вечная ненависть вам обеспечена.
У них были выступления. И международных гостей, и своих. Фотограф Сергей Головач подошел ко мне, пожал руку.
— Я пытался договориться с ними, чтобы вы выступили. Не удалось…
— Не переживайте, Сергей. Терпеть не могу торжественных речей.
После речей начался фуршет. Мои ребята принесли мне по моей просьбе бокал красного вина. В этот момент прямо по курсу объявилась большая Веро4ка Полозкова. Она раскраснелась, и из-под T-shirt у нее на плече обозначилась лямка черного лифчика. Я подошел к ней.
— Скажите, соседка. Почему меня загнали в самый дальний угол, я знаю. А почему вас туда сослали?
Веро4ка загадочно улыбнулась, темная челка упала ей на горячее лицо.
— Близкие по духу должны держаться вместе,— сказала она.
— Поддерживаю,— сказал я и, достав из визитного кармана пиджака визитку, вручил ей.— Будем держаться вместе.
После чего Веро4ка откланялась почему-то. Я думаю, она стеснялась есть в присутствии меня и моих охранников, ведь в руке у нее была тарелка со сладостями. Женщины же любят мягкие сладости. Но им приятнее пожирать их в одиночку.
Я стоял с охранниками и высмеивал прохожих. Отличное занятие! В людях всегда можно обнаружить и смешное, и нелепое. Краем глаза я заметил, что две женщины, поздоровавшись с Веро4кой, шли в нашем направлении.
— Кто такая Веро4ка, вы с ней поздоровались?
— Молодой талантливый поэт. Лауреат премии «Живого Журнала»,— охотно сообщили дамы.— Мы ее очень любим.
Затем сотрудница «Независимой газеты» рассказала мне, как Марья Васильевна Розанова, будучи в доме под Парижем одна, обнаружила на верхнем этаже вора, изгнала его и гналась за ним, отбивая украденные вещи. Вот вам и старушка, божий одуванчик, вдова писателя Синявского…
Директор выставки появился опять:
— Вы извините.
— Помилуйте, за что. Я на днях держал в руках учебник по русской литературе второй половины двадцатого века. Так я там даже фамилии своей не нашел в именном указателе. Нет меня! Ха-ха-ха!
Мои охранники с удовольствием смеялись вместе с нами, с директором и со мной. Действительно, смешно ведь. Просто дико смешно. Очень смешно.
№6, июнь 2009 года
В: Почему крыса лучше собаки?
О: Потому что умеет дружить.
Домашних животных через мою жизнь прошло мало. В возрасте шести лет я нашел в снегу черно-белого тощенького котенка; котенок дрожал и пищал. Я притащил его домой и навязал семье и соседям. Котенок вырос в боевого плебейского кота, навсегда запомнившего, кому он обязан жизнью. Васька воровал для меня еду, а однажды с трудом запрыгнул в форточку — в зубах целая гирлянда сарделек, которую он положил у моих ног. Когда я вырос и стал работать на заводах, он обычно встречал меня со смены у трамвайной остановки и радостно несся ко мне, подняв вертикально вверх хвост. Он был тип боевой и самостоятельный, у него не было в нашей коммуналке туалета, когда ему нужно было выйти, он сигналил у двери. Большую часть жизни он все же проводил на улице, в своих кошачьих делах: междоусобные драки, девочки. Еще он был бесстрашным охотником на крыс. Под нашим двухэтажным домом был подвал для хранения угля, картошки, всякого старья. Там водились крупнейшие бурые крысы. Однажды соседка с первого этажа, тетя Маруся сказала мне: «Иди, Эдик, в подвал, там твой Васька здоровенного пацюка убил, весь в крови сидит». Я спустился в подвал. Поставив одну лапу на огромную крысу, окровавленный Васька гордо пел победную песню. Он с большим достоинством посмотрел на меня и продолжил петь. Рваную рану на его голове мы с матерью засыпали молотым стрептоцидом. Выжил. Умер он, уже когда я не жил с родителями. В возрасте четырнадцати кошачьих лет. Ушел перед смертью куда-то и умер. Достойно.
Когда ко мне ушла чужая жена Елена, то с ней в моей жизни появился королевский пудель женского пола: в прежней семье ее звали Двося. Я стал называть ее Собак. Это была истеричная особа, залезавшая к нам, молодоженам, в постель. Я ее ненавидел и подговаривал друзей «потерять» ее на прогулке или выбросить в окно. От неведомой болезни у собаки вылезала ее баранья шкура, от нее вечно ужасно воняло мазью. Слава богу, накануне отъезда за границу мы отдали ее в добрые руки подруги Гали, где она успешно вскоре скончалась.
Следующие животные появились у меня через четверть века. У крошки Насти, когда мы познакомились в 1998 году, был недоносок бультерьер. Впрочем, он куда-то вскоре задевался. Не то родители Насти его «потеряли», не то потерялся сам. В 2003-м, весной, на свидании в Саратовской центральной тюрьме Настя вырвала у меня разрешение на покупку щенка бультерьера. Я дал разрешение легко, потому что верил, что мне дадут лет 15 или 12 (прокурор запросил 14), потому мы с бультерьером состаримся и умрем раздельно. Я получил всего четыре года и вышел условно-досрочно летом того же года прямо в компанию к бультерьеру.
Еще она привезла в клетке крысу. И мы стали жить. Бультерьер был молчалив и любил заходить человеку с тыла. Там он стоял, похожий на бело-розовую мускулистую свинью, и думал свои бультерьерские думы. Настя кормила его как солдата, печенкой с перловкой, либо даже мясом с перловкой. Ему определили матрасик в длинном коридоре старой убитой квартиры. Однако несколько раз за ночь он скребся жесткими когтями и ударялся башкой о синюю дверь, за которой спали мы с Настей. Он был невиновен, это Настя, пока он был щенком, брала его к себе в постель, и вот теперь здоровенный, мускулистый бугай рвался в мою постель. Дома у себя в Братеево, пока я сидел в тюрьме, бультерьер (Настя назвала его Шмоном) развлекался на прогулках тем, что перекусывал местных крыс в один хряп. Поселившись у меня, он, выходя на прогулку, перекусывал теперь кошек. Нельзя сказать, что обитателям дома, где я поселился (в районе Сыромятники у Яузы, там сейчас «Винзавод») это нравилось.
Отношения наши с Настей стремительно ухудшались. Не только и не столько из-за мрачного Шмона. За два с половиной года моя девочка окаменела и отвыкла от меня. В один прекрасный день она уехала, прихватив Шмона, к родителям. Она обиделась. Дело было, как мне видится, в том, что накануне я явился нетрезвым и сидел смотрел телевизор. Вдруг подошел Шмон, и… о, неслыханное дело, положил мне голову на колени. Я в ответ погладил его по лысому твердому черепу и сказал: «Ну что, признаешь себя моим вассалом?» Убийца кротко поглядел на меня свиными глазами. Доселе, поверьте, мы не прикасались друг к другу. «Хочешь, Настя, уведу у тебя зверя?!» — бросил я наблюдавшей это зрелище, не веря своим глазам, Насте.
Она еще приезжала пару раз, но без собаки. Потом уже и не приезжала. Вещи ее остались. Через несколько лет я их выбросил, хотя и чувствовал к ним жалость. Еще у меня осталась крыса. Я назвал ее Крыс. Когда я привык к противноватому хвосту, понял, что имею верного друга и вообще дружелюбнейшее существо. Когда я возвращался вечером, она меня ждала и висела на клетке. Тут я ее выпускал, и мы садились ужинать. Она взбиралась мне по штанине джинсов, потом быстренько влезала на плечо и начинала исполнять свои штуки. Вначале она пугала меня: жутко клацала зубами мне в ухо. Затем она слегка царапала мне ухо коготками. Потом влезала через ворот в мою домашнюю кофту и бегала там в темноте, время от времени высовывая мордочку в чересполосицу пуговиц. Вид у Крыс был всегда хулиганский. Она любила повеселиться. Иногда мы бегали в большой комнате друг за другом. Если я вдруг неплотно закрывал клетку, то она либо ждала меня у порога, либо бежала, запыхавшись, цокая коготками по длинному, в 11 метров, коридору ко мне, единственному своему другу. И лезла по штанине вверх, чтобы сесть на плече. Я вообще заметил, что она садится всегда как можно выше и оттуда нюхает воздух и стороны света. Она любила мыло. И прятала его на черный день под моей кроватью.
Если у меня было плохое настроение, она умела меня рассмешить в два счета. Я ей очень благодарен за то, что она скрасила мою жизнь. К сожалению, крысы не живут долго. И первым признаком ее старения стал постепенный паралич задних ног. Она уже не так быстро вскарабкивалась по моим джинсам, а потом уже и вовсе не могла ходить быстро, как безногий инвалид после войны тянула корпус одними передними лапами. Утром 10 марта 2005 года я обнаружил мою Крыс вытянутую во весь рост, закаменевшую за ночь. Был еще мороз, я уложил трупик в серебристую коробочку, подложил ей ваты и, так как в этот день у меня была масса дел, положил коробочку за окно, на мороз. На сохранение. На следующий день мои охранники, взяв топор и саперную лопатку, отправились хоронить Крыс за реку Яузу, там, где пустыри и косогоры. Через некоторое время охранники позвонили мне и сообщили, что выкопать сколько-нибудь приличную могилку для ставшего мне близким существа невозможно. Земля ледяная, они развели было на льду костер, однако результат оказался нулевым. Они предлагают захоронить крысу в дупле дерева, они нашли подходящее: «Дупло сухое, Эдуард Вениаминович, там ей будет хорошо. Но вот только коробка не влазит в дупло. Можно мы ее похороним без коробки?» Я дал согласие.
Там она и истлела — подруга дней моих суровых — превратившись в простейшие элементы.
№7, июль 2009 года
В: В чем сила?
О: В толпе.
Весной случилось так: я возвращался из семьи, от сыночка моего Богдана, с которым гулял. И в районе Комсомольского проспекта «Волгу», в которой я ехал с охранниками, вдруг захлестнуло потоками молодежи. Оказывается, закончился важный футбольный матч в «Лужниках», и восемьдесят или семьдесят пять тысяч болельщиков катят как ледник по Комсомольскому проспекту. Надо было ждать. Пытаться ехать оказалось бессмысленным, потому некоторое время мы провели в гуще хлеставшего безостановочно мужского потока. Сильные молодые люди, сильные ноги, крепкие торсы обтекали наш автомобиль. Я сидел за темными стеклами и был полон восхищения перед этой мощью. Допускаю, что сами человеческие волны этого потока чувствовали себя, может быть, обыденно. Но мы видели поток со стороны, как может его видеть и чувствовать валун, застрявший по течению реки и вынужденно рассекающий собой поток.
Допускаю, что у меня горели глаза, когда я вскрикнул: «Хочу таких! Мне бы их всех!» Охранники расхохотались, но меня поняли. «Да, Эдуард Вениаминович,— поддержал меня Димка-белорус,— желательно бы таких!» Сам футбольный фанат, он знал цену этой силе.
Фанаты, среди них были и девушки, завихрялись на одном из углов на Комсомольском, где торговали на свой страх и риск спиртным, но основная масса текла убыстрение к метро «Фрунзенская». Среди фанатов была и группа нацболов. Мы крикнули им привет из окна машины. Клокоча и грозно шумя (ногами), поток все не иссякал. Ушли добрые полчаса, пока мы смогли выбраться из людских волн.
Я что хочу этим сказать? А я хочу сказать, что я хочу их всех под мое знамя. Победа будет мгновенной.
В колонии номер тринадцать, где я отбывал наказание, в заволжских степях, под палящим солнцем, мы обязаны были ходить строем. Все тысяча триста заключенных. Бритые бошки, кепки французских легионеров на бошках, аскетически скромные тела… Мы вышибали из старого асфальта ритм множество раз в день. Три раза в день лагерь поотрядно шагал к столовой и из столовой. По утрам трудоспособные под музыку вышибали из асфальта ритм — отправлялись на работу в промзону. По нескольку раз в день, когда считали нужным, конвойные водили нас еще и в клуб, чтобы истязать лекциями и несвежим искусством из филармонии. Рядом с каждым отрядом шагал цепной пес «завхоз» из агрессивных лагерников, сам — зэк, осужденный, как правило, за тяжелое преступление, и свирепо орал: «Шаг! Шаг! Шаг!» И мы в такой же свирепой злобе ударяли ботинками об асфальт.
В столовой колонии номер тринадцать орал обычно искореженный кассетником, невесть как прибившийся в лагерь немецко-фашистский коллектив «Рамштайн». Хриплые, вознесенные над нашим адом германские голоса были в лагере так уместны, как нигде, какие концертные залы! Ничего лучше нет, чем столовая для бритоголовых узников, где в один раз восемьсот злодеев шамкают свои каши алюминиевыми ложками из алюминиевых мисок. Апофеоз свирепого мужества.
Я? Я наслаждался этим Адом. Я хотел их всех под мое знамя.
Детство мое проходило, так случилось, среди солдат. Отца моего, офицера, множество раз переводили из одного гарнизона в другой в Восточной Украине: Ворошиловград — Миллерово — наконец Харьков. После войны неразрушенных зданий было мало, так что мы жили при дивизиях. Кабинет моего отца перегораживала обычно занавеска. По одну сторону он вершил свои военные дела, по другую жили мы: я и мама,— его личная жизнь. Солдаты были моими няньками, мамками и товарищами. Когда в 1991–1993 годах мне приходилось в моих военных скитаниях жить в казармах (больше всего в Сербии), я с удовольствием и спокойствием вдыхал запах, знакомый мне с детства: родной запах сапожной ваксы, кожи ремней, сапог и портупеи, оружейной смазки, запах молодого едкого солдатского пота, дешевых сигарет, дешевого одеколона. Спал я в сербских казармах спокойно и счастливо, как младенец. Не обращая внимания на канонаду с фронта.
Вообще я люблю находиться среди молодых вооруженных ребят. В Таджикистане в 1997 году я жил в казармах 201-й дивизии и был счастлив.
В мае этого года умер генерал армии Варенников. Я пошел проститься с ним в здание номер два по Суворовской площади, недалеко от здания Дома Советской Армии. Двор здания номер два — кстати сказать, это старый бывший дворец — вмещал в это утро несколько тысяч солдат и офицеров. Они стояли в очереди, чтобы проститься с генералом армии. Будучи человеком простым, я вначале стал в их очередь и сразу почувствовал себя как рыба в воде, своим среди своих. Да и на меня никто пальцем не показывал. Пришел человек, стоит — значит, так надо. Чуть поодаль я вдруг увидел военного со звездой маршала. Вначале, в первый момент, я не понял, что это маршал, потом, посоветовавшись с охранниками, определились, что это маршал. Какой маршал и как его фамилия, я не вспомнил. Очередь военных двигалась не быстро, потому что военные пропускали гражданских. Ко мне подошли и предложили войти с гражданскими. Не очень охотно я вышел из военной массы. Когда я проходил мимо маршала, маршал неожиданно поздоровался со мной. Видимо, он знал, кто я такой.
Мы поднялись мимо множества военных и почетного караула с обнаженными клинками наверх, в зал с колоннами. Колонны были задрапированы черным и красным от пола до потолка. Гроб наклонно был помещен в центре зала. Лицо старого воина было освещено. В ногах у него лежала гора цветов. Я присоединил к цветам мои скромные красные гвоздики…
Что я хочу всем этим сказать, припомнив быстро сильные мужские коллективы: тугой хлещущий поток футбольных фанатов, адских заключенных, отбивающих шаг на раскаленном асфальте в заволжских степях, очередь солдат и офицеров, пришедших проститься со старым солдатом… Что хочу сказать? Это я рассказал о мужских коллективах, о массах мужчин, одержимых одной страстью. Вот я о чем…
№8, август 2009 года
В: Где найти надежных друзей?
О: В тюрьме.
Когда я отсидел и освободился из лагеря, то обнаружил, что ко мне, видимо, стали хорошо относиться в криминальном мире. Зашел я, по-моему, на третий день свободы с парой нацболов в ресторан на Поварской… Вдруг подходит большой кавказский человек в черном костюме к нашему столу, улыбается, бутылку шампанского протягивает: «Эдик, с освобождением тебя! Я в прошлом году освободился». И поворачивается уходить…
— Выпейте с нами,— говорю я ему.
— Спасибо, не хотим вам мешать… Мы тут в углу сидим.— И скромно удалился. Я посмотрел. В углу сидела большая компания серьезных мужчин.
Или пришли мы в ресторан «Гладиатор», я там недалеко жил на Сыромятнической, никакого центра искусств там еще не было. «Мы» — это я и адвокат Сергей Беляк. Сидим, беседуем, выпиваем, шашлыки заказали. Ресторан недорогой, еда свежая, азербайджанцы хозяева. Людей немного, но сзади, слышу, два типичных тюремных голоса переговариваются. Через некоторое время подходит официант с бутылкой коньяка. Мы коньяк не заказывали.
— Вот вам велели передать,— говорит официант.
— Кто?— спрашиваю я. Официант кивает мне за спину. Оборачиваюсь. Два мужика, один лет сорока, другой помоложе. Они стоят и, по всему судя, уже уходят.
— С освобождением!— говорит старший.
— Поздравляем!— говорит тот, кому тридцатник.— Нормально сидели?
— Хорошо сидел,— отвечаю.— Так, может, выпьете с нами?
— Спасибо, не хотим вам мешать…
Так вот. Знаки внимания от будто бы грубых тюремных натур… А потом произошло вот что… По делу «О захвате приемной Администрации президента» у меня сели сразу 39 человек. Попали они в разные тюрьмы Москвы. И вот в одной из тюрем, не буду говорить в какой именно, на одного нашего парня наехал старший по хате. Парень наш какой-то там воровской порядок нарушил якобы, и ему за это назначили к выплате некую сумму. Меня в эти дни в Москве не было, я бы дело разрулил. Но я отсутствовал, а наши ребята на свободе взяли, поторопились, и выплатили сумму. Это был поступок идиотский, чреватый последствиями, поскольку в той тюрьме сидели десять наших парней. Вернувшись и узнав об этом, я схватился за голову. Сказал, что следует ожидать больших проблем… и оказался прав.
Через три недели смотрящий за этой тюрьмой вор в законе потребовал от десяти наших ребят по тысяче долларов с каждого. Якобы они нарушили тюремный закон тем, что в пересылаемых друг другу «малявах» обсуждали возможность голодовки. Мол, права такого по тюремным законам они не имели, должны были поставить в известность смотрящего за тюрьмой. На самом деле, как я потом узнал, голодать они не собирались, да и я бы не дал им разрешения, голодать было не за что: по сути дела, сидели они нормально, статью о захвате власти им сменили на 212-ю — «массовые беспорядки». В общем, была найдена придирка, чтобы снять с них деньги.
Платить было нечем. Платить ни в коем случае было нельзя. Потому что тогда требованиям конца не будет. Я стал думать. Думаю я обычно, расхаживая из угла в угол, руки за спиной. Как в тюремной камере. Подумав, я достал одну из визитных карточек (у меня шесть книг с визитками) и набрал номер. Спокойный голос ответил. Я просто сказал, что имею проблему и договорился о встрече. С владельцем визитной карточки я познакомился на дне рождения одного бизнесмена. Крупный человек с громкой фамилией и интересной биографией сам тогда подошел ко мне. Визитная карточка выглядела хрупкой в его больших руках. На том дне рождения присутствовал также, помню, министр нашей культуры. Все весело отплясывали. Русское общество удивительно эгалитарно. Похвально эгалитарно.
В офисе у крупного человека висели иконы и стояли очень красивые букеты голубых и желтых ирисов. Я коротко изложил ситуацию. Мне по-деловому предложили выяснить еще несколько деталей. Я сообщил, что время поджимает, на моих ребят оказывают давление, в нескольких хатах их не подпускают к кормушкам, что назначен срок выплаты. Крупный человек вызвал еще более крупного, и они обменялись мнениями. Еще более крупный сказал, что нужно собирать Совет. Мне предложили явиться назавтра на Совет, сюда же. И хорошо подготовиться, обосновать свою, что называется, жалобу. Совет решит.
Назавтра, когда я вошел, а я никогда не опаздываю, в просторном офисе уже находились пятеро. Седые люди, одетые очень просто, похожие на зажиточных пенсионеров. Только один, помоложе, лишь частично седой, был в пиджаке. Все поздоровались со мною за руку и заняли прежние свои места. Они сидели и стояли вокруг стола с чайными приборами, сладостями и фруктами. Дверь на террасу была широко открыта, за окном — красивый летний день. Приходили и уходили стройные секретарши в шелковых платьях.
Хозяин дал мне слово. Я изложил дело, сказал, что ребята неопытные, первоходы, но против тюремных законов не идут, что тюрьму на голодовку подымать не имели намерения, просто опрометчиво обсуждали в «малявах», что им делать. Мне задали вопросы. Я ответил. Самый старый из них, очень худой, в скромной клетчатой рубашке с короткими рукавами, под рубашкой белая майка, говорил вынужденным шепотом, то ли голос его был сорван, то ли он его начисто потерял. Он спросил, есть ли у меня мобильный смотрящего за тюрьмой, ему сказали, что есть. Я подтвердил и дал ему листок с номером. Они встали и вышли на террасу. За исключением самого молодого, в пиджаке.
— Пей чай, Эдик,— сказал он с еле уловимым акцентом.— Все будет хорошо. Не переживай, я понимаю, ты переживаешь за своих ребят.
Сказано это было заботливым, душевным голосом. Я заметил, что на столе стоят тыквенные семечки в сахаре и совсем нет алкоголя.
Часть участников Совета вернулась в офис. Только хозяин и почтенный старик в клетчатой рубашке остались на террасе и расхаживали, попеременно разговаривая по мобильному. Я отщипывал виноградины от большой кисти и пил чай. Члены Совета степенно переговаривались. Вернулись с террасы переговорщики. Сели за стол.
— Все хорошо, Эдик,— прошептал старик.— Больше никто не будет обижать твоих ребят. Я говорил со смотрящим за тюрьмой.
Я поблагодарил, пожал им руки и вышел. Хозяин пошел меня провожать по коридору до лифта.
— Спасибо огромное, никогда не забуду оказанной помощи,— сказал я, пожимая большую руку хозяина.— Если вам будет нужна наша помощь, скажите.
Хозяин улыбнулся и посмотрел на еще более крупного своего сотрудника. Они улыбнулись и мне, и друг другу. Я вошел в лифт.
— Если будут еще подобные проблемы, там скажите, что за вас впрягся…— тут хозяин произнес имя худого безголосого старика, которое я не стану вам называть.
— Ну как?— спросили меня в машине мои охранники. «Как отцы родные»,— ответил я.
Вечером мне позвонили ребята из тюрьмы. Радостные. Давление на них прекратили. Все требования сняли. Стали относиться как к своим. А все отцы родные…
№9, сентябрь 2009 года
25 июня 2009 года мир лишился поп-иконы — автора-исполнителя Майкла Джексона. Эдуард Лимонов считает, что нас покинул последний святой на земле.
Я помню, в Нью-Йорке во второй половине 70-х у меня был чудесный словарь рок- и поп-музыки, иллюстрированный цветными фотографиями групп и отдельных идолов. Уже добившиеся большого успеха идолы и группы были представлены на целую страницу. Кто помельче, на пол- и даже на четверть страницы. Jackson Five — ярко помню их круглые пружинистые «афро» на головах, глаза — большие сливы, плавающие в белках. Майкл был самый младший. Типичная афроамериканская группа. Единственное, что их отличало,— детская группа. Они не были разряжены как цыгане, тогда как обычные чернокожие музыканты того времени были-таки разряжены как цирковые цыгане: в шляпы, шали, блестки, цветные джинсы, с них свисало золото и серебро. Jackson Five были скромно одеты в светлые рубашки и темные брюки. Я равнодушно перевернул тогда страницу, заспешив к более известным идолам.
В следующий раз Майкл появился в моей жизни, когда я уже жил в Париже, по-моему, это был 1983 год, и французы обильно показывали видеоклип к альбому Thriller. Я отметил экзотический look певца, отметил, как интересно используется формат фильма ужасов для раскрутки музыкального альбома. Тогда же французы быстренько признали Джексона феноменальным и стали дискутировать на его тему. Французы вообще любят конференции и дискутировать. Сядут на сцене человек пять, шесть. Внизу перед ними — зал. Выходит один и заявляет: «Вот у меня несколько тезисов здесь, предлагаю их обсудить!» И обсуждают, то невыносимо скучно, то вдруг весело, быстро, с латинскими взрывами темперамента. Вот они стали дискутировать по поводу Майкла. Обильно. Из одной такой теледискуссии я узнал, что этот парень и со сливами в белках из Jackson Five — одно и то же лицо. Французы вообще очень передовые, любят новизну, недаром эта нация всегда была локомотивом любой моды: одежда, автомобили — французы впереди. У них и прообраз компьютера раньше всех появился — minitel назывался, и мобильные телефоны черт знает как давно уже, их арабы на улицах держали, важно разговаривая. А тут Майкл! В то же самое время он уже изобрел свою «лунную походку».
Французы, довольные, сидели и сравнивали походку Майкла с походкой Великого Шарло, так по-французски звучит Чарли Чаплин. В воздухе летали словечки «фанк», «disco music», французы предавались словесной своей оргии с удовольствием. Они заметили уже тогда, что Майкл значительно посветлел, хотя и не был еще трупно-белым, как впоследствии. Были продемонстрированы слайды мальчика Майкла и Майкла в 1983 году. Профессор медицины с указкой в руках показал на слайде, как уменьшились негритянские губы Майкла, изменились его щеки, и высказал уверенность, что певец подверг себя нескольким пластическим операциям и какому-то таинственному способу отбеливания кожи. Один яростный музыкальный критик, чуть ли не плюясь, доказывал, что отбеливание и пластика — часть общего огромного проекта «Майкл Джексон», и цель всего этого — расширить маркет для продажи альбомов Джексона. Поскольку у черных музыкантов обыкновенно черные и цветные фанаты, а белые пусть и не сторонятся черной музыки, но черные исполнители всегда были для них второстепенны.
Я помню, что задумался на эту тему. И не согласился с телекритиком. Уже были известны миру некоторые причуды Майкла, то, что он дружит с животными, с Элизабет Тейлор, с Дайаной Росс, что любит мелких детей. После выхода альбома Thriller он стал безумно богат, ведь проданы были во всем мире 104 миллиона пластинок!!! Такому негритенку, подумал я, жизнь которого разворачивается в сказку, только и остается одна безумная невыполненная мечта: стать белым. Он, у которого столько сказок уже сбылось, должен иметь эту тайную, безумную, часто скрываемую черными мечту, являющуюся им во сне,— быть белым. Вот практичный негритенок, наверное, обратился к своим секретарям, те сделали ему досье: кто, какие ученые, какие доктора, связались с некоторыми, взвесили риски. Практичный Майкл сказал: «Let's try it, guys!» И стал постепенно светлеть. После выхода Thriller'а и французских конференций я стал следить за его карьерой. А она, начавшись как небольшой обвал, превратилась в лавину. Первым делом появились двойники, как у Пресли. Только у Пресли — в конце карьеры и после смерти, а у Майкла — сразу, во всех черных и цветных кварталах мира, во всех Лос-Анджелесах и Малайзиях и во всех Рио-де-Жанейро и Каракасах во дворах ходили мальчики в одной перчатке, лунной походкой, узкие штанины не прикрывают белых носков. Не только в черных кварталах — во всем мире! Ему стали подражать и белые дети!
Джексона приняла у себя чета Рейганов: Рональд и Нэнси. Он пришел на встречу в мундире и с тросточкой. Тросточка, конечно, безошибочно была взята от Шарло, а мундир, я определил, был навеян покойным императором Эфиопии Хайле Селассие. Good old Хайле Селассие — кумир растаманов и Боба Марли, почитаемый жрецами вуду, Хайле навсегда запечатлен в памяти и воображении черных племен. Хайле и его мундир, конечно, тронули в свое время и сердце Майкла, еще, видимо, ребенка Майкла. У пылких и страстных черных своя мифология.
Восьмидесятые были его годами. После много раз награжденного Thriller'а (только одних «Грэмми» восемь штук), через пять лет, в 1987-м появится альбом Bad. Интересно, что в клипе, снятом к альбому, Майкл уже практически белый человек. Наложение его физиономии конца 1970-х годов на физиономию в клипе Bad проявляет, что это два разных лица. Не черный, но искусственно сделанный белый, Майкл Джексон — единственный представитель новой расы. Представьте, что он чувствовал каждый день, глядя на себя в зеркало?! Буря чувств, от ненависти до обожания себя.
На него обращено теперь внимание всей планеты. СМИ мира нашли в нем диковинный объект, вечного мальчика. Разговаривает с животными, любит общество детей, весь резаный-порезанный операциями, пребывающий в первобытной наивности и имеющий возможность оставаться наивным святым, потому что баснословно богат. Последним в исторической памяти человечества с животными разговаривал святой Франциск Ассизский. Ко всему добавляется, по-видимому, вечная наивность Майкла. Он если и дружит с женщинами, то со старушками, та же Элизабет Тейлор — пример. Позднее он женится, и даже два раза, у него есть дети, но как только что, через несколько дней после его смерти, заявила их мать, дети зачаты искусственным путем, и донором спермы был не Майкл, но некий неизвестный человек. Все это позволяет предполагать, что Майкл Джексон оставался невинным все 50 лет, которые ему удалось прожить!
Такой диковинный объект, конечно же, плотоядно используется мировыми СМИ. Майкл скрывается от мира — живет в охраняемом ранчо с говорящим названием Neverland, «Небывалая страна». К себе на ранчо Майкл приглашает гостить детей. В 1993 году некий мальчик Джордан Чэндлер обвиняет его в сексуальных домогательствах. Якобы певец укладывал его в одну постель с собой и пытался склонить к совместному сексу. Майклу Джексону были предъявлены обвинения в развращении малолетних, однако дело не пошло. В те годы СМИ спекулировали, что якобы Джексон дал изрядную сумму родителям мальчика. Только что, через несколько дней после смерти певца, Джордан Чэндлер признался, что солгал под давлением своего отца для того, чтобы вынудить Джексона заплатить. Богатых и известных подстерегают подобные опасности на каждом шагу. Уже лет тридцать не может вернуться в Соединенные Штаты режиссер Роман Поланский, обвиненный в изнасиловании тринадцатилетней модели.
Лживые показания Чэндлера бросили зловещую тень на образ наивного святого негритенка. Всю последующую жизнь он проживет как жертва, персонаж трагедии.
Между тем он трудится как проклятый. В 1991 году появляется альбом Dangerous, в 1995-м — HIStory, в 2001-м — Invincible, в 2003-м — сборник хитов Number Ones… В том же году, в декабре, полиция провела обыски в Neverland. Я как раз тогда вышел на свободу из лагеря и видел куски репортажей об обыске по ящику. И начался для него Ад…
Его обвинили в совращении малолетнего мальчика, которого он якобы напоил вином. Его прямо обвиняли в семи эпизодах полового сношения с малолетними. Его преследовали фотографы и тележурналисты. Сам суд начался только в феврале 2005 года и закончился в мае. Несколько тысяч СМИ со всей планеты были аккредитованы на процессе. Присяжные заседатели признали Джексона невиновным. Он убежал в Бахрейн и скрылся там от любопытных глаз под покровительством сына правителя Бахрейна.
Судьба его в этот момент напоминает судьбу несчастного Оскара Уайльда, вышедшего из тюрьмы. Пусть он и был оправдан судом, но грязь и слухи прилипли к его имени. И он убежал. Его пытались искать, но в султанате Бахрейн журналистам не оказывали содействия. Впоследствии, в 2008-м, Майкл поссорился с сыном султана, и тот потребовал от Джексона выплаты семи миллионов долларов, подал на Майкла в суд. Позднее шейх Абдулла (так его зовут) отозвал свой иск, может быть, друзья помирились? Джексон лунной походкой легко входил во все подвернувшиеся ему сказки, и вот зашел еще в одну: султанат.
Дальше идет угасание блистательного негритенка — и моральное, и физическое, и историческое, подобное угасанию в Париже Оскара Уайльда. Их судьбы похожи, потому что оба в конечном счете пали жертвами общественной морали: один в пуританской Англии за сто лет до Майкла, другой в пуританской Америке.
В марте 2009 года пресс-служба Джексона анонсировала серию концертов под названием This Is It Tour, то есть «Это все-тур», «Это конец-тур». Концерты планировалось начать 13 июля 2009 года. В апреле 2009 года газеты сообщили, что у Майкла Джексона обнаружен рак крови. Пресс-служба и личный доктор певца опровергли информацию.
25 июня утром Майкл Джексон потерял сознание и упал. Случилось это в Лос-Анджелесе (Neverland был давно им покинут), в квартале Холмби-Хиллз. Когда прибыла «скорая помощь», Майкл уже не дышал. Реанимация не помогла, хотя медики очень старались и сломали трупу несколько ребер. Негритенок ушел от нас в свой Neverland. Хорошо понял этого посланца из «Небывалой страны» простой русский мужик — охранник Ельцина. Опрошенный радио «Эхо Москвы» генерал Коржаков так вспомнил о своей встрече с Майклом в России в 1996 году: «Я подарил ему саблю и рассказал об истории этой сабли, семейной реликвии. Он вдруг расплакался от чувств. Потом эту саблю ему не разрешила вывезти таможня. И на таможне он расплакался. И сказал, что больше никогда не приедет в Россию… Он был очень наивный. У него было развитие маленького мальчика…» Либо развитие святого, мой генерал, либо святого,— добавлю я.
Такой вот удивительный негритенок жил среди нас. И ведь добился своего: заставил мир принять его таким, какой он есть. И белым стал. А ведь все черные хотели бы стать белыми. Пусть они нам и не признаются.
№9, сентябрь 2009 года
В: Есть ли Бог?
О: Сложный вопрос.
Хобби — это не центральное занятие в жизни, а побочное. Я вот люблю до сердцебиения странных немецких поэтов и гностиков-еретиков. Когда мне было 28 лет, я жил на Погодинской улице, неподалеку от Новодевичьего монастыря, в девятиметровой комнате. Ко мне приходил худой, носатый парень-австриец, служивший в посольстве Австрии переводчиком, и вместе мы переводили на русский стихи поэта-мистика Тракля. Я уже не помню ни имени, ни фамилии австрийца, не сохранились и мои переводы, сделанные по его подстрочникам. Я случайно вспомнил сегодня о лейтенанте Тракле, он покончил с собой в 1914-м, в военном госпитале. Вспомнил и подумал, что я совсем не тот человек, который известен всем. Из этой желтой девятиметровой комнаты я каждый день ходил прогуливаться на Новодевичье кладбище. Незадолго до описываемого мной времени туда перенесли останки великого поэта Хлебникова. Я покупал на рынке большие красные яблоки и клал всегда одно яблоко на могилу Хлебникова. Когда его склевывали птицы, я клал следующее яблоко… Большую часть времени я проводил в одиночестве.
До Георга Тракля меня интересовал другой немец-лейтенант, фон Клейст. Лет с пятнадцати меня увлекала и кружила голову история двойного самоубийства лейтенанта фон Клейста и Маргариты Фогель. Он застрелил ее, потом себя. Фон Клейст — великий национальный поэт и драматург немецкого народа. Эти лейтенанты, и Клейст, и Тракль, были совсем молодые люди, чуть за тридцать, чуть старше нашего Лермонтова.
О существовании Симона-мага я знал с начала 60-х годов, то есть лет с двадцати отроду. Соперник Христа, летавший под Иерусалимом на закате (его «сбил», согласно легенде, апостол Петр), волновал меня несказанно. Когда я томился в лагере заключенным, еще шесть лет тому назад, Симон-маг являлся мне там в своем ослепительном облике то ли птеродактиля, то ли несостоявшегося Бога, он летал над промзоной. Недавно я обнаружил в интернете книгу известного адвоката Паршуткина о Симоне-маге. Автор высказывает предположение, что христианство украло биографию Симона, дабы приписать некоторые ее эпизоды истории Христа. Самого Симона, как водится, очернили, назвав его именем не только ересь: «симонианство», но и коррупционное преступление «Симония». Будто бы Симон-маг пытался купить себе епископскую кафедру за деньги. Эти их кафедры, чего они стоили! Историк Ренан пишет, что христианские епископства первых веков христианства, как правило, объединяли в общину всего-то 6–15 верующих. Так что «епископ Антиохийский» или «епископ Иерусалимский» всего лишь обращались к группке странных полубомжей, полухиппи в рваных плащах. Правда, говорят, что встречались там и богатые чудаки. Несколько апокрифических текстов утверждают, что Мария Магдалина была женой богатого землевладельца, которому принадлежал среди прочего и Гефсиманский сад, где схватили Христа. Она говорила на нескольких языках и, разумеется, никогда не была проституткой. Проституткой ее сделали враги христиан — ортодоксальные иудеи, Синедрион и активисты вокруг. А христиане, в свою очередь, очернили Симона-мага и гностиков.
У меня есть книг семьдесят на все эти темы, не популярных, но профессиональных, то есть академических. Я их читаю постоянно, все эти «Апокрифические Апокалипсисы», или рукописи из Наг-Хаммади, найденные в Египте в 1945 году. Я вам признаюсь, что я большой знаток гностиков, ну как знаток, ну ересь Карпократа я не спутаю с учением Маркиона. Вот сейчас, в июле, в провинции Синьцзян, в Китае взбунтовались уйгуры в городе Урумчи и в других городах. Были столкновения на улицах, уйгуры, я немедленно вспомнил, в XVIII и XIX веках сделали своей государственной религией манихейство. Манихейство же было основано пророком Мани в III веке. Мани гремел от Рима до Китая. Религия его соперничала с христианством, и успешно. Мир наш, учил Мани,— это смесь света и тьмы, а мир сотворил благой демиург, именуемый Духом Жизни. Манихейство признает ряд пророков, в том числе Иисуса, ряд завершается Мани. Сам Мани мученически погиб, как подобает пророку, в Персии, а манихейство подготовило мир к пришествию ислама. Именно в тех странах, где было распространено манихейство, восторжествовало учение пророка Мохаммеда. И уйгуры сейчас, и уже давно — мусульмане.
Занимаясь гностиками, я открыл для себя следующее: ересь катаров, исторически относящаяся к XII и XIII векам, похожа до полного смешения на гностические ереси II и III веков, в частности, на ересь Маркиона. Катары — жители предгорьев с французской стороны Пиренеев — сумели захватить эти южные земли, где и большая часть епископов, и аристократия (так граф Тулузский покровительствовал им и, по слухам, сам был тайным катаром) были обращены катарами. Римское папство провозгласило крестовый поход против катаров. Не сразу, но они были разбиты или бежали. Их основная крепость Монсегюр пала в 1244 году. Но не сама история катаров остановила мое внимание. Мой очень здравый смысл отказался верить в то, что ересь катаров могла повторить через тысячу лет с большой точностью идеи Маркиона и Оригена (величайший христианский мыслитель III века, считается также и еретиком), то есть гностиков. Не живут тысячу лет ни идеи, ни религии! Ну правда, не живут! И тем более не живут ереси. Мое умозаключение: и Ориген, и Мани, и гностики — Маркион, Карпократ, Валентин и другие, и катары,— все они жили в одно время, а именно в XII–XIII веках, если считать по христианской эре, а Христос был распят где-то за год до Первого крестового похода, то есть в 1095 году. Поскольку представить себе, что крестоносцы из возбужденной вдруг через тысячу лет после смерти Христа (!) Европы бросились освобождать вдруг Гроб Господень, через тысячу лет!— это, благо, глупость. Никакие религиозные чувства не могут сохранить свою пылкость через тысячу лет. Это я вам говорю, отец Эдуард.
В самом конце 80-х годов судьба занесла меня во французские Пиренеи, в деревушку Кампрафо близ городка Сен-Шиньян. Неподалеку расположен более крупный городок Безье. Это оказались солнечные, знойные горы, старинные дома, забытые Богом и туристами мосты, виноградники, овчарни. «Земля катаров!» — сообщил мне приятель, у него был старый, постройки времени Французской революции, дом в Кампрафо. «Земля катаров» — непокоренных еретиков. Десятки тысяч из них погибли во время крестовых походов (или «альбигойских войн», как их еще называли по имени городка Альбигуа). Впрочем, катары считали смерть освобождением от плена материи. Эти суровые люди верили, что материальный мир создан отпавшим от Бога его старшим сыном Люцифером. Они верили, что враждебность двух начал — материи и духа — не допускает никакого смешения. Поэтому они отрицали и телесное воплощение Христа (считая, что тело его было духовным, лишь имевшим видимость материальности), и отрицали воскрешение мертвых во плоти. Что касается людей, то их тела они считали созданием злого начала. Души у большей части человечества, верили они,— также порождение зла. Но души избранных людей были сотворены благим Богом — это ангелы, заключенные в телесные темницы. В результате смены ряда тел (катары верили в переселение душ) они должны попасть в их секту и там получить освобождение от плена материи. Для всего человечества идеалом и окончательной целью в принципе было всеобщее самоубийство. Оно мыслилось самым непосредственным образом или через прекращение деторождения…
Звенели сильные южные цикады, горячий ветер шуршал в виноградниках, южные созвездия живыми пульсировали в ночном небе. Я сидел на крыше долго в Кампрафо и представлял себе этих страннейших катаров, добродетельных, вегетарианцев, воздерживающихся от брака и деторождения на этой плодороднейшей жаркой земле, где вино и мясо побуждают к похоти как нигде еще. Около тридцати лет они доблестно противостояли резне и чужеземным военным.
Понятно, что в долгие зимние и осенние, и весенние, и летние вечера я думаю не о том, о чем думаете Вы, и что Вы воображаете. У меня другие «хобби».
Маркион из Синопа, тот отрицал Ветхий Завет и три Евангелия, за исключением части Евангелия от Луки и посланий апостола Павла. Тело Христа Маркион считал обманчивым призраком… Другие гностики верили, что распят был Симон Киринеянин, а настоящий Спаситель, смеясь, стоял за крестом.
№10, октябрь 2009 года
В: Что делает мужчину мужчиной?
О: Мясо.
Мой читатель знает меня как специалиста по изготовлению щей. Да, я обогатил русскую литературу. Да, я обогатил навечно русскую литературу героем, сидящим на балконе, выходящем на Медисон-авеню, в Нью-Йорке на высоте шестнадцатого этажа, и жадно поедающим холодные щи с кислой капустой.
В последующих моих книгах заглавный персонаж их умело готовит куриный суп. В «Истории его слуги» таким супом восхищается жена его босса-мультимиллионера, она же колумнистка секции кулинарии в газете New York Times. По ее мнению, хаускипер Эдвард готовит лучшие в Нью-Йорке куриные супы. Во время болезни босса жена эта звонит хаускиперу Эдварду с просьбой приготовить его чудесный chicken soup для больного. Так оно и было в данном случае. Я до сих пор горжусь высокой оценкой этой женщины Тьяши Спрэг. Ее специальностью в New York Times были торты и пироги, так что я не был ей конкурентом.
Мало кто знает, однако, что впоследствии я стал крупным специалистом в изготовлении стейков. Правда, этому способствовали два благоприятных обстоятельства: наличие чугунной печи на кухне мультимиллионера, а также высокое качество мяса, поставляемого мультимиллионеру братьями «Оттоманелли» — поставщиками его бизнес-величества. Кроме того, чугунная поверхность должна быть раскалена должным образом, и тут уж следует действовать буквально исходя из интуиции ладоней. Чуть больше жара — стейк сгорит, чуть меньше — он будет «тушеный». Толщина стейка также важна, братья Оттоманелли уверили меня, что стейк толще двух сантиметров считается бракованным и позором для их профессии. Обе стороны стейка вместе не должны находиться на раскаленном чугуне более трех минут. Первая сторона не более двух минут, вторая — не более одной. Особое искусство есть искусство приготовления sirloin steak, этот мясной массив с пиленым кружком косточки посередине изготовляется из верхней части говяжьей ноги. Средний вес sirloin 750–800 граммов, а бывает, они доходят и до кило. Это пища настоящих мужчин,— ковбоев-скотоводов и изголодавшихся по-волчьи бизнесменов.
Сейчас я потерял, как говорят, руку в изготовлении стейков. Отличная чугунная французская сковородка у меня есть, она необыкновенно тяжела, обширна и годится под стейки. Однако и мясо в России стало дорого, и чтоб обнаружить подходящее, следует отправиться куда-нибудь дальше, чем ближайшие «Продукты 24 часа», а на это у меня нет времени. К тому же я всегда в окружении охранников, так что мне не до sirloin.
Самое грандиозное мясное шоу я наблюдал в 1980 году осенью в окрестностях Парижа. Аргентинец, женатый на русской женщине, с помощью товарищей-аргентинцев приготовил тогда на садовой железной решетке несколько говяжьих полутуш. В общей сложности на двух огромных кострах поджаривалось не менее ста килограммов мяса. Запах жареного мяса, я полагаю, вольно веял над всем департаментом. Аргентинцы, обряженные в широкие кожаные штаны гаучо, умело орудовали большими вилами и были похожи на дьяволов.
В России мясо готовить не умеют, я это отмечал не раз. Мы не мясная страна, а вот у аргентинцев, сказали они, в их Аргентине мясо — пища бедняков.
Сейчас модно быть вегетарианцем, моду распространяют желающие худеть женщины, им следуют женоподобные городские мужчины, однако, по правде говоря, энергию дает человеку лишь мясо. Оно же сообщает и агрессию, а доля агрессии в жизненном успехе, и даже в таланте, очень велика. В позднейшие годы моей жизни на Западе я пристрастился к steak-tartar — сырому, рубленному в мясорубке мясу. Его подают с сырым яйцом, каперсами и мелко рубленным репчатым луком. А потом еще подходит официант и из огромной деревянной мельницы мелет на твой стейк крупный черный перец. О-о-о! Агрессия после сырого мяса так и рвет из человека!
К сожалению, я не ем того, что хотел бы есть. Я люблю баранину, но она много дороже, чем свинина. Приходится есть мясо нечистого животного, хотя свинина, в общем, вкусна. А еще чаще я готовлю курицу. Среднего размера порубленные куски курицы бросаю на сковороду, и они в течение минут бывают готовы. Еще я ем салаты, скажем, дешевый китайский салат покупаешь и держишь в холодильнике, он не портится куда дольше, чем слабые и нежные иные сорта салатов. К листьям китайского салата я режу твердые зеленые яблоки (типа «грэнн смит»), пол-яблока бывает достаточно, и обязательно зелень: зеленый лук, укроп, петрушка, а лучше кинза. Заправляю соком лимона (но можно уксусом) и нерафинированным маслом.
Майонезы, кетчупы и соусы я не употребляю. Они убивают природный вкус еды. (С кетчупом можно слопать и мелко измельченную калошу!) Гарниры там всякие: картошки, макароны только забивают желудок. Я не ем гарниров. Если мне хочется зерновых, я делаю себе быстро гречку или рис и ем их отдельно, как основное блюдо. В России даже бедные пережирают, сладким хлебом, например, набивают наши женщины себя в неумеренных количествах.
Хорошо есть рыбу. Но ее, как правило, в нормальных магазинах мало, и стоит она сейчас не дешевле мяса. Рыбу готовить следует и вовсе очень быстро. В пережаренной пище остается очень мало калорий.
Готовить я люблю. Запахи приготавливаемой пищи мне приятны. Они сообщают мне чувство жизни. Бывало, возвращаешься в родную Саратовскую тюрьму после целого дня, проведенного в казематах суда, а сокамерники тебе борщ оставили в кастрюле, сами сварили. Я обычно борщ улучшал, доставал из пакета в газету завернутые (чтоб дольше хранились) остатки зелени, мелко их резал крышкой от консервов (при каждом обыске мы добровольно сдавали эти самодельные резаки), разогревал суп и ел, наслаждаясь, перетирая зубами зеленые стебельки. Легкий укол в язык от стеблей укропа или петрушки сообщал мне райское блаженство.
№11, ноябрь 2009 года
В: Что есть мучение?
О: Путь к Христу.
Фанатизм и вера первых христиан поразительны. При императоре Траяне, во время гонения на христиан, был схвачен и осужден на казнь в амфитеатре епископ Антиохийский Игнатий. Он был наследником по кафедре епископа Еводия, преемника, в свою очередь, ни много ни мало самого апостола Петра! Ну, конечно, тогда, на заре христианства, каждое епископство объединяло кучку верующих, и только. И вот повезли осужденного на казнь в Рим, звери должны были съесть его в римском Колизее почему-то, хотя амфитеатров было немало и в Малой Азии, где находится Антиохия. Повезли под конвоем римских стражников, или, как сам Игнатий их называет, «десяти леопардов». По дороге (по-современному, «на этапе») останавливались в городах Смирне и Троаде (Сирия). К этапируемому Игнатию приходили поклониться местные христиане, видимо, «леопарды» не препятствовали. Игнатий на этих остановках поучал своих слушателей, особенно упирая на то, чтобы верующие повиновались своим епископам, видимо, с повиновением епископам дела обстояли плохо. Во время этих встреч на этапе Игнатий передал христианам шесть посланий для увещевания христианских общин, которые они представляли. Седьмое послание, к римлянам, он сам отвез в Рим.
В этом седьмом послании есть замечательные и чудовищные, по сути дела, места. Вот из главы IV:
«Умоляю вас: не оказывайте мне неблаговременной любви. Оставьте меня быть пищею зверей и посредством их достигнуть Бога. Я пшеница Божия: пусть измелют меня зубы зверей, чтоб я сделался чистым хлебом Христовым. Лучше приласкайте этих зверей, чтоб они сделались гробом моим и ничего не оставили от моего тела, дабы по смерти не быть мне кому-либо в тягость. Тогда я буду поистине учеником Христа, когда даже тела моего мир не будет видеть. Молитесь обо мне Христу, чтоб я посредством этих орудий сделался жертвою Богу».
Из главы V:
«На пути из Сирии до Рима, на суше и на море, ночью и днем я уже борюсь со зверями, будучи связан с десятью леопардами, то есть с отрядом воинов, которые от благодеяний, им оказываемых, делаются только злее. Оскорблениями их я больше научаюсь, но этим не оправдываюсь.
О, если бы не лишиться мне приготовленных для меня зверей! Молюсь, чтоб они с жадностью бросились на меня. Я заманю их, чтоб они тотчас же пожрали меня, а не так, как они некоторых побоялись и не тронули. Если же добровольно не захотят,— я их принужу. Простите мне: я знаю, что мне полезно. Теперь только начинаю быть учеником. Ни видимое, ни невидимое,— ничто не удержит меня прийти к Иисусу Христу. Огонь и крест, толпы зверей, рассечения, расторжения, раздробление костей, отсечение членов, сокрушение всего тела, любые муки дьявола придут на меня,— только бы достигнуть мне Христа».
Из главы VIII:
«Не хочу более жить жизнию человеков. А это исполнится, если вы захотите. Захотите же, прошу вас, чтобы и вы снискали себе благоволение. ⟨…⟩ Если пострадаю, значит, вы возлюбили; если же не удостоюсь,— вы возненавидели меня».
Ну-с, господа читатели! Кто вы там, бизнесмены или кто? Каков святой безумный Игнатий! Какая мощь, какое желание погибнуть! Из глав IV и VIII вырисовывается полная уверенность, что, по-видимому, у римских христиан были какие-то связи (может быть, при дворе императора Траяна), которые пытались спасти Игнатия от мученической смерти на арене Колизея. Но он молит римских христиан: «Не оказывайте мне неблаговременной любви. Оставьте меня быть пищею зверей!» И с экстатическим сладострастием представляет себе муки, которые ему предстоит претерпеть.
Это первые христиане. Их совсем немного. Они все знают друг друга. Не только сам апостол Петр был перед епископом Еводием водителем христиан Антиохии, но Игнатий, по преданию, был тем самым младенцем, которого сам Христос взял в свои объятия (Евангелие от Матфея, XVIII, 2). Вот что там сказано:
«В это время пришли к Иисусу ученики.
— Кто больше всех в Царстве Небес?— спросили они.
Иисус, подозвав ребенка, поставил его перед ними и сказал:
— Говорю вам, пока не изменитесь и не станете такими, как дети, не войдете в Царство Небес. Тот, кто умалит себя и станет таким, как этот ребенок, тот больше всех в Царстве Небес. И кто примет одного такого ребенка ради меня, тот примет меня».
«Одного такого ребенка» казнили в амфитеатре. Влиятельные защитники христиан вняли его мольбам и не стали просить за Игнатия, епископа Антиохийского. Случилось все, как он желал. «Огонь, толпы зверей, рассечения, расторжения, раздробления костей, отсечение членов, сокрушение всего тела…» Император глядел из своей ложи, в сияющих доспехах, украшенный драгоценными камнями, он был подобен дьяволу. Прекрасные злобные блудницы окружали императора. Чернь бесновалась, пьяная, в своих загонах, радостно чуя кровь. Священномученик в момент, когда полосатый леопард кинулся ему на шею и перекусил аорту, увидел Христа, подымающего его — ребенка — и ставящего перед апостолами. Огонь. Свет. Много света.
Священномученик Игнатий воспринял мученический венец в 107 году. Восточная церковь празднует его кончину 20 декабря, кончину священномученика Игнатия Богоносца. Богоносца, потому что ребенком он был «носим», приподнят Иисусом и поставлен перед учениками. Именно «празднует кончину», так и сказано. Удивительно. Непостижимо. Но это так: празднуют.
Церковная традиция и историческая наука не донесли до нас, понятно, ни портрета, ни описания внешности священномученика Игнатия. Видимо, это был уже старый, но неистовый человек. Мне кажется, у него должны были сохраниться все волосы, и даже не до конца они были седые. Одет он был, вероятнее всего, в черный какой-нибудь балахон, лицо осмугленное антиохийским солнцем, и бешеные глаза. Помимо экстатического мученичества Игнатий остался в истории как один из первых раннехристианских писателей. Ну вы оценили его мощный стиль. Даже если учесть, что это перевод, это экстраординарно.
№12, декабрь 2009 года
В: Кто обижает больнее всех?
О: Дети.
Один журнал про детей недавно поместил моего Богдана на обложку. Парень мой попал на обложку в возрасте двух лет и одиннадцати месяцев. Красив Богдан, аж дух захватывает. Огромные глаза, кудри белокурой бестии, в белой рубашечке, ручки разведены, как будто сейчас судьбу схватит за уши. Сидит на травке, вдали лес. Взгляд интенсивно сосредоточенный, как у взрослого, дети же обычно рассредоточены во все стороны. Одно удручает, внизу обложки надпись: «Богдан — сын Екатерины Волковой». А я где, его отец, почему не упомянут? Ведь всю жизнь ему придется прожить с клеймом «сын Эдуарда Лимонова». Его будут приветствовать и бить за это, ему самому придется бить вначале детей, а потом и взрослых за отца. Я дал ему, как в старинные времена, свой титул, он вынужден будет жить особенным. Уже сейчас его боятся дети. Я был свидетелем того, как в парке истеричная девочка четырех лет (Богдан всего лишь хотел к ней приблизиться) с криком «Он чудовище!» убегала от моего блистательного сына. А вот пожалуйста, уроды из журнала с подковыркой, со злобой удалили меня, отца. Цензурировали. Точно так же меня цензурировали из нескольких учебников литературы. Ни в конце XX, ни в начале XXI века я не значусь. Нет такого.
Я было хотел позвонить в журнал и устроить им скандал. Я, естественно, ответственен за факт, что мать Богдана, самого красивого русского мальчика,— Екатерина Волкова,— самая элегантная актриса российского кино, потому я, отец Богдана, и влюбился в нее в 2005 году. Я «за» маму, но я отец этого чудесного мальчика. Почему вы меня не упомянули? Но я не позвонил, передумал.
Он уже снимался в кино! Два съемочных дня. В сериале. Его партнером был старый актер Юрский. Богдан играл сына олигарха. Снимался в городе Геленджик. В возрасте два года и десять месяцев. В одной из сцен Юрский произносит несколько фраз по-французски. Строгий Богдан, выйдя за пределы сценария, немедленно спросил его: «Ты что сказал?» Юрский, следуя сценарию, вновь разразился французской фразой. Богдан, привыкший ко вниманию, а тут его игнорировали, видимо, разозлился и бросил Юрскому: «Нет, ну ты че сказал?», как какой-нибудь бандит в сериале. Я люблю моего мальчика, я не сомневаюсь, что он не будет церемониться с миром.
Сашка, доченька моя, пока еще маленький, упрямый рыженький клопик, ей год и три месяца. Она невозмутима, всегда улыбается, всегда в хорошем настроении. Настроение у нее может испортиться только в одном случае — если ее вовремя не покормить. На блистательного брата она смотрит с удовольствием, но если он вдруг отберет у нее игрушку, она не прощает. Невозмутимо, невидимым движением запустит ручонку ему в кудри, и Богдан тогда верещит: «Caca! Саса!»
Летом они жили на даче. Когда я приезжал, то первым ко мне бежал счастливый и улыбающийся Богдан, повизгивая от удовольствия, а за ним, как маленький монстрик, поддерживая старательно равновесие ручонками, двигалась ко мне Сашка. Она тогда только что научилась ходить. Вряд ли Богдан запомнит и эту арендованную нами дачу, и мои появления, а Сашка тем более не запомнит ничего, а жаль, конечно. Несколько раз мы ходили в лес, он, впрочем, был сразу за забором. Я, мои охранники и Богдан, в оранжевых таких «сабо» из пластика. Я держу его за руку. Обычно Богдана окружают женщины: мать, бабушка, старшая сестра, подруги матери, они его балуют; оказавшись с мужиками, он ведет себя иначе. Капризы исчезают, он — младший товарищ в команде. Вполне разумный, с тысячей вопросов. Всегда с палкой, готов выбросить палку, только обменяв ее на большую палку.
— Смотри, Богдан, вот земляника!
— Земика?..
— Земляника. Кушай.— Он ест у меня с ладони, как ручной звереныш. Некоторое время уходит, чтобы научить его срывать ягоды руками со стебельков.
В марте, когда мать привезла его из Гоа, я пошел с ним гулять и видел, как он не понимает, что такое снег. Он, может быть, думал, что это мягкий камень. «Это снег, Богдан! Он тает, смотри!» — я взял снегу в руки и показал, что тает. Богдан серьезно глядел. И почему-то был грустным. Когда качался на качелях, молчал и только чему-то своему улыбался. А я думал, и кто же из него вырастет, из такого! Даже если бы он сам захотел, ему не дадут прожить обыкновенную жизнь. Ему придется нелегко. Впрочем, подавляющее большинство взрослых вокруг него немедленно очаровывается им и готово ему служить. Детей тоже. Если он сохранит эту безусловную харизму — будет повелевать людьми.
Не так давно я на него обиделся. И даже пожаловался в своем ЖЖ, дело было так: Катя праздновала с еще тремя дамами открытие их общего бизнеса, если я правильно понял. Я посидел с ними немного, выпил, а потом удалился, вслед за Богданом, в большую комнату. Богдан смотрел мультфильм о дружбе щенка и котенка. Я тоже некоторое время посмотрел трогательный мультфильм, но не проникся, поскольку назавтра ожидался митинг «несогласных» на Триумфальной площади и меня занимали ОМОН и опера, и как же далеки они были от щенка и котенка! Я ушел к дамам, чуть выпил еще, но вернулся к сыну. Он уже смотрел мультфильм о Добрыне, разжигающий национальную рознь, поскольку там дей-ствовали устрашающего вида татары и белокурые славяне во главе с Добрыней.
— Мне пора, Богдан!— сказал я.
Он безучастно даже головы не повернул.
— Отец уходит!— Ноль внимания, все внимание на перипетии межнациональной мультяшной розни. А ведь совсем недавно он хватал меня за ноги, чтоб не уходил, кричал: «Папа! Папа!» — и пытался плакать. Очерствел сынок мой.
— Ну ладно,— сказал я.— Ты вырастешь, и я найду способ, как тебе отомстить,— и ушел. Сел в машину и пожаловался охранникам.
— Да он же еще мелкий!— сказал Михаил.— Он не понимает, босс.
— Мелкий, но уже черствый,— вздохнул я. Приехал домой и пожаловался в ЖЖ.
А то как-то увидел я сон. Будто бы сижу я в концертном зале на первом ряду. Конечно, с охранниками. Чего-то мы ждем. Зал полон, и все тоже ждут. Наконец выходит моя Сашка, высокая такая, рыженькая, в узком блестящем платье, похожая на Патрисию Каас, которая одно время мне очень нравилась. Сашка улыбается и говорит: «Вот тут в первом ряду сидит мой отец!» И все, весь зал смотрит на меня и на моих охранников, и мы смущаемся очень. «Я посвящаю этот мой концерт моему отцу»,— говорит Сашка. И все аплодируют. И она начинает петь. А я просыпаюсь.
Ну не в слезах, но где-то близко…
№1, январь 2010 года
Идол планетарного масштаба родился в семье адвоката и был назван Карл Генрих Мордехай. В истории за ним закрепилось имя Карл Маркс. Он унаследовал кровь и гены многих поколений раввинов как с материнской, так и с отцовской стороны.
Тем не менее при рождении Карл Генрих Мордехай не был обрезан, так как незадолго до этого его отец Гершель Маркс Леви отрекся от иудаизма, стал лютеранином и сменил имя на Генрих Маркс. В последующей жизни Идола иудейское происхождение не будет его занимать или тревожить, разве что домашняя кличка Мавр (за оливковый цвет кожи) будет намекать на еврейство. Женится он впоследствии на дочери клиента своего отца, барона Людвига фон Вестфалена, может быть, таким образом он хотел стереть еврейство в своих потомках?
В родном городе Трир, где жила семья, Идол учился в гимназии, сохранился его гимназический текст «Размышления молодого человека о выборе профессии». Ничего потрясающего, прописные истины о том, что выбор профессии важен, выбираешь себе жизнь. Папа процветающий адвокат, прикупил себе еще и виноградников. Он был прогрессистом и приветствовал первые железные дороги. Карл общался с отцом и с бароном фон Вестфаленом, хотя трудно себе представить, какое удовольствие эти зрелые мужи могли находить в общении с 15-летним юношей. Тогда же Карл начинает дружить и влюбляется в дочь барона, красивую Женни фон Вестфален, четырьмя годами его старше. Женни считали самой лучшей невестой в Трире, барон фактически владел и управлял городом.
*
В 1835 году (за три года до этого умер великий Гете, а за четыре — философ Гегель, ставший вскоре кумиром Маркса) Карл поступил в Боннский университет. Сын адвоката, он стал изучать право, что же еще. И окунулся в студенческую жизнь. Политика, видимо, его совсем тогда не интересовала, он не примкнул к политизированной ассоциации Burschenschaften, а вступил в землячество выходцев из Трира. Будущий пророк пролетариев носил черную пышную шевелюру и отпустил бородку. Среднего роста, худощавый, он чуть пришепетывал и имел ярко выраженный рейнский акцент. Он ходил по барам, по танцзалам, много пил и «всюду дрался», вспоминали позднее студенты. Он купил пистолет «для зашиты от соперников» и употреблял его во время драк. Через пару месяцев такой жизни у него образовался долг в 160 талеров. Долг, негодуя, оплатил отец. В июне 1836 года студента Маркса посадили под арест за пьянство и нарушение общественного спокойствия. Правда, всего на один день.
Впрочем, пьянство и дебош не помешали ему открыть для себя философию Гегеля. А в августе 1836 года трирское землячество имело массовую драку со студентами-аристократами из Corps Borussia. Марксу рассекли левую бровь, и шрам остался на всю жизнь. Папа Генрих осенью отослал Карла в другой университет, в Берлинский. В Берлине было тогда всего 190 тысяч жителей.
В Берлине Карл прежде всего заболел. Лежал, пил вино и посылал стихи Женни. 152 страницы стихов только в тетради, присланной на Рождество 1836 года. Ему 18 лет. Это его первые литературные опыты. Той же зимой он начал писать роман «Скорпион и Феликс», но написал только несколько глав.
Когда же, когда же он станет революционером? Маркс не торопится стать Марксом. Много читает. В его комнате книги навалены друг на друга в большом беспорядке. Стихи Женни он писал, однако встречался в Берлине с женщинами. И много пил по-прежнему. Что не мешало ему уже всерьез заниматься философией. Он становится активным членом «Профессорского клуба», где председательствуют Бруно Бауэр и Людвиг Фейербах. Маркс не хочет больше заниматься правом, хочет стать профессором философии. Он пишет письмо отцу. Отец принимает его выбор. И умирает от туберкулеза в 1838 году.
Я намеревался быстро пересказать биографию Идола, остановившись на неканонических ее эпизодах, дать живого Карла, становящегося все более неприятным и неуживчивым человеком, но вот приходится касаться и канонических. 30 марта 1841 года он получил в Берлинском университете свидетельство об окончании учебы, а докторская степень была ему присвоена 15 апреля в Йене.
*
В июле 1841 года он получает еще одну награду, тело Женни фон Вестфален, наконец. Происходит это в Бонне. Женни в это время 27 лет, Карлу — 23 года. Она пишет ему из Трира: «Карл, я не испытываю и не могу испытывать никаких угрызений совести. Я закрываю глаза и вижу твой счастливый взгляд. ⟨…⟩ Я прекрасно знаю, что я совершила… Мой маленький дикий медведь…» Короче говоря, свершилось, она ему дала. Оба остались довольны. У него, как мы знаем, были до этого женщины. Были ли у нее мужчины? История умалчивает.
Последующие два года ушли у молодого доктора философии… на занятие журнализмом! Он сотрудничает с «Рейнской газетой», становится ее редактором, пишет статьи против цензуры и правления короля Фридриха Вильгельма IV. Газету закрывают. Пишет работу «К еврейскому вопросу», где жестоко разделывается с еврейством («Каков мирской культ еврея? Торгашество. Кто его мирской бог? Деньги»), а также «Критику гегелевской философии права», где утверждает впервые, что революцию может осуществить только «сословие-освободитель», противостоящее явному «сословию-поработителю». В этой же работе он формулирует знаменитое «Религия — опиум для народа». Последнее выражение —плагиат, Маркс услышал его от Моисея Гесса, хозяина «Рейнской газеты».
Все? Здесь можно остановиться и с полным правом сказать: к концу 1843 года Маркс сложился, основные идеи сформулированы. Маркс стал Марксом. В последующие годы он будет только расшифровывать, расписывать эти идеи. Не совсем так.
*
19 июня 1843 года он женится на Женни фон Вестфален. В конце октября убегает с женой в Париж. Она уже беременна.
Судя по воспоминаниям детей Марксов, у пары состоялась счастливая сексуальная жизнь. Видимо, ее — аристократку — возбуждал оливковый Мавр, а она возбуждала его.
В Париже у пары еще были деньги. Они сняли приличную квартиру. В гости приходили прежде всего немецкие эмигранты. Часто их посещал поэт Генрих Гейне, влюбившийся в Женни. Карл много курит и нередко злоупотребляет вином, предпочитая хорошее. Он посещает салон графини д'Агу, где встречает Шопена, Жорж Санд, Сент-Бева, Энгра, Листа. Он намеревается издавать журнал «Немецко-французский ежегодник» (выходит только один номер в феврале 1844 года) и собирает тексты. Один текст, «О сущности денег», принадлежит перу уже упомянутого Моисея Гесса. Редактор Маркс находится под большим впечатлением от этой работы (там есть строки «Деньги — это отчужденное богатство человека, добытое им в торгашеской деятельности. Деньги — это количественное выражение стоимости человека, клеймо нашего закабаления, печать позора нашего пресмыкательства»). Впечатление настолько большое, что редактор Маркс не публикует текст в своем журнале. Он явно не желает, чтобы текст Гесса увидел свет. Впоследствии Маркс развернет идеи Гесса в своих трудах. И в «Капитале» также, в первую очередь.
*
1 мая 1844 года родилась дочь Женнихен. С ней случились сильные судороги, но Генрих Гейне приготовил ей ванну и тем спас ребенка. Маркс отправил жену с дочкой в Трир, а сам ворошил книги по экономике и книги о рабочем классе. У Давида Рикардо Маркс быстро позаимствовал идею, что труд наемного работника в промышленности — истинный источник богатств, а земледельцы и финансисты обогащаются, не трудясь, в ущерб крестьянам и наемным рабочим. Маркс в то лето перелопатил десятки чужих книг и на их фундаменте набросал свою работу, не предназначавшуюся для публикации. Однако в СССР ее опубликовали под названием «Экономически-философские рукописи 1844 года». Там хорошо видно, что и откуда присвоено доктором Марксом. Это я не обвиняю доктора в плагиате, я только сомневаюсь, что он такой уж оригинальный философ и экономист.
В июле Маркс познакомился с анархистом Бакуниным. Оба остались тогда довольны друг другом. А 28 августа к нему явился Фридрих Энгельс. Они провели десять дней в попойках и бесконечных спорах. Энгельс — феноменальный тип, выучил 24 языка, из них персидский за три недели. Противник семьи, но чуть позже станет жить с работницей Мэри Берне, но не отказывает себе и в мимолетных связях, в том числе и с родной сестрой Мэри… Десять дней Фридрих и Карл провели в злословиях в адрес немецких философов — Гегеля, Бауэра, Штирнера. Штирнер, в частности, имел неосторожность назвать Маркса «учеником Фейербаха»! Уже тогда сложился этот в дальнейшем неприятный тандем растаптывателей соперников. Постепенно они превратились в двух дружных носорогов.
*
В феврале 1845 года Маркс выдворен из Франции как сотрудник газеты «Форвертс!», приветствовавшей покушение на короля Пруссии. Семья переезжает в Брюссель. Женни опять беременна. В марте мать Женни присылает им служанку Хелен Демут, 25 лет. Демут останется с Марксом на всю жизнь. В сентябре 1845-го рождается дочь Лаура. В 1847 году рождается Эдгар. Женни беременеет как кошка. Их общая страсть друг к другу увеличивает нужду. Детей не на что содержать. Помогает Энгельс, его отец богатый фабрикант. Однако в 1846 году Маркс подумывает об эмиграции в Америку. Он не может, впрочем, осуществить отъезд, поскольку у него нет прусского паспорта для отплытия за океан. В 1846 году Маркс публикует очерк о самоубийстве в журнале «Зеркало души». Биографы предпочитают умалчивать об этом произведении, потому что в данном случае Маркс совершил явный акт плагиата, очерк прямо списан с книги Жака Пеше, француза, полицейского архивариуса, умершего в 1830 году.
*
В 1846 году в Брюсселе Маркс и Энгельс основывают организацию под неуклюжим названием «Коммунистический корреспондентский комитет». Туда вошли страннейшие люди: немец-портной Вильгельм Вейтлинг, еврей-буржуа Моисей Гесс, прусский офицер в отставке Герман Криге, русский писатель Павел Анненков, прусский аристократ брат Женни Эдгар фон Вестфален, немец-журналист из Нью-Йорка Карл Грюн. Таково было первое ядро будущего Коммунистического интернационала. Знаменитый Прудон — предтеча анархизма — отказался от участия в комитете ввиду нетерпимости доктора Маркса. Маркс же умудрился вытолкать из комитета всех его основателей в первый же год. Прудону он отплатил книгой «Нищета философии». По воспоминаниям посетителя комитета, Маркс — «человек, созданный из энергии и непоколебимой убежденности. Его грубый, безапелляционный, категоричный тон выражал уверенность в том, что его назначение — повелевать всеми умами и устанавливать для них законы. Я видел перед собой воплощение «демократического диктатора».
*
В 1847 году в Европе был неурожай. Цены на сельхозпродукцию взлетели, более полумиллиона человек умерли от голода. Во Франции случились нападения на перевозчиков зерна, в Вене — разграбление булочных. В июне в Лондоне Коммунистический корреспондентский комитет влился в Союз справедливых. По инициативе Маркса он был переименован в Союз коммунистов, а лозунгом Союза коммунистов стал лозунг парижских рабочих восстаний: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Марксу поручили составить манифест Союза коммунистов. Он не спешит.
В Европе начались революции. Фердинанд II вынужден был предоставить своим подданным Конституцию. ЦК Союза коммунистов из Лондона требует предоставить манифест до 1 февраля. Маркс пишет «Манифест» легко, на одном дыхании.
Тем временем в Париже в феврале начинается восстание рабочих и студентов. 5 марта вместе с семьей Маркс прибывает в Париж (запрет на его пребывание во Франции был снят). В Париже баррикады, разграбленные лавки, разгромленные Пале-Рояль и Тюильри. Выходит 200 ежедневных газет. Бакунин ест и спит на баррикадах, проповедует коммунизм, уничтожение государств. 13 марта вспыхивает восстание в Вене. В Пруссии с 17 марта восстание одно за другим. В Париже формируется «Демократический легион» — интернациональная бригада, которая 18 марта выступила в Германию. 15 тысяч человек!
Маркс — против. «Это полная нелепость»,— говорит он на одном из митингов. В ответ его называют «трусом и предателем». Маркс также отправляется в Германию, в Кельн, но не сражаться, а вести агитацию на выборах, о которых в конце апреля было объявлено во всей Германии! А как же «призрак бродит по Европе, призрак коммунизма?!» «Чисто пролетарская революция в Пруссии не имеет ни малейшего исторического значения и ни малейшего шанса на успех»,— объясняет Маркс Фердинанду Лассалю. Между тем в Германию прибыли первые экземпляры «Коммунистического манифеста». В этом весь Маркс.
В Германии бунты начались 19 сентября. В Кельне выходит «Новая Рейнская газета» — издатель К.Маркс. 12 октября газета обвиняет Михаила Бакунина в том, что тот — агент царизма, ссылаясь на свидетельство Жорж Санд. Но писательница опровергла информацию «Рейнской газеты». Марксу пришлось публично извиняться. Почему он оговорил Бакунина? Вероятнее всего, приревновал его к европейской революции. Бакунин участвовал в одиннадцати мятежах. Маркс ни в одном. Бакунин был революционером. Маркс — автором «Коммунистического манифеста» и интриганом, каких мало.
*
16 мая 1849 года в Кельне Маркс получил приказ покинуть территорию Пруссии. На «Новую Рейнскую газету» он истратил все наследство, полученное от матери, шесть тысяч талеров, он заложил все имущество, включая книги. Он разорен. В Париже, куда прибывает революционер, бушует эпидемия холеры.
27 августа 1849 года Маркс прибывает в Великобританию. В Великобритании тихо. Маркс без гроша. Говорить по-английски он умеет, но писать нет. Ему 31 год. С ним уже все ясно, он никакой не революционер, но человек, пишущий о революции. 17 сентября в Лондон прибывает Женни, с тремя детьми и беременная четвертым, со служанкой. Они поселяются вшестером в одной комнате на Андерсон-стрит, в доме 4. Из Германии прибывает Энгельс (в отличие от Маркса, он революционер, он сражался), в Манчестере у него отцовская текстильная фабрика. Он и Маркс отныне весь коллектив Союза коммунистов. В ноябре 1849 года Женни родила четвертого ребенка. Его назвали Эдвард-Гай. Карл Маркс в 1850 году выпускает четыре номера «Новой Рейнской газеты». У них нет читателей, у этих номеров. Изданы они на деньги Энгельса, потому что в них забиты статьи Маркса.
Далее происходит невероятный поворот судьбы. В марте 1850 года сводный брат Женни Фердинанд фон Вестфален (он был противником брака сестры с евреем) становится министром внутренних дел в крайне реакционном прусском правительстве у Фридриха Вильгельма IV, король сделал его своим другом. Злейший враг Маркса, Фердинанд пишет коллеге, министру внутренних дел Ее Величества Джорджу Грею, чтобы тот опасался его шурина, «человека опасного и представляющего угрозу для жизни королевы». Грей отвечает на письмо: «Согласно нашим законам, простой разговор о цареубийстве, пока он не касается королевы Англии и не содержит конкретных планов, не является достаточным основанием для ареста заговорщиков». Маркс учит английский, выписывает выражения, ходит на собрания эмигрантов. В апреле основывает «Всемирное общество революционных коммунистов», которое загибается уже в сентябре.
*
15 мая 1850 года Марксов выселяют из комнаты. На кровати, одежду и даже колыбель шестимесячного Гвидо власти наложили секвестр. Пришлось их быстро продать. Семья переехала в Сохо, в трушобу, на Дин-стрит, названную одним из исследователей Маркса «улицей смерти». Карл все реже выходит из дому, становится подозрительным. Вильгельму Либкнехту он говорит: «Реакция воображает, что сладила с революцией, но не сознает, что наука готовит новую. Царствованию его величества пара пришел конец, и его заменит гораздо более мощный правитель — революционер — электрическая искра!» (Вспомним, что его отец приветствовал железные дороги.)
В августе-сентябре Женни находится у матери в Трире, вместе с четырьмя детьми. Карл остается в Лондоне со служанкой. В сентябре на еженедельном собрании ЦК Союза коммунистов в трущобе, при свете дешевых свечей у Маркса происходит стычка с Августом фон Виллихом, командиром Энгельса (во время короткой революции в Германии), он обозвал Виллиха «безграмотным дураком и четырежды рогоносцем». Виллих вызвал его на дуэль. Маркс отказался драться. Вместо него вызвался Конрад Шрамм, и Виллих тяжело ранил его в голову. Трус ли Маркс? Он скандальный тип, но храбростью не отличается. 19 ноября 1850 года его младший сын Гвидо умирает, не прожив и года. А Женни опять беременна. Так же, как беременна и служанка Хелен Демут. Убегая от двух беременных женщин (они стали ссориться), доктор Маркс стал ходить в библиотеку Британского музея. В марте 1851-го рождается Франциска — пятый ребенок Марксов. А 23 июня 1851 года Хелен Демут произвела на свет мальчика. Фридрих Энгельс признал ребенка, которого назвали Фредериком Льюисом, и отдали кормилице за счет Энгельса. Перед смертью Энгельс признался, что отец ребенка не он, а Маркс.
Брат Женни, всесильный министр внутренних дел, не забыл о семействе. Его агенту Вильгельму Штиберу удается проникнуть в квартиру Марксов в Сохо под видом сочувствующего. Вот одно из его донесений в Берлин: «В частной жизни (Маркс) очень неряшлив, циничен, отвратительный хозяин. Он ведет богемную жизнь. Редко моется и меняет белье. Быстро пьянеет. Зачастую целый день слоняется без дела; но если у него есть работа, то он сидит за ней днем и ночью. Ложится спать и встает когда вздумается. Иногда не спит всю ночь и все утро, к полудню ложится на канапе, не раздеваясь, и спит до вечера, не обращая внимания на домашнюю суету, в его квартире нет ни одного целого предмета мебели. Все поломано, покрыто пылью, в большом беспорядке. Посреди гостиной стоит большой стол, покрытый подобием скатерти. На нем рукописи, книги, газеты, клочки ткани от шитья его жены, треснувшие чайные чашки, грязные ложки, ножи, вилки, свечи, чернильницы, стаканы, трубки, табачный пепел… Все это вперемежку… Когда входишь к Марксам, дым от угля и табака ест глаза, точно в пещере, и ничего не видишь. Гостя приглашают присесть на детский стульчик, но он не вычищен, так что можно измазать брюки. Все это нимало не смущает ни Маркса, ни его жену».
14 апреля 1852 года умирает Франциска, ей едва исполнился год. Но 16 января 1855 года рождается шестой ребенок, Элеонора. В том же году 6 апреля умирает сын Эдгар. Из шести детей, таким образом, умерли трое. В 1855 году Марксу 37 лет. Молодость закончилась.
Дальнейшее широкоизвестно.
*
28 сентября 1864 года происходит учредительное собрание Международного товарищества рабочих. Маркс становится полновластным хозяином этой организации. В 1867-м в Гамбурге выходит в свет первый том «Капитала» — главного труда Маркса. Во время написания книги и позднее Маркс страдал фурункулезом. Энгельсу он написал: «Надеюсь, буржуазия, пока жива, будет иметь причины вспоминать мои фурункулы».
2 декабря 1881 года умирает Женни фон Вестфален, госпожа Маркс.
14 марта 1883 года скончался в Лондоне Карл Генрих Мордехай. Владимиру Ленину 13 лет.
Я убежден, что доктор Маркс не стал бы Идолом без Ленина. Он остался бы во времени исключительно как неяркая звезда: философ-экономист, в одном ряду с Рикардо, через запятую. Не осуществи противоестественной в России пролетарской революции апостол Маркса — Ленин. Ленин — это Святой Павел марксизма. Как не было бы христианства без Святого Павла, так не было бы и Идола Маркса без Ленина. Точнее, память о Марксе и марксизме сохранилась бы в пожелтевших журнальчиках и Богом забытых газетах, и только.
№1, январь 2010 года
В: В чем угроза нашей жизни?
О: В нас.
Я с азартным нетерпением отношусь к будущему и пытаюсь заглянуть туда. Потому, когда мне попадаются предсказания будущего, я себе выписываю самые разительные предсказания. Вот небольшой списочек, скромненький такой, ожидаемых прорывов человечества. В 2010-м (да-да, 2010!) — будут получены научные доказательства существования души после смерти. В 2013 году обещают открыть первую плантацию по выращиванию искусственного мяса. В 2026 году обещают создать искусственный мозг. В 2039 году будет создана искусственная матка для выращивания младенцев, то есть появятся первые человеческие инкубаторы. В 2060 году обещают, что возникнет новая мировая религия и она вытеснит все остальные. В 2069 году возникнет конфликт между Россией и Китаем за сибирские территории. В 2075 году во всех государствах будет узаконена эвтаназия.
Не слабо. Но это все положительное будущее. А вот отрицательное.
Только что заработал на границе Франции и Швейцарии Большой адронный коллайдер, LHC. Он будет разгонять протоны до бешеных скоростей, а также ядра свинца, разгонять в десять раз быстрее, чем старые ускорители. Значительное меньшинство ученых опасается, что в ходе экспериментов могут возникнуть микроскопические черные дыры, которые будут способны поглощать частицы обычной материи. Довольно быстро черные дыры могут изгрызть эту нашу единственную планету. До нуля.
В списке, приведенном выше, безапелляционно указан год создания искусственного мозга. Искусственный интеллект обещают создать нам и реально уже работают над созданием его несколько крупных мультинациональных компаний. Таких как компьютерная компания Google. Компания Novamente хвастает, что 50% кода искусственного интеллекта (ИИ) уже написано. Работают над созданием ИИ компании CYC, Numenta, a2i2, Genetic Programming Inc, а в России — компания ABBYY. Возможно, ведутся работы над ИИ также частными фирмами, но наверняка держатся в секрете, поскольку искусственный интеллект — это абсолютное оружие, рядом с которым старый добрый гиперболоид инженера Гарина будет выглядеть как примус, ей-богу. Абсолютное оружие, ИИ вряд ли станет долго прислуживать человеку, поскольку сильный искусственный интеллект может установить свою власть над миром. Для ИИ не составит проблемы взять под контроль весь интернет и любые управляемые компьютером системы. Для прихода к мировому господству ИИ может использовать уже существующие государственные системы управления. Или ИИ может захватить управление ядерным оружием. Будучи во много раз умнее человека, ИИ будет способен обмануть человечество так тонко, что люди этого не заметят и не поймут. Самый страшный вариант поведения ИИ — это если ИИ начнет реализовывать некую цель, при реализации которой о безопасности человека ничего не сказано. Несмотря на опасность создания ИИ, как мы видим, около десятка компаний ведут работу над созданием. И обещают создать ИИ от 2010 до 2030 года.
Пытливое человечество одновременно страшно легкомысленно себя ведет. Японцы, например, планируют просверлить дно океана вплоть до мантии, используя для этого бомбы против бункеров, которые, упав, вгрызаются в грунт и продвигаются вглубь. Америкосы, как и полагается жестким протестантам, хотят дырявить Землю последовательной атакой ядерными зарядами. Есть также проект проплавления земной коры с помощью огромной капли расплавленного железа. Пройдя так или иначе три тысячи километров до мантии, пытливые сумасшедшие, видимо, пробурят и ее, а там, под мантией, находится резервуар сжатой и перегретой жидкости с расплавленным в ней газом — жидкое земное ядро. Рванет так, что гарантированно разорвет планету в куски.
Споры о глобальном потеплении не утихают. Есть ученые, напрочь отрицающие, что человеческая деятельность на планете угробит нам нашу единственную планету. Не меньшая часть ученых (россияне А.В.Карнаухов, О.Иващенко, А.Ваганов, британец Дж.Атченсон) утверждает, что парниковый эффект уже находится на пороге необратимости и вошел в фазу положительной обратной связи, таким образом, температура Земли возрастет на десятки и сотни градусов, сделав жизнь на Земле невозможной. Мы станем как Венера, где температура держится на плюс 400 °С.
Как ни странно, ядерное оружие — одна из наиболее невинных опасностей, грозящих человечеству. Худо-бедно человечество уже контролирует свое ядерное поведение. Однако технологический прогресс дает все большие возможности для самоуничтожения. Например, возможно создание супернаркотиков. Биоинженерия позволит создать генетически модифицированные растения, которые станут неисчерпаемым источником удовольствия. Однако, возможно, будет и непосредственно воздействовать на центры удовольствия в мозгу. Вечный будет кайф!
Человечество давно занимается прослушкой и просмотром космоса с целью поиска иных цивилизаций и установления с ними связи. Существует целая программа SETI для этих целей. Сейчас появилась еще более мощная частная программа АТА, предполагающая прослушивание 24 часа в сутки миллиона звезд! Вероятность обнаружить внеземные цивилизации постоянно растет. Хотя скорее следовало бы опасаться принятия сигналов от инопланетян. Г.Моравек в книге «Дети ума» предупреждает об опасности: загрузке из космоса компьютерной программы, которая будет обладать искусственным интеллектом, соблазнит цивилизацию-хозяина новыми возможностями, размножится в миллионах копий и уничтожит хозяина. Несмотря на протесты некоторых ученых, прослушка космоса продолжается. Более того, есть программа METI: мы, земляне, посылаем о себе информацию в космос, выдавая свое присутствие инопланетянам, которые не могут не быть нашими врагами.
По мере прогресса, а ожидается в течение двадцати лет огромный рывок, например, в области нанотехнологий, появится опасность нанотерроризма, биотерроризма, космического терроризма. Можно будет отклонить с его орбиты доселе мирно проносившийся мимо Земли астероид и грохнуть его о поверхность ненавистной державы. Биотерроризм станет возможным тотчас после создания «биопринтера» — настольной мини-лаборатории, подключенной к компьютеру и способной порождать живые клетки с заданными свойствами.
«Для создания нелегального биопринтера понадобится только обычный компьютер, доступ в интернет и к соответствующим программам, полученный у друзей комок «синтез-дрожжей» и набор «Юного химика» для организации интерфейса»,
— пишет исследователь А.Турчин. И добавляет:
«Возможно, я упрощаю, и биопринтер на самом деле сложнее, однако он относится к пространству целей и тем или иным путем он может быть создан. Я полагаю, что до создания такого устройства осталось от 10 до 30 лет… Для синтеза, скажем, вируса оспы будет достаточно скачать из интернета некий файл и запустить его исполнение. Биотехнологии могут предоставить и новые способы распространения опасного вируса».
Остается только проскрипеть «Да-а-а-а!» и развести руками, ибо нет предела любознательности человека и его легкомыслию.
№2, февраль 2010 года
В: За что мы любим людей?
О: За пороки.
Есть в Германии, в земле Саксония, на Эльбе, небольшой городок Виттенберг, сейчас в нем обитает около 50 тысяч немцев. Однако в истории Германии Виттенберг — великий город. Здесь началась Реформация, в 1517 году преподаватель теологии Виттенбергского университета Мартин Лютер прибил к дверям церкви местного замка свои знаменитые 95 тезисов. Случилось это 31 октября, и с того дня от католичества отделилось протестантство, или лютеранство.
Доктор теологии Мартин Лютер делит славу великого немца только с Иоганном Вольфгангом Гете. Помимо того что Лютер отделил германскую веру от католической, он еще сформулировал основные догматы этой веры и перевел латинскую Библию на немецкий язык. Потому он также считается великим немецким прозаиком. Лютер — плоть от плоти своего народа, сын крестьянина Ганса Лютера, ставшего рудокопом, а потом бюргером. Ганс и Гретхен (мать) Лютер отправили сына учиться вначале во францисканскую школу, а потом в университет города Эрфурт. Папа Ганс и мама Гретхен хотели, чтобы сын изучал юриспруденцию, но в 1505 году, в возрасте 22 лет, Мартин вдруг стал монахом. Отчего это случилось, неясно, биографы уже пятьсот лет спорят меж собой. Как бы там ни было, Лютер вступил в монашеский орден августинцев, в 1507 году был посвящен в священники.
В Виттенберг он попадает в 1508 году. Его отправили преподавать в университете теологию и одновременно учиться, он хочет получить степень доктора теологии. А что он преподает? В основном толкует послания апостола Павла, так в сезон 1515‒1516 года читает курс о «послании к Римлянам», в 1516‒1518 годах — о «посланиях к Галатам и к Евреям». Еще в 1511 году Лютер съездил в Рим по делам ордена августинцев. Там он мог наблюдать развращенность верхушки Римско-католической церкви. Всю свою ярость, приобретенную в Риме, он выплеснул через шесть лет в 95 тезисах. В тезисах дело идет в основном об отпущении грехов и продаже индульгенций с целью «оказания содействия построению храма Святого Петра и спасения душ христианского мира». Лютер гневно осуждает сам принцип продажи индульгенций. Гнев его вызван появившейся 18 октября 1517 года буллой Папы Льва X. Уже 31 октября, оперативно, по-современному, Лютер выступает с 95 тезисами против.
Папа предает его анафеме в 1520-м. Лютер немедленно сжигает во дворе Виттенбергского университета (на той же сценической площадке!) папскую буллу и обращается «к христианскому дворянству немецкой нации», заявляет, что борьба с папами, с Римом является общенациональной борьбой немецкого народа.
Мы с вами знаем, что раскол в Западной церкви вызвал многочисленные религиозные войны, послужил причиной множества трагедий, таких как Варфоломеевская ночь. Лютера защитили немецкие аристократы. В 1520‒1521 годах он скрывается у Фридриха Саксонского в замке Вартбург, где ему, по преданию, явился дьявол. Туристам до сих пор показывают следы чернил на стене, Лютер бросил в дьявола чернильницей.
Реформация удалась. В 1525 году Лютер женился, нарожал шестерых детей. Переводил Библию, писал богословские тексты. Во время Крестьянской войны 1524‒1526 годов принял сторону своих покровителей-аристократов, написал трактат «Против кровопийц и мятежников-крестьян». Умер в 1546 году в возрасте 62 лет. С портретов глядит на нас гладко выбритый, тонкогубый, фанатичный бюргер где с двойным, где с тройным подбородком. В черном берете.
Доктор алхимии и астрологии Иоганн Фауст изображается обыкновенно с бородой и с книгой. Если Лютера живописал сам Лукас Кранах, то Фауста писали анонимные художники. Удивительно, что как Ленин, так и Керенский (великие актеры истории России в 1917 году) были родом из одного городка — Симбирска, так и Лютер, и Фауст оба связаны с Виттенбергом и его университетом. В Виттенберге на улице Collegienstraße на одном из домов висит мемориальная доска, на которой написано, что Johann Faust (1480‒1540), астролог, алхимик, жил в этом доме с 1525 по 1532 год.
О жизни доктора Фауста известно немного. Он родился, вероятнее всего, в городке Книтлинген, в 1508 году при содействии немецкого рыцаря Франца фон Зиккингена получил место учителя в Крейцнахе, но вскоре бежал оттуда из-за преследований родителей учеников. Он разъезжал по Европе, представляясь как «некромант» и астролог. Аббат Тритемий пишет о нем в 1507 году:
«Рассказывали мне священники ⟨…⟩, что в присутствии многих он хвастался таким знанием всех наук и такой памятью, что если бы все труды Платона и Аристотеля и вся их философия были начисто забыты, то он ⟨…⟩ по памяти полностью восстановил бы их и даже в более изящном виде. ⟨…⟩ Он явился в Вюрцбург, где не менее самонадеянно говорил в большом собрании, что ничего достойного удивления в чудесах Христовых нет и что он сам берется в любое время и сколько угодно раз совершить все то, что совершал Спаситель…»
По некоторым источникам, Фауст изучал магию в Кракове. В списках философского университета в Гейдельберге за 1509 год упоминается бакалавр философии Иоганн Фауст. Камермейстер епископа Бамберского в годовом отчете упоминает в 1520 году:
«Пожаловано философу доктору Фаусту 10 гульденов за составление гороскопа и предсказание судьбы».
В «Лейпцигской хронике» некий Фогель пишет в 1525 году:
«в народе ходят слухи ⟨…⟩, будто однажды, когда погребщикам в Ауэрбаховском винном погребе никак не удавалось выкатить непочатую бочку с вином, знаменитый чернокнижник доктор Фауст сел на нее верхом, и силою его чар бочка сама поскакала на улицу».
В протоколе постановлений магистрата города Ингольштадта за 1528 год записано:
«В среду после Вита 1528 года приказано некоему человеку, называющему себя доктором Георгом Фаустом из Гейдельберга, искать себе пропитание в другом месте».
Иоганн Гаст пишет в 1548 году:
«Другая история о Фаусте. Когда мы с ним обедали в большой коллегии в Базеле, он отдал повару изжарить птиц, не знаю, где он купил их ⟨…⟩, потому что их тогда нигде не продавали, да и птиц таких в Базеле не водилось. Были у него собака и конь, которые, полагаю, были бесами… Слыхал я от людей, что собака иной раз оборачивалась слугой и доставляла хозяину еду».
Филипп Меланхтон (соратник Мартина Лютера!):
«Фауст также пытался в Венеции взлететь на небо, но жестоко расшибся, упав на землю ⟨…⟩ Фауст-маг пожрал в Вене другого мага, которого спустя немного дней нашли в каком-то месте…»
«Циммерская хроника» сообщает, что
«в маленьком городке Штауфен скончался Фауст. Книги, оставшиеся после него, перешли в руки рыцарей фон Штауфен, во владениях которых он умер».
В 1587 году в издании Шписа вышла «народная книга» о Фаусте. Великий немец Иоганн Вольфганг Гете создал на основе народной книги великую поэму «Фауст».
Были ли знакомы два доктора? В «Застольных беседах» Мартина Лютера находим такой вот пассаж:
«Когда однажды за ужином зашла речь о некоем чернокнижнике Фаусте, доктор Лютер сказал внушительно: «Противоборствуя мне, дьявол не прибегает к помощи колдунов. Если бы он мог этим нанести мне вред, он бы давно уже сделал это. Не раз уже он хватал меня за глотку, но приходилось ему все-таки отпускать меня. Я-то уж по опыту знаю, каково иметь с ним дело. Он часто так донимал меня, что я уже не ведал, жив я или мертв. Бывало, доводил он меня до такого смятения, что я вопрошал себя, есть ли на свете Бог, и совсем отчаивался в Господе Боге нашем. Но словом Божиим я отгонял наваждение».
Иными словами, Лютер не осудил Фауста, своего брата доктора из Виттенберга. Интересно, что потомок рыцарей фон Штауфенов неудачно взорвал Гитлера в 1944 году.
Фауста, по преданию, очень любили школяры и студенты. Антипод тонкогубого семьянина Лютера, предававшийся «гнуснейшим порокам», выпивоха, скандалист и распутник во все века почитался народной Германией не меньше, чем тонкогубый Лютер. Вы за кого из докторов? Я за Фауста.
№3, март 2010 года
Русский медведь с густой бородой, равно ненавидимый европейскими монархами и революционерами, кумир Вагнера и творец анархической утопии, в честь которого названы десятки улиц — Михаил Александрович Бакунин.
Близкие называли его Мишель. Михаил Бакунин родился в семье помещика в Тверской губернии в 1814 году. Умер в июле 1876 года в городе Берне в Швейцарии, в больнице для чернорабочих, куда был помещен по своему настоянию.
За неделю до смерти он перестал пить и есть. Но все же согласился за мгновение до смерти поесть каши. Последними словами Мишеля были невероятные: «Каша — это другое дело…»
Жизнь его, авантюристическую, можно сравнить с кашей таки. Прежде чем в нее углубиться, в эту кашу, полезно знать его внешность. В последние годы жизни он выглядел так:
«Это был гигант, огромный, могучий и тяжелый, который с трудом прошел бы, не согнувшись, в дверь обыкновенной квартиры… Все в нем было пропорционально, бюст, члены, и все в колоссальных размерах… Огромная голова, покрытая целым лесом длинных всклокоченныхволос, не знавших гребешка, и борода, обрамлявшая нижнюю часть лица и часть щек…». «Зимой и летом он носил все тот же костюм, никогда не сменявшийся и состоявший из тяжелых, стоптанных сапог, в голенища которых опущены были панталоны, поддерживающиеся только нетуго затянутым ремнем; из серой развевающейся накидки необычной формы, без талии, застегнутой на одну верхнюю пуговицу. Бычью шею окутывал свободный, плохо повязанный кусок материи, из-за которой местами выглядывал ненакрахмаленный, поношенный воротник, просившийся в стирку. На голове знаменитая мягкая серая фетровая шляпа, имевшая такой вид, точно она никогда не была новой. Этих сапог, этих панталон, этой накидки, этого фуляра, этой шляпы Михаил Бакунин никогда не снимал, даже ночью, так как он спал нераздетый на доске, положенной на низкие козлы и покрытой тюфяком. Эти сапоги, эти панталоны и эта накидка хранили на себе следы грязи всех пережитых зим и пыли всех пережитых лет… точно так же и запущенная борода часто могла служить обеденным меню прошедшей недели».
Этот уничтожающий и страннейший словесный портрет Бакунина набросал француз, член Парижской коммуны Артур Арну, скрывавшийся в Швейцарии в городке Лугано, где жил с 1874 года Бакунин.
Дав вам представление о внешности человека, попытаюсь выделить несколько основных тем в жизни Мишеля.
Бакунин и революции
Он уехал за границу в 1840 году, в возрасте 26 лет, намереваясь учиться философии и никогда не возвращаться в Россию. В моей юности я ошибочно считал, что Бакунин участвовал в одиннадцати европейских революциях. Так писали его поклонники. Постепенно разобравшись, понял, что его революционные заслуги преувеличены. В момент, когда вспыхнула Февральская революция 1848 года в Париже, Бакунин жил в Брюсселе. Пока он добирался до Парижа, на это ушло три дня. Революция совершилась, а он попал скорее на праздник победы революции. Далее происходит нечто не совсем понятное. Бакунин уезжает из Парижа в Германию, а оттуда в Прагу. Почему? В своей знаменитой «Исповеди» он так объясняет свой побег из Парижа:
«После двух или трех недель… я несколько отрезвился и стал себя спрашивать: что же я теперь буду делать? Не в Париже и не во Франции мое призвание, мое место на русской границе: туда стремится теперь польская эмиграция, готовясь на войну против России; там должен быть и я для того, чтобы действовать в одно и то же время и на русских, и на поляков…»
И все же из революционного Парижа на сонную русскую границу, из Парижа, где он, по его собственному признанию, «месяц предавался духовному пьянству»:
«Я вставал в пять, в четыре часа поутру, а ложился в два; был целый день на ногах, участвовал решительно во всех собраниях, сходбищах, клубах, процессиях, прогулках, демонстрациях — одним словом, втягивал в себя всеми чувствами, всеми порами упоительную революционную атмосферу».
И вдруг он уезжает из этого Парижа…
Скорее всего, его удалили из Парижа.
«С энергией и страстностью принялся он за организацию парижских рабочих. Его энергия показалась опасной даже членам временного правительства, и они поспешили удалить его из Парижа, дав ему поручение в Германию и славянские земли»,—
так утверждает один источник. Похоже на правду. Друг Мишеля, префект революционного Парижа Коссидьер, так отзывался о нем:
«Что за человек! Что за человек! В первый день революции это просто клад, а на другой день надобно расстрелять!»
Вот и услали, чтобы не расстрелять.
В революции в Вене 13 марта Мишель не мог участвовать, потому что был еще в Париже. Уехал в дилижансе на Страсбург только в конце марта. В Берлине его арестовали и, освободив, отправили во Вроцлав, тогда Бреслау. Оттуда он попадет в Прагу, где происходит Всеславянский съезд. Бакунин выступает на съезде с проектом создания славянской федерации славянских народов. Проект не был принят. Интересно, что получивший всемирную славу как один из отцов анархизма (вместе с французом Прудоном) Мишель Бакунин столь же часто, если не чаще, выступал как теоретик панславизма. Один побочный комментарий. В Париже я жил многие годы на Rue de Turenne, в десятке шагов от Rue de Bourgogne, где квартировал Бакунин и куда к нему приходил Прудон, часто их беседы продолжались до утра.
Но вернемся в летнюю Прагу 1848 года. Славянский съезд закончен, по его пятам 12 июня началось народное восстание. Конфликт начали студенты, выступившие против немецкого населения Праги. Австрийский главнокомандующий гарнизона Виндишгрец запретил уличные шествия и митинги. Однако был Духов день, христианский праздник, и люди вышли на улицы. Начались столкновения с солдатами. В ответ улицы покрылись баррикадами. На баррикады Виндишгрец ответил обстрелом Праги из пушек. Мишель находился, конечно же, все эти дни на баррикадах, в качестве волонтера. Хотя и участвовал в революции, но опять не был главным. Он предлагал взять штурмом ратушу, разогнать умеренных руководителей восстания и учредить революционный комитет с неограниченными диктаторскими полномочиями. Его не послушали. А может, и не слышали.
В начале июля 1848 года Бакунин прибывает в Берлин. Пока он отсутствовал, в Берлине тоже произошла революция. Но к июлю она захлебнулась. До этого в Париже 23 июня происходит еще одна революция в революции, уже рабочая — вспыхнуло восстание рабочих, протестовавших против закрытия Национальных мастерских и антинародной политики правительства. Рабочих поддержали парижане. Была кровавая бойня. Бакунин в это время пробирался из Праги в Берлин. Опять не повезло.
С июля 1848-го по май 1849 года Бакунин живет в Германии. Отбивается от обвинений «Новой Рейнской газеты», редактируемой Карлом Марксом, в том, что является царским агентом. Знакомится с идеологом немецкого анархизма Максом Штирнером, занимается делами поляков и носится с панславизмом. В ту пору, прощаясь с друзьями, Мишель неизменно добавлял: «До встречи в славянской республике!» Пошловато?
В мае 1849 года вспыхивает революция в Саксонии. Нужно сказать, что ее никто не ожидал. Первые волнения были вызваны отказом саксонского короля принять общегерманскую объединительную конституцию, выработанную Франкфуртским национальным собранием. Особенно сильные волнения начались в Дрездене. Герцен пишет:
«Едва лишь революция разразилась в Дрездене, он появился на баррикадах… Образовалось временное правительство. Бакунин предложил ему свои услуги. Обладая большей энергией, чем его друзья, не облеченный формальными полномочиями, он сделался военным вождем осажденного города».
Следует указать здесь, что Герцен противоречит самому себе и вводит нас в заблуждение. Бакунин не был членом временного правительства и вообще не был облечен формальными полномочиями, потому не мог быть военным вождем. Самое большее, на что он мог претендовать (иностранец!) — это роль неформального военного советника. Все-таки он учился в Михайловском артиллерийском училище и два года служил в артиллерийской бригаде прапорщиком. Негласный военный советник, что же он советовал?
Вот здесь Мишель был действительно оригинален. Бакунин предложил развесить лучшие картины Дрезденской галереи на баррикадах. Это могло остановить королевские войска. В случае если бы войска стали стрелять в картины: «Тем лучше, пусть на них падет позор этого варварства». Еще он советовал спилить вековые деревья на главной улице города, чтобы помешать наступлению кавалерии короля. И наконец, в самом конце восстания Бакунин предложил поджечь дома аристократии и взорвать ратушу вместе со всеми членами временного правительства.
Ратушу не взорвали. В город вступили саксонские и прусские войска. Повстанцев расстреливали, закалывали штыками, баррикады сносились прямой наводкой. Русская легенда о Бакунине повествует нам, что он якобы предлагал организованно отойти в горы и там начать партизанскую войну. Но русские авторы любуются Бакуниным. В действительности глава дрезденского временного правительства Отто Гейбнер и небольшая группа, в которой был и Бакунин, ушли из Дрездена в городок Хемниц и ничего лучшего не придумали, как остановиться в гостинице. Тут их всех и арестовали.
Так что из легендарных 11 остались две революции: в Праге и Дрездене. Так вот.
Бакунин и государь император
14 января 1850-го саксонский суд вынес смертный приговор Гейбнеру, Рекелю и… Бакунину. Несмотря на то что на допросе он заявил, что его политическая деятельность была направлена главным образом против русского правительства. (Саксонские жандармы поставили русских жандармов в известность об аресте Мишеля еще в мае 1849 года. Император Николай I якобы изрек: «Наконец-то!»)
Приговор, однако, не торопились приводить в исполнение. В июне 1850-го Бакунину заменили смертную казнь пожизненным заключением, и одновременно, в кандалах, он был выдан Австрии. Мишеля привезли в крепость Ольмюц, где приковали железной цепью к стене. В мае 1851 года за участие в пражском восстании он был приговорен к смертной казни через повешение. Затем, по саксонскому примеру, австрийский император заменил смертную казнь пожизненным заключением, и Мишеля выдали России. В мае же 1851 года его прямиком привезли в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Где-то через два месяца к узнику пришел граф Орлов со страннейшим предложением от государя: «Пусть он напишет мне письмо, как духовный сын пишет к духовному отцу». Бакунин написал знаменитую «Исповедь», 70 лет пролежал этот документ в секретном архиве. Его читателем был один человек — Николай I, на полях рукописи остались его пометки. Когда рукопись была опубликована, общество интерпретировало ее как «покаяние». Мое личное мнение: «Исповедь» — военная хитрость Мишеля.
Три года в Алексеевском равелине. В 1854-м его переводят в Шлиссельбургскую крепость. А в феврале 1857 года новый царь Александр II заменяет Бакунину пожизненное заключение вечной ссылкой в Сибирь. Вероятнее всего, возымели действие связи его семьи. С 1857-го по июнь 1861-го Мишель — в Сибири, живет в Томске и Иркутске, под опекой родственника, губернатора Восточной Сибири Муравьева-Амурского. В октябре 1858 года женится на 18-летней Антонине Квятковской, дочери польского ссыльного дворянина. В 1861 году, в июне, он бежит (по Амуру) от родственника Муравьева-Амурского в Японию, а оттуда добирается в декабре 1861 года в Лондон.
Относились ли цари, государи императоры как-то по-особому к Мишелю Бакунину? Маловероятно. У Николая I были декабристы (Пестель написал для него сочинение, подобное «Исповеди»), некоторых декабристов он расспрашивал лично, его задело за живое, почему восстали его лучшие дворяне. У Александра II чуть позже (в 1862 году) появился личный враг — Чернышевский, вот его Александр преследовал лично. А Бакунин все же не совершал преступлений на территории Российской империи. Правда, он пытался и будет пытаться позднее поддержать бунтующих поляков.
Бакунин и Рихард Вагнер
В четырехтомных своих мемуарах под названием «Моя жизнь» Рихард Вагнер подробно пишет о своем друге Мишеле Бакунине. Пишет с восхищением. Знакомы они были недолго, во время Дрезденского восстания любопытный Вагнер приходил в ратушу, где работало временное правительство, посещал и баррикады. Вагнер был до такой степени увлечен Бакуниным, что несколько раз приглашал его вечерами к себе в семью. Не забудем, что рыжий Вагнер немец все-таки.
«Моя жена,— пишет Вагнер,— подавала к ужину нарезанную мелкими кусками колбасу и мясо, и, вместо того чтобы по саксонскому обычаю экономно накладывать на хлеб, он сразу поглощал все. Заметив ужас Минны, я осторожно стал поучать его, как у нас едят это блюдо. На это он ответил с улыбкой, что поданного на стол достаточно, что, хотя он чувствует свою вину, ему надо позволить справиться с блюдом по-своему. Не нравилось мне также, какой пил вино из небольшого стакана. Вообще он не одобрял этого напитка. ⟨…⟩ Хороший стакан водки приводит к той же цели, быстро и решительно».
Через полтора столетия можно почувствовать и ужас Минны, и восхищение рыжего Вагнера Мишелем-варваром. А вот зарисовки любимого друга Мишеля во время восстания:
«В черном фраке, с папироской во рту, Бакунин бродил по городу».
Или вот Вагнер бродит в ратуше:
«Здесь шла тяжелая борьба, организованная, серьезная. Следы величайшего утомления лежали на всех лицах, ни один голос не звучал натурально. Все хрипели тяжко… ⟨…⟩ Один только Бакунин сохранял ясную уверенность и полное спокойствие. Даже внешность его не изменилась ни на йоту, хотя и он за все это время не сомкнул глаз. Он принял меня, лежа на одном из матрацев, разложенных в зале ратуши, с сигарой во рту».
А вот Мишель слушает Вагнера.
«Однажды мне удалось уговорить его прослушать первые сцены «Летучего голландца». Я играл и пел, и этот страшный человек обнаружил себя тут с неожиданной стороны. Он слушал музыку внимательнее всех других. А когда я сделал перерыв, он воскликнул: «Как прекрасно!» И просил играть еще и еще».
Как раз во время Дрезденского восстания Вагнер записал первый набросок к опере «Зигфрид» — смерть Зигфрида. Среди исследователей творчества Вагнера есть мнение, что прототипом Зигфрида мог послужить «этот страшный человек». Ведь он, несомненно, послужил Тургеневу прототипом Рудина. Мишель производил огромное впечатление на современников.
Бакунин и Сергей Нечаев
Познакомились они в марте 1869 года в Женеве. Нечаеву в тот год было 22. Бакунин принял молодого студента, бежавшего из России, как представителя Всероссийского революционного комитета. Стареющий Мишель был очарован молодым экстремистом из России. Он поселил экстремиста у себя на свободной кровати. Нечаев прожил рядом с Мишелем четыре месяца. За это время они успели выпустить большое количество прокламаций и первый номер журнала «Народная расправа». Существует мнение, что экстремист Нечаев соблазнил экстремизмом Мишеля. Но Мишель сам шокировал юного дьявола такими, например, пассажами:
«Разбой — одна из почетнейших форм русской народной жизни. Разбойник — это герой, защитник, мститель народный; непримиримый враг государства ⟨…⟩ боец на жизнь и на смерть против всей чиновно-дворянской и казенно-поповской цивилизации. Кто не понимает разбоя, тот ничего не поймет в русской народной истории».
Вдвоем черт и младенец написали «Катехизис революционера», никогда никем не превзойденные правила революционного насилия. Там они писали:
«наше дело — страшное, полное, повсеместное и беспощадное разрушение». «Должно разрушить все существующее сплеча, без разбора, с единым соображением «скорее и больше» ⟨…⟩ Яд, нож, петля и т.п.! Это назовут терроризмом! ⟨…⟩ Пусть! Нам все равно!»
— уточняет Нечаев.
Позднее, когда открылись детали убийства студента Иванова, Бакунин записал вдневнике: «Процесс Нечаева! Какой мерзавец!» Однако впоследствии Бакунин простил своего молодого друга. Несмотря на то что революционер Герман Лопатин сообщил, что у Нечаева фаланга одного из пальцев прокушена до кости: это в смертельной агонии сжал зубы на пальце Нечаева, душившего его, студент Иванов.
Последние годы жизни
В 1874 году старый заговорщик должен был быть объявлен главой временного революционного правительства Италии. Восстание должно было начаться в Болонье в ночь на 7 августа 1874 года. Мишель должен был присоединиться к восставшим после захвата арсенала и городской ратуши. За Бакуниным так никто и не пришел. Дело в том, что руководители восстания (лидеру Андреа Косте было 20 лет!) были арестованы по доносу предателей. Бакунину едва удалось выбраться из города, замаскировавшись под священника в очках и с корзиной яиц в руке. Он тихо уехал к себе в Швейцарию.
А потом… И тут я отсылаю читателя к началу повествования о Мишеле, он скончался в городе Берне, в больнице для чернорабочих, куда попросился сам. Бакунин понимал, что станет героем мифа. Для его мифа ему нужно было умереть в больнице для чернорабочих.
№3, март 2010 года
В: Где главное место встречи в Париже?
О: У Сены.
Париж чрезвычайно зависим от своей реки — Сены. Туристу, лишь проезжающему через город, в этом трудно разобраться, эта связь проявляется лишь при длительных наблюдениях, однако это так. Даже цвет неба Парижа зависит от сезонных колебаний цвета воды этой великой реки. Весной — он мутно-клочковато-грязный, так как вода несет в себе размытые половодьем почвы, ветви деревьев, глину; зимой цвет становится серовато-стальным. Зимой великая река излучает, протекая змеей сквозь город, серый мерзлый цвет на его здания, и в первую очередь на набережные.
Сена дает направление ветрам. Они свободно гуляют вдоль набережных и поперек всех ее мостов. Летом ветра влажные и мокрые, как в помещениях бани, весной — капризно-пронзительные, зимой — холодные, сильные, с ними приходится бороться всем телом гуляющему по набережным человеку.
Я годами шагал по набережным Сены, через все мосты: начиная от моста Мэрии до самой Эйфелевой башни. Так что для меня понятно, под каким свинцовым небом и сопротивляясь каким жестоким ветрам шел у моста Искусств Рудольф Нуриев, когда его встретил мой приятель Игорь. Они столкнулись на набережной Вольтера.
Было утро. Летели капюшоны, плащи, волосы редких прохожих. Игорь, бывший матрос с советского траулера, сбежавший через иллюминатор в Канаде, и вот уже десяток лет тогда — русский художник, муж внучки французского маршала, выгуливал черную собачку. Метким взглядом он подцепил под кепкой идущего навстречу прохожего, знакомое всему миру скуластенькое лицо. Теперь, правда, исхудавшее и словно обведенное двойной линией. В простой спортивной одежде великий танцовщик был неотличим от обычного прохожего парня, борющегося с зимними ветрами на утренней прогулке. Нахальства Игорю было всегда не занимать, веселую непринужденность он с себя сбросил, вспомнив, что читал, будто Нуриев тяжело болен и бежит от общения.
— Простите за беспокойство, Рудольф, но вы ведь Рудольф Нуриев?
Игорю не пришлось бежать за тем, кого он подозревал быть великим танцовщиком. Парень остановился у одного из зданий на набережной Вольтера и теперь набирал код двери.
Русский язык сделал свое дело.
— Да, Рудольф…
Собака пританцовывала у них меж ног, пытаясь спрятаться от ветра.
— Я Игорь, русский художник, живу тут неподалеку, Rue Nestle. Здравствуйте, Рудольф.
— Здравствуйте.
Они пожали руки. Далее Нуриев набрал код и скрылся в подъезде. До свидания.
Но это не было все. На следующий день Игорь опять встретился с Нуриевым на набережной, и на этот раз они погуляли вместе с полчаса. Холодный ветер. Поднятый воротник стеганой куртки танцовщика. Глубоко надвинутое кепи. Знакомое всему миру, только уставшее лицо. Дойдя до моста Искусств, они перешли автостраду и поднялись на мост. Прошли его до самой набережной Лувра. Вернулись. Постояли посередине моста, глядя в серую стальную даль в сторону Эйфелевой башни.
Игорь всегда валяет дурака, смешит знакомых, рассказывает умопомрачительные эпизоды из своей приключенческой жизни. По его словам, ему удалось тогда рассмешить и Рудольфа, рассказывая ему истории из жизни русских художников-эмигрантов в Париже, об их попойках и любовных приключениях, ревности и зависти. По всей вероятности, во вторую встречу Игорю удалось убедить Рудольфа, что он не журналист, не агент желтого таблоида, но простой русский раздолбай, только смелый и находчивый. Одна только история о том, как он, буфетчик траулера, разделся, намазался вазелином, но застрял в иллюминаторе в туалете траулера, помню, заставляла меня сотрясаться в гомерическом хохоте. Я думаю, за месяц, последний в жизни великого танцовщика (месяц продолжались их совместные прогулки: декабрь 1992 года), Игорь успел рассказать ему не все свои невероятные истории, но большую часть их.
Обезоруженный этим чистосердечным дурачеством, парень в кепке стал делиться с Игорем своими заботами. Из Башкирии к нему добралась юная родственница, и он поселил ее над своей квартирой, в квартире, также принадлежавшей ему, когда-то он хотел сделать из квартир дуплекс, но болезнь разрушила планы. Молодая родственница стала, естественно, водить к себе мужчин. Как-то, бессонный, настрадавшись от скрипящего над ним потолка, Рудольф не выдержал и поднялся наверх. Застучал в дверь. Дверь открыл французский мужчина. Не понимая, кто перед ним, приняв его за обычного соседа снизу, он оттолкнул великого танцовщика. Ну не в полицию же было идти…
Правый патриот по своим взглядам, Игорь нашел в Рудольфе правого патриота. Оба тяжело вздыхали о развале СССР, слава Богу, Уфа и Башкирия остались в составе России. (Правым патриотом Игорь и остался. Во время президентской кампании Ле Пена был для него расклейщиком афиш и однажды ночью вступил в противостояние с арабским карательным отрядом. Французы-расклейщики сбежали, а он остался один против пятнадцати).
К концу декабря Игорь отметил, что, обыкновенно стремительный, Рудольф ослабел. Он прогуливался теперь медленнее, и все его движения теперь выдавали очень большую усталость. Он стал мало разговаривать. Под самый Новый, 1993 год Игорь, проводив его до двери дома, увидел, что блистательный танцовщик так слаб, что, набрав код, не может открыть дверь. Дверь была для него уже тяжела. Игорь помог ему, приналег на дверь. Тот вспыхнул глазами в Игоря, преступил порог и, не прощаясь, ушел. Для человека, летавшего над сценой, эта сцена у двери была, видимо, унизительна.
В первые дни января 1993-го Рудольф не появился на набережной Вольтера. Игорь и собака гуляли одни. 6 января французские средства информации объявили, что в Париже умер Рудольф Нуриев: танцовщик русского происхождения, с австрийским гражданством, директор балета в Парижской опере с 1983 по 1989 годы.
№4, апрель 2010 года
В: За что Каин убил Авеля?
О: За Еву.
Христианская церковь отлично знает свои слабые места, в том числе и сомнительные места в ее основополагающем документе, в Ветхом Завете, унаследованном от евреев. Церковь кое-как заговаривает зубы вопрошающим ее — почему противоречат друг другу главы I и II Книги Бытия?— в них, по сути дела, изложены две разнящиеся версии сотворения человека.
Еще одно слабое место церкви, которое, если его расковырять, превратится в гнойную рану, это «жена Каина».
Обратимся к ситуации, создавшейся ко времени убийства Авеля Каином.
Адам и Ева — первопара, совокупившись, размножились. У них два сына: первородный — Каин и младший — Авель. И все, других детей Книга Бытия не упоминает к этому моменту. На планете четверо: три самца — Адам, Каин, Авель и одна самка — Ева.
Далее Каин убивает младшего брата, якобы из ревности к благосклонности Яхве. Убийство совершено. Цитирую по главе IV Книги Бытия.
«/16/ И ушел Каин от Яхве, и поселился в стране Нод супротив Эдена.
/17/ И познал Каин свою жену, и она понесла и родила Ханоха»,
— гласит Книга Бытия. Вопрос, часто задаваемый Церкви дотошными верующими, внимательно прочитавшими Ветхий Завет: кто такая жена Каина? Ведь на земле три человека, двое из них — мужчины… Просветите, святые отцы!
Святые отцы обыкновенно отвечают одно и то же: мол, древние евреи никакого внимания дочерям не уделяли. И потому, мол, не удосужились упомянуть об уже родившейся, может быть, дочери или дочерях. Это все, что могут ответить святые отцы. Однако меня лично ответ не удовлетворяет нисколько, поскольку как раз у евреев женщина очень важна, и согласно их религиозному закону евреем считается ребенок, родившийся от еврейки… Хорошо, я помогу святым отцам, бросаю спасательный круг! Автором Пятикнижия Ветхого Завета считается Моисей [Мозес]. Многие источники утверждают, что Мозес был египтянином. У него даже имя египетское, Мозес (продолжите ― Рамзес, Тутмос…). У египтян были иные, чем у более поздних евреев, исторические традиции и обычаи. У египтян фараоны обязательно женились на сестрах, следуя в этом примеру египетских первобогов: Озирис был женат на своей сестре Изиде, а его брат Сет на сестре Нефтиде. Нормально. Инцест не должен был смущать Мозеса. Он, вероятно, честно записал египетскую традиционную историю перволюдей. Но его историю кто-то исправлял.
Судите сами. Четвертая глава Книги Бытия, повествующая об убийстве Авеля Каином, упоминает о жене Каина, не называя ее имя, и перечисляет потомство Каина, называя имена, в том числе и женские. А глава пятая,― «книга родословий Человека» никак не упоминает ни Каина, ни Авеля! О Каине ни полслова: такое впечатление, что некий редактор потрудился над концом 4-й и над 5-й главой, но работу не закончил и оставил неряшливые следы. Что-то пытались скрыть. Что?
Перечтем начало 5-й главы Книги Бытия:
«/1/ Это книга родословий Человека. В день когда создал Бог человека, по подобию Бога он сотворил его,
/2/ самцом и самкою он создал их, и благословил их, и назвал их: Человек, в день, когда он создал их.
/3/ И жил Человек сто тридцать лет, и родил по своему подобию. По своему образу, и назвал его Шет.
/4/ И было дней Человека после того, как он родил Шета, восемьсот лет, и он рождал сыновей и дочерей.
/5/ И было всего дней Человека, которые он жил, девятьсот тридцать лет, и он умер».
Каин подвергнут цензуре. Вырезан. В годы после рождения Шета (заметьте!) у Адама (Человека) рождались и сыновья, и дочери. А вот до рождения Шета никаких упоминаний о дочерях нет. Есть в главе четвертой история первоубийства, а затем перечисление потомков Каина. А в родословной Человека ни Каина, ни его потомков не обнаружено.
Реконструкция событий может выглядеть так: видимо, Каин и Авель, взрослые сыновья, в свое время отселились от родителей, и один занялся земледелием, а другой скотоводством. После первоубийства Каин вернулся к родителям, в страну Нод, что «супротив Эдена», ведь туда Адам и Ева бежали, изгнанные из Рая. Непонятно, как отнеслись к убийству Авеля первородители: Адам и Ева. Об их реакции священная книга умалчивает. Известно отношение Яхве к Каину (снисходительное и даже заступническое). И вот, как бы там ни было, сын-убийца у родителей. Тут следует сообщить, что у древних евреев обычной была полигамная семья. К тому же Каин был первородный сын, что давало ему определенный сакральный ореол. В наличии только одна самка, его мать Ева. Но никто еще не установил, что можно, что нельзя, табу на инцест еще не существует. Все в первый раз.
Сама собой приходит и не уходит догадка: «женой» Каина стала Ева, его мать, это ее он «познал», и она «понесла и родила…» — а кто еще? Больше женщин не было на земле. Что нарушил Каин? Да ничего, по сути, не нарушил. Никаких обычаев еще не было. Он скорее основал обычай полигамной семьи.
Если расширить приоткрывшуюся щель, нажать на дверь догадки, то возможно предположить, что Каин убил Авеля из ревности к благосклонности Евы. То, что это их мать, для них не имело значения, нравственности ведь еще не было. Если принять эту версию: Каин убил брата из ревности к благосклонности единственной самки на земле — Евы, то убийство становится более правдоподобным. Христианская же (и иудейская) версия, что Каин убил Авеля из ревности к благосклонности Яхве — гонителя его семьи, изгнавшего его родителей из рая, представляется в сравнении неправдоподобной.
Это был первый инцест и первое изнасилование. Нравственности пусть и не было, но Ева была самкой Адама. Она привыкла к Адаму, привыкла делать с ним свою love, беременеть и рожать от него детей. А тут сын-убийца. Набросившийся на нее сын и удивил, и испугал ее вначале. Но удовольствие все равно неизбежно пришло. Стыдное (скрываемое) удовольствие каждой женщины от определенной дозы насилия, принуждения, восходит (я думаю, я не ошибаюсь) к этому акту первого инцеста-изнасилования. С тех пор мужчина вламывается в женщину с более или менее ожесточенным насилием. И эта матрица поведения (он получает удовольствие от насилия над ней, она — от его насильственных действий) не могла быть унаследована от love с Адамом. Ева же, собственно, была частью Адама, была клонирована от его ребра, и потому элемент насилия отсутствовал в их love.
Евреи позднее подчистили текст египтянина Мозеса. Возможно, те же люди дописали (поставив ее первой) новую главу Книги Бытия в раннем Средневековье, и это достоверно известно, была же распространена практика незанесения в летописи и муниципальные акты случаев ужасных преступлений (например, людоедства). То же самое, видимо, случилось и с Книгой Бытия. Ведь с точки зрения позднее сложившегося еврейского религиозно-нравственного кодекса Каин совершил нечто экстраординарно-ужасное: совершил первоубийство и первое изнасилование, оно же инцест. И Ева попеременно рожала от Адама и Каина. Этот скандал спрятали. Евреи запутали следы.
Возможно, что еще подростками оба сына, улучив момент (Адам не присутствовал, но мог и присутствовать), капризами настойчиво принуждали мать к соитию. А повзрослев, напрочь рассорились из-за ее, каждый раз вырываемой у нее благосклонности. И Каин убил Авеля и основал в матрице механизм изнасилования.
№5, май 2010 года
В: Кому я всем обязан?
О: Девушкам.
Фифи приходит ко мне по выходным. Вначале я слышу ее приподнятый голосок по домофону: «Это я!» ― вызывающе заявляет она. Через некоторое время я вижу в глазок ее худенькую маньеристскую фигурку. Она всегда в бейсболке, надвинутой на глаза, с сумкой и красивыми пакетами в руках. И коробками. Часть принесенного ― сладости из какой-нибудь «Шоколадницы» для нас, а пакеты и коробки — это то, что она успела себе купить по пути. Фифи ― завзятый покупатель. У нее с собой обычно туча только что приобретенных трусов, пеньюаров и еще черт знает какие свежие и соблазнительные женские штучки. Ради этого она и работает. Поцеловав меня, она бежит в мою ванную комнату, бросив на ходу: «Дай мне твои маленькие ножнички!»
Я уже не знаю для чего ― срезать ярлыки, этикетки и ценники, чтобы появиться передо мной в новом, покрутиться вокруг себя и спросить: «Ну как?» (Первый раз я было подумал, что ей нужно срезать заусенец.) Я обычно отвечаю: «Сногсшибательно!» Или: «Неотразимо!» Или: «Таинственно!»
Еще Фифи приносит мне диски и заставляет смотреть. Ради нее я даже вытащил из темного угла кухни забытый мною телевизор и поставил его в большую комнату. Я «подсел» на новые фильмы, которые она приносит. Вначале, правда, я «подсел» на Фифи, 28 лет, у нее грубые черные волосы. Она изящна. Моя мама, если бы была жива, назвала бы ее «дамой».
Последний фильм, который мы просмотрели, был «Район №9», о том, как инопланетяне, похожие на огромных стоячих раков, прилетели на Землю, а их корабль вышел из строя и завис над Южной Африкой. Инопланетян поселили в трущобах Йоханнесбурга… Фифи меня образовывает и осовременивает, без нее я бы никогда не взялся смотреть «Район №9». С ней я даже ел принесенные ею хамбургеры из «Макдоналдса»…
Девушки меня всегда чему-нибудь учили. Наташка ― дощечка, помню, сумела убедить меня слушать «Мумий Тролля». Я считал его женственным, манерным и… голубоватым. Я же был другом Егора Летова, какой «Мумий Тролль», смешно!.. Наташка сказала: «Да, он женственный и манерный, но это клево!» С тех пор я хожу полный мелодий и фраз этого владивостокского типчика. «В подворотне нас ждет маниак, / Хочет нас посадить на крючок… / Остались мы на съедение-е… / Со смены не вернулась молодая жена».
Последняя, тревожная строка вызывает в моей памяти эпизод. Я тащу напившуюся мою подружку Вальку домой, к родителям. Мне 18 лет. Ей 15. Она навалилась на меня, пахнет мамиными духами, алкоголем, своим молодым потом… У нее развязались вычурные завязки ее туфель. Весна, я прислонил ее к стене, нас видят фланирующие жители рабочего поселка. Вы любите пьяненьких девушек? Я да, до сих пор люблю пьяненьких девушек… «Владивосток две тыщи!»
От всех девушек я чему-то научился. С девушками становишься современным, просто потому что несовременных девушек нет. Несовременными бывают только женщины. Моя тогда еще не жена, но девушка Катя показала мне, как легко управлять компьютером. По утрам она, трогательно надев очки (очки на девушках трогательны), проверяла свою электронную почту, желая увидеть предложение от режиссера. По почте ей присылали сценарии. Мы их читали вместе. И я приобщался, втянулся, приобрел навыки. И когда мне достался от одной либеральной политической партии в наследство компьютер, я разумно схватился за возможность. Оставил его себе.
По сути дела, всему, что я умею, меня научили девушки, вдруг вот признаюсь я себе. Моя светская молодая жена Елена научила меня есть, не покладая ножа и вилки. (Как я ел до этого. Не помню. Может быть, с помощью только вилки?) Впоследствии, попадая вдруг за одни столы с аристократами и даже с наследниками престолов, я удивлял их своей ловкостью за столом. Моя первая жена Анна фактически способствовала превращению моему из рабочего парня в интеллектуалы. Приносила мне актуальные книги из книжных магазинов, где она работала. Если бы не она, базовые знания я бы собирал много дольше. Другое дело, что, конечно, я был благодатным материалом, сам страстно желал знаний, с удовольствием пожирал знания. Я, собственно, главным образом и сошелся с ней, и стал жить в ее семье, потому что у меня было сильнейшее желание уйти в другой, более интересный мир, чем мир рабочего поселка.
Мысленно вспоминаю, кто еще чему меня научил. Как ни странно, моя самая страстная любовь Наташа Медведева вряд ли меня чему научила. Если и научила, то вот не вспомню чему. Я научил ее многому, это да…
Маленькая Настя как-то принесла домой кассету Мэрилина Мэнсона (до этого она была фанатом Летова и Янки Дягилевой), и мы послушали. Через некоторое время она повесила в коридоре нашей квартиры его портрет с разными глазами. Впрочем, когда появился второй альбом «Мумий Тролля», она распевала тоненьким голоском: «Как бы тебе повезло, моей невесте, / Завтра мы идем / Тратить все свои. Все твои / Деньги вместе…» Так что вкусы Насти раздваивались и растраивались… А вот еще более давнее воспоминание. Ведь и с «Рамонс» я познакомился благодаря девушке! Девушкам. У моей подружки Джулии Карпентер была лучшая герлфренд (они вместе учились в хай-скул) Мэрианн. Бойфрендом же Мэрианн оказался музыкант Марк Белл. Тогда он был барабанщиком в группе первого панка на планете, Ричарда Хелла, тогда он как раз выпустил первый вообще панк-альбом Blank Generation. Впоследствии Марк ушел к «Рамонс». Все они умерли, Марк один остался в живых.
Вот так важны девушки. Мы, мужчины, имеем свойство застывать в одной форме. А девушки побуждают нас изменяться. Фифи заставила меня смотреть даже юного Джонни Депла в фильме «Плакса». При этом мы ели хамбургеры.
№6, июнь 2010 года
Самый бархатный революционер за всю историю планеты земля — ганди, человек, благословивший даже своего убийцу.
Он шел на вечернюю молитву-митинг, опираясь на плечи двух девушек. Плотная толпа собралась, чтобы услышать его. Когда он шел через толпу к платформе, с которой должен был обратиться к народу, он сложил ладони перед ним, приветствуя всех. Внезапно к Ганди вышел молодой человек, приветствовавший его таким же образом. Ладони раскрылись, в них обнаружился пистолет, и молодой фанатик выстрелил в Ганди в упор, в сердце. Сутулый старик в железных очках с голыми тощими ногами упал. 1948 год, 30 января, Дели. Индия. Махатма Ганди мертв. Перед тем как испустить дух, он успел прошептать: «Кришна. Кришна. Кришна». Это значило: «Я прощаю тебя. Я люблю тебя. Я благословляю тебя». Он обращался к своему убийце.
Первая половина жизни
Первые несколько десятилетий жизни индийца по имени Мохандас Карамчанд Ганди не были жизнью великого человека. Рожденный в состоятельной семье в Порбандаре в 1869 году, он неохотно учился в школе, был стеснительным мальчиком. По собственному признанию: «Был трусом. Меня преследовал страх воров, призраков и змей. Я боялся выйти за дверь ночью. Темнота терроризировала меня. Я не мог спать в темноте, я представлял призраков, идущих на меня с одной стороны, воров — с другой и змей — с третьей. Таким образом, я не мог спать без света в комнате». Еще учась в школе, он стал мужем, в тринадцать лет. Его женили на привлекательной девочке по имени Кастурбан. Ночами они допоздна разговаривали. Он скрыл от нее свои страхи: «Как я мог раскрыть мои страхи жене, еще ребенку, но на пороге юности, спящей возле меня? Я знал, что у нее больше храбрости, и я стыдился себя. Она не боялась ни змей, ни призраков. Она могла пойти куда угодно в темноте».
После школы, со средними отметками, его отправили в колледж. У него были смутные амбиции стать доктором. Однако тут вмешался дядя. Он предложил послать Мохандаса в Лондон, изучать право. За три года он получит диплом адвоката, а лондонский диплом в Индии, казалось, может принести ему успех. Затраты оказались велики, и Кастурбан пришлось продать свои драгоценности, чтобы купить ему билет на пароход.
Три года он промучился в Лондоне. Ганди приехал в белом фланелевом костюме, оказалось, что в Лондоне он один в белом. Вегетарианец, он дал матери обещание, что не станет есть мяса, потому ему пришлось питаться хлебом и шпинатом. Он пытался научиться играть на скрипке и танцевать фокстрот. На фотографиях того времени мы видим лопоухого и робкого юного туземного джентльмена из колонии. Он едва мог от робости связать пару слов, но получил диплом барристера и отбыл на родину. Пытался получить работу в Бомбее, но оказалось, что, изучив английское право, он не знает индийских законов. Его стали звать «барристер без портфеля». Через старшего брата он получил работу в мусульманской фирме в Южной Африке. И тут он вдруг проявил себя как особого рода барристер, умеющий примирить стороны судебного конфликта. Причем он не очень заботился о своих доходах. В течение нескольких лет он приобрел доверие как белых, так и индийских (в Южной Африке существовала традиционно многочисленная индийская диаспора) клиентов. Через несколько лет он смог перевезти из Индии Кастурбан и двоих своих сыновей. Он зарабатывал уже от 25 до 30 тысяч долларов в год, очень немало для конца XIX века. Есть фото, он сидит в кресле (галстук, высокий воротник, европейская прическа, четверо его подчиненных рядом, сзади вывеска M.K.Gandhi, attorney), очень довольный.
Существует легенда, что во время эпидемии чумы в Йоханнесбурге адвокат и теперь уже один из лидеров индийской диаспоры пришел ночью в чумной барак и стал ухаживать за умирающими. Будто его пытались выпроводить белые сестры, но он остался, упорный. Еще одна легенда повествует о том, как его отказался стричь белый парикмахер, и тогда Ганди купил ножницы и сам неровно остриг себя и так показывался на людях. Улыбаясь при этом.
В 1899 году (Ганди 30 лет) он организовал отряд индийских санитаров, чтобы помогать Британской армии во время англо-бурской войны. Тогда же он начинает выпускать еженедельник «Индийское мнение». В окрестностях города Дурбан вокруг Ганди и его семьи возникает ашрам, населенный индийцами и белыми. Где-то тут начинает рождаться тот Ганди, который через полстолетия погибнет от рук фанатика-индуиста. Ганди отказывается от подарков, заставляет жену отдать в общее пользование подаренные ей драгоценности. Он постепенно меняет европейскую одежду на индийскую, сейчас сказали бы, «возвращается к корням».
В те годы Ганди много читает, ищет основания для своего проявившегося альтруизма и желания жить для других. Он не находит удовлетворительного ответа в западных книгах, но находит в родной индийской традиции. Эпическая поэма «Бхагават-гита» становится его настольной книгой. «Для меня «Гита» стала безошибочным проводником, указателем поведения. Она стала моим словарем, к которому я ежедневно обращаюсь. Так же, как я обращаюсь к английскому словарю за смыслом английских слов, я обращаюсь к этому словарю поведения за готовым решением всех моих бед и несчастий. Такие слова, как «апариграха» (необладание собственностью) и «самабхава» (равенство), хватали меня за душу».
Темнокожий Ганди сталкивался с неравенством чуть ли не каждый день. Самый известный случай: как-то он ехал в купе первого класса, когда вошедший туда белый пассажир вызвал полицию, и Ганди высадили ночью в горном городке Марицбург. Через 13 лет после этого унизительного случая (Ганди было уже 37) Ганди начал кампанию гражданского неповиновения. Белое правительство Трансвааля представило новое законодательство. Так называемый Black Act лишал индийцев, живущих в Южной Африке, большинства их прав. По предложению Ганди в 1914 году огромная толпа индийцев собралась в Йоханнесбурге, чтобы решить, как им сопротивляться. Когда он шел на митинг, у Ганди не было плана, однако уже в толпе его посетило озарение: он призвал своих соотечественников отказаться подчиниться «черному акту» и принять последствия этого отказа без ответного насилия, не уступая ни инча из требований. Единодушные, женщины и мужчины поднялись и произнесли клятву продолжать ненасильственное сопротивление до самой смерти, если необходимо. «Таким образом родился,— писал впоследствии Ганди,— моральный эквивалент войны». Легенда повествует о том, что с Ганди встретился глава правительства генерал Ян Смутс.
«Я пришел сказать вам, что я объявляю войну вашему правительству»,— сказал Ганди. Смутс захохотал: «Вы уверены, что пришли сюда сказать мне именно это? Есть ли еще что-то, что вы хотите мне сказать?» — «Да… Хочу сказать, что я выиграю».
Генерал был ошеломлен. «Хорошо, скажите, и как же вы сделаете это?» Ганди улыбнулся: «С вашей помощью».
Много лет спустя генерал Смутс признался, не без юмора, что Ганди именно так и сделал.
В Индию, домой
В 1915 году Ганди возвращается в родную Индию. Таким образом, он провел в Южной Африке 23 года. Он приехал с уже готовыми и испытанными методами борьбы с беззаконием и несправедливостью. Он уверен, что сумеет освободить Индию от британского владычества, если индийцы признают его лидерство и полностью подчинятся ненасильственным методам, декларируемым им. Свой метод ненасильственного неконформизма Ганди назвал сатьяграха, защита правды с помощью правды («satya» на санскрите означает «правда»). Правда и ненасилие становятся двумя основаниями движения Ганди. «Гражданское неповиновение есть врожденное право гражданина. Он не может отказаться от этого права без того, чтобы перестать быть человеком. Гражданское неповиновение никогда не вызывает анархии. Криминальное неповиновение может привести к этому. Любое государство подавляет криминальное неповиновение с помощью силы. Однако подавить гражданское неповиновение — это попытка заключить в тюрьму сознание»,— пишет Ганди.
Первая «война», которую повел Ганди в Индии, была все-таки еще не война с британским владычеством, но война за права касты неприкасаемых. Ганди начал с того, что дал неприкасаемым другое имя, Harijans — дети Бога. Он начал общенациональную кампанию в пользу неприкасаемых, от Гималаев до Цейлона. Он проповедовал: «Все мы одно целое. Когда вы причиняете страдания другим, вы приносите страдания себе. Когда вы ослабляете других, вы ослабляете себя, ослабляете всю нацию». Порою Ганди отказывался входить в индуистские храмы, чьи ворота столетиями были заперты для индусов низшей касты. «Здесь нет Бога».— говорил он толпам, собравшимся его послушать. Постепенно храмы один за одним стали открывать ворота всем. Ганди собирал для неприкасаемых деньги. Он лично являлся на железнодорожные станции и собирал деньги и драгоценности для неприкасаемых. Индийские женщины из состоятельных семей становились в очередь, чтобы отдать Ганди свои золотые украшения. Во времена британского владычества в первом классе железной дороги имели право путешествовать только британцы, во втором — верхушка индийского общества, третий класс был предназначен для большинства индийцев — для бедных. Ганди всегда путешествовал в третьем. Когда его спросили, почему, он остроумно ответил (Ганди был всегда остроумен): «Потому что нет четвертого».
Он пошел жить с Harijans, хотя по рождению был брамином. Сотни его последователей отправились в бедные деревушки по всей Индии. Так Ганди готовился к «войне» против британского владычества. Он верил в то, что бедные страдают больше всех от оккупации. Когда идеи сатьяграха проникли глубоко в индийское общество, тюрьмы начали заполняться тысячами мужчин и женщин, ответивших на призыв Ганди к несотрудничеству с институциями британских колонизаторов. Люди уходили с рабочих мест в администрации, переставали платить налоги. В конце концов Ганди был арестован по обвинению в призывах к бунту. Суд над ним, единственный (хотя он побывал в тюрьмах много раз), Ганди использовал для пропаганды гражданского неповиновения. «Я не имею ни малейшего намерения скрывать от этого суда, что проповедь недоверия к существующей системе правления стала моей страстью…» «Я верю, что я сослужил службу и Индии, и Англии, показав в несотрудничестве путь из ненатурального положения, в котором оба — и Индия, и Англия — пребывают. В моем понимании несотрудничество со злом есть такой же долг, каким является сотрудничество с добром». «Я здесь, таким образом, чтобы приветствовать и подчиниться весело самому большому наказанию, которое только может быть мне назначено за то, что законом считается намеренным преступлением, и что для меня есть высочайший долг гражданина. Единственный путь, открытый вам, господин судья и его ассистенты, либо уйти со своих постов и таким образом отмежеваться от зла (…), либо назначить мне самое суровое наказание…»
Чтобы он не использовал суд как трибуну, больше его не судили. От его экстраординарного влияния предостерегали даже британских администраторов: «Не приближайтесь к Ганди, станете его добычей». Легенда «Джавахарлал Неру приходит к Ганди» выглядит так: сын влиятельного адвоката Мотилала Неру, Джавахарлал, вернулся в Индию из Кембриджа, он привык к игре в поло и катанию на лыжах в Альпах. Недействительность Индии толкнула его к Ганди. Он отказался от роскоши и вложил все средства и талант в движение Ганди. Отец встретился с Ганди: «Вы взяли у меня единственного сына. Отдайте мне его обратно, и я отдам мое богатство в ваше распоряжение…» В ответ Ганди покачал головой и ответил так, как умеют отвечать только великие люди: «Я хочу не только твоего сына, я хочу тебя, твою жену, твоих дочерей и всю остальную вашу семью тоже». При этом Ганди улыбался. И он получил их всех, начиная с самого Мотилала.
Соляной бунт (Соляная сатьяграха)
В 1930 году Ганди и его движение ненасильственного неповиновения привлекло внимание всего мира. Согласно легенде, идея пришла к Ганди во сне. Британские колонизаторы всегда запрещали индийцам производить соль, делая их зависимыми от Британской монополии на соль, продукт первостепенной важности в тропическом климате. Ганди предложил организовать марш в небольшой прибрежный городок Данди, где морская соль лежит свободно прямо на песке. В этот поход длиною в 240 миль с ним отправились 78 его самых верных последователей.
Огромная толпа собралась рано утром проводить Ганди. Это был эпический марш. Они делали по 12 миль в день, Ганди впереди, легкой походкой. Останавливаясь в деревнях по пути, он проповедовал принципы сатьяграхи. Везде, где он шел, люди бежали встречать его, стояли вдоль дорог и усыпали его путь цветами. Когда через 24 дня он пришел в Данди, его ненасильственная армия разбухла из 78 человек до нескольких тысяч. В момент захода солнца эти тысячи тихо пошли к океану, и Ганди наклонился и взял щепоть соли с песка. Тысячи глаз наблюдали его. Был март 1930 года.
Его примеру немедленно последовал весь народ. По всему побережью толпы мужчин, женщин и детей бежали к океану собирать соль в прямом неповиновении британскому закону. Индийскую соль стали продавать по символическим ценам городским жителям, которые добровольно нарушали закон только тем уже, что покупали эту соль. Вся страна поняла, что сбросила цепи, и, несмотря на полицейский террор, в Индии царила атмосфера национального торжества. Легенда: месяцы спустя Ганди был приглашен на переговоры к вице-королю Индии, лорду Ирвину. Подали чай. Ганди вынул из плаща бумажный пакетик и высыпал его содержимое себе в чашку: «Я положил немного соли в мой чай,— объяснил он,— чтобы напомнить нам об известном Бостонском чаепитии». Ганди засмеялся, и лорду Ирвину пришлось последовать его примеру.
Тысячи были арестованы. Еще тысячи избиты. Ганди находился в рабочем лагере на пути из Данди к океану. Именно туда около полуночи 4 мая 1930 года явилась полиция арестовывать его, тридцать человек с заряженными карабинами. Британский чиновник посветил электрическим фонарем в глаза Ганди. «Мы пришли арестовать господина М.К.Ганди».
«Я Мохандас Карамчанд Ганди,— просто ответил великий человек. И вежливо добавил: Я в вашем распоряжении». Затем он неторопливо почистил зубы, совершил нечто вроде молитвы и последовал за полицейскими. К тому времени свыше 60.000 его сторонников находились за решеткой. Впоследствии Ганди бывал арестован так часто, что казалось, он все время или находился в тюрьме, или ждал, что вот-вот посадят. Чаше всего его помешали в Yeravda Prison, где он чувствовал себя как дома. Легенда: британский следователь спрашивает Ганди: «Ваш адрес?» «Yeravda»,— отвечает Ганди. Тюрьма была для него не страданием, но «короной славы», он относился к тюремному заключению весело и с юмором. Скоро вся страна стала высмеивать свой страх. Британские тюрьмы стали сценами встреч индийских оппозиционных лидеров и их семей. Именно в тюрьму прислал вице-король приглашение на Конференцию «круглого стола» от имени ее величества, в камеру ее величества тюрьмы. И Ганди поехал в Лондон, второй раз в жизни. Прямо из тюрьмы. Шел 1931 год, до провозглашения независимости оставалось еще 16 лет. Легенда: Ганди был приглашен в Букингемский дворец. На нем были грубые хлопковые кальсоны и белая накидка из той же ткани хади. На булавке к поясу были пристегнуты дешевенькие часы. От колен — голые тощие ноги в сандалиях. «Вы не думаете, мистер Ганди, что вы немного недоодеты для такого случая?» — съязвил репортер. «Ее величество,— ответил Ганди,— имеет на себе достаточно одежд для нас обоих».
После визита к королеве Ганди отправился в Ланкашир, где были закрыты текстильные фабрики и три миллиона потеряли работу. Вина за это лежала на Ганди, ибо это он развязал в Индии кампанию за домашнюю переработку индийского хлопка у себя на родине. Ранее хлопок отвозили в Англию, где на текстильных фабриках изготовляли из него ткани, а потом продавали индийцам втридорога. Британское правительство не рекомендовало Ганди ехать в Ланкашир. Боялись, что его разорвут там на части. Но он обратился к толпе женщин и безработных с простыми и мудрыми словами и выиграл их сердца. Существует фотография, где он стоит, такой себе полуголый старикашка, в окружении английских домохозяек и рабочих, и все машут руками весело и улыбаются. «Ненасилие и трусость плохо сочетаются. Я могу представить до зубов вооруженного человека, трусливого в душе. Обладание оружием предполагает элемент страха, если не трусости. А вот настоящее ненасилие невозможно без обладания бесстрашностью».
Ганди привел нацию к независимости в 1947 году. Однако еще накануне независимости разразилась величайшая трагедия его жизни: схватились между собой в гражданской войне индийская Индия и мусульманская Индия. Ганди, поскольку он учил и практиковал братство всех религий, был ненавидим многими: и индусами, и мусульманами.
Последние годы жизни он обосновался в жаркой центральной Индии, в ашраме, который он назвал Sevagram — «деревня услуг». Он надеялся на уединение, выбрал место в семи милях от ближайшего жилья. Но вскоре туда протоптали дорогу тысячи паломников, а в ашраме пришлось открыть почтовое отделение, столько корреспонденции он получал. В Sevagram Ганди возвращался из тюрем, из Лондона, из своих постоянных ненасильственных боев за освобождение Индии. Смотреть на него приходили тысячи людей. Приезжали целыми семьями, стояли за оградой, молча наблюдая, как он медитирует. 30 января 1948 года он не вернулся в Севаграм из Дели.
№6, июнь 2010 года
В: В чем истина?
О: В смерти.
Когда живешь более или менее долго, то имеешь возможность дождаться жирных точек в конце судьбы твоих героев, героев твоей жизни. Под жирными точками я тут подразумеваю конец жизни физического тела, то есть смерть. Силы, осуществляющие смерть, оказывается, имеют что-то вроде гнездового плана, уничтожают вдруг целые группы граждан.
Так, Силы смерти вдруг взялись за «харьковчан». Самыми близкими мне людьми в городе моей прошлой жизни, из которого я уехал так давно, в 1967 году, оставались до сих пор три человека: Вагрич Бахчанян, художник, живший с 1974 года в Нью-Йорке, Борис Чурилов, также художник, и Анатолий Мелихов, пенсионер, одинокий философ, эти двое остались в Харькове. Все они в 60-е оказали влияние на мое становление как человека и как поэта. Потом я их не видел каждого лет по сорок, знал, что они есть, продолжают жить, но физически не присутствовали они больше. Оставались призраками в воспоминаниях, так как хоть и не сентиментальный совсем человек и сменил в моей жизни множество целых коллективов соседей по жизни, однако память о людях, научивших меня искусству, нет-нет да и трогала мои чувства.
И вот эти люди скончались быстренько один задругам. Чурилов умудрился умереть задень до нового, 2009 года, а похоронен был 31 декабря 2008-го, видимо, кремирован, жил он один, жена и дочь давным-давно отделились от него, так что его, как одинокого старика, быстро сбагрили, полагаю, в крематорий. Характер у него и в молодости был не из лучших: честный и неуживчивый рабочий, сын рабочего, потом художник, сын женщины религиозной и странной в те годы всеобщего безбожия, он казался подозрительным чудаком еще в 60-е — и умер, наверное, заносчивым и странным для окружающих. Он всю жизнь собирал книги по искусству, книги, наверное, разграбили, чудесные церкви его, тисненые на бересте, повесили на своих кухнях окружающие аборигены. Точка. Ко мне он относился покровительственно и скептически, но он остался в моих книгах, молодой, в харьковской трилогии. Доколе будут читать мои книги, будут вспоминать о Борисе Ивановиче.
Через месяц после Чурилова, в январе 2009-го, умер Анатолий Мелихов. В молодости они дружили. Сын дворничихи и сын рабочего. Мелихов давал мне штудировать редкие книги: трехтомник Хлебникова в издании Степанова (издан в 20-е), редчайшее ветхое издание «Введения в психоанализ», романы Андрея Белого. Мелихов учился на филолога в Харьковском университете, женился на дочери номенклатурного чиновника, стал директором книжного магазина, попал в тюрьму за растрату. Судьба его была более трагичная, чем судьба Чурилова, тюрьма все-таки… и лагерь. Не знаю, ходили ли они в гости друг кдругу, как ходили в молодости. А может, рассорились, с бывшими близкими друзьями это бывает. Сплошь и рядом.
Когда Мелихов умер вслед за Чуриловым через месяц, я стал размышлять на тему «Что бы это значило?». Ну да, они были более или менее одного возраста, около 70 лет, ну да, в этом возрасте мужчины умирают, но ведь умирают они и до, и после. Зачем эти важные для меня два старых дядьки ушли один за другим? Что за знак? Знак кому? Очевидно, мне, потому что они были важны именно в моей судьбе. А если не знак, получается, что Силы смерти работают гнездовым способом. Выкашивают компании, целые коллективы людей. Случайные смерти тоже бывают, так, принадлежавшая к этой же нашей харьковской группе моя бывшая жена Анна повесилась в 1990 году, а она была важнейшим персонажем нашей харьковской группы, одна из четырех. Анна, Чурилов, Мелихов и Бахчанян. После спешного выкашивания Чурилова и Мелихова оставался только Бахчанян. Я не поддерживал с ним отношения с того времени, как убрался из США подобру-поздорову, с 1980 года. Потому я поинтересовался у знакомых, жив ли он. Мне сказали, что Бахчанян, много раз оперированный от чего-то, жив. Можно было позвонить ему в Нью-Йорк, поприветствовать, вспомнить общую молодость, но я в такой же степени сентиментален, как кусок ржавого железа. Я и не позвонил.
Сам я. Надо сказать, честно не замечал течения времени. То создавал партию, а она оказалась молодежной, то сидел в тюрьме и в лагере, а за решеткой ты «до семидесяти пацан», как гласит поговорка. А тут они стали умирать, выкашиваемые. «Ни к чему это,— думал я,— лишнее это». Я ссорился с женой, гордо гулял с малолетними детьми, сменил нескольких молоденьких любовниц. В ноябре 2009-го в Нью-Йорке, перепутав дозу нового лекарства, умер Вагрич Бахчанян.
И тут я окончательно понял, что да, Силы смерти работают гнездовым способом. Видимо, у них есть списки, как у ФСБ. Где занесены члены всяческих коллективов. Время от времени Силы смерти листают эти пухлые, толстые, как подушки, списки в виде книг и проводят пальцами по фамилиям (а может быть, это фотографии). И те, по кому они провели, брык, и падают, и перестают дышать. Но бывает, что Силы смерти отвлекаются. Ну, например, к ним в сторожку вдруг входит посетитель или в окно ударяет птица. И тогда палец Сил смерти не касается одного из членов коллектива. И он, забытый, продолжает жить до тех пор, пока главная Сила смерти не устроит ревизию и, открыв еще живого, забытого, из племени могикан, не возопит: «А это что еще такое!» и не сотрет его пальцем.
Признаюсь, последняя сцена «в сторожке» навеяна действительным посещением мною харьковского кладбища. Осенью 2007 года я вознамерился найти могилу Анны. Вместе с группой моих авторитетных харьковских друзей я пришел в сторожку смотрителя. И мне вынули из сейфа и дали в руки похоронные книги. Вы никогда не держали в руках похоронную книгу? О, эта книженция толще «Войны и мира»! Пишут в ней на оба два разворота и всего одной строкой. Слева пишут фамилию, имя, отчество, год рождения, день и год смерти, а справа: участок, ряд, номер могилы и фамилию ответственного за захоронение. Читая похоронную книгу, мудреешь на сто лет. После похоронной книги ничто тебе не страшно. Хорошо, положив ее в сейф, отправиться под моросящим дождем в ближайший ресторан, где есть вино и мясо. Так-то, дети мои…
№7, июль 2010 года
В: Когда мы были свободны?
О: В детстве.
В конце мая мне напомнил о времени школьный приятель Александр Ляхович. Прислал на «Мыло» такое письмо: «Привет, Эдуард! 27 мая в 8:30 состоится встреча выпускников нашего класса по поводу 50-летия выпуска. Хотели бы видеть тебя. Нас осталось очень мало». Тут я и вздрогнул, в самом деле — какая бездна времени между той датой в 1960 голу и сегодняшними днями! Пятьдесят лет, полстолетия. И очень трагично прозвучало: «Нас осталось очень мало».
Я ответил, что приехать не смогу, в Харьков, то есть за границу, меня не выпустят, поскольку существует постановление судебных приставов о запрете мне выезда за границу, пока не выплачу Лужкову 500 тыс. рублей. Еще я присовокупил всякие теплые слова, хотя я на теплые слова не очень способен. Уж очень меня этот слой времени впечатлил.
И стал думать, вспоминать. Разглядывать фотографию, единственную сохранившуюся от этого дня: я стою на балконе квартиры этого же Ляховича (отец его был вполне себе зажиточным не то директором, не то главным инженером строительного треста), в костюмчике, с бабочкой, правая рука забинтована, такой себе модный мальчик того времени. Даже и не скажешь, что русский, может быть, обитатель даже не Харькова, а Детройта какого-нибудь. Прическа по моде тогдашней — кок надо лбом. После выпускного мы «отгуляли» у Сашки, поскольку квартира у них была большая и родители — либеральные. Обычная история, подростки с «аттестатами зрелости», алкоголь, страсти, плач девушек, напряженные моменты… А дальше все стали жить свои жизни. Я откололся от них довольно быстро. В 1964 году переселился к подруге в центр Харькова, а в 1967 голу уехал с концами в Москву, а потом по всему миру…
Сейчас, вспоминая 60-е, вижу, что это была бодрая эпоха надежд, молодой энергии. И бодрость, такую весеннюю веселость 60-х не могла придушить даже советская власть. Начали молодежную мировую революцию в Китае, по призыву старого Мао хунвейбины повели «огонь по штабам» — ополчились против старых партийных кадров. Китайская молодежь торжествовала: это было видно молодежи всего мира на экранах телевизоров. Все обрадовались такому яростному примеру и бросились оспаривать власть стариков. Революция 1968 года в Париже, восстание против русских в Праге начала молодежь. Запылали американские кампусы, в Беркли образовали даже молодежное правительство из студентов. Бунты совпали с движением хиппи, с мировым успехом английской группы «Битлз». В 60-е жить было весело, хотя молодежь нигде не пришла к власти, но успешно потрясла власть стариков. Сейчас, мысленно выискивая в толще времен и другую такую эпоху, я не нахожу другой. 60-е были беспрецедентны. Даже в СССР, в Москве в 1965–1966 годах бушевали СМОГисты — члены Самого Молодого Общества Гениев. На их счету — босые демонстрации, многолюдные чтения стихов, прибитый к двери ЦДЛ список литературных мертвецов — известных советских писателей. Из СМОГистов вышли несколько бунтарей: Владимир Буковский здравствует и бунтует и поныне, Галансков умер в лагере. Валим Делоне отсидел срок, вышел на свободу, уехал в Париж и умер там, потомок французских эмигрантов XVIII века (его предок был последним комендантом Бастилии).
И в СССР, и во всем мире бунт молодежи постепенно был подавлен. Во Франции к власти пришел довольно мрачный Жорж Помпиду. Пражскую весну задавили танками мы. Россия тихо расправилась со своими юными диссидентами. Брутальная стариковская Америка конгрессменов, шерифов и гангстеров справилась со студенческими страстями, превратила движение хиппи в безобидный фольклор. А в далеком Китае загнал своих хунвейбинов туда, куда Макар телят не пас, безжалостный старый коварный Мао. Revolution was over.
70-е, у меня они разделились пополам, я прожил их до 1974-го и Москве, а затем через Европу попал в Америку, в Нью-Йорк, были переходным десятилетием. Еще гремели и даже возникали молодежные бунты (punk-движение, родившееся в 1975 году), однако неумолимо на белую, цвета лотоса, территорию молодой свободы лился черный поток старой реакции. Именно в 70-е озлобленные элементы молодежных движений ушли в подполье и предались террору в Германии, в Италии более всего, но и в Штатах, и во Франции также. Я прожил в Италии зиму с 1974 на 1975 год и пребывал в страшном восторге, однажды попал в гущу боя между полицией и студентами в Римском университете. Газеты тогда жили подвигами «Красных бригад».
80-е сняли напряжение 60-х и 70-х. Персонажи мировой сцены: еще не садистические президенты (как в предстоящих 90-х и нулевых) и генералы, а легкие, подобные сказочным героям Майкл Джексон, леди Диана, Энди Уорхол, какая-нибудь Лайза Миннелли, какой-нибудь Стивен Спилберг.
90-е возвращают нас в атмосферу 50-х. Угрюмые главы государств, подавление свобод, множество горячих точек в Европе (впервые после Второй мировой войны). Молодежь исчезает с мировой сцены, в главных ролях она не задействована, только в качестве солдат проходит в отдалении, на заднем плане.
В нулевые реакция крепнет во всех странах мира. Ничто уже не напоминает о весне 60-х. Все пространство жизни, мысли и культуры выбомблено до тла. Западные миротворцы бомбят Сербию, Россия вновь покоряет Кавказ. Меня и пятерых моих товарищей арестовывают, содержат в тюрьме, судят. Запрещают партию, которую я возглавляю. В Нью-Йорке взорваны башни. Америка отвечает войнами против Ирака и Афганистана. Казнь Саддама отвратительно выглядит. В гаагской тюрьме умирает Слободан Милошевич.
Вот какие мысли пронеслись в моей голове в связи с далеким выпускным вечером, состоявшимся в Харькове. 50 лет тому назад. В начале весенней эры 60-х.
№8, август 2010 года
В: Кого любят дети?
О: Того, кто кормит.
Там, куда я переселился в Москве, полно детских магазинов, тянутся шпалерами по обе стороны проспекта. Гляжу на них из автомобиля и испытываю смежные чувства. Мне бы надо покупать в них игрушки для моих Богдана и Сашки, но они сейчас далеко у бабушки живут. Ходят по дорожкам дачи, топают ножками, рвут безжалостно цветочки, и что там у них в сознании брезжит, трудно сказать. Папу они видят редко, виною тому и папа, и порывистая, не распланированная жизнь моей жены-актрисы, матери моих детей. Повинуясь эмоциям, она бросает детей то сюда, то туда, слава Богу, хоть в Гоа перестали их утаскивать.
Магазины детских игрушек, магазины детской одежды… У моих детей так много игрушек, что они ни одну из них не любят. И что им можно подарить, чтобы запомнилась и привязала к себе игрушка? Как-то я купил Богдану необычного, штучного волка, сделанного дизайнером из ярких тканей. Зубы ого-го, и двубортный пиджак американского гангстера. Принес, Богдан был рад, вцепился, но когда я появился в доме матери моих детей вновь, волк мой был забыт ради большого мягкого тигра с непропорционально длинными конечностями. Игрушек у моих детей тьма, они не успевают привязаться ни к одной. В мое скудное время, думаю я, игрушек у детей того времени было удручающе мало, зато мы помнили и любили этих неуклюжих монстриков: зайцев, медведей, волки тогда были не в моде как игрушки.
О зайце могу вот что сказать. В тот же день, когда я закупил Богдану в магазине «Кенгуру» на проспекте Мира волка-гангстера, там же я купил девочке моей Сашке необычного зайца: лицо у него было лицом красивой куклы девочки. А вокруг — уши, и все, что положено зайцу,— заячье. Эффект на дочку мою кукла заяц произвела. Сашка, открыв рот, сияя глазенками, схватила куклу зайца и прижала ее к груди. И в тот вечер не отпускала куклу. Казалось, что кукла ей необычайно дорога.
Только казалось. Потому что через неделю и след этой привязанности простыл. Она вышла к двери встречать меня с каким-то металлическим чертиком.
К матери моих детей в изобилии приходят гости. Все гости дарят моим детям подарки. И мать покупает моим детям подарки. И журналисты, приходящие интервьюировать мать моих детей, дарят моим детям подарки. Поэтому ребенок волочит за собой полдня новую игрушку и забывает ее к вечеру. Исключением пока явился только большой светящийся меч, подаренный мною Богдану. Он таскался с ним летом 2009 года, может, с месяц, когда они жили на даче под Звенигородом.
«Діти мої, літи, лихо мені з вами»,— повторяю я порой грустно, поскольку остался один на моей стороне располовиненной моей женой семьи, а она наслаждается обществом наших маленьких детей без меня. «Діти мої, діти» — это строки великого украинского поэта Тараса Шевченко, а «лихо» в переводе с украинского значит «горе».
Я даже не уверен, что мои дети понимают значение слова «папа». Я полагаю, что и старший Богдан, подтягивающийся к четырем годам, и двухлетняя Сашка принимают «папу» за имя. Богдан, помню, был несколько обескуражен информацией, что «папу» зовут «Эдуард». В конце концов он принял оба наименования и отнес их оба ко мне. Однако я полагаю, принял как факт, что данный персонаж его жизни имеет два имени: Эрих Мария, так и Папа Эдуард.
Я долгое время гордился сценами моего прихода в семью. К двери первым подбегал Богдан, и я опускался на корточки, чтобы обнять его. И он смущался. А потом из коридора осторожно выглядывала Сашка и, с опаской (она еще нетвердо тогда ходила), но любопытно улыбаясь, осторожно приближалась ко мне. И я хватал их обоих, два теплых комочка, и обнимал. «Дети тебя заждались»,— говорила мне мать моих детей, актриса. Однако после того как я пронаблюдал за (о, ужас!) подобными же церемониями прихода в семью гостей, равно мужчин и женщин, я грустно подумал, что, по-видимому, мои дети не выделяют меня из этой толпы. Я еще один посетитель, носящий легкое для произношения ребенка имя: «Па-па».
Такие вот неуместные мысли посещают меня, пока я еду на заднем сиденье автомобиля с водителем и охранником, приходят мне, папе разделенных от меня детей. Я никогда себя не жалел и храбро додумывал неприятные мне гипотезы. Вот и сейчас додумываю. Ни фига мои дети не чувствуют, что я — загорелый, энергичный, седовласый мужик — произвел их на свет, что в них моя экстраординарная кровь редчайшей IV группы, смешавшись с кровью их матери, будет виновна во всплесках их судьбы. Ну конечно, постепенно окружающие посвятят их в историю их отца, враждебные мне люди расскажут враждебное, дружелюбные мне поведают им о моем таланте и достоинствах. Но это когда еще будет!
А сейчас по дорожкам дачи их бабушки в неуправляемом беспорядочном ритме движутся кудрявый светловолосый мальчик и еще более светловолосая крохотуля-девочка. Дети бессмысленны, конечно. Они не знают, куда сделают следующий шаг. Им лучший друг тот, кто кормит их и заботится, чтобы им было сухо и тепло, это их Бог. В данном случае это их мать, после матери — бабушка. Еще у них есть старшая сестра. А я, как Демон, едва угадываюсь в облачных небесах их сознания, выжидая своего часа. Того времени, когда насыщение и «пипи-каки» станут рутиной, заработает в полную силу их разум, вот тут-то Демон папа будет гипнотизировать и обессиливать их. Все станут неинтересны, не важны, кроме папы Демона. Я жду с нетерпением этого времени. Потому что я хочу, чтобы они меня любили.
№9, сентябрь 2010 года
В: Где еще осталась романтика?
О: В Афганистане.
Ален прислал мне e-mail следующего содержания: «Хай, Эдвард! Приветствую тебя из Кабула, я нахожусь здесь и в Киргизии с самого апреля и собираюсь to get the fuck out завтра. Я буду недолго в Москве и интересуюсь, можешь ли ты прийти на обед во вторник. Тут есть один журналист, живущий рядом, он хочет встретиться с тобой, он пишет книгу о русских радикалах, и я думаю, будет неплохо для обоих из Вас, если ты будешь включен в книгу. Можешь привести с собой кого хочешь, хотя это будет небольшой обед».
Я явился на обеде удовольствием. Принес в пакете «противень» (не уверен, что правильно орфографирую эту посудину для приготовления пирогов с загнутыми краями), оставленный у меня когда-то Аленом, он приходил с женой и ребенком и с несколькими кило лазаньи в этом самом «противне». Еще я принес Алену мою книгу стихов, не уверен, что он ее одолеет.
Я всю мою жизнь общаюсь с журналистами и люблю с ними общаться. Они — самые информированные люди в нашем мире. Они бывают в экзотических странах и на своих башмаках приносят в «цивилизованный мир», где я вынужден нынче жить, пыль нецивилизованного. Ален провел много лет в Афганистане, и Афганистан ему давно надоел. Помню первое появление на пороге моей квартиры. На пороге стоял человек в афганской шапке, в рыжем пальто. Пальто было, как халат, подпоясано, затянуто немыслимым русским ремешком. В руке у него был полусундук, полупортфель, настежь открытый. Сундук выглядел так, как будто из него уже вывалилась половина содержащихся в нем вещей и вот-вот будут у меня на глазах вываливаться остальные.
Я стал хохотать.
— Что не так?— спросил Ален.
— В первый раз в жизни вижу столь странно выглядящего американского журналиста.
— Что удивительного?— смутился Ален.— Афганская шапка, и только.
Он мне сразу понравился. В Афганистане я не был. Я был в Таджикистане и на границе с Афганистаном был. Видел, как горит Мазари-Шариф, родной город тогда премьер-министра Гульбеддина Хекматияра. Это был 1997 год, талибы штурмовали Мазари-Шариф. Я знаю Среднюю Азию, был в четырех ее странах и знаю персонажей афганской политики. Ален знал Ахмад Шах Масуда. В первую встречу тогда мы о нем только и говорили. Французски образованный полевой командир был впоследствии убит двумя выходцами из Марокко, замаскировавшимися под журналистов… Ладно с воспоминаниями…
В этот раз Ален был одет в мешковатые брюки и такую же рубашку. В квартире вкусно пахло. Затем пришли гости, упомянутый сосед-журналист и еще один парень из крупной английской ежедневной газеты. И потом женщина-журналистка с арабскими чертами лица. За свои афганские страдания и афганские риски Ален вознаграждается редакцией его газеты неплохо — шампанское у него было «мумм», а когда оно закончилось, мы перешли на итальянское белое вино. В квартире вкусно пахло, потому что Ален пригласил готовить женщину. Женщина сделала два основных блюда: красный упитанный лосось под шубой из неких листьев и кусочки курицы в бамбуковых листьях, в кокосовом соусе. Дико вкусно.
Как я понял, янки совсем разуверились в возможности победить в Афганистане и потому морально деградируют. Употребляют assassination tactics. Приходят в деревню, строго допрашивают (понимай, видимо, пытают) жителей, узнают фамилии лидеров и уничтожают их. Хамил Карзай — очень красиво одетый президент Афганистана — часто плачет публично. И стенает. Это его личная tactics. Оказывается, афганцы сентиментальны, и, например, плач на похоронах — признак хорошего тона… В середине девяностых годов я был в Москве знаком с сыном коммунистического лидера Афганистана Бабрака Кармаля — Восток его звали. На память от него мне остались четки, удивительно, но четки эти прошли со мною мои тюремные годы и вышли со мной на свободу. Восток рассказывал мне, как последователей его отца сбрасывали со связанными руками с вертолетов в горах. У нас, говорил Восток, выбирают лидера и остаются ему верны до последнего. Партия у нас второстепенна. Идеи тоже, главное — лидер. Помню, что мне подумалось, вот хорошо бы и у нас в России было так.
В гостиной у Алена стоит фигура человека в потный рост, сделанная из розового пластика и наполненная водой. Ален одел ее в каску и куртку и употребляет для тренировок ударов в боксе. Я пошел, пока никто не видел, и пару раз врезал этому приземистому пластиковому борову. Он остался равнодушен к моим ударам.
Я вернулся к столу и вспомнил об Ахмаде Шах Масуле, спросил, есть ли в Афганистане сейчас такие экзотические лидеры, как Ахмад Шах Масуд. «Таких нет»,— вздохнул Ален. Ахмад Шах мальчиком учился во французском лицее в Кабуле, выиграл, как сейчас говорят, «грант» для учебы в колледже во Франции. Но не захотел туда ехать, а стал членом мусульманской юношеской организации. С этого началась его карьера романтического полевого командира. В последний день своей жизни, 9 сентября 2001 года, ранним утром таджик Масуд, «лев Панджшерской долины», читал персидские стихи. Шикарно!
Так мы сидели и беседовали. У Киплинга есть выражение «old colonial hand» — старая колониальная рука, употребляемое в отношении тех, кто долго служил в колониях. Это особые люди, они другие, чем обитатели сырых, бледных городов Европы, они навеки обожжены южным солнцем диких гор и степей и заражены страстями экзотических стран. Так и мы с Аленом. Мои приключения в Средней Азии, впрочем, я пережил не на службе Империи, но на службе моих собственных страстей, но я чувствую себя old colonial hand.
Потом я еще пил виски. И домой попал в два часа ночи. О русских радикалах я так и не поговорил.
№10, октябрь 2010 года
В: Зачем нужны плохие люди?
О: Низачем.
Недавно произошло следующее. Я веду «Живой журнал», где сообщаю о событиях моей политической и литературной жизни. Личную, разумеется, не разглашаю. И вот во время страшной жары летом сего года я отметил ее в ЖЖ, сравнив произошедшее с казнями египетскими, помните, в книге Исход, в Библии? Ну, когда Бог Яхве наслал на Египет бедствия в наказание за то, что фараон отказался отпускать евреев во главе с Моисеем из Египта… В своем посте я обмолвился, что не задыхаюсь: «Я привык в тюрьме жить на скудном рационе кислорода».
Посетители ЖЖ прореагировали как обычно: те, кто меня не выносит, воскликнули, что я с ума сошел. Другие сказали, что я осмелился сравнить себя с Моисеем, радостно сообщили, что у меня мания величия. Но не в этом суть. А в том, что среди комментов обнаружил я и такой:
«Вот, дедуль, отсидел ты с гулькин х.., но сколько у тебя опыта появилось благодаря турме. судя по твоим речам)). Рецидивисты так часто турму не вспоминают, как ты. Вот честно, ну ни хрена на мученика ты не похож)) Меняй образ».
— Ну и что?— можете сказать вы. Не так уж и обидно. Бывает хуже.
Бывает, конечно, но человек, который это написал, сидел со мной в одном лагере №13, был моим «хлебником», то есть мы питались вместе, и был в какой-то степени моим другом, пусть и недолго, ибо, отсидев по тюрьмам свыше двух лет, в лагере я не задержался. Перед отбоем бывали у нас порой полчаса или двадцать минут, в которые мы с ним ходили взад-вперед по локалке и разговаривали о музыке, Егоре Летове, о панк-музыке. Люди в лагере обычно простые, найти собеседника нелегко. Я ценил прихрамывающего рядом парня и запомнил эти прогулки от ворот до красной линии на асфальте, отделяющей нашу территорию от территории соседнего отряда.
За что он сидел? Статья 111-я — «нанесение побоев, повлекших за собой…» Короче, в долгострое, в развалинах провинциального города нашли труп мужчины. А он, это было известно местной милиции, часто отсиживался в этом долгострое. Играл на гитаре, туда же приходили еще десятка два таких же самонаучившихся панк-музыкантов и поклонники таланта. Свидетелей никаких не было, но ему впаяли шесть с половиной лет. И он сидел потихоньку. Неволя пошла ему, видимо, на пользу, дисциплинировала. В лагере он работал в клубе, отвечал за самодеятельность. Четкий, спокойный, чуть насмешливый. Хорошие отношения и с нашим завхозом отряда (зэк, 15 лет срок), и с лагерными офицерами.
От меня быстро избавились в этом самом «красном» в те времена лагере в РФ, отправили условно-досрочно, освободили, благо я отсидел половину срока в тюрьмах. Им не нужен был известный человек, наблюдающий лагерную жизнь. Ни полковнику — начальнику лагеря, ни генералам УФСИНа по Саратовской области я был не нужен. Сплавили.
Когда я вышел, он написал мне письмо. Одно, второе. Он просил помочь ему выйти. У него уже был положенный минимум отсидки для условно-досрочного, ему даст хорошую характеристику администрация лагеря. Чинить препятствия не должны. Но ему нужен был хороший адвокат, который бы все оформил. Не могу ли я помочь ему с адвокатом? Потому что у него на воле одна мать, она бедная, денег взять неоткуда. Я написал, что помню наши прогулки вечерами, что помогу, что сделаю все, что в моих силах… Я позвонил адвокату Андрею в Саратов, тот был вторым адвокатом в моем процессе, и попросил вмешаться. И спросил, сколько денег переслать. Оказалось, денег совсем не много. В несколько приемов я выслал необходимую сумму. Все удалось, и мой товарищ вышел на свободу. За два года с лишним до окончания срока. Такое бывает редко, чтоб за два гола. Удача.
Он приехал в Москву, осторожный и взволнованный. Рассказал, что в подмосковном городке, где он прописан, у него только дотюремные знакомства, которые он продолжать не хочет. Боится скатиться в прошлое. Попросил найти работу.
В то время нацболы охраняли один частный клуб в центре города. Я познакомил его с ребятами, и его взяли в команду. Через некоторое время он нашел среди партийных девочек подругу. Долго встречался, потом женился и так же не спеша, осторожно родил ребенка.
Постепенно дела его наладились. У него неплохая работа, достаточно сказать, что у него есть подчиненные. Он не пьет, после смерти безумной бабушки ему досталась небольшая, но своя квартира в том же подмосковном городке. К политике он склонности не проявил, потому по жизни я с ним встречался реже и реже. Я ведь только по политике дружу.
И вдруг… Ничего, конечно, страшного, но зачем кусать человека, вынувшего тебя из лагеря, кто поддержал после выхода, зачем? За что? Загадка. Да еще в ответ на замечания общих товарищей, что нехорошо против человека, сделавшего тебе добро, так злобно выступать, он еще покричал в интернете, дескать, на него «лимоновские прихвостни» набросились.
И что я думаю? А я думаю, мне почему-то нужно об этом думать. Как рану расчесывают. Я пытаюсь понять, почему? Он укусил меня, человека, который сделал ему добро. Может быть, ему было противно все эти годы, что я сделал ему добро? Ну, не важно, что я, просто противно, что он кому-то обязан? Хотя речь шла о скромных деньгах, заплаченных мною адвокату, я был единственный вариант для него выйти на свободу. Матери его негде было взять такие деньги. Подумав, я его вычеркнул из моей жизни. Он — нехороший человек. Зачем мне нехорошие люди в моей жизни?
Со «скудным рационом кислорода» вспоминаю эпизод июля 2002 года. Меня везли из суда, где я прослушивал аудиокассеты, служащие доказательствами моей вины. ФСБ напрослушивало. Везли меня к милицейской «газели», в металлическом стакане, одного. Жара была свыше сорока градусов. Выехав из двора суда, «газель» остановилась. Менты стали ждать две машины ДПС, полагавшиеся мне как государственному преступнику для сопровождения. Ждали минут сорок. Ментам было легче: у них на «продоле» был вентилятор и пространство. У меня в металлическом ящике (шесть дырок диаметром два сантиметра каждая) было как в душегубке. В какой-то момент я почувствовал, что теряю сознание. Я мог попросить ментов пересадить меня в «голубятню» — открытый, только зарешеченный отсек. Но я не попросил. У меня, видите ли, была гипертрофированно развита гордость. Я решил потерять сознание. Откачают.
Сознание не потерял. Правда, приехал «домой», в тюрьму, как рыба, вытащенная из воды…
Какая же он все-таки сука! Вот и делай после этого добро людям. Не буду. И еще это «дедуля!». Сам-то давно пузатый стал, жирный…
№11, ноябрь 2010 года
Как и о всяком политике радикального толка, о лидере «красных кхмеров» Пол Поте существуют разные мнения, варьирующиеся от «убийца» до «козел отпущения». Эдуард Лимонов высказал свое.
Первый день режима
17 апреля 1975 года, утро, Камбоджа. Столица страны Пномпень. Со всех направлений в улицы и бульвары города вливаются ручейки одетых в черное солдат обоего пола. На головах у них цветные банданы либо маоистские кепки. В руках АК-47 китайского производства. На ногах грубые сандалии из автомобильных покрышек. Они входят в город беззвучно, в полном молчании, идут цепочкой, как по тропинке в джунглях, хотя бульвары и улицы широки — Пномпень — город в европейском стиле, построен французами.
Некоторым солдатам 12‒13 лет от роду, они едва выше своих АК. Они бледны, не улыбаются, у них усталый вид. Они родились в джунглях, выросли в джунглях, они воюют так же, как воевали их отцы. В пижамах грубого черного хлопка они методично завладевают городом, его стратегическими пунктами, разоружают правительственные войска, собирают оружие, обыскивают автомобили. Все в полном молчании.
Журналист Дит Пран вспоминает «Они были из другой вселенной. Они вообще не улыбались. Они даже не выглядели как камбоджийцы». Дети из ужасающе бедных районов Камбоджи, живущих еще в каменном веке, многие из них никогда не видели денег, не представляли, что такое автомобиль, вошли в город с населением в два с половиной миллиона человек. «Красные кхмеры» пили воду из раковин туалета, они считали, что это городские колодцы. Перед взятием города их командиры отдали приказ не грабить и не убивать, если они не встретят сопротивления. Они и не грабили, с отвращением игнорировали телевизоры, холодильники, дорогую мебель. В автомобилях их интересовали исключительно покрышки, из них легко можно было нарезать сандалий. Дит Пран видел, как юный «красный кхмер» открыл запечатанную пачку с десятью тысячами долларов и с отвращением выбросил их в реку, не желая касаться этой «империалистической грязи». «Город — зло, потому что деньги в городе,— объяснял красный кхмер католическому миссионеру отцу Поншо.— Люди могут быть реформированы, но города — нет. В поте лица своего обрабатывая землю, сея и собирая урожай, человек научится реальной ценности вещей».
Вскоре после полудня началась крупнейшая в своем роде операция: депортация. «Красные кхмеры» стали ходить из дома в дом, объявляя населению, что они должны покинуть дома «на два или три дня», поскольку американцы планируют бомбить город. Командиры через громкоговорители повторяли приказ. Один из депортированных вспоминал впоследствии: «Это было ошеломляющее зрелище, человеческое наполнение хлынуло из города, некоторые толкали автомобили, иные шли с перегруженными мотоциклами и велосипедами, другие толкали самодельные тачки. Худшая часть всего марша были остановки и старты: была такая толпа, что мы никогда не могли сдвинуться больше, чем на несколько ярдов вперед за один раз, прежде чем остановиться опять». За пять дней основная часть сделала только восемь миль. Апрель в Камбодже самый жаркий месяц года.
Тот же депортированный вспоминает: «Больные были оставлены их семьями на обочине дороги. Другие были убиты солдатами, потому что не могли идти дальше. Дети, потерявшие родителей, кричали в слезах, выискивая их. Мертвые были оставлены, покрытые мухами, иногда на них бывала наброшена тряпка. Женщины рожали, где могли, на дороге или под деревьями. Мы не имели достаточно энергии даже думать о еде. К ночи мы падали и спали вместе со всеми на кромке дороги. Когда мы просыпались, то вдруг понимали, что спим рядом с телами солдат, убитых в предыдущие дни».
Человеческое наводнение двигалось на север, на юг и восток, оставляя на пути трупы. Всего погибло во время депортации около 20 тысяч человек.
Пол Пот
Автор проекта переселения жителей Пномпеня в джунгли и рисовые поля, пятидесятилетний коммунист Салот Сар, известный также как Пол Пот, Пол, Поук, Хай, Дядюшка, Первый Брат. «87», Фем и «99», прибыл в Пномпень утром 20 апреля. В трофейном бронированном автомобиле, сопровождаемый джипами, в которых находились командующие трех военных зон, участвовавших во взятии Пномпеня. По разграбленным грязным проселкам они добрались до здания городского вокзала, построенного в 30-е годы во французском колониальном стиле. Вокзал был избран по причине того, что его легко было защищать. Победителей не встречал почетный караул. Более того, их прибытие было секретом. Следующие несколько недель коммунистические лидеры Камбоджи проведут в здании вокзала, дискутируя проект их нового государства. Спать они будут на циновках, расстеленных на цементном полу. Им не привыкать. Множество лет тому назад Салот Сар покинул Пномпень, ушел в джунгли. С тех пор циновка, сплетенная из листьев ратановой пальмы,— его постель. Он аскет по природе своей. Его люди — такие же.
На следуюших одно за другим заседаниях Центрального комитета решено дать абсолютный приоритет увеличению сельскохозяйственной продукции. «Агрикультура есть ключ и к построению нации, и к национальной обороне»,— декларирует Пол Пот. Его соратник Кхиеу Самфан, еще во время пребывания в Париже, сформулировал: «Индивидуумы группируются в нации, с чьим процветанием они тесно ассоциируются, и они не могут разделить их судьбы от судьбы наций, к которым они принадлежат… Фундаментальный факт, который экономисты должны учитывать — это не индивидуум, но нация».
Для того чтобы увеличить сельскохозяйственную продукцию, «красные кхмеры» превратили всю Камбоджу в «тюрьму без стен». Переселенные из города беженцы были обязаны выполнять любую работу, на которую их определили, без оплаты и так долго, как этого потребуют. Неподчинение было наказуемо, и наказанием могло быть как лишение пищевого рациона, так и смерть. Еда и одежда выдавались государством, но зарплат не полагалось. С 1975 года все жившие в сельских кооперативах, а это практически все население Камбоджи, были классифицированы в три группы: полноправные члены, кандидаты и «залоговые». Первые, бедные и нижний слой середняков крестьян, получали полный рацион и имели право занимать политические должности в кооперативах, служить в армии и просить членства в партии. Кандидаты были следующими в очереди за рационами и могли занимать низшие административные должности. «Залоговые» были последними в списках на питание, первыми в списках на уничтожение и не имели политических прав. Изначально две первые категории состояли из базового крестьянства, которое жило в освобожденных районах еще до победы «красных кхмеров». В то время как депортированные из городов или «новые люди» сделались «залоговыми».
«Новым людям» не давали прижиться на месте. Их гоняли по стране, бросая в совсем гиблые места, где требовалась рабочая сила.
Деньги были отменены, несколько лет их не сушествовало. Ввели бартер. Тиунн Мумм вспоминает: «Я стал работать в министерстве индустрии. Что же я там увидел? Прежде всего там не было администрации. Кадры сидели под деревом. Когда кто-нибудь прибывал, его спрашивали: «Чего ты хочешь? Тебе нужно масло? Езжай и возьми его на такой-то и такой-то фабрике». И они давали человеку ваучер. Они даже не сохраняли копии. Иногда человек приезжал на фабрику, чтобы узнать, что масла нет. Никто не знал этого. Просто никто ничего не подсчитывал, не держал и списков».
И министрам, и рядовым «красным кхмерам» в быту полагался «революционный минимум», это кровать без матраса, стул без подушки и стол. Буржуазные излишества — холодильники, телевизоры, дорогая мебель, велосипеды, автомобили — были свезены в государственные склады. Все излишнее — сожжено. В кооперативах были организованы коммунальные кухни. Вся посуда была сдана на эти кухни, в семье оставляли только чайник и ложку для каждого члена семьи. Порой от 500 до 1.000 семей жевали свой рацион одновременно.
Салот Сар
Имя человека, устроившего на Земле эту жестокую идиллию, долгое время было неизвестно камбоджийцам. Официально лидером Камбоджи считался Кхиеу Самфан. Пол Пот прятался от света по старой привычке к конспирации. Среди «красных кхмеров» секретным считались выборы на руководящие посты, место жительства лидеров, их имена. Первый раз Пол Пот засвечивается как премьер-министр в 1976 году. До этого Пол предпочитал менять имена. «Это очень хорошо — менять имена,— сказал он как-то своему секретарю.— Чем чаще вы меняете, тем лучше. Это сбивает врага с толку. Если вы сохраняете секретность, половина битвы уже выиграна».
Салот Сар родился в 1925 году, во французской колонии Камбодже, в деревне Прексбов, где цветут бугенвиллеи, в семье зажиточного крестьянина. Как ни странно, у семьи были связи в окружении короля Нородома, сестра Сара — Сароун — «служила» наложницей у сына короля. В венах семьи текла, кроме кхмерской, и китайская кровь. В 1934 году девятилетний Салот Сар едет в Пномпень учиться в буддистскую школу «Ват». Воспитанники вставали в четыре утра. Два часа они распевали сутры под руководством старшего монаха. Ели один раз в день, около полудня. Никакая еда не должна была приниматься после полудня и до восхода солнца в следующий день. Камбоджийская разновидность буддизма — теравада-буддизм — известна своей суровостью. Нирвана может быть достигнута, только когда исчезнет «жажда существования»,— гласит ее основной постулат.
В 1935 году Сар поступает в «школу Мише». Уроки велись на французском языке. Преподаватели были французские и вьетнамские католические монахи. Школа имела хорошую репутацию. В ней учились европейцы и дети аристократов. В 1930-е годы даже начальные школы в Камбодже были редкостью, только несколько тысяч из полумиллиона детей школьного возраста посещали шкалы. Отметим, что будущий Пал Пот выучил католические молитвы после того, как выучил буддистские.
Построенный французами Пномпень был красивым космополитичным городом. Население было свыше ста тысяч, две третьих из которых были не кхмеры, но китайцы, французы, вьетнамцы. Подавляющим большинством были китайцы.
Парадоксально, но будущий самый радикальный в мире коммунистический лидер в те годы часто посещал королевский дворец, чтобы повидать своих родственниц: сестру Сароун и некую «Леди Мик», живших в небольших домиках в квартале для «второстепенных жен». Здесь юный Салот Сар иногда встречал мать будущего короля Сианука, ставшую позднее королевой Коссамак. В конце жизни жестокий коммунист с ностальгией вспоминал об этих визитах, отзываясь о королеве с большой теплотой. Безобидного, улыбающегося школьника до возраста 15 лет беспрепятственно пускали в квартал королевских жен. Отзывы того времени о нем: «Мальчик, с которым хорошо было общаться», «кто не обидит и цыпленка».
Учился же он средне. Сертификат об окончании школы Мише получил не в 1941 году, как полагалось, но позже. В 1943 году он поступает в колледж Сисовата в городке Кампонг-Чам, в 50 милях от столицы. Камбоджа в 1943 году — колония Франции, потому Салот Сар и его соученики каждое утро распевают гимн:
«Маршал, мы здесь, перед тобой на коленях:
О, спаситель Франции!»
Речь идет, конечно же, о маршале Петене. Интересно, что юный Сар был участником Les Chantiers de la Jeunesse — молодежных бригад: крестьяне романтизировались, городская жизнь считалась падением. Через 30 лет Пол Пот депортирует Пномпень в деревни. Пока же он играет на скрипке, «не очень хорошо, но с энтузиазмом».
9 марта 1945 года японские части, расквартированные по договору в Камбодже, совершают переворот. Французская администрация арестована. Король Сианук провозглашает независимость, но ненадолго. В октябре 1945 британские войска входят в Пномпень, французский протекторат восстановлен. Следуют первые национальные выборы. Побеждает Демократическая партия принца Ютевонга, принц становится премьер-министром. Тем временем Сар все учится. Летом 1948 года он проваливается на экзамене в старшие классы лицея. Ему 23 года. Он поступает в техническую школу. Его цель — получить стипендию для учебы во Франции. Таких стипендий только пять. Он получает стипендию. Сам король Сианук во дворце вручает каждому из стипендиатов конверт, содержащий 500 пиастров (30 долларов USA). Всего стипендиатов двадцать один, из всех немногих лицеев Пномпеня. Часть из них станет в будущем министрами короля, но большая часть станет влиятельными фигурами в левом движении в Камбодже.
Через Сайгон 31 августа 1949 года на старом корабле SS Jamaique Сар отплывает во Францию. Через Сингапур, Коломбо, Джибути и Суэцкий канал. Сар запомнился его спутникам тем, что отлично готовил камбоджийскую еду и, подружившись с французскими матросами, приносил от них вино, входившее в пищевой рацион моряков. Мей Манн вспоминает: «На корабле мы говорили с Саром о нашей учебе. Мы беспокоились, как мы будем справляться с холодом. Политика не была затронута. Ни разу».
Политическая учеба
В Париже Сар определен во Французскую школу радиоэлектричества. Квартиру у Пантеона ему находит принц Сисоват Сомонопонг, учащийся этой же школы. Его мать — одна из королевских жен, такая же, как сестра Сара — Сароун. Так что королевские связи играют роль в жизни Сара и во Франции. В Париже он стремительно политизируется. Полдюжины молодых студентов-кхмеров начинают регулярно встречаться в квартире одного из них, Кенг Ваннсака, зимой 1950 года. Они были озабочены в начале борьбой за независимость, но уже в 1951 году Тиунн Мумм, один из них, замечает: «Если вы хотите бороться за независимость против колониализма, коммунисты — единственные, кто может помочь вам». Члены кружка, будущие лидеры «красных кхмеров»: Тиунн Мумм, Рат Самоён, Иенг Сари, Мей Манн — едут на Берлинский фестиваль молодежи, в то время как Салот Сар едет на лето в Югославию. Работать на строительстве дороги.
Берлинский фестиваль, знакомство с вьетнамцами, югославский опыт смещают студентов-кхмеров резко влево. Ассоциация студентов-кхмеров налаживает связи с левым Национальным союзом студентов Франции. Секретная полиция Франции оценивала «круг» кхмерских левых студентов в 30 человек. Их влияние распространялось на всех студентов-кхмеров. Они читали Ленина. «Манифест Коммунистической партии», «О новой демократии» Мао Цзедуна. Сар держался в тени. «Я не хотел выпячивать себя»,— как он позднее объяснил. У него была на губах всегда загадочная полуулыбка, отмечают многие. Посте прочтения работ Сталина «Марксизм и национальный вопрос» и «Краткий курс истории ВКП(б)» Салот Сар вступил в ряды Коммунистической партии Франции. В 1950-е годы это была сталинистская партия. Еще он увлечен Французской революцией, якобинцами.
В январе 1953 года Салот Сар возвращается в Пномпень. В Камбодже идет война. Точнее, она идет во Вьетнаме, против французских колонизаторов, но и отдельные районы Камбоджи были захвачены войной. 9 ноября 1953-го была провозглашена независимость Камбоджи во главе с королем Сиануком. Сар и его друг парижских дней Рат Самоён пробирались в это время через джунгли в штаб Восточной зоны Вьетминя, шли учиться войне и политике. В конце 1970-х Пол Пот будет чистить партию от людей «с вьетнамским умом в кхмерских телах». Пока он идет учиться. Выучившись, выходит из джунглей в 1975 году.
Поражение
В декабре 1978-го началось вторжение вьетнамских войск в Кампучию, так переименовали Камбоджу «красные кхмеры». В первую же декаду января 1979 года режим «красных кхмеров» пал. Пол Пот нашел убежите в городке Пайлинь на границе с Таиландом. Там он организовал партизанскую войну. Жизнеобеспечивал эту войну Китай, вступивший в войну с Вьетнамом, в свою очередь, уже 17 февраля 1979 года. В том же году «красные кхмеры» сняли черную форму, оделись в китайскую зеленую. Надо сказать, что для подавляющего большинства камбоджийцев вьетнамское вторжение было спасением.
В 1981 году, в сентябре, Коммунистическая партия Кампучии заявила о самороспуске. Это была единственная компартия в истории, сама прекратившая свое существование. «Новые красные кхмеры» стали чисто военной организацией, посвятившей себя борьбе с вьетнамской оккупацией.
Пол Пот был захвачен в июле 1997 года. Вот как описывает сцену суда над ним и тремя командирами «красных кхмеров» на митинге недалеко от границы с Таиландом американский журналист Нат Тайер: «Он сидел на деревянном стуле, держа бамбуковую палку и веер… обеспокоенный старый человек, слабые глаза напряжены, чтобы не сфокусироваться ни на ком, наблюдая, как его мировоззрение рассыпается… Пол Пот, казалось, был близок к слезам, в то время как три арестованных командира по контрасту… имели пугающие, почти аррогантные физиономии, уставясь холодно и прямо в глаза толпе… Толпа, вначале подобная роботам, казалась одновременно развлечена и устрашена происходящим, но многие из тех, кто захватил его, были уважительны… Они говорили в почти нежном почтительном тоне об их низвергнутом лидере. Когда он уходил, часть толпы поклонилась… как королевской особе». Он был «приговорен» к пожизненному заключению. Три командира были казнены. Через десять месяцев Пол Пот мирно умер во сне.
Пол Пот никогда не взял на себя ответственность за смерть 1.5 миллиона в стране под его руководством. Однажды он отметил, что «мы были пьяны от победы и некомпетентны». Еще раз сказал, что «линия была взята слишком далеко влево», и обвинил своих людей: «Они сделали бардак (mess) из всего… Они были реальными предателями».
№11, ноябрь 2010 года
В: Кто породил Гитлера?
О: Мать Германия.
Принято считать Гитлера этаким дьяволом во плоти, выродком, чуждым Германии. Но на земле Германии были и исторические события, и личности, близкие и к Гитлеру, и к национал-социализму гитлеровского толка. Всем известны такие предтечи нацизма, как великий композитор Вагнер и великий философ Ницше. На самом деле и до этих двух злых духов у Гитлера были предшественники. И какие! И множество! Первую великую германскую национальную революцию совершил в 1517 году отец Реформации — великий доктор Мартин Лютер. Он не только перевел Библию на великолепный сочный немецкий язык, не только увел Германию из-под власти римского католичества, но и сумел сплотить немецких феодалов. В своем обращении «К христианскому дворянству немецкой нации» Лютер объявил, что борьба с Римом является делом всей немецкой нации. Лютер был одним из первых немецких теоретиков антисемитизма. Известна его работа «Против евреев и их лжи». Исследователь Лютера Даниэль Груббер называл Лютера «теологом холокоста». Лютер призывал изгнать иудеев из Германии и разрушить их синагоги. Недаром «Хрустальная ночь» была названа нацистами «Днем рождения Лютера». Лютер называл своего бывшего соратника, сторонника средневекового коммунизма Томаса Мюнцера «сатаной». Известна ненависть Гитлера к «европейскому марксизму». Однако вот что интересно. В 1534–1535 годах в городе Мюнстере (Вестфалия) в результате религиозной революции анабаптистов была создана теократическая Мюнстерская коммуна — немыслимое государство, просуществовавшее 14 месяцев. Коммуна провела конфискацию церковно-монастырского имущества, отмену долгов и денег, ввела уравнительное распределение предметов потребления и многоженство. Не столько по своей радикальной социальной политике, сколько по концентрации экстремизма Мюнстерская коммуна ощутимо предвосхищает немыслимое же национал-социалистическое государство Адольфа Гитлера, просуществовавшее 12 лет.
Помню, что, увидев впервые акварели Гитлера, я был удивлен их романтической тематикой. Будущий фюрер любил изображать обветшавшие храмы, руины могучих архитектурных сооружений. Романтизм, вспомним, это течение в европейской культуре и мысли в XVIII–XIX веках. Романтизм был реакцией на промышленную революцию, на появление паровозов, пароходов, фабрик и фабричных трущоб — реакцией на молодой капитализм. Герой романтизма — молодой бунтарь. Запомним это. В противовес побеждающему чудовищу капитализма романтизм выдвинул свои защитительные идеалы, этим путем романтизм пришел к национализму. В философии романтика германцы были сильнее всех. Достаточно перечислить блестящее созвездие Канта, Гегеля, Шеллинга и особенно последних двух великих XIX века — Шопенгауэра и Ницше. В литературе фамилий много: Тик, Новалис, Гофман, Гельдерлин, фон Клейст. Особенно фон Клейст, его драма «Роберт Гискар» (сохранилась лишь часть, впечатляющая могучей силой) возвеличивает раннесредневекового германского воина-завоевателя.
Когда Гитлер родился, Ницше был еще жив. Правда, уже был в психиатрической лечебнице. Акварели Гитлера могли бы иллюстрировать «Роберта Гискара». Сам Адольф 30 апреля 1945 года странным образом повторил двойное самоубийство фон Клейста (в ноябре 1811 года Клейст близ Потсдама застрелил Маргариту Фогель и застрелился сам) — прусского лейтенанта, гения и националиста.
Начиная с Шиллера, крестного отца и предтечи немецкого романтизма, романтизм желал сбежать от окружающей пошлости капитализма в «разбойники». И в своих произведениях, и в нестандартной личной жизни романтики разносили буржуазный мир в пух и прах. Романтическая личность воспринимала жизнь как исполнение роли, как театральное действо на подмостках истории. В ХХ веке самая суровая критика буржуазного мира прозвучала со стороны новейших националистических движений. Наемные рабочие, солдаты и офицеры Первой мировой войны — четвертое сословие — подхватили знамя, поднятое романтиками. Другое дело, что, победив, они создали такие ужасающие режимы, эти новые бунтари, потомки шиллеровских разбойников, что у всего мира пошел мороз по коже, но это уже другое дело.
Их идеалы? Мечта о простом, естественном миропорядке, о братстве одиноких свободных бунтарей-подростков и молодых мужчин одинаково одолевала и романтиков, и национал-социалистов. Мечты о коллективных дерзких приключениях и подвигах. Гитлер и его соратники, прошедшие на фронте через школу дружбы молодых мужчин, видели идеальное государство как государство-казарму. Естественно, что, захватив власть, фашизм и национал-социализм осуществили свой романтический идеал государства — общежития молодых мужчин-солдат. Бунтари, пришедшие с Гитлером к власти в Германии в результате «революции нигилизма» (так назвал их победу Г.Раушнинг), были потомками и наследниками молодых героев романтизма. Их ненависть к людям в котелках и крахмальных воротничках, ответственных за мировую бойню, была велика. В буйной, драчливой вольнице СА так же, как в холодной сверхчеловеческой ярости блондинов СС,— мстительный ответ молодой Германии на десятки миллионов трупов Первой мировой.
Всем вышесказанным я хочу обратить внимание на то, что в Германии в начале XX века пришли к власти неоромантики, молодежь, вся в засохшей крови войны. Третий Рейх ефрейтора Гитлера потому неизбежно стал государством жестоких ребят, едва выросших из подростков. А подростки, вернувшиеся с мясорубки войны,— это чудовища. От самоубийственных мучений молодых Вертеров и лейтенантов Клейстов до лагерей смерти путь был всего в столетие. Путь от живописных разбойников до ледяных убийц СС. Гитлер — законнорожденный сын Германии, вот что я хочу сказать. Адольф Гитлер — последний немецкий романтик.
№12, декабрь 2010 года
В: Чем пахнет Валхалла?
О: Казармой.
Боги древних германцев живут в Асгарде. Asgard — обитель богов положительных, тех, которые асы, потому что есть еще ваны. Ваны не живут в Асгарде, но живут в ледяной пустыне. Сейчас между двумя группами богов — перемирие. Но оно непременно кончится, когда наступит Рагнарёк (судьба богов) — конец света.
Важнейшие боги Асгарда — Один и Тор. Дворец Одина — Валхалла, самый красивый дворец в Асгарде. Валхалла — это огромный зал, где Один празднует вместе с избранными им героями, с теми, кто храбро пал в битве. Ибо те, кто умер своей смертью, не допущены. Мясо кабана по имени Шримнир готовят каждое утро, и его хватает на всех. Съеденный до костей кабан появляется несъеденным каждую ночь, и его вновь готовят каждое утро. Герои наслаждаются сладкой свининой. Пьют герои в изобилии хмельной напиток, брагу, изготовленную из перебродившего молока козлицы Хейдрун. В те часы, когда герои не пируют, они забавляются битвами. Каждый день они приходят во двор Валхаллы или на луг и сражаются до тех пор, пока не иссекут друг друга в куски. Таково их времяпрепровождение, но когда приходит час приема пищи, они оправляются от ран, срастаются воедино и возвращаются пировать в Валхаллу.
Один желает собрать как можно больше героев в Валхалле, чтобы в Судный день, когда наступит решающая битва Рагнарёк, дать достойный отпор врагу. Главный враг — великан Локи, а также родившиеся от связи Локи с великаншей Ангрбодой волк Фенрир и мировой змей Мидгарда. Локи — более древнее, чем боги, существо, хитроумное и злое, вместе с тем нелепое. Так, выступая в женской роли, Локи родил восьминогого жеребца Слейпнира от иноходца Свадильфари. Боги победили Локи и привязали его к камню кишками его собственных сыновей. Над ним нависает змея, яд которой капает на голову Локи, причиняя ему страшные муки. Но перед концом света Локи сбежит и подымет восстание. Асы и их противники уничтожат друг друга: волк Фенрир убьет Одина. Сын Одина Видар убьет Фенрира, Тор и Великий Змей убьют друг друга… Все небесные огни погаснут, и погруженную во мрак землю поглотит море. Затем все-таки будет happy end: земля снова выйдет на поверхность, станет владением невинного бога Бальдра (убитого Локи когда-то) и безгрешного людского рода.
Одину, чтобы приготовиться к Рагнарёку, нужно множество героев. Потому Один посылает на каждое поле битвы своих посланниц — девственниц валькирий, выбрать тех, кто падет геройской смертью, и доставить их в Валхаллу, в Асгард. Туда можно попасть только через мост Бифрост — радугу. Валькирии в переводе значит «избирающие павших», валькирии вооружены шлемами и пиками, на них доспехи. Когда они летят по небу на задание, их доспехи отбрасывают странные мигающие отблески, называемые Aurora Borealis, или «северные огни».
Валхалла, резиденция Одина, ярко освещена факелами. Начальник, верховный командир, одноглазый и старый, самый старый из богов Один восседает на своем троне. На его плечах сидят вороны Хугин и Мунин. Вороны целыми днями летают по миру и, возвращаясь, рассказывают Одину обо всем, что видели и слышали. От их внимания не ускользает ничто. У ног Одина сидят два волка, Гери и Фреки, которым Один отдает все мясо, принесенное ему, потому что сам он не нуждается в пище. Он только пьет брагу из молока козлицы Хейдрун. Брага для него служит и пищей, и напитком. Для выездов Одину служит восьминогий жеребец Слейпнир, отобранный им у Локи.
Один также бог войны, под именем Вотан — бог битвы, но также бог магии и вдохновения. В германском обществе Один был богом аристократов, ярлов, но не пользовался популярностью у кирлов — свободных людей. Вооруженные банды Одина терроризировали деревни. Кроме того, Один требовал человеческих жертв, повешенных на деревьях.
Обычные воины, не герои, идут к Хель — богине преисподней. К Одину валькирии доставляют тех, кто достиг в бою состояния берсерка — сочетания смертоносной ярости с невозмутимостью.
Интересно, что богов асов с ванами и между собой рассорила ванская богиня Фрейя. Она внесла в мир и в саму обитель богов Асгард похоть, от которой асы не могут избавиться. Единственное место, куда Один не допустил проникновения чар богини Фрейи,— это Валхалла. Именно поэтому валькирии — девственницы, и в Валхалле нет иных женщин.
В свое время Один, раненный копьем, девять месяцев провисел на дереве Иггдрасиль, это мировое дерево, держащее небесный свод,— ось мира. Вися на дереве и страдая, Один получил бесценный дар поэзии и магии, а также знание рун — древней германской письменности.
Валхалла представляется мне местом знакомым, чем-то вроде казацкого куреня (по отцу мои предки — казаки с верховьев Дона, переселившиеся туда после разгрома Запорожской Сечи). Валхалла — это, конечно, мужское воинское общежитие, и царят там нравы казармы. А командует всеми ярый женоненавистник — одноглазый старый полковник. Грубость, необузданность и неотесанность Валхаллы бросаются в глаза: пожирание свинины от пуза, хряк к утру будет целехонек, о, сладкая свинина! Алкоголь из козьего молока, старый одноглазый полковник настолько проспиртован, что ему уже не нужна пища. Суровые тотемные животные вольных казаков: ворон и волк. Дьявольский волшебный конь с восемью ногами (столько увидишь, если пить и жрать день и ночь и с остервенением сражаться), короче, перед нами — варварский рой казармы. «С подлинным верно до деталей» — могу засвидетельствовать я, которому посчастливилось пожить в двух-трех казармах в ставшей мне родной Сибири.
Поскольку годы мои преклонны, я все чаще подумываю над тем, как бы не промахнуться, как бы попасть не к Хель — богине преисподней, но попасть в Валхаллу, к бравому одноглазому полковнику Одину. Боязно не попасть в Валхаллу.
№1(113), январь 2011 года
В: Что предшествует распятию?
О: Бичевание.
Казнь побивание камнями была самой распространенной казнью у евреев. Существовали очень четкие правила и нормы, определяющие эту казнь, ее сценарий и роли участников. Казни совершались вне городских стен Иерусалима в специально отведенном месте. Впереди процессии, в которой вели осужденного на казнь, шел глашатай, объявлявший имя осужденного. За ним следовали «свидетели», а на самом деле исполнители казни. Местом казни обычно служил высокий и скалистый склон, с которого осужденного вначале сбрасывали вниз. На расстоянии четырех локтей (приблизительно два метра) от места казни человека раздевали, и его одежду передавали «свидетелям», которые затем отдавали ее родственникам казненного. Впрочем, только мужчин побивали обязательно голыми, женщин же побивали во всей одежде.
В раввинских предписаниях по этой казни есть следующие подробности: первый свидетель толкал преступника вниз, и если после этого он оставался жив, второй свидетель убивал его камнем. Если же и это не приносило желаемого результата, то в дело вступал третий свидетель. Для казни использовались очень тяжелые камни, для поднятия которых требовались усилия двух человек, тогда свидетели, побивавшие осужденного, объединяли свои усилия. Во Второзаконии сказано (17:7): «Рука свидетелей должна быть на нем прежде всех, чтоб убить его…» Талмуд говорит о «побивании камнями или бросании вниз».
Перед отправлением на казнь преступника просили исповедать свой грех, потому что «исповедание греха гарантирует причастность к вечной жизни». После исполнения приговора родственники побитого должны были выразить свое почтение судье и свидетелям, чтобы показать, что они считают приговор справедливым и не таят на них злобы.
Один из Отцов Церкви, Климент, рассказывает о побивании камнями брата Господня, Иакова (Праведника): его «побили» не совсем классическим способом. Сбросили с крыши храма и до смерти забили дубинками. А вот Стефана, одного из первых христианских диаконов, казнили классически, сбросили с обрыва и прикончили камнями. В казни этой участвовал молодой Савл, будущий апостол Павел, организатор и основатель христианской церкви. У его ног сложили одежды Стефана. Возможно, он был даже одним из свидетелей, то есть исполнителей казни. В то время ему не было тридцати лет, и он был ревностным гонителем христиан.
*
Распятие. Здесь стоит упомянуть о том, что Христа едва было не казнили побиванием камнями за несколько лет до того, как его распяли. В Евангелии от Луки (4:29) упоминается, что Иисуса хотели «свергнуть» с вершины горы в Назарете. Однако случилось иначе, он ушел из Назарета и был распят у стен Иерусалима.
Евангелия взваливают вину за распятие Христа на иудеев, членов Синедриона. Однако такой способ казни считался римским, и иудеи питали к нему отвращение. У них традиционно казнили побиванием камнями, кроме того обычным и были сожжение, обезглавливание и удушение. Хотя в законе Моисеевом упоминается некое «повешение на древе». Распятие практиковалось римлянами в военное время по отношению к дезертирам, пленным солдатам врага и повстанцам. В мирное время так поступали с преступниками из низших сословий, с ворами, бродягами и рабами. Распятию часто предшествовало бичевание, жертву привязывали к столбу и хлестали кнутами. Бичевание должно было быть такой силы, чтобы у приговоренного оставалось достаточно сил на то, чтобы донести до места распятия деревянный крест. К месту казни приговоренного вели солдаты.
Человека распинали обнаженным, усиливая тем самым унижение его самого и его близких. Единой формы распятия не существовало. Иосиф Флавий пишет, что кресты могли быть типично крестообразными (crux immissa), могли быть Т-образной формы (crux commissa). Если вертикальная стойка креста уже была установлена на месте казни, солдатам нужно было лишь взять осужденного, чьи руки были уже привязаны либо прибиты к горизонтальной перекладине, и прикрепить его к вертикальной стойке. Вокруг Иерусалима растительность была скудная, потому кресты использовались многократно. Ноги жертвы прикреплялись к столбу гвоздями и веревочными петлями.
Из-за того что у осужденного не было возможности опереться на что-нибудь, смерть наступала уже через несколько часов и сопровождалась мышечными спазмами и удушьем. Для продления агонии осужденного порой помещали на своего рода сиденье,— а скорее выступ в центре креста. Иногда той же цели служила некая опора для ног. Чтобы усилить мучения, осужденным порой переламывали ноги. Историк Манефон пишет: «Наказуемые разодранием конечностей видят в столбе свою судьбу: их привязывают и прибивают к нему в самых ужасных муках ― злосчастную пищу для хищных птиц и мрачные объедки для собак».
Когда римский император Тит подавлял иудейское восстание против римлян и взял Иерусалим в 70 году нашей эры, по приказу императора распинали до 500 человек в лень. Историк Иосиф Флавий пишет: «Солдаты в своем ожесточении и ненависти пригвождали для насмешки пленных в самых различных направлениях и разнообразных позах». («Иудейская война» V. 450-451.)
Без сомнения, самый известный распятый — это Иисус Христос. Только оказывается, что он был распят где-то в ином месте, не на Голгофе, нет. Голгофа узкая недоступная голая скала, куда не взошли бы ни мрачная процессия, не уместились бы там и три креста. Поэтому знаменитая Via Dolorosa, по которой якобы вели Иисуса на казнь, не та дорога, пусть по ней и прошли сотни тысяч туристов. Раскопки в Святой земле начались в 1860-е годы, англичанами. Они множество раз прерывались. Многострадальная земля Израиля вся рыта и перерыта не столько раскопками, сколько строительными работами, но, может быть, однажды будет еще найден склеп Иосифа Аримафейского, в который отнесли тело Иисуса, сняв его с креста. Этот склеп, согласно Евангелиям, находился совсем рядом с местом распятия.
№2, февраль 2011 года
Безрадостные перспективы: счастливого детства не бывает в принципе, а взросление — принудительная деградация.
В европейской, да и во всей мировой культуре дети рассматриваются в благоприятном свете. Непререкаемый авторитет детей и преклонение перед ними сделали их неприкасаемыми, мощными табу.
Я приглядываюсь последние годы к детям, своим и чужим. Я заметил много странностей и страшностей и в самих детях, и в их влиянии на взрослых.
Разумеется, что дети — это четверть-люди, полулюди, не совсем люди, по мере того как они вырастают.
Младенцами в первый год существования дети больше принадлежат потустороннему миру, откуда они пришли. Согласно Платону, новорожденным при выходе из того мира стирают память. У выхода стоят керубы и стирают. Но, видимо, память стирают не совсем, потому что отдельные взгляды, позы, телодвижения и звуки, подаваемые младенцами, принадлежат и направлены в иной мир и прочно свидетельствуют об их связи с тем миром. Все их угуканья, зеркальные взоры, вне сомнения, обращены к существам, которых они видят, слышат и осязают.
Вынужден назвать младенцев «бесами». Признаю, что термин не очень удачен и имеет на себе налет христианского мифотворчества, подразумеваются сразу некие мохнатые существа с хвостиками. Нет, дети мелкие безволосые духи, безобидные в основном бесы низшего порядка. Бесы — потому что не принадлежат еще к миру человеков.
После годовалого возраста они медленно набирают жалкие проценты человечности. Но все равно остаются недолюдьми. Конечно, некоторые из них красивы грацией юных бессмысленных животных, однако для человека высокого развития печально проводить множество времени с четверть и полулюдьми. Их беспомощный лепет в конце концов утомляет своей глупостью.
Я думаю, они проделывают путь от высшего, родятся сложнейшими, мистическими существами («бесами»), имеющими прямую связь с космосом, к низшему, к человеку. Годы уходят на то, чтобы они забыли то состояние, тот язык, те знаки (которые были даны им при зачатии) и переучились в низших людей. И чтобы уже готовые состоявшиеся взрослые радовались их деградации.
В среднем 15 лет уходит на то, чтобы из сложнейшего, пусть и беспомощного червячка («беса») изготовить какую-нибудь скотину необтесанную, всеми силами стремящуюся вернуться в блаженное состояние «беса». Отсюда попытки подростков с помощью алкоголя, «винта», клея «Момент» вернуться в Рай, бессознанные воспоминания о котором стерты, но какой-то аппендикс все же ноет.
Вообще здесь огромная загадка. Родившись духом («бесом»), почему неизбежно необходимо превращаться в примитивное, несколько клеточное существо? Ведь все наши жалкие культуры, может быть, не стоят одного дня, проведенного в тех страстных сумерках бессмыслия, когда младенец «бес» сосет молоко из матери?
До двух лет они все еще полностью «бесы», хотя четкие границы размыты, и моя дочь, к примеру, сразу после двух выглядит и ведет себя более осмысленно, чем мой сын вел себя в этом же возрасте. И в три года от роду и позже, продолжая умилять родителей очарованием, сходным с очарованием щенков или котят, дети все еще бессмысленны, как насекомые. Они монотонно бродят, кружатся без цели, хватают предметы в руки, бросают, забывают о них. То есть их поведение напоминает поведение взрослых сумасшедших.
Фрейд совершенно безосновательно, на мой взгляд, придумал, что раннее детство определяет будущую жизнь человека. Мой детский опыт мне совсем ничем не сослужил. Я его даже плохо помню, потому что он не был поразительным. Только особенно жестокое детство может, по-видимому, запомниться. Да и то, пожалуй, только в том случае, если с жестоким детством резко контрастирует более или менее нормальная, теплая жизнь. Детство, на мой взгляд,— вообще потерянное время, зря потраченное на топтание на одном месте. Вы скажете, ребенок учится и приобретает опыт? Ну да, однако кем он станет? Как правило, существом, куда более убогим, чем те подключенные к космосу комочки материи и духа, только что вытащенные из материнской слизи.
Дети не понимают, но чувствуют свою неполноценность в новом мире, то, что они четверть-люди, полулюди. Скажите им: «Ты маленький!» И ребенок обидчиво ответит: «Я большой! Большой!»
Счастливого детства, таким образом, в природе быть не может. Маленькая копия человека, ковыляющая у вашего колена, хочет быть немедленно «большой». Потому дети любят мерять свой рост, им не терпится. Принято считать, что дети вне себя от радости общения с любящими родителями. Но отношение к родителям такое же требовательное, как у собаки с хозяином (при этом собаки ведь, как объясняют психологи, считают хозяевами себя, а человека считают слугой): «Накорми!», «Гулять!», «Хочу какать!», «Хочу кусаться!», и вся остальная программа себялюбия.
Резюмируя сказанное: взросление — деградация, к которой и принуждается, и сам стремится бес-младенец. Неизбежно, неотвратимо, как из куколки в бабочку, он превратится во взрослую особь, наглухо отрезанную от космоса и хаоса и полностью погруженную в профанический, довольно примитивный мир людей. Бесы ведь все-таки сродни Богам, а взрослый человек полон высокомерия, глупости и страха смерти.
Была, видимо, и существует еще возможность другого развития детеныша человека. Я верю, что от разгадки этой возможности меня отделяет очень тонкая стена мрака. Может быть, после керубов, стирающих память, дорога там раздваивается и человеческие детеныши берут не ту дорогу, надо бы брать иную. Из бесов в человеки — налево? А из бесов в Боги — направо? Я еще не знаю, но я обязательно узнаю, а если не узнаю я, узнает для вас другой, похожий на меня.
№3, март 2011 года
Что нужно знать о тех, с кем страшно оказаться в голодный год под одной крышей.
Какое-то время тому назад, не так давно, приехали ко мне в гости двое, один парень сидел со мной в неволе, в лагере №13 в Саратовской области, близ города Энгельс, а другой — нас охранял. Удивляться тут нечему, такое бывает сплошь и рядом, тот, кто нас охранял, оставил о себе неплохие впечатления, чего бы с ним не пообщаться.
Я изготовил нехитрый ужин, стали пить русский национальный напиток, вспоминать раскаленный лагерь в заволжских степях. И разумеется, дальнейшая судьба тех, кто там сидел, вместе с нами «парился» и «чалился», нас интересовала. Тот, кто нас охранял, знал о судьбах наших товарищей по несчастью больше нашего, потому что все еще работал там, а приехал в Москву в отпуск. Мы и стали его расспрашивать.
— Что Али-Паша?— поинтересовался я.— Он хотел перевестись в 33-й лагерь? Перевелся?
33-й лагерь считался много лучше нашего. Режим там был послабее, и, не будучи ни «черным» (то есть управляемым ворами, в черном жилось вольготнее), ни «красным» (там заправляют всем менты), 33-й все же пользовался хорошей репутацией.
— Подставили Али-Пашу, Эдик. Кто-то не хочет, чтобы он выходил на свободу. За небольшую муйню бросили его в ШИЗО. И вот, сидит он в ШИЗО…
— Али-Пашу в ШИЗО? Кто это осмелился? У него в лагере все было схвачено. Лучший из бригадиров лучшего отряда…
— После того, Эдик, как Хозяина перевели в Саратов и сделали начальником Центральной тюрьмы, при новом начальнике лагерь стал не тот. Короче, Али-Пашу в ШИЗО, в подвал спустили. А к нему поместили одного человечка. И человечек на Али-Пашу наехал, мол, ты «чурка поганый, азер вонючий». Завязалась драка. Али-Паша, как ты помнишь, Эдик, человек, выступающий в сверхтяжелой категории. И сам не хотел, но приложился пару раз крепко в голову человечку, и тот издох. Али-Паше десять годков набавили, к тем пятнадцати, которые он уже почти отсидел. В 33-й его таки отправили, но теперь 33-й строже нашего «красного» стал. Так вот…
У огромного азербайджанца Али-Паши — он напоминал с виду свирепого слона, но был, в сущности, добрым человеком — была запутанная история, связанная с семьей Собчаков, с покойным самим Собчаком и его женой. Кто-то не захотел, чтоб он вышел из лагеря. Грустно.
— Еще худшее случилось со Штирнером. Помнишь этого немца, Эдик?
— Ну да, он рядом со мной на поверках стоял. Варавкин впереди, Штирнер рядом. Председатель отрядной секции СК собственных корреспондентов. Для лагерной газеты статейки писал.
— Дописался. Оказывается, он вел дневник. Дневник кто-то у него нашел. И в дневнике он злобно и насмешливо отзывался и об офицерах наших, и о «козлах» из секции «Дисциплины и порядка». Его в ШИЗО отправили, а там его «опустили». И вот вышел он из ШИЗО, ему велели взять матрас и к обиженным подселили.
— Ну и судьба!— промычал я. Штирнера у нас не любили, он был высокомерным и отдельным. Но такое! Кто мог ожидать, что его ждет такая судьба. Помню, когда меня только привезли в отряд, Штирнер взволновался, предполагая, что я захочу стать председателем секции, на что как профессиональный журналист я имел право. Но я его успокоил, сказал, что мне как политику невозможно писать в газету «За решеткой».
Мы выпили за этих людей. Какими бы они ни были, но наказанные, они не заслуживали дальнейших издевательств судьбы над собой. Я открыл окно, и в кухню, где мы сидели, ворвался сырой осенний московский воздух. Якобы воздух свободы.
— А что Варавкин? Вышел?
— С Варавкиным такое приключилось, что не поверишь, Эдик. Варавкин людоедом стал.
— Шутишь?
— Ничуть. Он после тебя довольно быстро освободился, через какие-то месяцы. Он же местный, из Энгельса, поехал к родителям. Мать у него торговка, ты помнишь? Они на окраине, в частном доме живут. Там на задах бытовка стояла. Он в бытовке и поселился. Мать его туда передвинула, чтобы он молодоженам в доме не мешал. Ну не то что молодоженам, но пока он сидел свои пять лет за то, что убил и съел с алкашами-товарищами соседскую козу, сестра его вышла замуж…
Я представил Варавкина. Это был высокий тощий парень, с внутренней такой улыбкой, в смысле что обращенной внутрь себя. Он стоял на поверках впереди меня, и было очевидно, что башмаки его размера на два, а то и на три больше, чем следовало. Сзади были видны пустые пространства между пятками и задником. Говорил он мало, питался отдельно. В холодильнике у него хранились несколько банок с какой-то гадостью вроде комбижира. Обыкновенно он сидел (потрепанное кепи на глазах) на корточках во дворике отряда и мутно улыбался, поглядывая на нас всех. Спальное место его находилось рядом с моим, нас разделял узкий проход.
— Ну вот,— продолжил Иван (а охранника звали именно Иван, я забыл назвать его в самом начале повествования).— Ну вот, по множеству причин, главной из которых, видимо, являлась ревность, Варавкин убил мужа сестры, затащил его в бытовку, там разделал и поместил куски в ящик снаружи бытовки. А была зима. Варавкин отрезал куски и поедал их. При этом он постоянно пьянствовал. Чего тут еще сказать, сказать тут, Эдик, нечего.
— Пожизненное дали?
— Нет, «пыжа» он не получил. Признали сумасшедшим и лечат принудительно.
Мы еще выпили, а когда они ушли в дождливую ночь, я еще долго не мог заснуть, вспоминая, как на расстоянии вытянутой руки от меня в 2003 году тихо спал людоед.
№4, апрель 2011 года
Талант в нашей стране ненавистен всем — от бедных до богатых. С какой же стороны ждать признания?
Самая отвратительная часть человечества — современники. Человек с моим опытом имеет право на такое заявление. Уж как они меня мучили и мучают: и взрывали, и избивали, и в тюрьму сажали, и дерьмо в меня бросали, а уж словесных оскорблений — не счесть. Признания от них не дождешься, потому что быть талантливым — это еще худшее прегрешение, чем быть богатым. Богатых ненавидят бедные, а талант ненавидят все. Даже пресловутый средний класс. А я имею несчастье быть очень талантливым человеком, да еще и сразу в нескольких областях.
Интернет — страшнейшее изобретение, потому что доселе скрываемые тщательно литературой, искусством и политикой черные души наших современников в интернете сами выворачиваются наизнанку, гордясь своей подлостью и чернотой. Философы-идеалисты или Зигмунд Фрейд — просто счастливчики, что не дожили до появления интернета. Что бы сказали мсье Вольтер и Руссо, спорившие о сущности человека, добр ли он по натуре своей и только подпорчен цивилизацией или он изменчив, в соответствии с теми нравами, которые ему прививают, о! что бы они сказали о разнузданных мерзавцах из интернета! Я давно не жду от этих гаденышей-современников ничего хорошего. Я уверен, они не дадут мне умереть своей смертью — убьют, канальи.
Тем приятнее исключения и слабые там и тут очажки признания таланта. Весть о признании пришла с самой неожиданной стороны. То, что она пришла из моего детства, с Украины, из Харькова — неудивительно. Но она прибыла из психоневрологической больницы, и вот это сшибает с ног. Меня признали в психоневрологической больнице, в знаменитой Сабурке (она же — Сабурова дача), поставив в один ряд с русскими гениями. Газета «Вечерний Харьков» в статье «На Сабуровой даче в Харькове побывали многие великие» ставит меня преспокойненько через запятую после Велимира Хлебникова и Всеволода Гаршина и рядом с художником Михаилом Врубелем. Газета аккуратно пишет о нас: «Гостили здесь…» В больнице создан музей, и там мы все вышеперечисленные фигурируем.
Полсотни лет тому назад, пылким семнадцатилетним поэтом я взрезал себе вены под томиком Стендаля «Красное и черное». Отец был в командировке в Сибири, но проснулась мать, и меня транспортировали прямиком на Сабурову дачу, благо было недалеко, несколько километров. Причину, по которой юноша Савенко (никакого Лимонова еще не было) решился на столь крайнюю меру, можно условно обозначить как «несчастная любовь». Действительно, злые родители девушки попытались разлучить юношу с малолетней подружкой Валентиной, однако главным стимулом к кровавому действу послужил все-таки невозможный, избыточный романтизм юного поэта.
В Сабурке, а это целая усадьба, ее построил больше двух веков назад генерал-губернатор Слободской Украины Петр Сабуров для своей дочери, страдавшей психическим расстройством, я пробыл за решетками несколько месяцев. Я даже бежал оттуда, подпилив решетку ножовочным полотном, но меня наутро уже взяли у друга и горяченького еще ото сна бросили в буйное отделение. Сейчас я пишу все это с оттенком даже юмора, тогда мне было совсем не весело. Я подробно живописал этот свой опыт на страницах книги под названием «Молодой негодяй», но случилось это через целых два десятилетия после заключения в Сабурке. Я там много чего навидался: и как избивают сумасшедших, и как, вкалывая инсулин, доводят больного до состояния «комы», я там втрое повзрослел, на этой Сабурке. Уже в двухтысячные годы режиссер Велединский сделал по мотивам моей книги фильм «Русское», где сцены на Сабуровой даче занимают центральное место.
Когда я там лежал, больные и доктора рассказывали мне о славной истории этой кучки потрескавшихся и позеленевших от времени корпусов в старом парке. Я читал к тому времени и рассказ «Красный цветок» Гаршина и знал, кто такой Врубель. Вот не помню, знал ли я уже фамилию Хлебников? Я писал стихи с пятнадцати лет, был о себе и о своем таланте самого высочайшего мнения. Помню, что я ничуть не сомневался тогда, что мое заключение в Сабурке имеет значение историческое, и, не имея на то никаких оснований (стихи мои того времени были подражательными, неоригинальными), ставил себя среди всех этих блистательных имен, не стесняясь, через запятую.
Там царила грубая простота, больные ходили в одежках заплатанных и бедных, ложки нам выдавали только на время еды, и то не всем, а избранным. У нас, как полагается в таком коллективе, был Александр Македонский, к концу моего пребывания появился Наполеон. Коллектив обильно мастурбировал, ночью у нас вставали побродить два-три лунатика. Ежедневно кого-нибудь скручивали смирительной рубашкой, хрипели прикрученные к кроватям лишь полотенцами инсулиновые больные, короче, все было ярко и сильно. Под окна приходили порой родственники. Пришла однажды и моя подружка Валентина, со старшей сестрой. Но она меня уже не очень интересовала, настолько интенсивной и чудовищной была жизнь «буйняка», то есть отделения для буйных.
«Здесь врачевались души людей, которые вершили историю, и думаю, что наша экспозиция будет интересна всем харьковчанам»,— так, словами создателя музея, заканчивается статья в «Вечернем Харькове». Конечно, будет, сомнений нет, интересна.
Впоследствии я отметил своим пребыванием две знаменитейших тюрьмы: Лефортовскую в Москве, где сидели такие величины, как маршал Блюхер и писатель Солженицын, и Саратовский централ. Там я сидел в третьем корпусе, в нем же на четвертом этаже скончался академик Вавилов, а я сидел на третьем этаже.
При жизни современники всячески мучают больших людей, чтобы затем показывать места их мучений экскурсантам.
№5, май 2011 года
От Алтайского края до Лефортовской тюрьмы — один шаг. Дорогу осилит идущий.
Приключения начинаются просто. Нужно решиться на приключения, и тогда они последуют цепью, одно за другим. Далеко, в толще годов вижу стоящую в тени деревьев повозку, без лошади, но не пустую, полную, как нам показалось, сена. Впоследствии мы поняли, что это редкие травы и корни Алтая.
Повозка стояла, обнаруженная в стране, где мы никого не знали; на земле, где мы оказались намеренно, но которую до сих пор знали по картам. На картах были обозначены хребты, их вершины, синие почеркушки рек и точки проживания человеков. Там были села, но также и скромные точки под названиями «заимка» или «зимовье». Повозка — мы к ней подошли на свою голову, не зная, что уже выбрали судьбу и тюрьмы, и лагеря, выбирая эту повозку,— выглядела так, будто была обнаружена белыми на земле каких-нибудь гуронов в первозданной Северной Америке. Алтай тех лет, а прошло уже чуть ли не полтора десятилетия, выглядел как земля гуронов. Очень редко, но мимо нас проезжали вдруг на маленьких лошадках темнолицые, коротконогие и скуластые гуроны, в данном случае — алтайцы, они же калмыки, те, что не откочевали несколько веков назад из этих мест в те места, что стали современной Калмыкией. За плечами гуронов поблескивали ружья.
Повозку мы тогда обнюхали и осмотрели как осторожные псы. Пройдя чуть дальше, обнаружили два вырубленных и причудливых столба, символизирующих вход в чьи-то владения. За столбы мы сходили на следующий день, а в тот день вернулись в наш лагерь у реки.
За столбами располагалась пасека Пирогова, маленького мужичка-мечтателя, собирателя трав и корней, врачевателя и гражданского мужа девки-калмычки. Менее чем через год нас будут брать на пасеке Пирогова две роты спецназа ФСБ, а тогда мы, загадочная для местных группа, шастали в той части Республики Алтай, рядом с границей с Казахстаном, подозрительные, как иностранные дьяволы.
Некоторое время мы жили у реки. В доме, построенном для пастухов, правда, в нем еще не было оконных рам и стекол, но печка-буржуйка уже была. Были и деревянные нары. Нам разрешил жить в этом доме хозяин тех мест, директор «маральника», в прошлом он назывался совхоз, по фамилии Кетрарь. У всех молдаван фамилии либо заканчиваются на «арь», Кетрарь, Морарь, либо на «ена», Кучерена. Алтай весь состоит из «маральников». Это огороженные металлическими или любыми другими заборами территории гор, холмов, лугов и ущелий, где живут олени-маралы. Алтайцы вылавливают их, когда нужно пилить им рога, вылавливают как гаучо, с помощью лассо, рога отпиливают и продают, а маралов отпускают. Ну, время от времени они закалывают одного-двух-трех для своих нужд, конечно. Рога продают на Дальний Восток, в Китай, в Южную Корею, в Японию, очень дорого — бывало, в лучшие времена до трех тысяч долларов за килограмм. Хозяева «маральников» настоящие феодальные князья этих мест, каждый имеет под началом десятки спаянных годами мужиков в камуфляже, то есть свои личные армии. Кетрарь первое время встречался с нами пару раз, но позднее ему, видимо, донесли на нас из Управления ФСБ по Республике Алтай, он встречаться перестал. Он мог легко вышвырнуть нас со своих владений, приехав с армией, но он этого не сделал, ему не велели в ФСБ, им нужно было нас наблюдать, чтобы потом арестовать.
Мы жили у реки, потом, когда отбыл в Барнаул Пирогов, переехали на пасеку, где было, конечно, теплее и удобнее. Мы ловили рыбу, ставя сеть на ночь поперек горных рек, собирали огромные дождевые грибы и черемшу для салата, вечерами и ночами к нам прискакивали любопытные, как правило, пьяные гуроны, привязывали лошадь, клянчили водки и до хрипоты и драки воспевали своего, как они считали, Чингисхана, покорившего когда-то и обратившего в рабство вас, русских. Желтолицые не простили нам Российскую империю и СССР, они мечтают о мести; сидя с ними у ночных костров, лицезрев их потные монгольские лица захиревших завоевателей, мы, городские жители, окунались в мир, которого мы не знаем, а он есть вокруг нас.
Алтаец Лёха (на самом деле у него есть это странное имя аборигена, но он хранит его от чужих), возчик, рассказывает о своей лошади, как о сестре прямо. Однажды Лёха приехал пьяный и не распряг лошадь. Утром вспомнил и пошел к лошади. Лошадь стала к нему задом. И вдруг треснула его копытом. Лёха возмутился и ударил лошадь кулаком в челюсть. Она опять ударила его копытом. «Легонько, если бы она хотела, она бы убила меня копытом, но больно. Злая была. Я ее распряг, зерна дал, успокоилась, простила. Мы с ней часто деремся, если что не по ней, она — копытом. Но столько раз меня пьяного домой привозила. Умная».
Вторым после Чингисхана по популярности у алтайцев служит волк. «Волки есть?» — спрашиваю я, поселившись на заимке глубоко в горах, рядом с летним пастбищем. Там до государственной границы километров пять всего. Удобное место для государственных преступников.
«А как же, есть, есть волчишки»,— подтверждает кривоногий милиционер со ржавым автоматом. Он приехал на лошади, послан посмотреть (нас в тот год разглядывали даже с вертолета, и не раз). Милиционер расхваливает волка, как он пристально следит за человеком, насколько волк умнее человека. Алтайцы восхищены волком. Уважают его безмерно.
Заяц у них проходит по низшей категории как самое глупое животное. На зайцев алтайцы с огнестрельным оружием не охотятся. Зайцев ловят силками дети. Мы пытались поймать силками зайцев, их следов было огромное количество вокруг. Но не умеем, не поймали, потому что мы не алтайцы.
— А медведь есть тут?— спрашиваю я.
— Есть, есть медведь. Вон там живет,— показывает милиционер на дальнюю лесистую гору. Я ходил на эту гору вчера, безоружный. «Хороший медведь»,— заключил милиционер.
— Что значит «хороший»?
— Смирно живет. Коров не дерет, хороший медведь.— Внезапно милиционер спрашивает: — Оружие огнестрельное имеешь, академик?
Из-за очков и бороды, я знаю, алтайцы называют меня «академиком».
— Какое там оружие, нет никакого.
— Э, тут без ружья нельзя жить,— говорит милиционер. Садится на лошадь, обхватывает кривыми ногами бока лошади, и оба животных скоро скрываются за поворотом.
Приключения начинаются просто. Вначале ты разглядываешь карту. И вот ты уже на земле гуронов. Ловишь рыбу сетью, собираешь дождевые грибы и черемшу. Набрел с товарищами на повозку. Познакомился с хозяином. В апреле тебя арестовывают две роты спецназа ФСБ. И вот ты уже в тюрьме Лефортово, потом в тюрьме в Саратове. Приключения — они такие, одно цепляется за другое.
№6(119), июнь 2011 года
Чукча — не читатель и не писатель, но воин-самурай.
Когда я приземлился в Америке в феврале 1975 года, я стал с упоением смотреть две категории фильмов: фильмы о гангстерах и фильмы об индейцах. Российское кино, пробудившись от советского сна, сделало сотни лент о российских гангстерах, а вот о наших индейцах — племенах Крайнего Севера Азии — фильмов вовсе нет. Судьба не сделала из меня кинорежиссера, а то бы я показал нашим робким душам из кино, что нужно снимать.
Я бы, конечно же, снял фильм о воинах-чукчах, они достойны не одного фильма. «Немирными чукчами» назвали их казаки, покорявшие в XVIII веке Сибирь. Заставив малочисленные народы Севера платить «ясак» — дань, русские дошли до крайнего северо-востока Сибири, там, в долинах рек Колыма, Анадырь, Покач, они обнаружили чукчей.
1701 год. В России правит Петр Великий. Некто «сын боярский Алексей Чернышевский» отправил своих людей на Анадырский нос. Казаки нашли там поселение чукчей, 13 юрт. Казаки потребовали платить русскому царю ясак. Чукчи сказали: «Никому мы ясак никогда не платили и платить не будем. Идите отсюда!» У казаков были пушки, и они пушками воспользовались. Но чукчи сражались отчаянно, не боялись пушек. Десять человек потеряли убитыми. Женщин и детей казаки взяли в плен. Пленники повели себя как римляне времен гордой древней республики. Они душили себя и друг друга, закалывали медными кинжалами. Свобода или смерть! Смерть, смерть…
На следующий день тот же отряд, командовал им казак Алексей Чудинов, увидел на берегу холодного океана около 300 готовых драться чукчей. Чукчи стояли насмерть, потеряли 200 человек убитыми. Казаки решили, что теперь уж чукчи смирятся, будут платить ясак. Но ровно на следующий день лагерь казаков окружили около трех тысяч чукчей, на оленях и пеших, и напали на казаков и их союзников из племени юкагиров. Чукчи, оказалось, владеют тактикой монгольского боя, только олени заменяют им лошадей, чукчи умело наносили удары с флангов и сражались целый день. Они загнали казаков и юкагиров в неудобное для сражения место, окружили. Семьдесят казаков и юкагиров погибли. Оставшиеся в живых пять суток держали круговую оборону, на шестые вырвались из окружения. Чукчи на оленях долго гнались за казаками, подстреливая их из луков.
Вооружены чукчи были луками и стрелами, копьями, но было у них в военном арсенале и оружие, сходное с японским. Так, они бросали во врага звезды из кости, казаки называли их «костянками», умело попадали в шею и в лицо противника, убивая наповал. Сегодня воинов-чукчей назвали бы «ниндзя». Воины были непревзойденными мастерами камуфлирования, могли сутками оставаться незамеченными среди ледяных торосов и мрачных кочек.
Русские стали строить на земле чукчей поселения. Все это происходило по рекам Колыма и Анадырь. Чукчи совершали набеги на поселения. В 1729 году началась чукотская война. Посланный на Колыму отряд Афанасия Шестакова был разбит, казачий голова пал на поле боя. В 1731 году из Анадырской крепости (главный русский плацдарм на земле чукчей) выступил к Ледовитому океану отряд Павлуцкого. Казаки одержали три победы над чукчами, вернулись в крепость с богатой добычей: тысяча оленей и триста женщин-чукчей. Женщин отправили в Якутск. Уже в первый день покончили с собой две сотни. До Якутска удалось довезти не больше десятка пленниц.
Война продолжалась, втягивая в себя и другие племена Северо-Восточной Сибири. Чукчи стали нападать на союзников русских — коряков. Известен большой набег 1738 года, когда чукчи «многих разорили», угнали оленей. В 1741 году казаки разгромили войско чукчей.
Шесть лет чукчи залечивали раны. В 1747 году ударили по корякам опять. Все тот же Павлуцкий снарядил в поход большие силы и бросился в погоню за чукчами. С авангардом в 80 казаков он оторвался от своих основных сил. Обнаружил чукчей на месте, называемом Юкагирская сопка. Чукчи дали бой и, перебив всех русских, включая Павлуцкого, оторвались от погони.
Война бушевала, страшная экзотическая война в ледяном климате, слетающими костяными звездами, неукротимыми и свободолюбивыми чукотскими девами, и закончилась она победой чукчей! В 1746 году царское правительство подсчитало свои убытки. Помимо тысяч казаков и их союзников коряков и юкагиров, погибших в этой войне, только на содержание Анадырской крепости было израсходовано 1.400.000 рублей. Доходы же составили всего 29.152 рубля. Царица-немка умела хорошо считать.
Анадырскую крепость срыли, колокола с церкви перевезли в Среднеколымск, а затем в совсем непонятный Гижигинск.
Чукчей оставили в покое. Постепенно, деваться некуда, они все же вынуждены были вписаться в мир рядом с нами. Так они стали приезжать на Большой Анюй на весеннюю ярмарку, где выменивали свои шкуры, сушеное мясо, тюлений жир и рыбу на железо, табак… и огненную воду, конечно.
Не многие специалисты-историки об этом пишут, но я полагаю, что огненная вода сыграла самую страшную роль в замирении храбрых и умелых воинов. За два с половиной века секреты воинской подготовки, позволявшие маленьким жилистым воинам с копьями и луками побеждать вооруженных огнестрельным оружием и пушками профессиональных солдат — казаков,— были утеряны. Вряд ли их знают чукчи Абрамовича. Это была воинская подготовка, которой позавидовали бы и ниндзя, и монахи хваленого Шаолиня. Эх, какой бы получился фильм, да не один, о чукотской войне, если бы у нас нашелся чукча-режиссер.
№7, июль 2011 года
страницы биографии
Конец Усамы
В ночь на 2 мая 2011 года в пакистанском городе Абботабаде, близ столицы Исламабада, был убит лидер террористической организации «Аль-Каида» Усама бен Ладен. Враг №1 Соединенных Штатов, повинный если не в организации, то, вероятно, в финансировании атак на башни-близнецы World Trade Center в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года, был застрелен безоружным в доме, куда проникли commandos, направленные его уничтожить,— американские морские пехотинцы. Целое десятилетие Усама бен Ладен был союзником Соединенных Штатов Америки, но больше чем два десятилетия он был их жестоким и непримиримым врагом.
«Правило убивать американцев и их союзников — гражданских лиц и военных — есть индивидуальный долг каждого мусульманина, он может сделать это в любой стране, в которой возможно это сделать»,— сказал Усама в 1998 году, как отрезал, и добавить нечего.
Но. Мальчик с Кораном в руках на горной тропинке в Южном Йемене: «Мы любим его. Он сражается во имя Аллаха…»
Но. Учитель сельской школы в Пакистане: «Он герой, потому что он возвысил голос против чужеземных сил, которые пытаются раздавить мусульман».
Но. Заключенные в областном суде в Саратове, в бетонных боксах-клетках в подвале суда, когда внезапно погас свет,— русские заключенные, среди них ни одного мусульманина,— внезапно стали стучать в двери и кричать: «Это бен Ладен! Это бен Ладен! Он пришел нас освободить!» Конвоиры бросились открывать боксы, с фонариками. Били по головам. Но из других боксов продолжали кричать: «Это бен Ладен! Он пришел нас освободить!» Это февраль 2003 года. Я находился в одном из боксов. Я слышал своими ушами.
Джордж Буш-младший, через несколько дней после трагедии 11 сентября 2001 года: ««Аль-Каида» для терроризма — то же, что мафия по отношению к преступности».
История его семьи
Вокруг Усамы бен Ладена сложилось множество сопутствующих мифов. Прежде всего следует знать, что бен Ладены не саудовская семья. Они йемениты из прибрежной провинции Хадрамаут, расположенной к востоку от знаменитого порта Аден. То есть они никак не бедуины, но напротив — племя моряков. Столетиями, если не тысячелетиями арабы из племени хадрами совершали плавания к берегам Индонезии и Китая. Они привозили оттуда пряности и благовония еще в те баснословные времена, когда Европа и не подозревала о существовании пряностей и благовоний. Предприимчивые и энергичные, хадрами явно имели изначальные преимущества перед неловкими бедуинами пустыни.
В 1931 году Мухаммад бен Ладен эмигрировал в Саудовскую Аравию, в город Джидда. Молодой парень, ему был всего 21 год, устроился работать каменщиком в ARAMCO — Арабо-Американскую нефтяную компанию. Он получал жалованье — один саудовский риал в день, около 20 центов. Как и его друзья-эмигранты, он складывал деньги в металлическую копилку. Вскоре он основал свой бизнес, вначале скромно выполнял небольшие строительные работы. Бизнес неуклонно рос: видимо, в дополнение к трудолюбию и предприимчивости, Мухаммад еще и обладал талантом строителя и организатора. Вскоре он уже строил дома и дороги. Энергичного строителя заметила саудовская королевская семья. Вначале сам король, затем его сын, наследный принц, и в свою очередь король — Фейсал. Строительная фирма Мухаммада бен Ладена исполняла такие амбициозные и политически значимые проекты как строительство нового хайвэя из Джидды в Эт-Таиф и массовую перестройку святых городов Мекки и Медины.
Семья некоторое время и живет в святом городе Медине, где прошло детство Усамы, впоследствии они переезжают в столицу Саудовской Аравии, в Эр-Рияд. Имя бен Ладен становится легендарным не только в Саудовской Аравии, но и в Арабских Эмиратах и Иордании. Компания строит аэропорты, мечети, дороги и дворцы. О масштабах деятельности говорит хотя бы тот факт, что к концу 60-х годов компания владеет 90% всех экскаваторов Caterpillar, произведенных к тому времени. Король Фейсал назначает Мухаммада бен Ладена министром общественных работ.
Мухаммад пользуется еще и огромным авторитетом как ревностный мусульманин. Известно, что однажды он совершил утреннюю молитву в Восточном Иерусалиме (до захвата его Израилем в 1967 году), полуденную — в Медине и вечернюю — в Мекке. Ясно, что для своих передвижений он использует личный самолет. В одном из таких перелетов (он всегда сам руководил своими стройками) шейх Мухаммад бен Ладен находит свою смерть. Это случилось, по одним источникам, в 1966 году, по другим — в 1967-м. После набожного Мухаммада остается 52 ребенка от различных жен. Один из них, рожденный в 1957 году от молодой сирийской жены (ее имя Алия Ганем, а по другим источникам — Хамида),— Усама бен Ладен. Так что Усама наполовину йеменит, наполовину — сириец.
Недолгая юность
Ребенком Усама, говорят, был замечен не единожды за рулем отцовских бульдозеров. Как видим, осиротел он рано. Однако сам король Фейсал вмешался, дабы сохранить строительную империю бен Ладенов до тех пор, пока не подрастут старшие сыновья: самый старший — полубрат Усамы,— Салем. «Сауди бен Ладен групп» процветала. Был основан траст во главе с королем.
Салем и другие братья учатся в британских пансионатах и американских университетах. Они живут, как правило, между Саудовским королевством и Западом. Салем, например, женится на английской аристократке, играет на гитаре, пилотирует аэроплан. Поскольку матерью Усамы была молодая сирийка, не относившаяся к числу предпочитаемых Мухаммадом жен, Усама не учится на Западе и не делит свое время между Женевой, Лондоном и катанием на горных лыжах в Аспене, Колорадо. Он записывается в городе Джидда в университет имени короля Абдул-Азиза, престижный по саудовским стандартам, но изолированный от мира и просто нашпигованный исламистскими профессорами из Египта и Иордании. Многие из них — члены «Мусульманского братства» или симпатизирующие ему. К примеру, среди его учителей в Джидде значится Абдулла Ассам, палестинец, который впоследствии станет духовным лидером организации ХАМАС и ее основателем. Еще один из учителей Усамы Мухаммад Кутуб — брат Сайида Кутуба, радикального исламского лидера, мыслителя и писателя, казненного в Египте в 1966 году за то, что пропагандировал свержение «светского государства» (по другим данным, он был казнен в 1965 году).
«Светским государством» был Египет националиста и социалиста президента Насера. Только в 1964 году «Мусульманские братья» трижды пытались убить Насера. Сайид Кутуб проповедовал жизнь по Корану, только возвращение к истинной вере может спасти ислам от тотальной катастрофы,— писал он.
Один из учителей Усамы в школе, еще до университета, некто Ахмед Бадиб, вспоминает, что уже тогда Усама «присоединился к религиозному школьному комитету». «Он не был экстремистом нисколько, и он мне нравился, потому что он был порядочным и вежливым. Академически он был в школе середнячком».
«Глубоко религиозный подросток, женившийся в 17 лет»,— характеризует Усаму тот же источник. Впоследствии учитель и ученик встретились в Афганистане. Учитель стал начальником штаба саудовской разведки. Конечно же, в университете короля Абдул-Азиза учителя подогрели религиозность Усамы бен Ладена.
Афганистан: враг СССР
И вот декабрь 1979 года. Советские войска входят в Афганистан. «Я был взбешен и немедленно отправился туда»,— сообщает Усама в интервью с Робертом Фиске из газеты «Индепендент» в 1993 году. «Мы не имели отношений с ним [с бен Ладеном], но мы наблюдаем 22-летнего богатого юношу из известной саудовской семьи, превратившегося в бойца-моджахеда,— заявил директор Контртеррористического центра CIА Кофер Блэк в 2002 году на слушаниях в конгрессе США по поводу атаки 11 сентября. К моменту вторжения советских войск в Афганистан что же делал Усама бен Ладен? Если верить Джону К. Кулей (автор книги Unholy wars — «Несвятые войны»): «К концу 70-х один из младших сыновей шейха Мухаммада, молодой Усама, руководил большей частью бизнеса. Под его руководством строительная группа поддерживала свою репутацию великолепных профессионалов: «Можем сделать все» — их слоган в больших проектах. Доля унаследованного им семейного богатства вскоре увеличилась от огромных прибылей».
Вероятнее всего, это преувеличение. Усама все же был семнадцатым ребенком в семье, так что вряд ли ему доверили бразды правления компанией. Его предполагаемые бизнес-успехи скорее отражение его последующей славы как террориста №1. Достоверно даже не известно, когда он прибыл в Пешавар в Афганистане, чтобы основать там свою базу. Одни исследователи утверждают, что Усама вылетел в Пакистан «в первые же недели» после ввода советских войск. Другие относят его визит к более позднему времени, после того как он окончил университет короля Абдул-Азиза с дипломом по экономике и администрированию в 1981 году. Говорят, что он познакомился с лидерами афганских моджахедов не в Афганистане, а в Мекке, куда они приезжали с целью сбора средств для ведения войны.
Если верить уже цитированному Ахмеду Бадибу, в первую свою поездку бен Ладен прибыл в город Лахор и привез пожертвования организации «Джамаат-и-Ислами». Впоследствии (опять-таки если верить Бадибу — напоминаю, он к тому времени начальник штаба у директора саудовской разведки принца Турки) «роль бен Ладена в Афганистане, а ему было около 24 или 25 лет, тогда заключалась в строительстве дорог в стране, дабы облегчить доставку вооружения моджахедам».
Сам начальник Бадиба, принц Турки, утверждает, что лишь «несколько раз» встретил бен Ладена на приемах в посольстве Саудовской Аравии в Исламабаде. «Он казался относительно приятным человеком, очень стеснительным, мягко говорящим, да, по сути, он и вообще говорил немного». Афганцы считали бен Ладена «хорошим и мудрым человеком, у которого есть деньги и важные связи с саудовскими государственными чиновниками».
Еще процитирую Бадиба: «Мы были довольны им. Он был наш человек. Он делал все, о чем мы его просили».
Делал и более того, о чем просили его принц Турки и его бывший школьный учитель. Союзник Соединенных Штатов, саудовский королевский дом наверняка не одобрил бы антиамериканские сентименты бен Ладена, прорывавшиеся уже в начале 80-х годов. Так, Халед аль-Фавваз вспоминает, как в 1982 году Усама говорил, что мусульмане должны бойкотировать американские товары. В 1999 году бен Ладен сказал в интервью каналу «Аль-Джазира», что в середине 80-х он читал лекции в Саудовской Аравии, убеждая в необходимости атак на американских военнослужащих и в бойкоте американских товаров.
В начале 80-х бен Ладен курсировал между Саудовской Аравией и Афганистаном, привозя моджахедам сотни тонн строительных механизмов: бульдозеры, подъемники, грузовики и оборудование для рытья траншей. Он использовал оборудование для строительства грубых, простейших дорог, для рытья туннелей в горах, для рытья убежищ, для строительства примитивных госпиталей. В 1984 году он построил гостевой дом в Пешаваре для мусульман-иностранцев, приехавших, чтобы вести джихад,— священную войну против неверных русских. Дом был назван Беит-аль-Ансар, «Дом сторонников». В то же самое время бывший профессор Абдулла Ассам создал там же, в Пешаваре, «Бюро услуг» — Макаб-аль-Хадамат. Бюро вело в мусульманском мире широкую кампанию по рекрутированию добровольцев для участия в джихаде. Бен Ладен был основным финансистом «Бюро услуг». Ко времени ухода русских из Афганистана Усама построил больше дюжины гостевых домов.
Именно профессор Ассам, палестинец, бывший учитель бен Ладена в Джидде, убедил его финансировать арабских добровольцев, прибывших воевать в Афганистан. Три арабские страны поставляли львиную долю так называемых афганских арабов: Саудовская Аравия, Йемен и Алжир. Сколько их было? Точное количество неизвестно. Называются цифры около 25 тысяч. Если принять во внимание, что в Афганистане ежегодно воевали от 175.000 до 250.000 моджахедов, то цифра в 25 тысяч не представляется значительной.
В декабре 1984 года Абдулла Ассам объявил, что бен Ладен будет выплачивать ежемесячно по 300 долларов семьям добровольцев, отправившихся воевать в Афганистан. Вообще-то денег поступало из мусульманских стран немало, к 1986 году только из саудовских источников 20 миллионов долларов ежемесячно подкармливали джихад, однако у бен Ладена были личные амбиции. По свидетельству его друга аль-Фавваза, бен Ладен начал думать о создании своего мобильного отряда. «Он закупил открытые мощные грузовики и оборудовал каждый противотанковыми ракетами и миноискателями, так что каждый отряд мог управиться с любой ситуацией»,— вспоминает аль-Фавваз. В 1986 году бен Ладен поселился в Пешаваре постоянно, руководя своими операциями из двухэтажной виллы в пригороде «Университетский городок» (University Town), где он жил и работал. В то же самое время бен Ладен основал свой первый лагерь внутри Афганистана, возле деревни Джаджи в провинции Бактия. Здесь, в Джаджи, бен Ладен и его люди получили боевое крещение огнем: их целую неделю осаждали советские войска, и этот эпизод стал краеугольным камнем популярной легенды вокруг бен Ладена.
Усама основал этот лагерь, вкопав его полностью в горы вокруг деревни. Он хотел иметь свой собственный лагерь для арабских добровольцев, в котором он будет лидером. Его к тому времени утомила, видимо, вторая роль при Абдулле Ассаме, тот был блестящим проповедником, теоретиком, интеллектуалом, на его фоне бен Ладен выглядел бледно. Как раз Ассам возражал против строительства лагеря в Джаджи. «Абдулла говорил, в Афганистане 29 или 30 провинций, зачем тратить столько денег на один такой лагерь, находящийся практически в Пакистане, чуть ли не на границе»,— вспоминает журналист.
Битва за Джаджи началась 17 апреля 1987 года. Около недели арабы с бен Ладеном выдерживали постоянный обстрел двух сотен советских военных, часть из них была в форме спецназа. Из пятидесяти оборонявшихся арабов погибла дюжина. Когда арабы поняли, что не смогут больше обороняться, они отступили и ушли. Их бомбили с вертолетов.
Несмотря на отступление, Джаджи была прославлена в арабском мире, как победа. Здесь в первый раз афганские арабы продержались так долго против превосходящего противника. Арабские журналисты в Пешаваре ежедневно освещали подвиги бен Ладена на поле боя, все это широко публиковалось на Ближнем Востоке и принесло поток новых добровольцев афганскому джихаду. Это самое начало легенды бен Ладена. Усама был назван «львом», им восхищались за то, что он разрушил стереотипный образ саудовского мультимиллионера, ведущего праздную роскошную жизнь в отелях Лондона и Монте-Карло, променяв такую жизнь на опасности войны в Афганистане. Его поведение резко контрастировало с поведением тысяч членов саудовской королевской династии, и арабская улица это поняла и увидела. Тем более что в Джаджи бен Ладен был ранен в ногу.
Тогда же бен Ладен выпустил свое первое видео. Пятидесятиминутный ролик показывал его скачущим на лошади, разговаривающим с арабскими добровольцами, обращающимся по радио, стреляющим,— те же самые действия множество полевых командиров совершали вне поля зрения видеокамеры. В дальнейшем видеообращения стали его оружием.
Бен Ладен обращался к арабским журналистам и давал длинные интервью, нацеленные на «использование СМИ, чтобы привлечь больше арабов, рекрутировать больше арабов для войны в Афганистане». Это было рождение новой стратегии бен Ладена, нацеленной, прежде всего, на арабоговорящий мир.
Недавний старший друг Абдулла Ассам понял его новую тактику и не одобрил ее. «Вы видите, что Усама делает, он собирает и тренирует молодых людей. Это не наша политика, не наш план. Мы пришли сюда служить этим людям, вот почему мы назвали нашу организацию «Бюро услуг»… Он же собирает и организует молодых людей, тех, кто не хочет участвовать в борьбе рядом с афганским народом».
Все правильно понял бывший друг. Будущий друг и союзник, египтянин, доктор, работавший тогда в госпитале Кувейта, Айман аль-Завахири разговаривал с бен Ладеном в 1987-м. «Бен Ладен говорил открыто о необходимости глобального джихада не только против Советского Союза, но и против коррумпированных светских правительств Ближнего Востока, Соединенных Штатов и Израиля». Аль-Завахири и бен Ладен сошлись во взглядах. Тихий доктор оказался лидером «Египетской группы джихада», ответвления «Мусульманских братьев», стоявшей за убийством в 1981 году египетского президента Анвара Садата. Айман аль-Завахири переселился в Пешавар и стал работать в госпитале для афганских беженцев. В 1989 году он и бен Ладен основали организацию «Аль-Каида», в переводе с арабского — «база».
Повсюду
В 1989 году, в феврале, советские войска выведены из Афганистана. Бен Ладен тотчас теряет интерес к этой стране и покидает ее, вернувшись в Саудовскую Аравию, но долго там не задерживается. В том же году он появляется в Судане, где давно разместился его строительный бизнес. Он построил там 1.200 километров дорог.
Дальнейшие перипетии биографии Усамы бен Ладена либо совсем недостоверны, либо плохо доказуемы. Якобы он побывал в Сараево, ухитрился проникнуть в Косово, его принимали в Албании. Якобы он помогал террористам на Северном Кавказе, основал ячейки «Аль-Каиды» в двадцати странах. Однако все эти сведения исходят из одного источника — ЦРУ.
Достоверно известно, что в 1994 году его лишают саудовского гражданства, а в 1996-м Судан выслал бен Ладена со своей территории. Он поселяется — где бы вы думали? В Афганистане. Он «гость» талибов.
Очень возможно, что «Аль-Каида» устроила теракты против американских посольств в Найроби (погибли 213 человек) и Дар-эс-Саламе, а также организовала взрыв американского эсминца «Ком» в Йемене в 2000 году (погибли 17 американских моряков)…
А потом грянуло 11 сентября 2001 года. ФБР поспешно заявило, что «доказательства причастности «Аль-Каиды» являются ясными и неоспоримыми». Однако сам бен Ладен 16 сентября опроверг это, но уже 27 декабря все-таки подтвердил свое участие в организации самого крупного в истории человечества теракта. 7 октября Соединенные Штаты нанесли ракетные удары по объектам в Афганистане, в том числе и по пещерам Тора-Боры, где якобы скрывался бен Ладен. Тогда его впервые объявили мертвым. После объявляли еще шесть раз.
Холодные головы в американской разведке считают бен Ладена скорее филантропом и проповедником. Несмотря на то, что на всех видео Усама позирует с автоматом Калашникова, якобы доставшимся ему от убитого советского солдата, известно, что после столкновения у деревни Джаджи он в боевых действиях не участвовал. Вот мнение бывшего директора «станции» ЦРУ в Исламабаде, Милтона Бирдена: «Мы приписали ему все теракты, совершенные в минувшем десятилетии, на основе весьма сомнительных данных».
Признаться, смерть бен Ладена на руку скептикам и конспирологам. Он ли то самое мировое зло или просто одно из его говорящих лиц?
Росту в нем было 193 либо 195 сантиметров, весил около 75 килограммов, то есть Кощей был. Кожа оливкового цвета. От него осталось семнадцать детей. Не потому ли, что он был семнадцатым ребенком своего отца?
№7, июль 2011 года
GQ — 10 лет в России
Декамерон 2011
В традиционном итальянском номере мы отмечаем 10-летие журнала специальным литературным проектом. Постоянные колумнисты и любимые писатели GQ сочиняют новый «Декамерон»: всего 10 новелл, авторам которых было предложено рассуждать о чём заблогорассудится, с оглядкой на ренессансную фривольность.
- Виктор Ерофеев «Пост в Ватикане»
- Фёдор Павлов-Андреевич «Одетта и Раздетта»
- Эдуард Лимонов «Эммануэле»
- Сергей Шаргунов «Тебе нельзя морс!»
- Захар Прилепин «Вонт вайн»
- Михаил Елизаров «Паяцы»
- Денис Осокин «Одарня»
- Дмитрий Быков «Как я им вставил»
- Михаил Трофименков «Другие истории»
- Михаил Идов «Фред»
Они, красивая пара, приехали в Италию зимой. Этак лет за шесть или восемь до того, как в мире появились первые зарегистрированные случаи заболевания AIDS. Мир еще нежился в удовольствиях случившейся в конце 60-х сексуальной революции, совершенной поколением хиппи — детей цветов.
Стояла счастливая пора, когда предложить make love было так же просто, как предложить гостю бокал вина. Вьетнамская война кончилась, новые войны еще не начали даже вызревать. И тут на экраны Европы вышел фильм «Эммануэле» — такой себе современный, середины 70-х «Декамерон». Их итальянские знакомые пригласили пару. Она — тоненькая высокая блондинка с серыми глазами, чувственная и тонконогая, он — тридцатилетний парень мачо, с густыми крупными кругляшами каштановых кудрей.
Радостный, экзотичный, красивый, полный светлого эроса фильм сшиб их с ног. Пусть они и любили друг друга вот уже два года молодой звериной любовью абсолютно чуждых друг другу существ. Сидя в итальянском кинозале, окруженные римскими друзьями, они смущенно вздыхали. Она вздыхала чаще, чем он, и глубже. Они идентифицировали себя с главными героями: молодой парой, дипломатом, получившим назначение в Таиланд, и его юной женой. Было одно но, но большое: они были эмигранты, ожидали в Риме разрешения выехать на ПМЖ в Соединенные Штаты, потому жили на крошечное пособие. И если у нее все же был высокий статус красивой юной девушки, то у него был самый низкий из возможных социальный статус перемещенного лица, безработного. А «Эммануэле» — современный «Декамерон» — их задела.
Были простые радости. Можно было встать рано утром и пойти по живописным, просыпающимся улочкам Вечного города в Ватикан, он знал маршрут через холм Сан-Николо, пальмы, гущи кустарников, замшелые памятники. Но она оставалась спать, она не любила вставать рано. В Москве, с бывшим мужем, другим, она жила ночной жизнью. Потому он целовал ее, сонную, и уходил один. Не очень охотно.
На Новый год их пригласили в компанию. Человек двадцать итальянцев, итальянок и они…
Его жена, как, впрочем, и всегда, оказалась юнее, красивее и экзотичнее всех присутствовавших женщин. Она выбрала себе черную маску, и в прорези сияли радостно ее фарфоровые глаза. Комнат было много, люди ходили, меняли места, пили шампанское, разговаривали. Его жена разговаривала много и охотно. Еще она смеялась. Когда наступил момент Нового года, все мужчины захотели поцеловаться с его женой. И поцеловались. С ним тоже кое-кто поцеловался. Он говорил в ту пору по-английски гораздо хуже, чем его жена, потому был необщителен. Она прошла было мимо него, остановилась, поцеловала, прошептав: «Не напивайся!», и удалилась. Там был полумрак, а он ненавидел полумрак, он любил много верхнего света. А тут был полумрак, кое-где свет, музыка, смешки, голоса.
Он поговорил с профессором, с хирургом. Оказалось, почти все в компании были доктора. Каким образом они попали в медицинскую среду? Это были знакомые его жены, с кем-то из них она познакомилась с первым. Говоря о его жене, произнося ее имя, хирург улыбался, обнажая желтые зубы. Хирург предложил выпить виски, и он согласился, хотя до этого пил шампанское. Потом подошел еще один хирург и тоже выпил с ним. Он выпил, но ему тотчас нашли еще, точно таким же образом прошедшим летом в Сочи его спаивали грузины, он безошибочно тогда понял, что его пытаются отбить от жены. Тогда у них ничего не получилось. Появился третий хирург, он выпил и с ним. Потом откланялся, к их разочарованию, пошел искать ее.
Он нашел ее в небольшой комнате для курения. Она сидела в кресле и курила сигару. Маску она сняла. Рядом с нею в другом кресле сидел седой мужчина в смокинге. «Это мой муж»,— сказала его жена. Мужчина встал и, приветливо пожав ему руку, назвал себя. Его звали Лучио, Луче, видимо, Лука, он же Лучиано.
— Вы тоже хирург?— обратился он к мужчине.
— Хирург,— подтвердил тот.
— Все хирурги,— сказал он жене.— Может быть, уедем?
— Ты что, нализался?— сказала она строго.— Ночь, мы далеко от центра. Погуляем еще. Лучо нас отвезет.
— Ты давно его знаешь?— спросил он.
— Месяц уже…
— Ты что, с ним спишь?
— Нет. Но выспалась бы, если бы не ты. Он мне нравится.
Лучо-Лучиано напряженно вслушивался в незнакомые слова.
— Нужно было ехать сюда одной.
— Да, мне тоже было бы легче.
«Это тебе не фильм «Эммануэле»,— почему-то подумал он. Он представил себе ее и этого Лучиано, занимающихся любовью. Одна поза, прикинул он, другая. Нет, его решительно не возбуждала никак его жена с этим мужчиной. Но возможность подобного вызывала раздражение.
— Пойду выпью еще,— он встал и вышел, не оглянувшись на них.
В ванной комнате большое зеркало было освещено снизу. Он впервые за полгода увидел себя в большом зеркале. Там, где они жили, большого не было. Он был разочарован собой. Итальянские серые, узкие в заднице брюки были ему длинноваты и опускались на башмаки неприятной гармошкой. Туфли выглядели тяжелыми и запыленными. Платок, повязанный на шею вместо галстука (платки на мужчинах любила его жена), скомкался от пота, что ли. «Как веревка на повешенном»,— уязвил он сам себя. Лицо у него было какое-то желтое и, невыгодно освещенное снизу, выглядело усталым и немолодым.
Он мысленно сравнил себя со своей свежей, юной, грациозной женой и пришел к душераздирающему выводу: «Здесь, за границей мы друг другу не пара. Никакого подобия сценарию «Эммануэле» у нас не состоится. Как долго она еще будет со мной, держась за свою прежнюю, выдыхающуюся любовь?»
Он терпеливо промолчал весь вечер. Пил с хирургами, не стесняя себя осторожностью, но так и не напился, остался в памяти и продолжал контролировать себя. Жены он давно вокруг не видел, однако, когда гости начали разъезжаться, появилась и она. Они спустились по холодной итальянской лестнице на римскую улицу и сели в автомобиль, за рулем которого сидел как-то присмиревший Лучиано. Может быть, он устал, ведь немолод, голова седая. Лучиано домчал их до Via Catanzaro, где они жили у знакомых, в крошечной комнате. Попрощались. Вошли, открыв дверь своим ключом.
Вот тут-то его и прорвало. Он набросился на нее как на врага и обидчика. Топтал, изгибал, будто хотел уничтожить. Когда все кончилось, она сказала: «Это не любовь, это ненависть».
И они уснули. Она завела себя любовника через одиннадцать месяцев, уже в Америке. Еще через два месяца они расстались.
Актриса, исполнявшая главную роль в «Эммануэле», состарилась. Время от времени по радио бывают слышны аккорды музыки из того фильма, музыки талантливой и романтичной. Ею рекламируют лекарства.
№8, август 2011 года
История посланника Аллаха, пророка Мухаммада, трагична, поэтична, преисполнена человечности. Удивительным образом она перекликается с судьбой русского писателя.
Когда умер влиятельным дядя пророка — Абу Талиб, некому стало защищать пророка от многобожников.
В это время на родине пророка, в священной Мекке, окруженные язычниками-многобожниками, первые мусульмане во главе с пророком жили тяжело. Пророк был не в состоянии исполнять обязанность распространителя ислама. Родное племя курейшитов ополчилось против него. Гнет и гонения были столь велики, что в 620 году пророк стал искать поддержки у соседних племен. Взяв с собой Зайда ибн Хариса, он отправился в город Таиф. Там он 10 дней встречался с вождями племени сакиф. Пророк призвал их к исламу, но был в ответ подвергнут оскорблениям и упрекам.
Когда посланник Аллаха решил вернуться в Мекку, вожди племени сакиф натравили на пророка детей, слабоумных и рабов. Те встали по обе стороны дороги и с хохотом и весельем бросали камни, экскременты и навоз в пророка и Зайда. Ноги и грудь пророка были окровавлены. Не имея сил идти дальше, он падал наземь. Бессовестные люди заставляли его подниматься и вновь забрасывали камнями. Спутник пророка Зайд также истекал кровью.
Остановимся. Осмыслим происходившее в далеком 620 году, если измерять христианским календарем, и за два года до начала исламского летоисчисления. Окровавленные фигуры на песчаной земле Аравии. Ползут к саду, ибо в саду они спаслись от града камней. Когда в мае 2008 года я подвергся в Санкт-Петербурге нападению людей, швырявших в меня экскременты, я вспомнил окровавленного пророка в Таифе и ощутил подлинную близость к нему.
Сидя под тенью деревьев, пророк обратился к Аллаху: «О Аллах! К тебе я обращаюсь и жалуюсь на недостаток сил, безвыходность положения и на то, что выгляжу жалким перед народом…»
А вот бегство пророка из Мекки в Медину, куда уже переселилась большая часть общины. Пророк и сопровождавший его Абу Бакр добрались до пещеры горы Саур и расположились там. Пересказываю по книге «Мухаммад — милость для миров» историка Хайдара Баша.
…Пророк через некоторое время заснул, положив голову на колени Абу Бакра (в исламской традиции этот спутник пророка в хиджре и охранитель его получил титул «Величайший свидетель истины»). В этот момент в пещеру стала заползать змея, и Абу Бакр закрыл нору своей ступней. Змея укусила его. Абу Бакр не вскрикнул, но от боли на глазах его выступили слезы и, упав на щеку пророка, разбудили его.
— О чем ты плачешь, Абу Бакр?
— Я не плачу, о посланник Аллаха! Мою ногу укусила змея, и на мои глаза навернулись от боли слезы.
— Убери ногу, пусть вползет внутрь.
Змея вползла, и между пророком и змеей состоялся следующий диалог:
— Зачем ты укусила моего друга?
— Как же я могла не укусить его, о посланник Аллаха? Аллах уже много лет назад сообщил мне, что ты придешь в эту пещеру. И все эти годы я ждала в этой пещере, чтобы увидеть твою красоту. Поэтому, даже если твой самый близкий друг будет мешать мне в этом, я укушу его.
А Абу Бакр излечился, потому что посланник Аллаха растер своей благословенной слюной место, куда его укусила змея.
В это время многобожники, злые оттого, что нашли в его постели в Мекке не самого пророка, а его юного племянника Али (от Али ведут поклонение потомкам пророка его последователи — современные шииты), бросились по следу пророка. Поскольку в награду тому, кто найдет или убьет пророка, были обещаны 100 верблюдов, все воры и убийцы Мекки вышли в путь.
По приказу Аллаха паук сплел толстую паутину, закрыв ею вход в пещеру, а рядом на дереве пара голубей свила гнездо.
Многобожники хотели проникнуть внутрь. Однако жестокий многобожник по имени Умайя ибн Халаф закричал на своих товарищей: «Что вы все топчетесь у пещеры?! Разве не видите, что там паук сплел свою паутину! Я уверен, что такая паутина была сплетена еще до того, как родился Мухаммад». Многобожники удалились.
Пророк же и Абу Бакр были в пещере три дня. Знакомый пастух приносил им молоко, а дочь Абу Бакра, Асма,— еду.
Не нужно забывать, что эта легкая, цветная сказка лежит в комплексе верования, в основе одной из самых могущественных современных религий.
Чистосердечная поэтичность, наивная идиллия, где животные выступают в благородном сговоре с Богом Истинным и его посланником и помогают пророку в осуществлении его миссии распространения ислама, разве не трогательны они! И верный Абу Бакр, закрывший ступней доступ змее в пещеру! Поэзия тех времен, когда земля еще была свежей!
Асма, дочь Абу Бакра, была при отбытии из пещеры пророка и отца своего. Они замешкались — не могли найти, чем бы завязать бурдюк с водой и мешок с едой, приготовленные для путешествия. Тогда Асма разорвала свой пояс на две части. Одной частью завязала мешок с едой, другой — бурдюк воды. Наблюдая за ней, благородный пророк сказал Асме: «В раю есть два пояса!» Этим он пообещал Асме рай.
Вот так, в ворковании голубок, в блистающей, обрызганной водою паутине, со змеей, ползущей в пещеру, с каплями крови Абу Бакра, предстает мне трагический и счастливый ислам первых лет.
И оборотная сторона — жестокость людей к адептам новой религии, кровь, пыль у дороги и присевшие в тени сада два окровавленных мученика. Пророк, обратившийся к Аллаху. А из сада им несет немного винограда слуга, человек по имени Аддас.
Когда благородный посланник Аллаха отведал виноград со словами «Во имя Аллаха!», Аддас удивился и сказал: «Местные жители не знают и не говорят этого слова». Своим благородством, открытостью, спокойной храбростью пророк покорил этого человека, и Аддас обратился в ислам.
На выдающейся личности святого пророка построен весь ислам, такой средневековый и грозно современный. К примеру, город Таиф существует и сегодня. А скоростное шоссе, связывающее Таиф с Меккой, построил отец Усамы бен Ладена.
№9, сентябрь 2011 года
Павел I — законодатель, пруссофил, сторонник палочной дисциплины.
Павел I для меня самый интересный персонаж российской истории, впрочем, богатой на редкостных персонажей. Сын Екатерины II и Петра III, впоследствии отстраненного Екатериной от власти и задушенного ее сообщниками в Ропше, мать свою он не любил и порицал ее способ правления. Павел вступил на престол в возрасте 42 лет, царствовал всего четыре с небольшим года, однако повлиял на российское государство, как никто другой. Большинство из установленных им законов просуществовало вплоть до 1917 года.
Уже в день коронации Павел объявил три указа. Он восстановил порядок престолонаследия, разрушенный Петром I (тот настоял, что царь может назначить своим преемником любого человека). Он отменил смертную казнь. Он определил размеры бюджета императорской семьи, доселе неограниченные.
Екатерина скончалась от апоплексического удара 6 ноября 1796 года, и уже в тот же день и на следующий столичная полиция обнародовала новые правила одежды и поведения: так, запрещалось ношение завязок на башмаках и чулках, вместо них предписывалось носить пряжки. Волосы должны были зачесываться назад, а отнюдь не на лоб. (Решительно одобряю указ о волосах. Волосы, зачесанные назад, отличают джентльмена от гопника.)
Человек своенравный, порывистый, Павел был скор в наказаниях дворян, поэтому дворянский класс его возненавидел. За ненавистью этой, впрочем, лежали вполне реальные обиды на Павла: дворяне поголовно служили в армии, а именно армию Павел I переустроил радикальным образом. В романе «Генералиссимус Суворов», прочитанном мною в юности, Павел изображен ярым пруссофилом, сторонником палочной дисциплины прусского короля Фридриха, тираном, заставлявшим армию тупо маршировать и пудрить косички. На самом деле Павел, да, унаследовал от отца своего рода поклонение перед Фридрихом и считал прусскую армию идеальной (и не зря — Фридрих был гениальным полководцем, а прусская армия — лучшая в XVIII веке в Европе). Однако вот какую русскую армию он унаследовал от матери, это мнение британского генерала: «Армия Екатерины II более беспорядочная толпа, нежели правильно устроенное войско. Процветает масса злоупотреблений… Большинство высших генералов постоянно живут в столице, оставивши войска на свои штабы. Многие офицеры постоянно живут в своих имениях, отдавая за это жалованье своим командирам. Солдаты, знающие ремесла, постоянно живут и работают в имениях своих начальников, я насчитал до 50 тысяч таких отсутствующих солдат. В лейб-гвардии Преображенского полка состоит 8 полковников, 26 подполковников и 6 тысяч унтер-офицеров дворян на 3,5 тысячи рядовых. Но каждый день в полку я вижу только одного майора и несколько писарей».
И вот что сделал Павел, поклонник прусской дисциплины и косичек. Он был настоящий отец солдатам:
— Шинель! Он ввел для нижних чинов как предмет формы суконную шинель с рукавами для холодного времени (до этого солдаты имели на все сезоны только мундир, под который поддевали кто что мог). Этот предмет одежды солдаты носят и по сей день. (Для караульных ввел шубы и валенки.)
— Уволил со службы 333 генерала и 2.261 офицера, не сумевших ответить на элементарные вопросы по военному делу.
— Ввел отпуск нижним чинам по 28 дней.
— Уволил со службы дворян, числившихся при полках, но находящихся в длительных отпусках.
— Приказал, чтобы лекарями в полк допускались только лица, сдавшие лекарский экзамен в Медицинской коллегии.
— Учредил лазареты при каждом полку.
— Ввел пенсии для инвалидов и ветеранов-солдат с содержанием таких солдат в инвалидных ротах.
— Запретил удерживать из солдатской зарплаты под страхом каторги.
— Впервые в Европе ввел награждение нижних чинов орденами Святой Анны и Святого Иоанна Иерусалимского.
— Приказал солдат хоронить с воинскими почестями, а присмотр за могилами передать инвалидным ротам.
— Запретил использовать солдат в качестве рабочей силы в офицерских и генеральских имениях. (Звучит и сегодня актуально!)
Так что, надевая шинель, вспоминайте о вспыльчивом, но, ей-богу, справедливом и заботливом императоре Павле I.
За четыре года правления он спустил на воду 17 линейных кораблей, 8 фрегатов и заложил еще 9 судов. В то время как от Екатерины «приняли мы флоты в ветхом состоянии, по гнилости оных»,— писал он.
— В 1799 году он издал указ о заселении южной части Восточной Сибири для укрепления границы с Китаем.
— В январе 1801 года присоединил к России Грузию в качестве губернии.
— Учредил Медико-хирургическую академию в Петербурге.
— При нем вышло в свет первое печатное издание «Слова о полку Игореве».
И еще сотни добрых дел совершил этот странный император с лицом мопса.
При нем мы едва не завоевали Индию. Это малоизвестный эпизод русской истории. Зимой 1800 года император Павел, недовольный поведением Австрии во время Итальянской кампании Суворова 1799 года и образом действий Англии в Голландии, внезапно вышел из их коалиции против Наполеона и объявил войну Англии в качестве гроссмейстера Мальтийского ордена. Одновременно он заключил с императором Наполеоном I союз, договорившись о совместных действиях против индийских колоний Англии. Наполеоновский флот собирался высадить французский экспедиционный корпус в Индии, в то время как Павел I должен был ударить по английским колониям с севера, со стороны Средней Азии.
Для этой цели Павел вызвал из тюрьмы атамана донских казаков Платова и поставил его во главе экспедиции в Индию. Весь февраль и начало марта русская армия, собранная в районе Оренбурга, шла по весеннему острому льду и распутице на юг. Падали люди, лошади и верблюды. Только весть об убийстве императора остановила этот романтический и трагический поход. 11 марта 1801 года император Павел I был убит в своей спальне ворвавшимися туда заговорщиками. Убили его братья Зубовы. Николай ударил его массивной золотой табакеркой в левый висок, а офицер Измайловского полка Скарятин задушил императора его же шарфом. Заговором руководил английский посол. А то бы мы владели Индией.
№10, октябрь 2011 года
Внимание неутомимого российского революционера привлек загадочный тезка — последний английский король с «его» именем, правивший страной всего один год,— Эдвард VIII, в биографии которого есть нестыковки.
Когда я жил в Париже, у меня собралось несколько книжек об Эдварде Восьмом, в которых его история рассказывалась не совсем так, как это принято, я бы даже сказал: совсем не так, как принято.
Принято считать, что король Эдвард VIII добровольно отрекся от престола 11 декабря 1936 года, процарствовав меньше, чем год (его отец, король Георг V, умер в январе 1936 года, и Эдвард наследовал ему 20 января). Принято считать, что причиной отречения стала его попытка жениться на американке Уоллис Симпсон (Ворфилд), разведенной бывшей жене американского бизнесмена.
Якобы королевская семья, английское правительство и англиканская церковь были против женитьбы Эдварда на Уоллис. И вот раздосадованный Эдвард VIII отправляется на радио, где и заявляет о своем отречении от престола в ночь на 11 декабря 1936 года. Это официальная версия, устраивающая и английский королевский дом, и общественное мнение Великобритании и всего мира. Легенда о страстной любви английского короля к некрасивой американке с тех пор ласкает сердца домохозяек всего мира. «Отдал престол, чтобы остаться и прожить жизнь с любимой женщиной! Меня бы кто-нибудь так любил!» — вздыхают растроганные домохозяйки.
Однако легенды создаются, чтобы скрыть за ними нечто, что следует скрыть.
Посмотрим пристальней надо смерти влюбленного монарха. В 1936 году ему 42 года. Он необычайно популярен в своей стране. Для этого есть множество причин. Он участвовал в Первой мировой войне не издали, как, наверное, подобало бы монарху, но воевал на передовой, он настоящий фронтовик. Королевская семья возражала, не хотели видеть принца в роли простого смертного. Эдвард, храбрый и мужественный, был первым английским королем, совершившим полет на аэроплане и получившим лицензию пилота. Он проявлял искреннюю заботу о своих подданных, не раз посещал трущобы Глазго и бедные районы Южного Уэльса. И этот король, красавец, храбрец, солдат, вдруг ночью на 11 декабря 1936 года в микрофон, на всю страну, прильнувшую к приемникам, произносит следующую сопливую фразу:
«Я нахожу для себя невозможным нести тяжелую ношу ответственности и исполнять обязанности короля так, как мне бы этого хотелось, без помощи и поддержки женщины, которую я люблю».
Вы верите в то, что король сказал той ночью правду?
Интересная деталь. 11 декабря 1936 года Уоллис Ворфилд (Симпсон) все еще была замужем за американским промышленником Симпсоном. Она развелась лишь в апреле следующего 1937 года.
Еще интересная деталь. Королевская семья, якобы осуществлявшая давление на Эдварда, состояла из его младших братьев и сестры, ведь он был старшим сыном. Вряд ли солдат и герой войны мог серьезно относиться к их недовольству.
Премьер-министром в тот период был Стенли Болдуин, семидесятилетний и непопулярный, уже в 1937 году он уступит место отрицательно знаменитому Невиллу Чемберлену.
Помимо этого англиканскую церковь, которая якобы также выступала против женитьбы Эдварда на Симпсон, возглавляет традиционно английский монарх, в данном случае сам Эдвард VIII.
Получается, что концы с концами не сходятся. Не мог король-солдат побежать ночью на радио с истеричным своим отречением под давлением таких ничтожных факторов.
Его заставили отречься. Дело в том, что его прогерманские настроения были известны. Эдвард выступал против вмешательства во внутренние дела Германии. Он поддержал Муссолини в его агрессии против Эфиопии. Он симпатизировал фашизму и еще будучи наследным принцем наладил связь с лидерами нацизма.
19 мая 1935 года на пустынной дороге, ведущей через дюны, грузовик сбил мотоцикл с коляской. Управлял мотоциклом еще один Эдвард, не менее знаменитый, Томас Эдвард Лоуренс, известный в истории как полковник Лоуренс Аравийский. Шпион, военный советник, диверсант и партизан, воевавший бок о бок с эмиром Фейсалом, будущим королем Ирака, в великом восстании арабов против турок, скончался в больнице. Свидетели происшествия утверждали, что грузовик буквально охотился на мотоциклиста. Дело в том, что полковник Лоуренс возвращался со встречи с руководителями национал-социалистической партии Германии, он был доверенным лицом наследного принца Эдварда. Лоуренса, по всей вероятности, уничтожила английская разведка MI-5. Больше некому.
А 16 июля 1936 года MI-5 попыталась убить самого Эдварда, уже короля. В Constitutional Hall'е, неподалеку от Вестминстерского аббатства, в толпе, пришедшей приветствовать Эдварда, с заряженным револьвером был задержан ирландец Жером Банниган. Он уже целился в короля, и Эдварда спасла только расторопность полицейского констебля, прыгнувшего на Баннигана. Банниган дал прямые показания, что он послан MI-5. Историю замяли, Банниган получил смехотворный год тюрьмы.
После отречения, уже на следующий день, Эдвард уезжает в Австрию, там было в ту пору полуфашистское правительство. В октябре 1937 года Эдвард и Уоллис Симпсон, имевшие теперь титул герцог и герцогиня Виндзорские, посещают с визитом Германию. Они наносят визит Адольфу Гитлеру на его вилле в Оберзальцберге. Их встречает почетный караул эсэсовцев! Для приветствия герцог Виндзорский пользуется нацистским салютом! По свидетельству графа фон Менцдорфф-Дитрихштейна, бывшего посла Австрии в Великобритании, «Эдвард приветствовал германский фашизм как средство против коммунизма». Альберт Шпеер цитирует мнение Гитлера: «Я абсолютно уверен, что через него дружеские отношения могут быть достигнуты. Если бы он остался, все было бы по-иному. Его отречение — сильнейший удар для нас».
Лучше не скажешь.
В феврале 1940 года немецкий министр граф Юлиус фон Зех-Буркерсроде заявил, что герцог Виндзорский допустил утечку планов Союзников по обороне Бельгии. Когда Германия оккупировала Францию, Эдвард и Уоллис выехали в Испанию и затем в Португалию, не забыв попросить оккупационное немецкое командование поставить часовых у принадлежащих им домов в Париже и на Ривьере. Немцы тащили пару на свою сторону, а Черчилль пригрозил Эдварду трибуналом, если он не вернется в Британию. Черчиль разумно боялся, что Гитлер захочет попытаться использовать все еще популярного бывшего короля.
В конце концов в августе пару буквально умыкают из Португалии и доставляют на британском военном корабле на Багамские острова, где Эдвард находится фактически в почетном плену, имея звание губернатора островов. Друг Геринга, шведский магнат Аксель Веннер-Грен, пытается завлечь пару на борт своей яхты. И увезти. Но план срывается.
Британская королевская семья придумала легенду о безумной силе любви короля к некрасивой американке, чтобы закамуфлировать фашизм Эдварда. Такое пятно на репутации королевской семьи было бы излишним. Эдвард умер своей смертью в 1972 году в Париже. Уоллис пережила его на четыре года и умерла там же, в 1976-м. Насколько они в действительности любили друг друга, выяснить теперь сложно.
В самом конце войны агент MI-5 Энтони Блант вывез из замка Фридрихсхоф в Гессене секретные документы, включая переписку Эдварда с Гитлером. Им было о чем писать друг другу, этим двум солдатам Первой мировой. Публикация переписки может последовать, только если Великобритания перестанет быть монархией.
№11, ноябрь 2011 года
И вновь наш известный колумнист пускается в препарирование исторических явлений — на сей раз он ставит под сомнение теорию о том, что великому полководцу Наполеону Бонапарту всенепременно хотелось завоевать Россию.
О Наполеоне Бонапарте написаны тысячи книг, о нем вроде все известно. Он вскружил головы даже таким великим людям, как Гёте или Гегель. Революционеров вдохновлял низкорослый молодой поручик артиллерии, плохо говорящий по-французски, монархистов Европы одновременно раздражал и поражал этот военный гений, молодой генерал-плебей, ставший императором. При жизни его называли «корсиканское чудовище», сейчас он в перспективе предстает этаким Гитлером начавшегося тогда XIX века. Его трагический конец на острове Святой Елены вдохновлял германских поэтов-романтиков и нашего Лермонтова. Он положил на полях сражений несколько миллионов жизней, из них около миллиона — французских жизней. Но его любят до сих пор.
И все же на вопрос: «Кто вы, мсье Наполеон Бонапарт?» — есть множество ответов, множество образов, сменяющих друг друга, а одного ответа мы не услышали.
В его биографии есть малопонятные поступки. Например, зачем он стал артиллеристом? Зачем он поперся в Египет? Что он забыл в ледяной России? Русская история считает, что Наполеон приходил нас завоевывать, но так ли это?
Мальчику Наполеоне Буонапарте было всего десять лет от роду, когда он поступил в 1779 году в кадетскую школу в Бриенне. Впоследствии, уже в XX веке, у исследователей появится оригинальная идея о том, что Наполеоне Буонапарте был последним великим итальянским «кондотьери», военным предводителем (завоевателем-наемником), в Средние века во главе «свободных компаний» они опустошали Южную Европу. Семья Буонапарте действительно прибыла на Корсику из Италии в XVI веке. Последний великий итальянский завоеватель между тем, обучаясь в кадетской школе, был замечен читающим более всего «Записки Цезаря о Галльской войне» и книги о подвигах Александра Великого. По окончании кадетской школы Наполеоне был принят в École Royale Militaire в Париже. Здесь он немедленно проявляет свою склонность к военной профессии артиллериста. Артиллерия уже была «богом войны» в его время, и достичь военных успехов можно было с наибольшей вероятностью в артиллерии. Наполеоне живет бедно, питается два раза в день молоком и хлебом, не колеблясь, вступает в драки, если юные будущие воины высмеивают его акцент. И читает как проклятый, выучивая наизусть «Записки Цезаря», штудирует подвиги Александра. Впоследствии он скажет презрительно: «Европа — кротовья нора! Настоящие подвиги возможны только вне Европы». Военную школу Наполеон оканчивает досрочно, в 1785 году. Ему 16 лет! Ему присвоен чин лейтенанта.
Интересно, что помимо Цезаря и Александра Великого он прочитывает «много раз» бестселлер той эпохи «Страдания молодого Вертера». Перед нами романтический юноша, не только мечтающий о великих военных подвигах, но и по-деловому приступающий к их осуществлению, артиллеристом он стал немедленно. С дальним прицелом.
Он пытается подхлестнуть свою судьбу. В 1788 году он попытался поступить на русскую службу. Ему предлагают ранг sous-lieutenant, подлейтенанта, на чин ниже. Он с гневом отказывается — «Король Пруссии даст мне чин капитана!» Но к королю Пруссии он не успевает обратиться. 1789 год — год Французской революции.
Генералом он становится в 1794 году. А уже в 1798 году, ему 29 лет, он высаживается с армией в Египте. Покидает «кротовью нору». Ведь настоящие подвиги возможны только вне Европы. Его армия захватывает Александрию, основанную Александром Великим, по преданию, там же находилась его гробница. Военные историки с присущим всем историкам догматизмом твердят уже две сотни лет об одном и том же: о соперничестве Англии и Франции, о том, что экспедиция была важным и умным французским ударом в подбрюшье турецкой империи, что это была гениальная стратегическая операция. И все это басня историков, не имеющая никаких под собой оснований.
Поход в Египет Франции был не нужен. С военной точки зрения это была безумная авантюра, закончилась она для армии несчастливо, несмотря на первые удачи и победы. Бонапарт сумел каким-то образом повлиять на членов правящей тогда во Франции Директории. Уговорил их, впрочем, они не были военными. На самом деле армия, которую Наполеон увез в Египет, была нужна в Европе, дабы обеспечивать безопасность самой Франции. Но Бонапарт убедил Директорию высадить войска в Египте. И не только в Египте. В феврале 1799 года армия вышла в Сирию. Успехи, победы, а потом поражения. В августе 1799 года Бонапарт покидает армию и удачно пересекает Средиземное море, хотя его ловит английский флот. Армия оставлена на Клебера, по сути, Наполеон бросил ее. Болезни, поражения, остатки армии эвакуированы из Египта в 1801 году. Что делал Наполеон в Египте? Следовал по стопам Александра Великого, пытался повторить его подвиги. Европа ведь «кротовья нора».
Второй раз Наполеон бросит армию в России в 1812 году. А пока он, прибыв во Францию, совершает в 1799-м, в том же году, государственный переворот и становится первым консулом, фактически диктатором Франции. Теперь ему никого не нужно уговаривать, он единолично будет решать судьбу своих армий.
Наполеон движим не просто жаждой завоеваний, но он соревнуется с Великими, Цезарем и Александром. В особенности с Александром. В 1801 году Наполеон переманивает на свою сторону русского царя Павла I. Они договариваются о совместном нападении на жемчужину британской короны, на таинственную Индию. Ведь Индию завоевывал Александр. Павел формирует под начальством атамана Платова экспедиционный корпус, и в начале 1801 года поток верблюдов, массы всадников устремляются по тяжелой зимней дороге на юг. В Саратовской области недалеко от современного города Пугачева их достигает весть об убийстве Павла I (английскими агентами влияния: братьями Зубовыми). Наполеон еще не успел к тому времени сформировать свой экспедиционный корпус. Он считал, что у него есть время, пока русские пересекают степи и пустыни Средней Азии.
В 1812 году упрямый Наполеон переходит границу Российской империи. Наши отечественные историки, наша историческая традиция, наш народ, наш Лев Толстой двести лет уже как убеждены, что Наполеон шел нас завоевывать. Между тем под Красным Селом уже после Бородинской битвы казаки уже упоминавшегося атамана Платова отбили обоз наполеоновского маршала Даву. На подводах они обнаружили несколько тонн географических карт… Индии.
Дело в том, что Наполеон не стремился завоевывать нашу снежную и бедную тогда страну. Никаких богатств (помимо пушнины и строевого леса) в России ведь не было. Человечеству еще не были необходимы нефть и газ. Наполеон хотел пройти через Россию в Индию, победив по пути русского царя и принудив его армию присоединиться к своей интернациональной армии, с ним шли поляки, немцы, да вся Европа, без англичан. Именно потому, что он не собирался нас покорять, Наполеон и не избрал своей целью столицу страны, Санкт-Петербург, но пошел на Москву. Идя в Санкт-Петербург, он вернулся бы в «кротовью нору», ведь Петербург — окно Европы, а ему нужна была Индия. Он и шел в Индию через Москву. Конечно, это расстроит патриотов накануне двухсотлетия нашей Отечественной первой войны, но c’est la vie. как говорят французы. Не нужна ему была наша холодная и бедная Россия.
№12, декабрь 2011 года
Рассказ о детях подземелья из бункера «Лимонки».
Когда я, как подобает серьезному русскому писателю, вышел на свободу летом 2003 года, я поехал прямо с вокзала в бункер. Я вообще-то, сидя за решеткой, почему-то думал, что бункер у нас давно отобрали, оказалось нет, не отобрали. Но беспокоили все время, делали набеги на нас постоянно. Обыкновенно набеги совершались сборными бригадами разных полицейско-спецслужбических сил.
В тот раз они также нагрянули во всем своем многообразии… Однако, прежде чем рассказать историю, я должен объяснить, что такое был наш бункер. Видимо, сразу же понятно, что это помещение под землей, подвал. Я получил помещение в феврале 1995 года по повелению мэра Лужкова, теперь он не мэр, и при содействии г-на О.Толкачева, по-моему, он до сих пор сенатор. Старые ребята эти представить себе не могли, что там у нас будет. Тогда моя репутация не была еще однозначной, я написал письмо мэру, просил оказать содействие в аренде помещения под редакцию газеты «Лимонка», а также издательство «Арктогея». К моему удивлению, мне ответили, меня принял Толкачев, и помещение нам подыскали. Ну да, мы приспособили подвал для приема тиража газеты, но редактировал я ее в своей квартире.
А подвал, чуть отремонтировав его и пробив отдельную дверь, мы превратили в сквот, в штаб, в приют для бездомных подростков, в избу-читальню, в коммуну, в университет крамольных идей и мыслей. Через бункер за те девять лет, что мы там продержались, прошли десятки тысяч молодых людей. Не все они остались в политике, некоторые эволюционировали даже в наших врагов, но вообще же бункер подготовил для России кадры несгибаемых революционеров, и если не все они еще себя показали таковыми, то еще покажут. Кроме жарких политических дискуссий в бункере: читали книги, варили каши, стирали, принимали ходоков со всей России, влюблялись и, как утверждают наши недоброжелатели, даже совокуплялись. В бункере устраивали выставки, перформансы и рок-концерты. Крайне левые встречались в бункере с крайне правыми и убеждались, как они похожи. В бункере молились на Че Гевару, спорили о Муссолини, запрещенные герои человечества были героями бункера.
Так вот, в тот раз они нагрянули во всем своем многообразии. Опера в шапочках, милиционеры в форме, типчик с усиками представил удостоверение на имя полковника ФСБ Крутова или Кротова. Я отметил, что с такими лицами, как у него, в советских фильмах расхаживали провокаторы.
Когда они ввалились, топоча своими мокрыми сапожищами, мы заканчивали распределять пачки с газетой. Кому на какой вокзал ехать, ведь газету мы распространяли через проводников. Обычно газета уезжала в 80 или более городов. Распределяли мы газету в самом большом помещении бункера, в зале метров под 30. Ворвавшись в бункер, они сразу и попали в этот зал. Вместе с ними ворвался зимний промозглый ветер, они принесли с собой на обуви грязь и слякоть. Этот Крутов или Кротов отыскал меня и сообщил, что у них есть сведения, что в бункере находятся вооруженные люди. Прохожие, дескать, видели у окна.
Я поморщился и сообщил ему, что этот же предлог они используют снова и снова на протяжении множества лет. Что окна у нас так глубоко, что в них с улицы не заглянешь. Крутов-Кротов сунул мне под нос бумагу, судья такая-то постановила, что такие-то произведут обыск в помещении по адресу 2-я Фрунзенская. Они рассыпались по комнатам, выводя оттуда взятых в плен ребят и девушек. Так как бункер всегда был, что называется, «проходным двором» России, то в течение часа, пока они рылись во всех 376 квадратных метрах бункера, в бункер пришли еще десятка два посетителей. Всех их построили вдоль стены, обыскали и стали выводить из помещения. От меня тоже стали требовать, чтобы я проехал с ними в отделение. Я сунул свой паспорт Крутову-Кротову и сказал, что никуда не поеду, во-первых, потому что не хочу их тут оставлять одних, а то оружие или наркотики подбросите, а во-вторых, не вижу причин для задержания.
Наглый молодой опер с кавказскими чертами лица взял в руки железную болванку, которая у нас удерживала дверь в открытом положении, постучал ею по своей ладони и сказал: «Вот я сейчас напишу рапорт, что вы на меня с этой болванкой бросились, и вы уедете туда, откуда недавно прибыли, в лагерь, срок досиживать. Вы же условно-досрочно освобожденный…» Кротов-Крутов отдал мне паспорт и, взяв болванку из рук опера, положил ее туда, где она первоначально находилась. И они удалились все, оставив меня одного. Впрочем, я недолго оставался один. Появился мой адвокат Беляк и несколько распространителей газеты. Мы оживленно стали обсуждать произошедшее.
Внезапно из глубины бункера послышались легкие звуки шагов. И оттуда, как из сказки братьев Гримм, вышли худой, высокий мальчик и совсем маленькая девочка. Они сказали «Здравствуйте!» и стеснительно остановились, не дойдя до нас несколько шагов.
— Откуда вы, дети?— спросил я.
— Они нас не нашли. Мы за портретом Че Гевары спрятались,— сказал мальчик.— Вообще-то мы из Приморья приехали.
— Это Че Гевара нас спас,— сказала девочка.
— Они все вокруг нас перерыли, а до нас не добрались. Один было хотел Че Гевару себе взять, а портрет был прибит гвоздями и еще приклеен поверху. Мы стояли ни живы, ни мертвы. Мы же несовершеннолетние, нас бы в приемник отправили и держали бы, пока родители за нами не приедут. А кто за нами из Приморья потащится…
— Как вас зовут, дети?— спросил Беляк.
— Андрей.
— Марина.
— Лет вам сколько?
Ему было 16, а ей, его двоюродной сестре, и вовсе 13. Только что, в бункере отметила.
Оказалось, они прочли какую-то мою одну книгу, и потому рванули в Москву. Нашли бункер и поселились в нем.
— Есть, наверное, хотите, дети?— сказал Беляк. Потом полез в кошелек, достал тысячу рублей и протянул детям: «Идите, еды купите!» Беляк был сердобольный адвокат и часто кормил вечно голодных обитателей бункера.
11 июня 2010 года Андрей Сухорада погиб во время штурма ОМОНом квартиры в городе Уссурийске, в которой укрылись знаменитые приморские партизаны. Андрей был одним из них. Со времени сцены в бункере прошло лишь шесть лет. Во второй раз Че Гевара его не спас.
№1, январь 2012 года
Вот уж восемь лет, как писатель возненавидел розы. Вот трагическая история о том, как это случилось.
Когда летом 2003-го я спрыгнул с автозака на широкую площадь, на бетон колонии общего режима, они цвели. Их нежный запах я не уловил сразу, обоняние у меня было едва включено, все внимание ушло в зрение, я приехал в новое место, в колонию, где буду отбывать мои присужденные судом годы. Потому я поймал взглядом группу конвойных офицеров («А вот они!»), один даже оказался с бородой. Вторым после зрения был напряжен слух, а обоняние было последним.
— Фамилия, имя, отчество, начало срока, конец срока!— пролаял из группы офицеров один из них. Звезд на погонах не было видно, крашенные в зеленое, они не выделялись…
— Савенко Эдуард Вениаминович… та-та и та-та,— оттарабанил я заученно. И добавил от себя, как советовали опытные сокамерники в саратовской тюрьме: — Срок у меня небольшой, намерен сидеть тихо, проблем создавать не буду…
Пока они вели меня с другими в карантинный отряд, а это оказалось с полкилометра, а то и больше, обоняние включилось — и зрение не выключилось. Я обнаружил, что колония представляет из себя пылающий розами и благоухающий цветник.
Нас ввели в доверху озаборенный карантин,— место, как оказалось, и унижений, и истязаний. За нами дыра ворот затянулась железной стеной. В карантине были деревья, но роз не было. Однако я стал их видеть три раза в день, когда нас водили в столовую, на завтрак, обед и ужин. Целые плантации роз сопровождали нас на пути, когда мы выбивали старыми башмаками заволжскую азиатскую пыль из асфальта. «Шаг!— кричал завхоз карантина, идя рядом с нами прогулочным шагом.— Как идете! Тверже шаг!» В карантине они были с нами суровы и даже избивали. Только не меня. Меня предохраняла известность.
В розах копались согбенные фигуры с ложками в руках. У плантаций роз змеями лежали шланги. Розы не пестовали только в обед, когда стояла азиатская жара. Но утром и вечером розы маникюрили и мыли, крепили подпорками, ласкали и щекотали.
Розами занимались «обиженные». Пугливыми тенями прилегали они над цветами в самых невероятных позах, растопыренные и раскоряченные на пальцах ног и рук. Оперировали они обеденными ложками и пластиковыми бутылками — пульверизаторами с водой. Изредка бывало, что такой акробат не выдерживал свой адский номер и калечил вдруг, сорвавшись, цветы, тогда его отправляли в карцер. Били, конечно же, тоже. Но в глубинах карцера.
Розы у колонии вырастали сильные, крепкие и красивые, на мощных телах- стеблях, напоминали крепких девок. Зато наши отрядные «обиженные» ходили с исколотыми и порой гниющими руками от не вынутых из человеческой мякоти шипов.
У самой столовой располагались несколько бледно-розовых плантаций, у бани розы были густо-бордовые, как переспелые вишни, рядом с контрольно-следовой полосой ударяли чуть в желтизну.
В образцово-показательную нашу «красную» колонию приезжали делегации из Европы, по нашей колонии, умиляясь от наших роз, бродили интернациональные стайки правозащитников и старушек-правозащитниц. Их женщинам дарили наши розы, так же, как и многопудовым артисткам приезжавшей к нам филармонии. Артистки прижимали розы к большим своим «пазухам» и зарывали в розы напудренные носы.
Там был один «обиженный» по имени Павел, в этой розовой бригаде, все его называли «Пава». Он был хорошим физкультурником, легкоатлетом. Вертелся легко на нашем высоком лагерном турнике, на лагерных соревнованиях бегал за наш отряд и побеждал довольно часто. За спортивные успехи его выделяли из неприкасаемых «обиженных», здоровались с ним за руку и не гнушались делить с ним спортивный инвентарь, брать после него в руки. Потому он ходил гордый, а не прижимался, что называется, к земле, как его собратья по несчастью. Тут нужно сказать, что «обиженным» становятся не обязательно в результате изнасилования. Человека можно опустить, например, помочившись на него в присутствии свидетелей. Говорят, именно это с Павой и сделали. Лагерный мир богат на способы унижения человека. А Пава ходил гордый.
Кому его гордость не понравилась, мы не узнали тогда. Кому-то. Там, где он умело окучивал розы цвета переспелой вишни, разбросали в земле куски бритвенных лезвий и осколки стекла. Приняв свою обычную позу: упор на одну ногу за пределами плантации роз, другая, босая, тщательно устроилась между шпалерами подвязанных ветвей, он поместил пальцы левой руки во взрыхленную землю. И подломившись, упал, заорав от боли. Упал неудачно, да удачно упасть было и нельзя, там везде были розы. Десятка два сильных, красивых цветков погибли.
С окровавленными руками Паву увели в помещение бани. Пришли козлы из СДП, секции дисциплины и порядка, и изрядно побили его, невзирая на его раненые руки. И спустили в карцер.
Пава никогда потом не оправился от этой истории. Он уже не ходил гордый, а левая рука у него согнулась в ложку, неправильно зажила, да так и осталась, неверно срослись сухожилия пальцев. Бегать он, наверное, смог бы, да только в соревнованиях он больше участвовать не стал.
№2, февраль 2012 года
История запутанного, кривого члена партии НБП на фоне ровного целеустремленного среднего класса.
Кличка у него была: Фауст. Такую кличку нужно заслужить, и не важно, от чего она была произведена, от «фауст-патрона» (он отличался любовью к изготовлению оружия) или от «Фауста» Гете.
Пришел он к нам из ЛДПР.
Я уже не помню, чем именно они ему не угодили, сквозь мерцающие сполохи воспоминаний интуитивно нащупываю, ну да, он был революционер, романтик оружия, а они — ну ЛДПР, партия развязных второстепенных бизнесменов, желающих выбиться в люди.
Высокий, носатый, некрасивый, но с блеском в глазах, он явился в мой только что вы крашенный кабинет в только что арендованном полуподвальном помещении на 2-й Фрунзенской и одним движением положил на стол самодельный пистолет с самодельным глушителем:
— Мой подарок вам, Эдуард Вениаминович!— Был 1995 год.
Я прошествовал мимо него к двери и распахнул ее: «Все, кто есть, ко мне!»
Первые нацболы — их было немного — поспешили на зов. Я указал им на стол и на пистолет.
— Этот человек, будьте свидетелями, только что положил мне на стол пистолет с глушителем! В подарок! Заберите свой подарок и уходите!— сказал я. Фауст, тогда его звали только Дима, спрятал оружие в сумку и быстро ушел. Но назавтра вернулся. Уж очень ему подходила наша партия.
Вернувшись, он извинился, сказал, что хотел от чистого сердца, но понимает мою настороженность, он согласен, что это было глупо, я же его совсем не знаю. Я посмотрел на него и не отверг. Людей у нас было еще мало, а он вроде бы выглядел искренним.
Он помыкался с нами какое-то время. На фотографиях первой нашей демонстрации, она случилась только 7 ноября 1995 года, он есть, среди горстки первых нацболов, рядом с художником Кириллом и прапорщиком Витей. Кривоносый, в кепочке, глаза как два буравчика…
Зачем я о нем пишу? Чтобы показать вам, что вот и такие люди есть — запутанные, кривые, а не только целеустремленный к успеху ровный средний класс…
Я вообще-то вспомнил о нем потому, что мы его не так давно, прошлым летом, похоронили, и сцена похорон была впечатляющая.
Но вернусь в 1995-й и 1996-й. Год он с нами проваландался. У него время от времени вспыхивали идеи, больше криминальные, чем радикальные. Как-то он принес мне показать изготовленную им в виде жестяной банки пива зажигательную бомбу. Он говорил, что такую банку можно оставить в любом месте, в любой офисной корзине, но через нужное количество часов она сама взорвется и запылает. В другой раз он принес мне стреляющую однозарядную авторучку в подарок. Авторучку он сделал сам, красивый предмет, но я отказался, держать такую при себе было опасно, сразу срок дадут. Потом он стал с нами скучать. И перестал появляться, хотя как партия мы наращивали силы, у нас появились организации аж в 36 регионах.
Через несколько лет я узнал, что его посадили. Случайно. Напился, поскандалил с женой. У него была жена, и надо сказать, незаурядно красивая жена, и вот он напился и поскандалил. И ударил красивую жену, а она вызвала милицию. К моменту прихода милиции он был уже трезв. Потому милиция, пройдясь по квартире, с некоторым удивлением отметила универсальный токарно-фрезерный станок, но мало ли чудаков в Москве, и уже собиралась уходить, но младший сержант заметил незадернутую до конца, высовывающуюся из-за занавески на стене цветную фреску. Из любопытства отдернул, а там, батюшки святы, что называется, огромный портрет Гитлера! Он, Фауст, был ко всему гитлеристом и неплохим художником.
Тогда милиционеры взялись за квартиру основательно и нашли и самодельное оружие нескольких видов, и глушители, и даже самодельные патроны. Ну ясно, он уехал в тюрьму на несколько лет как умелец-изобретатель, не за портрет Гитлера, конечно.
Затем я забыл о нем прочно. Годами ничего о нем не слышал, хотя несколько нацболов имели с ним какие-то минимальные связи. И вот душным летним днем я получил sms: «Эдуард, Фауст умер. Кремация завтра в 12 часов на Ново-Архангельском кладбище в Балашихе». Писала одна наша девушка, активистка.
Я поехал из сентиментальности. Нацболы умирают чаще других людей. Фауст был из первых нацболов, так сказать, первый блин комом. Тело еще не привезли, и десятка полтора собравшихся, мы стояли и переговаривались. Оказалось, он повесился, либо его повесили в подмосковном СИЗО. А накануне он убежал, но не из СИЗО, а с поселения. Но и это было не все. Оказывается, после первого срока он вышел и несколько лет прожил тихо, продал квартиру, скитался, наконец устроился на дохлый старый заводик, где опять взялся за старое — стал изготовлять самодельное оружие. Опять его взяли случайно, чем-то он там размахивал в пьяной ссоре в баре.
Дали ему немного, и в последний год перевели на поселение, ну это самый легкий вид наказания, когда только спать приходишь в исправительное заведение, а целый день работаешь, а вечер проводишь, как хочешь. Ему оставалось меньше года, когда он сбежал. Сказал, что если поймают — повесится, в тюрьму больше не может пойти.
Так и случилось. Его поймали и поместили в СИЗО в Подмосковье. И он повесился или, может быть, его повесили.
Потом подъехала «газель» с тентом. В кузове лежал большой труп в плохом костюме, с огромным галстуком. Шея у трупа была раздута. Гроб был такой дешевенький, что у меня защипало в глазах. Я что-то сказал у его изголовья. Что-то вроде: «Спи спокойно, товарищ Фауст».
Потом мы выпили водки, отойдя к грязной луже пруда. Девочки-нацболки привезли с собой и водку, и закуску, они очень хозяйственные. Был даже красный плед, на который мы возложили нашу водку и продукты. По-старому мы справили тризну, так это называется, да?
№3, март 2012 года
Рассказ о попытке свить семейное гнездо и стать русским барином.
В Тверской области, недалеко от границы с Московской, есть один дом. Он расположен далеко в глубине еле живой обезлюдевшей деревеньки. Летом он совсем не видим, скрытый сверху кронами столетних лип, а снизу высокими трехметровыми сорняками. Построенный когда-то буквой «П» дом был первую сотню лет своей жизни барской усадьбой, а последние лет девяносто — школой. В начале двухтысячных он некоторое время простоял без присмотра на радость ветрам, дождям и мародерам. Его многочисленные печи были разобраны на кирпич, полы выворочены и вывезены, совсем погибнуть в тот раз ему помешал я. Я купил его за копейки. В тот год у меня родился сын, и я, поздний, очень поздний отец, размечтался, позволил увлечь себя манящей мечтой новой жизни. Я решил, что постепенно отвоюю дом у хаоса комнату за комнатой. И все его пятьсот или больше метров, высокие потолки, анфилады комнат будут наши, мои и моей семьи. А семья прибавится, мечтал я.
К дому прилегала усадьба. Сразу за его задней стеной, в метре от стены, шумели мощные деревья парка. Лишь некоторые из них упали от старости, перегородив могучими сырыми телами аллею, ведущую к церкви. Каменную церковь с двухметровой толщины стенами умудрились сразу после революции взорвать местные безбожники-коммунисты. Пробили огромные две дыры, одну в стене, другую сбоку купола, но церковь устояла. И краснокирпичная, как Брестская крепость, церковь и не подумала разрушиться дальше, вцепилась в пейзаж, поросла деревьями, но присутствовала. Со своими культяпками и ранами она была более убедительна, чем все церковные новоделы России, вместе взятые, включая храм Христа Спасителя в Москве. Я уверен, в эту церковь часто спускается сам Христос, посидеть там невидимо на скамье под исстрадавшимися сводами.
Выйдя из церкви через одну из пробоин, можно оказаться на тропинке, ведущей к очень большому пруду. Если очистить подход к пруду от камышей, можно устроить там мостки и приличную купальню. Пруд с трех сторон окружает плохопроходимый лес, и тянется он на добрые 80 километров, говорили мне местные. Лес совсем дикий, с волками, медведями и, может быть, Бабой-ягой или ядовитой Красной Шапочкой. Если они еще водятся вообще… Шапочки эти…
Домом и усадьбой соблазнил меня местный управляющий. Некогда он был председателем совхоза, последним в ряду председателей, а потом стал директором, а далее управляющим. «Сам бы его взял,— сказал он, да…» Тут он замялся, не назвал причины и только рукой махнул. «Вот вам как раз подходит…»
На самом деле мне, декларировавшему чуть ли не шестьдесят лет подряд презрение к собственности, этот дом-призрак был не впору, не из моей мечты. Но в тот короткий период — от осени до следующего лета — сын-младенец, красавица жена заставили меня размечтаться о другой судьбе. Сейчас я иронически улыбаюсь этакой печоринской русской лермонтовской улыбочкой над собой, наивным, глупым мужиком. А еще в тюрьме сидел, эх ты!.. Клюнул на семейное счастье. И чтоб ты там делал, наблюдал бы, как долго и нудно рассеивается туман, сидел бы с маленьким сыном на крыльце, ожидая из Москвы красавицу жену-актрису… Приедет сегодня или подвыпьет и не сядет за руль, да ты сам ей запретишь садиться. А сын не будет засыпать, и ты будешь ходить по всем своим холодным, незаконченным, неотремонтированным залам, прижимая теплого сына к себе…
За церковью расположилось семейное кладбище — могильные плиты князей С., нескольких поколений владельцев усадьбы и дома. После революции изрядная часть семьи сумела просочиться за границу, двое умерли в Париже, один в Лондоне.
Старая барыня С. рискнула остаться в усадьбе. Мужики и бабы тогда еще многолюдной деревни ее не тронут, правильно решила барыня. Она ведь приглашала деревенских детей на Пасху и Рождество, угощала, учила их грамоте. Барыню считали справедливой. Но на лихую беду барыни, вернулись с войны солдаты, промаявшиеся на войне по три-четыре года. Председатель местного комитета бедноты однажды привязал барыню к телеге, запряженной двумя лошадьми, и вскачь пронесся со старухой по дороге на Сергиев Посад. Где именно она испустила дух, никто не понял. Потомки этого председателя до сих пор живут в крайнем от дороги доме. У них трактор. Зарабатывают они своим трактором. Призрак барыни, говорят, не раз встречали на дороге в Сергиев Посад.
Жена моя привезла туда модных архитекторов. Архитекторы полазали в доме, поснимали его на мобильные телефоны. Потом сказали, что проще снести дом и построить новый. Я сказал, что нет, дело не пойдет, дом мне именно и дорог. Жена обиделась, архитекторы надулись, а чего надулись, ведь денег все равно никаких не было.
Летом меня там покусали в голову слепни, поскольку там пасутся крестьянские козы. Управляющий за небольшие деньги нанял бригаду таджиков, и они закрыли все окна и один угол крыши толстым пластиком, сделали примитивную ограду, скорее предохраняющую от скота, но не от людей.
В октябре жена и ее мать приехали и вкопали вокруг дома десятка три саженцев яблонь. И это было последнее действие нашей семьи на этой территории. Потому что потом семья затрещала и распалась. Барин из меня не получился, как и муж.
Дом-призрак так и стоит там, невидимый летом, видимый только зимой. Во взорванной церкви все так же часто бывает Христос. А по дороге из Сергиева Посада бредет домой окровавленная старая барыня.
№4, апрель 2012 года
О том, как можно догнать и перегнать Шолохова, Пастернака, Солженицына и Бродского.
До меня дошло, что я сделался во Франции идолом, только когда Николя Саркози на заседании Совета министров Французской Республики посоветовал министрам прочесть «Limonov», мою романизированную биографию, написанную Эммануэлем Каррером. «Я вам её советую, чтобы вы поняли Россию,— сказал президент.— Не следует забывать, что эта страна в 46 раз больше Франции и в два с половиной раза больше Соединенных Штатов». Всего французский президент высказался о книге «Limonov» три раза. Назвал ее своей «книгой у изголовья» (по-русски сказали бы «настольной книгой») и еще раз сообщил, что из более чем миллиона евро, заработанных Каррером на этой книге, Каррер, конечно же, заплатит налоги во Франции. Далее Саркози пустился в патриотические рассуждения о необходимости платить налоги во Франции.
До высказываний президента я не очень обращал внимание на происходящее с моей биографией во Франции. Меня впечатляли, конечно, и эти «более чем миллион евро», заработанные Каррером, и многие тысячи статей во французских СМИ (в Google появлялось ежедневно до 900 сообщений), но следя за всем этим шумом издалека, я не склонен был считать это таким уж ураганом, таким уж цунами. Я думал, ну поговорят и забудут. Ну подумаешь, 300 тысяч экземпляров книги продали за пару месяцев, в конце концов, в 1992 году в России моих книг продали пару миллионов штук…
Но когда президент настойчиво подсовывает книгу гражданам, это уже из ряда вон… Кажется, в феврале до меня дошло, что это уже не просто успех, но тотальная победа, и что теперь эту победу никто не затопчет никогда. Я сказал себе, что, в то время как престиж Нобелевской премии драматически упал — её дают теперь всяким травоядным и пресным литераторам из слаборазвитых стран, тогда как в 60-е и 70-е давали громокипящим фигурам вроде Шолохова и Солженицына, я вдруг одержал победу, сравнимую с Нобелевскими премиями прошлых героических лет.
Вчитываясь в Google, я обнаружил, что вся Франция разделилась на тех, кто считает Limonov героем, и тех, кто считает его обаятельным мерзавцем и авантюристом. Там же, в Google, я обнаружил, что героем Limonov считает большинство, однако я сказал себе, что и ореол обаятельного авантюриста меня устраивает.
Я стал думать, с чего бы это они так с ума там посходили в своей Франции? И отталкивая друг друга от замочной скважины (ну книги Каррера), с обожанием или с негодованием следят за приключениями русского? С чего?
Я пришёл к следующему объяснению их поведения. Всему виной politcorrectness. Она упала на Европу где-то в восьмидесятые годы тяжелой сеткой и придавила все молодые побеги отечественных гениев. Климат политкорректности, введенный, ну разумеется, из лучших побуждений духовными пастырями Европы, уничтожил саму возможность появления буйных, неодомашненных, неоскоплённых гениев. Бесчисленные табу, наложенные с младенчества на обитателей Европейского континента, привели к появлению целого класса смирных интеллектуалов. Нельзя быть расистом, невозможно быть наемником (mercenary), нельзя высказывать мнение, что Сербия была атакована Западом, что Ирак был атакован Западом, что Ливия (все это суверенные страны) была атакована Западом. Нельзя и заикнуться, что некоторых государств, появившихся на карте Европы, лучше бы и не было. Нельзя заикнуться, что Европа — это как бы огромный санаторий, где возбуждающихся «больных» быстро утихомиривают. Нельзя основать партию, назвать её «Национал-большевистской», выбрать для неё флаг, до смешения похожий (издалека) на флаг гитлеровской Германии. Нельзя стрелять из пулемёта по городу Сараево… Нельзя планировать восстание в Казахстане… Но все это, и еще многое другое, проделал в своей жизни этот с цепи сорвавшийся Limonov, которого наш французский парень Эммануэль Каррер так талантливо живописал, основываясь на достоверных фактах его жизни,— так рассуждали французы.
И поскольку они народ еще живой, экспансивный, они через все догмы, навязанные им, забыв о политкорректности, нет, точнее сказать, радостно отбросив правила политкорректности, стали восхищаться этим Limonov. Раньше и у них были такие герои, совсем недавно еще, и Селин, и Жан Жене… Французы, уверен, прощают себе увлечение неполиткорректным Limonov, им легко себе простить, ибо Limonov русский.
Я испытываю ликующее злорадство, признаюсь. Я помню массированную, хорошо организованную кампанию во всем ансамбле французской прессы, нацеленную против «национал-большевистского заговора» во Франции в 1993 году. Меня и еще десяток журналистов газеты L’idiot International тогда просто вкатали в асфальт общими усилиями. И вот те же самые издания, весь цвет, вся верхушка, и сотни других поют осанну книге Каррера и мне, её главному действующему лицу… Каково!
Я продолжал размышлять и пришел еще к одному выводу. Со мной случилось то, что неминуемо должно было произойти после моей смерти. Это посмертное признание свалилось на меня живого. Обыкновенно лет через двадцать после ухода в мир иной этакого раздражающего персонажа несколько восторженных интеллектуалов раскапывают его пыльные книги, издатели их переиздают, а читатели находят в них достоинства — темперамент и стиль. А у меня, когда я покинул божественную Францию, и случилась смерть, только не физическая, но гражданская, весь удалился в холодную, занозистую, как стена барака, Россию, в страну страданий и мрачных приключений. Так что французы действительно откопали меня после смерти, только гражданской. И теперь восхищаются мною из старомодной страны политкорректности, где многие лечатся от депрессий. Депрессия — самое распространенное заболевание в этой стране, во Франции. Вы не знали? Так знайте. И депрессии, я уверен,— следствие насильственно введённого режима политкорректности.
Я уклонился и продолжаю уклоняться от оценки книги Каррера. Я написал ему, когда он спросил меня, что я думаю о книге: «Я не скажу тебе, что я думаю. Может, когда-нибудь скажу, а может, не скажу никогда. Так будет лучше». Его, Каррера, этот ответ восхитил. А почему я дал такой ответ? Потому что Каррер создал миф обо мне. Ну, скелет мифа. И зачем же мне разрушать миф, который приняли читатели. Зачем мне разрушать миф, который будет сейчас распространен по всей, без преувеличения сказать, планете, так как книгу помимо Германии, США, Италии, Испании, Голландии купили и такие страны, как Бразилия и Южная Корея, и всякие Дании и Норвегии? Нет, я не стану разрушать миф.
От Каррера я узнал, что он не ожидал подобного успеха. Он даже был как-то растерян. За мою биографию он не получил Гонкуровской премии (из-за протагониста книги, экстремиста Лимонова), но получил премию «Ренодо» и «Премию премий», ну и свои миллионы евро. А я получил миф. Я получил больше, чем он.
Каррер сказал мне, что никак не ожидал такого экстраординарного успеха книги о русском писателе и политике в своей родной стране. Он не совсем понимает, что Франция и Россия дополняют друг друга. Мы безумны, а французы умны до тошнотворности, до состояния постоянной депрессивности. Мы, русские,— все экстремисты (да, и правительство, и полиция, и я — единственный интеллектуал в стране, насчитывающей несколько миллионов интеллигентов), а французы, как сомнамбулы,— политкорректны. Поэтому как же жить без своей противоположности, без самого экстремистского из русских. Vive Limonov!
Догнал ли я «нобелей»: Шолохова, Пастернака, Солженицына, Бродского?
Как бы не перегнал…
№6, июнь 2012 года
Вечно молодой писатель внезапно осознаёт, что раньше всё было лучше.
Сейчас я немного поною. Нет, я не точен, я не буду ныть, я просто, как старый классик, как какой-нибудь Шатобриан в его Mémoires d’Outre-Tombe, поностальгирую о старой жизни.
Тех людей, мужчин и женщин, с которыми я начинал жить (я родился в 1943-м, а в сознание пришел и стал разглядывать мир где-то около 1950-го), уже нет. Те, кто был взрослый, когда я их увидел, давно вымерли.
Мужики были невозможные мачо. Грубые, мощные, с выразительными кожаными лицами, как у злых святых в фильме Пазолини «Евангелие от Матфея». Последний инвалид, бывало, гаркнет снизу со своей тележки на подшипниках — и сивухой лицо, как дракон, опалит. Лица у мужиков были у всех, как у постных зэков-насильников. Даже чиновники были лишены лоска, грубая ходячая материя, картошка какая-то тяжелая в штанах и пиджаке.
А в женщинах было всё бабье. Сейчас в женщинах столько бабьего нет. Сейчас либо мужское в женщине преобладает, либо девочкино, либо вообще бесполое. В те времена после войны каждая женщина была бабой.
Плакать умели. Сейчас разучились плакать, потому что настоящих чувств не испытывают. Плачут сейчас, как видели, актрисы в сериалах плачут, а тогда бабы плакали от сердца, от сисек, от осиротевших интимных частей, если мужик помер.
И еще люди тогда пахли, то есть у них запах был. Санитарии в коммунальных жилищах было мало, и никчемная всё, жалкая. Зато люди всласть и сильно пахли. Особенно пахли женщины, забивая запах духами, но все же их естественный пробивался. Мужики пахли табаком, водкой либо коньяком, в зависимости от социального статуса и достатка. Военные пахли сапожной ваксой и вдобавок чуть-чуть промасленным оружием.
Костюмы и пальто тогда покупали на всю жизнь, брюки штопали или латали. Человек с заплатой на колене или локте не выглядел дико. Латали даже туфли и ботинки в верхней части. Я сам ходил с такими заклеенными. Дети донашивали за отцами. Мать выпарывала кант из отцовских эмгэбэшных брюк, и я их носил, те брюки. Кастрюли тоже латали, у нас были две таких, с припаянными нашлёпками.
Всего было не вдоволь, зато вещи ценили. Игрушек у детей было ничтожно мало, зато старую куклу, измочаленную, поврежденную, дети прямо зацеловывали. Сейчас у моих детей много мешков с игрушками, поэтому нет любимых.
Ели жадно. Ели плохо. Мы, помню, после войны питались фасолью с луком и постным маслом довольно долго. Через шестьдесят пять лет от того блюда помню его замечательный вкус. А вот хлеба было мало.
Хоронить умели. Везли, бывало, через весь город на открытой полуторке, чтобы всем было видно. Большой человек умер — много людей шло, маленький — семья ковыляла за гробом, но всё открыто, и люди труп видели и о своей смертной сущности не забывали. Сейчас смерть скрывают, а это зря. Похороны военных бывали просто огненными от кумача.
Сейчас по улицам российских городов ходят другие люди. Лиц-то таких, как после войны, нет. Те были честные и простые лица. Тогда лицами гордились, сейчас лицами прикрываются.
Молодые мужчины в этом году похожи на девушек, хорошо не все. А в девушках выдвинулось наружу то, что ранее было принято хранить внутри. Многие женщины выглядят так, как будто, вскочив с постели, они забыли одеться.
У части прохожих чудаковатый вид. Раньше такие по сумасшедшим домам сидели. Сейчас себе невозмутимо шагают по улицам. Одежда стала неприлично яркой, от яркой одежды многие превратились в детей, думают, что они дети. Если бы два народа, послевоенный и сегодняшний, вывалили на одну улицу, послевоенные побили бы современных за один только несерьезный внешний вид. А девок и женщин заставили бы одеться.
Ну ясно, что в современных русских масса достоинств, однако два народа друг друга бы не поняли. Прадеды и правнуки.
Как-то быстро проходят поколения. Раньше все бабки, и девки, и даже девочки в платьях бегали. А сейчас разве что в церковь напялят — и спрячут. Жалко, что платков на женщинах нет. Он придавал им милый, честный вид, трогательный такой. Я противник всяких псевдонародных опереточных сарафанов и кокошников, но простой платочек на бабе просто за сердце берёт. Платки бы вернуть.
Мужественность мужикам возвращают обыкновенно войны. Тот, кто хоронил убитого товарища, приобретает строгую маску лица. Испытания нужны народам, чтобы они не обабились и не впали в детство.
Я так полагаю, что целых три народа за мой век сменились уже.
Послевоенные. Самые мне предпочтительные. Гордые, несмотря ни на каких Сталиных, высокомерные корявые мужчины — мачо, титаны, древнеримские герои. Ведь СССР был наш Древний Рим.
Поколение времен застоя. Уже порченое такое, ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Поколение кинокомедий — насмешек над собой и над послевоенными титанами Древнего Рима.
Ну и то, что в последние двадцать лет появилось. Они принимают себя за детей, соответствующе одеты и всё время хотят отдыхать.
А я кто? Ну, я — как смертный Господь Бог, за ними наблюдающий.
№9, сентябрь 2012 года
Я выбираю одиночество, поскольку мне нужен ход туда, куда ни вдвоем, ни втроем, ни вчетвером хода нет.
Без тюрьмы я был бы другим человеком, я это твердо знаю. Это испытание мне необходимо было пройти для того, чтобы завершить курс обучения жизни. Ясно, что обучение никогда не кончается для тех, кто хочет учиться, но, выйдя из лагеря в заволжской степи близ города Энгельс, я был вчерне закончен.
Тюрьма настигла меня поздно, однако ровно тогда, когда я уже мог по достоинству оценить ее сатанинский, но роскошный опыт. Раньше было бы рано.
В тюрьме живешь как в монастыре, куда тебя заточили. Твои товарищи по несчастью, как правило, сильные, корявые, страстные люди, совершенно чуждые тебе. Ты вынужден мириться с существованием на одних квадратных метрах с ними, с близостью их тел и душ. Ты живешь, овеваемый ветрами их остервенения (посмотри, как носатый уродливый зэк яростно стирает свои ни в чем не виновные носки, как печально уже третий час стоит у двери только что брошенный к нам мошенник). Ты живешь еще и под грубым и мощным ежеминутным скотским давлением конвоиров.
Тюрьма вытеснила меня в метафизические миры. Спасибо ей, я теперь знаю, как открыть туда двери. Те, кто не попробовал тюрьмы,— неполные люди. Мне их жаль.
На самом деле все непросто. Так я взял с собой в горы на границе с Казахстаном, где меня и арестовали, наброски книги «Другая Россия». В тех 10 или 15 страницах уже тезисно была вся книга. После обысков у меня не осталось ничего: перстень и кольцо и те с рук сняли. В Лефортово я очень горевал о набросках «Другой России». Пытался восстановить что-то по памяти, но не смог. Получилось бледно и неубедительно.
Где-то через полгода у меня скопилось так много судебных документов, рукописей, выписок и заметок, что мне понадобилась сумка. В камере хранить такое добро негде. Я написал на имя начальника тюрьмы заявление, мол, прошу выдать мне сумку, хранящуюся, насколько я знаю, на складе. Сумку мне принесли. Я положил туда бумаги и уже закрывал сумку, как вдруг почувствовал, что в боковом кармане что-то есть. Раскрыв молнию, я обнаружил с десяток листов с адресами и телефонами и мои наброски к «Другой России»: обыскавшие меня чекисты забрали вещи из основного отсека, а на боковой либо внимания не обратили, либо что-то их отвлекло. Я радостно написал по наброскам книгу, сумел передать ее на волю, и она была тотчас издана.
Это я к тому, что вдобавок к доступу в метафизические миры тюрьма мне подбросила и бонус: на тебе, Эдуард, твои вдохновенные наброски — за то, что ты такой редкий парень. Получай!
Потом я сидел в лагере, немного, и вышел на свободу, не отсидев полные четыре года. Дальше я стал терпеть поражения на личном фронте. Я не смог ужиться со своей дотюремной подружкой Настенькой, перебрал какое-то количество женщин, но совместной жизни с ними не получилось. Мне бы, дураку, понять, что за тюремные годы я обвенчался с тюрьмой, и смириться. Но я не понял. Я познакомился с модной актрисой, женился на ней, в возрасте 63 лет родил сына, а в возрасте 65 лет — дочь. Семья вскоре сломалась, и я не очень препятствовал тому, чтобы она сломалась. Теперь понимаю, что мне больше всего хотелось одиночества. Одиночество обыкновенно представляют как несчастье. Когда я был молодым человеком, у меня была дурная привычка вечно жить вместе с женщинами. Так, от женщины к женщине, я и дожил до 58, когда меня арестовали. Внутри этих 58 лет я не раз испытывал роскошное удовольствие от случавшихся вдруг пауз, но я считал это удовольствие естественным желанием отдыха.
Я давно заметил, что путешествовать лучше одному. Когда ты сразу же обсуждаешь со своим спутником пейзажи и приключения, впечатления делятся надвое и тебе достается половина. Части впечатлений ты вообще лишаешься из-за глупого бормотания подруги или друга у плеча. А куда-то ты не свернешь, потому что он или она не хотят. Так и в жизни. Нужно иметь дистанцию с человечеством. Семья начинает говорить на рассвете и безостановочно болтает глупости до поздней ночи. Дети несут трогательный вздор, жена красиво или некрасиво сидит, лежит, стоит, идет вся в движении в туалет или в ванную. Метафизические миры боязливы, они не любят детей и жен. А ты, конечно, нуждаешься и в детях на твоих коленях, и в жене, плачущей или улыбающейся. Что выбираешь ты, о Эдуард Лимонов?
Я выбираю одиночество, поскольку мне нужен выход туда, куда ни вдвоем, ни втроем, ни вчетвером входа нет. Только одному. Даже и вопрос «Как поступить?» не появляется. Ты поступаешь ровно так, как поступал и до тебя очень немногие.
Зато, когда ночами приходят чудовища (а они обязательно приходят к таким, как я), то не оказывается рядом теплых детей, чтобы их отогнать. Это плата за роскошное одиночество — рык чудовищ над подушкой наглеца, отважившегося нарушить мировой порядок. Страшно. Но ты же этого хотел.
№10, октябрь 2012 года
Весьма вероятно, что 2012 год человечество переживет безболезненно. Писатели Эдуард Лимонов и Брайан Фейган уверены, что через 18 лет на планете начнутся войны за воду. Вот тогда нам всем точно кранты.
В 1977 году в Нью-Йорке я бродил, безработным, по улицам, был одинок, меня в полуголодном состоянии посещали видения, которые я нацарапывал в блокнот. Блокнот потом стал книгой «Дневник неудачника». Там есть и видения будущего. Вот такое одно:
«…бензин плавает в океане, ветер гремит железом, крысы бегают по комнатам и даже по потолкам, а тараканов нет только потому, что их пожрали крысы…
Стада летучих гадких дурнопахнущих полузверей-полунасекомых закрыли солнце, деревья черны и потеряли листву, обледенение медленно движется с севера на юг, кое-где земля уже трескается и поглощает дома, людей остается всё меньше, планета принимает осиротелый вид».
Не так давно я наткнулся на сообщение, которое меня основательно встряхнуло. Оказывается, в Тихом океане давным-давно образовались гигантские даже не острова, но материки пластикового мусора. Принесенные течениями и ветрами в те места океана, где относительно спокойно, где царит вечный штиль, сбились воедино в желеобразную массу пластиковые бутылки, пакеты, зубные щётки, зажигалки, шприцы, легкие пластиковые отходы жизнедеятельности человека. Существует два огромных материка мусора: западный мусорный участок — в самом центре Тихого океана, к востоку от Японских островов, и восточный мусорный участок — тот плавает между Калифорнией и Гавайскими островами. Великий тихоокеанский мусорный остров (западный) имеет площадь более миллиона квадратных километров. Под воду он уходит метров на семьдесят. Разумеется, гибнут птицы и морские животные, в год погибает около миллиона птиц и более 100 тысяч особей морских млекопитающих. В желудках мертвых птиц находят шприцы, зажигалки и зубные щетки, птицы заглатывают их, принимая за еду. Над этими мрачными материками мусора стоит удушливый запах, это гниют попавшие в пластиковый плен водоросли. Еще там расплодилось несколько видов насекомых, видимо, их я «увидел» в 1977 году и написал «стада летучих гадких дурнопахнущих полузверей-полунасекомых…»
А помните, как взорвалась платформа «Бритиш петролеум» в Мексиканском заливе несколько лет назад? Как долго-долго пытались остановить хлещущую в Мексиканский залив нефть, а нефть все хлестала и хлестала со дна, заражая эти чудесные и богатые тропические воды. И длилось это многие месяцы. «Бритиш петролеум» оштрафовали на какие-то миллиарды долларов, но разве глупые зеленые бумажки могут компенсировать ущерб, нанесенный нашей матери-природе? Нет, конечно. Гнусная нефть налипла в глубинах на все живое в заливе. Нужно было не миллиардами наказывать, а залить эту желанную им нефть жадным директорам «Бритиш петролеум» в глотки.
В марте 2011 года волна цунами после землетрясения выше 9 баллов разрушила один из атомных реакторов атомной станции в Фукусиме, Япония. Японское правительство, как и все правительства в мире, стало лгать обществу своей страны, стало лгать миру, скрывая масштабы катастрофы. На самом деле радиация с самого начала попала в воды Тихого океана и в воздух и была ветрами отнесена далеко, в штат Калифорния, Соединенные Штаты Америки. Зафиксирована радиация была и в Приморье. Тысячи тонн загрязненной радиацией воды, использованной для охлаждения реактора, путешествуют сейчас с течениями вместе, заражая морепродукты, и никакой Онищенко не сказал нам: «Не ешьте рыбу и морепродукты с Дальнего Востока!» Потому что это подорвет экономику Дальнего Востока.
То, что происходит с планетой,— уже не экологическая катастрофа, а, по масштабам, финальная планетарная катастрофа.
В июле этого года ученые констатировали необычайно быстрое (в четыре раза быстрее, чем в последнее время) таяние ледников в Гренландии. Целые острова размером с нью-йоркский Манхэттен откалывались и уплывали в море. А в сентябре, то есть через два месяца, появился прогноз, что все льды Арктики и льды в Гималаях растают в течение четырех лет. Ранее мы слышали подобные прогнозы, но времени нам оставляли больше: 50 лет, 30 лет, 25 лет…
От истощения запасов грунтовых вод уже страдают сверхгорода: Мехико, Бангкок, Буэнос-Айрес, Джакарта… Население планеты стремительно увеличивается, а запасы воды уменьшаются. Арктические льды растают напрасно, человечество не успело придумать способ их опреснения. Вместе с растаявшими льдами Гренландии и Антарктиды арктические талые воды подымут уровень Мирового океана. Под водой исчезнет Великобритания, часть Германии. Куда они переселятся? Бог весть. Льды Гренландии быстро сбегут в океан. Никто ничего не успеет получить.
Человечество высосало уже большую часть запасов воды из глубин планеты. «Во многих местах подземные водоносные слои так быстро иссякают, что спутники NASA регистрируют изменения в силе земной гравитации»,— констатирует Брайан Фейган, автор книги «Эликсир: история воды». Он уверен, что войны за воду могут начаться на планете к 2030 году.
На этот же год приходится ряд негативных прогнозов, которые в совокупности, если оправдаются (а похоже, что они оправдаются), могут сделать его завершающим в истории человечества. В этот год исчерпаются запасы нефти. Производство пищи достигнет своего пика, в то время как человечество разбухнет до, возможно, 9 миллиардов человек (вспомним старого Мальтуса!). Весь объем доступных земель будет плотно заселён до отказа.
Все негативные прогнозы говорят примерно об одной области дат вблизи 2030 года. Тихий океан, видимо, станет совсем мусорным и таким же мертвым, как Москва-река. Вокруг атомных электростанций образуются зараженные радиацией пустыни. Человечество значительно уменьшится. Население каждого континента будет составлять примерно миллион человек. И все они будут втянуты в бесконечные войны за передел остатков воды и бензина.
Малолюдной России не удастся отстоять пресное озеро Байкал. Озеро будет окружено тремя металлическими стенами, каждая высотой в десяток метров. Озером будет владеть Китайская Народная Республика Байкал.
Гостям будут подавать на стол графин с пресной водой, как сейчас ставят бутылку дорогого шампанского.
Вот это и будет конец света.
№12, декабрь 2012 года
