Мастерская
От редакции:
Так мы назвали свою новую рубрику, под которой у нас будут публиковаться произведения поэтического эксперимента. Открывает рубрику член редколлегии журнала Иосиф Бродский, предлагая вниманию нашего читателя стихи Эдуарда Лимонова.
Стихи Э. Лимонова требуют от читателя известной подготовки. То, что представляется в них эксцентрическим, на деле есть ничто иное, как естественное развитие той поэзии, основы которой были заложены М. В. Ломоносовым и освоены в нашем столетии Хлебниковым и поэтами группы Обериу. Обстоятельством, сближающим творчество Э. Лимонова с последними, служит глубокий трагизм содержания, облечённый, как правило, в чрезвычайно лёгкие одежды абсолютно сознательного эстетизма, временами граничащего с манерностью. Обстоятельством же, отличающим Э. Лимонова от обериутов и вообще от всех остальных существующих или существовавших поэтов, является то, что стилистический приём, сколь бы смел он ни был (следует отметить чрезвычайную перенасыщенность лимоновского стиха инверсиями), никогда не самоцель, но сам как бы дополнительная иллюстрация высокой степени эмоционального неблагополучия — то есть того материала, который, как правило, и есть единый хлеб поэзии.
Э. Лимонов — поэт, который лучше многих осознал, что путь к философическим прозрениям лежит не столько через тезис и антитезис, сколько через самый язык, из которого удалено всё лишнее.
Иосиф Бродский
Э. Лимонов
Стихи
* * *
От лица какого-то неопределённого, смутного.
Кого-то вроде себя. кого-то такого. с чем-то.
трагическим. с полуфразой — полувздохом.
с налётом фантазии. с большим летним днём
и вам нужно. чтобы закатываясь
светило не повредило вам головы
сколько нежных лучей на книгах
растоптанная дедовская пыль
как не хватает знатоков античности
бесполезных и красивых старцев. редкобородых
в доме пергамента. в море волны
тихий сытый обед посредине лета
в восторженно открытой груди застряли
цветы полевые. колечки ромашки
и белоснежные вздохи наполняют дом
в свечении ужаса он видит птицеферму
сгущающийся дождь. поголовье кур
и видит он взором чёрным
пустые углы лилового двора
Двор политический. здесь со скрипом
казак Матвей натаскавши кольев
в землю вбивает. плетёт руками
бородатые плечи. уханье ног
на заворожённой штанине пятна
солнечный сап и рык
отчего так долго
отчего так сладко
столько обитателей стоит на горе
по нежной статуе школьного героя
гуляет глянец. гуляет гипс
поблизости живёт мать-старушка
сухие ручки сжимают плакат
В тени в темноте выполняет город
свои функции. играет свою роль
Рояль дребезжит. везут колбасы
зевотою занялся вон старик
мечтают птицы. пилят брёвна
два интеллигента в библиотеке сидят
От войны не осталось разбитых зданий
Всё отстроилось и окрепло
набегая на берег река смеётся
и как раз за школу солнце зашло
Ужение рыб на закате за школой
скользкие брёвна и разговор
Ученик Матвеев. Ученик Тимофеев
Ученица Крюкова и дальше все
Разговор о прериях о пампасах
о свойствах увеличительного стекла
о соседних холмах
о совсем старших классах
безначальный волнующий всегда разговор.
и по прелести рока
по ненасытности судеб
вздыхают юные наши друзья
чтоб бросало их повсюду они мечтают
но трамвайная остановка с места не сойдёт
также будет круг. будут эти рельсы
булка. колбаса. клетчатая рубашка
И ван Фонвизин. Степан Бородулин.
милые учителя
блестящие гости земли
* * *
Белый домик голубки
Хитрые маски судеб
Сплетёнными вторые сутки
Я оставлял пальцы свои
А земля всегда цвела в мае!
Всегда до грехопадения цвела земля
Земля всегда побуждала к греху
Большому и малому
Возбуждала к пролитию сладкой крови
Ибо что и за жизнь без греха
Что за жизнь
без печали по невинно убиенному
царевичу Димитрию
на песчаных дорожках
в майском саду
Что за ночь
если не убивают Андрея Боголюбского
Если не находят его под крыльцом
Что это за ночь тогда
И разве жаркий летний полдень
это полдень
если он не нагревает
Чёрных траурных одежд матерей
И белотелых дочек
Ах это не полдень тогда!
* * *
Тканям этой оды шум
ткани мне проникли в ум
помню красные отрезы
помню чёрное сукно
Магазинные берёзы
лезут к Харькову в окно
Продавец старинный. Проседь
Мне рулон сукна выносит
Разрешите? На пальто?
Я волнуюсь. Кто я — кто?
Он мистически разводит
руки жёлтые свои
нужно место он находит
там где хватит для швеи
он сукно перерезает
моя тряпка отползает
остаётся их рулон
и рулона прежний сон
В старом мире всё бывало
туго тряпка обвевала
бледный в зеркале стоял
мамы прихоть выполнял
«Подошло!» Друзья судили
и серьёзно отходили
взором меряли вы русского
в ткань завёрнутого. узкого
Юноша! сегодня день
очень памятный. и тень
от него надолго ляжет
к связям с вещами обяжет
Ты сегодня обручён
при друзьях препровождён
Продолженье кожи — ткань
Производство — Эривань
и живых людей толчки
были мясны и мягки
Все кто был тогда там в зале
Умерли. ушли завяли.
Нас тогда был целый зал
Только мне далось. Бежал.
№15, 1978 год
Мастерская
Стихи Эдуарда Лимонова и Елены Щаповой
Взялась написать предисловие — не столько к конкретным стихам двух данных конкретных авторов, сколько к некоторым нашим прежним и будущим стихотворным публикациям (далеко не ко всем, разумеется). Что до «данных конкретных», то, каюсь (впрочем, отчасти это входит в замысел),— не одолела. Даже настолько не одолела, насколько положено моими редакционными обязанностями выправлять опечатки в машинописи, чтобы типография их не повторила. Так что, если авторы наделали сами опечаток, пусть читатель думает, что это входило в их поэтику.
Вопрос не в том. Я — для многих читателей — вроде бы состою в редакции в должности «поэта», а следовательно, прежде других отвечаю за «качество» печатаемых стихов. Не хочу сказать, что я этого «качества» не умею оценить и что не знаю цены многому из того, что мы печатали. На распространённую мысль о том, что поэты так пристрастны, что не любят ничьих стихов, кроме своих, что мнений поэтов о стихах не надо слушать, как-то в одном нашем общем разговоре ответил Бродский: «Нас-то с Наташей и надо слушать: мы — эксперты».
Мы — эксперты, это верно, и в чём-то мы с Иосифом никогда не разойдёмся во мнениях. Но за пределами нескольких несомненностей стихотворная экспертиза оказывается ещё неопределённей, чем психиатрическая. Тот же эксперт Бродский первым рекомендовал нам и нашим читателям стихи Лимонова — значит ли это, что каждый читатель (включая, например, меня) должен разделить его энтузиазм? А если у меня для этих (и других) стихов слова доброго не находится, значит ли это, что каждый читатель должен вслед за мною отмахиваться?
Думаю, что в отношении стихов, как никакого другого литературного жанра, среди читателей господствует субъективность и разделенность во мнениях, ибо мнения эти всегда рождаются на уровне эмоций, на уровне любви и отвращения, и только потом находят себе иногда рациональные обоснования. Устрой мы анкетный опрос среди тех читателей «Континента», которые жалуются, что напрасно мы печатаем плохие стихи,— и выяснится, что список «плохих» у каждого свой и что «плохие» одного читателя попадают в «хорошие» — кто у другого, кто у третьего, кто у четвёртого.
Так что, я думаю, наша, редакционная, и моя, в частности, задача — выглядывать в стихах не столько несомненное «качество», сколько потенциальную возможность, предрасположенность этих стихов иметь «своего читателя». Невзирая на личные вкусы. Может быть, иногда это «невзирая» заводит нас слишком далеко, и мы начинаем подозревать поэзию (которой заведомо нет для нас, но — вдруг она есть для других, а?) там, где она действительно не ночевала. Это неизбежные издержки. Было бы, наверно, хуже, если бы я, скажем, заняла пост (не существующий в «Континенте») завотделом поэзии и печатала только тех, кого всерьёз считаю поэтами. Тогда бы (оставив в стороне переводы), кроме давно мною любимых Бродского и Бобышева, недавно открытых Кенжеева и Кублановского, да меня самой, кого бы ещё печатал «Континент» в последние годы?
Давши это объяснение, я хочу покончить с недоразумениями, но отнюдь не с критикой — услышать её будет полезно и нам, и нашим авторам, в особенности тем, кто напечатался впервые и, может быть, трепетно ждёт первой реакции своих первых читателей…
Н. Горбаневская
Эдуард Лимонов
Эпоха бессознания
Из эпохи бессознания
миража и речки Леты-Яузы
завёрнутый в одно одеяло
Вместе с мёртвым Геркой Туревичем
и художником Ворошиловым
Я спускаюсь зимой семидесятого года
Вблизи екатерининского акведука
по скользкому насту бредовых воспоминаний
падая и хохоча
в алкогольном прозрении
встречи девочки и собаки
всего лишь через год-полтора.
Милые!
мы часто собирались там где Маша шила рубашки
А Андрей ковырял свою грудь ножом
Мы часто собирались
чтобы развеяться после
снеговою пылью над Москвой
медленно оседающей в семидесятые годы
простирающей своё крыло в восьмидесятые
За обугленое здание на первом авеню в Нью Йорке
Всё та же жизнь
и тот же бред
настойки боярышника
«это против сердца»
сказал художник-горбун из подвала
впиваясь в узкое горлышко пятидесятиграммовой
бутылочки
против сердца —
против Смоленской площади
где троллейбус шёл во вселенную
где встречались грустные Окуджавы
резко очерченные бачурины похожие на отцов
где на снегу валялись кружки колбасы
и стихи и спички
и пел Алейников
и подпевал ему Слава Лен.
* * *
В краю поэмы и романа
Всегда бывает хорошо
В лесах охотится Диана
Меркурий радостный прошёл
И на груди у Аполлона
Уснула рыжая сестра
Так было всё во время оно
У греко-римского костра
К утру натягивали тоги
И грели сонные тела
И были Боги — Жили Боги
Любовь и ненависть была
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В дневном пожаре, в тяжком горе
В Египет проданный я плыл
И Афродиту встретил в море
И Афродиту я любил
Молился ей среди пиратов
Пытался пальцы целовать
Она смеялась виновато
Но изменяла мне опять
Она на палубе лежала
Матросов зазывая вновь
Текла по палубе устало
Моя расплавленная кровь
Смеялись воды. Рты смеялись
Смеялись крепкие тела
Дельфины горько удалялись
Их помощь временной была
Не умирая в божьей воле
Привязан к мачте я стоял
Во тьме ночной агентства «Золи»
Пустые окна наблюдал
Она являлась на машинах
Она шаталась и плыла
Вся в отвратительных мужчинах
И шляпка набекрень была
Я так любил её шальную
Гордился что она пьяна
Что в красоту ей неземную
Душа неверная дана
Я был поэт её и зритель
Привязан к мачте я стоял
Глядел как новый похититель
Её покорно умыкал
Смеялись воды. Рты смеялись
Вдали Египет проступал
И все провинциальные поэты
Уходят в годы бреды Леты
Стоят во вдохновенных позах
Едва не в лаврах милые и в розах
Расстёгнуты легко их пиджаки
Завёрнуты глаза за край рассудка
Когда-то так загадочно и жутко
Стоят на фоне леса иль реки
Где вы ребята? Кто вас победил?
Жена, страна, безумие иль водка?
Один верёвкой жизнь остановил
Другой разрезал вены и уплыл
Аркадий… Лёнька… Вовка…
* * *
Люди, ноги, магазины
Все изделья из фасона
Из стекла и из резины
Продаются монотонно
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Непреклонною рукой
Своё личице умой
Соберись поутру строго
Ты — Елена. Вот дорога.
— Уходи куда-нибудь.
В чёрный хаос выбран путь
Дура девица. Тогда
Были лучшие года
У тебя и у меня
Был разгар земного дня.
Ну а ныне эти люди
Для которых моешь груди
— беспросветные лгуны
Не из нашей тишины
Не из нашего отряда
Ты ошиблось — моё чадо
Сверхвозлюбленное
Чуть пригубленное
Потерял тебя навек
Эдька — смелый человек
Эдька умный. Эдик грустный
Эдичка во всём искусный
Эдинька вас в каждом сне
Видит словно на луне
Там вы ходите поляной
В пышном платье. Рано-рано
и в перчатках полевых
Эдинька находит их
Из травы их подымает
И целует и кусает
И бежит к тебе — кричит
Добрый дядя — тихий жид
На горе в очках стоит
И губами улыбается
Он любуется, качается…
Там есть домик в три окошка
Яблоко висит блестит
«Хватит бегать — моя крошка»
произносит добрый жид
«Ну иди обедать детка!»
Детка — длинною ногой
Сквозь траву шагая метко
Направляется домой
С нею дикие собаки
Я последний прибежал
И за стол садится всякий
И целует свой бокал
Так мы жили. Нынче ужин
Я один съедаю свой
И не я ни жид* не нужен
Деве с лёгкою ногой
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Чтобы вас развлечь — малютка
Я всё это написал
Эдька знает — жизнь минутка
Жизнь — мучительная шутка
Лишь искусства яркий бал
этот хаос освещает
Потому взгляни легко
Счастлив тот кто сочиняет
сочиняет сочиняет
и витает высоко
Пусть тебя не омрачает
Жизнь тебя не омрачает
Пусть земное не смущает
Будет очень далеко…
* Автор считает своим долгом заявить, что не вкладывает в употребляемое здесь слово жид никакого злого или обидного содержания.
* * *
И двери туго затворялись
И в верхних окнах свет мелькал
Я шёл один, я был в экстазе
И Бога я в себе узнал
Однажды на зелёной вазе
Его в музее увидал
Он там сидел простоволосый
И дул в надрезанный тростник
Как я скуластый и курносый
Мой древнегреческий двойник
Да он любил её больную
И ни за что не осуждал
И только песню еле злую
Он за спиной её играл
* * *
Фотография поэта
В день весёлый и пустой
Сзади осень или лето
И стоит он молодой
Возле дерева косого
Морда наглая в очках
Кудри русые бедово
Разместились на плечах
Впереди его наверно
Рядом с делающим снимок
Кто-то нежный или верный
(Или Лена, или Димок)
Фотография другая —
Через пять кипящих лет
Маска резкая и злая
Сквозь лицо сквозит скелет
Никого на целом свете
Потому тяжёлый взгляд
По-солдатски на поэте
Сапоги его сидят
Ясно будет человеку
Если снимки он сравнит
Счастье бросило опеку
И страдание гостит
Елена Щапова
Криминалист
День начинался со звона
Утро с газона
Бежала собака
От таблички «Запрещается гул.соб.»
Криминалист не спавший ночь
изучал улитки хвост
«Это улика»
Улыбка милой
Была неестественной
Думалось о несчастном случае
Чайник вскипел слишком быстро
«Никитин — бестия»
продаёт лекарства один к пяти
У Мити свадьба а что дарить?
А всё-таки почему?
У улитки нет ни одной лапки
Почему Лида говорит что была у тётки?
А тень тем не менее видела
Самое большое лакомство с утра
— Клубника со сливками
А она не купила
Хорошо бы поехать в Ялту
но Симащук удавится
а отпуска не даст
Да и всё равно
в море локтями пихать локти
А кто это под дверью
Звонит битых пол-часа?
Наверняка Наташа?
Попросит сигарет?
А сама сексуальным взглядом
А ведь всего шестнадцать…
Чертовски запутанная история
Янкель говорил что всегда нужно собраться с мыслями
и сосредоточиться
Итак
ПОЧЕМУ?
калитка не заскрипела
при прикосновении улитки
А Лида видела эротические сны
Хотя ночевала у тётки?
* * *
Во сне колдунья колдовала
Какие страсти про тебя
Мой милый
Подними забрало
У существующего дня
Ты хочешь знать
чем славен остров
Здесь рыбы
любят женщин так
Что остаётся только остов
Но в это верить не хотят
Тщеславью льстит
спина морская
И незнакомый холодок
Вот эта линия кривая
Его отпустит за порог
Тот час известен
Урожаем свёклы
всё будет красное вокруг
И глупый Яшка засмеётся
Что у кого-то есть испуг
И Кэт — что погостить у Бога
Ушла шесть лет тому назад
Вернётся. И пирог в дорогу
И непристойный всем обряд
Раздастся вопль
Кошки!
Кошки!
И мы на крыше
И они
А та что вечно на обложке
Из чёрной узенькой трубы
Послушать
Значит не поверить
Признаться — значит обмануть
Рукою с линией махнуть
И переплыть на дальний берег.
* * *
Мы на белом петухе
Улетаем в небо
Что нам делать на земле
До сытного обеда
Мы на белом петухе
Облетим окраины
И назло всем временам
Оправдаем Каина
Ни на что не жалуясь
Подомнём поляну
И на карте мира
Будем есть бананы
А потом петух
нам скажет
Что на свете
есть одна
Потрясающая кура
Светлосинего пера
И что с нами хорошо
Ну а с нею лучше
И прошли уже года
Арбалетов лучников
Разойдётся закричит
красной лапой топнет
«Личной жизни никакой!»
— поорав замолкнет
Мы же
будем пить вино
из тростниковой дудки
До чего же хороши
Все лесные сутки
У тебя в глазах цветы
Мнимые мнимые
У меня в глазах поля
Озимые озимые
Твой мир от дедушек и бабушек
Мой от амёб и букашек
У петуха от будущего яйца.
* * *
Над головой ходили
Топ.
Иконы смотрели
Хм.
Время уходит
Топ. Топ.
Одиночество
Хм.
Мыши
Топ.
Лошади
Топ.
Джаконда
Хм.
Часы на части…
Глупости
Все топ и хм.
Баб в лаптях
Лап!
В сапогах
Лап!
В туфлях
Хвать!
Бежать!
От прошлого
Настоящего
Будущего
В пантомиме
Женщина
Мини.
Макси.
Бросьте!
Деформированы кости
Мозги лепите как хотите
Тяните губы из пластелина.
Глаза Изиды.
Морг.
В морг
Перевозчик в последний раз
Лап!
Хвать!
Некуда бежать.
* * *
Ко мне приходит вещь фламинго
Мигает на одной ноге
Фламинго нежно миловидно
С доброжелательством ко мне
— Минуты ваши не считаю
Давно вы сброшены с часов
Всерьёз никто не принимает
Ни одиночества ни слёз
Умрёте вы ужасно старой
В каморке из сушёных роз
И не с фламинго
С толстым арой
Что знай кричит «Туберкулёз!»
Так ваша тётя умирала
Актриса быстрого кино
В грязно-лиловое пальто
Была завёрнута гитара
Обрывки кружев и газет
Кусочки хлеба, горстки соли
На поле пыли выл валет
От пародийной роли
Смтри, Смотри —
кричал ей ара
Смотри как постарела рано
Твой рот — одна большая рана
Ты на цепочке держишь тень
Давно причёсываться лень
Да и вставать с кровати
В измятом чёрном платье
Твой муж убит
А дочь не родилась
Твой предок знаменит
Хоть мать его спилась
У брата все надежды
А у сестры одежды
Ты же уродина
Живёшь
слугой у попугая
И с перьев краску объедая
Всё думаешь как бы опять
На семечках, но обсчитать
