23 текста в журнале «ОМ»

Священный монстр

Безумный мир глазами очевидца.

Отношение к Эдуарду Лимонову никогда не было однозначным. Начиная с его появления на горизонте Большой Литературы кто-то воспринимал Лимонова как хулигана, дефлорировавшего своими откровенными произведениями целомудренную русскую литературу, кто-то справедливо полагал, что Лимонов — один из талантливейших современных авторов, книги которого будут изучать в университетах будущего.

7 апреля этого года писатель был арестован по 222-й статье (приобретение, хранение, перевозка оружия). Возможно, к моменту публикации материала в его судьбе что-то изменится: на 11 июля назначено слушание дела. У Лимонова еще есть шанс выйти в «костюме национального героя». По словам адвоката писателя Сергея Беляка,

«Лимонов держится очень мужественно. За свою практику я наблюдал многих подзащитных, которые теряли присутствие духа и в менее серьезных обстоятельствах. За время заключения Лимонов написал новую книгу «Священные монстры»: серия ярких ревизионистских, по-лимоновски «мускулистых» зарисовок о выдающихся людях. Администрация Лефортово пошла навстречу его просьбе, и Лимонов получил возможность работать до обеда в соседней пустой камере».

В свои 58 бунтарь Лимонов и сам в какой-то мере успел стать «священным монстром». Сюжет его жизни оказался ярче, чем сам писатель мог бы придумать.

Эдуард Вениаминович ответил нам на следующие вопросы:

— Какова была ваша первая мысль при аресте? Явился ли он для вас неожиданностью или вы это предчувствовали?

— В нашей стране «от тюрьмы и от сумы»… Думаю, это честь — быть единственным председателем партии, посаженным при Путине. А уж Бродский и Солженицын и вовсе отдыхают.

— Как вы оцениваете отношение к себе со стороны сокамерников, охраны, следователей?

— Сокамерник был один, сейчас второй. Всегда следует держать себя настороже. Охрана здесь военная. Следователи корректны, но копают материалы.

— Какое ваше самое большое желание на сегодняшний день? Есть ли что-то, в чем вы сегодня особенно остро нуждаетесь?

— Свобода нужна. Чтоб не слышать стук ключей.

— Вы давно подчеркивали, что являетесь в первую очередь национал-большевиком, и только во вторую — писателем. Насколько «быть писателем» помогает или осложняет ваше сегодняшнее положение?

— Быть писателем сегодня помогает.

— Как вы оцениваете общественную реакцию на ваш арест?

— Мне неизвестно, насколько она широка. Думаю, замалчивают.

— Считаете ли вы инцидент с Тьерри Мариньяком (французский писатель, друг Э.Л., улетая из России, был задержан ФСБ в аэропорту и подвергнут обыску, в результате которого были изъяты рукописи и документы.— Прим, ред.) началом акций против вас?

— Куда раньше. 1997 год, а интенсивная разработка с февраля 2000 года, т.е. год.

— Как вы оцениваете на сегодняшний день моральный климат в нашем обществе?

— Фашистское государство, где есть инквизиция, чморят всех политически инакомыслящих, и Гусинского, и Лимонова, без различия лагерей.

— Каково на сегодняшний день ваше физическое самочувствие? В материалах прессы упоминалось, что вы стараетесь поддерживать себя в хорошей физической форме. Удается ли это в условиях тюрьмы?

— Сегодня отжался 400 раз. Тюрьма элитная, военная, крепость. Содержат в крепости.

— Вы часто писали про отсутствие у вас страха смерти. Не пугает ли вас возможность длительного заключения?

— Пугайся или нет, решаю не я. Нужна сила воли, мужество, холодная голова.

— Находите ли вы свою судьбу схожей с судьбой Юкио Мисимы?

— Мисиму я преодолел. Судьба моя теперь схожа с судьбой Нельсона Манделы. Надо стараться выйти президентом. Я заслужил быть лидером оппозиции. Я отвечаю за свой базар жизнью и шкурой.

23.05.01, Лефортово

№7–8(55), июль-август 2001 года

Враг общества №1

Алёна Полунина

Блестящий писатель и радикальный политик, Эдуард Лимонов обладает безусловной харизмой. Заключение окончательно оформило его репутацию Public Enemy №1. Встретившись с Эдуардом Вениамировичем сразу же после его выхода из тюрьмы, Алёна Полунина решает, принадлежит ли Лимонов истории уже сейчас или, наоборот, история принадлежит ему.

Слева — Спасская башня Кремля, справа — Лимонов Эдуард Вениаминович во фрачном пальто от Hugo Boss. Такой оксюморон происходит на крыше 16-этажного дома в самом центре города М. Солнце вскипятило коньяк в пластиковых стаканах. Две с половиной недели назад Лимонов был освобожден из колонии.

Последний раз на крыше этого же дома он пил коньяк много лет назад. До эмиграции, до написания легендарных романов, до появления в русском языке аббревиатуры «НБП». До политзаключения. Ну что ж, в фантастической жизни этого человека случались еще и не такие рифмы…

«Мне-то что? Но вот избиратели не поймут»,— в студии вождь качает головой по поводу дизайнерских тряпок, заготовленных к фотосессии, и — раздраженно: «Мода? А я какое имею к ней отношение?» Но на крыше просветлел: «В таком виде в Большой театр надо ходить,— хулигански распахивает фалды,— гранатами увешанным».

Договорились на 11 утра. «Толя проведет вас».

Лимонов оказался моложав, худ, загорел. «Штаны спадают»,— пожаловался несколько раз сам себе.

— Как вы ощущаете себя на свободе?

— Даже и не понял еще. Если бы я вышел один, в боковую калитку, взял бы такси… На личном счету в колонии у меня были тысяча рублей и восемьдесят одна копейка, так вот, если бы я с этими тысячью рублей и восемьдесят одной копейкой бы вышел, доехал до Саратова, смотрел в окно, через Волгу, приехал на вокзал, взял билет, ехал в поезде один — я бы вдумался в свое освобождение. А так — меня подхватили люди, началось с самой территории колонии, куда пустили журналистов, меня повсюду сопровождали люди. Еще до ареста, в 96-м году, после первого нападения на меня, партия мне выделила охрану, ничего особенного, просто ребята, которые со мной были рядом. Временами я нахожусь один в помещении; в квартире, но на пейзаже — нет.

Лимонов — педант по отношению к слову. Каждое тщательно взвешивает, прежде чем артикулировать. Безэмоциональность на саркастической подкладке.

— Я вышел на свободу через двери… я даже не понял, где там свобода. На свободе очень уродливо оказалось. В зоне было красивее. Потом и кровью заключенных, но там растут розы повсюду. А когда я вышел, то увидел промзону.

— Розы — это буквально?

— Да, это специализация колонии. Розы растут. Это не значит, что там очень весело, но… розы — растут.

Рассказывая, Лимонов не смотрит в глаза. Поднимает взгляд — лучше б не смотрел: язвительно, в упор, ВНЯТНО. Лимонов — человек сильной, тяжелой энергии. Как наращенный мускул, это не природная данность, а результат осознанно прожитой жизни. Работы над собой.

— Зона номер 13 показательная, самая «красная» зона в Союзе. Туда возят Европейскую комиссию, комиссию ГУИНа, генералы приезжают, депутаты и черт знает кого только нет. Туалеты белые. Но за всем за этим — комиссия этого не видит и не знает — жуткое угнетение человека, людей изматывают РЕЖИМОМ. Те, кто понимают, знают, что строгий режим — лучше, чем вот такая вот «красная» зона, потому что там тебя оставляют в покое, а здесь ты все время принадлежишь государству. Личное время осУжденных (так произносит) — где-то два или три раза в день по полчаса приблизительно, дабы они могли заварить свои чифирь с конфетой. Личное время наглым образом разворовывают. То вдруг приезжает филармония: убогая советская программа с песнями «Кто может сравниться с Матильдой моей» или там «Блоха», очень пыльные певцы и певицы. Даже интересно в каком-то смысле, как в музее побывал… Или лекция какая. Вдруг кому-то из ментов взбрело в голову прочитать лекцию. Один раз было, что нас в течение одного дня пять раз вызывали в клуб. Существует система наказаний. Например, опустил голову человек во время просмотра новостей по телевидению, что к политико-воспитательной программе относится,— ему дали пять суток, уехал в изолятор. Само по себе это, может быть, и не страшно, но после изолятора шесть месяцев ты не имеешь права на досрочно-условное освобождение. Кого угодно можно таким образом никогда не выпустить. Постоянно ходят везде «козлы» — члены секции дисциплины и порядка — и записывают все в блокнотик. Начальник колонии — толстый, добродушный человек — вызвал меня к себе и спросил: «Ну что, писать о нас будете? Впечатления описывать? Как вам?» Я сказал: «Знаете, мне кажется, я нахожусь в «1984» Оруэлла». Я в такой зоне не нужен. Видите, даже за то время, что я там просидел, я смог очень многое увидеть — а это очень плохо. Для них плохо, понимаете?

Всю дорогу Э.В.Л. что-то пишет: расчерчивает листы на графы и заполняет их планами будущих дел. Руки загорелые, породистые, пальцы длинные, как у индуса, два красивых перстня белого металла, с черным камнем — «вышли мы все из богемы…» В общем, чуть усталым аристократом сидит Лимонов в утренней кухне, а не потухшим стариканом-зэкой. (Как хотелось бы многим.)

— После «Лефортова» я отсидел 10 месяцев во время суда в Саратовском централе. Третий корпус — это для тяжелостатейников, особо опасных. Ну, там я сидел хорошо, лучше, чем в «Лефортове», поскольку и люди были, и режим там… скорее такое безрежимье. Поскольку и так людей ожидают срока страшные, то их не очень угнетают. Спишь, когда хочешь. Все было, друзей приобрел огромное количество. Но, правда… Бог весть, когда свидишься, и свидишься ли. Нескольким дали пожизненнное заключение. Я там написал книгу об этой тюрьме, в ней обо мне очень мало. Великолепно сидел, на мой взгляд. Лучше не бывает.

Интонация светская. С ней был произнесен весь сравнительный анализ тюрем.

— Психологи считают, что два года лишения свободы — и у человека непоправимый вывих в психике. Вы какие-то изменения в себе заметили?

— Я два года и три месяца отсидел… изменения? Каких-то разительных изменений со мной не произошло. Может быть, я стал мудрее. Но, возможно, не только по причине тюремного заключения, а по каким-то другим причинам. Я сел сложившимся человеком, мне уже было 58 лет, у меня уже был разносторонний опыт: и нескольких войн, и двадцать лет эмиграции в разных странах, и тяжести жизни был опыт, и великолепной жизни был опыт, пестрый такой, поэтому ничего особенно нового в человеке я для себя не раскопал. Было время думать, много думал. Умнее стал.

— Если честно, вы верили, что вас скоро выпустят?

— Я видел, насколько серьезные силы включены. И я готовился сидеть — долго. В первый год, когда общественная поддержка была очень небольшая, я думал, что и дадут, и отсижу. Когда общественной поддержки стало больше — подумал, что дадут много, но выйду раньше. Тем не менее, все это было крайне серьезно и тяжело. Часто и общество, и журналисты не понимают, что нас судили по справедливости. Для сравнения: Радуева судили месяц или меньше, хотя у них было комплексное дело, еще более комплексное, чем у нас, с гигантским количеством свидетелей. А нас судили десять месяцев и по процессуальности — так, как следует судить всех, на самом деле, в нашей стране. То есть — вникая в детали, выслушивая свидетелей. Мы оказали колоссальное сопротивление. Адвокат Беляк Сергей Валентинович все возглавил, как командующий войсками, была просто война. Большая, мощная. Прокурор в наглую запросил 25 лет путем сложения статей, а путем частичного сложения — 14. Я сидел, слушал и считал в уме — он запросил только по одной статье 10 лет, по 205-й, это терроризм. По 208-й он «милостливо» запросил 4 года, там всего семь, по 222-й — 8 лет. Ну и ничего, я пришел в камеру, там с ребятами что-то смеялся, ел, потом лег спать и, как говорят, захрапел. Я был к этому готов. Когда сняли 205-ю, мне было намного легче. После перерыва продолжилось чтение, и я думал: «Ага, уже 14 лет остается». По мере того как все разгружалось, осталась 222-я, но по 222-й тоже могли дать до 8 лет, поскольку я организатором проходил всего этого — шесть автоматов, взрывчатка… Доказательств было очень мало, они были притянуты за уши, отсюда и срок такой — 4 года, это было объективно. Я понимал судью, не был в обиде, ему было тяжело и такой-то приговор протащить. Оправдать нас по трем статьям он не мог бы, его бы растоптали, приговор бы обжаловали.

— В масштабе всей жизни, в контексте последних лет, это был закономерный опыт?

— Тюрьма? Ну, я бы обошелся и без него. То есть я просто не мог бы делать statements по этому поводу… До этого я мог приблизительно об этом говорить, теперь, узнав на своей шкуре, я — профессионал.

Когда Лимонова арестовали на алтайской пасеке, как много людей со злой радостью потирали руки: дескать, допрыгался. Всем хотелось грязного шоу. Страшно было подумать, как его не любят, сколько у него врагов.

— Постепенно положение исправилось — мне удалось переубедить какое-то количество людей, особенно активных членов общества. Приставкин (писатель, советник президента по помилованию) приезжал в колонию, встречался со мной, сказал: «Хотя на вас — роба, а на мне — галстук, сейчас вы выше меня». Он никогда не был моим поклонником, напротив, раньше в прессе мы обменивались колкостями. Но вот даже он сменил свое мнение. А то, что люди говорят,— это и зависть, и ревность, и злость. Они так же распространены в обществе, как и чувства добрые.

— Когда вас арестовали и посадили, многие даже неглупые люди высказывались в таком духе: он сам хотел тюрьмы, напрашивался, он только рад.

— Если бы все так напрашивались, мы бы жили в ином каком-то строе, лучшем, более свободном, более светлом, я уверен. Говорил то, что думал, никогда не перестраховывался, не разводил херомантию. В нашей стране это уже напрашиваться на тюрьму означает. В результате — да, ходил по лезвию ножа, так и есть. И акции партии хоть и не были направлены против интересов РФ, тем не менее осуществлялись, по советским понятиям, по российскому мышлению, на грани закона. Слова «попал — хотел» — месть обывателя, который сам не способен на подобное, хотя, возможно, в душе и восхищается, но, тем не менее, подлым образом ему надо объяснить такие поступки. Тут один литератор даже договорился до того, что Лимонов заплатил 23 тысячи долларов за то, чтобы его посадили.

— Точная цифра какая…

— Нет, ну это уже… Как это называется по-латыни? Деменцио племенс, распадение полное, это маразм — утверждать такие вещи. Это просто болезнь общества, а не моя, все эти объяснения. Общество робкое, рабское. На самом деле много людей завистливых, это я не сам для себя открыл. Пазолини ненавидели в Италии. Не любили за неудачливость, за гениальность, за фильмы невероятные. За все, за позицию скандальную. Ненавидят спорных персонажей. Тех, кто впереди своего времени, тех, кто не в ногу шагает. Как в моем случае — еще и фигур политических. Мне все время отказывают в таланте политика. Постоянно: ну ладно, писатель он великолепный, а куда он лезет, чего он добился? Профанам, то есть людям несведущим, непонятно, что таки добился, и очень многого. Создали целую контркультуру, выпуская восемь лет газету, сколько людей, даже те, кто ушли от нас, работают сейчас повсюду — на телевидении, в изданиях, в политических партиях! Может быть, не очень ценные как революционеры, культурно они сформировались у нас. Все больше приходит к нам людей, которые восемь лет нас читали, и вот они уже другие. Мы начинали с горстки интеллектуалов и гибель партии предрекали еще в 95-м году. Так вот, она находит адекватные времени формы. Она яркая.

— В каком состоянии вы нашли партию, когда вернулись?

— В рабочем. С вокзала сразу приехал в партийное помещение, в штаб. Газета делается теперь в помещении штаба, стоят компьютеры — раньше их не было, сидят люди, постоянно работают. Многое, конечно, изменилось. Численность стала больше, какое-то невиданное количество девушек, просто десятки, бродят по штабу.

— Чем это объясняется?

— Это значит — хорошо. Вообще, когда в политической партии девушки, женщины, это показатель нормально развивающейся организации. Всякие болезненные организации отталкивают женщин. Так что их присутствие доказывает, что организация у нас здоровая. И красивые девушки…

— Хорошо ли это для дисциплины?

— Дисциплины там, на самом деле, особой нет. Живут, как могут. Единственное — пить не разрешается в штабе. Они дисциплинированно делают то, что требует партия.

Активные члены НБП известны акциями в стиле «бархатного террора». Мэру одного города нацбол залепил в лицо тортом. Другой нацбол в другом городе другому мэру плеснул в лицо водой. Первый мэр посадил нацбола. Второй, смеясь, сказал: «Вот пожалуюсь вашему Лимонову в колонию». По поводу первого Лимонов возмущается: «Ну, подумаешь, кинули в мэра жидкой субстанцией». «Лучше быть молодым щенком, чем старой райской птицей»? В ошеломляющей местами книге «Другая Россия» Лимонов спроектировал молодежное государство: кочевая жизнь, воинственность, свободная любовь. Романтика, крайне привлекательная для молодых, здоровых, агрессивных, не подсаженных на комфорт и деньги.

— Думаю, книгу эту будут вовсю читать, извлекать из нее определенные выводы, особенно молодежь. Самый у нас угнетенный класс. Горжусь, что я первый об этом сказал. Все движется. Первой задачей было, чтобы появился кто-то, кто бы осознал это. Возможно, я самый заметный среди этих людей. Я внятно выразил то, что, может быть, думают лучшие люди нашего времени. Кто-то после меня еще что-то скажет, и в результате будет развиваться человеческий вид. Не я, не вы, не Толя, а — человеческий вид. И это самое большое достижение — сказать: я смог прибавить что-то к развитию человеческого вида. Это мое такое небольшое тщеславие. Иногда думаю: что лично я нового сказал? Вот, что-то уже сказал. Может быть, это не совсем понятно сегодня, но во всяком случае пригодится дальше.

— В книге «Другая Россия» описывается перспектива обязательных четырехразовых родов. Домов Детства, каких-то таких штук. Что-то во всем этом смущает. Железной рукой всех в рай, короче.

— Ну почему «железной рукой»? Это очертания будущего, предмет для размышления. Не приказ. Это один из предполагаемых сюжетов развития.

— Написано — в обязательном порядке.

— Как это будет — определится. Возможно, мои идеи повлияют на то будущее. Это просто попытка уйти от того, что мы имеем, от русского «адата» чудовищного, от наших тюрем, от наших школ, от четырех миллионов абортов в год… А что, четыре миллиона абортов более гуманно, чем обязанность женщины родить четверых детей?

Есть вопросы, которые заставляют в ответ мычать.

Лимонов продолжает:

Я не все там сказал. Мне очень хотелось написать, что, возможно, следует ликвидировать государство как устаревшую форму. Но я не мог, поскольку я сидел под такими статьями… Некоторые главы рассыпаны в других книгах. Есть вещи, над которыми надо думать. Русский «адат» победил большевиков. Какие были великолепные идеи переустройства! Мечты о свободной любви, теоретически изложенные. Коллонтай писала об этом. Их разделяло огромное количество партийцев. Это сейчас говорят, что якобы смешной эпизод был, неуместный. Но человечество думало над этим серьезно. Будущего бояться не надо. Хуже не будет, это мое мнение. Все очень плохо, на самом-то деле. Того народа, который у нас был, уже нет. Нет даже того, который где героически, где из— под палки, но все-таки выиграл войну в 45-м. Даже этого народа нет! Чуть-чуть безграмотного, но такого пассионарного, его — нет. А есть какие-то тени мелькающие. Особенно это касается черноземной России, этих основных русских территорий, они истощены. Загажены, замучены. Чудовищная экология. И люди такие же. Порода истощена. Худосочная, несчастная. Если присмотреться. Весь этот бледный алкогольный пот…

— Вы же сами в «В плену у мертвецов» писали в злых, сметных и метких главах, посвященных СМИ, что в тюрьме, поневоле потребляя теле- и радиожвачку, вы открыли для себя, каков на самом деле народ. Эти мозги не пробить ничем.

— А вы как себе представляете? Что большинство людей воспринимают идеи вдруг, в один прекрасный день? И начинают вести себя другим образом, что ли?

— Не знаю, потому и спрашиваю.

— Многие вещи в обществе, безусловно, нужно политически навязать поначалу. Извините, а сегодняшняя реальность, в которой мы живем, она что, нам не навязана? Вы хотели бы жить в этом мире? Отчасти. Что-то есть отчасти — парти журнала ОМ, что-то еще, это весело, нормально. Кубинская музыка, сигары. Хорошо. Но еще огромная часть нашей реальности — отвратительна.

Задаю болезненный вопрос про отпетых индивидуалистов. Про людей, не желающих подпирать социум отрицанием его, социума. Про тех, кто сам по себе и живет без кумира в голове. Им-то как приходится при смене парадигмы? Но тут, диктофон, сука, отчего-то не пишет то, что отвечает Лимонов. В этом месте — шипение пустой пленки. А сказал он — вот что:

«Хм… люди творческие… вот с ними самый сложный вопрос. Если они замыкаются в своей «духовности», то их путь тупиковый. Рано или поздно человек творческий, если он действительно художник, должен прийти к пониманию главной цели искусства: влияния на окружающий мир с целью изменить его. Тогда он движется в своем развитии по вертикали вверх».

…В заключении Лимонов написал пять книг: «Моя политическая биография», «Священные монстры», «Книга воды», «Другая Россия». «В плену у мертвецов», В последней запредельно жестко проехался но своей бывшей жене, писательнице и певице Наталии Медведевой, с которой их связывал в прошлом 13-летний брак, дикая любовь и дикая же ненависть. Та, словно обидевшись окончательно, умерла. Царствие ей небесное. Проницательный журналист Лимонов ускоряет события, понимая, что рано или поздно прозвучит вопрос про женщину, гениально певшую «А у них была страсть». Отлично, потому что у Лимонова в определенном смысле спрашивать что-то в жанре интервью бессмысленно и неблагодарно: он сам все написал или напишет. Лучше, чем сотни журналистов с бойкостью в перьях.

«Вот посмотрите, что мне тут один сумасшедший принес». (На фотографии — крупный план Наталии Георгиевны Медведевой в гробу. С вызывающим для ситуации мейкапом. Кошмар.) — «Надо же, раскрасили-то как»,— отмечает Толя, который привел меня на квартиру, в которой Лимонов живет после освобождения. Симпатичный и жизнерадостный человек. Толя — из первой волны политзаключенных НБП. В прошлом — патологоанатом.

— Уверен, это самоубийство было. Приняла овердозу. Она воспринимала жизнь как мрак, как глыбу мрака. Тут мой арест еще… Это уверило ее в мрачности мироздания, и она на себя еще это обратила. И так у нее, видно, ничего не получалось… Я читал ее последнее интервью, такое отчаявшееся: «У нас нет чая, кофе, и вообще ничего нет». Мрачное, мрачное… Никому я здесь не нужна — такого плана… Н-да… Утром собирался на суд, включил телевизор, чтобы знать время, уже давно оделся, стою в тулупе. И вдруг НТВ объявляет: «Сегодня мы узнали, что трагически… та-та-та…»

— Вы безжалостно обошлись с ней в «Плену у мертвецов», описывая ваше тюремное свидание.

Говоря о мертвой Медведевой, Лимонов остается верен себе; никаких случайных эмоций, дешевых эффектов. Оттого все, что он говорит — медленно, сухо,— по-настоящему драматично.

— Да, это, конечно, верно. Но, думаю, это отдача от любви. Если бы я относился к ней безразлично, такого бы не было. Есть люди, которые живут в окружении бывших мужей, жен, все сидят вместе, пьют… Это какое-то вышучивание, по-моему, самих себя. То есть… если была… любовь, то она недаром была. Все в жизни серьезно. Я сколько на нее истратил душевных сил, духовных, и, думаю, поэтому так и относился. Может быть, еще бы лет десять вместе прожили, и все бы прошло. Но в тот момент, когда она появилась в тюрьме, я не мог к ней относиться безразлично.

— Когда я вас читаю, меня чисто по-человечески волнует один вопрос: вам не жалко тек, кому вы, высмеивая, ругая, приговор выносите? Хвост обрубаете?

— Ничего я не обрубаю. У всех есть свои возможности в жизни, их очень много. Жизнь она по настоящему — если не прятаться за все эти мягкие стулья и диваны — такая жесткая и сильная. Надо отдавать себе в этом отчет и жить с этим. У меня есть оправдание: меня тоже никто не жалел. Я всегда считал, что если люди говорят что-то — ты должен посмотреть на себя со стороны. Я делал это в жизни. Я что-то менял или, если считал себя правым, не соглашался, отстаивал себя. То есть реагировал всегда. Но — я никогда не впадал в банальность.

— У вас долгая дорога была — от хулигана Савенко, от богемного юноши, от модного писателя прошли путь до радикального политика. Оглядываясь, какого себя вы больше всего не любите?

— Да я себе всемилостиво прощаю ряд вещей. В основном я делал все инстинктивно-правильно. Мне ни за одного себя не стыдно, по крайней мере. Вел себя ошибочно я мало.

P.S. В 2001 году, месяц спустя, после того как оказался в «Лефортово». Эдуард Лимонов ответил на вопросы журнала ОМ. Там была фраза: «Я заслужил право быть лидером оппозиции. Я отвечаю за свой базар жизнью и шкурой».

№9(76), сентябрь 2003 года

рубрика «История»

Первая колонка Наталии Медведевой [screenshot]

— Когда и где вы были наиболее счастливы?

— Наверное, в семилетием возрасте, на Чёрном море, когда моя большегрудая бабушка учила меня плавать.

— Какую наибольшую трудность вам пришлось преодолеть в жизни?

— И приходится преодолевать. Любовь с алкоголем.

— Когда и по какому поводу вы плакали последний раз?

— В связи с интервью Лимонова в «Комсомолке», где он предстает самодовольным дураком и низводит нашу любовь на уровень бульварной истории.

УМЕРЛА В НОЧЬ СО 2 НА 3 ФЕВРАЛЯ 2003 ГОДА ОТ ПЛЕВРОПНЕВМОНИИ.

Эдуард Лимонов. Сентябрь 2003

— Уверен, это самоубийство было. Приняла овердозу. Она воспринимала жизнь как мрак, как глыбу мрака. Тут мой арест ещё… И так у неё, видно, ничего не получалось… Я читал её последнее интервью, такое отчаявшееся: «У нас нет чая, кофе, и вообще ничего нет». Мрачное, мрачное… Никому я здесь не нужна — такого плана… Н-да… Утром собирался на суд, включил телевизор, чтобы знать время, уже давно оделся, стою в тулупе. И вдруг НТВ объявляет: «Сегодня мы узнали, что трагически… та-та-та…»

— Вы безжалостно обошлись с ней в «Плену у мертвецов», описывая ваше тюремное свидание.

— Да, это, конечно, верно. Но, думаю, это отдачи от любви. Если бы я относился к ней безразлично, такого бы не было. Есть люди, которые живут в окружении бывших мужей, жён, все сидят вместе, пьют… Это какое-то вышучивание, по-моему, самих себя. То есть… если была… любовь, то она недаром была. Всё в жизни серьезно. Я сколько на неё истратил душевных сил, духовных, и, думаю, поэтому так и относился. Может быть, ещё бы лет десять вместе прожили, и всё бы прошло. Но в тот момент, когда она появилась в тюрьме, я не мог к ней относиться безразлично.

В весёлый сезон поздравлений

В весёлый сезон поздравлений, season of greetings, как его называют в западных странах, когда улицы их городов превращаются в разукрашенный разноцветными огнями ёлочный базар и Деды Морозы звонят в колокольчик «Джингл-беллс», вторую тюрьму в городе Энгельс расформировали.

Двадцать шестое декабря, поздно ночью, мы сидели, последние несколько десятков душ, на корточках вдоль стены, руки на затылках, полностью одетые для этапа, и морозный ветер гулял нам по спинам. Мороз был — двадцать семь градусов, когда в мерзлом воронке, десять зека в одной голубятне, одиннадцать — в другой, мы тряслись через невидимую нам Волгу, мать родную, русскую реку, из заволжских степей в блистательный Саратов. Между тем, в месиве зэков и баулов видны были счастливые зэковские лица. Об оставленной «двойке» — тюрьме строгого режима внутри лагеря строгого режима — никто не жалел, а многие вспоминали с огорчением. Мы ехали — часть на тридцать третью пересыльную зону, часть в Саратовский централ. А в Саратовском централe пределом зэковских мечтаний было попасть на «третьяк», то есть в третий корпус. Там сидели тяжелостатейные и особо опасные, но сидели на слабом режиме, можно сказать никаком режиме! На «третьяке» можно было не вставать утром, до самой поверки спать! Дежурный брал из кормушки хлеб, сахар, кашу по желанию, сдавал мусор, а остальные зека спали… храпели! В то время как на «двойке» тебя срывал с постели крик казахов: «Подъем!» Там служила туча казахов, как мух их там было, этих казаков. И больше ты не имел права прилечь. Там запрещали электроплитки и телевизор! Поэтому зэки радовались как дети в морозном зэковозе. В то время как за решеткой голубятни мрачные рыцари ГУИНа в полушубках и валенках молчали истуканами. Спросивши разрешения, зэки закурили все сразу, хотя разрешение дали одному. Этот освежающий запах сигареты на морозе! В зэковской вони, ибо конечно мы воняли, да как еще! Полумытыми телами… наша одежда пропиталась парами бесчисленных овсянок и перловок, бесчисленных вонючих супов, запахом клозета, табачных выдохов, мокроты, мочи, несвежих носков, подмышками, лобками, вонючими нашими парами голов. На этот запах мгновенно включаются конвойные собаки и хрипло рычат, слюна у горла стянута ошейником, а его стегает поводком казах. Они неистовствовали, когда мы подпрыгивали во дворе Централа в каком-то часу ночи.

В Централе было тепло, мутно горели слабые лампочки над дверьми карантинных камер. «Опять к нам?» — участливо спросил высокий офицер в фуражке с высокой тульей, он обыскивал меня.

— Опять,— сообщил я счастливо.— к Вам!

— Что, не понравилось на двойке?

— Нет,— подтвердил я счастливо,— не понравилось совсем. Я патриот третьяка.

— Раздевайтесь!— сказал офицер.

И я, сдирая с себя одежды, стал передавать их офицеру. Остался в чём мать родила, присел раз пять и оделся вновь, легко и весело.

— Переночуете в одиннадцатом карантине и завтра к восьми утра поедете домой, на третьяк,— сказал офицер.— Вероятнее всего в нашу же старую камеру и посадят, в сто двадцать пятую.

В восемь утра я сидел в ледяной голубятне с человеком по имени Топта, за решеткой от нас поместились ехавшие на вышки стрелки: молодая женщина с накрашенными губами и пожилой офицер, оба в тулупах и валенках, с карабинами. Они беседовали о зарплате, а я безутешно глядел на ее помаду и белые руки. На «третьяке» меня признали своим, пошутили, что я без них жить не могу, продержали полдня в решке на первом этаже, еще раз обшмонали и лишь затем отвели на третий этаж в камеру сто пятьдесят шесть, где уже жили четверо заключенных. Поэтому я устроился спать на полу, у батареи.

Тридцать первого декабря администрация сделала мне подарок. Парня по имени Денис, на бицепсе у него была выколота вертящаяся свастика в круге, перевели от нас, и я занял его шконку. В новогоднюю ночь мы уселись за колченогий низкий стол. На столе у нас, как в романах Дюма, была копченая курица. Курицу загнали дяде Юре его дочери. И был тюрьме разрешен просмотр телевизора до шести утра. Я был абсолютно счастлив в ту ночь с тридцать первого декабря две тысячи второго года на первое января две тысячи третьего.

Ведь с чудовищной «двойки» я вернулся в родной «третьяк». В полночь зэки закричали «С Новым годом, третьяк!» и забарабанили по дверям и решеткам. И караульная смена ничего не сказала. Новый год все-таки.

поется в старой воровской песне.

Моя жизнь не всегда была так трагично несчастлива… Париж, тридцать первое декабря тысяча девятьсот восемьдесят пятого года. Я временно разошелся в тот год с тяжелой Наташей Медведевой, и мы жили на разных квартирах. В меня была влюблена тогда немецкая девочка-журналистка Изабель Гроу. Она писала для модного глянцевого журнала «Темпо», у нее были длинные ножки, тонкие ниже лопаток волосы девочки из приличной семьи. И от нее обильно и нежно пахло духами «Кристиан Диор», ими когда-то душилась, грешными, другая модная девочка в городе Москве.

Изабель была темная блондинка. Её папа-адвокат отправил ее в Париж учиться. Она училась в Сорбонне и писала для «Темпо» репортажи, в том числе и обо мне. Мы вместе «вращались» или, как сейчас говорят, «тусовались» среди парижских экспатриантов, то есть иностранцев: это были немцы, американцы, был даже художник-ирландец. Париж в восьмидесятые был дешевым городом для иностранцев. Многие пытались повторить судьбу Джойса, или Хемингуэя, или Пикассо.

Тогда я не ценил себя очень уж высоко. Я ходил в советской солдатской шинели стройбата, с золотыми буквами СА на черных погонах, был автором четырех романов, изданных по-французски и имевших шумный успех. Я жил в Париже шестой год. Другой считал бы все это основанием для того, чтобы быть наглым на моем месте. Но я ставил планку выше и переживал к тому же разрыв с Наташей, с адским, как позднее выяснилось, персонажем. А Изабель приходила соблазнять меня в мою мансарду на рю де Тюренн, она вытягивала ножки, принимала позы. Но я почему-то спал с кем угодно, только не с ней, а был для нее вроде старшего брата.

Тридцать первое мы решили провести на колесах, наша компания. Мы загрузились в несколько автомобилей и начали рано. Мы заехали на квартиру американцев близ Ле Алля. Помню, когда мы выходили из авто, побелевшие плиты тротуара, что указывает в Париже на мороз. Снега в ту зиму не было, он обильно выпал лишь на следующий Новый год. А тогда мои лаковые туфли отпечатывали на белой изморози следы. А нужно еще сказать, что на мне был токсидо, то есть смокинг — брюки с лампасами и сам смокинг. И белое пальто поверх. Белое пальто я купил когда-то в Нью-Йорке, но надевал его считанное количество раз. А тут такой случай — Новый год, Париж, красивая германка тоненькая Изабель с большой грудью. Марихуана американцев сблизила нас, и мы целовались. Я думаю, глядя в прошлое, что мы были очень красивой парой, стильной.

От американцев спустя пару часов мы помчались дальше. Париж и в обычные ночи напоминает праздник, а в season of greetings, между Кристмасом и Новым годом, он — симфония огней. К подсветке исторических памятников присоединились растяжки на улицах, вспыхивавшие сотнями тысяч лампочек. Изабель сидела у меня на коленях, и даже сквозь пальто я чувствовал ее горячие ляжки и задик. Может, они горели от выпитого ею шампанского?

Уже в новом, тысяча девятьсот восемьдесят шестом году мы домчались до пригорода Парижа, где в особняке некоего неприлично богатого еврея были танцы. И был кокаин. И конечно, еще и еще шампанское. Там, казалось, был весь Париж! Я встретил своего приятеля Пьер-Франсуа Моро, и встретил элегантного носатого Алена Брауна с соплей алого платка из нагрудного кармана, и его подругу, и девушек из порно-журнала «Женские письма», Анн и Кароль. Все они, красивые и возбужденные, танцевали, бегали из зала в зал, все были молодые и красивые. Толстый, привычно пьяный хозяин-еврей слонялся по залам с сигарой, в смокинге, как и я, и получал видимое удовольствие от веселья своих гостей. О подобных сборищах можно прочесть у Скотта Фитцджеральда. Там было несколько сотен гостей! Играли два оркестра!

Уже много позже того, как рассвело, мы с трудом поднялись в мою мансарду и свалились спать, полураздевшись. Я, Анн, Кароль, ирландский мальчик с фамилией, начинающейся на «О», и Изабель. Мы тотчас уснули вповалку шампанским утренним сном, и во сне я дышал духами «Кристиан Диор», ибо спал, уткнувшись носом в душистую гривку Изабель. А рука моя покоилась на ее ляжке, где она сподобилась порвать чулок.

Прошлое бывало и красивым, не правда ли?

P.S.

(из тюремной лирики, 1 января 2003 года)

№12(79), декабрь 2003 года — №01(79), январь 2004 года

Суровое наказание цифрами

Мне исполнилось тридцать три, когда я написал мой первый роман «Это я, Эдичка» в 1976 году. Я был счастлив, что именно — в тридцать три, потому что в этом возрасте Христа, согласно русской традиции, мужчина должен был совершить героическое деяние. Деяние было совершено мною поистине героическое, этой безумной книгой я обеспечил себе с первого попадания вечное место в русской литературе. И, одновременно, эта книга будет преследовать меня до конца моей жизни и за ее пределами. Она создала мне двусмысленную репутацию и продолжает осложнять мою личную и политическую жизнь.

Согласно русской же традиции, жизнь «гения» должна была бы оборваться в тридцать семь лет. Но у меня оборвать мою не случилось, напротив, в тридцать семь лет я переселился из Нью-Йорка в Париж. Произошло это 22 мая 1980 года. При сдаче багажа (а я летел самолетом авиакомпании British Airways) я успел поздороваться с актрисой Настасьей Кински. О, как она тогда была великолепна! Все эти цифры годов, помню, оказывали на меня мистическое воздействие. Когда в том же 1980 году, в ноябре, мой вышеупомянутый великий роман увидел свет по-французски, я прибег к маленькому обману: на задней обложке книги было сказано, что я родился в 1944 году. Тогда как я родился в 1943-м. Обман мой казался мне чрезвычайно важным. Я верил, что выпустить первую книгу за воображаемой чертой тридцати семи лет позорно, нехорошо, признак неудачи, а вот выпустить ее в тридцать шесть, по эту сторону воображаемой черты (то есть воображаемого возраста гибели гения) — нормально, похвально, comme il faut.

Когда мне исполнилось сорок, в Париже, я занервничал. В книге «Укрощение тигра в Париже» многие страницы уделены этому короткому и легкому, но все же кризису среднего возраста. Я опасался, что стал старым. Что меня станут чаще толкать на улицах, задевать и задирать. Первые страницы «Укрощения тигра» именно и живописуют мою стычку с незнакомцем в зеленом спортивном костюме, произошедшую на улице еврейского квартала в сорок лет. Интересно, что последующие круглые даты: пятьдесят и шестьдесят лет — меня никак не взволновали. Может быть, потому, что свои пятьдесят я встретил на фронте в ныне не существующей Сербской Республике Книнская Крайна, а шестидесятилетие — в камере «третьяка», третьего корпуса Саратовской Центральной тюрьмы. Спокойным и веселым.

Короче, суеверным я стал давно и навсегда. С годами моя вера в то, что параллельно с видимым миром существует мир невидимый, лишь укрепилась, возросла, стала всеподавляющей верой. Да и как не верить! Ну как не верить в числа и знаки, если в сентябре 2000 года, сидя в крошечной избушке Горного Алтая, у границы с Казахстаном, в горах, я нахожу изорванную дешевую книжечку-брошюру «Рыбы», где черным по белому читаю, что самым трудным годом жизни у родившихся в первую декаду Рыб будет пятьдесят восьмой год. Я читаю с тревогой, что — пятьдесят восьмой, а мне уже пятьдесят семь лет. Я помню эту тревогу, эту случайную замызганную брошюрку, блик осеннего солнца на ней. И когда 7 апреля 2001 года, в первые месяцы моего пятидесятивосьмилетия, меня арестовала в той же избушке целая рота «эфэсбешников», я тотчас вспомнил предсказание брошюрки. Пятьдесят восьмой год жизни я весь провел в тюрьме «Лефортово». Также достоин упоминания тот поразительный факт, что, когда во второй половине дня 6 апреля 2001 года я достиг, наконец, избушки на границе с Казахстаном, и две группы моих ребят соединились, я, конечно, не знал, что это последний вечер моей свободной жизни. Но тогда я снял с себя мокрую одежду — ведь мы прошли восемнадцать километров по снегу, проваливаясь до подмышек, а внизу под снегом стояла талая вода; а вел меня к избушке агент ФСБ; так вот, я снял одежду и сушился, а ребята, разделывая тушу марала, готовили ужин. Я взял первую попавшуюся книгу (книг в избушке было ничего) — «Петр I», пухлую, растрепанную, и, раскрыв ее, стал читать наугад. И что вы думаете, какую сцену я читал? Сцену прощания Петра с его любимым Францем Лефортом, наставником и духовным отцом. И как Петр с ненавистью смотрит на пришедших на самом деле порадоваться смерти Лефорта, а не проститься бояр. Через трое суток после этой сцены тихого вечернего чтения в избушке на границе с Казахстаном я уже сидел в тюрьме «Лефортово». Ну сколько есть еще книг в русской литературе, где появляется Лефорт? Нуль есть книг. Совпадением это быть не могло. Или вот. Ночь с 30-го на 31-е января 2003 года. Я сплю на верхней шконке Capaтовского Централа, на «третьяке». И снятся мне цифры «12» и «14». Я во сне выталкиваю их из своего сознания, потому что сегодня прокурор затребует мне срок, сегодня день заключительной речи прокурора. А они все равно возвращаются, эти цифры «12» и «14», появившиеся во сне, обе были пророческими: четырнадцать лет прокурор запросил, а поскольку ровно два года я уже отсидел, то остается двенадцать. В ночь перед приговором с 14-го на 15-е апреля мне приснились два топора и небольшое ожерелье, бусы. Этот настойчивый сон не растревожил меня нисколько. Я ему не поверил. Приговорили меня только по одной статье обвинения, а по трем оправдали и дали четыре года. Я вспомнил о сне только когда выходил из ворот заведения УШ 382/13, условно-досрочно освобожденный, проведший за решеткой два года — два топора — и считанные месяцы — бусы. Можно еще добавить вот что: предсказание мое, что в Саратове у меня будут неприятности, что загубят меня в этом городе. Когда 9 апреля 2001 года меня привезли в «стакане» автомашины «Газель» и бросили в тюрьму «Лефортово» чекисты… Помню, что расхаживая по крошечной холодной камере один, уже в синей тюремной робе — так же, как у Радуева, и размышляя об обстоятельствах своего ареста, об обстоятельствах ареста группы национал-большевиков с оружием в Саратове, я вдруг наткнулся в памяти на строчки, укололся о них и похолодел от ужаса. Постепенно они, строки, вытащились из памяти, сложились в строфы… и ничего хорошего не обещали. Ужас охватил меня, и паника охватила, когда я процитировал себе концовку стихотворения.

В Саратове я к моменту написания стихотворения не был. Попал я в город только в 2002-м, меня привезли туда судить. Но осудить так, чтобы замучить, не смогли. Мое собственное пророчество недооценило мою собственную силу. Я победил силы тьмы. В Саратове меня лишь чуть придушили. Так что суеверия не есть суеверия. Это сигналы, приходящие оттуда.

№3(80), февраль 2004 года

Через предательство:
Я был труп, а что разговаривать с трупом?

Снег лежал глубокий, по самые подмышки. Большей частью нам удавалось удерживаться в верхнем его слое, проваливаясь только по колени. И все-таки мы проваливались, порой до самой земли, а там уже давно стояла ледяная вода. Снег, как известно, тает снизу, согреваясь от земли. Мы шли по горной долине на высоте 1.200 метров, и над нами беспрерывно бушевала метель. Нас было двое, еще двое остались позади: Лешка Голубович — в холодном «уазике», а Миша Шимин ушел в деревню вызывать трактор. Мы с Артемом шли дальше в горы. К своим. В избушку. Артем шел впереди.

На ногах поверх обуви у нас были надеты пластиковые пакеты. Пакеты давно прорвались, и в моих ботинках свободно хлюпала вода. Время от времени мы останавливались и пытались определить направление. А метель, вязкая и густая, вовсю старалась сбить нас с пути. Метель знала, что меня арестуют к следующему утру в той самой избушке, и не хотела, чтобы я туда дошел? У большого дерева мы отдышались в белом безмолвии, и я отлил. Желтые нити на снегу тотчас завалило снежной кашицей. Артем в это время сидел под деревом, спиной к стволу.

Мы вышли к ручью. Он уже расковался и, как свежая кровь в подживающей по краям ране, бил серыми толчками сквозь лед. Артем зашел в воду, на нем были резиновые сапоги, и согнулся, подставляя спину: «Давайте, Эдуард Вениаминович, я вас перенесу!» Я занял место у него на спине, потому что на мне были обычные, да и худые армейские ботинки. Завихряя воду, он тяжело прошел поперек ручья. Мы поднялись по снежному насту вверх. До избушки оставалось несколько километров. Дорога перед нами была нерасчищенная, девственно снежная и совсем без следов. Вполне возможно, что они там все вымерзли, наши товарищи, или умирали от голода. В последний раз вести от них приходили в конце ноября, а только что начался апрель. Мы пошли по покатому склону. Метель была такая, что окружающие горы вовсе не были видны. Метель закамуфлировала их в белое, как военных лыжников — белые халаты, и нам было видно, что мы идем чуть ли не по равнине. Время от времени мы переговаривались о каких-то несущественных вещах. Звучал ветер, да иногда кричали птицы.

Наутро нас восьмерых арестовал сборный отряд ФСБ. Больше двух взводов численностью. Постепенно выяснилось, что Артем работал на Федеральную Службу Безопасности еще с предыдущего лета, стал их агентом. «Постепенно» — это я имею в виду, что в ходе следствия, не сразу. Сравнивая, сопоставляя, еще до ознакомления с протоколами его многочисленных допросов, я выяснил, что нет, он не предал меня после ареста, он был их агентом. В ноябре я увидел его опять: во время очной ставки в Следственном управлении ФСБ, при тюрьме «Лефортово». Он потолстел, поплешивел, а может быть, короткие волосы лишь обнажили врожденную редкость своих. Он не выглядел ни удрученным, ни виноватым. Он сидел в черном свитере под горло и в дорогой кожаной куртке и держал в руках черные кожаные перчатки. Нет, он не нервно мял их, а довольно спокойно держал. Я старался смотреть ему в глаза, он же поместился на стуле так, чтобы его взгляд приходился ниже моего лица. Для этого он поставил свои руки с перчатками на колени и тем самым избегал моего взгляда.

Он заявил, что полностью подтверждает свои показания, данные ранее, что я посылал его на разведку, в Республику Казахстан, дабы готовить акты терроризма против американских граждан. Его показания обвиняли меня по статье 205-й, а наказание по этой статье предусматривает до 20 лет лишения свободы. Когда протокол был сделан, проверен и подписан, следователи на время покинули помещение. В комнате остались лишь мой адвокат Сергей Беляк, я и Артем. «Ну что. Артем, избрал путь предательства?» — сказал я. Он ничего не ответил. «Избрал,— констатировал я.— Ну, смотри — тебе жить. Как ты с этим теперь будешь жить…» Он ничего не сказал. Думаю, он уже переступил психологически, в воображении, через мой труп. Я был для него труп, а что разговаривать с трупом? Друзья-чекисты убедили его, что я умру в тюрьме. Он молчал спокойно. А я смотрел на него, на его чуть уже расплывшиеся от пьянства и жратвы черты, на прыщ на щеке и вспоминал всякие мелочи. Как он отвратительно и высокомерно отзывался о своих партийных товарищах, его одеколоны, привычку мыться, чиститься, натираться кремами при всяком удобном случае. Он возил с собой несколько комплектов одежды. Он дружил с бездельником и наркоманом Юрой, оказавшимся среди нас случайно. Вместе они ходили по диско и клубам. Я вспомнил, что он повсюду возил с собой томик романов Яна Флеминга о Джеймсе Бонде.

За мной явился конвой, и я, попрощавшись с адвокатом, ушел. Руки за спиной. Пошел по длинным коридорам обратно в тюрьму. Я шел и вспоминал, что в то предпоследнее утро Артем ходил на «маральник» (ферму по разведению маралов) за помощью,— мы думали, что пастухи дадут нам трактор, чтобы вытащить «уазик» из полыньи в долине. Он тогда вернулся и сказал, что на маральнике никого нет, все уехали на охоту. В ходе следствия выяснилось, что штаб группы захвата находился там, на маральнике. Следовательно, Артем в то утро ходил к ним, совещался, а вернувшись, повел меня сквозь метель к избушке и переносил через ледяной ручей на закорках. Интересно, перенести меня через ручей ему приказало начальство, или это была его собственная инициатива?

Я шел по коридору впереди конвоя, мимо дверей кабинетов следователей (все они начинались на цифру три) и размышлял о безднах человеческих душ, о предательстве, о Христе и Иуде. Артем явился к нам в коллектив в 1996 году, длинноволосый, неуверенный в себе сын архитектора. Мы стали его средой, его товарищами, в нашей газете он стал писать под псевдонимом Граф Таврический. Даже сам выбор псевдонима говорит о завышенной самооценке этого человека. Постепенно он проявил свой дар комика и пересмешника, прослыл остроумным и успешно спрятал под остроумием свою завистливую несостоятельность. А он-таки оказался несостоятельным: хотел денег, чтобы вести «достойную», как он говорил, жизнь, и не умел заработать их. Его скептицизм и пересмешничество удерживали его от того, чтобы стать активным партийным фанатиком. Хотя в одной акции он все-таки отличился…

Что делает человека предателем? А вдруг вот этот скептицизм, презрение к товарищам, к тем, что меньше его читали? Протокол уже первого его допроса начинается как донесение, рапорт. Да, собственно, это и был рапорт. «Савенко Э.В. я могу охарактеризовать как упрямого, целенаправленного человека, стремящегося добиться поставленных целей. В партии пользуется огромным авторитетом, является единственным идеологическим лидером».

Я даже не думаю, что его били. Скорее всего он пошел к ним, чтобы преодолеть личную ничтожность. Чтобы принадлежать к могущественной, как ему казалось, организации. Чтобы похваляться перед друзьями и девушками. Чтобы вершить судьбы. Ведь губить людей и есть вершить их судьбы. Он приехал на оглашение приговора. Окруженный такими же упитанными «эфэсбэшниками». Они стояли в зале суда вдоль стены. Его ожидал удар. Упиться могуществом ему не удалось. Суд полностью отмел его показания. Он покинул зал сразу после этого. Даже не дожидаясь окончательного итога: оглашения количества лет лишения свободы, которые мне дадут.

№4(81), март 2012 года

Другая Россия: государства создаются волею людей

Центральные области России (те, что вокруг Москвы, пострадали особенно) суть опустошенные, измученные, угробленные земли. Они и от природы-то получили немногое: уже в Тверской области не успевают вызревать даже скороспелые сорта помидоров, да еще русский человек похозяйничал на них за последние столетия и истощил их. Когда едешь в поезде, то видишь безотрадную картину даже в короткое лето: низкорослые деревья, жалкие лысоватые поля. Земли в России вроде бы много, была одна шестая часть суши, осталась одна восьмая, но большую часть территории составляют мерзлые, ни на что не пригодные земли Крайнего Севера — земли Белого Безмолвия.

Но даже там, где вечная мерзлота отступает, в пределах исторического ядра России, на землях вокруг Москвы, климатические условия таковы, что рабочий сезон в земледелии ограничен пятью месяцами. Всего пятью. Именно вследствие этой скудности земли в России появилось крепостничество как наиболее реальная для этого региона Европы форма функционирования феодальной собственности господствующего класса на землю. А режим крепостничества стал возможен лишь при развитии наиболее деспотичной формы государственной власти — российского самодержавия. Самодержавие сменили жесткие большевики.

Поколение за поколением русские использовали земли в пределах исторического ядра, эту колыбель России, до такой степени, что они выглядят пустыней. Да и население Центральных областей, если положить руку на сердце, следует признать,— изрядно устало и выродилось. Алкоголь вымел целые регионы — полноценные и энергичные состоят в войне с опустившимися, спившимися и выродившимися.

Житницей России еще при советской власти стали южные Ставропольский и Краснодарский края, Алтайский край, целинные и залежные земли на территории Евразии. То, что Хрущев начал освоение целинных и залежных земель, по прошествии времени смотрится куда как не глупо. Вряд ли Хрущев знал о существовании движения ученых-евразийцев и, вероятнее всего, не читал книг основоположника евразийства Николая Трубецкого (1890—1938). А ведь это Трубецкой дал определение Евразии — расположенной как бы внутри Азии «системы леса, степи и гор». С севера система степи окаймлена полосой лесов, а с юга — горными хребтами. «В меридиональном направлении, то есть с юга на север, вся эта система… пересекается системой больших рек… Внешние ее очертания характеризуются отсутствием выхода к открытому морю». В отношении климатическом, писал Трубецкой, «рассматриваемая область… характеризуется континентальным климатом. Все это, вместе взятое, позволяет считать ее особым материком, особой частью света, которую, в отличие от Европы и Азии, можно на-звать «Евразией»… Население этой части света неоднородно и принадлежит к различным расам». Однако, замечает Трубецкой, «в отношении внешнего антропологического типа лица и строения тела нет никакой разницы между великорусом и мордвином или зырянином, но от зырянина и мордвина, опять-таки, нет резкого перехода к черемису или вотяку: по типу волжско-камские финны (мордва, вотяки, черемисы) близко сходятся с волжскими тюрками (чувашами, татарами, мещеряками); татарский тип так же постепенно переходит к типу башкир и киргизов, от которых, путем таких же постепенных переходов, приходим к типу собственно монголов, калмыков и бурят». Таким образом, продолжает Трубецкой, «вся Евразия, в вышеупомянутом смысле этого слова, представляет собой географически и антропологически некое единое целое. Наличие в этом целом таких разнообразных по своему природному и хозяйственному характеру частей, как леса, степи и горы, и существование между этими частями естественной географической связи позволяют рассматривать всю Евразию как до известной степени самодовлеющую хозяйственную область. Благодаря всему этому Евразия по самой своей природе оказывается исторически предназначенной для составления государственного единства»,— заключает Трубецкой. В свете найденной им Евразии Трубецкой делает вывод о том, что Российская империя и СССР — наследники державы Чингисхана: наши земли суть территории, входившие в его государство. А Россия, делаем вывод мы, скверно и трусливо отказалась от своего древнего наследия — от сердца Евразии.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА. В конце XVII и в XVIII и XIX веках захваченные европейцами Северная и Южная Америки послужили space-колониями, куда выселился излишек европейского населения из опустошенных человеческим племенем европейских полей.

ЕЩЕ ОДНА ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА. Только в самом начале XX века Теодор Герцль и Владимир Жаботинский сформулировали постулаты сионизма, а уже в 1948 году возникло в Палестине государство Израиль. То есть государства создаются волею людей.

И ЕЩЕ ОДНА ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА. На допросах в 1921 году барон Унгерн фон Штернберг показал, что целью его было объединение всех родственных монголам племен в единое государство и на его основе создание мощного Срединного (Центрально-Азиатского) государства. Кроме монгольских земель (среди прочих предполагалось включить и Западную Монголию — Кобдоский и Алтайский округа и Туву) это государство должно было объединять Синьцзян, Тибет, Казахстан, кочевые народы Сибири и Среднеазиатских владений. Вновь созданное государство — Унгерн называл его Срединным государством — должно было выступать против «зла», которое несет Запад, и защищать великую культуру Востока.

Унгерн, опять-таки, с помощью писем в Казахстан, Синьцзян, Тибет, китайским генералам, монгольским духовным и светским феодалам пытался решить эту сложную задачу создания Срединного кочевого государства. Но был взят в плен и расстрелян большевиками.

ПОСЛЕДНЯЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА. С конца XVII века бежали на Алтай, в места близ границы с Казахстаном, туда, где, по преданию, находится Земля Обетованная — Беловодье, русские раскольники. Там и сейчас в деревнях Уймонской долины живут из потомки.

Великая Елена Петровна Блаватская единожды упомянула, что местонахождение «наследника» Будды 5-го «Хубилгана», то есть Мантрейи, будет в Алтайских горах («Скрижали кармы», стр. 101).

Елена Ивановна Рерих ясно указала на Алтай как на очаг формирования будущей расы. Согласно многим источникам там же находится где-то и земля обетованная буддистов — Шамбала, она же Асгарта.

Подведем итог Несомненно, Н.С.Хрущев не был посвящен во все перечисленные исторические факты. Его попытка перевести житницу России с опустошенной бесплодной европейской территории на целинные земли Казахстана была вызвана конкретными проблемами: истощением почв в Центральной России и желанием сделать земли плодородного юга житницей России. И только.

Сорок лет спустя после целинного эксперимента перед политиками, которые желают сохранить русскую цивилизацию, стоит задача создания Нового, другого русского государства на более плодородных, южных, в сравнении с доставшимися нам пространствами, землях. Русским (имеются в виду не столько этнические русские, сколько живые, здоровые силы всей русской цивилизации) следует выселиться на юг, расшириться там, куда они углублялись прежде только для спорадических завоеваний, в глубь Евразии. На земли современного Казахстана. Овладеть ими. И обжить их. И создать там Срединное государство — «Другую Россию». Земли Казахстана огромны: площадь их 2.725.000 кв. км, на которых живут менее 15 млн человек. Абсолютно ненормальным является тот факт, что около 7 млн казахов имеют на этой гигантской территории свою, не заслуженную ими, государственность. Безумной диспропорции между силами казахов и той богатейшей, плодороднейшей территорией, которой они владеют, не могут не замечать соседи Казахстана: Китай, жадными глазами глядящий на великолепные земли, и задыхающийся от перенаселенности, окруженный пустынями Узбекистан.

Что до России, то ее лидеры, имеющие власть, не созрели для принятия подобного рода исторических решений. К тому же было бы нежелательно, если бы этот чудный край был захвачен русскими похабными чиновниками и был бы воспроизведен точь-в-точь тот же пошлый абсолютизм, который царит в России Европейской, в старой России. Другая Россия должна быть создана как государство свободы инакомыслящих, как Срединная империя Унгерна, как Беловодье раскольников, как земля обетованная буддистов. «Туда будут бежать, как в свое время крепостные на Дон, а в XVIII веке на Яик, в поисках свободы. Россия «регистрации», Россия ментов и чиновников всех окончательно достала. Нужна Другая Россия». Последние строки — цитата из документа «Теория Второй России», входившего в качестве доказательства при обвинении меня в создании незаконных вооруженных формирований с целью отторжения от Республики Казахстан северо-восточных областей для создания на их территории Независимого Государства (у/д №171).

№6(83), май 2004 года

Сиянье тайной силы:
в современном мире красивы только девочки

В Монтерчи (Ареццо, Италия), в кладбищенской часовне есть фреска великого xудожника Пьеро делла Франческа беременная «Мадонна дель Парто». Высокая, статная, с оголенной длинной шеей, переходящей в белые плечи, в голубом платье до пят, юная Мадонна холодна, таинственна и невозможно сексуальна. У нее одна разительная особенность: безволосые, голые глаза, то есть веки ее лишены ресниц. Есть нечто отдаленно китайское в этом чарующем лице, как в лицах определенного типа русских девушек. Моделью Пьеро вряд ли послужила наша соотечественница, вероятнее всего он нашел ее в Ломбардии, населенной завоевавшими Северную Италию германцами и их потомками. К льняным волосикам Мадонны, заплетенным в косички, гладко уложенные поверх головы, на белых шнурах «приделан» темный почему-то нимб — как плоское блюдце. Голубое платье до полу, подобранное под грудью, paсшнуровано в области живота, видна белая подкладка, правая рука лежит на животе. Ангелы распахивают, разводят двуполую занавесь в стороны. Мона Лиза, в сравнении с беременной Мадонной Пьеро делла Франческа,— просто торговка рыбой.

Пьеро делла Франческа умер в 1492 году, но его понимание красоты ультрасовременно. Мадонна высока, стройна, под платьем угадываются очертания фигуры, ноги Мадонны начинаются уже где-то под грудью. И этот удивительный, чарующий лик Божьей Матери, выносившей агитатора и революционера… Пьеро делла Франческа — особый художник. Он понимал крупный план и преимущества крупного плана. В наше время крупный план подзабыт и немоден. Человек и его лицо исчезли в массах. Современные фильмы бездарны, потому что они не разглядывают лиц. Так было не всегда. Интерес Пьеро делла Франческа к крупному плану возродил в XX веке кинематографист Пьер-Паоло Пазолини. В его фильмах — замечательно выразительные типажи, он не обращался к профессиональным актерам, но, например, весь фильм «Евангелие от Матфея» держится на замечательных изуверских лицах — и апостолов, и всех действующих лиц истории Распятого, на типажах, на носах, ушах, глазах. Лишенные современных костюмов, этих смешных тряпок, лица обретают некое величие. Самостийное, я бы сказал, величие.

Благодаря Пазолини, может быть, когда я прохожу мимо группы бомжей, то отмечаю их первозданные ужасные, или порочные, или робкие физиономии. В тюрьмах, где я сидел, я наблюдал немало удивительных лиц. К тому же лица имеют свойство меняться. Их преображает несчастье и полностью трансформирует огромное несчастье. Я наблюдал приговоренных к пожизненному заключению до и после приговора. Тяжелая могильная плита пожизненного заключения облагораживает и возвышает человека либо раздавливает его как червяка. Делает его загадочно-мрачным колоссом, на которого обычные люди смотрят сверху вниз, либо живым мертвецом с потухшими очами. Крупный план, таким образом, появлялся в эпохи, когда на Человека возлагались вдруг огромные надежды. Так было в эпоху Ренессанса и в 60-е годы XX века. Поскольку сейчас налицо девальвация Человека, потому не моден и крупный план. Что разглядывать Человека, если от него ничего и не ждешь?!

Беременной Мадонне Пьеро делла Франческа, этой холодной и свежей лилии, лет 16—17. Это, в сущности, забеременевшая от Духа Святого девочка. (Кстати, она не была женой плотника. Иосиф был «наггар». Это ущербный перевод сделал его плотником, а в Талмуде «наггар» — значит: образованный человек, эрудит.) И в современном мире красивы только девочки. Пошлые журналы for men представляют нам раздутых до безобразия, сисястых и бокастых чудовищ в то время как они уже глубоко падшие вульгарные Евы. А высшая красота и прелесть дочерей человеческих проявляется в их подростковом состоянии и держится недолго. Сборник тантрических текстов «Махамудра-Тилаке» рекомендует использовать в тантрических ритуалах девушек, которые, с западной точки зрения, относятся к категории подростков. «Если не находится другой женщины, можно использовать женщину 20 лет, но не старше. Девушки свыше 20 лет лишены тайной силы».

Тайная Сила — это именно то, что есть в беременной от Духа Святого Мадонне Пьеро делла Франческа. Точнее в той ломбардской девочке, которая позировала Пьеро для Мадонны. Тайная Сила включает в себя талант святости, прорицания, пророчества, кликушества, шаманства, зачатки безумия тоже. Шесть девственниц — служительниц храма богини Весты, шесть весталок, справляли ритуалы в круглом храме, находившемся внутри римского Форума. Они охраняли вечный огонь богини Очага. Весталки принимали обет девственности, нарушение его каралось свирепо: виновницу закапывали живьем. Как видим, человечество и отдельные его народы всегда стремились предохранить в своих девочках Тайную Силу.

Гумберт Гумберт, а точнее творец Гумберта — господин Набоков, весьма старомодный господин, не совсем понял, что ему было нужно от Лолиты. Ему казалось — что ее юную плоть, тогда как в запахе американского чуингама присутствовала и на него всякий день дышала свежая наивная святость, экстаз святости. Совладение Лолитой давало ему ежедневное наслаждение заглядывать в головокружительную бездну девочки с Тайной Силой, обонять ее, осязать, обладать ею и профанировать. (Ибо профанировать святость — высшее наслаждение!) Однако загрязнить Лолиту просто плотскими совокуплениями было невозможно, и никогда не будет возможно. Тайная Сила сама уходит из них в определенном возрасте, поскольку к тому времени грязнится их сияющая душа. Это неизбежно случается, но пусть это не будет причиной для уныния. Ведь они бывают!

Избегла профанации лишь Девственница Мария, Mater Dei. Потому ей и молятся толпы, и целуют ее лик на иконах. В самой христианской церкви были долгое время противники Непорочного зачатия. Самым известным противником концепции Непорочности Девы Марии был святой Бернар Клервоский (1090—1153). После его смерти монах его же аббатства Клерво увидел святого во сне с темным пятном на груди — так отметили Высшие Силы клеймом за то, что святой Бернар отвергал Непорочное зачатие.

Концепция Непорочного зачатия, так же как и Воскресение Христа,— две гигантских мечты человечества, связывающих нас с Божественным миром. Воскресение, правда только единожды и только для одного Сына человеческого, решает проблему смерти. В то время как концепция Непорочного зачатия возвеличивает девочку. Правда, одну девочку, и только однажды.

После смерти мы, «бедные души», вероятнее всего, попадем кто в Чистилище, где содержатся те, что виновны в простительных грехах. Там среди них ходит Девственница Мария, Mater Dei. И ободряет их. А кто-то попадет в Ад. Но Мадонна спасает даже виновных в смертных грехах — тех, кто пылает в Аду. Она ходит там меж сковород и пылающей смолы и прикасается к грешникам холодными пальчиками девочки-подростка. И боль исчезает. Говорят, дьяволу не нравится, что девочка Мария вмешивается в его дела. По крайней мере, средневековый хроникер донес до нас такие слова дьявола: «Я жалуюсь ежедневно Богу об этой несправедливости. Но он глух, когда дело касается Матери, и оставляет ее хозяином и хозяйкой Рая».

Надеюсь, она коснется холодными пальчиками и меня, грешного. Там, в раскаленных ущельях ада.

№7(84), июнь 2004 года

Дача с «землемерами»

Как я провел лето.

Все дожди, и дожди, и дожди… Неизвестно, где кончается один и где начинается другой. Отвратителен климат России — Московии. Еще подростком я множество человеко-часов извел на размышления:

«Почему каждый народ оказался на каком-то месте планеты? Почему в России так холодно, так неуютно, так ненормально жить? Кто поместил наше племя в снега? Почему мы не ушли, не уйдем, не выселимся в южные земли? Нам мешают уйти соседние племена? Почему мы не сокрушили соседние племена и не прорубили свой путь на юг? Впрочем, мы сокрушили и прорубили часть пути до Кушки, до Батуми и до Афгана.

Но потом отступили, потому что нас предали свои. Глубоко в тылу, здесь, в Москве…»

К маю 2004-го у меня было 96 страниц рукописи, названной мною «Торжество Метафизики»,— о палящем лете 2003 года в лагере №13 в заволжских степях. Я начал писать «Торжество Метафизики» в январе и уже в мае осознал, что нужно срочно заканчивать книгу, потому что ощущения уйдут, детали растают, напряжение рассосется. И я засел за работу. Там летали птеродактили над промзоной, и летал на закате Симон-Маг, и девочка с зелеными волосами, девочка-демон — портрет — преследовала меня со стены Политико-Воспитательного Отдела. «Торжество Метафизики» — это портрет состояния экстаза, состояния, которого достигают в самых строгих монастырях, если удается, самые жуткие монахи, самые честные. С самыми светлыми глазами и самыми впалыми щеками. Страницы загромоздились на страницы. А в Москве шли погибельные дожди, несравнимые с тем огненным летом.

В июне я закончил книгу. И в одно из воскресений, в восемь утра, позвонил товарищу по партии и водителю Юре: «Юра, там есть солнце, вы видите солнце?! Поедем на вашу ближнюю дачу».

Через полчаса аккуратный Юра подкатил на красной запущенной «шестерке», которую мы используем после того, как на моей «Волге» другой водитель — партайгеноссе Стас сбил человека: «Волга» стоит где-то у милиционеров, а Стас сидит в тюрьме, ждет отправки на поселение. Раньше «тюрьма» была для меня местом неопределенным, сейчас это очень определенное место. Глаза закрою и вижу старое железо шконок, потасканную штукатурку стон, гнилое дерево окон… серые лица товарищей по несчастью…

Как бы там ни было, мы несемся по, несемся через Москву, и она — пустая, поскольку бледные московиты, учуяв просвет в облаках, скрылись еще в пятницу на свои затопленные, сырые клочки земли и пыхтят там. Желтые государственные здания Кутузовского проспекта, и сам проспект, вливаются в Рязанское шоссе… Клочковатая зелень, лысая земля на обочинах — следствие опыления свинцовыми газами автомобилей… неопрятный труп собаки. Неяркие группы человеков, незаинтересованно и неэнергично движущиеся в разных направлениях.

Затем мы сворачиваем с шоссе. Зелёнки больше, однако видно, что это жалкая, не успевающая вдоволь пожить и насосаться соков северная сезонная растительность, к тому же и убитая человеком. Шелудивые деревья, пыльные кусты, и уже столько опавших листьев, столько листьев — вне срока, раньше срока! Желтые, валяются трупиками. Огромный мусорный борщевик — зарослями вдоль дороги. Борщевик — как гротескно увеличенный укроп. Это мусорное растение, продвинувшееся к нам Бог весть откуда. Под ним можно расположиться на пикник, как под деревом. Борщевик бывает трех, четырех, пяти, шести метров. Из семейства зонтичных. Береза, кстати, тоже мусорное дерево: когда сожгут благородные хвойные рощи, появляется береза. Свалка. Колеса «шестерки» переезжают какую-то дрянь. И еще одна свалка. По брюхо в мусоре, лениво, грызут что-то две собаки.

— Пенсионеры!— объясняет Юра свалку.— Машины редко у кого есть, мусор тащить на себе не хотят. Вот и бросают. Гадят.

— Могли бы закапывать.

— Могли бы, но не делают.

— Как политик я обязан любить неимущих и старых. Мне не очень хочется. Я бы лучше любил молодых…

Юра не отвечает на мою провокацию. Мы подъехали. Слева — его ближняя фазенда. Избушка из толстенных бревен за забором из ажурного железа. Происхождение забора понятно. Какой-то завод вывалил отходы штамповки. Прилежный и работящий Юра привез отходы сюда и сварил их воедино в забор. Аккуратный и ажурный. Дорога кончается у Юриной фазенды. По другую сторону дороги — неровное поле, заросшее красно-фиолетовым иван-чаем. И ромашками, мелкими, как пуговицы у рубашки.

Мы входим на территорию. Как у зэка — у меня немного вещей, всего три: плед происхождением из магазина IKEA, мобильный телефон и книжка Е.Сабурова «Власть отвратительна». Сабуров, бывший зампредседателя Совмина и министр экономики РФ, а затем глава правительства Республики Крым, «случился быть» (полный перевод с английского happened to be) другом моей поэтической юности в Москве еще в конце 60-х — начале 70-х годов.

Юра выносит мне из избушки кусок — одну вторую постели, кладет его в грязь возле низких кустиков с белыми цветами. Плед поверху, книгу в руки — вот дачник Э.Лимонов.

— А чё за цветы, Юра?

— Клубника.

Никогда не лежал я рядом с клубникой. Да и на дачах за свою бурную жизнь я не бывал. Или почти не бывал. Но стыдно ходить таким бледным, как я, люди подумают, что я заболел. Я накрываюсь солнцем и вгрызаюсь в книгу друга поэтической юности. Я успеваю дочитать до 12-й страницы, до пассажа «Забвение Джона Донна и Тюрго — это серьезно. Трагедия Клейста и Пьера Береговуа — это трагедия. Радость Пушкина и Бисмарка — это радость. И те и другие — публичные люди», когда у ограды останавливается внушительного вида автомобиль, двери отворяются, выходят два мордатых типа, роются в багажнике, в это время у них говорит рация. О чем-то спрашивает Юру, он, с тяпкой в руке, в это время пропалывает грядки. Это я приехал загорать, Юра же прилежный, у него жена и приемная дочь. Юра что-то отвечает, не слышно — что. Стоит, опершись на тяпку, у ограды. Я пытаюсь читать дальше. «Судьбы мира, решаемые на кончике пера. Яд в кармане Бисмарка, следящего за сражающимся Мольтке, признаки отравления у Флобера…» За грядками клубники, ну в пяти метров от меня, стоит, пробрался один из приехавших типов и меня осматривает. В руке у него, впрочем, некий шест, а в кармане куртки — говорящая рация. Я в упор смотрю на него. Он уходит. Подходит Юра.

— Что за люди. Юра?

— Да, сказали, землемеры.— Юра улыбается.

— Какие землемеры, Юра, в воскресенье?! И чего они появились после нас? Куда мы, туда и землемеры?

— Черт его знает, Эдуард Вениаминович, может, соседка вызвала…

— В воскресенье. Юра?! С рациями! И где сама соседка? Когда-нибудь до этого они сюда приезжали?

— Нет. Год назад приезжали землемеры. Но другие. Молодые. Парень и девушка. Но те с прибором геодезическим. И машина другая, попроще, без этих антенн.

— Землемеры …уёвы!

Я поднимаюсь с матраца. Оставляю Сабурова одного. Осматриваю свою кожу, отодвинув край черных трусов. Загорел уже! Замечаю этикетку «BOSS» лицом вверх. Объясняю Юре:

— Это мне пацаны в тюрьме загнали, уроды. Я попросил черные семейные трусы. И вот что купили…

Покрутившись, землемеры отъезжают. Мы отъезжаем около пяти. Я красный как рак. Безнадежно сгорел, от жадности к солнцу. У меня осталось девять месяцев срока. Поскольку я условно-досрочно освобожден, я должен быть предельно осторожным. На всякую поездку я должен спрашивать разрешение у курирующих меня ментов. И каждый месяц я должен отмечаться у них. Там, где Рязанское шоссе вливается в Кутузовский проспект, я говорю Юре:

— Землемеры, а, Юра? В воскресенье — землемеры!

Юра смеется.

№9(86), сентябрь 2004 года

Здравствуй, Кант!

Иммануил Кант, немецкий философ из Кенигсберга, лицом был похож на мопса и на нашего несчастливого императора Павла I, а тот, в свою очередь, унаследовал внешность от несчастливого отца своего Петра III.

Тут следует остановиться, поскольку ни внешность Канта, ни его философия не будут предметом нашего рассмотрения, так же как и несчастливость двух императоров — отца и сына.

Кант в данном случае интересует нас как автор чуть ли не первой европейской системы физической культуры тела, сам Кант называл ее гигиенической программой и диететикой. Свои взгляды на сей предмет Кант изложил в работе «Спор факультетов», в третьей части, названной им «О способности духа побеждать болезни силой одного только намерения». Отталкивался Кант от девиза философской школы стоиков: «Выдержка и воздержание». Основное правило диететики Канта: не щадить свои силы, не расслаблять их комфортом и праздностью. Неупражнение органа так же пагубно, как и перенапряжение его.

Гигиеническая программа Канта несложна:

1. Держать в холоде голову, ноги и грудь. Мыть ноги в ледяной воде, дабы не ослабли кровеносные сосуды, удаленные от сердца.

2. Меньше спать. «Постель — гнездо заболеваний». Спать только ночью, коротким и глубоким сном. Если сон не приходит сам, надо уметь его вызвать. (Кант повторял, когда не мог заснуть, слово «Цицерон».)

3. Больше двигаться, самому себя обслуживать, гулять в любую погоду.

Сколько раз есть в течение дня? Один! В зрелые годы можно умерить за обедом свой аппетит с тем, чтобы утолить его окончательно за ужином. Но в старости это определение вредно: желудок еще не справился с первой порцией еды, а ему добавляют другую. К лекарствам Кант относился отрицательно, остерегался их.

Правилам своей программы Кант следовал неукоснительно. Ежедневно он выходил в одно и то же время на улицы Кенигсберга, легко одетый в любую погоду, и совершал двухчасовую прогулку. Непогода не останавливала его. Небольшого роста, с лицом мопса, странный немец пруссак и протестант Кант от природы получил хилое здоровье, но развил в себе иммунитет и закалил тело, потому и прожил полных 80 лет. Вставал очень рано, за несколько часов до начала занятий в университете, пил кофе и затем ничего не ел до обеда. На обед, обычно поздний, часто приглашал коллег-профессоров. Подавались приличные вина.

Надо сказать, что взгляды и практика жизни тела Канта были сверхреволюционными. Его коллега, философ Рене Декарт, советовал философу и мистику Паскалю «почаще пить крепкие бульоны и оставаться в постели до появления усталости». Сам Декарт так и делал всю свою жизнь. Еще в военном Коллеж Ля Флеш ему отменили, в виде исключения, общий подъем, и в последующие годы он не изменил этой своей привычке, предаваясь в лежачем положении различным размышлениям. Один из биографов Декарта замечает даже, что многими открытиями этого французского ученого в области философии и математики мы обязаны его утренним лежаниям. Однако Декарт умер от легкой простуды в возрасте всего лишь 54 лет. Постель-таки — гнездо всех болезней.

Я думал об этом — о постели и болезнях — осенью 2001 года в камере №46 тюрьмы «Лефортово», наблюдая моего сокамерника, молодого бандита Мишку. Он находился в заключении уже три года, по его делу все еще велось следствие, и все эти годы он предпочитал большую часть дня спать. Просыпался только к обеду. И то мне не сразу удавалось разбудить его. Он яростно мычал, не открывал глаз и скрипел зубами, когда я подымал его, завлекая: «Отличный гороховый суп, Мишаня. Вставай, а то остынет! Чудесный суп, просто замечательный. Лучший тюремный суп в моей жизни!» Когда Мишка наконец вставал, то обнаруживалось, что из больших его трусов торчали поразительно худенькие ножки, как ростки из картофеля, пролежавшего всю зиму в подвале. Я предостерегал Мишку, что тело его атрофируется, если он не будет заниматься физическими упражнениями. Однако он отмахивался от меня, говорил, что, когда вырвется из-за решетки, пойдет в тренажерный зал и сделает себе мышцы в месяц.

Я же, помещенный в «Лефортово» 9 апреля, стал «заниматься спортом» уже 11-го числа. Вот я заглядываю в листки моего тюремного дневника, чудом вынесенного позднее из тюрьмы. «Усиленно занимаюсь гимнастикой, всего три упражнения по нескольку раз и подолгу». Возможно, я приступил к упражнениям уже в первый день, но у меня не было листка бумаги, чтобы записать это? Возможно. Я продержался все тюремные годы отлично. Ни разу не болел благодаря тому, что истязал себя упражнениями. Однажды в два приема, утром и вечером, я отжался от пола более тысячи раз. Однако уже к концу 2001 года я заменил отжимания комплексной гимнастикой: бег по периметру тюремного дворика (семь шагов в длину и три — в ширину), приседания и отжимания. Для отжиманий я сделал себе картонки из молочного пакета — подкладывал их под ладони. Охранники вначале посмеивались надо мной, но потом привыкли, как горожане Кенигсберга к прогуливающемуся Канту, и даже зауважали меня.

Обыкновенно я выходил на прогулку один, мои менявшиеся сокамерники предпочитали спать, как и большая часть тюремных обитателей «Лефортова». (Однажды я вышел на прогулку при температуре минус 26 градусов, и тогда у меня лопнули подошвы резиновых тапочек, сделанных в Кисловодске из какой-то неуничтожаемой резины.) Охранник ходил над Лефортовскими прогулочными двориками — они расположены на крыше — по настилу над нашими головами. Порой сверху долетало «Сколько отмахал?» Не останавливаясь, как белка в колесе, я бросал ему вверх: «Тысячу семьсот пятьдесят!» — речь шла о шагах. Я считал только взмахи левой ноги. (Я умалчиваю здесь о работе с рукописями. Я писал в тюрьме ежедневно не менее пяти часов, если меня не вызывали к следователю; само собой разумеется, я выполнял мою работу. Время от времени я вставал и отжимался или приседал. Тот же Мишка называл меня «энерджайзером».)

В Саратовской центральной тюрьме, куда меня доставили, чтобы судить летом 2002 года, в третьем корпусе оказались такие обширные прогулочные дворики, что я ошалел от радости. Их размеры несколько различались между собой, были и в двадцать пять шагов длиной! Как я там бегал, с каким удовольствием! Я даже практиковал там прыжковый бег на корточках, чтобы укрепить ноги. За полтора года я впервые увидел там деревья за тюремными стенами. И ослепительное летнее небо.

В колонии №13. куда меня перевели после приговора, в заволжских степях, на земле немецких колонистов и Емельяна Пугачева, в отряде №13 был железный ящик со спортинвентарем. Заключенным, если они не были заняты на работах, позволялось вынимать инвентарь и качаться. Час в день. Мне, как и другим зэкам, не всегда удавалось дорваться до «железок», но все же я набрасывался на них, как на алкоголь, хотя бы пару раз в неделю. Даже защемил позвонок от жадности…

Выйдя из тюрьмы и сняв запущенную, но просторную квартиру, я нашел свои старые гантели, гирю в 16 килограммов — подарок национал-большевиков Нижнего Новгорода. А мой водитель Юра привинтил мне в коридоре перекладину. По методу великого Канта я ежедневно истязаю себя физическими упражнениями не менее часа в день. Еще до ареста, последние 20 лет я уже питался два раза в день, а после ареста стал есть практически один раз в сутки.

Я довольно часто вспоминаю эксцентричного немца Канта, прогуливающегося по Кенигсбергу. Если не ошибаюсь, в первый раз русские войска захватили этот город в 1757 году, во время Семилетней войны. Некоторое время Кант жил при русской оккупации. Здравствуй, Кант!

№10(87), октябрь 2004 года

Бомбей ты наш, Москва!

Всю ночь до Москвы я, разумеется, не спал. Не то чтобы я ехал в Москву в первый раз, нет, я уже прожил в прошлом, 1966 году пару месяцев в столице, но позорным изгнанным Растиньяком вернулся тогда в Харьков. Теперь я ехал с железным намерением впиться в Москву зубами и когтями. Ехал на ПМЖ, которого не было.

От того дня — 30 сентября 1967 года — у меня не осталось и нитки. У меня был с собой лишь один чемодан, зато какой огромный! Теперь чемоданов таких размеров даже не производят. Этот был — польского послевоенного производства, фанерный, обклеенный искусственной черной пленкой, похожей на сухую кожу. Просто сундук какой-то, а не чемодан. Две — цвета какао с молоком — широкие полосы, символизировавшие ремни, обвивали тулово моего чемодана. Перед отъездом я посетил Салтовский поселок, квартиру родителей — и получил от них чемодан. Долго отнекивался, но потом взял. Предложение было разумным: вместо множества сумок и пакетов иметь на руках одно «багажное место», как тогда говорили, было удобнее. Выволакивая из поезда свой шкаф-чемодан, я, помню, ощущал, что на меня смотрит вся Москва, отчетливо понимая, что вот из Харькова приехал провинциальный честолюбец покорять Москву. На всякий случай я принял горделивый вид.

Хотя мне было 24 года, смотрелся я на неполные 18 или 18 лет, был худ как ремешок. А одет был харьковский Растиньяк во все черное: черное пальто, черная кепка, черные брюки — и так далее луковицей, вплоть до жилета. Это был особый харьковский стиль одежды, явно смотревшийся старомодно в демократичной Москве конца 60-х. Через 37 лет я, превратившийся из Растиньяка в другого героя Бальзака, а именно в наставника Растиньяка, этакого каторжника Вотрена (вспомните страницы его романа «Отец Горио»), с умилением смотрю на себя юного, неопытного, но зверски упрямого.

С тех пор мне пришлось покорять другие города, среди прочих Нью-Йорк, Париж, и вновь покорять, уже в 90-е годы, Москву (чем до сих пор и занимаюсь). Несколько раз пришлось мне бросать (или злобно шептать, что одно и то же) блистательным столицам, обозревая их с холма, из окна убого жилища: «Et maintenant a nous deux!», то есть «А сейчас между нами двоими!»,— горделивый вызов Растиньяка Парижу: Кто кого! В природе существует не так много вечных драматических сюжетов. Конфликт, противопоставление: город и приехавший покорить его провинциал — вечный конфликт, восходящий к истокам цивилизации.

Харьковский чемодан мой вынужден был покинуть со мною Москву и Россию 30 сентября (день в день через семь лет после прибытия в Москву) 1974 года, прилетел в Вену, в Рим и наконец успокоился где-то на 8-й авеню в Нью-Йорке на антресоли у приятеля. Улетая в Париж в 1980-м, я не взял его с собой. Очень уж он стал стар и непригляден, мой чемодан,— символ покорителя Великих Городов провинциала Растиньяка. Однако он славно попутешествовал, оказался куда подвижнее, чем большинство, как сейчас говорят, «россиян».

Из провинциальных городов уезжают целыми поколениями. Городки эти остаются позади либо ненавистными («Что гонит нас вперед? / Тех — ненависть к Отчизне…», Ш.Бодлер), либо обожаемыми солнечными снами детства. В которое возвращаешься в снах, но никогда — наяву, и потому сны эти из года в год слабеют, выцветают и наконец присутствуют в памяти неким растительным зелено-желтым фоном цветов и листьев, в котором уже не различить деталей.

Помню, что летом 1968 года, похудев на одиннадцать килограммов после тяжелого богемного и скитальческого года в Москве, приехал я в Харьков и осел на несколько недель у родителей. Отъелся, успокоился. Мать уговаривала меня устроиться на работу, подыскала вариант. Однажды я смотрел телевизор, и после прогноза погоды показали дождь и московские улицы под дождем, бульвары, сбитую дождем листву. Помню, слезы навернулись мне на глаза, и в тот же вечер я уехал на вокзал, дал проводнику десятку, а утром уже деловито входил с Курского вокзала в Москву. Где у меня не было ни работы, ни прописки, ни тем более квартиры, но уже были друзья — поэты и художники. И целая жизнь впереди.

Говорят, «большому кораблю — большое плавание». Но чтобы понять, большой ли ты и сильный корабль, нужно выдержать большие бури. А большие бури: первоначальное одиночество, удары судьбы, борьба за выживание, напряжение всех сил — ожидают провинциала в большом городе. Многие, как побитые собаки, возвращаются обратно в старые свои городки. Старо как мир? Ну да, это давно известная архитипическая история, которую неизменно повторяет каждое новое поколение. Они, как бабочки на огонь, летят на огни большого города, и если некоторые лишь опаляют крылья, то многие гибнут в этом пламени («Шаталась по улицам Кельна, Всем доступна и все же мила», Г.Аполлинер).

Французские Растиньяки бегут в свой Paris, американцев манит раскинувшийся каменным спрутом на полуостровах Атлантики Нью-Йорк, русскоязычные стремятся «в Москву, в Москву!», а вот индийцу нужен Бомбей, «город надежды», где 16 миллионов человек живут в ожидании случая и счастья.

Интересно остановиться на этом индийском мегаполисе — пример столь ярок. Бомбей огромен, грязен, он воняет, в нем трудно передвигаться. В самом огромном бидонвилле Азии, предместье Бомбея — Дхарави, живут 600 тысяч человек на менее чем полутора квадратных километрах. Другой район трущоб — прямо на берегу океана, знаменитая Рей Роад, где два-три этажа чердаков возвышаются над изначально одноэтажными лачугами. Если вы бедны в Бомбее — вы живете в нечеловеческих условиях. Если богаты (приблизительно 1% населения) — вас донимает мафия. Для тех, кто принадлежит к среднему классу, даже ежедневный выезд на работу — это борьба: нужно воевать с другими автомобилистами, договариваться о стоянке, пытаться игнорировать умоляющие о милостыне руки детей… Царствуют коррупция и бюрократия. Организация любой мелочи оказывается болезненной проблемой. Вонь, нищета… Однако те, кому посчастливилось иметь здесь работу и квартиру, больше не могут без Бомбея, без его бешеного ритма жизни, его зарплат — лучших в Индии, его терпимости, его мод альтернативных жизней, без возможностей, открывающихся для тех, кто смел. Многочисленные кинотеатры и коммерческие галереи ломятся от импортных изделий. Ночные клубы, театры, рестораны с дикими ценами всегда полны. Продаются экзотические автомобили, мобильные телефоны. Офисные здания заставляют вспомнить о Манхэттене, многоквартирные дома-небоскребы, бутики, конкурсы красоты, пятизвездные отели, современные госпитали и автомосты.

Бомбей — самый процветающий город Индии, его финансовая и деловая столица. Более половины налоговых денег приходит оттуда. Это также наиболее коррумпированный город в стране, более половины грязных денег имеют источником Бомбей. Он насчитывает больше миллионеров, чем все другие крупные города Индии сообща. Здесь совершают 90% всех банковских торговых сделок. Здесь находятся Биржа, Центральный банк Индии и еще множество банков. Цены на недвижимость здесь превышают цены Нью-Йорка и Токио; цена шикарной квартиры может доходить до нескольких миллионов долларов. Город предается спекуляции, играет в лотерею, на скачках: виртуозы рекламы лучше оплачиваются в этом городе, чем доктора. Он притянул к себе лучшие таланты страны, гигантские транснациональные компании, инвесторов, людей искусства и интеллектуалов.

Созданию мифического образа Бомбея способствуют истории изумительных личных успехов. Такие, как история Дурубаи Амбани, подсобного рабочего на бензоколонке, ставшего магнатом нефтехимии. Или история Харшада Мехта, бедного молодого человека из маленького городка Райпур, который организовал мошенничество в 6 миллиардов рупий (106 миллионов евро) и руководил биржей до того момента, как был найден мертвым в тюрьме. Или история актера номер один в Индии, Шах Рух Хана, явившегося в Бомбей с пустыми карманами, не зная ни души в этом городе, но после годов испытаний ставшего суперстар.

Теперь замените город Бомбей на город Москву, и сразу становится понятным, почему она так желанна провинциалам.

№10(88), ноябрь 2004 года

Вселенная инженера Ковалевского

Какое-то количество лет тому назад, возможно, в 1998-м или 1999-м, еще до моего ареста, я получил на адрес газеты «Лимонка» несколько пакетов. Отправителем значился некто С.Ковалевский, инженер. Обратный адрес: г. Северодвинск Архангельской области.

Оказавшиеся в пакетах ксерокопии тщательно отпечатанных на машинке или мелко написанных от руки текстов, что называется, повергли меня в шок. Первоначально я было подумал, что инженер Ковалевский интересно безумен. Затем я подумал, что он бурно безумен, но сумел детализировать свой Космос до такой степени, что «это» не выглядит безумием. «Это» выглядит настолько реформаторской общей картиной Космоса, физики, химии, истории и метафизики, что становится страшно и очень хорошо и радостно. Радостно, что Космос, Хаос, Вселенная такие разнообразные, мощные, что они — поле битв Группировок энергетических сил, место проживания Дэвов, а не то безрадостное пустое пространство, где в беспросветном одиночестве вертятся каменные Глыбы материи — планеты и кроме нас — ни души! Короче, Ковалевский, слава богу, выступил против математически безрадостной Вселенной Эйнштейна и Стивена Хокинга, где и жить, и умирать противно.

Затем меня посадили. Я вернулся в мир значительно помудревшим. И, увы, не нашел пакетов с текстами Ковалевского. Я обеспокоился было, так как после тюрьмы меня очень интересовали Космос и Вселенная, но тут инженер объявился сам. Он живет теперь в Красноярске.

Я задал ему в письме несколько вопросов, и вот что он мне ответил:

«Современная фундаментальная наука представляет собой набор безумных кретинических теорий, написанных в разное время людьми с существенно отличными друг от друга взглядами, которые развивают и дополняют лжетеории предшественников и «корифеев» — основоположников этих теорий.

Направление науки по ложному пути и отказ ее от эфирных теорий произошло в конце XIX — начале XX века. Существенный вклад в это трагическое для современной науки решение внес научный урод Э.Резерфорд (в 1911 году), придумавший свою атомистическую (ядерно-электронную) планетарную (с электронами, вращающимися вокруг ядра) модель корпускулярности материи, которую развил другой такой же урод — Н.Бор.

Почти в это же время самый выдающийся научный дегенерат XX века, А.Эйнштейн, придумал свою специальную (частную) и общую кретинические теории относительности, упразднявшие эфир (мельчайшие корпускулярные частицы, наполняющие пространство и любое вещество) и заменившие его не существующим в реальности электромагнитным полем, не нуждающимся в специальном носителе (корпускулярных или эфирных частицах). При этом другими подобными кретинами были придуманы различные несуществующие специализированные поля, формируемые мифическими, порожденными лишь их буйным воображением специализированными частицами: гравитационное поле с какими-то «гравитонами», хрональное поле с «хрононами» и тому подобная чушь. Эйнштейном были придуманы не существующие в реальности «фотоны».

Все физические явления порождаются разноразмерными корпускулярными частицами материи, которым можно дать общее наименование — эфирные частицы. Их следует определенным образом классифицировать, но не по названиям порождаемых ими физических явлений, как это пытались сделать раньше при объяснении природы тепловых явлений, гравитации, распространения света, природы радиоактивности, а также химических реакций и превращения элементов.

Я могу в общем виде описать основы правильного корпускулярного построения материи. Для написания такой работы мне требуется несколько месяцев, чтобы я только занимался этим делом — что невозможно, поскольку я работаю на производстве, на металлургическом заводе».

У меня накопилась уже толстая папка текстов Ковалевского. Вот один из них передо мной — «Устройство плазменного лучеметного оружия и плазменных энергетических установок космолетов-магнитолетов с эфирными конвертерами (конвертолетов)». Вот текст «Эфирное построение Космоса», вот текст «Общее эфирное построение Земли и Солнца». Цитирую из последнего:

«Мы все находимся в искусственно перестроенной части какого-то Первокосмоса, где рядом может оказаться такое же, как наше, искусственно созданное громадное пространство из огромных Матрешечных, входящих одна в другую, Вселенных. Довольно большой по размерам Космос, в котором мы живем, был ранее подвижным — мобильной Мегаструктурой, которая путешествовала по разным Мегавселенным еще более крупномасштабной Сверхмегавселенной и самонаращивалась, увеличиваясь при этом в размерах!!! Однако после чудовищного по силе и масштабам нападения на него ряда объединившихся для совершения этой акции обычно враждующих в Мегакосмосе Сверхгруппировок Дэвов наш Космос пока временно потерял свою былую мобильность, лишился единой централизованной Системы Власти внутри него на энергетическом уровне — Дэвоэволюции, создающей в Космосе живых существ, которым он ранее принадлежал (!!!), и теперь стоит неподвижно в одной из Мегавселенных как «космический остров», и в него приходят поживиться и что-нибудь здесь для себя приватизировать различные Группировки энергетических и материальных сил из этой и других Мегавселенных, а также из Сверхмегавселенной и следующих за ней Матрешечных Пространств!!!!!!!!!»

Здесь инженер Ковалевский ставит любимые им девять восклицательных знакон и правильно делает, потому что эта одна из его многих мгновенных зарисовок Вселенной заставляет Вагнеровскую космологию отдыхать.

Тексты Ковалевского снабжены тщательно выполненными чертежами. Так, текст «Эфирное построение Космоса» снабжен, к примеру, схемами «Видимая с Земли половина Солнечной системы» — и эта схема не неожиданна. Неожиданна помещенная рядом «Невидимая с Земли половина Солнечной системы. Неизвестные человечеству планеты Солнечной системы». Среди этих планет Ковалевским помещена планета «Меркурий-2». В пояснении к схемам Ковалевский пишет:

«Для обеспечения компактности изображения на рис. I разные по форме орбиты планет показаны одинаковыми, а расстояния между ними уменьшены и условны (…) Некоторые планеты не совершают ни орбитального движения, ни осевого вращения и висят неподвижно в пространстве на своих опорных эфирных струнах (поз. 5) — например Нептун, Луна, Фобос, Деймос (последние два небесных тела — Фобос и Деймос — вообще не малые планеты, но являются планетоподобными монолитными образованиями, переделанными под базовые космические станции, с которых были изгнаны владевшие ими техническая и нетехническая космические цивилизации!!!!!!!!!»).

Уф! Зачем я это все пишу? Чтобы сообщить, что мир по-прежнему свеж, и молод, и страшен, и вовсе не открыт. Что в нем есть не только модные автомобили, часы или туфли…

В заключение — несколько коротких ответов Ковалевского на мои вопросы в письме от 18.09 сего года.

«Время — чисто условная величина, носителей его в природе не существует, и все, что на эту тему написал самый крупный «научный дебил» ХХ века А.Эйнштейн (включая его знаменитую формулу энергии!),— полная чушь!»

«Сатурн — одна из планет, где люди встретят очень разнообразный материальный планетарный мир и большое количество энергетических существ».

«Тунгусский феномен — приход на Землю новой Группировки энергетических существ. Взрыв был потому, что они либо принесли с собой какую-то антиматерию, либо на них в Земной атмосфере напали присутствующие здесь подобные крупные «энергетические засранцы». Возможно, они перерезали им опорный энергетический канал, и вся эта крупная энергетическая структура рухнула на земную поверхность, но затем, конечно же, поднялась в воздух и улетела. Этим крупные энергетические существа еще раз продемонстрировали, что они ни во что не ставят людей — так как они эту «разборку» могли устроить и над крупным населенным пунктом,— и об этом также свидетельствуют вызываемые ими цунами, тайфуны, смерчи землетрясения и расколы земной коры».

Так-то, ребята… Это вам не желтые штаны.

№12(89), декабрь 2004 года

Застой — гнусное тихое время пошляков

Несмотря на то, что на время гребаного застоя пришлась моя юность и совершился первый акт моей первой большой любви (второй совершился в Америке), признаюсь, что эпоха была отвратительная. Мелкотравчатая, уже не трагически-злодейская, не сталинская, но время обывательского социализма.

По Москве стояли уже какие-то обветшалые здания, строились одинаковые до тошноты спальные районы из бесцветного кирпича, но на окраинах; а сама Москва напоминала покинутый гигантами город. Москва и сейчас-то некрасивая диспропорциональная дура с чудовищно большим телом, толстячка, но сейчас она торжествующая, а была ханжой. Словно киоскерша или билетерша в обносках. Но с телом из запасов художника Ботеро.

Вокруг шмыгали несколько миллионов достаточно противных существ (только что хвосты за ними не тянулись) и цитировали фильмы Гайдая. Это Гайдай и его сценаристы придумали шестидесятникам и всем остальным пошлые фразы на все случаи жизни. Дело в том, что в те времена мифы создавались уже не книгами, роль создателя мифов перешла к кино. И если от Павла Корчагина из «Как закалялась сталь» несло страстью тяжелого характера фанатика, то тройка пошляков: Никулин, Вицин и Моргунов, к которым изредка присоединялся какой-нибудь Папанов или хрюшконосый Леонов, распространяли каждым своим появлением угар пошлости.

Вопрос может быть поставлен двояко: советская ли действительность была столь пошлой, что создала эти шедевры вульгарности, «Бриллиантовую руку» там, или «Иван Васильевич меняет профессию», или «Приключения Шурика»? Или же все эти вышеперечисленные ребятки во главе с Гайдаем (были и другие мэтры пошлости) задали стране обывательский, антигероический тон, лад, настрой? Для нашего с вами, этого моего исследования не важно, верна ли первая либо вторая попытка, важно, что пошлость стала климатом застоя. Как ясно и то, что советские мужчины, символизировавшиеся Никулиным, Вициным, Моргуновым, Папановым, Леоновым или даже талантливым Андрюшей Мироновым, не могли победить в Афганистане сухих муджахедов Ислама. Я утверждаю с уверенностью, как Клаузевиц, что нет, не могли победить.

Однажды, в 1995-м, судьба забросила меня на празднование выхода книги старого премьера Николая Рыжкова, было это в одном из залов гостиницы «Рэдисон-Славянская». Там за одним из столиков, лицами в зал, сидели актер Никулин и маршал Язов. У Никулина со лба на висок спускалось этакое черное пятно-паук, какой-то трупный отек, и то же пятно поменьше имелось на лице Язова, но синеватое. Они пили водку и смотрели на нас, кучковавшихся в зале. Я тогда попросил депутата Сергея Бабурина познакомить меня и мою девушку Лизу со старыми монстрами. Что и было сделано. Мы посидели за их столом некоторое время, и все это время я размышлял о том, как они неприятно похожи: маршал и клоун. Но если наши маршалы — клоуны, то чего мы стоим как нация? А мало чего и стоим.

Еще в 1974 году я покинул застой, и последнее, что я видел, уходя к самолету по гибкому коридору аэропорта Шереметьево: два советских солдата в мятых шинелях. Мне всю мою жизнь было обидно, что в мятых. Через пятнадцать лет, в 1989 году, я приземлился в Шереметьево и, выходя из аэропорта в зал, увидел волчьи глаза осмелевшего народа — тяжелые, опасные глаза. Но в них уже присутствовала страсть. Сейчас глаза опять потухли.

Там было много странностей, в советской жизни. В конце 50-х и в 60-е, придя в магазин в Харькове, можно было лицезреть целые стены из консервов камчатских крабов и деревянную бочку с красной икрой, из бочки торчала деревянная же лопата. Это все стоило баснословно дешево, но называлось — «нечего купить пожрать», поскольку деревенский по происхождению народ не понимал прелестей барской еды. Как младенец, выплевывающий шоколад, он не считал икру едой, а уж крабов-то и вовсе считал бросовой жратвой. Красное китовое мясо ели только самые бедные и, естественно, готовить его не умели — тушили, как тыкву какую-то. То было время огромных китобойных и крабовых флотилий, распахивающих океаны. Сейчас, выбирая вонючую рыбу по сто с лишним рэ за килограмм, можно вздохнуть о том времени.

В декабре 1989-го, приехав с визитом в Москву, я прожил две недели в гостинице «Украина». Здание напоминало какой-нибудь разваливающийся храм Змеи из фильмов сериала об Индиане Джонсе. На сетках, установленных по периметру огромного храма, скопились сваливающиеся кирпичи. Паркет был вспучен, двери не закрывались, в буфете (опять повернулось колесо!) была только баснословно дешевая красная икра. За мои литературные произведения журнал «Знамя» выплатил мне так много денег, что я не знал, куда их девать, и прятал в циклопических щелях в стенах номера. Там, бродя из буфета в номер и обратно, я разобрался во многом и, наконец, понял, что да, у нас была Великая Империя и что они (сограждане) покончили с ней самоубийством. Что всему виной их коллективное нежелание жить, неся бремя Империи.

Однажды ночью я увидел, как тринадцать бульдозеров, сверкая ножами, построившись свиной железной германской головой, убирали от снега Кутузовский проспект. И в этом их строе виделась, вспоминалась Империя. Но граждане уже срезали провода и срезали бронзовые памятники, сдавая их в пункты приема цветных металлов. Это задействовали герои Никулина, Вицина, Моргунова, Папанова и прочих.

В 1993-м и в 1999-м я побывал на Лубянке и удивился, какие у них несвежие кабинеты, потертый линолеум, выщербленные ступени лестниц и ковровые дорожки в жалком состоянии. В 2001—2002 годах, когда я был заключен в тюрьме «Лефортово», чекисты уже сменили зеленые ковровые дорожки в коридорах на свежие, а где не сменили, там лежали новые рулоны вдоль розовых стен и ждали своей очереди. (У чекистов оказался традиционный вкус, как у Элвиса Пресли: розовый, зеленый и коричневый — его любимое сочетание цветов.) Вряд ли это возвращается советская власть, скорее всего — устраивается новая. Есть заказ на подавление активной части населения, потому благоустраиваются подавляющие органы.

«Нет устройства, определяющего блаженство отдельных лиц в различные эпохи. Многие веселятся бунтом»,— написал в XIX веке философ Константин Леонтьев. Наши предки повеселились бунтом 1917—1922 годов, затем, как эхо в каменных пещерах, затих блистательный гул его и, может, с полсотни лет отдыхала от бунта на пошляках Природа. А теперь опять актуальными становятся имперские здания, голубые кремлевские ели, благоустраиваются Лубянка (строят третье здание) и тюрьма «Лефортово». Опять приходит время гордых характеров, трагических судеб, ураганов Истории.

Преимущество долгой жизни состоит в том, что успеваешь увидеть полный размах маятника времени, услышать тяжелый свистящий звук его секиры. Но застой, время, когда маятник с секирой пошел от нас и еще не летит с мертвой точки на нас сверху, все же застой — гнусное тихое время пошляков. Достойнее посетить «сей мир в его минуты роковые». Что я и делаю, участвуя в создании ситуации роковых минут.

№01—02(90), январь-февраль 2005 года

Тяжкое бремя славы

Впервые я понял, что слава может быть опасной, в 1994 году, в Белоруссии.

В тот год, 18 декабря, в помещении Дома культуры имени Киселева в городе Минске в 14 часов должна была начаться пресс-конференция гостей из Москвы — Э.Лимонова и А.Дугина, а вслед за ней концерт рок-группы «Красные звезды». Когда мы во главе с Володей Селивановым — лидером рок-группы — подошли к ДК, оказалось, что туда уже прибыли на автобусах 500 членов БНФ (Белорусского Народного Фронта) и БВЗ (офицерской организации). Посланы они были Зеноном Поздняком, лидером БНФ, прямо с митинга в поддержку Дудаева и Чечни.

Уже издалека мы увидели необычно агрессивную толпу, но все же вошли в здание через черный ход и прошли в гримерную, готовясь выйти в зал. В зрительном зале, однако, началась битва. Охранявшие нас первые минские национал-большевики с боем отступили по коридору, и все мы забаррикадировались в гримерной. Несколько наших ребят были ранены, у одного по всей длине распорота рука, он обильно кровоточил. Хладнокровная девушка стала хладнокровно зашивать ему руку иголкой с черной ниткой, а он лишь морщился. Между тем, двери трещали. Нападающие требовали выдать им «Лимонова — эмиссара москалей!» Пришлось прыгать из окна довольно высокого второго этажа. На наше счастье, враги наши, бегавшие толпой вокруг ДК, не знали, куда выходят окна гримерной. Выпрыгнув, мы ушли, стараясь не бежать.

Впоследствии я узнал от бывшего члена БНФ, что причиной присылки карателей в ДК имени Киселева была моя статья против БНФ и лично Поздняка, опубликованная в 1992 году в газете «Советская Россия».

А что послужило причиной нападения на меня 18 сентября 1996 года — могу только догадываться. Вероятнее всего, этих карателей послал ныне покойный генерал Лебедь. Тогда мы провели целую кампанию против него. Несколько номеров газеты «Лимонка» были посвящены острой критике генерала. За шесть дней до нападения состоялся пикет НБП у Белого дома против капитуляции России в Чечне. После пикета за мной, почти до самого дома, пошли несколько молодчиков — по-видимому, собирались напасть на меня. Спасла случайность: знавший меня художник с женой шел сзади и видел многозначительные маневры группы, совершаемые за моей спиной.

Шесть дней я соблюдал предосторожности, но затем, увы, расслабился. 18 сентября в 19:35 недалеко от помещения редакции «Лимонки» на 2-й Фрунзенской улице меня ударили сзади, повалили и стали молча избивать ногами, стараясь попасть в голову. Меня спасли случайные прохожие. У меня было разбито лицо, сломан нос, имелись повреждения оболочки глазного яблока обоих глаз. Повреждения глаз остались до сих пор.

Сейчас у меня мелькает мысль, что я, наверное, напрасно обвинял Лебедя. Возможно, это был первый сигнал спецслужб: бросай политику, Лимонов, хуже будет! Именно тогда партия обязала меня иметь охранника. Позднее их стало трое. И таки было хуже. 14 июня 1997 года помещение на 2-й Фрунзенской взорвали. Безоболочковое устройство поместили в нишу окна, там, где у нас была приемная. Специалисты на месте определили: мощность взрыва была эквивалентна 250 граммам тротила. Так как взрыв произошел в субботу около 5 утра, то было ясно, что он преследовал цель напугать партию и меня. Если бы в приемной присутствовали люди, они превратились бы в сырой котлетный фарш.

С ростом известности моей и партии нас подстерегало все больше опасностей. Помню, что вечером 29 января 2000 года моя подруга Настя рассказала мне, что, возвращаясь домой из института, увидела свет в окнах нашей квартиры, в нашей спальне. Затем свет потух. Когда она подошла к подъезду, напротив стояла группа мордоворотов. Старший что-то проговорил в рацию, и тотчас потух свет в окнах нашей кухни. Настя подумала, что я выхожу из дома и что она встретит меня в лифте. Но не встретила. А у дверей лифта на нашем этаже она увидела парня с рюкзаком и девушку.

В следующем году, арестованный, я ознакомился с аудиокассетами, записанными Федеральной службой безопасности в моей квартире. Кассет было представлено — 34.

Утром 22 февраля 2000 года, осматривая зал в подмосковном пансионате «Зорька», где должен был через пару часов открыться III съезд НБП, партийцы обнаружили звукозаписывающее устройство и отсоединили его. Съезд тогда был прерван отрядом странно одетых милиционеров под предлогом, что им поступило сообщение, будто в зале заложена бомба. Час ушел у «милиционеров» на то, чтобы перемонтировать подслушивающее устройство, после чего нас вновь допустили в зал.

В 2002 году в Саратовской центральной тюрьме (она попроще Лефортова) над прогулочным двориком, где я совершал ежедневный пробег, держась стены этого дворика, часто стояли толпой курсанты то милицейской академии, то юридического института. Глазели на меня, как на зверя.

Пройдя через три тюрьмы и лагерь, я вышел на свободу. 1 июля 2003 года я прибыл в Москву. Меня опять стали охранять товарищи по партии. Без них я не выхожу на улицу, не появляюсь в общественных местах. Они стоят рядом, если я прихожу на презентацию или пресс-конференцию.

Иногда мы гуляем. Народ узнает. Поскольку я лидер парии, 49 человек которой сидят в тюрьмах, народ подходит пожать руку, говорят, что восхищены мужеством ребят. Узнают очень многие, и хотя все или почти все дружелюбны, это все же пугает. Потому что народ — он как океан: сегодня ласково шипит у ног, а завтра превращается в цунами.

Когда я был подростком, ясно, что я мечтал о доблести, о подвигах, о славе. Мне хотелось быть знаменитым. Прошли годы, и я стал-таки очень знаменитым. Я отгораживаюсь телохранителями не от него, не от народа, но от злых людей, в частности — от спецслужб, которые могут устроить провокацию. Неделю назад сайт «Компромат.ru» учил «Кремль», как меня посадить:

«Лимонов до сих пор ходит под статьей, ведь его выпустили условно-досрочно. Со стороны путинского режима много не требуется: надуманный повод, арест — и враг режима снова в тюряге. Мгновенно. Возможностей миллион. Достаточно заставить кого-нибудь из мальчишек, задержанных при захвате вестибюля администрации Президента, показать на Эдичку и произнести два слова: «он организовал». Все, точка. Восемь лет как с куста».

Видимо, следуя совету умников из «Компромат.ru», 29 января сего года целая «командос», свыше 40 человек — кожаные куртки, милицейские морды — явились разгромить штаб-квартиру партии на улице Марии Ульяновой. Не вышло. Бдительные партийцы заперли часть провокаторов между двумя металлическими дверьми, а большая часть погромщиков отступила, когда приехали местные милиционеры.

Иногда мне снятся сны, что безвестный, неузнаваемый, такой как все, я иду по улице совсем один. Свободный как ветер…

№3(91), март 2005 года

Проклятье тамплиеров

Я связан с Орденом тамплиеров, и вот каким образом. К 1992 году мы с Наталией Медведевой прожили вместе уже без малого 10 лет. 30 января мы отправились с ней в «нашу» мэрию (III аррондисман города Парижа) и зарегистрировали наш брак.

Мэрия же III аррондисмана Парижа была построена в 1860-х годах при императоре Наполеоне III из камней Тампля (то есть храма) — главной цитадели духовно-рыцарского Ордена храмовников, или тамплиеров. Брак, поздно зарегистрированный между достаточно безумной певицей и экстравагантным писателем, оказался несчастливым и непродолжительным. Уже 30 марта того же года случилась трагедия: Наташу изуродовал шестью ударами отвертки в лицо ее любовник — музыкант-цыган. После еще нескольких лет «скачки на тигре» (я участвовал во всех попадавшихся под руку войнах и в противостоянии в октябре 1993 года в Москве; она же пела и пила) брак совсем сломался, и произошло это 11 июля 1995 года в квартире, выходящей окнами на Театр им. Вахтангова. А еще через восемь лет Наташу нашли мертвую «как крокодил». В Москве. В постели.

…Когда в 1307 году французский roi (король) Филипп IV Красивый арестовал верхушку Ордена тамплиеров, чтобы завладеть их несметными богатствами (все это происходило вблизи того места, где мы с Наташей жили в 80-е годы XX века), целый огромный квартал принадлежал тамплиерам и был заселен ими. Король Филипп, якобы Красивый, поступил отвратительно, некрасиво, ибо в 1302 году тамплиеры предоставили ему убежище от восставших против него граждан. В храме Филипп разглядел несметные сокровища, привезенные монахами-рыцарями из Крестовых походов, и с тех пор задумал погубить их. Что и сделал через пять лет с помощью Папы Климента V, обвинив тамплиеров в трех смертных преступлениях: якобы они отрицают божественность Христа, оскорбляют крест и обожествляют идола.

В ранние Средние века против таких обвинений устоять было трудно, а защититься — невозможно. Пытки и лжесвидетельства применялись так же широко, как и в современной России. В конце концов, Великий магистр Ордена де Моле был сожжен на «островке Евреев» на Сене вместе с высшими лицами Ордена, но из пламени он страшным голосом проклял Филиппа Красивого и его наследников. Проклятие сбылось. Уже в 1328 году прямая линия династии Капетингов прервалась, смерть и безумие преследовали королей родственной династии Валуа (Вот я и думаю, может, гневные камни Тампля, из которых сложена была мэрия III парижского района, преследовали и нас с Наташей, наш несчастливый брак? Как бы там ни было, я остался после нее вдовцом, так как впоследствии жил и живу с женщинами без брака.)

О тамплиерах я опять вспомнил в прошлом году, когда в руки мне попал французский журнал Pallestre со статьей «Катастрофа Ордена тамплиеров». Статья цитирует крайне редкие источники, в частности документ, сопутствовавший приказу об аресте тамплиеров от 14 сентября 1307 года. Документ называется «Форма, которую надлежит соблюдать комиссарам при исполнении их обязанностей».

Прежде чем процитировать этот любопытный документ — еще несколько исторических размышлений.

Орден тамплиеров был основан в эпоху Крестовых походов в Святую Землю с целью освобождения Гроба Господня от «неверных». Эпоха Крестовых походов сопровождалась необычайно мощной духовной жизнью. Рыцарско-монашеские ордена рождались тогда десятками. Создателем Ордена тамплиеров был Св. Бернар Клервоский. Великий магистр Ордена Готфрид Бульонский повел их на Восток. Тамплиеры, рыцари-монахи, приняли обет бедности, безбрачия и послушания и посвятили себя освобождению Святой Земли от сарацинов. Орден сражался храбро, достиг успехов, и его престиж увеличивался пропорционально его мощности.

Во Франции тамплиеры владели землями и богатствами, в сравнении с которыми король и его состояние оказывались в тени. Тамплиеры, вернувшиеся во Францию из Крестовых походов, оказались, однако, уже не теми, что действовали в Святой Земле. Ранее, следуя католическим папским традициям, они говорили о сарацинах как о варварах, даже сомневались в том, что те — люди. Однако в Иерусалиме, на Святой Земле они обнаружили иную картину. Они собрались воевать со сбродом, лишенным чести и гуманности, однако первые же соприкосновения с догмами ислама продемонстрировали им сходство религии «неверных» с христианством и даже превосходство в некоторых областях. Произошла внутренняя мутация, Орден изменился, стал как бы чужеродным телом, своего рода языческим храмом в христианской Церкви. Тамплиеры основали свою собственную веру, каковая ранила папство. И тогда по навязчивой просьбе Филиппа Красивого Папа Климент V начал процесс против Ордена.

Об обвинениях уже сказано: якобы отрицание божественности Христа, оскорбление креста и обожествление идола. Но помимо этих догматических обвинений, какие каждая эпоха выдвигает против «еретиков», тамплиеров обвиняли в том, что Орден практиковал «педерастию». (Это же обвинение замечу, появляется всякий раз, когда мужское объединение подозревается в ереси против общественных идеалов своего времени.)

В уже упомянутом ордере на арест тамплиеров от 14 сентября 1307 года обвинение в гомосексуализме сформулировано следующим образом:

«Затем, освободившись от одежд, в которые они облачены в обычное время среди людей, обнаженные в присутствии экзаменатора, долженствующего принять их в Орден, или лица, его замещающего, они получают, к стыду рода человеческого и в соответствии с профаническим ритуалом их Ордена, поцелуи: вначале в самый конец позвоночного столба, затем в пупок и наконец в губы. После того как они нарушили закон Божий этими действиями криминального богохульства, этими ненавистными действиями, без страха нарушить закон человеческий, принимаемый в Орден себя отдает необратимо (как это есть правило у них), с другими всеми и множество раз, сколько от него потребуют, пороку ужасному и отвратительному: промискуитету в постели; по этой причине гнев Божий спустился на этих детей безверия».

Трудно определить семь веков спустя, были ли обвинения тамплиеров в гомосексуализме обоснованными. Уж слишком богаты и могущественны они были. (Как Ходорковский.) Секту катаров, уничтоженную в XII веке на юге Франции, также обвиняли в гомосексуализме. И секту болгар-еретиков богомилов — тоже. Такие вот дела.

Вы должны держаться подальше от богатства — оно приносит гонения, от гомосексуализма — эти нравы также вызывают гонения. Ну и если вздумаете зарегистрировать брак в мэрии III аррондисмана в Париже, берегитесь. Ибо проклятие тамплиеров может подействовать. Падет на вас. Я? Я не боюсь. На меня уже пали все возможные проклятия.

№4(92), апрель 2005 года

Дети гламурного рая

Модели… модели… Чем-то они напоминают юных учениц балетных училищ. Я безошибочно вылавливал их взглядом в нью-йоркской толпе, в парижской. Теперь ловлю в московской.

Тонкие, как шнурок, они прямо несут свои лица. Идеальная модель — это прямая линия с яйцом на ней. Фэшн-индустрия эксплуатирует природное очарование female в возрасте от 13 до 25. Две мои жены были моделями. Еще одна, Лиза, работала арт-дизайнером в модных журналах. Несколько месяцев назад на выставке в ЦДХ меня поймал Вячеслав Зайцев и сообщил, что моя жена Елена была его любимой моделью в самом начале 70-х. А уже в середине 70-х в Нью-Йорке Елена была моделью агентства «Золи». Владельцем его был хитрый венгр, додумавшийся до идеи собрать под одной крышей нестандартных и экзотических девочек. Каталог агентства, помню, выглядел как кастинг-картотека сразу всех фильмов о Джеймсе Бонде. Редкий владелец Model Agency не уступит соблазну чуть-чуть скатиться к борделю и использовать своих девочек в других целях. Золи не был исключением. Особняк агентства на 70-й Street, между Мэдисон и Пятой, посещали Джек Николсон, Милош Форман и другие знаменитости того времени. К счастью, я уже успел расстаться с Еленой, хоть и страшно ревновал ее к ее новой гламурной жизни.

Перебравшись в Париж в 80-м, я завел себе подругу из фэшн-индустрии. Жаклин де Гито была урожденной контессой из старого бургундского рода, генеалогическое древо которой восходило чуть ли не ко временам Крестовых походов. Высокая, худая, с крупными сиськами, она была разведенной женой известного издателя Кристиана Бургуа и оказалась замешанной в самом крупном скандале времен президента Помпиду. Речь идет об оргиях, или «партузах», в которых участвовали, если верить тогдашним газетам, Ален Делон, мсье и мадам Помпиду, чета Бургуа, то есть Кристиан и Жаклин, и некий югослав, телохранитель Делона — Маркович, который впоследствии был убит при загадочных обстоятельствах. Дело это вошло в Историю под названием «L'Affaire Markovic» и до сих пор волнует французов смесью убийства, похоти и юной красоты. Когда я познакомился с Жаклин, она уже не была той юной красоткой, однако рослая, броская и экстравагантная аристократка понравилась мне. Она занимала какую-то важную должность в Доме моды «Кристиан Диор», дружила с яркими дамами. Несколько раз я ходил с ней на званые обеды к писательнице Режин Дефорж и к Соне Рикель. Кстати, Жаклин решительно предпочитала полосатые изделия Дома «Рикель». В ее квартире на Rue Le Roi de Sicile была большая комната, где рядами, как в модном магазине, висели сотни платьев, а на старом паркете стояли сотни пар обуви. Жаклин была классная контесса, думаю я сейчас, когда пишу эти строки. Пьяница, она ставила у своей огромной кожаной постели на ночь литровую бутылку простонародного пива. Я очень гордился своей контессой. Выходцам из простых людей — а я именно выходец из гущи народной, мои оба деда родились в деревнях — всегда приятно иметь в постели графиню.

Потом появилась Наталья Медведева и вытеснила Жаклин де Гито. Мы познакомились в 82-м, к тому времени Наташе было 24, она уже оставила модельный бизнес. Однако каких-то успехов добилась — помню, что обложка одного из первых альбомов группы Cars несла на себе ее лицо: огромный рот, само олицетворение пылающей жизни.

Выскажу свое мнение: русские девочки ослепительно красивы, но плохо организованы. Поэтому им редко удается взобраться на вершины этого бизнеса, и, даже взобравшись, они там не задерживаются. Русским девочкам не хватает воли и характера, они гиперэмоциональны. А в этом бизнесе нужно быть холодной, умной машиной. Дебоши и эмоции можно позволить себе после 30.

По моим наблюдениям, красота-это излишество, и она обычно дается вместе с другими излишествами — с роковой трагичностью, с вечной неудовлетворенностью, со страстным характером, с алкоголизмом, ну и с нимфоманией.

Пепел Наташи, по ее желанию, развеян в нескольких городах: в Питере, где она родилась, в Лос-Анджелесе и в Париже. Недавно меня посетил человек, который разбрасывал ее пепел в Париже, с прогулочного корабля, плывшего по Сене. Надо же, пепел моей любимой женщины! Помню, как я с ней гулял, злой и похмельной, вдоль мутной, вспучившейся весной Сены и тоном учителя выговаривал ей очередную нотацию. Я всегда был правильный, крепкий тип. Но, очевидно, нуждался вот в таких человеческих экземплярах. Когда я в 1978 году познакомился в Нью-Йорке с Артуром Миллером, помню, он мне не понравился, скептический такой сухарь. Но я с неудовольствием отметил, что у нас с ним есть что-то общее. Артур Миллер недавно умер, и я думаю: вот что — общее? Вероятно, то, что нас выбрали трагические, тяжелые, гламурные публичные девушки. Точно-точно, именно это — общее. Они нас выбирают ведь.

Лиза моделью бывала лишь эпизодически. Хотя ее рост 1 метр 77 сантиметров, узкие ровные бедра и мордочка тоненького зверька сообщали ей стильный вид. Она всегда выглядела как девушка из романов Скотта Фицджеральда, ну, знаете, там — джаз, модные автомобили, Французская Ривьера, гангстеры в неудобных шляпах. Не знаю, понимала ли она это. Мы познакомились в 95-м в Москве. Мне эстетически безоговорочно нравилось, да что там нравилась — меня восхищала ее маньеристская красота образца 20-х годов, так же как и равнодушная ее порочность, и пьянство. Если говорить о понятии «гламур», то в ней он был прямо с утра, в ненакрашенной, только продравшей глазки под тонкими точеными бровями. Конечно, я неисправимый эстет, но что делать, что делать… Я потерял ее, потому что она хотела потеряться.

Так что модели… чем-то напоминают юных учениц балетных училищ. Они всегда видны издалека, и я безошибочно вылавливал их взглядом в нью-йоркской толпе, в парижской. Теперь ловлю в московской. Только теперь я не безобидный длинноволосый талантливый мальчик, и уже не скандальный писатель 90-х годов. Я теперь отсидевший тип, с подкрученными усами и бородкой, председатель опальной радикальной партии, меня даже к туалету сопровождают минимум двое охранников. Я нечто вроде каторжника Вотрена из романа Гюго «Отверженные». Поэтому дети гламурного рая с опаской или с нескрываемым ужасом смотрят на меня, если я подхожу к ним познакомиться.

По вечерам я сижу дома и жду, когда в гости заглянут добрые юные шлюхи. Пьяные. (И все это правда.) Ну и заглядывают.

№5(93), май 2005 года

Face Control солидарности

Первое в моей жизни заведение диско называлось по-французски Le Jardin, то есть сад, и помещалось оно на 43-й улице вблизи Таймс-сквер в Нью-Йорке. Диско-культура тогда только зарождалась, это был 1975 год, и Le Jardin стал первым диско не только в моей жизни, но и в жизни Нью-Йорка.

Люди сидели там за столиками и спускались, если хотели, на dancefloor. Была там и артистическая программа, то есть это скорее было еще кабаре, но уже и диско. Там я увидел садомазохистский номер двух гомосексуалистов, одетых в черную кожу, точнее раздетых, но в черной коже. Один из них, поляк, разговаривал со мной целый вечер. Позднее он послужил мне прототипом для Оскара Худзински, профессионального садиста из романа «Палач», написанного в 1982 году. Но диско-эпоха, конечно, началась не с Le Jardin, а со знаменитой Studio 54, переделанной, как это ясно из названия, из помещения для киносъемок на 54-й улице между Бродвеем и Восьмой авеню. Знаменитые спускающиеся с потолка, подобные мощным членам светящиеся колонны придавали помещению атмосферу научно-фантастического фильма. О том, что Studio 54 скоро откроется, заранее объявили журнал Энди Уорхола «Интервью» и все модные нью-йоркские издания. Studio 54 открылась наконец в 1976-м и оправдала все ожидания. Ибо стала штабом и местом сбора артистической и гламурной толпы, предметом вожделения равно миллиардеров, хулиганов из Гарлема, кинозвезд и драгдилеров.

Один из совладельцев Studio 54, бруклинский еврейский мальчик Стив Рубелл, оказалось, имел русские корни: его предки были евреи из России. Немногочисленная тогда русская колония в Нью-Йорке сумела быстро уяснить приязнь Стива к своим корням и пользовалась этой приязнью. Нас, русских, Стив запускал внутрь безотказно. Одной из первых дорогу в Studio 54 нашла моя модная экс (я только что с ней расстался) жена Елена, которая притащила туда и всех остальных. Фотографов Сашу Бородулина и Леню Лубеницкого, плейбоя Андрея Мейлунаса и еще десятки незапомнившихся мне русских молодых негодяев.

Все мы появлялись там ближе к ночи. Картина выглядела следующим образом. Ночь. Яркая толпа на довольно запущенной прибродвейской темной улочке. Подъезжают дорогие лимузины, выгружая миллиардеров или драгдилеров с подружками и друзьями. У подъезда, даже если моросит дождь, стоит сам Стив Рубелл в красной пластиковой ширпотребной куртке и в кроссовках чуть ли не на босу ногу и осуществляет face control. Делать эту грязную и зябкую работу у него нет никакой необходимости, он стал богат, и штат охраны Studio велик. Но неуклонно, каждую ночь Стив топчется у входа в свое заведение из страстного желания удовлетворить свой комплекс величия, дабы загасить опять же свой комплекс неполноценности. Дело в том, что Стив — плебей, перекати-поле, сын эмигрантов-евреев, вознесенный гламурной волной на вершину ночной жизни. Он повелитель входа в созданный им (и его компаньоном, имени которого я уже не помню) Гламурный Рай. Все стремятся сюда: приезжие контессы из Франции и Англии, бедные и красивые потаскушки (может быть, встретится принц?), негры из Гарлема (вдруг на их тугие мышцы прыгнет контесса?). Что до драгдилеров, то они тщеславны и любят дружить с богатыми и красивыми. А вот Стив может всех их не пустить в Рай. Он стоит силуэтом, на фоне сияния, льющегося с Бродвея, за спиной его стелется сизо-розовый дым бродвейских огней, его окутывает мусорный запах ресторанных отходов, вываленных в мусорные баки.

Три здоровенных блондина WASP’a (White, Anglo-Saxon, Protestant, то есть белый, англосаксонец, протестант) приближаются с дылдообразными красавицами-подружками. Стив загораживает им путь. «Вам у меня нечего делать. Здесь вам будет опасно. Я не могу гарантировать вам безопасность,— беззастенчиво лжет он, нагло улыбаясь и даже не потрудившись скрыть ложь.— Наконец, я вас просто не хочу видеть в моем заведении. Терпеть не могу WASPs». Я слышу его речь и наблюдаю эту сцену. Мы приблизились — группа русских: бывшая жена Елена, балетный критик Генка Шмаков, прилетевший из Парижа художник Шемякин и даже мой тогдашний приятель — безработный Ян Евзлин. Вот мы уже стоим у металлических заграждений при входе в Studio. Щель входа прикрывает своей курткой Стив Рубелл. Он видит нас: «Хай, Элена!» — «Со мной друзья,— говорит Елена.— Вот artist-painter мистер Шемякин, он из Парижа…» Далее перечислять нас всех Елена уже не успевает — Стив освобождает вход и, улыбаясь, говорит: «Привет, boys and girls, проходите, я люблю русских. Желаю вам всем веселого времени в моем заведении». Мы проходим.

Я думаю, он чувствовал с нами солидарность изгоев. И что его солидарность была сродни солидарности оппозиционных партий, сплотившихся против правительства и власти. Его face control заключался в отборе своих, но для него своими были изгои, эмигранты, черные хулиганы, а среди миллиардеров он отдавал предпочтение азиатам, евреям и иностранцам. «WASP» для него было ругательством. А между тем именно белые люди англосаксонского присхождения, протестанты по вере, и создали Соединенные Штаты Америки и долгое время, вплоть до 20-х годов ХХ века, были полными хозяевами страны. Даже близкие итальянцы и ирландцы считались, в сравнении с WASPs,— эмигрантами, людьми второго сорта. И вот в 1976 году еврейский мальчик Стив Рубелл не пускал людей первого сорта в свой модный вертеп. У него был свой образ мира — зеркально перевернутый. А в Studio 54 пахло марихуаной и духами, потому что кокаин, как известно, не пахнет. Там, шерочка с машерочкой, плясали негры в трусах и простонародные девки в лифчиках. Там спускались с потолка светящиеся фаллосы и орала музыка из модного кинофильма «Saturday Night Fewer», где главную роль играл юный тоненький итальянец Джон Траволта. Он носил белый костюм и черную рубашку. Точно такие же костюм и рубашка были на мне в те ночи. Я купил их на деньги, заработанные тяжелым трудом грузчика. И вот мы лихо отплясывали там, со случайными партнерами, я — грузчик и безработный Ян Евзлин. А Стив Рубелл охранял нас у входа, в кроссовках и засаленной красной куртке из пластика. Тогда мир еще не знал о СПИДе, а потому, помимо солидарности изгоев и эмигрантов, в Studio 54 можно было найти обильный бесплатный секс всех видов.

№6(94), июнь 2005 года

Дневник театрала и кинозрителя

Моя любимая женщина Катя Волкова — актриса. С ее появлением в моей жизни я стал чаще ходить в театр и в кино. Тут я остановлюсь на одном спектакле и двух фильмах, которые я просмотрел — среди прочих.

Еще не стаял снег, когда я с тремя товарищами, национал-большевиками, пошел на спектакль «Братья и сестры» — пьеса Федора Абрамова в театре им.Чехова, что в Камергерском переулке. Сумели мы отсидеть только первое действие. Поставленный впервые 20 лет назад режиссером Додиным, спектакль выглядел банально и раздражал неправдой. Главного героя (по пьесе он — юноша допризывного возраста) играл вполне животастый актер, переваливший за 30. По ходу спектакля он несколько раз обнажался, и демонстрация отнюдь не юношеского тела была просто неприятна.

Этот же герой привозит в деревню буханку хлеба, и персонажи пьесы — дети и женщины — умиляются этой буханке, делая вид, что забыли, как хлеб выглядит. Это в сибирской-то деревне, за тысячи километров от фронта! Не то Федор Абрамов, писатель-деревенщик, исказил действительность, не то режиссер слишком пристально остановился на этом хлебе. Ретро-спектакль продемонстрировал женщин в различной степени деградации и одержимости похотью. Все они как бы из последних сил выбиваются, кормят якобы страну, а сами досыта не едят. Опять-таки невероятным для привольной Сибири выглядит то, что праздник с самогоном и вареной картошкой для них — исключительная возможность полакомиться картохой. Изображая якобы натуралистически деревенскую жизнь, спектакль Додина на самом деле — фантастическая, небывалая история. Начинается она с опереточной сцены возвращения в деревню животастого подростка с отрезом ситца в горошек и с радости сестер, брата и матери животастого по поводу ситца. Вся пьеса может представлять интерес лишь для иностранца, интересующегося жизнью фольклорных «рюсски мужик и баба с рюсски душой». Тягомотина банальная, лубок. Времени было жалко. Лучше бы по снегу по Москве походили.

28 апреля в кинотеатре «35 мм» (бывший «Новороссийск») я присутствовал на премьере фильма «Дневник мотоциклиста». Это история путешествия юного Эрнесто Гевары, впоследствии прославившегося под именем Че, революционера, через Латинскую Америку на мотоцикле. Я читал английский перевод «Дневника мотоциклиста» еще лет 10 назад, так что могу с уверенностью сказать, что фильм банален и глуп. Че целуется в фильме с больными проказой, переплывает зачем-то, чуть ли не спьяну, широкую реку с крокодилами, то есть будущий революционер ведет себя в фильме как полный идиот. А на самом деле состоявшееся в 1951—1952 годах путешествие на мотоциклах совместно с биохимиком Альберто Гранадо было серьезным событием в жизни Че и впервые заронило в него мысль о необходимости континентальной, в масштабах всей Латинской Америки, Революции. А фильм на основе этого путешествия — просто сентиментальная слюна. Проехав через Аргентину, Чили, Перу, Колумбию и Венесуэлу, Че убедился в глубокой общности народов этих стран, спаянных испанским языком и культурой, и в том, что эти страны ожидает общая судьба. Позднее, поучаствовав в революции на Кубе, Че в середине 60-х годов вновь вернулся к идее общей континетальной Революции и именно с этой целью высадился в 1966-м в Боливии. С целью организовать целую серию партизанских групп, чтобы вспыхнули «двадцать новых Вьетнамов». В его отряде в Боливии были перуанцы, аргентинцы, кубинцы, чилийцы, представители всех тех испано-язычных стран, которые он пересек за 15 лет до этого. Картина же получилась голливудской банальной жвачкой. Не называйся главный герой Эрнесто Гевара (Че), фильм вообще не привлек бы внимания. В фойе, правда, играл хороший испанский оркестр.

30 мая я был на премьере фильма «Бункер» в киноконцертном зале «Пушкинский». «Бункер» — первый фильм о Гитлере, снятый немцами после 1956 года. Здание кинотеатра был затянуто красным полотнищем с надписью «Бункер», очевидно символизировавшим военную маскировку. У входа были выложены мешки с песком для создания иллюзии подлинности. Внутри, в фойе, угощали бесплатным разливным пивом и белыми баварскими сардельками. Гремели ужа-са-ю-щие разрывы, и с потолков сыпалась, кажется, мука. Одного гражданина таки серьезно засыпало — голову, спину и плечи. Все остальные смеялись. В зале в подлокотниках каждого кресла зрителям предлагался бумажный стакан с черешнями, так как фильм показали в рамках фестиваля «Черешневый лес». Режиссер Оливер Хиршбигель сделал первый шаг к реабилитации если не самого фюрера, то уж немецкого народа, это точно. Если фюрер (актер Бруно Ганц) и Ева Браун (актриса Юлиана Келер) все еще несут пусть и незначительный, но оттенок карикатурности, то уже Геббельс и его жена Магда выглядят трагическими героями. Магда собственноручно умерщвляет — дает отраву своим шестерым деткам и выглядит при этом героиней греческих трагедий. Сильным человеком показан и генерал СС Монке, защищавший центральный район Берлина. Повальные самоубийства эсесовцев в последних кадрах фильма возвышают их. Панорамные съемки, отличный стереозвук делают фильм монументальным. «Бункер» разительно отличается от подавляющего большинства фильмов о нацизме. Это не только апология того же семейства Геббельсов и офицеров СС, это еще и некий мощный всхлип над судьбой немецкого народа.

Поразительно, что осуждающая проявления фашизма в своей стране даже в такой легкой форме, как нарисованная подростком на стене дома свастика, власть РФ (с помпой, с сардельками и пивом, завернув лучший кинотеатр города в ткань и обложив мешками с песком!) празднует выход в прокат такого фильма. Ревизионистского и апологетического. Отличный фильм на самом деле. В России мало кто сомневается в том, что немцы — храбрые воины. Магда Геббельс выглядит покруче Медеи. Актер Ульрих Маттес (Геббельс) близок к оригиналу. Для сравнения: фильм «Молох» нашего Сокурова неприятен в своей карикатурности. А ведь снят на ту же тему.

№7—8(95), июль-август 2005 года

Бир сум

Сколько себя помню, я всегда мог заработать деньги. И сколько себя помню, я старался не очень усердствовать в зарабатывании денег.

Помню, что когда еще учился в пятом классе школы, у меня проявился вполне выраженный талант к черчению. В книжном шкафу моей мамы до сих пор хранится «Словарь иностранных слов» с трогательной надписью: «Соавтору моей дипломной работы Эдику Савенко от Таисии М.». Дело в том, что в нежном возрасте 11 лет я помог соседке-студентке — вычертил ей необходимые чертежи.

В тот же самый период времени, помню, я зарабатывал деньги тем, что увеличивал для домохозяек — женщин нашего дома и соседних — выкройки из журнала «Работница», вырезал их из картона. Кажется, брал за эту работу один рубль.

По окончании школы-десятилетки я ушел со второго экзамена в вуз. Я поступал на исторический факультет Харьковского госуниверситета, но к последнему звонку, зовущему на экзамены, вдруг понял, как не хочу я быть студентом. Я сидел, помню, на подоконнике, все вокруг волновались и переживали, ожидая начала экзамена, я же задумчиво жевал яблоко. Решив, что мне не нужна судьба студента, я встал с подоконника и, не оглядываясь, ушел. Через несколько дней я уже работал монтажником-высотником в одном из харьковских строительных управлений. Там платили хорошие по тем временам деньги… Из монтажников-высотников в поисках еще более, как тогда говорили, «длинного рубля» я ушел на завод «Серп и молот», в цех точного литья. Я стал обрубщиком — большой алюминиевой кувалдой сбивал с металлической «елки» мелкие детали.

Собственно говоря, в цехе стояло немецкое оборудование для обивки деталей с «елки» пневматически, сжатым воздухом. Однако оборудование не работало. И мы — я и 50-летний дед Сережа — махали кувалдами, сидя у подножия неработающей техники,— правые руки у нас были как раздутая клешня краба. Платили в литейке очень хорошо: помню, что несколько раз зарплата моя переваливала за 300 руб. в месяц. От такого обилия денег я довольно быстро превратился в элиту рабочего класса. После двух лет такой работы мой гардероб насчитывал шесть костюмов и три пальто. Каждую субботу молодые члены нашей комплексной бригады литейщиков: Юрка-боксер, Женька, Борис и я — с девушками отправлялись в самый модный ресторан Харькова «Кристалл», он располагался в парке имени Тараса Шевченко. Там мы выпивали каждый граммов по 600—800 коньяка и успешно или неуспешно пытались подраться. Иногда нам это удавалось.

Позднее я стал одержим написанием стихов, и всякая иная, не литературная, жизнь потеряла для меня смысл.

В 1967 году я приехал покорять Москву. Покорял я ее своеобразно — исключительно тем, что сидел взаперти в комнате где-нибудь в Беляево или на Открытом шоссе у Преображенки и писал по 10 часов в день. На жизнь зарабатывал тем, что шил по заказу джинсы. Вначале брал за пошив пары брюк 10 руб., позже чуть больше — 15. Характерной чертой для меня уже тогда являлась умеренность. Я зарабатывал ровно столько, чтобы хватило на оплату комнаты, обычно это были 30 руб., и на питание — из расчета рубль в день.

Творцом идеи умеренной жизни и лозунга «Рубль в день» был художник Михаил Гробман. Я ему подражал и даже превзошел его в умеренности. Лишние деньги я считал ненужной роскошью.

Следует сказать, что, пройдя сквозь годы, я мало изменился. Позднее, живя в Соединенных Штатах Америки, я сменил тринадцать профессий, и ни одна из них не приносила мне высокого дохода. Да я и не хотел. Я хотел жить скромно, но чтобы оставалось время для писательства и свободного плавания по жизни. Когда я осел в мажордомах у мультимиллионера Питера Спрэга, я был вполне счастлив, получая 165 долларов в неделю. Правда, жил я в доме мультимиллионера, и моя комната и бесплатное фактически питание компенсировали такую низкую зарплату.

В этом же особняке на 6 Sutton Square я увидел первый в моей жизни чек на 400 тыс. долларов. Я находился в доме один, был уикенд, и я случайно обнаружил чек в конверте. Красные цифры на зеленом фоне. До сих пор помню, как я перепугался этих денег и позвонил секретарше босса Карле Фельтман: «Что делать, Карла, тут пришел огромный чек?» Я предложил его спрятать, но Карла всего лишь сказала, чтобы я положил чек ей на рабочий стол.

Мой гонорар за первый роман «Это я, Эдичка» во французском издательстве Ramsay был невелик — 28 тыс. франков (чуть больше 5 тыс. долларов), зато уже через восемь лет за роман «У нас была великая эпоха» я получил аванс в 120 тыс. франков.

Некоторое презрение к деньгам осталось у меня на всю жизнь. Я понимаю, что они нужны. На деньги можно изготовить множество флагов НБП или купить для партии автомобиль. Однако мне лично не нужно большое количество денег. Я так никогда и не купил себе квартиры ни в одной стране мира; пара джинсов и несколько пиджаков вполне удовлетворяют мои материальные запросы.

Когда я сидел в тюрьме, то совсем отвык от вида денежных знаков и, выйдя на волю, с любопытством их разглядывал. Банковские билеты разных стран вызывают во мне скорее эстетические переживания. Вот на столе передо мной лежит зеленоватая бумажка, банкнота Банка Узбекистана ценностью в один сум — «бир сум». Геометрические узоры, герб с птицей и полумесяцем, дерево, здание и фонтан — вот что изображено на этой истертой банкноте.

Когда я стану немощным и старым, я хотел бы сидеть у мечети в старом азиатском городе, в Бухаре или Самарканде, босой, в рваном черном халате нищего. И чтобы передо мной на коврике лежали медные древние монеты и истертые до дыр банкноты. Это будет хороший конец для такого человека, как я.

№9(96), сентябрь 2005 года

Фотографы моей жизни

Часть жизни я прожил рядом с модой, с миром гламура, фотографии, высмеивая его и, должно быть, втайне наслаждаясь им.

Достаточно сказать, что две моих жены были моделями, одна работала в модных журналах, моя нынешняя любимая женщина — модная актриса, а сам я — до дыр зафотографированный персонаж мира культуры и политики вот уже четверть века. Так что предмет я знаю.

В начале 70-х в Москве меня и мою даму сердца Елену снимали фотографы Лев Нисневич и Вадим Крохин, оба имели отношение к «Литературной газете». Теперь, рассматривая снимки тех лет, я оцениваю их фотоработы очень высоко — они оригинальны и ни в чем не уступают творениям западных мэтров соответствующего времени. Обнаженная Елена, сидящая на серебряном подносе, и я, стоящий над нею молодой человек, смахивающий на Боба Дилана,— это очень неплохое дело рук Нисневича. Впоследствии он выехал в Соединенные Штаты и попытался стать фотографом там. Однако судьба его не сложилась. Я даже не знаю, жив ли он.

Крохин делал поразительные и изобретательные фоторепортажи. Совсем недавно я нашел десятка два оттисков и был поражен их современностью — а ведь им уже более 30 лет. Там есть я, молодой человек, одиноко лежащий на раскладушке в пустой комнате,— этакий портрет одинокого экзистенциалиста. Я повидался с Крохиным в начале 90-х, он занимался в то время электроникой, какими-то жуткими опытами по созданию виртуальных ощущений. Что с ним сейчас — тоже не знаю.

В Нью-Йорке, когда я там появился в феврале 1975 года, работало множество русских фотографов. Нескольким из них помогал Алекс Либерман, арт-директор всех журналов Conde Nast, муж Татьяны Яковлевой, некогда любимой женщины Маяковского. В частности, помогал он Лёне Лубеницкому, рыжему фотографу из Ленинграда. Лубеницкий впоследствии сделал несколько ставших классическими портретов Бродского и мой, времени написания «Эдички». Там я с крестом на шее, с шапкой волос, увиден как бы объективом «рыбий глаз». Сам себе я там не нравлюсь, однако признаю портрет талантливым творением. Из соображений, ведомых только ему, Лубеницкий работал тогда ассистентом Ричарда Аведона, лучшего фотографа журнала «Вог». Помню, что из любопытства я пришел в студию Аведона и наблюдал, как Леонид (все называли его Лёнька) устанавливал свет, зонты-отражатели. Мне это показалось дико смешным, однако Лёнька утверждал, что все это — «система» и что ему удалось проникнуть в «систему Аведона». Я находил, что фотографии Аведона холодны и как бы залакированы, безжизненны; нахожу и сейчас. Сам Аведон (как-то мы оказались за одним столом на приеме в доме Либерманов) оказался вежливым и сдержанным человеком. Однако Лёнька говорил, что Аведон — тиран для тех, кто с ним работает.

Соперником Лубеницкого (все русские негласно соревновались, кто большее количество раз опубликуется в модных журналах) был тогда Саша Бородулин, сын известного советского фотографа, впоследствии уехавшего в Израиль. На стене у меня сейчас висит фоторабота Бородулина 1977 года — пляж Кони-Айленд (Нью-Йорк), тысячи человек вошли в воду в сизой дымке, в этой туче икринок — множество черных тел. Пляж — пригородный, бедный, такой своего рода мокрый ад. Бородулин в те годы много снимал бедных, черных и испанцев.

Помню груды тел на его фотографиях. В чем-то Бородулин опередил свое время. Если бы у него были связи и он бы вовремя издал фотоальбом «Нью-йоркские пляжи», с которым тогда носился, то, думаю, он сразу стал бы модным и дорогим фотографом. Но что-то ему помешало осуществить этот проект.

Не помню теперь, где я впервые увидел работы Хельмута Ньютона, мне кажется — в журнале «Интервью» Энди Уорхола (редактором там был Боб Колачелло). Я очень хотел попасть на страницы этого журнала, я был честолюбив. Так вот, меня волновали фотографии Ньютона, чувственные, обыгрывающие какую-либо ситуацию, полные интриги.

Мир высокой моды сталкивался на фотографиях Ньютона с темными переулками ночного города, в драматических ситуациях оказывались его модели, и из столкновения рождался тонкий, пряный и несколько извращенный эротизм.

Я, преуспевающий слуга мировой буржуазии, помню, пошел на презентацию фотоальбома Ньютона в магазин «Риццоли» на 51-й улице. Года вот, правда, не помню. (Преуспевающий слуга — потому что работал house-keeper, держателем дома у мультимиллионера Питера Спрэга.) Он сидел в полумраке богатого магазина, полки которого были полны книг по искусству, посреди мебели старого дерева, отделанного кожей, носатый и почему-то одинокий, без сопровождающих лиц. Анонс о том, что он будет подписывать свой альбом, поместила «Виллидж Войс», и я предполагал, что в магазине соберется толпа обожателей, но кроме меня и десятка стареющих красавиц никого не было. Я долго ходил кругами, перелистывая книги, которые меня не интересовали, стесняясь подойти, и осмелился, может, только через полчаса. Позволить себе купить дорогущий альбом я не мог, он стоил больше моего месячного жалования «держателя дома». Поэтому по примеру пожилой дамы, только что отлепившейся от мастера, я протянул ему блокнотик. «Подпишите, пожалуйста, я очень ценю Ваши фотографии. В них — новый городской эротизм. Вы элегантны…» — и тут я запнулся. А он заулыбался, помогая мне, и протянул руку за моим блокнотом. «Вот у Вас есть Picture, где юная модель… мини-юбка, чулки, резинки выглядывают из-под юбки… стоит на крыше здания складского типа. Ночь, слабые струи света…» — «Да, да, спасибо»,— пробормотал он, прервав меня, поспешно написал что-то в блокнотике и вернул его мне. Почему-то мне показалось, что он меня боится. И я покинул магазин. Автограф Ньютона я подарил тогда же какой-то случайной пассии, красивой медсестре.

№10(97), октябрь 2005 года

Photographers of my life

Eduard Limonov

I spent part of my life with fashion, with the world of glamor and photography, all the while deriding it, but perhaps, secretly relishing in it.

It's enough to say that two of my wives were models, one worked for fashion magazines, and my lovely current wife is a young actress ― while I've been a figure of world culture and politics who has been photographed to death for a quarter of a century already. And so I know my subject well.

In Moscow in the early 70s, my ladylove and I had our pictures taken by the photographers Lev Nisnevich and Vadim Krokhin, both of whom were associated with the Soviet arts magazine Literaturnaya Gazeta. Today, looking at pictures from back then, I highly value their photography work ― they were true originals and in no way inferior to the Western heavy-hitters of the era. A nude Elena seated on a silver salver, and me as a young man standing over her Bob Dylan style ― that was quite a piece of art by Nisnevich. He subsequently went to the United States and tried to become a photographer there. However, that was not be be his fate. I don't even know if he's still alive.

Krokhin produced striking and ingenious photo essays. Not long ago, I found a score of prints and was amazed by their modernity ― even though they were already more than 30 years old. There I am, a young man, lying all alone on a cot in an empty room ― what a portrait of a lonely existentialist. I when I caught up with Krokhin at the beginning of the 90s, he was into electronics and some weird experiments to create virtual sensations. But as to what he's up to now, I haven't got the slightest idea.

There were quite a lot of Russian photographers working in New York when I arrived there in February 1975. Some of them were helped out by Alex Lieberman, the art director at Cond Nast Publications and the spouse of Tatiana Yakovleva, who was once the darling of Mayakovsky. In particular, he helped out Leonid Lubenitsky, a redhead photographer from St. Petersburg. While I was writing, «It's Me, Eddie», Lubenitsky made several portraits of Brodsky and I that would become classics. There I am with a cross around my neck and a full head of hair, seen as if through a «fish-eye» lens. I don't like myself in it, but I do admit that the portrait is a creation of a man with talent. For reasons known only to himself, Lubenitsky was then working as an assistant to Richard Avedon, the best photographer for Vogue magazine. I remember when curiosity got the best of me and I walked into Avedon's studio and watched how Leonid (everyone called him Lionka) was setting up the lighting and flash-reflecting umbrellas. He seemed to be doing it in an overdone way that was funny to me, but Lionka held that all of it was part of a «system», and that he had been able to glean insight into «the Avendon system». I then found and still find Avedon's photos to be cold and somehow lifeless. Avedon himself (as it turned out I sat next to him at dinner-party at the Liebermans) turned out to be a courteous and reserved man. However, Lionka said that Avedon acted like a tyrant to those who worked with him.

Lubenitsky's rival (all Russians take part in an undeclared competition to see who gets published the most in fashion magazines) at the time was Sasha Borodulin, the son of the famous Soviet photographer who later left for Israel. Hanging on my wall at home is a 1977 photography piece by Borodulin featuring Coney laland Beach in New York, where thousands of people, mostly blacks, relax in the water on a gray, hazy day. The beach is in a poor neighborhood outside the city center, a kind of waterfront hell. Borodulin devoted much of his work at the time to poor people, blacks, and Hispanics. I remember the masses of bodies on his photographs. In a way, Borodulin defined his times. If he had had the connections and published the «Beaches of New York» photo album that he then carried around with him at the right time, I think that he would have immediately become a fashionable and highly prized photographer. But something or another hindered him in completing that project.

I no longer remember when I first saw the work of Helmut Newton, I think it was in Andy Warhol's magazine «Interview» (Bob Colacello was then the editor). I had really wanted to appear on the pages of that magazine, I was ambitious. Netwon's photographs really moved me, they were sensuous, always playing out some situation or another, and full of intrigue. In Newton's photographs, the world of high fashion collided with the dark alleyways of the city at night, his models were placed in dramatic situations, and the collision resulted in a delicate, spicy, and somewhat perverse eroticism.

Having been a successful servant of the world bourgeoisie, I remember going to a presentation of Newton's photo album at Riccoli's on 51st Street. I can't recall, however, exactly when that was (As a successful servant because I was then working as a house keeper for multimillionaire Peter Spreg). Newton sat in the semidarkness of an expensive store whose shelves were filled for books on art, among burly wood furniture trimmed with leather. He was long-nosed and for some reason alone, without an entourage. The «Villige Voice» had printed an announcement that he would be signing his album, and I had expected that the store would be filled with crowds of admirers, but there was nobody there except for me and a dozen former models. I walked in circles for a long time, leafing through books that didn't interest me, all the while too shy to approach him. It took me a half-hour to work up the courage to walk up to him.

I was unable to buy the super-expensive album, it cost more than my monthly wages as a housekeeper. That's why, following the example of the older lady who had just been up to the master, I offered him a notepad to sign. «Could I please have your autograph? I really appreciate your photographs. They demonstrate a new urban eroticism, you're quite elegant…» That's where I started to stumble. But he smiled, and helped me out by taking my notepad in his hand. «You've got a picture where a young model… a mini-skirt, stockings, and panties peeking out from under the skirt… she's standing on the top of a warehouse. It's night, weak beams of color…,» I stammered. «Yeah yeah, thanks,» he muttered, cutting me off, and hurriedly writing something in the notepad and then returning it to me. For some reason, it seemed that he was afraid of me. I got out of the store. I gave Newton's autograph to my current flame, a beautiful nurse.

«Depesha» (http://depesha.com/), vol.4, 2010-2011

Мои быстрые десять

Благословенный 95-й! Счастливый и несчастный. В тот год, 5 февраля, я подписал с Москомимущества договор об аренде помещения по 2-й Фрунзенской улице, дом 7 — он и стал первым штабом Национал-большевистской партии, знаменитым «бункером», который впоследствии не раз осаждал ОМОН.

Из этого «бункера» национал-большевики уезжали на «акции» и в тюрьмы, в «бункере» же они влюблялись и женились, выпускали газету «Лимонка». Туда я приехал с Павелецкого вокзала, освободившись условно-досрочно из колонии №13 в Саратовской области в 2003 году.

В феврале 95-го это был еще гнусный подвал, в котором пьянствовали жэковские «газовщики» и бегали орды огромных и жирных черных американских тараканов. И тараканы эти умели летать! Правда, почему-то делали это редко. В марте волевым решением я, вместе с первыми национал-большевиками, изгнал «газовщиков», и мы начали ремонт помещения своими силами. Вскрыли полы и ужаснулись: тысячи тараканов плодились и размножались в сыром пространстве между бетонным полом и деревянным настилом. Мы собрали все наши силы и стали давить насекомых, крушить перегородки, штукатурить стены, красить и, самое изматывающее, прорубать себе дверь — из окна, выходящего на улицу.

Принимала участие в этом и Наташа Медведева. Помню ее в каких-то полосатых штанах, в резиновых перчатках, брезгливо красящую стену. В том же году, 11 июля, мы с ней расстались. Я остался один в красивой маленькой квартире на Арбате, напротив театра Вахтангова. Мне было тяжело, я переживал разрыв, но никому этого не показывал.

Руководитель — я строил «бункер», сам выложил лестницу, ведущую с улицы в бывшее окно, а ныне дверь. Строил так усердно, что сжег цементом кончики пальцев. Есть фотографии: первые национал-большевики, лидер «Коррозии металла» — Паук и я яростно долбим грунт ломами и лопатами…

По вечерам я посещал «Эрмитаж» — его тогдашняя владелица Света Виккерс была мне хорошо знакома. Там я смотрел немые фильмы, танцевал — старался забыть о жене Наташе. Часто с помощью алкоголя — а как еще забывать, я способов не знал. Помню, как несколько ночей подряд я, нетрезвый, увлекательно беседовал с Борисом Гребенщиковым, тоже нетрезвым, о национал-большевизме.

К осени я встретил девушку, в которую влюбился, дочь художника. Я прожил с ней с переменным успехом несколько лет.

В сентябре 96-го на меня напали, подкараулив, когда я вышел из бункера один. Молча ударили сзади по черепу и, когда я упал, стали бить ногами по голове и лицу. В результате я остался с травмами глазного яблока обоих глаз на всю оставшуюся жизнь.

Весной 97-го я уехал в Казахстан, в Кокчетав, узнав, что казаки хотели отторгнуть Кокчетавскую область от Казахстана. Меня и группу национал-большевиков, всего 9 человек, там арестовали, а затем мы бежали через четыре страны Средней Азии в Таджикистан, в 201-ю дивизию. Впоследствии вся эта приключенческо-экзотическая история получила название «Среднеазиатский поход НБП». В ней изобиловали экзотика и ужасы. Из экзотики — эпизод, когда я попал в Алма-Ате на день рождения дочери Нурсултана Назарбаева, Дариги, а ужасы мы испытали в Узбекистане президента Каримова. Там царил такой чудовищный произвол ментов, что несколько раз мы могли быть убиты — но не случилось. В конце 97-го наш «бункер» в Москве взорвали. Виновных не нашли.

Весной 98-го дочь художника ушла из моей жизни. А в июне пришла вступать в нашу партию Настя Лысогор, хорошенькая, как ангел, и мы очаровались друг другом, хотя разница в возрасте у нас была вопиющая — 39 лет! В том же 98-м, в апреле, по нелепому, вроде бы бытовому поводу случился партийный раскол.

Александр Дугин, мой соратник и большей частью друг (вместе мы основали партию), ушел с небольшой группой московских партийцев. Вместе с ним ушел правый, несколько реакционный дух из партийного флакона. Удивительно, но раскол сделал меня более свободным в духовном плане, и я без оглядки пошел вкалывать как проклятый: рассылал тысячи писем, ездил по регионам, и в результате мы провели в октябре Первый общероссийский съезд партии. Оказалось, что нас очень много, и мы с восторгом дивились тому, что в зале кинотеатра «Алмаз» сидят партийцы из 47 регионов. Тот, кто думает, что партийная работа — сплошная скука, а политика — грязь, просто не знает, насколько увлекательна эта деятельность. Мы добывали для партии стулья, первые пишущие машинки, ткань для флагов и чувствовали, что участвуем в создании легенды и творим Историю.

Одновременно развивалась моя любовная история. Глубокой осенью 98-го Настю выгнали из дома — она пришла ко мне с огромным рюкзаком, и мы стали жить вместе. Ей было тогда 16 лет, она еще училась в школе.

В ноябре 98-го Министерство юстиции не зарегистрировало НБП в качестве политической партии. В 99-м был первый налет на штаб, после того как национал-большевики на презентации фильма Никиты Михалкова «Сибирский цирюльник» разбросали листовки, изобличающие его как друга Назарбаева — «палача» русских в Казахстане. Михалков, по нашим сведениям, попросил тогдашнего министра МВД Степашина устроить набег ребят из ФСБ и из Мура на «бункер». В марте нацболы в ответ забросали Михалкова яйцами. Первый арест двух национал-большевиков Бахура и Горшкова.

А дальше История понеслась в спешном темпе. В августе 99-го 15 национал-большевиков арестованы в Севастополе за мирный захват башни Клуба моряков. В ноябре 2000-го трое наших товарищей по партии арестованы в Риге за мирный захват башни собора Святого Петра в знак протеста против дискриминации русских в Латвии. В апреле 2001-го я и несколько товарищей арестованы в Республике Горный Алтай, в горах на границе с Казахстаном. Нас поместили в тюрьму «Лефортово», потом судили в Саратове.

В 2003-м, летом, я приехал в «бункер» с Павелецкого вокзала. С осени 2003-го непрерывные акции национал-большевиков нервируют Кремль и дестабилизируют обстановку.

В августе 2004-го национал-большевики в знак протеста против монетизации льгот захватывают мирным путем кабинеты в Министерстве здравоохранения. Семеро арестованы и приговорены к пяти годам заключения. Впоследствии эти сроки были чуть снижены.

14 декабря 2004 года 40 национал-большевиков входят в приемную Администрации Президента с книжечками Конституции РФ и листовками, призывающими Президента уйти в отставку.

К новому, 2005 году сам собой разладился и ослаб мой союз с Настей и затем прекратился совсем. В апреле я встретил на выставке актрису Екатерину Волкову. Любовь с первого взгляда.

Суд над 39 национал-большевиками продолжается и показывает жестокость и одновременно растерянность режима.

Я оглядываюсь на 10 лет моей жизни… Нет, я не хотел бы прожить их иначе.

№11(98), ноябрь 2005 года

Через Москву

Я ушел, холодно ее поцеловав. (Она пахла глубоким сном, подсохшей слюной и была голая). Она закрыла за мной дверь, при этом мы что-то друг другу пробормотали. «Эти женщины…» — только и успел подумать я.

За дверью стоял легкий холод, снега не было. Меня ждал Димка, бритый, уверенный в себе. В машине за рулем сидел Стас в бейсболке. Я опустился на заднее сиденье, Димка — на переднее, и мы рванули. В машине тонко пахло бензином, и я подумал, что тут уютно. И хорошо, что у меня есть политическая партия. Без партии я вышел бы сейчас, унылый, погруженный в свои индивидуальные проблемы, и было бы мне тяжело. Я бы подозревал ее в том, что ее любовь ко мне проходит, что у нее появился интерес к другим мужчинам. Сейчас я заподозрил, что ее любовь проходит, что у нее просыпается интерес к другим мужчинам, но у меня есть политическая партия: обязанности, борьба, у меня люди сидят в тюрьмах, мне не до нытья и не до переживаний.

В машине слабо пахло бензином, ибо это была рабочая русская машина, купленная мной в год, когда я вышел из тюрьмы. Она побывала в двух авариях, она выглядела как национал-большевик со шрамами, она была боевой подругой, верной подругой, не то что некоторые. Однажды моей «Волге» подрезали тормоза и потом позвонили мне по мобильному: «У вас продается «Волга 3110»?» Я ответил, что нет, что ошиблись номером, а через час Стас, Димка и еще два партийца чудом не влетели в столб вблизи Рижского вокзала. Еще четверо суток назад у «Волги» был брат, партийный автомобиль «Соболь», но его сожгли. Сожгли в отместку за то, что 8 ноября 22 национал-большевика пришли в приемную Госдумы и Совета Федераций на Моховой и вручили петицию — каждый по петиции — с текстом, обвиняющим президента страны в преступлениях.

Политика. За мою политику я уже сидел в трех тюрьмах и в колонии. Эти женщины… Эта политика. Эти русские. Эта Россия…

За окнами «Волги» тёр свои улицы о ее стекла город с бабьим чухонским именем — Москва. Баба — она и есть баба. Москва меня никогда не хотела. Самое большее, на что пошла,— дала мне в сентябре 1973-го временную прописку на год. Еще я сидел в ее, Москвы, тюрьме со среднего рода именем — Лефортово, построенной в виде буквы К, первой буквы немецкой транскрипции имени русской императрицы Катерины II, Екатерины. Опять баба.

Город с бабьим чухонским именем Москва… Некрасивая, рыхлая баба, безобразно рассевшаяся сиськами, ляжками и задом как бы на семи холмах. Что я тут делаю? Человек с редчайшей группой крови — АВ, то есть АБ,— их всего-то полтора миллиона на планете, в основном в Палестине и в Ливане. Ученые недавно нашли на трех христианских святынях капли древней крови и идентифицировали кровь — оказалась группа АБ. Может, я родственник Христа? Смущает ли меня такое предположение? И все же интересно, откуда у меня такая редкая группа крови? Я не связан с Палестиной или с Ливаном, мои предки — с верховьев Дона и из Нижеюродской губернии, с матушки-Волги. Опять баба! Волга — мокрая баба. Москва — баба.

И моя подруга актриса… Собственно, что я могу ей предъявить? Я не мог приехать к ней за сутки до этого, вот она и оттянулась с друзьями. Выяснилось, что приехала в пять утра, сама же и сказала. Довез ее человек, который ей нравится. Ну как нравится? Просто талантлив якобы в своей профессии. Что я могу ей предъявить? А ничего. Дома надо сидеть, если любимый человек не может в этот вечер с тобой встретиться. Другой взгляд на вещи тот, что… моя жизнь — жизнь председателя радикальной политической партии, которого правящая группа считает своим врагом,— несвободна. Пойти в ресторан — возникают проблемы безопасности, пойти погулять по тем улицам, где заблагорассудится,— нельзя. Каждый заход в дом и выход из дома — с участием партийных охранников-товарищей. Меня прослушивают круглые сутки — и телефоны, и помещение, в этом я убедился еще во время своего процесса, когда Главное Следственное Управление ФСБ представило в качестве доказательств 34 аудиокассеты с записями моих разговоров. Да, моей подруге не сладко. А еще — связь со мной вредит ее карьере… Ну это еще как сказать…

Димка со Стасом хохотали. Мы уже ехали по Тверской, близко к памятнику Долгорукому. Я понял, почему они хохочут, взглянув на знакомую высокую витрину обувного магазина. Едва ли не всякий раз, проезжая мимо, мы застаем национал-большевика по кличке Ирокез моющим витрину магазина. Или еще одного, по кличке Ефрейтор. Дело в том, что многие нацболы вкалывают в обслуживающем секторе: моют стекла, работают охранниками в клубах или разгружают составы вместе с таджиками. Точно как в фильме «Бойцовский клуб».

Как хорошо, что я в партии. Иначе бы я сейчас изводил себя мыслями о моей подруге, но я в парии… пахнет бензином… и пацаны хохочут на передних сиденьях. И можно встретить на улицах бабы-Москвы своих партийцев. Ирокез сейчас не работает мойщиком витрин, 29 августа в схватке с наемными нападавшими ему сломали кисти рук. Он защищал голову от бейсбольных бит, которыми его избивали. Нацболов было семеро, включая двух девушек, а нападавших — около трех десятков. Хорошенькой жизнью мы, национал-большевики, живем: у нас жгут автомобили, ночами нас подкарауливают и нападают сзади.

Моя подруга актриса… Ей, конечно, трудно привыкнуть к моей жизни. Люди свободных профессий, как правило, живут жизнью богемы. У них есть личная жизнь и профессиональная жизнь. А у меня — личная, профессиональная, политическая, да еще и вот эта криминально-шпионско-подследственная. Я объект разработки. Не удивлюсь, если Патрушев видит на своем столе еженедельный рапорт о моей деятельности. Нет-нет, я не преувеличиваю. Они «считают» — я попытался вспомнить цитату из заявления по случаю создания движения «НАШИ» от 1 марта сего года. Движение создается, писали они, «как ответная реакция на растущую популярность в интеллигентских кругах политического растлителя малолетних Эдуарда Лимонова». Во как! Такая же формулировка была вынесена афинским ареопагом по делу Сократа. Пришлось ему пить цикуту. В политическом растлении малолетних граждан Иудеи обвиняли и арамейца Иисуса по прозвищу Христос… у меня с ним общая группа крови. А какая, интересно, группа была у Сократа? Может быть, все дело в группе крови? Бунтуют всякие, а вот политические растлители — с группой АБ?.. Интересно бы знать, какой группы была кровь у Разина Степана Тимофеевича и у Пугачева Емельяна Ивановича. Может, тоже — АБ? Мой отец, кстати, родился в тех же местах, в верховьях Дона, ныне Воронежская область, где родился отец Степана Разина. Вот бы списаться с местными специалистами по переливанию крови и получить от них кровяную статистику… Мой мобильный телефон подал голос. Это была моя актриса. «Эдичек!— сказала она,— у тебя какие планы? Я тебя очень люблю, слышишь…» Мы договорились встретиться у меня. В машине пахло бензином. Суровая, но яркая терлась о «Волгу 3110» Москва. И все же — как хорошо, что я председатель радикальной партии. Это возвышает меня и облагораживает.

№12(99), декабрь 2005 года

Вкус и стиль

Я не люблю цветные газеты — от них несет аляповатой пошлостью курортных фотографий. Не выношу также и газеты таблоидного формата, то есть A3,— они сразу характеризуют газету как мелкотемную, незначительную. Мой любимый фомат — классический, формат London Times и New York Times, старой «Правды», Le Monde или Figaro.

Моя любовь к классическому газетному стилю не значит, что я старомоден. Это значит лишь, что у меня классический вкус к газетной полиграфии.

В свое время, в конце 70-х, меня многому научили американцы. Причем это были лучшие из американцев. Мой босс — мультимиллионер Питер Спрэг был владельцем стильных компаний. В те годы, например, ему принадлежала британская автомобильная компания Aston Martin — на ее автомобиле, если помните, разъезжал по своим делам один из Джеймсов Бондов. «Остины» собираются вручную, одна небольшая бригада делает весь автомобиль. Цены на «Остины» даже в те годы были экстремальные: кабриолет стоил 150 тыс. долларов.

Однажды принадлежащий Питеру «Остин» сгорел у нас прямо перед окном резиденции босса в Нью-Йорке, на Six, Sutton Square. Тот, кто видел фильм Вуди Аллена «Манхэттен», видел и Sutton Square — фильм снимали у нас: конец Sutton Square упирается в Ист-Ривер.

К боссу (у которого я работал house-keeper, то есть «держал» дом) приезжали его приятели и партнеры по бизнесу. Однажды в доме появился председатель Совета директоров фирмы Rolls-Royce на элегантном небольшом «Роллсе», темно-сером, с тонкой антрацитовой искрой. Сам председатель Совета директоров был одет в такого же цвета, как «Роллс», почти черный двубортный костюм с искрой. Я спросил, почему у него такой скромный «Роллс», ведь я даже не сразу понял, что его автомобиль — изделие его же фирмы. Он ответил, что автомобиль должен быть сдержанным и выглядеть как классический английский костюм из кашемира. «Вот как мой костюм»,— добавил он.

Как-то вечером босс сообщил своей личной секретарше Карле Фелтман, что не собирается брать своего родственника, мистера Ричардсона, управляющим в электрическую компанию в Массачусетсе, потому что не может доверить компанию человеку, который носит зеленые носки… Я ходил покупать боссу нижнее белье в магазин «Блуминг-дэйл» и довольно быстро усвоил вкусы лучших американских джентльменов: носки черные — хлопчатобумажные либо шерстяные, но всегда черные; трусы — черные, в крайнем случае темные (трусы продавались в тубах, по три в тубе). Рубашки у джентльмена должны быть фирмы «Астор» и т.д.

Питер Спрэг — отпрыск знаменитой семьи изобретателей и инженеров, его дед Фрэнк Спрэг получил премию имени Эдисона в 1913 году (первый лауреат этой премии). Он изобрел, то есть сконструировал, первые линии знаменитого нью-йоркского сабвея. Он же и построил сабвей. Корни Спрэгов уходили далеко в Англию, они были настоящими WASP: White Anglo-Saxon Protestant — Белые, Англо-Саксонцы и Протестанты. Короче, достойные люди, не какие-то безродные ребята в клетчатых костюмах. Именно у таких достойных людей я многому научился в 1977—1980 годах, когда жил и работал в этом экстраординарном частном доме о пяти этажах. В той своей позиции я имел дело с арабскими шейхами, с конгрессменами и сенаторами, с английскими лордами. Все эти люди либо останавливались в доме Питера Спрэга (у нас было несколько гостевых комнат), либо приходили к нему на встречи. И все они не могли миновать меня, я же был house-keeper, держал дом.

Кстати, однажды у нас появился английский лорд, очень похожий на Черчилля, некрасивый, с крупным лицом работяги. Лет ему было за 70, он только что женился на хрупкой блондинке-аристократке лет 60-ти. И вот он приехал в Нью-Йорк, в свадебное путешествие. С собой лорд привез из Британии какое-то количество бутылей виски. Каждое утро, незадолго до 12 часов, тщательно одетый, он появлялся на обширной кухне нашего дома, с нетерпением поглядывая на часы. В 12 без нескольких минут он наливал из британской бутыли свой шотландский скотч и добавлял туда каплю воды из-под крана. Ровно в 12 он опускал свои губы в скотч. Когда я при первой нашей встрече предложил ему лед (мой босс Питер пил виски только со льдом), лорд брезгливо отказался: «Это американцы пьют виски со льдом и тем портят его, Эдвард,— пояснил он.— Только каплю воды, чтобы виски обрел вкус, среагировал на воду». Лорд вел свое происхождение от военачальника, участвовавшего с нормандским герцогом Гийомом в битве при Гастингсе, а было это в темном 1066 году.

Русский парень, я ходил среди джентльменов и обучался у них — видимо для того, чтобы через пару десятков лет создать национал-большевистскую партию в морозной Москве. Истинно говорю вам: связь поступков между прошлым и будущим существует. За кажущейся невнятицей одной отдельно взятой судьбы, в частности моей, просматривается сценарий, только до поры до времени он не очевиден. Впрочем, какие-то искры вспыхивают. Как раз в 1977—1979 годах, когда я служил house-keeper в Нью-Йорке, я писал книгу «Дневник неудачника», на страницах которой рассыпаны эпизоды моей будущей жизни. «Я люблю запах маленьких экстремистских газет, которые призывают разрушать и ничего не строить»,— написал я в «Дневнике», чтобы через 17 лет основать «Лимонку».

Эпизод с войной в ботаническом саду, «где, как бананы, гнили наши раны», я вспомнил на войне в Абхазии, когда русский хирург рассказывал мне о том, как быстро гниют раны в субтропическом климате. Шел 1992 год. На шоссе, идущем вдоль Черного моря, на важнейшей трассе, связывающей Новороссийск, Туапсе и Сочи с Сухуми и Батуми и дальше с Турцией, лопнул асфальт. На обочине рос двухметровый не то бамбук, не то лопух, и его снизу пытались обглодать две грязно-розовые большие чушки с деревянными воротниками на толстых шеях. Пляжи, которые полсотни лет, как тюлени, заполняли москвичи, питерцы, петрозаводцы и другие «московиты», до кромки прилива заросли травой в рост человека. Природа выглядела элегантно, хотя и консервативно, как костюм и автомобиль председателя Совета директоров фирмы Rolls-Royce. У войны оказался отличный вкус, и потому она выработала выдающийся стиль.

№01—02(100), январь-февраль 2006 года

Дневник писателя

Уже шесть лет прошло после того, как я написал «Книгу мертвых», думаю я, сидя за столом на конспиративной квартире. За высоким окном, в верхней половине которого видно серое московское небо, температура минус 22 градуса.

Конспиративной квартирой я называю помещение, где я живу последние месяцы, скорее в шутку. Поскольку какая может быть соблюдена конспирация, если я, лидер радикальной политической организации, нахожусь под колпаком у российских спецслужб?

Впрочем, я не об этом. Я о «Книге мертвых». Издатель Константин Тублин («Лимбус-пресс») время от времени подбивает меня написать продолжение «Книги мертвых»: «Ведь уже столько людей умерли вокруг вас, Эдуард!» Тублин выступает адвокатом Дьявола, думаю я. Писать о мертвых — грустный бизнес. Однако я вынужден согласиться с ним: близкие и знакомые мрут вокруг меня с большой скоростью. В феврале 2003-го, когда я еще сидел в Саратовском централе, погибла моя жена Наташа Медведева. Хотя мы и расстались с ней в 1995-м, развестись, однако, не удосужились, и потому я теперь «вдовец», таково мое официальное именование по отношению к браку, мой матримониальный статус, так кажется? В марте следующего, 2004 года умер мой отец, в возрасте 86 лет. Когда умирают такие близкие люди, то целые пласты жизни ложатся на глубокое дно, в прошлое, становятся верхним слоем Истории.

Я, наверное, бесчувственный человек, ибо, признаюсь, не почувствовал должным образом этих двух смертей: жены, с которой прожил 13 лет, и отца — человека, давшего мне жизнь.

*

Вот как это выглядело. (Смерть, точнее известие о смерти, это не грустно, это странно…) 4 февраля 2003 года, шесть утра. Саратовский централ, 3-й корпус, где сидят тяжелостатейники, камера с зелеными стенами, красной дверью, зеленым старым, каменным, в трещинах полом. Койки покрашены в синий цвет. Лампочка под сводчатым потолком. Черно-белый телевизор на полке под окном, затянутым решетками, включен, но без звука. Я стою уже в тулупчике, готовый к выходу на «суд — допрос». Мне предстоит противная долгая церемония медосмотра, потом несколько обысков, на мне несколько раз защелкнут наручники, прежде чем я доберусь до Саратовского областного суда, где вот уже восемь месяцев судят меня и пятерых моих товарищей.

За несколько дней до этого утра, 31 января, прокурор Вербин запросил для меня сначала 25 лет тюремного заключения по четырем статьям, но, принимая во внимание мой возраст, престарелых родителей и так далее, остановился на 14 годах строгого режима…

Я стою, жду. Слышен лязг ключей с нижних этажей. Он все ближе. Выкликаются фамилии, открываются двери, закрываются двери…

Обернувшись на телевизор, я внезапно вижу лицо Наташи Медведевой. Подхожу и поворачиваю ручку громкости. «В ночь со 2 на 3 февраля умерла певица и писательница Наталья Медведева, жена Эдуарда Лимонова, находящегося сейчас…» — говорит диктор НТВ. Одновременно я слышу лязг и стук дверей, стремительно приближающийся ко мне. И легкое дуновение, вызванное тем, что перевернута страница Истории. И некоторое удовлетворение от того, что судьба моей подруги оказалась достойно-трагической. Стук ключей в дверь. Хриплый голос невыспавшегося «разводного» с примесью саратовской «Примы»: «Савенко? Суд-допрос!» И дверь уже хрустит средневековыми замками. Сейчас мне не до мертвой Наташи будет. Подумаю о ней, когда посадят в «стакан», там никто не помешает…

В «стакан» я попал не скоро, часа через два. Конвойные запоздали, потом ждали медсестру. Затем мне посочувствовал конвоир Гриша, он видел «Новости» по НТВ, а уже сидя в темноте «стакана», растирая закоченевшие от холода ноги, я получил приветствие от Цыганка. Его повезли в тот же суд, что и меня,— в Саратовский областной, опять после побега. «Как ты, Эдик?» Нормально, ответил я. У него пожизненное, чего я ему о Наташе буду?

В «стакане» я подумал, что никаких сомнений нет: смерть ее, Наташи, связана с этими 14-ю годами, которые мне запросил прокурор. Иначе чего бы она так угадала умереть через два дня после речи прокурора Вербина? Ну ясно, мы не жили уже вместе, но между нами всегда оставалась связь уважения и придирчивой ревности. Кто честнее, кто трагичнее — так мы особо соревновались. И я ее всегда задирал: и в «Анатомии героя», и в книге «В плену у мертвецов», вышедшей к тому времени, она читала, там есть жутко неприятная для нее сцена нашего свидания в «Лефортово». Она кричала надсадно адвокату Беляку в телефонную трубку, задыхаясь от злости и срываясь на плач: «Да как он мог! Да он что?» — и, безумная, угрожала мне чуть ли не кулаками своего сожителя…

Вечером молчаливые сокамерники посмотрели со мной более подробный репортаж по НТВ о смерти Наташи. Когда сказали, что она умерла во сне, меня оставили последние сомнения: Наташа умерла от овердозы героина намеренно.

Последние годы были для нее неудачными, не осуществились мечты о славе, не приняли ее музыку… Сожитель… ох, этот ее сожитель, за ним волочилась репутация наркомана.

Когда-то я сказал ей, что смерть от героина — самая легкая из возможных. У нее всегда было мрачное мировоззрение, несмотря на взрывную веселость. И узнав вечером 31 января, что прокурор запросил мне 14 лет, не веря, что мне удастся уйти из плена мертвецов, она получила еще целое ведро мрачного дегтя в собственную свою трагичность и решила не жить. Я довольно часто вижу ее во сне. Могла ли она еще жить? Ну, могла, только зачем? Она прекрасна в формате своей жизни: подлинная, трагическая, пропащая. Темная дочь России.

*

Отец мой умер от старости. И от того, что уже не хотел жить. Решительно отказался жить, лежал, предоставляя матери ухаживать за собой. Она водила его в туалет и надорвала спину, подымая его, если он падал. Видимых причин его смерти не обнаружено. Он достиг каких-то целей, не видных нам, и больше ничего не хотел. Ему надоело. Он терпеливо дождался моего освобождения (прожил после этого еще 9 месяцев), даже выпил рюмку в день своего 86-летия и мирно скончался днем, во сне. Только чаще задышал и умер. Это было еще до оранжевой революции в Украине. Меня на похороны отца не допустила украинская сторона. Еще 25 июля 2003 года при попытке пересечения российско-украинской границы на автомобиле меня задержали украинские пограничники и поставили мне в паспорте штамп, что мне запрещен въезд в Украину до 26 июля 2008 года. Так что отца моего сожгли без меня, в каком-то крематории для бедных.

После оранжевой революции новая украинская власть добавила мне еще год наказания. Через Российское посольство в Киеве я узнал (видел копию документа из Министерства иностранных дел Украины), что в августе 2004 года мне добавили год запрещения въезда на территорию Украины и что сейчас (шел март 2005-го) «нет оснований для пересмотра этого запрещения».

Так что оранжевая или синяя — все они одинаково бесчеловечны. Если бы у меня была танковая дивизия, я бы покатил к матери, сминая их проклятые границы, через Белгород в Харьков. И чтоб они разбегались, как вороны. И российские, и украинские.

№3(101), март 2006 года

Воды жизни

Меня арестовали 7 апреля. А 1 апреля в номере гостиницы в Барнауле я еще видел на телеэкране арест Слободана Милошевича: ночь, толпа, выводят из дома… Я подумал: почему он не отстреливается? Вспомнил, как он меня принимал в Белграде в 1992-м, и вздохнул. Дело в том, что я чувствовал, что меня самого вот-вот арестуют.

Барнаул был весь засыпан снегом. Апрель — но я видел, как барнаульцы толкают свой трамвай, сошедший с рельсов из-за снегопада, а нашу «буханку», УАЗик модели «скорой помощи», мы выкопали из снега в элитном поселке лишь через несколько часов. Выкопав, обнаружили, что она нуждается в ремонте. Я спешил в горы, навстречу югу, Казахстану и весне, но водитель настаивал на ремонте. Пришлось задержаться. По городу, не скрываясь, за нами вначале следовали группы наружного наблюдения, но потом внезапно исчезли. И хотя меня к тому времени еще ни разу не арестовывали, опыта у меня не было, но инстинкт подсказывал, что меня «будут брать».

В начале марта в Саратове при покупке оружия у агентов ФСБ были арестованы четверо членов моей партии. Они все сидели теперь где-то в глубинах «Лефортово», их допрашивали, и логично было предположить, что они могут дать показания на меня.

Из Барнаула более-менее сносная дорога идет на Бийск. После Бийска взять вправо и ехать через село Ново-Алтайское, там несколько перевалов, но они низкие. В Ново-Алтайском я ел в столовой свой последний мирный борщ.

А потом вспоминал его вкус несколько лет.

С этим ремонтом мы потеряли время. Снега начали таять — вопреки всеобщему мнению, тут они тают снизу, от земли, а не сверху. Мы проехали в белом безмолвии через последний населенный пункт Банное, проехали мимо маральника и крепко провалились всеми колесами в стоявшую под снегом воду. До нашей пасеки нам оставалось менее 20 километров. Мы стали рыть снег перед колесами «буханки» и за колесами. Стемнело, и мы зажгли фары. Порой нам удавалось продвинуться метров на 20, а порой всего на два. Но и только. «Буханка», наша верная подруга, ничего не могла сделать против начавшегося весеннего таяния. Мы опоздали всего на какую-нибудь неделю. Нас остановили воды.

Нам нужен был трактор, но с этим следовало подождать до утра. Продрогшие, мы выпили бутылку водки, поели второпях какой-то сухой еды и улеглись в спальных мешках. Спали скверно. Я думал о том, где они, наши преследователи? Утром Миша Шилин пошел в деревню за трактором. Артем Акопян отправился в маральник. Я и водитель Голубович остались в «буханке»… Акопян вернулся быстро и сообщил, что маральник пуст, все мараловоды уехали на охоту. Впоследствии, уже в тюрьме «Лефортово» знакомясь с показаниями Акопяна, я понял, что он еще летом 2000 года был завербован ими. В маральнике в те дни располагался оперативный штаб сводного воинства из нескольких областей. Акопян сходил туда, доложил, что знал, и вернулся.

Я и Акопян решили не ждать трактора и пошли на пасеку, надев на ноги столько пластиковых пакетов, сколько могли. Поверху над нами кружила метель, а ноги проваливались в ледяное море, плескавшееся под снегом. Шли мы около 6 часов, и несколько раз мой предатель перенес меня на спине через ручьи, потому что у меня были на ногах ботинки, а у него резиновые сапоги.

На пасеке нас приветствовал первым пес по кличке Грозный. Потом мы увидели наших товарищей, выходящих из бани. Они нам страшно обрадовались. Это была вторая половина дня 6 апреля 2001 года. Затем трактор «Беларусь» приволок нам нашу «буханку» и, получив за работу неслыханную для тех мест 500-рублевую бумажку, упыхтел в Банное. Я, сняв мокрые ботинки и носки, сел в тесной избе спиной к печи. Товарищи разожгли печь и стали готовить ужин. Вновь прибывшие рассказывали зимовавшим на пасеке Бахуру, Балуеву, Аксенову и Сереге Гребневу московские новости — то, что 30 марта в штабе партии был обыск, и то, что нас задержали и тщательно обыскали на вокзале в Новосибирске.

Потом мы ели маралье мясо, пили привезенную нами водку. Ребята радовались, что избежали опасности. Ведь в Новосибирске нас даже сфотографировали уже в отделении милиции на вокзале, с номерами в руках, как преступников.

— Погодите радоваться,— сказал я,— еще неизвестно, что может произойти. Что? Мы не смогли проехать в горах.

— А как они смогут?— возразил Голубович.

— Ну, вертолетом, например,— ответил я.

Все рассмеялись.

После ужина ребята ходили курить. Принесли еще кровати из другой избы. Постелили поверх кроватей доски. Печь хорошо разогрела избу, все уснули.

Проснулись мы от лая Грозного на рассвете. В избу вбежал выходивший со сна отлить Бахур.

— Там тьма вооруженных людей! Идут!

— Может, охотники?— спросил я. И увидел сразу в два окна, что нет, не охотники.

Через несколько мгновений спецназ ФСБ ворвался в избу. Перепуганные больше, чем мы, они кричали разное: «Стоять!.. Лечь!.. Руки за голову!.. Выходи!..» Полуодетых и совсем одетых, нас выволокли из избы и бросили в снег. И, гордые собой, сняли нас на видео.

Потом они вспороли и перевернули все, что могли перевернуть. Спецсобаки обнюхали все, что можно обнюхать. С металлоискателями в руках они обследовали все строения. И помрачнели, так как ничего не нашли.

Позволив нам одеться, всех нас бросили в баню, кроме Акопяна. И стали выдергивать на допросы.

К вечеру нас доставили в Изолятор Временного Содержания в поселке Усть-Кокса. Ночью ребят опять выдергивали на допросы, убеждая дать на меня показания. На меня и Сергея Аксенова. Меня не беспокоили.

Я лежал на деревянных нарах и сквозь сон диктовал молодому конокраду с монгольским лицом слова песни «Окурочек». Второй молодой конокрад, тоже с монгольским лицом, спал на верхних нарах. В углу стояло ведро, накрытое тряпкой,— наш туалет. Он, как полагается, вонял.

Потом была база УФСБ где-то в районе поселка Майма.

А 9 апреля меня и Аксенова на самолете доставили в Москву. Везли в железных ящиках внутри «Газели». Сквозь щели я видел первую зелень и ощущал теплый воздух. Было дико обидно. «Свои» своих схватили по обвинению в попытке отторгнуть от Казахстана и присоединить к России земли близ Усть-Каменогорска. «Свои» своих сдали в тюрьму «Лефортово»… И потекли дни заключения. Но я выпутался из их недружелюбных объятий. Отсидел срок.

Как-то ночью в Москве увидал предателя Акопяна в компании офицера, бравшего нас на Алтае. В 2005 был арестован Балуев, один из ребят, ожидавших нас на пасеке. Он под следствием сидит в тюрьме Новосибирска. Сергей Аксенов вышел из колонии и родил сына Ивана: крепкий красивый пацан. Недавно меня предал Голубович — выступил в составе антипартийной группы против меня. Вместе с ним выступил против меня Шаргунов — другой водитель, по бывавший со мной на Алтае. Еще двое алтайских ветеранов погибли раньше странными смертями, Золотарев выброшен из окна в Барнауле в 2000 году, Бурыгин погиб в ночь обыска в Москве 30 марта 2001 года. Мир их праху. Над ними сомкнулись воды жизни.

№4(102), апрель 2006 года

Размышления о поколениях

Поколения летят, как катастрофы, сменяя друг друга, сминая друг другу хребты, утаптывая друг друга. Как если бы одно цунами опустошило побережье и, не успев отхлынуть, само было накрыто другим цунами, а там уж и следующее… взаимно уничтожаются.

Первая моя жена была рождения 1937 года, а еще год назад я спал с девушкой, рожденной в 1984 году, и она не казалась мне юной. По женщинам эта гибельная резня, эти набеги поколений друг на друга видны ярче. Ну как бы я мог сейчас спать с женщиной 1937 года рождения, разве что в качестве наказания, а? Размышления мои безжалостны, но не аморальны, это жестокий реализм.

Иногда, раз в десяток лет, меня вдруг тянет к сверстникам. Собрался, пошел на концерт старого друга. Зал пуст, и сразу сжимается сердце, за него обидно. Пел, писал, писал, пел, надеялся — и вот, перед пустым залом, седой… Рядом со мной, по обе стороны, дремлет моя охрана — Илья, Миша, Стас. Они слушают свою музыку, их она дергает, побуждает, подымает. «Рамштайн» слушают, или «Лайбах» слушают. Я тоже, когда сидел в колонии №13 в Заволжских степях, слушал «Рамштайн». В столовой у нас до дыр крутили неведомо как попавшую в лагерь кассету этой группы. Она там была уместна — в жестоком мире раздавались жесткие звуки. Только она и была уместна, не «Хороши весной в саду цветочки» ведь? (Да-да, есть такая песня «Хороши весной в саду цветочки,/ Еще лучше девушки весной…»)

Я сидел на концерте старого друга: плюшевые кресла, этакая прохлада зала, и друг казался мне моим старым отцом, вышедшим позориться перед пустым залом. Мой отец ведь тоже пел. К концу жизни, впрочем, все меньше. Когда я последний раз был в Харькове у него, гитара висела пыльная.

«Ну как, скучно?» — спросил я охрану в перерыве. Они замялись. «Авторская песня»,— пожал плечами старший, Илья. Они стеснялись, но ведь и вправду устарела музыка, образность — все устарело. Поколения не любят друг друга и, как правило, безжалостны друг к другу. Устарел? Отойди!

Я избежал. Интуитивно хитрым оказался. 23 марта я выступал в клубе «Билингва» — лекцию читал. Приблизительно тема звучала как «Реакция и революция в русской литературе». На подходе к Кривоколенному переулку — автобус с ОМОНом, дальше толпа, человек 50 растерянных милиционеров. Внутри негде яблоку упасть. Сверху с галерей опасно свешиваются неизвестные — с пивными кружками и бутылками в руках. Мы знали, что готовится нападение, и потому партия увеличила в тот вечер охрану до 35 человек. Нападение было, но потом, когда меня выводили. Чем-то бросали, стреляли из ракетницы, и петардами что ли. Не попали, уехал быстро в автомобиле. Позади — дрались… Я не знаю, самый ли я талантливый, но что самый нужный — точно. На мне сосредоточена ненависть, ну и приязнь тоже. Мои сверстники меня не выносят, ибо нет пророка в своем поколении, а не только в своем отечестве. Но родившиеся в 70-е, 80-е и даже уже те, кто в 90-е,— мною интересуются. Значит, я очень живой, раз я генерирую идеи, нужные им, поколениям иным. Значит, будущее — мое.

Идет жесткая борьба. В каждом поколении и между поколениями. Те, кто не преуспел, стеснительно прячутся либо злобно ропщут. Новое цунами безжалостно разбивает верования стариков. 85-летняя мать прислала мне зачем-то накопленные за жизнь вещи — среди них кожаную шапку и трогательные рубашки с этикетками «Сделано в Республике Румыния», «Сделано в Республике Чехословакия». Бедная мама, уже и советских Чехословакии и Румынии нет лет 17, и накопленные за трудовую жизнь шкафы и чемоданы из когда-то веселых и нужных вещей превратились в старую рухлядь, место которой на свалке. А старухи и старики все держатся за них, все верят, что скопили ценности. Бедные пенсионеры, бедные квартиры, бедные верования.

У меня хватило философской дистанции, какого-то поистине буддийского склада характера, не известно за что дарованного мне свыше, чтобы еще в 24 года написать «Я скапливаю нематериальное» и следовать этому девизу неукоснительно впредь.

Поколения разбивают вдребезги идущие перед ними поколения, безжалостно давя их. Кто может сегодня без хохота читать советских поэтов? Сколько книг в мутных зеленых, серых, синих обложках выбрасываются наследниками в мусор, в месиво из рыбных скелетов, банановых и картофельных шкурок… И слава Богу, что выбрасываются: погибает ненужное и бессильное, в данном случае — ненужные и бессильные книги.

Я жил во Франции, когда компьютерная индустрия делала первые робкие шаги, «это» называлось тогда «минитэль». Спустя четверть века сотни миллионов компьютеров — персональных и индустриальных — связали мировую информацию в тугой узел. Когда я был арестован, еще не были распространены мобильные телефоны; когда вышел всего лишь через несколько лет — на улицах Москвы было столь же много граждан, сжимающих мобильники при разговоре на ходу, сколько и граждан, сжимающих бутылки пива. А это был июль, заметьте.

Моя мать пять лет не разговаривает с подругой-старушкой, взявшей у нее «тройничок», то есть переходник, ну вы знаете, такая пластмассовая вещица. Не известно, по причине принципиальности или из жадности. Я без сожаления бросал по меньшей мере четыре раза в жизни накопленные вещи и книги, отправляясь жить в иные страны. Иной раз до 5 тыс. книг скапливалось — именно столько я оставил в Париже. Я способен начать новую жизнь в каждый отдельный момент с нуля. На самом деле, это удовольствие. Это привилегия, с нуля. Хотя я, конечно, не типичен, по мне поколение нельзя мерить. Типичный представитель моего поколения — дохлая рыба уже.

Вернемся к женщинам. Я… какое бы слово тут подобрать?.. «спал» — не годится, библейское «познал» — высокопарно; хорошо, пусть будет «имел дело» — нет, вернемся к надежному «спал», подразумевая любовные утехи… Я «спал» с женщинами четырех поколений и надеюсь на благосклонность представительниц пятого. Ничего удивительного, мужчина с хорошими генами, физически здоровый, вполне справляется с задачей; в конце концов, мусульманин не просто так имеет право на четырех жен, одна другой младше. Если Господь продлит мои дни настолько, что я смогу когда-нибудь, завершив мои политические труды, уйти от Политики, я обязательно напишу на досуге сравнительное исследование женщин всех поколений, с которыми я имел дело.

И все же яростная борьба идет. Подобно огромным ящерам, наносят удары друг другу поколения: хвостами, когтями, вспарывая животы. Испуганно прижались к дальним скалам не участвующие в битве робкие особи. На самом деле, это прекрасно, ибо жизнь есть конфликт. Нет конфликта лишь на кладбище. Проблема, как должен жить отдельный индивидуум и весь вид человеческий, до сих пор не решена. Буйное ли беззаконие должно стать правилом, или тихая дебильность сытых толп? В настоящее время человечество в основном исповедует последнее. Но моя душа, честно вам скажу, больше склоняется к буйному беззаконию.

№5(103), май 2006 года