Эдуард Лимонов

Полное собрание стихотворений и поэм
Том IV (IV)

составители: Захар Прилепин, Алексей Колобродов, Олег Демидов

// Санкт-Петербург: «Питер», 2025,
твёрдый переплёт, 576 стр.,
тираж: 700 экз.,
ISBN: 978-5-907950-01-6,
размеры: 233⨉165⨉30 мм

Эдуард Вениаминович Лимонов известен как прозаик, социальный философ, политик. Но начинал Лимонов как поэт. Именно так он представлял себя в самом знаменитом своём романе «Это я, Эдичка»: «Я — русский поэт».

О поэзии Лимонова оставили самые высокие отзывы такие специалисты, как Александр Жолковский и Иосиф Бродский.

Поэтический голос Лимонова уникален, а вклад в историю национальной и мировой словесности ещё будет осмысливаться.

Вернувшийся к сочинению стихов в последние два десятилетия своей жизни, Лимонов оставил огромное поэтическое наследие. До сих пор даже не предпринимались попытки собрать и классифицировать его.

Помимо прижизненных книг здесь собраны неподцензурные самиздатовские сборники, стихотворения из отдельных рукописей и машинописей, прочие плоды архивных разысканий, начатых ещё при жизни Лимонова и законченных только сейчас.

Более двухсот образцов малой и крупной поэтической формы будет опубликовано в составе данного собрания впервые.

Читателю предстоит уникальная возможность уже после ухода автора ознакомиться с неизвестными сочинениями безусловного классика.

Собрание сопровождено полновесными культурологическими комментариями.

Публикуется с сохранением авторской орфографии и пунктуации.

Содержание:

К Фифи (2011)

Потерпевший кораблекрушение солдат
«Какая тонкая Фифи…»
«С бутылкою Martini…»
Фифи
«Доллар: тридцать-двенадцать…»
Ф
Смерти Космос молчаливый
«Я ел блестящий огурец…»
«Если поедете в Бухару…»
СПБ
«Я не хочу стать грустным стариком…»
«Я слушал пение кастратов…»
Монета
«В лагерях великие дали…»
«Девки красивые, девки печальные…»
В «свете»
Фифи: 1920
Ленни
К Фифи (подражание Катуллу)
И восстаёт…
«Дитя фэстфуда и ноутбука…»
Ф
Ф
Кёнигсберг
Ф
«И я сидел вроде Катулла…»
Сон
В истории
Фифи в Африке
«Хорошенькая египтянка…»
«Жизнь — лишь разгадыванье сказок…»
«Горький кофе колумбийский…»
Люди в кепках
Ф
«Есть ли у Фифи моей любовник…»
Ф
«Трусы Фифи лежат на стуле…»
Землетрясение на Гаити
Жаждущий Валгаллы
«Во лесу-лесочке…»
«Подобно устрице пронзённой…»
«Угрюмых правил у грамматик…»
«Зима изнурительная. Строг и суров…»
Убираю постель
Законы Хаммурапи
Ф
Ф
Фифи (вид из спальни)
Из окна
«От императорского Рима…»
Фифи в Хельсинки
Фифи с итальянцами
«Ты любишь твой жёлтый берет…»
На площадь!
Ф
День Победы
«Пейзаж желтеет. Набухают…»
«Поеду что ли, в Вавилон…»
«Ветер. Вечер. Свет линейный…»
Фифи в виде француженки бреет п
Ф
«Два задержаны студенты…»
Dirty old man
«Дети… Ну чего возьмёшь с детей…»
Людоед
Ф
«Старик гуляет, заложив за спину руки…»
Он
««Ты плотояден, словно зверь…»
В прошлой Польше
«В море льются нефти бочки…»
Воспоминанье
В ожидании Фифи
Ф
Ф
Над Коктебелем во сне
Коктебель: воспоминание
«Косое солнце выходило…»
Антропологов
Ф
Небытие
Сметана нынче уж не та
В еврейском квартале, 1984
«Банальный люд, простой, как пыль…»
«Быть может потому что дождь…»
«Лежишь, Фифи, подростком белым…»
Аптека
Love making
Рыбки
Ф
«Время, размахивая хвостом…»
«Вот кислород небес сжигая…»
Апостол Павел
Чудесны нравы насекомых
«И сумерки тюремные…»
«Где политический сквозняк…»
«Мир теряет magic style…»

Атилло длиннозубое (2012)

Тех, без трусов, и тех — в трусах
Классицизм
Шестидесятые
«Автобусная остановка…»
О Индия!
«Девицы с обильными телесами…»
«Я делал всё, что подобает гению…»
«Вдруг мотоцикл, как зажигалка…»
Родители
У Ново-Архангельского кладбища в Балашихе
В крематории
Я — Дьявол — отец твой
Большие жары 2010
Герой буржуазии
Буксир затонул в море Лаптевых
«Подружку жду из-за границы…»
Художник из Парижа
Поверь мне, Сашка
«Возникшая на фоне капюшона…»
В бинокль
«Капризный гений прихотливый…»
«Под сладострастный плоти зов…»
Ересиархи
«Жизнь тревожна. Разве нет…»
Вопросы к Создателю
На смерть хрущёвки
«Я старый философ, на гибель богов…»
Луна
«Вот с рюкзачком и в кедах красных…»
«Воскресное утро, сдобренное женщиной…»
Воспоминание
В дороге
Глядя во двор
«Время втекает в раковину вечности…»
«Реальность жёсткая в шестом часу утра…»
«Комфорт дипломатических приёмов…»
«Реки Иордан неглубоки…»
«Вонючим праздником несёт…»
Туристы
«Архитектура умирает…»
«Уютные московские квартиры…»
Вид из окна
В церкви утром
Фараон из саркофага
«С телом школьницы послушной…»
«О шлюха грязная моя…»
Седых волос
Нидерланды
«Ты как очковая змея…»
«Металлургический завод…»
«Все ящики истории задвинув…»
«Придёт Атилло длиннозубое…»
Поэтесса
«Во двор заходят два бомжа…»
Юбилей
«О, как же дети монотонны…»
Несовершенство женщин и властей
Подвал
Акулы нападают на купающихся туристов
«Межрасовый секс»
«Я блаженно поскучаю…»
«Всё в этой жизни парадокс…»
Бонд… Джеймс Бонд…
В спецприёмнике
Хадис
Электронные пантеры
«Столь отвратительный пейзаж…»
Сооруди мне, мамка…
«Железные руки мороза…»
Верлибры
«Ты обладаешь девкой стоя…»
Дон
«Выходит дама молодая…»
Тост
Два трактора
«Я люблю твоё детское нижнее бельё…»
Берроуз
«Феллахи свергли фараона…»
«Как иногда приятно есть…»
«Тушеобразен и свиноподобен…»
«Менты снуют в автомобилях…»
«— Вам надо отдохнуть… — Мне надо отдохнуть…»
«Конец апреля. Новый май…»
«Сколько отправилось на тот свет…»
«Пейзажа глубина была…»
«Пока ты молод и здоров…»
Блик-папка
«Все твои страсти, девка, — три кишки…»
«Ряд печальных расхождений…»
«Небес от виртуальных, чёрных…»
«Я, овеваемый тюрьмою…»
«По Петербургу густо-жёлтому…»
«О длинноносые мужчины…»
«Как молодая игуана…»
«Вот кинооблик Императора…»
«Криптид в составе «Точки.ру»…»
«Прекрасных девок нежные тела…»
«Как жаль, что войн в Европе нет…»
В судах
«Толпа рабочих, с братом брат…»
«Не в августе подул сквозняк…»
Смерть Лоуренса Аравийского
Хиппи в Монголии
«Как тайна тайн природа молчалива…»
Новый Джеймс Бонд
«Мэри Клинг умерла в прошлом году…»
Пласты воспоминаний
«Сентябрь холодный и прямой…»
Кротовья нора
«И сильные движенья таза…»
«Улыбаясь как гестапо…»
«Я заметил, что полная луна…»
Смерть Дарвина
«Я бы почитал бы книгу об осьминогах…»
«В обветренном автомобиле…»
«Я помню Парижа ликующий лай…»
Кастелло Сент-Анджело в Риме
Вид из окна
Фея племени dog
«В газонах, лишаями, снег…»
Думаю о девках

СССР — наш Древний Рим (2014)

Агрессивные и злые
СССР — наш Древний Рим
Валентине Матвиенко
«Бандитский лагерь низкорослый…»
«Нет ничего… Бессмыслен щебет детский…»
2012-й
«Итак, мой друг, мы терпим крах…»
«Я не владелец ничего…»
Анатомия героя
«Мир приключений узкоглазых…»
Европа спит
Они
«Март ледяной. Знамён суровых шелест…»
Двадцатый век
Пиратка
«Садятся сугробы…»
«Твой гладкий бок аквамаринов…»
Пасхальное
«Линкор «Миссисипи» не спрячешь в автобус…»
Сказка
«И вот в апреле стало сухо…»
«Армии много ели…»
«О Питера клоповник старый…»
«Дай мне твою молодёжную руку…»
«Недавно, в две тыщи шестом…»
«По миру скушному бродили…»
Колониальные товары
«Ну вот и состоялась порка…»
«Всю ночь проспект-то не молчит…»
«Под утро мне снятся советские песни…»
«Древнееврейская вода…»
«Гвозди уж дождь забивает…»
«Советская еда родная…»
«Во мраке тюрем погребальных…»
Простые брючки
«Энциклопедии прошедших моряков…»
Селёдка-смерть
«Летняя жара…»
«Я классический поэт…»
«Ясноглазые шлюхи…»
«Девки вынули тонки ноги из тесных брюк…»
Восемнадцатый съезд
Карта Ближнего Востока
«Поджарые девки гуляют как бесы…»
«Пустые улицы. Трамваи…»
«Актрисы моей юности скончались…»
«Печален мир англо-саксонский…»
«Невиданные холода…»
Наташе Медведевой
«Панки должны на скинов с ножами…»
Девка из Манчестера
«Напитка остались лишь капли…»
«Предметы, предметы, предметы…»
«Загадка мира исчезает…»
«Сгниёт красавец в паре фрачной…»
Тушкованэ мясо
«По КНР носился первый снег…»
«Что женщина? Взволнованный сосуд…»
В курфюрствах
«Зажглись рекламы дружно и зловеще…»
«Когда я буду как скелет…»
«Никого жалеть не надо…»
На смерть птички Максима в Америке
«Жестокий семьдесят шестой…»
«Все эти бабушки, все эти дети…»
Заболевшему старцу
«Тунисов и Алжиров…»
«На Гаити, в Порт-о-Прэнсе…»
1997, Самарканд
«Затрёпанные карты эСэСэРа…»
«Трескучая и снежная погода…»
«Лиловый космос, угрожая…»
«Похотливая женщина с бледным лицом…»
«Менялись сезоны…»
Страшная сказка сыну
«А когда зацветает жасмин…»
«У меня арийский череп…»
«То голова течёт зелёным гноем…»
«Больного снега срочно снятый скальп…»
«Я уже прожил свой Париж…»
Частушка
Первое Мая 2013-го
«Луна, мучительным овалом…»
«Я превращаюсь в Великого Старца Горы…»
Де Карли
«По просторам России…»
Энгельс
Украïна
«И простыня из белого сатина…»
«Грозит шампанское с утра…»
Поезд «Сапсан»
«Плаксивый мальчик навсегда…»
«Ты хочешь в Африку, пацан…»
Тех чудовищных женщин…
«По-украински аист звучит «лелека»…»
Баллада Бидо и Юло
«Ветер юбки раздувает…»
Кронштадт
«От железного смерти оскала зубов…»
Лето 2005-го
«В аду по Кельвину температур…»
«Так сумрачно, как будто короли…»
Путница
«Осенние дымчатые дворы…»
«Россия свою юность отгуляла…»
«Я мыслитель…»
Византия
Сирия
Казнь Андре Шенье
Франция
«Суровый быт, с расчёской деревянной…»
«Гладковыбритые жлобы…»
Письмо из Рая
«За чёрными, усталыми дворцами…»
«Привычки бедности — обмылки оставлять…»
Алтай
«Луна безмолвная, надев противогаз…»
«Шепелявые дети хороших семейств…»

Золушка беременная (2015)

Два слова
«Всё холоднее и холодней…»
«Мелкокалиберные вожди…»
«Уже вот прожит и сентябрь…»
Чайна-таун, 1976
«Зимой я ложусь с темнотой…»
«Всё больше поножовщины и драк…»
Якобинцы
«Напротив — дом многоэтажный…»
«Граф пьёт пятые сутки молодое вино…»
«Приняв в себя болванку алую…»
«А дома — светлая культура…»
«Ты хочешь, чтоб тебя убили…»
«Портрет Шикльгрубера висящий…»
«Когда прекращаются авиарейсы…»
«Тебе тогда шестнадцать было…»
«С войны в Абхазии привёз…»
«…И металлическая тишина…»
«Итак, ты зиму прожил в Риме…»
«Тёмные заводы…»
«Годами весь увешанный…»
«Во всех столовых, где я был…»
«Быть богатым отчаянно скучно…»
Узнав о смерти Лизы Блезе
«Как вкусно целование цветов…»
«Идёшь себе вдоль рю де Ренн…»
«Русские, утомлённые Новым годом…»
«Старый поэт золотыми руками…»
«Земля, заснеженная слабо…»
«О, тонконогая, с дырою…»
«В рефрижераторах поутру…»
Президент и генерал
1953 год
К взятию Крыма
«Зелёный снег, ботинок полу-бот…»
«Шары, болиды мироздания…»
1964. Рабочий отпуск
«Что нам цветы, коль нету булки хлеба…»
Метро
Труженики моря
«Шторм прошёл, в снегу дорожки…»
«В метафизических садах…»
«Сонные бабушки…»
«Родители его любили…»
«А на краю у той деревни…»
«И крашеные корабли…»
В Париже
«Бродил по берегу я Ангары…»
«Как хан Мамай над русским городком…»
«Сидят, прижавшись, воробьишки…»
«В тиши библиотек, где молодой суглинок…»
«Так мы росли. Восточная Европа…»
«Те растения ещё живы…»
«Ты прибываешь в мир мужчины…»
«Вставай мой друг, обнаружь себя…»
«Город прибранный, противный…»
Умирающий в госпитале
«Можно было жить в Париже, как в яйце…»
«Человек, как поломанная игрушка…»
Лев и Святой Франциск
Власть — львица
«Боевые коты умирать уходили…»
«Снег пошёл. Не слышат уши…»
«— Дух добрых книг… А где же книги злые…»
Правь, Британия!
Гюискар
К фотографии моего сына
«Я сам стал Арагоном и Вольтером…»
Педофилия
«Автомобиль краснеет издали…»
«Василий Сергеич, вишнёвый Ваш сад…»
«Семёрки дней, спелёнутые туго…»
«Кричит весёлая Фифи…»
Золушка беременная
Умер King Абдалла
«Начинает воздух гнуться…»
«Где Гоголь свои байки размещал…»
«Я — военный в отставке…»
«И грянут на войне крутой…»
«А силуэт красивой сучки…»
«Снег исключительно тяжёлый…»
«Третий месяц зимы…»
«Женщины, двигавшие утюгами…»
«How do you do…»
Анастази
«Пути их неисповедимы…»
«Блистал зубами из фарфора…»
«И нет незыблемее груза…»
«Партийные дела матросов…»
«Миша Басов никем не стал…»
«О, Бог весёлый Саваоф…»
Корова
Проклятье Франкенштейна
Театр
«Крыши под соломой…»
«Вороны не любят много листвы…»
«Думай, о, женщина, на ветру…»
«Туманная луна…»
Митинг в марте
«Зазубренные очи, капюшон…»
«И побледнел Квачков перед Стрельцовым…»
«Всё стало вдруг печально…»
«Моё прошлое густо заселено…»
Конец света
«А где же викинги, мой брат…»
«Я жил в гостинице и был неутомим…»
««Двадцатишестилетняя девушка, проститутка…»
«Во рту у ребёнка случайные звуки…»
«Народы двигались по Земле…»
«Некрасивый миллиардер…»
Мрачная женщина
На могиле bad girl
«Нет лучше девок, чем калифорнийские официантки…»
Чужой
Из окна
Нацболы
«Птички небесные…»
«От моей матери остался синий дым…»
«Ну чего теперь ехать мне в этот Париж…»
«Я думал о старческом доме…»
Де Сад и La Jeunesse

Девочка с жёлтой мухой (2016)

Косякин
Долматов
«Уж неуклонно пожелтели…»
«Жизнь может кончиться всегда…»
Вспоминая знакомство с Фифи
1970-й
«Светило движется. Большой слепящий диск…»
«Таких мужчин, как я…»
На Даниловском кладбище
«Вы, дети хорошие, любите маму…»
«Молчали русские цари…»
«Небо всё в рыбёшках…»
Сюзанна и старцы
«Осень, когда мэны надевают ворсистые пальто…»
Цветы зла
«Плохо медведей держать в зоопарках…»
«Замерзало дерево…»
«Мне нравится могущество России…»
«В том холодном году… отопление нам в сентябре…»
Осень в New York state
«Недолгое русское лето…»
«Несчастных княгинь и несчастных княжон…»
«Ты голая лежишь под мужиком…»
«В пространство рухнула луна…»
«И ты истлеешь за отцами…»
«По полям Федерации я бродил…»
Кадр минувший
«Ужасна участь душ простых…»
«Давно уже умер Бродский…»
«Пришли два градуса тепла…»
«Нам не природа дорога…»
«Мы готовили варенье…»
«Что там за красное пятно…»
Девочка с жёлтой мухой
Зарисовка
14.11.2015
«Пью водку с чёрной змеёй…»
«Современность скорее ужасна…»
«Вечерние часы зимою…»
«Хрупкая военная красота…»
«Как Хохломы красивые шкатулки…»
В Приморье
«Надо выпить. Надо, что же»
«За мною кто-то идёт, кто-то идёт…»
Декабрь в тюрьме
«Леопарда есть не будешь…»
«Смотри, смотрите-ка, вверху…»
«Похлёбки должно быть мало…»
«Слышишь железный прыг…»
«В чертогах музыки любезной…»
«Мне нравятся преступники-ребята…»
Подражание Пушкину
«— А Вы ужинали в «Плазе»…»
А Боженька…
Закрыли «Плейбой»
Маэстро Венского оркестра
«Прекрасен Краснодарский край…»
Оттепель
«Я твоих форм, конечно, не ваял…»
«Девки меня потрясают…»
«Хрестоматийный неживой пейзаж…»
«Америки на самом деле нет…»
Над селёдочной страной
«На всё отведена мера…»
«У берегов Норвегии каботажное плаванье…»
«Что же может быть чудесней…»
Интервью с министром
В бреду
Первый антисемит
«Бога в космосе не встретишь…»
«Бойцы, погибшие от СПИДа…»
«Попы живут офигенно, жилплощадь у них большая…»
«Садится солнце. Суп доеден…»
«Теперь всё выглядит так глупо…»
«Свежие девчонки…»
«Господин Савенко…»
«О, углублённое дыхание…»
«Мигранты смуглые, как черти…»
«Природа замерла. А будет ли трава…»
Апрель 1945-го
Долгопрудная, 1968
«По ступеням мудрости…»
«Дождь идёт лохматый…»
«На фронте смерть повсюду present be…»
Князь Александр
Русское
«Извини меня немного…»
Солдатская
Ab ovo
«О, дней засохнувшие плёнки…»
Шутка
«Звонит мой сын: «Приедешь, папа?»…»
«За стеной играют с крошкой…»
«Из глуби липких и семейных…»
«Елена села на быка…»
Кавафис
«Что ж обезьяна не поёт…»
Борьба со временем
«Какие тучи! Ну и мрак…»
Полдень
Жареные уши
«Хорошо и одиноко…»
По Бодлеру
Не дружи ни с кем, рабочий
Лайнер смерти
Экваториальная Африка, 1952
«Там, где течёт вода…»
«В бурятских горах заблудился…»
«Якутия. Где мамонты гуляют…»
«Мне нравится спокойный холод кладбищ…»
Наводнение в Париже
«Умер Мохаммед Али…»
«Я лежал с девушкой…»
«Охотник выходит из чума…»
Комары
В окно

Поваренная книга насекомых (2019)

«Приснилось…»
Лето
«Топился в плошках маргарин…»
«И неба синего кусок…»
«Мосты смывает по реке…»
«У тебя отец учёный…»
«Какой же курс у йены…»
«Нагие краснофлотцы…»
«История становится горячей…»
«Падают самолёты…»
«Я часто думаю о тех, кто получил…»
«Скупо рассыпаны в небе нахмуренном…»
«Над палубой мокрый брезент парусов…»
«Дождь моросил, и канонада…»
«Свободно вращаясь в бульёне…»
«Что делать джентльмену рано…»
«И лету наступил конец…»
Гатчина
«Вот ушла уже и Соня Рикель…»
«Здравствуй, дедушка паук…»
«Я выходил с Данилой в магазин…»
Tour de France
«Жив ли президент в Ташкенте…»
Пятнадцать человек на сундук мертвеца
«Простая толстая тетрадь…»
«Пообещав любые ноты…»
Димочка Парижский
«Ты видел, как бурлил Париж…»
Себе
«Придут обветренные товарищи…»
«Тверда рука бойца из РКК…»
«Нечаев похож на Артюра Рембо…»
«Нет смысла объяснять и вразумлять…»
Гео-графия
«В эти октябрьские холода…»
Немка
«Партизан Денис Давыдов…»
«Несколько погожих дней…»
«Мне снилась леди Тависток…»
«Бежит по пейзажу…»
«Из «Анны Карениной» сделали оперетту…»
«Листья опадают как волосы с головы старика…»
Студентка с крестиком
«Ленивая! Величество! Страна…»
Первый снег
«Лежа во гробе неживым…»
«Стояла башня с поясами снега…»
Эпитафия
Пейзаж морской
«Железных королей раствор…»
«Каждая женщина должна почувствовать…»
«Ветер сосуль сталактиты жуёт…»
«Время идёт, громыхая своими ботами…»
Одинокий киргиз
«Мне этой ночью крылья прошуршали…»
«Здравствуй, Анна! Здравствуй, Анна…»
«В голове моей гуляют…»
«Размеренный холод металла…»
«Сельскохозяйственный рабочий, землекоп…»
«И вот, пожалте, долы внемлют…»
«В зале стоят мужчины…»
Поваренная книга насекомых
«Пожить бы зиму в Бухаре…»
Те, кто несли картину
«Когда наступают в горах морозы…»
«И живопись холодных стран…»
Маму сожгли
«Большие небеса…»
«Там, где проскакивают фуры…»
«Эти старые господа…»
«Здорово, Эдуард, о сукин сын…»
О пиратах и детях
«Когда я вышел из лагеря жарким днём в июле…»
«А в коттеджных посёлках — тоска…»
«Завтра вот придёт подруга…»
Весна, 1998
«Концерты, конфеты и телепрограммы…»
«В горах уже сходят лавины…»
«Холодная, но ранняя весна…»
«И жар от челюсти трёхгранной…»
«Прежде чем ты станешь трупом…»
«Я прожил свою долю как Рыцарь. И Смерть…»
«Буду я в поезде. Буду в Париже…»
«Stupid music, кто-то умер…»
«Она была красивой моделью…»
«Ты выходишь на рассвете…»
«На кладбища женщин хожу и хожу…»
«И динозавры вдоль дорог…»
К фотографии с велосипедом
Картина на стене
«Я люблю воюющие страны…»
Схрон
«И горечью Тигранокерта…»
«В горах красивых Карабаха…»
«Брёвна сожжены в золу…»
«Я входил в эту воду…»
««O'кэй?» — кричит киргиз киргизу…»
«Зелень в разных местах…»
Про Берию
«Всё уже разрушено…»
«Когда меня не станет…»
«Под серым небом крышу кроют…»
«Я был молод в восьмидесятые…»
«Мощнейшие изменения в живой среде…»
Прага 1968
«Наташи нет. Она не функциональна…»
«Забыты имена, фамилии и факты…»
«Пожилые женщины — вонючки…»
«Наши домашние ураганы…»
«Ночами делал по истории…»
«Стояли древние армяне…»
«Варю картошку. Пар стоит…»
«Он выспаться желал бы»
Выселить либералов
«Народ печально просыпался…»
«Один воришка подарил мне кепку…»
Москва-Сити
«Аккуратненькие зданья…»
«Из той страны никто не возвращался…»
««Я для власти Советской красив, но далёк…»
По Эдгару По
500 лет Реформации

Зелёное удостоверение епископа, сложенное вдвое (2023)

О сборнике
В Соединённых Штатах
«От судьбы ты не спасёшься…»
«Рвы, канавы, злые травы…»
«Стояли древние армяне…»
«Жили индейцы и горя не знали…»
«Все улыбчивые девки…»
«В известном смысле все сошли с ума…»
«Простой моряк, веслом колышущий…»
«Мы помним удлинённое лицо…»
«Похож на ёлку Млечный Путь…»
«Из ботанических садов…»
«Ох и холодно в Клину…»
«Воспеть мошенников, воров, авантюристов…»
«Шерстяное одеяло…»
«Распутин был мужик с кольцом…»
«Какой из глины зиггурат…»
«Арестовали генерала…»
«Я уйду от вас жить в-за другие миры…»
«Лето кончается. Скорбные жёны…»
«Когда ослабеют морозы…»
8 Марта
«Сейчас кто-то счастлив в Париже…»
«На дорогах люди…»
«Упившийся славой по горло…»
««Дальше ты живи один»…»
«Я хожу по лезвию бритвы…»
«Похороните меня в самой забытой из могил…»
В рыбном ресторане
Гусев
«А старый солдат свои рёбра смотрел…»
«Валяться нам мокрым и хмурым днём…»
«Я не знаю, мне нет духа…»
«К пальмам! Хотя бы в последние месяцы…»
«А Джона Сильвера пиджак…»
«— Ты не боишься слова «рак»…»
«Я готовился к приходу…»
«Появляется надежда…»
«Илиада… Одиссея…»
«Уггдразиль ведь был не ясень…»
«Зимы — малоснежные…»
У холодильника
Страх перед холодом
Однако идите сразу!
Восстание жёлтых жилетов
«Я помню обеды обильные…»
«Юноши, укутывавшие ноги в газеты…»
«Проходят первые пять утра…»
«Лежат в деревянных камзолах братки…»
«Фюрер полыхает во дворе…»
«Художника звали Недбайло…»
«Вообще-то я большой и строгий…»
Юрский период
«Сижу у окошка…»
«Ну что же, ну что же, наступает конец…»
«Время прозвенело девкой-загогулиной…»
«Зима угрюма и печальна…»
««Прекрасный торт!»…»
Голоса над полем брани
«Год кончается…»
«Завихрение воздуха — метель…»
«Мне пацаны купили…»
«Мрачный бледный таракан…»
«Обыватель труслив и насмешлив…»
«Всё так же дают Оскаров…»
«Бандьера Росса раньше всем грозила…»
«Ломающиеся температуры…»
Если заболели
«Ко мне пришёл Амарсана…»
Парни в жёлтых ботинках
«У меня был отец…»
«Из ушедших из церкви в платочках…»
«Спроси, когда бывают волки…»
«Вчера львы едят зебру…»
«При рождении душа-точка разворачивается в человека…»
«Исчезли блюдца снега у стволов…»
«Они получают свои приговоры…»
«Я похож на обезьяну…»
Мы
«Нога на ногу сижу…»
Диалог
«Эдуард умирает, а может быть нет…»
Суслик
«Вот ребёнок, сильный, рыжий…»
«В Улусе и Джучи…»
«Целое лето я буду живой…»
«Родина ситца или арбуза…»
«Кавказ. Жара, шашлык, ботинки…»
«Погоды были разные…»
«Дерево зализало прошлогодние раны…»
«Старичком себе бы на уме…»
«Вы все меж страницами книг…»
В оркестре
«Эти люди отличаются от нас тем…»
«Всевозможные тимпаны…»
«Тараканы хороши…»
«Больше не стану путешествовать по Европе…»
«Вихри, штормы и землетрясенья…»
«В квартире холодно, да даже и темно…»
«Сидишь, произнося «Ну да!»…»
«Вдыхая запах керосина…»
«Какого цвета смерть, какого…»
Коррида
Пустыня Гоби
Портрет Фифи
Под атмосферой
«Многоэтажные суда…»
«Липы шарахаются за окном…»
«Тихий ночной black-out…»
«Француженки бесновались…»
«Пришли философские мысли…»
«Сухэ-Батор как пламенный мотор…»
«Никто уже не читает ни Беккета, ни Кафку, ни Пруста…»
«Третье облучение…»
«Нету негра на старом балконе…»
Наташа
«Ты можешь уйти на тот свет и красивым…»
«Я презирал тех, кто никогда не работал на заводе…»
«Трава растёт монотонно…»
«И вот гудки над Хадсон-Ривер…»
«И худенький я как подросток…»
«В окраске месяца…»
«Шаман рычит…»
«Нету Карпова, нет Ковалёва…»
«Будем свежий воздух есть…»
«Он с интересом следил за своим…»
Кодорское ущелье
Зелёное епископское удостоверение в кармане джинсов

Не вошедшее в сборники

«А губы Вас теплы и сухи…»
«О, дочь еврейского народа…»
«Им было по-звериному больно…»
«Пахнет почками, мочой…»
«Сам бы сел на Тополь-М…»
Гимн триумфальной площади
«Сидел паук Навальный…»
«Всё по-иному на Соломоновых островах…»
«Над Грецией солнце всходило…»
На смерть Жданчика

Пели оперу. Я вошёл.

Э. В. Лимонов

К Фифи (2011)

Основу этого новейшего по времени сборника моих стихотворений составляют послания к молодой женщине, скрытой под именем Фифи.

Достигнув известного возраста, когда мужчина опять становится похотливым как подросток, я записал в бешенстве страсти свои местами эротические, местами порнографические признания и видения.

У старого козла Пабло, художника Пикассо, есть поздний цикл гравюр, знаменитая серия «347», где набухшие яйца, вздыбленные члены, вывернутые наружу девки, мятежные быки и агрессивные тореадоры смешаны воедино в космогонию похоти. Вот и у меня получилось нечто подобное в том же возрасте, что и у Пабло. (Впрочем, свистопляска похоти перемежается более спокойными стихотворениями на иные темы.) Что до названия сборника, то, ну конечно, оно смоделировано по названию катулловского цикла «К Лесбии».

И ещё. В 1997 году на окраине Георгиевска, что в Ставропольском крае, мне привелось увидеть посаженного на цепь, почему-то недалеко от церкви, прямо на улице, огромного старого козла. Его привезли для случки из дальней станицы. Седая шерсть клочьями, бешеные глаза, это чудовище рыло копытами землю и ревело, требуя козочек. В сущности, лирический герой моей книги стихов, партнёр Фифи по любовным утехам, порой недалеко отстоит от того сказочного чудовища.

Эдуард Лимонов

Потерпевший кораблекрушение солдат

Лежат на рифах осьминоги
Весь берег крабами богат,
Но Боги, о Большие Боги!
Здесь нет ни девок, ни солдат!
Лишь небо тяжестью накроет,
Когда полуденно красив
Идёт ко мне, идёт и воет
Могучий океан,— прилив:
Лишь ночью звёздами богато,
Бриллиантами освещено,
Ночное небо на солдата,
На выброшенного куда-то
Своё набросит кимоно.

Где я? Здесь Фиджи? Самоа ли?
Необитаема людьми
Улеле? Или Укаяли?
Тебя минуют корабли.
И лишь меня волной прибило.
Как долго буду здесь пленён?
Здесь зелено, здесь очень мило,
Но я один, пусть я спасён…

* * *

Какая тонкая Фифи,
Такая нежная такая,
Как будто Вас зовут Софи
И на дворе начало мая.

Но это август нас слепил,
Но это в августе, подружка,
Свой хобот я в тебя вонзил,
О, похотливая зверушка..!

* * *

С бутылкою Martini
Шкодлива как коза
Фифи явилась Skinni,
Весёлые глаза

О, мрачный Эдуардо!
Фифи свою встречай,
Кончай глушить «Бастардо»,
Martini наливай!

Трусы снимай с девчонки,
Но медленно снимай,
И градус напряжёнки
Тем самым повышай.

Фифи

Мне зуд шампанского в крови
На сером утреннем рассвете
Бог похоти швырнул: «Лови!».
С ней кувыркайся словно дети!

Ты пахнешь мёдом и мочой
И молоком столь нежно-сладко
Раздвинь же ножки и раскрой
Стыдливый вход в тебе, лошадка!

* * *

Доллар: тридцать-двенадцать,
Подешевел «Газпром»
Утро. Пора одеваться,
Ехать и в жизнь вонзаться
Этаким топором.

Утро. Уже газеты
Не развернуть в авто
В вечность ушли Советы
Девушки Гали, Светы,
Их не рожает никто.

Модны Анастасии,
Мальчики все Максимы
Утро в Москве, в России
Все мы ветром носимы
Не все наклонимы выи…

Ф

Мы будем ехать в пароходе
Вокруг волна, за ней волна…
О, не сиди в каюте, вроде
Ты несчастлива и больна!
Пойдём на палубу, где ветер,
Пойдём в открытый ресторан!
О, слава Богу! «доннер веттер!»
Там нет занудливых цыган!

Играют танго… (Как «Титаник»!
До айсберга часа за два…
Иль на вокзал, перрон «Майданек»
Сгружают трупы, как дрова.)
Прикрой, мой друг, твои коленки,
Прикрой и щель,— хранитель сперм,
Я Вас люблю до расчленёнки
И Вас родивший город Пермь.
Когда же мы пройдём у Даний
И Скагеррак, и Каттегат,
Зелёных волн среди качаний
Средь тошноты, в плену страданий
На узкой койке распластат…
Тогда предстанут нам Бискайи,
Но чтобы не зайти в штормы,
Мы взяли вдруг, и поискали
Сто устриц в отмелях, с кормы…

Смерти Космос молчаливый

Смерти Космос молчаливый
Где угрюмые планеты
Вытянуты, словно сливы,
Совершают пируэты.
Где в кладбищенском метане,
Омываемы эфиром
В хроме, никеле, титане
Носятся вокруг пунктиром.
Замурованы в граниты
Бледные метеориты.
Астероиды в повязках
С маской ужаса на коже
Сотрясаясь в страшных плясках
Ищут в злобе своё ложе.

На боку земли зелёном
В лунном свете на поляны
Им помочь быть приземлённым
Выбегают великаны.
Полифемы краснокожи
Астероидов скликают
И глаза их среди рожи
Одинокие пылают.

* * *

Я ел блестящий огурец
И размышлял, что я отец
Двух крошек: паренька и девки…
Но вот какой: Лилит иль Евки?

Ты кем же станешь, Сашка, дочь?
Я не смогу тебе помочь
Поскольку буду в Елисейских
Полях. А не в полях расейских.
Ты кем же станешь, рыжий клопик?
Так маленький, что микроскопик
К тебе бы надо применять…
Не стань отъявленная блядь!

Но прояви себя в искусстве,
В искусстве всё себе позволь.
Как папка твой, купаясь в чувстве,
Ты чти страдания и боль.
Не избегай страданий, Саш!
И ты, Богдан, как папка ваш…

* * *

Если поедете в Бухару,
То возьмите меня в Бухару.
Я так люблю большую жару,
Люблю большую жару.

А в той Бухаре будет там базар
Базар будет благоухать,
И будет там проходить Бальтазар.
И бёдрами колыхать,
Станет там белых верблюдов строй,
А на одном из них
Я буду сидеть с молодой женой
Между горбов двоих.
И будет там проходить Гаспар,
А с ним идти Мельхиор
Такой у них в Бухаре базар
Заведён с античных пор.
Там будут пахнуть чеснок с хурмой,
Цвести на холмах кизил.
Я так хочу, чтобы там со мной
Местный султан дружил.
Там козочек-девок в сандалиях
Ловить буду, лапать всех
Цветёт в феврале там миндаль, и ах!
Цветёт в январе орех…
Создам для себя я большой гарем,
Где жаркие телеса
Меня отвлекут от тяжёлых тем
На долгие три часа…
Из Ингланда крошку мне украдут
И украдут из Китая,
В гареме сладко они запоют,
Философа ублажая.

СПБ

Глухие улицы ночные
И мрачноваты и пусты
Стоят дома, как домовые,
Как будто дамы пиковые…
Двоятся на Неве мосты.

Под брызгами дождя на стёклах
Автомобиля моего
Охранники сидят промокло
И ждут неведомо чего
Но лишь приказа моего.
Когда-то этот город чудный
С одной актрисой рассекал
Роман имел с ней непробудный
На Пряжке жил, отель был мал,
«Матисов дворик» назывался
Был рядом сумасшедший дом,
Дом сумасшедшим и остался,
А мы с актрисой не вдвоём.
У нас есть детки молодые,
У деток будет жизнь своя.
Но в том, что мы с тобой чужие,
Виновна ты, невинен я…

* * *

Я не хочу стать грустным стариком,
Я лучше буду воином и трупом,
Прикрытым окровавленным тулупом,
С другими убиенными рядком.
Я не хочу быть грустным стариком.

* * *

Я слушал пение кастратов,
Луна светила, падал снег
То сер, то грязно-розоватов
Один в ночи, вдали от всех
Я слушал пение кастратов
Не диск таинственный винила
С иголкою соединясь
Мудей магическая связь
Из Беловодия стремясь
Ко мне межзвёздность приносила…

И дома нет, и нет семьи
Утащены волною дети
А я сижу при лунном свете
Поют скопцы как соловьи
Что им отъяли штуки эти
Заносится горячий нож
Секущий горло ледяное
Поёшь, поёшь, поёшь, поёшь,
Пока он падает, стальное
Сечёт им связки лезвиё
И плачет и скорбит зверьё…
Я слушал пение castrati
Виттори, Сато, Фолиньяти
Их визг, свистящий из ночи
Поскольку режут палачи.

Монета

Ф.

Простая медная монета —
Ты, греком созданный «обол»,
В ходу была ты в час рассвета
У гладиаторских у школ

Тебя рабы передавали
Платя за уголь и вино
Тебя гетеры принимали
В час когда станет всё равно

Взамен цистерция и драхмы
Вот я возьму тебя с собой
И там такой устроим трах мы
Значительный и непростой

Воспользовавшись твоим полом
Проэксплуатировав всю ночь
Я расплачусь с тобой «оболом»,
Моя развратнейшая дочь!

* * *

В лагерях великие дали
В лагерях огромное небо
Все занозы видны, детали
И забора и булки хлеба

Там на вышках стрелки с чубами
Нам накрашены ярко-ярко
Эти девки играют с нами
Посылая губов подарки

А в руках у них карабины
А глядят они, кареоки,
Как внизу мельтешат мужчины
И убоги и одиноки.

«Девки красивые, девки печальные…»

Девки красивые, девки печальные
Сиськи спесивые, письки нахальные.
Девки, глядящие в зеркало,
«Жизнь бы меня не коверкала

Лучше бы тихо лизала
Я бы счастливо лежала…»
Девки лежат с кавалерами
Либо слились с интерьерами.

В «свете»

Какого Фета нужно вам
От этих безобразных дам?
От этих котиков морских
В нарядах сложных и смешных…
Жабо у той, волан у этой
Ну Боже мой, какого Фета!
Ты затесался в это стадо
Больших животных зоосада!
Какого Фета, право слово!
Алкая девушек Крамского

Высоких незнакомок с перьями
Ошибся ты, чудак мой, дверьями…

Фифи: 1920

На ломберном столе так сладко
Играет тихо граммофон
С яйцом, подкипячённым всмятку,
Лежит Линней (или Бюффон?)

За этим столиком трофейным,
Фифи, ты утро провела,
Откушала конфет с портвейном
И снова бродишь у стола…

С тебя стекают платья струи…
После полудня, наконец,
Звонит тебе твой милый Луи,
Убийца, гангстер и подлец…

«Договорились. В полшестого!»
И, бросившись в постель опять,
Ты спишь, зверёк, темноголово,
Предвосхищая, как сурово
Тебя без жалости, без слова
Брутальный Луи будет мять.
Скорей доспать бы к цифре «пять»!

Ленни

Поехать бы в Копенгаген
Снять себе тёплый номер
В отеле у Northern Sea
И пригласить девчонку
Дырку, ямку, воронку,
Заставить её: «Соси!»
Груди этой особы
Самой высокой сдобы
Заправлены в кружева
Она как крестьянка практична
Как шлюха она неприлична
Как дьявол она жива

Её угощая шнапсом
Поглаживая по попе
Сидеть буду я в Европе
В её королевстве датском
Смотреть буду из окна
И будет блеять она…
Такие мои вот планы
Не нужно мне, нет, нирваны
Но бритой датчанки щель
А за окном метель
Пусть зло заметает проливы
Чтоб были бы мы счастливы…
…Селёдка… пирог мясной…
И ляжет она со мной
Живот у неё большой
И маленькие колени
Зовут её фройляйн Ленни
Русалка страны водяной.

К Фифи (подражание Катуллу)

Я на старости лет связался с сучкой
Я добыл её в недрах Интернета
Двадцать восемь Фифи (а я — колючка:
Двадцать восемь плюс тридцать восемь: лета)

О, Фифи! У тебя ребёнка тело!
Хоть сама ты ребёнка и имеешь
У меня с тобой чувственное дело
Под моими ласками ты млеешь.

Я тебе, о Фифи, противен, видно!
До конвульсий, до сладкого «прихода»
Нет, мне это нисколько не обидно
Создала вас, проклятых дырок, так природа!

Пять трусов мне оставила девчонка
Чтобы я бы, видимо, молился?
На трусы её, что ли? Я не знаю,
Над трусами я блядскими склонился
Испарения девкины вдыхаю…

Ты чего этим хочешь, моя сучка,
Моя маленькая, бритая ты ранка?
Обоняю: твоя течка, твоя случка,
Твоя нервная писька-хулиганка…

III

Современные девки как гетеры
Попку мажут и волосы сбривают
На интимных своих местах сверх меры
Благовонные масла возлагают…

Чтоб найти их, не в переулки Рима
Обращаю стопы свои в сандалях,
В интернетные дебри нелюдимо
Еду я на невидимых педалях.

Попка маленькая, узкие лодыжки,
Килограмм сорок восемь, не иначе
В этой девочке Египта и мартышке
В этой сверхъестественной задаче.

Ты еврейка, Фифи, а вы, евреи,
Происходите от какой-то тайны,
Потому от тебя я свирепею
И стучусь в твои недра у «вирджайны».

Метр семьдесят высоты, рот влажный,
Веки крупные, тонкая, как кошка.
В офис тело несёшь многоэтажный
Там его истязаешь днём немножко…

Но в субботы ты спешишь, озябший зяблик,
Сквозь машины, мороз и коридоры
Чуть постанывая, словно в шторм кораблик,
Чтобы снял бы я с тебя все запоры…
Твои козьи грудки оттяну вниз
Твои ножки в основаньи заломаю
Пусть глядит ваш бог — шакал Анубис
Как я дочерью его тут помыкаю…

И восстаёт…

И восстаёт из любовных забав,
Чистая, плотская «Love»,
Чистая похоть встаёт и долбит
Твой возмутительно голенький вид.

Безукоризненны мы же с тобой
Ты — своей белой ночной худобой,
Я — своим жилистым деревом-телом,
Лаокооном в узлах озверелым.

Булькает, бьётся, тромбирует пара,
Ты моя голая Килиманджара!
Страшный, пораненный, в яйцах раздутый,
Я — твой палач, моя девочка, лютый!

Я — твой мучитель, а ты от меня,
Где ты скрывалась в течение дня?
Что ж ты скрывалась, иди же сюда!
Ваша распахнутая звезда
Манит меня своей алой трясиной
Всей глубиною своей кобылиной…

Алая рана, и мокрые ножки,
Сука Фифи, без единой застёжки
Все твои тайны мне, девка, открыты,
Бродят на теле твоём паразиты
Рук моих, ног моих, пальцев и губ…
Что же, с тобой я достаточно груб?
— Как? Недовольна? Грубее? Мощнее?
Ну что за женщины ваши, евреи..!

* * *

Дитя фэстфуда и ноутбука,
Вас минимальные трусы
Охватывают, моя сука,
До самой встречной полосы.

О, ножки, ножки, ножки, ножки,
Переступает как лошадка
А вот животик моей крошки
Атласен, бел и дышит шатко.

Ф

Я тебя распробовал, подружка!
Оказалось,— ты жуткое отродье,
Оказалось,— ты глубокая ловушка,
А не безобидная зверушка,
Проносящая брюшко по природе…

Ты свирепее Дурги, богини Кали
Рассмеявшись, ты член мой защемляешь
Полагаю, ты сгубить меня мечтаешь
И обсасываешь мысленно детали

Как валюсь я на твой белый круп, лошадка,
Как при этом «приход» ты получаешь
Я уверен, иссосёшь меня ты сладко
А потом уже ментов навызываешь…

Ты натянешь сапоги свои и кепку,
Приготовишься лгать милиционерам:
«Понимаете, он сжал меня крепко
И упал на меня таким манером…

Я его не очень-то и знаю…»
Тут проснусь я от смерти и воскликну:
«Эту жуткую девку я сношаю
Уже год, но всё в тайну не проникну…»

Ф

Вам двадцать восемь чёрных лет
Я ваш любовник и поэт
Вы обладательница гривы
Прямой и грубой. Вы счастливы.

Вам не знаком ни стыд, ни срам
Пусть вы и замужем, мадам,
Меня во всю себя пускаете
И ничему не возражаете…

Вам двадцать восемь. Ни слезы…
У вас так щиколотки тонки!
Худые бёдрышки девчонки,
Сосцы библейские козы…

Вы деловиты и развратны
Вы бизнес-woman, аккуратны
Верхи хотят, хотят низы
Как и в библейские разы

Духов вечерних запах кислый,
И шорох розовых чулок
В предвосхищении конкисты
Над нами вспыхнул потолок…

Кёнигсберг

Видна здесь наций двух (не новость!)
Влиятельность наверняка…
России крепкая рука
И трехэтажная суровость
Германского особняка
Дома сарайны и протяжны
По-протестантски тяжелы
Когда-то их венчали важно
Здесь рейха третьего орлы.
А ныне ни деревьев стрижки
Ни шевелюры облаков
Нам не напомнят об отрыжке
Германских кожаных богов…

Лишь нежный облик Светлогорска
Бутылочного моря мгла
Да пуговиц с патроном горстка
Да, здесь Германия жила.
Но и России здесь немного
И если ты повременишь
То ты увидишь, как убого
Ещё летает русский стриж
Ещё идут черны матросы
По кромке берега и льда
Однако все они раскосы
Под жёлтым ангелом стыда
И ничего уже не будет
А только будет ничего
Поскольку здесь забыли люди
Германских кожаных бого…

Ф

И я, влюблённый психопат.
Я, русский джентльмен.
Люблю ваш, леди, круглый зад
И тесной попки плен
Стояли мы вдруг у окна
Глядели в ночь, дыша
(Вибрировала вся она
Всем телом малыша).
И я наощупь вниз проник,
Потом поддел вас ввысь
О, девочка, горяч родник,
В который мы влились!
В Европе рождество идёт
В Европе рождество…
А русский джентльмен суёт
Вам в ваше естество

И вы попятились, дрожа
Вы любите меня!
Сомкнулись вы вокруг ножа
Как рана из огня.

* * *

И я сидел вроде Катулла
И из окна мне в шею дуло
Вертел в руках обол я медный
Был русский я, и русский бедный…

Сон

Ф.

Герой-любовник к вам крадётся
И вот сейчас, сейчас уже
Он в горло нежное вольётся
Девчонки в сонном неглиже

Прильнув к окровавленной вене…
К артерии! Что говорю!
Причастие от крови в пене
Всосёт, приникнув к алтарю

Плечей твоих, моя девчушка,
Он изгибает нежный лук…
В его руке — большая кружка…
Тебе конец… проснулась вдруг!

И я лежу с тобой, довольный,
К тебе втыкаюсь между ног
Хотя и я немного больный.
Но не вампир, спасибо Бог!

В истории

Омываемы пеною вольных морей
И варяг, и казак, и еврей…
Шелестят там колосья родных ковылей
Над Хазарией чёрных ночей

А в проливе меж Крымом с Кавказом
Всем доступные в мире заразам
Ходят джонки, каяки, каноэ
Возят в гости Руно золотое
По Истории бродят в камзолах
Заговорщики злые. В подолах
Им приносят монахини, каждому, плод —
Наслаждений, распутства, невзгод…
Там красавицы с лилией схожи
Там стройны, величавы вельможи
Там кладёт свои головы на эшафот
Безупречно красивый народ…
Государя там ждут в переулке,
Вот и бомба в красивой шкатулке!
Вот и белым платочком сигнал,
Страшный взрыв… государь пострадал…
Там любовники в груди вцепились
Дуэлянты за выстрелы скрылись
Из-за облачка дыма, вдруг — ус,
Улыбается страшный француз…
Там и я, о Фифи, обитаю
По Сараево целясь, стреляю.
Ведь в Истории выбора нет,
Если ты и солдат, и поэт.

Фифи в Африке

Танзания и Танганьика
Хоть их обоих имя дико
Они не страны из мечты,
В них улетела, девка, ты.
Фифи, танзанские надгорья
И танганьикские поля,
В которых красная земля
Туда поехала ты с горя
По приглашенью короля,

Зелёного горошка что ли?
Иль детских памперсов царёк
Тебя, Фифи моя, увлёк?
Пообещав слонов и соли,
И океана уголок?
А я? А я, мыслевладелец?
Оставленный средь печенег
Москвы и узник и сиделец
Поэт с тобою общих нег,
В снегу завял, развился кашель
Опухли яйца как плоды
(Которых нет на свете краше
И замечательней ялды!)
Я тут скучаю и дичаю
Из залы в кабинет вползаю
И жду, когда твои причуды
Пройдут как гланды и простуды.

* * *

Хорошенькая египтянка
Освободилась от бинтов
О, это мумия беглянка,
Египетских сестра богов!
Фифи — ты Хатшепсут в чулках
Зелёных, розовых и белых,
Тысячелетия в песках
Ты пролежала загорелых
Тебе проснуться Гор велел
И Петисушес — крокодил
Сам от бинтов тебя раздел,
Водою Нила окропил…
Внедрили в Интернет, и вот
Ко мне подсунули на ложе,
И она так себя ведёт!
— Ты Хатшепсут, признайся, всё же!

Ты их агент, ты их Змея?
Лазутчица, шпионка Нила
От страсти багровею я,
Сплетясь с сестрою крокодила.

* * *

Жизнь — лишь разгадыванье сказок
Освобожденье от оков
Вот Дед Мороз, высок и вязок
Набрал тебе подснеж-ников

Ты, спотыкаясь, возвращалась
И мачехе с порога вдруг,—
Вся гроздь подснежников швырялась
На жирную босую грудь…

Принцесса ты на горошине…
Чувствительностью возгордясь,
Ты отдаешь себя мужчине,
Имеешь с этим князем связь.

Потом болеешь, и художник
Глядит, как демон из окна,
Тобою выбранный заложник
Француз, поэт, Париж… весна…

Уже не верим в Дед морозов
Но верим мы в искусства глубь
Париж зелён, лилов и розов,
Возьми, Париж, нас, приголубь!

А годы поедают годы…
Всё более ты тяжела
Желавши Золушкой свободы,
Ты мачехой её нашла.

А я? В бойцов я верил строгих
И в сербской армии служил…
От ваших сказок многоногих
Я убежал что было сил.

* * *

Горький кофе колумбийский
Офицер сосёт австрийский
Третий рейх кончается
Вдруг бомбят ночную Вену
И в пирожные, и в стену
British shell втыкается

Рыжий злой английский парень
Королеве благодарен
За штурвалом лыбится
Вся Германия в руинах
И в воронках и в морщинах
В четвертушках, половинок
Зданиями дыбится.

Люди в кепках

Мир был прост пред Первой Мировой:
Пышные короны у царей
Сбруи драгоценные, конвой,
Ротшильды, всяк финансист — еврей,
Каски и высокие фуражки,
Гретхены, смиренные Наташки,
Биллы, Гансы, Вани-замарашки…
Армии как псы, всяк пёс — цепной.
Но когда счёт трупов под Верденом
(Восемьдесят тысяч трупов в сутки!)
Мир уверил, что по этим ценам
Смысла нет держать вас, проститутки!
Бросились свергать их, свирепея,
Русские, германцы, солдатня…
Выдирать царей из Эмпирея,
(Жаль, что рядом не было меня!)
Жилистые, страстные солдаты,
Обменяв шинели на пальто
Были им пальто коротковаты,
Кепки впору были им зато…

Людям в кепках крепко надоели
Люди в котелках и шишаках
Балерины их, все их фортели
Пьяные Распутины в соплях
Все князья великие в усах
Кайзер, канцлер, хруст в воротничках…
Вышли люди боевого склада
Младших офицеров племена
Кепка покрывала как награда
Их мужами сделала война
Вышли и сказали: «Так не надо,
С нами обращаться, куль говна!»
Взяли револьверы и винтовки,
Сбросили на землю трёх царей
Ленин, Гитлер были им обновки —
Вышедшие из простых людей…
Лишь английский плебс лицом о лужу
Все другие хорошо успели
Вышли те, кто с пулемётом дружит
Пулемёты выдавали трели…
Мясники, литейщики, артисты,
Вышибалы и торговцы жестью
Криминал, студенты, журналисты
Навалились все ребята вместе…
Власть схватили. Котелки бежали
Шишаки и аксельбанты тоже
Кепки управлять Европой стали
В Дойчланд и у нас провозглашали
Власть такую, что мороз по коже…

Ф

Желе взбивать в твоей щели,
Вонзивши в устрицу орудье…
Любили молча, как могли
И я сжимал твоё безгрудье…

Тянул соски, топтал, валил,
Опять топтал, в щели взбивая…
«Ну ты, Фифи! Ну ты…» и бил
И бил тебя не уставая.
Возможно королев страшит,
Комар, вколовшийся в предплечье,
Тебя, моя Фифи, смутит,
Ну, разве если искалечу…

* * *

Есть ли у Фифи моей любовник?
Муж-то точно есть, я это знаю
Ходит ли ещё в один терновник,
Где ей натирают двери к Раю?

Трёх ты получается счастливишь?
Ну и сучка, ну и вертихвостка!
Нет, ты мне, Фифи, не опротивишь,
Но ты что, маньяк сего отростка?

У тебя чего, зуденье в ляжках?
Я готов тебе себя удвоить…
Нет, мне ну совсем не будет тяжко
Лишь бы угодить тебе, милашка,
Чтобы твою письку успокоить…

Брось свои вреднейшие привычки.
Кобелей накапливать, красотка,
Собирать в горсти уды, как спички,
У тебя в щели там что, чесотка?

Ф

Я подарю Вам динозавра
Окаменелый позвонок
Чтоб вспомнили меня, кентавра,
Дрожащего у вас, меж ног
Какая страшная мошонка!
Какой крутой, свирепый рог

А Вы, Вы хрупкая девчонка,
Мой сладкий яблочный пирог…

* * *

Трусы Фифи лежат на стуле
Их двое… позабыла ты
О, как бы ветры не продули,
Тебя, исчадье наготы!

Когда они со свистом входят
О, ветры, между ног девицы…
Девицы могут простудиться
И никого тогда не родят…

А вот ещё set back другой,—
На нежной коже, там внутри
Вскочить вдруг могут волдыри
И помешают нам с тобой
Иметь ряд важных отношений
(Ну, в виде половых сношений…)

Поэтому, вернись! Трусы!
Но уж уехала подруга
Завернутая в джинсы туго
(Воображаем хвост лисы…)

Землетрясение на Гаити

Раздавленных негров большие тела…
То вуду подспудная сила
Собралась в комок и вдруг разорвала
Под морем запасы тротила…
Разгневанный неграми в складках Земли
Свирепый огонь накопился
Проклятые негры его довели
И вот он освободился…
Мертвы под отелями. Вот пароход
На набережную обрушен
И пальм, как в расчёске, не достаёт
Зубцов, что обломаны тушей.

Взлетевших над морем гранитных пород
О, негры, что вы натворили!
Забыли, чем кончил библейский народ?
Вы ганжу всё время курили…
Злодеи, в грехах вы затмили
Содом и Гоморру! Вам ганжа и ром
Великих богов заменили
Но Вуду великий устроил погром
Поскольку богов вы забыли…
Лежите же, негры, на солнце тела
Раздулись в кровавую падаль
Республика ваша нечистой была
Нечистому следует падать…
Несёт мертвечиной от Мексики вон,
Но ветер относит на Кубу
Такую по качеству тухлую вонь,
Подобно гниющему зубу…

Жаждущий Валгаллы

«Годы мои преклонны
Их омрачает забота».
— Так говорю себе я:
«Если ты не погибнешь в битве,
Над тобой не склонится девственная Валькирия,
Мерцающая доспехами (эффект Avrora Borealis),
Ты не получишь права на вход в Валгаллу,
Не будешь сидеть за одним столом с богом Одином
(Там пирует Один, поедая с падшими воинами
Сладкое мясо хряка Шримнира,
Запивая его козьим кумысом от Хейдрум-козы),
Ты не будешь участвовать в этих попойках,
А потом в страшных битвах,
И снова в попойках
Сладкое мясо хряка Шрумнира —
Вечная свинина будет тебе недоступна…»
— Нужно погибнуть в битве
Боязно не погибнуть в битве

Страшно лишиться Валгаллы
Жажду я вечной Валгаллы — этой счастливой казармы…
А годы мои преклонны…

* * *

Во лесу-лесочке
На зелёной кочке
Кот сидел щербатый
Рыжий-полосатый

Маленькие детки
Мимо проходили
Вкусные котлетки
В сумке проносили

Рыжий-полосатый
Хвост подняв трубою
Замяукал сладко
Взяли чтоб с собою

— Госпожа Сашуля!
— Господин Богдан!
Буду вам сынуля
С хвостиком пацан…

* * *

Подобно устрице пронзённой
Фифи лежит в меня влюблённой
Лежит и плачет подо мной.
Рыдай, Фифи, я демон твой!
Под стать напитку голубому
Рассвет в окне залил окно
Хотя всё в общем-то темно
Темно однако по-другому
А розовый понизу пласт
Нам обещает день весёлый
Который солнце нам придаст
Хотя февраль повсюду голый

Лежи, Фифи, и попкой белой
Ты влилась в мой могучий пах
Тобой безумной и умелой
Фифи, я на всю жизнь пропах.

* * *

Угрюмых правил у грамматик
В ту пору я ещё не знал
Я не спускался в математик
Зубов размеренный оскал

Я был ребёнок узколицый
Я офицерский был сынок…
Домов задрипанные лица
Жил в Харькове, как в театре «Док».

* * *

Зима изнурительная. Строг и суров
Города облик, Москвы,
Это собрание грязных домов
Крепко не любите вы

Это скопление, этот продол,
Праздник для Шахерезад
Я не люблю тебя, Moscow, подол
Твой для меня грязноват

Глупой Волхонкой в Охотный Ряд
Автопоток, впадай!
Очи ментов с операми горят
Здесь их находится рай!

Кремль итальянский с цыганской косой
На косогоре — татарский собор
Базиль блаженный, Борис смурной
Мрачных царей набор

Сталинских семь крепостей видны,
Храмы Змеи стоят
Думаю, что уничтожим мы,
Этот поганый град!

Убираю постель

Фифи ушла. Немного грустно
Зачем ты скрылась в двери щель?
И мне вдруг кисло и капустно
Убрать смятённую постель…
Где попа девушки лежала
Постель там больше пострадала
Подковырнута простыня
Там, где терпела от меня…
Фифи, Фифи, во мгле зелёной
Тебя везёт теперь такси
А я, любовник потрясённый,
С гримасой может некраси-
(Вой, Эдвард! Ляжки у девчонки
Не прикасаются к тебе
И нет вулкана, нет воронки,
В которую проник в борьбе!)
Снимаю медленно покровы
Подушек, пледа, простыней.
Четырёхрукий, двухголовый
Здесь охорашивался змей?
Кладу на полку наши страсти
Чешуйки кожи, волоски,
Слюну из моей волчьей пасти
Засохшей спермы пузырьки…
До пятницы пускай томятся,
Лежат, вздыхают, вспоминают
Через неделю вскобелятся,
Запенятся, возобладают…
Дворцовая площадь
На площади Дворцовой — дождь
И если ты в сопровожденьи
Пяти охранников идёшь
В раздумьи, да ещё в волненьи…
Ты против Зимнего, до пят
Штаб Генеральный замер строго

Там кони (Клодтовы?) висят
Колонны. Встала как бефстроган
Лишь там державность горяча,
Там слёзы застят моё зренье,
Единственная, как свеча
Колонна для успокоения…
А больше нет в России мест
Ну разве Кремль с Петром сравнится?
Россия кто? Большая птица
Впотьмах присевшая на крест.

Законы Хаммурапи

Учу законы Хаммурапи,
Чтоб терракотовых вождей
Диктаторов чужих сатрапий
Я понимал бы как людей…

В горячей мгле Месопотамий
Там где поэт Саддам Хусейн
Создал режим гиппопотамий
А янки прыгали в бассейн

Потомки бродят Хаммурапи
Стенают и стреляют вдаль
А с терракотовых сатрапий
Собрали финик и миндаль

Эдем меж Тигром и Евфратом!
…Затем повесили его,
Кадык его объяв канатом,
И снявши смерть на видео.

Ф

И в тело ваше узкое, глубокое.
Моё заходит тело одинокое
И тело ваше, влажное, кривляется,
Сжимается, дрожит и разжимается…

В окно заглядывает небо любопытное
Что в комнате возня парнокопытная
Что фырканья, что стоны, сквернословия
И грива ваша виснет с изголовья…

Ф

Бёдрышки хрупкие ваши
Всех и овальней и краше…
Груша! Какие лекала!
Помню, собакой стояла,
Попкой красивой играя,
Сука моя молодая!
Девка моя! Потрох сучий!
Мучай меня дальше, мучай!
Сдавливай задним проходом,
Путайся, хочешь, со сбродом!
Но приходи, улыбаясь!
Вечером, переминаясь,
Стаскивай куртку в прихожей
Не добираясь до ложа,
Стань моя девочка, doggy,
Шире раздвинь твои ноги…
Старый развратный козёл,—
Ввёл я себя в тебя, ввёл!
«Сука, кобыла, собака…
Вот тебе, вот тебе!» всяко…
Ведь все ушли в конце концов
По-деловому ездят «кары»
Туда-сюда, сюда-туда
Сквозь затруднённые бульвары
Сквозь пережитые года
Еще «полуторки» я помню
Они в резине молодой
А в них стояли, словно кони,
Солдаты потною толпой,

Голов ежи, на них пилотки
Послевоенные улыбки
Тех женщин ботики и «лодки»
Да, были среди них красотки,
Хотя вокруг не пели скрипки…
Рычали краны и прицепы
Собою стройки бороздили
Эфир? «Хованщины», «Мазепы»…
А вдалеке кирпич носили…
Отец мой, в гимнастёрке новой
Журнал он «Радио» читает
А мать стоит на всё готовой,
Но для чего, сама не знает…
По-деловому ездят «кары»
По набережной, где река
Лежит пустая… За бульвары.
А ну-ка выпьем коньяка!
За тех, кто жил, их больше нету
За женщин в ботиках, отцов,
Тех, чей сапог топтал планету
За этих русских храбрецов
Ведь все ушли в конце концов…

Фифи (вид из спальни)

Она на чёртика похожа!
Промежность кремом натирает
Видна мне, как, согнув в прихожей
Колени, в туалет шагает…
Она — моя большая драма
Она — последняя быть может
Моя возлюбленная дама.
Ведь жизни путь-то мною прожит?!
А я в постели пребываю,
Я жду её, сейчас вернётся
Из темноты я наблюдаю,
Как на свету ей всё неймётся.

В век маньеризма эту деву
Живописали бы охотно.
Тонка, изящна, бёдра, чрево,—
Всё хорошо бесповоротно.
На грациозных и высоких
Ногах несётся груша-попа
Там, в недрах жарких и глубоких
Для каждого быка — Европа
Черноволосое отродье!
Еврейка Древнего Египта
Тобой любим я даже вроде,
О, дочка Сциллы и Харибта!

Из окна

Заходит солнце. Дом восточный
Дом генеральский, сильный, прочный
На набережной освещён
Стал бледно-жёлтым, сильный он.
А я, которого квартира
В юго-восток обращена
Слежу с вниманьем командира
На небеса, на времена
Там неба синяя туника
Там пара пятен облаков
Там происходит зло и дико
Общенье бесов и богов
Вниз падает незримый демон
Природа в рёв! Природа в вой!
И мы не знаем точно, где он
Но был визгливый и живой…
Там лапок точки и тире
Там бог клюющий падишаха
И обнажённая, как Маха
У Гойи, стрижена каре

Плывёт Фифи на небосклоне
Лежит, обрублен её хвост,
Бледны её глаза, ладони
Иссечены кнутом корост…
Заходит солнце. Дом восточный
Дом, помещённый над рекой —
Москвой и жёлтый и порочный,
Покрытый солнечной корой.
Послужит местом, где девица
Фифи опустится, вздохнёт
Черноволоса, бледнолица
Через чердак ко мне войдёт…

* * *

От императорского Рима
В Москве нет ничего, пойми!
Здесь женственность неоспорима
Лишь громко хлопают дверьми,
Но мужественности ноль здесь, Дима!
В Москве как будто бы в улусе
Приземистых сараев ряд
В метро Коляны и Маруси,
Сомкнувшись бёдрами, стоят.
Тот, кто не самка, тот кастрат.
Бездарный город! Монументы
Здесь редкость, если б не Сталин
То изучали бы студенты
Сплошную степь, а Кремль — один.
От императорского Рима
В Москве ну разве что есть МИД
Как храм Змеи, смотри-ка, Дима,
Он над Смоленкою висит.
Степей московских мёрзлый глянец
Мороза неживая гладь
В Москву приедет иностранец
Ну разве только умирать
А не средствасвои влагать…

Прекрасны наших женщин глуби
А вот земля у нас плоха
Шесть месяцев мы ходим в шубе
И нету лоз для коньяка…
Красотки наши безотказны,
Однако, как они глупы!
Мужчины русские бессвязны.
За Геркулесовы столпы.
Глянь внутрь свободных Португалий
Другая жизнь, цветёт лимон
А здесь ни пляжа, ни сандалий
И не танцуют вальс-бостон.

Фифи в Хельсинки

Фифи лежит, во сне я вижу,
С мужчиною большим и рыжим
Под потным этим простаком
И стонет от него тайком…

Фифи раскрыта как тетрадка,
Она забыла обо мне
Там в Хельсинки, под финном сладко
Язык плывёт в его слюне…

Его бесстыдный член в ней шарит!
Её в волнение привёл!
Сейчас ещё разок ударит,
Фифи слаба, ведь женский пол

Настроен на экстаз насилий,
Вот финн ушёл, она одна,
Стук в дверь. Открыла без усилий,
Шеф входит. К шефу, как жена…

Она, нагая, приникает,
А он её меж ног ласкает
И как собачку ставит в позу…
И членом мнёт, мерзавец, розу.

Идёт качание, долбёж…
Фифи, ты и ему даёшь?

Фифи с итальянцами

Вижу я международно
(в злые губки не целуй!)
Что в тебя вошёл свободно
Итальянский красный уй.

Что, его не вынимая,
В задик вдруг вошёл другой,
Что пипи твоя ночная
Вдруг подёрнулась слезой

Что и в ротик твой шершавый
Засадили третий, злой.
Издевались всей оравой
Итальянцы над тобой

Чтоб, униженная, тихо
Ты сидела бы потом
С писькой красной, как гвоздика,
Пахнув спермой и котом.

И тебя по бледной коже
По шарам тяжёлых век
Облизал бы вдруг похожий
На меня вдруг человек…

* * *

Ты любишь твой жёлтый берет,
Ты любишь твой жёлтый берет,
В кафе никого больше нет
Нам танго играет квартет.
В кафе не пришёл никто
Сегодня. Где Жан Кокто?
Где друг его Жан Марэ?
Здесь дело не в ноябре…
Ты любишь твой жёлтый берет
Он лихо, берет, надет
За ним, за окном Paris
Смотри на меня, умри…

Какой же я был молодой…
Сидел там в кафе с тобой
Весёлый и пьяный был,
Твой жёлтый берет хвалил…

На площадь!

На площадь! Родина! На площадь!
Где стяги северный полощет
Тревожный ветер колесом
Мы их ряды собой сомнём
И будет жить гораздо проще…

Мы будем Родину беречь
С её горящими глазами
И берега её стеречь
И расширять родную речь
Над казахстанскими степями…

Мы Русь, уверен, заберём,
Поэтому беги на площадь!
Под проливным беги дождём
Где стяги северный полощет.

Россия хочет перемен!
Беги, хватай друзей за руки,
Не будет больше серых стен
И серых лиц, режима скуки.

Полковников пинком под зад
Да здравствует живая площадь!
Ты рад? И я безмерно рад!
И мы стоим единой рощей.

Собою ветер шевеля
Прекрасны и разнообразны
Страны печали утоля
И все места отмывши грязны…

«Подвиньтесь! Мы, народ, тут встанем!»
И из-под наших хмурых век
Всю площадь огненно оглянем
Народ-хозяин. Человек…

Ф

Эх, из чайничка-кофейничка,
Я тебя бы поливал
Чтобы ты росла бы веничком,
Ну а я бы ликовал…

Ты, Фифи, Фифи моя цыганочка,
Ты жидовочка моя,
Есть в тебе, подружка, раночка,
Что люблю тревожить я.

Я люблю, люблю её растягивать
Часть себя в неё влагать,
А ты любишь, девка, вздрагивать,
Когти в спину мне вонзать…

Эх из чайничка-кофейничка
Поливал тебя бандит,
Ты расти, расти моё растеньичко,
Мой подружек Афродит…

День Победы

Я полон гулов детства моего
Народа бесшабашного и злого,
Орущего прекрасно бестолково,
О, пьяного народа торжество!

Безногие мордатые орлы
На пьедесталах бюстов вдруг ансамбли!
Летящие за водкой (им до баб ли)
Подшипники визжат как кандалы…

Теперь вас нет. Смирились под землёй,
Но я, ваш младший современник дикий,
Вам подношу кровавые гвоздики
С упавшими: слезинкой и соплёй…

* * *

Пейзаж желтеет. Набухают
На деревах московских почки

Уже в колясочках катают
Младенцев, самки-одиночки…
А я корплю над текстом «Мозес»
Над египтянином тружусь
И в запах горных алых roses,
То погружусь, то окунусь…

* * *

Поеду что ли, в Вавилон,
А то бои идут в Багдаде,
Греми, обшарпанный вагон,
Сидят вокруг арабы-дяди.

Рябит от фесок и бейсболок
И в полотенцах на плечах,
Мужчины свешивались с полок…
Поеду в Вавилон на днях.

Там по тропинкам Вавилона,
Где овцы протоптали путь
Ходили же во время оно,
Пророки же, чтоб словом дуть.

Чтоб обличать царей, и овцы
Смотрели мирно из-под век
Адепты Ганди и толстовцы
Зачем безумен человек

Исайя, что кричишь, Исайя?!
Ведь всё равно придёт Христос
И по волнам ступня босая…
Дорога свяжет, не бросая
Нас с Вавилон, под стук колёс.

* * *

Ветер. Вечер. Свет линейный
Перспектива нулевая
Он сидит в виду бассейна
Силуэт сидит у края.

На плече его блик солнца,
Он сидит ко мне спиною
Молодого вавилонца
Светлый нимб над головою…
Молодой месопотамец,
Арамеец ли, шумерец?
Плеск воды и света танец
Это мой единоверец,—
Мне не нужно поворота
И лица его не надо,
Я-то знаю, что он кто-то
Не из Рая, не из Ада…

Фифи в виде француженки бреет п

Весна. Мир сетчат и салатов,
Пора уже сажать фасоль
И паучишек-акробатов
Видна дорожная бемоль

Из-под поверхности ребристой
Зимой там подоконник был
Колонной бледною туристов
Взвод паучишек проходил…

А ты? Ты брила свою щёлку
И пела, отведя бедро,
Про Жанну, Жана и помолвку,
А бритву опустив в ведро…

Ты мне намеренно открыла
Рукою тонкой оттянув,
Всё то, что лезвие не брило,
Собой, француженкой, взмахнув…

Ф

Какого цвета на тебе трусы?!
Поганая, несносная девчонка!
По тощей попе бы отшлепать звонко,
На пухлой попе ставя полосы,

Ремня военного, поскольку я полковник
Из войска грубого суровейших вояк
Не наказать нельзя тебя никак,
Мой нежный, мой капризный уголовник!
Иначе ты, своих не различая,
Себя раздашь кому попало вдруг
Желанию преступно потакая,
Беря пример с развратнейших подруг.
Иди сюда! Так, сиськи на колени!
В ромашках у тебя твои трусы
(Овальных поп прекрасных поколений
Украсили укусы бы осы!)
Сейчас вот я, угрюмый, многолетний
Тебя сомну в желающих руках
И пусть про нас с тобой распустят сплетню,
Моя Фифи, Марьям, моя Sarah!

* * *

Два задержаны студенты
Бомб при них ингредиенты
Провода и изоленты…
Всё как водится, как встарь
Вот сейчас проедет царь…

И махнёт рукой с канала
Дочь большого генерала
Полетит в канал фонарь
Торс жандарма полкареты
О, российские сюжеты!
О, российский календарь!

Ничего не изменилось!
Так же хмур и зол тиран
Так же небо наклонилось
Почему, скажи на милость?
Русь за стилем обратилась
К вам, Багдад и Тегеран?

Dirty old man

Меня просмотрят в интернете
Примером поражаясь «Ну?!»
Старушки, дамы, даже дети
Я прогремел на всю страну

Тем, что лежу на девке жирной,
Она же пятками сучит
Мне самому смотреть противно,
Что я мужик, не инвалид!

Я верю, вы меня поймёте!
Зачем в Кремле Вам импотент?
Меня возьмёте и наймёте,
И стану я ваш президент!

Жорж Клемансо погиб в минете,
Жорж Помпиду любил партуз
А Клинтона с Левински (дети!)
Я превзойду в один укус!

* * *

Дети… Ну чего возьмёшь с детей!
Каждый в бессознанье пребывает,
Бегает Богдан, как воробей,
Голову склоняет, поднимает…
Сашка, упоённая собой,
Словно червячок она стремится
А куда стремиться ей, малой?
Чтобы пожевать или напиться?
Дети — это глупые шары,
Ничего от них не ожидайте…
А скорее выйдя из игры,
Будьте равнодушны, не страдайте.
Катя, злобный, равнодушный мать,
ДНК с изъянами, банальна,
Красоту продолжит мать терять
По своей системе — пятибалльна…

Ваш отец — седой Ересиарх
На рассвете смотрит вглубь рассвета
Он — папаша Лир, ночной монарх,
Не боится написать про это.
Что любовь — родительская чушь,
Что живут отдельно и летают
Сонмы равнодушных сонных душ,
И они друг друга не узнают…

Людоед

Ты часть моей драмы, ты часть моей жизни,
Ты, хочешь не хочешь, жена
Ты тёмная сила в которую (брызни!)
И бёдер твоих белизна.

Ты узкий проход, ты ужастик-ущелье
Ты косточек с мясом набор.
Так буду сидеть на твоём чудо-теле я
Тебя пожирать как Бог Гор!

Начну тебя с трепетных губ между ног
И с львиных зубов бесконечно роняя
Столь вкусные нити тебя и трусов
Я тигром тебя загрызу, о родная!

Затем я раскрою твой тесный живот,
Запутав в кишках похотливые руки,
Я страстно вопьюсь тебе в мокренький рот
И будет священным съедание суки…

Ф

Она придёт
И ляжечкой о ляжку
Потрет
И суковатого бродяжку
Взглотнёт
И будет туго и спокойно
Язык и зубы: жернова

И так причмокивает знойно…
О, острова! О, острова!

* * *

Старик гуляет, заложив за спину руки,
Он на бульвар бежал, оставивши квартиру,
Здесь шумные ему не докучают внуки,
Гулять ушёл, и хватануть эфиру,
Не слышать и не видеть театр Кабуки —

Его ужасной бабушки-жены…
На старике отглажены штаны
Начищены до блеска его туфли
И лишь глаза весёлые потухли
При общем ликовании весны…

Он

Он — старый изверг, сексом бредит
Он презирает «дебет-кредит»
О девок трёт своё яйцо
Он старый монстр в конце концов!

Он юношей недавно был
Поскольку возраст свой забыл
Еврейке юной, натирая,
Щель, шепчет ей: «Моя, нагая!»
У голенькой сосёт из губ,
Он девкоед и девколюб!

* * *

«Ты плотояден, словно зверь!
Ты пьёшь вино железной кружкой!
Ты обзавёлся, плюс теперь
И похотливою подружкой!
Когда возьмёшься ты за ум!»
Мне снилась мать моя живая
Стоит в пустыне Кара-Кум
И обвиняет меня, злая,

А я присел на табурет
В пустыне Кара-Кум светает
Мне матери ответа нет…
Звук никакой не вылетает
Из глуби горла моего…
А мать стоит и машет палкой,
«Родила сына одного,
Но блудным сыном стал он, жалко!»

В прошлой Польше

С летом будешь ты на «ты»,
Дети, внуки и кроты…
Щавелевые борщи,
Мухи, блохи и клещи…

Лето медленно подходит
(Удаляется — бегом!)
Лето хриплый хрип заводит
Патефоном с петухом.

Если к лука килограмму
Подложить редиски пук
К краю рамы сдвинуть даму,
Будет дача и досуг…

Если китель вдруг военный
Появился на стене
Значит в доме спрятан пленный
И скорее «да», чем «не…»

Красноармеец убегает
За котёнком с молоком
А Пилсудский нам моргает:
Маршал, демон, военком…

Жарко… Налетели осы,
Три огромные осы
Исторически курносы
Там настенные часы
Там сокрыты в летней сини
«Чудо Вислы», мрак «Катыни»…

* * *

В море льются нефти бочки
Бочки «баррели» зовутся
Это всё ещё цветочки,
У природы слёзы льются
Катастрофы по цепочке
Пострашнее революций

От исландского вулкана
Только воздух просветлел
Глядь, в заливе Мехикано
Взрыв. «“Петроль” Петраль! Путана!»
Сам Обама стал как мел,

Потому что нефти силы
Штаты, видно, похоронят
Не талибы, не тамилы,
Не иракские громилы
Но из недр бочки гонят…
Хлюпает вино Петроля,
Что ж, такая ваша доля…

Бьёт прибой в Луизиану
В Алабаму бьёт прибой
Чёрный, вязкий, по Корану
То колдун с Афганистану
Плюнул в янки. Харкнул злой…

Воспоминанье

В Москве нету свежей рыбы
Вот в Ницце, в Марселе, там
Повсюду жареной рыбой
Несёт с вином пополам
И там мы сидим, мадам…
Там к вечеру город целый
Становится рестораном,
О как хорошо быть белым
Writer(ом) обезумелым
Writer(ом) очень пьяным…

Толпы многотысячный гул,
И шум ото всех столов
Где каждый турист свой стул
Подвинул либо нагнул,
Откинулся, весь багров.
Объевшись морских даров…
Тебе подмигнул араб?
Разделаюсь я с арабом!
«Ты вздумал шутить с саабом?»
Араб оказался слаб
Облили его кебабом…
А после спустились к морю,
Ты туфли свои сняла
И я стоял на дозоре
Пописать ты отошла…
И очень смешной была
Молодость-сука зла.
Молодость — это горе…
Поскольку в РФ, в ночи,
Глядя в тюремную стену,
Я молча считал кирпичи…
Я больше тебя не раздену…
И не войду в ту пену,
Которая там кричит…
Там writer с певицей хмурой
Идут, пошатнувшись, парой,
Одною сплошной фигурой
А попа её — гитарой,
И он там ещё не старый
Над ними кружат амуры
В ногах их рычат котяры…

В ожидании Фифи

Поя… Фифи, иль не появится?
Ко мне приехать ей понравится?
Сегодня вечером, когда,
Зажжётся Сириус-звезда?

Спустившись с неба в авионе,
Переведя немного дух,
Как матерь божья на иконе
Худущая, с глазами пони,
Она в такси приедет вдруг!

Чуть заикаясь в букве «ка»,
Попросит выпить коньяка,
Поскольку оный не найдётся
Она в «мускат», в бокал вопьётся

А позже в ванную уйдёт
Где совершит переворот
Вернется уж не Матерь Божья,
А Магдалина придорожья.

Свиреп подросток молодой!
А сиськи, сходство ей с козой
Вдруг подчеркнут, и её плоть
Познаю я, прости, Господь!

Плоть козочки, кобылки-пони
И мы ускачем от погони…
Поя… Фифи, иль не появится?
Ко мне приехать ей понравится?

Ну и где ты, Фифи?
Я хожу и психую.
Я глотаю вино,
Прикасаюсь я к «кую»,
«Вы гражданку Фифи не видали?» —

Вопрошаю я взором оконные дали…
Она пахнет теплом,
Она домик для пчёл,
О, в неё я вошёл!
О, Шалом!

III

Ночные бабочки летают
Как чёрный тополиный пух,
Они собою запятают
(Как запятые в ней порхают!)
Всю комнату часов до двух…

А я сижу и зол и бешен,
Желавший твоего огня,
Чтоб твоих вишен и черешен
Былобы вдоволь у меня…

Что ж ты ко мне не прилетела?
Иль заикаешься с другим,
Его заманивая смело,
Преступным телом молодым..?

Ф

Действительность так фантастична!
Она по-своему мила
Вот в зоопарке (не столичном)
Ты со слоном видна была
Вот и с жирафом постояла
В твоих лиловых сапогах
Ты и фламинго обнимала
Им пах, уверен, твой пропах
Зверей «по мылу» мне прислала,
И я их долго лицезрел
Меня, скорее, удручало:
«Кто же её запечатлел?»

Хотя циничный, злой и страшный
Корявый труженик борьбы,
Привык политик рукопашный
Я мухоморы есть грибы,
Ходить под кепкою с ментами,
Порой сидеть в глухой тюрьме
И всё же я бессилен с вами
Как перед самкою саме…
ц, и мне совсем не безразлично,
Кто экзотичных сняв зверей,
Имел вас в позе неприличной
В отеле сразу у дверей…
И, не снимая аппарата,
Тобой стуча об объектив,
В тебя вонзался воровато…
Надеюсь, молод и красив…

Ф

Если девка своевольна,
Непослушна, неправа,
Ей приятно сделать больно,
Ей сдавивши шара два.
Ей, отрадно раздвигая,
Полушарья ягодиц,
Зло шептать «Ну что?», втыкая,
Самой тесной из девиц.
«Будешь слушаться?» — «Не буду!»
Заикается от злости,
«Ну, тогда подвергну блуду,
Как подстилку, как Иуду,
Словно нищенку в коросте…»
Крик: «Тебя я ненавижу!»
«Ненавидишь?» Тык в проход
«О, как я тебя унижу!
Обхвативши твой живот..!»

Девки любят униженья,
Им приятен нервов звон
Тела лёгкие мученья,
Вызывающие стон…

Над Коктебелем во сне

О, Коктебеля скромные утехи!
Холмов полынных полотно,
И обжигающие чебуреки,
И известью гашённое вино!

О, солнце раскалённое Тавриды!
Пирог слоёный жёлтых берегов
Как будто бы гиганты Атлантиды
В изгнании здесь жили без богов

Я, узами скреплённый Гименея,
Здесь с жёнами «одна» и «два» гостил
Страстями молодыми пламенея
Их на гранитах и базальтах пил…

Их рук остались, видишь, отпечатки,
И сохранили горные орлы
Соития на зорких глаз сетчатке
Поскольку наблюдали со скалы…

Коктебель: воспоминание

И лета мирный запах щей
(Иль это суп из овощей?)
Разрушенная колоннада…
Мне ничего в Крыму не надо
Помимо брошенных вещей…
Здесь камень горный лёг столбом,
Здесь черноморское ущелье
А тут из скал курится зелье
У дамы-ведьмы в голубом…
Ей-богу, я простой пацан
С интересующимся взглядом.

Хожу с большой водою рядом
И головы несу кочан…
А лета мирный запах щей
(Иль это суп из овощей?)
Из хаты «тiточки» Маруси
Той, у которой ходят гуси
И по двору, и вне дверей
Большого, важного сарая…
О, господи, не надо Рая,
Ты помести меня у скал
Чтобы поселок Коктебеля
Собою море прикрывая
А псы искали бы трюфеля..!

* * *

Косое солнце выходило
Стояло, ослепляя дом,
Пейзаж неистово коптило,
Попутно зажигая хром,

И никели автомобилей,
Взрывая до десятка раз
Железные бока рептилий.
Прохожему сжигая глаз…

Антропологов

Антропологов с немецкими фамилиями
Продвигавшихся по Нигеру с флотилиями
Археологов — учёных из Германии,
Заболевших пирамидоманией.
Белокурых бестий с сломанными шляпами,
Окружённых неграми с арапами,
Улыбающихся, стоя с карабинами,
С тушами слоновьими и львиными,
Я любил при тусклой лампочке разглядывать,
Я вгрызался в мясо книг, способных радовать

И мне нравились шикарные истории
Европейцев, основавших лепрозории
Вдохновляли меня дамы тонконогие
Белые чулки их, юбки строгие
Лица, осенённые панамами
Я мечтал дружить с такими дамами…

Ф

Живу, чудак, «memento mori»
Влияет только в смысле том,
Что рву я мартовским котом
Тебя на части категорий

Живу, чудак, вожу губой
По твоим прелестям, подруга,
Себя в тебя вбиваю туго
В твоей промежности шальной.

Там, с бледно-розовой подкладкой
Я до утра играю сладко
Как будто егерь молодой…

Либо охотник, конюх смутный
Сплелся с девицею распутной
Одной распутною весной
И стон стоит и «Боже мой!»

До дрожи зелены в окне
Туберкулёзные растенья
А ты скажи спасибо мне,
За тот экстаз столпотворенья,

В который я тебя вовлёк
Терзая твой разрез, зверёк!

Небытие

С небытием встречаться рано,
Пожалуй, мне ещё успеть
Придётся деду-хулигану
Немало девок претерпеть

Небытие, качая шеей
Пусть ждёт меня чудовищем
И наблюдает свирепея
Как я у девок мякоть ем
Как глупые и молодые
Лежат и стонут и мычат
Как сиськи их нестроевые
И животы у них торчат…
— Слезай, проклятый, с этой внучки!
Хрипит ко мне небытие.
— Не отрывай меня от случки!
Приди позднее — еее!
И, фыркая и рассердившись,
Стоит поодаль в темноте
Пока я с внучкой вместе слившись,
Её качаю на хвосте…

* * *

Сметана нынче уж не та,
Нет густоты в сметане
Как будто молоко дают
Коровы-пуритане

Редиска нынче уж не та
Упругости в редиске
Не нахожу я ни черта.
Как грудки гимназистки,

Редиски были при царе,
При Сталине все были
А в современности поре
Смягчали и оплыли…

На хлеб противно мне смотреть,
После войны — был сладкий
Тяжёлый, сытный, молодой.
Не то что нынешний — пустой
И словно вата — гадкий.

В еврейском квартале, 1984

Цирюльник кофе пьёт густой,
Парикмахером воображая,
А музыкант идёт с трубой
Домой, ругаясь и хромая.

Вот лавочку закрыл еврей
К метро «Сент-Поль» бредёт усталый
И давит девочка угрей
Покрыта шалью обветшалой

На подоконнике стоят
Бутылка, с кружкою молочной
Угри меж пальцами скользят
Внимая музыке восточной

Рю дэз Экуф в рю дэ Розьер
Вливается как бы копытом
А я гляжу из-за портьер
В мир литератором небритым,

Моя подруга ходит петь,
Печальной, в кабаре ночное
Мне предстоит всю ночь сидеть
И Дафнисом мою ждать Хлоэ…

* * *

Банальный люд, простой, как пыль,
Как в Риме, или Тегеране,
Повсюду одинаков стиль,
Что в Библии, а что в Коране.
И даже Торы кто адепт,
Кто Яхве строго почитает
Всяк одинаково одет,
Мобильник, джинсы из Китая.
Поедешь в город Амстердам
Там также пьется «кока-кола»
И среди будничных реклам
Голландцы бродят полуголо…

Ох, надоела нам земля!
Весьма прогорклая планета,
Впотьмах начавшая с нуля,
Где ж межпланетная карета?!

* * *

Быть может потому что дождь,
Быть может, потому что сильный,
Ты, старый парень много пьёшь,
Ты, старый парень, что, двужильный?

Быть может, потому что дождь,
Ты, старый парень, опечален,
И в пять часов уже встаёшь,
В одной из двух возможных спален…

Глядишь сквозь толстый слой дождя
Всё было, всё красиво было
У одинокого вождя
Подружка — страстная кобыла…

* * *

Лежишь, Фифи, подростком белым…
Длинён твой позвоночный столб,
Объектом столь незагорелым
Он в попу, лучшую из колб,

Перетекает, раздуваясь,
Люблю тебя, моя тинейджер,
В тебе я роюсь, опьяняясь,
Как вдруг напившийся нью-эйджер…

Аптека

Металлический запах лекарств
Атмосферой скончавшихся царств
В нос шибает, гнетёт человека
В помещении с нимбом «Аптека»

В помещение с этим названьем
Входят старцы, томимы желаньем
Утолить свои язвы и боли,
Там горчичники, капсулы, свечи и соли,
Нашатырный укус аммиака
С валерьянкой смешался двояко…
Там таблетки такие дают
От которых иные прекрасно живут,
Там для женщин стыда и морали
Продаются такие спирали,
Что препятствуют деторождению,
О, Аптека, ты Химий богиня!
А рецепты несут предложения
О слиянии Яня и Иня…

Love making

И словно злостного гимнаста,
Тошнит с подходов полтораста
И словно нежного шпажиста
Саднит с уколов так под триста…

Приходит сладкая истома
С испариной у военкома
Когда он саблю в ножны вставил
И рукоять рукой поправил,
И снова вынул, любоваться…
Так мы с тобой привыкли драться…

Тереться нежно друг о друга
В часы случайного досуга
Любви науку совершенствуя
Причёсывал тебя по шерсти я.

И возвращая долг сторицей
Ты озером ласкала Рицей
Мои все члены молодца
Так продолжалось без конца.

Рыбки

Рыбки золотые,
Рыбки с перламутром,
Кормит их Хозяин
В нашей зоне утром

Белый и пузатый
В гимнастёрке гадкой
Это подполковник
Жить при нём несладко

В лагере далёком
Среди зоны красной
Рыбкой быть отлично
Зэком быть опасно.

Перешлют мне с воли
Щучку молодую
Вот она распорет
Рыбку золотую

Рыбке с перламутром
Горло перекусит
Как тебе, Хозяин,
Рыбный суп по вкусу?

Ф

Тобою пахнет в моём зале,
О, грациозная газель!
Ты помнишь, мы с тобой шептали,
Впотьмах друг друга целовали
И шёл таинственный апрель…
С большою мокрозадой свитой
Сатиров, нимф и мудрецов,
Аполло — бог наш знаменитый
Кривлялся, пел и был здоров
Средь оперившихся кустов…

Ты помнишь, как зудели страсти!
Как тонкокостная весна
Прилипшая к Аполло пасти
Дрожала, им угнетена?
Ты помнишь, девка, наши части?
Моя тяжёлая рука
На горле, сжав твоём, владела,
Как ты, довольная, хрипела,
Теряя жизнь свою слегка…
Мокры, девица, твои ляжки
А косы древние черны
Остались на твоей рубашке
Следы насилья и войны…
Ты плачешь? Так рыдай свободно!
Аполло молодая дочь
Продолжу я тебя толочь
Не обращаясь благородно

* * *

Время, размахивая хвостом,
Сбивает артистов с ног,
Время заносится пыльным песком,
Который принёс Восток

Время накатывает червём
Массой ползёт на базальт
И дыры грызёт моментально в нём
Как будто он сыр и асфальт.

— Хоть ножки и ручки от нас оставь!
Ни ножек, ни ручек, ни поп…
Фрагменты костей достигают вплавь
Музеев лихих Европ.

Под пыльным стеклом, в окруженьи кольчуг,—
С мечами и утварью — вождь,
Представлен лишь черепом. «Кременчуг»,—
Подписано, «найден в дождь».

* * *

Вот кислород небес сжигая
Летит по небу авион
Иголкою стремится он,—
Прокола линия прямая.

Там удаляются в железе
К местам своим пригвождены
Аборигены Полинезий
И европейцев злых штаны

Худые девушки-подростки,
И самки, мягкие, как скот…
В эфирном раненом надрезе
Кочуем в транспорте народ.

Апостол Павел

Апостол Павел кривоногий
Худой, немолодой еврей,
Свой ужин ест один, убогий,
Присел на камне у дороги
И бурно чавкает скорей.
А рыбы вкус уже несвежий,
Прогорклый вкус у овощей
Но Павел дёснами их режет
Поскольку выбили зубей…
Ему «Послание к галатам»
С утра покоя не даёт
Кирпич, конечно, церкви атом,
Но он христианство создаёт,
И варвар нам подходит братом…
И церковь божия растёт…
Поел и лёг, приплыл на лодке
Его забрать Мельхишиэк
Апостол Павел… Куст бородки
Босой, немытый человек…

Сектант по сути бомжеватый,
Но в глубине его сумы,
Лежит «Послание к галатам»
И вот его читаем мы…

Чудесны нравы насекомых

Чудесны нравы насекомых
Ещё таинственны они
Вот ос висят с деревьев комы
Попробуй ос таких сгони!
Их усики, пыльца, глазищи,
И ядовитые щипцы
Оса, себе что пищи ищет,
Напоминает букву «Цы».
Кружила над одеколоном,
А нынче лижет цикламен
Свистит паранормальным тоном,
Парализуя women с men,
Египетским ты, казням, слышал?
Египет бедный подвергал
Тот, имя чьё еврей не пишет…
Я казнь одну вчера видал
Мне Яхве страшен и всевышен
Вдруг окна гнусом забросал!
Бежал я, ужасом объятый
И эти окна закрывал
Всю ночь на них был гнус крылатый
Митинговал и бушевал…
Не спал я, парился, томился,
Включая свет, я видел, как
На стёклах моли слой возился
Как бы короста на щеках…
Хичкока вспомнил я, фильм «Птицы»,
Фильм «Насекомые» смотрел
Зачем слетелись, что творится?
В чём замысел? Меня чтоб съел

По миллиграмму мелкий гнус?
Отдельный слаб его укус
Но повторённый миллионно —
И жизнь слетела, как корона,
И я лежу, с колёс турус.
Поутру в непристойном свете
Увидел я ещё живой
Со стёкол снялись штуки эти,
Ну эти «моли», этот слой.
Прошли египетские казни?
Иль это был инстинкт слепой?
Что насекомых вечно дразнит
И гонит мощною толпой…

* * *

И сумерки тюремные
Своим лёгким крылом
Ласкают брови тёмные
Под тюремным челом
И сумерки патлатые
В виде мягких котят
Витают над палатою
Где сумасшедшие спят
Сквозь потолок просвечивают
Котята страны
Их доктора залечивают
До полной тишины
«Ля-ля-ля!» восторженное
Над Родиной летит
То Кащенко встревоженная
Забыла про стыд…
Ты в комнату протяжную
Заходишь легка
Мне снилась тварь продажная
А ты — высока…

Гола и обольстительна,
Ты даже свята!
Гола, гола мучительно
Подружка кота…

* * *

Где политический сквозняк
Столкнётся с телом, осторожен…
Без Библии нельзя никак
Без «Капитала» путь тревожен

Марксиста забубённый путь
Смущает в 21-м веке
Ты, упади к нему на грудь,
Скажи, что ложно в человеке,

Искать вульгарный профицит!
Ведь человек — страстей игрушка!
Напомни, что писал Тацит,
Плутарх, Светоний, о, подружка!

Свали марксиста на кровать
И возбуди, штаны снимая,
Он не успеет подсчитать
Есть в том ли выгода прямая,

Чтобы тебя схватив за грудь,
Забыть о про-летари-ате
И злого Маркса вспомянуть
Он не успеет на кровати…

* * *

Мир теряет magic style
Вопиюще несерьёзный
Он размытый, а не грозный
Не кричит он больше: «Хайл!»
Мир теряет magic style
Продают везде бананы
Даже ледяные страны
Получают их в февраль…

Мир становится единым,
Полимерным, магазинным,
Не норд-ост и не мистраль
Мир теряет magic style
Нам диктует средний класс
Свои скушные законы
Вешает свои иконы
Быть политкорректным Вас
Заставляют миллионы
Обезьянов без хвостов
Ну а мы хотим иного
Мира свежего, живого
Magic, Magic, ты готов?
Выходи на площадь снова!
Самый свежий из богов,
С замечательной улыбкой
С ожерельем черепов
Перепачкан в крови липкой.
В жертву не приносим скот
Не зарезаны бизоны,
Мagic любит свой народ —
Человеческие стоны…
Не священен обезьян
Но священен бог с игрушкой
Черепом, как колотушкой
Прибивающий землян
Мир теряет magic style,
Вопиюще несерьёзный,
Не ацтекский он, не грозный,
Не кричит он больше «Хайл!»

Атилло длиннозубое (2012)

Тех, без трусов, и тех — в трусах

Я как-то вывесил несколько стихотворений из этой будущей книги в моём ЖЖ. Так один юный пользователь написал пренебрежительно:

«Лимонов под Пушкина косит!» А имел он в виду стихотворение «Под сладострастный плоти зов», со строчками:

О, как люблю я этих дам!
Поверженных, со щелью голой,
С улыбкой сильной и весёлой,
Во взбитых набок волосах,
Тех, без трусов, и тех — в трусах…

У юноши оказался цепкий взгляд. Действительно, такие весёлые и возмутительные строки написал бы Пушкин, живи он в 2011 году.

А ещё Лимонов может напомнить Гумилёва, а ещё Ходасевича, а ещё Кузмина. Потому что он подсознательно продолжает эту аристократическую ветвь русского поэтического классицизма, оборвавшегося со смертью Ходасевича в эмиграции и со смертью Кузмина в России.

Дальше за ними была пресная советская поэзия, а потом пришёл Бродский с бензопилой своего авторитета и выкосил напрочь небродские поэтические растения.

Я горжусь моим стилем. Он элегантный.

Стихи мои смелые, простые, но агрессивные, благородно коверкающие русский язык. И очень быстрые.

Читатель заметит, что я охвачен похотью и озабочен Бездной Космоса и человеком. В Космосе, куда стремился крестьянин Циолковский, человеку было бы отвратительно. Там минусовые и плюсовые температуры в тысячи градусов, там Геенна огненная и ледяной Ад. «Там глыбы льда летают в гневе лютом». Но Космос величествен. А человек прост.

Э. Лимонов

Классицизм

Два близнеца, друг другу иностранцы,—
Классических два полюса Земли,
Где мёртвых льдов немыслимые глянцы
Лежат безмолвны в ледяной пыли…

Там стаи смерти бродят без дороги,
Там с капюшоном смёрзся капюшон.
У призраков отрезанные ноги,
Как будто частокол сооружён…
Там глыбы льда летают в гневе лютом,
Там в пирамиду вделан страшный глаз,
И дьяволы расселись по каютам
У парохода, что во льду завяз…
Антарктика и Арктика седые,
Великия и страшныя страны,
Две неживые, обе ледяные,
Как будто две поверхности Луны…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ребёнку под соплёй в носу сюиту
Видна из колыбели вся Луна.
Там тоже смерть живёт по сателлиту,
Но не прельщает крошку и она…

Шестидесятые

И Пехлеви, и Сорейя,
Была ведь некогда семья,
И шах Ирана прилетал,
И Сорейёй своей блистал…
Их принимал, и был готов
Их принимать всегда Хрущёв…
Был также Кеннеди весёлый
С Жаклин пикантною своей,
«Стоп! Век мужланов однополый!»,
Сменив воинственных вождей,
Сшив минимальные «бикини»,
Толпу вокруг себе собрав,
Вдруг, европейские богини
Своих отвоевали прав…
Там, в климате шестидесятых,
Все были веселы, юны,
Вопросов не было проклятых,
И покорители Луны,

Улыбчивые астронавты
С Ален Делоном и Бардо,
На их Grand Prix гоняли авто,
И Ив Монтан был не седо…
(й…)

* * *

Автобусная остановка,
Неоновый и трупный свет.
Проспект весь залит им неловко,
Хоть утро, но рассвета нет…

Глухое лето. Вонь пожаров.
Сирен невидимых галдёж.
Что, Эдуард, каких ударов
Ещё от Родины ты ждёшь?

Жена предаст? Уже предали.
В тюрьму отправят? Уже был.
Среди проклятий и заздравий
Ты Фантомасом проходил…

Что? Дети станут наркоманы?
Да чёрт их, Господи, возьми!
Смотрю я вниз как ветераны
И гопники, и хулиганы
Автобуса мудрят с дверьми…

О Индия!

О Индия, покрытая плащом
Парчовой ткани полководца!
О Индия, залитая дождём,
Вдоль Ганга неглубокие болотца.
Завоевателей исламских ятаган,
Слоны, по бивням бьющие ушами,
И табор возвратившихся цыган,
Цыганок с голубыми волосами…
О Индия! Ты с ляжками богинь,
Проколотых пупков слепые очи.

У бога Кришны — множество святынь,
А к Раме с Вишну очередь короче…
И если я в курениях лежу
С еврейкой шалой и чудесной,
В тебя я, Индия, гляжу
В моей беспечности воскресной…
Над Варанаси утренний туман,
Костры сжигают загорелых трупов.
О Родина пророков и цыган,
Рабиндранатов и Юсупов…
В кальсонах в пятнах неопрятный люд
Сел в третий класс задрипанной дороги.
А рядом на волах собой трясут
Богини, свесив жирные их ноги…
Старик в чалме витает над холмом,
Богиню Кали в грязных тюрьмах славят.
А от меня какую кость оставят,
Чтобы боготворить её потом?

* * *

Девицы с обильными телесами
Могут служить кормилицами,
Ангелами они не могут служить
Трудно им сквозь эфир парить.

Девиц с обильными телесами
Надо пинать, награждать тумаками,
Ибо тяжёлый они материал,
Пусть и не камень, и не минерал…

* * *

Я делал всё, что подобает гению,
Писал я в сутки по стихотворению.
Порой число их доводил до трёх,
С еврейкой-девкой грех меня увлёк…

Ещё был очарован гностиками,
Ещё был окружен чертями с хвостиками…
Платон, его герой Сократ…
Я был всей этой дикой шобле рад…

* * *

Вдруг мотоцикл, как зажигалка,
Визжит в ночи, неумолим.
И уши бы заткнуть, да жалко
Руки поднять, бороться с ним!

Паяльной лампою туманной
Средь облаков горит луна.
Пойду-ка душ приму я в ванной,
Из холодильника вина

Налью себе бокал. Вспотеет.
И. Феста труд на полке взяв,
Ну что там Гитлер уже смеет,
На путче зубы обломав?

В Ландсберге отсидев два года,
Вернулся фюрер к Рождеству
На выборах в Рейхстаг народа
Лесть не достанется ему…

Ещё. Но к власти он стремится…
У нас в Москве жутка жара…
Египетская казнь всё длится,
Брать респираторы пора…

Родители

И все их разговоры о картошке,
Их разговоры о картошке, мне,
О потолке протёкшем, о Серёжке,
О Сашке, пьяным умершем во сне…
О тёте Мусе, о погибшей Анне…
Как бабочка я умирал от них.
Их запах!!! Знаю, в Библии, в Коране
Всяк должен чтить родителей своих,

Но непокорен ветхому Адаму,
С сочувственной гримасой рта,
Я буду помнить молодую маму,
А не потом, которая не та…
Отец святой и радиолюбитель,
Отец придуманный и неживой,
Который был физический родитель
Того, кто с нимбом жил над головой…

У Ново-Архангельского кладбища в Балашихе

Торговки мёртвыми цветами
Стоят в рейтузах меж лотками,
Штаны позорят их, смешны,
Сменили бы они штаны…

У кладбища, где крематорий
Спокойно трубами дымит,
Мы ждём печальных категорий
А их нелепый внешний вид —

Позорит жизнь, и смерть снижает.
Скорее щеголять бы им,
Одетым в камень из скрижалей,
Одетым в погребальный дым,

Чтоб животы их спрятать, ляжки,
В дам из торговок превратить.
Чтобы звались не Людки, Машки,
Чтобы Изольдами им быть…

Валькирии в очках подобна,
Вот ты, страшна, немолода,
Как памятник свежа загробный,
Ну что ты стала здесь сюда!

Вон! По домам или могилам,
Балашихи окрестной дочь.
И прихвати их всех, чтоб было
Здесь чистым место! Пшли все прочь!

В крематории

И умер Фауст Ларионов,
И второпях его сожгли.
Нарушил несколько законов,
В тюрьме его повесили…

Или повесился наш Дима?
Об том не зная, все мрачны,
Мы там стояли нелюдимо,
Нацболы: девки, пацаны…

Был гроб ему предельно узок.
От нижней челюсти волна
Спадала вниз тяжёлым грузом
На воротник рубашки… на

Пониже галстук старомодный…
Обряжен был тюрьме под стать,
Поскольку сирота безродный,
И всё равно его сжигать…

Я — Дьявол — отец твой

Я — Дьявол — отец твой, мой маленький сын!
Я нравлюсь тебе, о трусишка?!
Остался, печальный, ты в мире один
О, мой ненаглядный сынишка!..
Надеюсь, гвардейцы помогут тебе,
Помогут тебе ветераны.
Но жаль, что до бритвы на Вашей губе
Не дожил я, мессир Богдан, и…
Я за руку вёл бы тебя не спросясь,
Увлёк бы тебя в направленьи,
Со мной бы ты понял всю дикую вязь
Сей жизни, как Гитлер и Ленин…
Однако, невидим, я рядом, Богдан,
Мой маленький детка, Богдашка.
Держись и крепись, будь с меня, великан,
Я возле! Твой Дьявол-папашка!

И эту уж руку Бог не разомкнёт!..
Держу я тебя — я надёжный!
Твой Папка летает как древний пилот,
Как вирус ужасный и сложный…

Большие жары 2010

В июль и август с потным телом…
Ни зги! Потом пошли дожди.
В июле родина горела,
Чтоб в августе бы преть, среди…

В окне Москва лежит нагою,
Как некрасива тётка, ты!
И ядовитый дождь собою
Жжёт ядовитые цветы.

И ядовитый воздух льётся
Сквозь мои лёгкие свистя.
Как уксус этот воздух жжётся,
Совсем дышаться не хотя.

Тяжёлый город планомерный,
Во времена ещё чумы,
Возможно, был такой же скверный,
А может быть, сквернее мы…

Герой буржуазии

Он замечательно одет,
Костюм и галстуки под цвет,
Он — блудный сын России —
Герой буржуазии!
Он представляет средний класс,
Он презирает, братцы, вас,
Считает вас чужими,
Ленивыми и злыми.
Он утверждает, что народ
Российский мёртв который год.
А есть лишь только группы,
Безвольные, как трупы…

Он говорит через губу,
Имеет модную «трубу»,
Автомобиль зеркальный,
На газе — туфель бальный…
Он иностранец молодой,
Как тяготится он страной!
Сбежать всегда готовый,
Он русский — суперновый.
Откуда деньги у него?
Он вам не скажет ничего…
Он — блудный сын России —
Герой буржуазии!
Но мы, чужой ему народ,
Следим за ним двадцатый год,
За тем, что вытворяет,
Пусть он об этом знает…

Буксир затонул в море Лаптевых

Море Лаптевых, плюс четыре.
Моря злой и холодный оскал.
Вас — четырнадцать, вы на буксире,
Ну а он закоптил, зачихал…
И ко дну, загребая бортами
Гравитация их повлекла…
Дети, надо ли быть моряками?
Чтобы мама напрасно ждала…
Море Лаптевых, область недуга,
Море Дьявола, море богов,
Здесь ветрами завязанный туго
Мир пульсирует парой пупков.
Здесь плывут не в себе человеки.
Лучше жаркий войной Дагестан,
Или даже сибирские реки,
Чем туманный холодный чулан

Моря Лаптевых… В круговращеньи
Металлических чёрных штормов
Только три моряка в обращеньи,
А одиннадцать в пастях богов…

* * *

Фифи

Подружку жду из-за границы.
Где ты, любовница моя?
Должна бы завтра приземлиться…
Мой орган, бешено стоя,

Меня смущает как мужчину
В преклонном возрасте уже.
Я представляю: «суну, выну»,
И голую, и в неглиже…

Мне стыдно, приезжай скорее!
Остановить чтоб мой раздрай.
Дочь белорусского еврея
И мамы родом: Пермский край…

Была ты в Осло, Барселоне,
Ты путешествуешь как бес,
Как можно жить в подобном тоне,
Неделями чтоб девки без?

Художник из Парижа

С утра мелькает шляпою расхожей,
Заводится от прожитых чудес,
Приехал! И колёсами в прихожей
Тележки, заостряет букву эС.
Он прилетел из нудного Парижа.
Возможно, у него большая грыжа,
Скорее же он ходит грыжи без…
Но замедляет каменные ноги…
Я не скажу «у смерти на пороге»,
Но статуса перемещённых лиц
Мы с ним давно уж удостоили-с…

Художник, книгу заложив ножом,
Ест курицу и помидор зелёный,
А я гляжу… Вот, пылью утомлённый,
Он кажется мне шаржем, нет — шаржом
На положенье и моё. В квадрате…
Я лишь стройнее и многоволос…
Он мог бы малевать бы на Арбате,
Но вот ему в Париже привелос…

Поверь мне, Сашка

Дочке Саше

Кокто, волнообразный Жан,
Для общей массы парижан
Так неизвестным и остался.
Но в мире полусвета, где
Кокто был рыбою в воде,
Жан крайне громко раздавался…

Кокто смеялся, он кривлялся,
А Жан Марэ его любил,
Марэ он страстно отдавался,
А после — раненый ходил…

Надели глянец на героев:
Коктейли, слава, синема.
На самом деле их, изгоев,
Не знали в Paris-Panam(a)*.

На самом деле лишь нацисты
И знаменитые воры
Сумели страстны и игристы
Взорвать мозги своей поры.

Послевоенная же бражка,
Где каждый третий — гей иль блядь,
Нет, не могли, поверь мне, Сашка,
Парижский люд собой пленять…

* Paname (Panama) — так называют на арго свою столицу парижане; один из народных «ников» Парижа (комментарий Э. В. Лимонова).

* * *

Возникшая на фоне капюшона.
Идёт в чулочках белого нейлона.
Добыча педофила-маньяка.
Как ангел, и как пёрышко легка…

— Как Вас зовут, тревожная конфетка?
Куда идёте? — спросит серый волк.
— А я иду, свободная нимфетка,
На ног нейлон спадает платья шёлк.

— Я укушу Вас, можно? — Можно-можно!
Вы можете меня и покусать! —
Волк пахнет мазью, лыжной и сапожной,
А я учусь, способная, на «пять».

В бинокль

Индустриальный грохот слышен
В моё открытое окно.
Июль асфальтом жарким пышет,
В глазах от солнца мне темно.

В большую бабу лифчик впился,
Её разрезали трусы,
И город предо мною лился,
Все его, восемь, полосы.

Туда — четыре, и обратно.
Ещё и боковые два!
По ним авто, стремясь отвратно,
Передвигаются едва…

Часов неслышные трофеи.
Мы — жертвы мировой жары.
Если подумать — все евреи,
Или большие комары…

* * *

Капризный гений прихотливый,
Я — леший Финского залива,

А Вы — русалка из Невы.
Сквозь мусор плаваете Вы,
Скользя над банкою консервной,
Над костылём и прочей скверной,—
Колёс, кастрюль, велосипедов
Эпохи прадедов и дедов.
Поранить Вас грозит вода,
Так выходите из туда!
И к лешему на грудь спешите.
Ну вот, Вы, девушка, дрожите!
Вас крепким потом отпою,
Русалку склизкую мою,
Подругу страстную событий
Между приплытий и отплытий.

* * *

Под сладострастный плоти зов,
Под капитанский шёлк усов,
Под стон рыдающей кровати,
Под грузом одеял на вате,
Под менструацию в крови,
Под мощные толчки любви,

Трагедией в районе лона,
Как и сейчас, во время оно,
Мы наслаждались горячась,
Всегда куда-то торопясь…

Чтоб пеною шипящей слиты
Колени, бёдра и ланиты,
Мельканье юбок тут и там…
О, как люблю я этих дам!

Поверженных, со щелью голой,
С улыбкой сильной и весёлой,
Во взбитых набок волосах,
Тех, без трусов, и тех, в трусах.

Под сладострастный плоти зов
Аристократов и низов…

Ересиархи

Нечёсаные пророки,
Глазницы у них глубоки.
Симон, Маркион, Мани…
За ересью Оригена,
Возможно, видна Геенна,
На огненную взгляни!

Патлатые и босые,
Пророки, как домовые,
Стоят у седых колонн,
Ютятся в сырых пещерах,
Кричат со столпов о верах,
Симон, Мани, Маркион…

Летит над Иерусалимом,
Рептилий и птиц помимо,
Оскаленный Симон-маг!
Но Пётр своим лазерным взором,
Следящий за каскадёром,
Сбивает его рейхстаг!

О, гностики, жёлты, сизы,
Замшелые, как карнизы,
И ржавые, как Вавилон,
Пыльные, как растафаре,
Шумные, как на базаре,
Апокрифы, не канон…

* * *

Жизнь тревожна. Разве нет?
Вот сейчас потухнет свет,
Электричество исчезнет.
Умер ведь Назым Хикмет,
Вот-вот Кастро волнорезнет…
Жизнь тревожна. Света нет,
Газ по трубам не втекает.
Даже чаю не бывает,
Если чай не подогрет.

Разводить костёр в квартире?
И приходится сойти,
Во дворе, в убогой дыре,
Огнь домашний развести…
Нащипать оконной пакли,
Наломать сухих оград,
Вырубить дворовый сад,
Апокалипсис, не так ли?
Будем жить. При немце жили…
И, землянок накопав,
Еле дух переводили,
Все же не откочевав.
Хотя нужно бы, на юг.
Ты мне недруг, а не друг,
Потому войду я в доли
С тем, кто нёс мешок фасоли,
Кто имеет соли пуд…
Ну и будет мне зер гуд…

Вопросы к Создателю

— Когда варил из Хаоса планеты,
Вычерпывая, как хохол, галушки
Из их небесной, что без дна, кадушки,
Был ты один? — Изволь держать ответы…

— Когда ты острова на воды ляпал,
Как будто бы на сковородку тесто,
И каждому определилось место,
Когда с высот ты их на воду капал…

— Ты всё один был, совершая это?
Или тебя сопровождала свита
Из пауков железного скелета?
— Скажи, кусок вселенского бандита!

Когда ты человека сотворяя,
Из красной глины замешавши тело,
Вдруг наклонился, дух в него вдувая,
Ты знал, что совершаешь злое дело?..

На смерть хрущёвки

Здесь экскаватор, бьёт дубиной
Он по хрущёвке, бесноват…
Пятиэтажной бормашиной
Здесь недра мокрые бурят…

А я стою и наблюдаю,
Пацанчик в шестьдесят семь лет,
Как сносят дом. — Какого чаю?
Вам дом мешает, педсовет?!

Рукой железной, трёхсуставной,
На птицу древнюю похож,
Здесь экскаватор, Идол главный,
Весь в зубьях его страшный нож.

Гребёнкой мощною ласкает
Он череп здания слегка.
И тем былое разрушает,
И падает он свысока,

Как гильотина на француза,
Будь ты Дантон иль Робеспьер…
Но дом советского союза!!!
Я прошептал: «Простите, сэр!

За этих варваров удары,
За дикарей слепой порыв».
Не могут Вани-комиссары
Прийти на помощь, расстрелив

Усатого бульдозериста,
Прорабов трёх, и двадцать пять
Узбеков, и таджиков триста.
«Простите, сэр Хрущёв опять!»

О, инкубатор плодородный!
Хрущёвка славная вовек.
В ней зачали в былые годы
Немало русских человек!

* * *

Я старый философ, на гибель богов
«Титаника» гибель похожа.
Страшнейшим, могучим тайфуном без слов
Из Вагнера льётся тревога…

В пробоины бьёт, сногсшибая народ,
— Прощайте, друзья-пассажиры! —
Вот юная леди, ломаясь, плывёт.
Злой айсберг наносит им дыры…

И Вагнер, и Вагнер, и Вагнер притом…
«Титаник» — как утлая лодка
Колышется и загребает бортом.
Ди Каприо сценой короткой

Заставил заплакать весь зал в темноте,
Холодная крутит пучина.
И Вагнер, и Вагнер… Во всей красоте…
С зловещей улыбкой мужчина

Над волнами после летал не спросясь,
И выл, и жужжал, и смеялся,
Пока, в непроглядную бездну стремясь,
«Титаник» во тьму опускался…

Я старый философ, на гибель богов
Такой равнодушно взирает.
Как над океаном, тяжёл и багров
Рассвет не спеша наступает…

Луна

Сидел и ел, луна светила
И полнолунием была,
Тарелку супную солила
Своей сметаною дотла.
И этот глянец погребальный,
И этот погребальный крем
Напоминал, что Рим тотальный
Собою начал агнец Рем…

Потом был Рем уже немецкий,
И Гитлер Ромулом другим,
Рейх основавши молодецкий,
Расправился проворно с ним…
— Луна не это намекает!
— А что ты знаешь о Луне?
Там механизмы промокают
На нам невидной стороне.
Для пересадок там площадка —
Цивилизаций след иных,
Иного, высшего порядка,
Помимо умыслов земных.
Не для того, чтоб любоваться
Луны кладбищенской красой,
Чтоб было легче добираться
Нам во Вселенной небольшой,—
Луна основана подручно
На четверть, или часть пути.
И менструируют беззвучно
Все наши самки по пути…

* * *

Вот с рюкзачком и в кедах красных,
А также красное пальто,
Стоит худышка лет опасных
И ждёт маршрутное авто…
Ей капюшон на брови сбился,
Гляжу мечтая, полупьян
(Я на GQ вчера напился),
Как я её поймал, мужлан…
Ну то есть заманил под видом
Чтобы прочесть её стихи
(«— Заложницу я вам не выдам!
— Стреляйте в сердце, мужики!»).

Такие страстные мыслишки
Под скальпом, господи, седым,
Как у зловонного мальчишки
В мозгах, под скальпом молодым…

* * *

Воскресное утро, сдобренное женщиной,—
Бледная попа из-под одеяла,
Прекрасные радости — простая трещина,
Но она ликовала, она страдала…

Будем обедать в солнечном свете,
А под вечер, когда поблекнет день,
Будем смотреть кинофильм, как дети,
Попивая вино, развивая лень…

И я вновь в тебя въеду на жеребце мохнатом,
И я вновь тебя, как город, займу,
Перетряхну твои молекулы, каждый атом,
Каждый твой волосок подыму…

Ранним утром в понедельник женщина уходит,
Пьёт торопливо утренний чай,
На лице своём спешно порядок наводит,
Уезжает в Бирму или Китай.

Там среди иероглифов бродят мужчины,
Там тарзанят, смеются, работают, пьют,
До следующего воскресенья слиплись половины.
Но спасибо, Христос, за воскресный уют!

Воспоминание

Жан Катала трубку курил,
Парализованный, в кресле сидя,
Жан Катала переводил,
Мухи при том не обидя…

Люси ему помогала жить,
Люси тоже переводила,
Некоторое время к ним заходить
Мне очень нужно было…
Славный Paris тогда пах углём,
А югославы каштаны жарили,
Мы о Париже всплакнём таком,
Позже по нём ударили…
Город великий быть должен с гнильцой,
В меру облезлый, слегка разрушенный,
Вот он и был — раритет такой —
Город печальный, ветрами скушанный.
А когда город — фонтаны и лак,
Стёкла его помытые,—
Думаешь: «Что за тщеславный дурак!
Крыши зачем так крытые!»
Здесь не живут, не прижав девиц,
С задниц штаны им не стягивают,
Нету энергий у ваших лиц!
Ножки у вас подрагивают…
Средневековый тогда Paris
Был пролетарским городом.
Вот и Наташа идёт, смотри!
Пьяная, очень гордая…

В дороге

Близ церкви, с сонными «Продуктами»
Здесь обитает тихий «Хлеб»,
Написанный большими буквами,
А рядом — красный «Ширпотреб».

Затем кусты, деревья хилые
И километры пыльных рощ.
О Русь моя, своими силами
Я вырастал здесь, тих и тощ.

Глядя во двор

Вот обыватели — медведи…
Ребёнок на велосипеде
Пересекает, клопик, двор.
Вот жирной бабушки позор,

Что волочит сардели-ноги
И круп коровы на себе…
О обыватель! Слава, Боги!
Что не подобен я тебе.

Пьяней, болван! Ходи по кругу!
Глыбообразный, как медведь,
Имей в сто килограмм супругу,
Детьми умеющий греметь,

Вопи детьми, вози соплями,
Еду тащи, носи горшки,
Я — кто всю жизнь сражался с вами,
И вы — зловонные кишки…

* * *

Время втекает в раковину вечности
Иногда застаивается,
Порой бурлит…
Втягивает в себя наши страсти-мордасти,
«Га-га-га!
Плюф!
Шпок-шпок»,—
Говорит.
Время впендюривается
И распендюривается.
— А Вы верите в Бога-Отца,
Сынок?
— Я верю в спичечный коробок…

* * *

Реальность жёсткая в шестом часу утра,
От лампочек предутренние тени.

Твои, скорее жёлтые, колени,
Сырая мгла осеннего двора…
Как неуютно! Как нехорошо!
Зачем так неприятно и тревожно?
До сей поры мне было жить несложно —
Чего ж теперь такой пейзаж пошёл?

* * *

Комфорт дипломатических приёмов
Вблизи открытых плоских водоёмов.
Разносит алкоголь официант…
На деревах повязан красный бант
И лампочки весёлые моргают.
Их тушат, а потом опять втыкают…

Лужайка пахнет мясом и «петролем»,
Все атташе пропахли алкоголем
Военные. А вот идет кузина,
В руке её глубокая корзина,
А в ней благотворительные чеки…
Ликуйте, подопечные узбеки!

Достанется вам дань гуманитарная,
Машина будет куплена пожарная.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Уж атташе, как древние драконы,
Проспиртовались ровно по погоны,
Они такие газы изрыгают,
Что спичку поднеси, и запылают…

* * *

Реки Иордан неглубоки
Тяжёлые полосы вод,
Всклокоченные пророки
Впотьмах проклинали народ…
Фигура по водам ходила,
Ступнями приклеенная.
Вот, как это в древности было…
Фигуры светились края.

— Учитель! — Учитель! — Учитель! —
Кричали ученики.
И к ним обернулся Спаситель
На самой средине реки…

* * *

Ф.

Вонючим праздником несёт,
Игрушек чепухой,
Пирог распотрошённый ждёт.
Портвейн стоит густой…

А вот и тёмный виноград!
А вот и крем-брюле!
Я — молодой аристократ,
Ты — Золушка в золе…

Однако в полночь перейдёт
К тебе моя судьба,
Контесса юная ведёт
На поводке раба.

Черты ужасные зимы
Видны в моём окне.
От Питер Брейгеля чумы
Как убежать бы мне!

О Питер Старший, погоди,
Вот я тебя сотру!
Контессу взяв за две груди
Неистово ору…

Туристы

Немного спермы на постели
В сезон туристский — Новый год
Нет, не в вульгарном Коктебеле,
Но в Лондоне, коль повезёт!
Но в Гамбурге! А то в Берлине!
Он, волосатый, словно жук,

Она, трясясь на армянине…
И он, вдруг выскочил из, вдруг!
Стирайте простыни, германцы!..
Здесь девка русская была,
И с армянином танцы-шманцы…
Она, святая, провела
И армянина… довела…
Туристы, харакири дети,
Икрой из самолётных брюх
Вываливаются на рассвете,
Их алкоголь внутри протух…
И я, который музыкален,
Членистоног и многоног,
Заглядываю в сотни спален,
Неспящий Бог, конечно, Бог…

* * *

Архитектура умирает,
Лишь храмы Господу стоят.
Христианин порочный знает,
Что в храме всё ему простят.

Он жёлтую закупит свечку,
Зажжёт, поставит и замрёт.
Господь ему простит овечку
И ту сиротку не зачтёт,

Которую он испохабил,
Когда он в армии служил.
Господь с креста ему простил
И хватку за кадык ослабил.

* * *

Уютные московские квартиры,
Где старый хлам, где у диванов дыры,
Где книги жёлтые в слоях столетней пыли,
Где вы рожали, спали и любили…

Храня своё старинное добро,
И из подушек падало перо,
И крошки булок падали под ноги,
И были вечера ваши убоги…

Вид из окна

Идёт пацан, везя ногами
Огромный город, тучи, мрак.
Асфальт провис под башмаками,
А в голове — ареопаг.

Сверлящих мыслей панегирик,
Печальных знаний колесо,
И смерть с блестящею косой
В пейзажах раненых Де Кирик…

Идёт пацан, согбенный хлопчик,
Сутулый хлипкий дилетант,
Не раз свалившийся на копчик
Не путать с гением… талант…

В церкви утром

Архиепископ, наслаждаясь,
Читает текст, совсем седой.
Архимандрит стоит, касаясь
Почти что потолка главой.
Таскают два семинариста
Свечей почтенные тела.
Тепло, светло и очень чисто…
Толпа смутилась и вошла…
В фуфайке нищенка слепая,
Согбенная, костыль в руке,
Прошла, как будто запятая,
И тихо стала в уголке…
Так это что? Предбанник бани?
Что это всё? Чистилище?
Где собрались в такие рани
Среди иконок и мощей,

Не выспавшись и всласть зевая…
Нагружены своей бедой
Стоят, крестясь и воздыхая,
А воздух всё ещё ночной…
Но церковь Божия, с оградой
И с воронами над тобой —
Как будто капля винограда
Вас отражает, Боже мой!..

Фараон из саркофага

Большой и старый работяга,
Одетый в куртку, сапоги
И каску красную, бедняга…
Рассвета нет ещё, ни зги.
Как фараон из саркофага,
Походкой каменной ноги,

В моём дворе внизу шагает.
Навстречу — персонаж второй,
Но он с лопатою играет,
А первый пришагал пустой…

Приземистые и седые,
Так старые, как башмаки,
Вот работяги вековые,
Экс-пролетарии простые,
Пришли чинить нам утюги?

Не электричество погасло,
Но больше не течёт к нам газ!
И потому сквозь грязи масло
Они бредут в который раз,

Чтоб раскопать трубу в асфальте
И над зловонной загрустить,
Затем согнуться, и пенальти,
В трубу зловонную забить…

* * *

Ф.

С телом школьницы послушной,
Ты ко мне, моя Юдифь…
Запорхнула, злой и душной,
Словно бы к солдату тиф…

Как погрома дочь нагую,
Найденную под бельём,
Я тебя исполосую,
Надругаюсь, иссосу и
Оккупирую живьём…

Ненависть мужчины к самке
На тебя я навлеку,
Продырявив твою ямку…
В розовую влез кишку
И варюсь в её соку…

* * *

Ф.

О шлюха грязная моя!
О злая сука!
Внутри тебя, моя змея,
Что нынче сухо?

Другой нещадно разрывал
Тебя, лихую,
И вот цветок засох, завял…
Дай поцелую!

Подросшей шерсти мятый клок
И губ усталых,
О мускулистых губ комок,
Кровавых, алых…

О шлюха грязная моя!
Елозишь попой?
Ну вот в тебе мой рог, снуя…
Как бык с Европой…

Седых волос

Седых волос, по-волчьи серых
Настриг ты, Эдик, две горсти.
Возьми в ведро их опусти,
А после волосы спроси —
Вас сколько волосы, о, сэры?!

Ты начал жизнь ещё в те годы,
Когда германский фюрер шёл,
Пригнав к нам целые народы,
Чтоб русский захватить престол.

К нему выходит Сталин грубый,
Даёт подножку, великан,
И затрещали наши чубы,
Прически фрицев и славян…

Прожил ты, Эдик, чрез Хрущёва
В Америке, где правил Форд.
Избрали Картера «святого»,
Юродивого, право слово,
И был он мягок и нетвёрд…

Тебя любили твои жёны,
Их телеса были красивы,
Вы выходили на балконы,
Великолепны и спесивы…

Затем в Париж уехал праздный,
В еврейском гетто обитал,
Был и стремительный, и разный
Твоих годов девятый вал.

Твоих волос, как твоих дней!..
Ты на войну приехал стройный,
О, элегические войны!
Средь сербских девок и парней!..
. . . . . . . . . . . . . . . . .

Нидерланды

Язык голландский длиннозначен,
Как угри мокрые из вод
Из рта голландец достаёт,
И каждый взвинчен и взлохмачен…

О, Нидерландов полость злая!
Зачем Испании они,
Впотьмах лежащие у края?
Наследство, Карл, назад верни!

Зачем Испании лимонов
Печальных Нидерландов спесь?
Что герцог Альба делал здесь,
Оставив кости легионов
В селёдочной стране тритонов?..

* * *

Ф.

Ты как очковая змея!
Как насекомое большое,
Везущее в песке собою,
Твой путь прослеживаю я.

На нашей огненной постели
Твои следы окаменели.
Здесь брюшком вдавленный гранит,
Здесь, зад воздев, она лежит,

Навеки окаменевая.
Любя и громко проклиная…

* * *

Металлургический завод
Раскрыл свой огненнейший рот,
Горит зубами золотыми,
А я иду, пацан лихой.
В авоське — ужин, мать с собой
Дала руками молодыми…

Я третьей смены ждал как сна.
Метафизические сгустки
Летали, и плыла луна,
Кривясь, лимоном, по-французски…
Когда по улице я шёл
И разговаривал брат с братом,
С ночным, блатным пролетарьятом,
Слова как топором колол
И фразы подымал домкратом…
Мне разговор был чугуном.
Я не умел чирикать фразы.
Металлургическим ковшом
Я отливал всё это сразу…
Металлургические стразы,
Горячих слов металлолом.
В порнографическом соседстве —
Вот, что я слышал в моём детстве…

* * *

Все ящики истории задвинув,
Закрыв тяжёлый кабинетный стол,
Создатель, свои жабры срочно вынув,
Гулять по небу облаком пошёл…

Пока владельца в кабинете нету,
Я проскользну, и ящики открыв,
Такое вам устрою! Всю планету
Взяв, ядерной судьбою озарив…
. . . . . . . . . . . . . . . .
Спустился Апокалипсис белёсый,
Проносятся: ребёнок, лев, газель…
Как будто ярко-рыжие матросы
До визга разогнали карусель…

* * *

Придёт Атилло длиннозубое,
Прикрыт окровавленной шубою,

Приедет идолище плотное,
Седое, злое, беззаботное.
Буржуев пуганёт, как бич,
Построит гуннов, как Ильич,
И житель моногородов,
Голодный, злой и исхудалый,
Пройдёт сплочённою Валгаллой
Сквозь вату европейских снов…
Ужо тебе! Буржуй — Ваал!
Ты столько благ насоздавал.
И вот — ужасное Атилло,
Пришедшее издалека,
Как партизаны Ковпака,
Европу чохом захватило…

Поэтесса

На exhibition «Красные варенья»
Читают также и стихотворенья.
Спиною к банкам юные выходят
И монотонно звуки производят…

Вот ангелом, что с розовым бантом
(Есть туфельки, подкрашенные губки…),
Прелестная конфетка и фантом —
К нам вышла ты, в миниатюрной юбке…

И каждый оглушительно вздохнул,
Поскольку мы узнали дочь порока.
Порочный стол… порочный стул…
Порочных глаз святая поволока…
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Порочный на висок свалился локон…

* * *

Во двор заходят два бомжа.
Спокойные и деловые,
Не озираясь, не дрожа,
Над мусором склоняют выи.

Коллекционируют оне.
Блондин — бутылки, рыжий — банки.
Благопристойные вполне,
Невозмутимые, как танки.
Предприниматели страны,
Чисты, и джинсы их опрятны,
России вольные сыны,
На её ярком солнце — пятны…

Юбилей

Над нашим юбилеем — свет,
Восток алеет не напрасно,
Так вспомним их, сквозь толщу лет
В день замечательный и красный.

Бурыгин, Гребнев и Червочкин,
Золотарёв, Страдымов, Соков,—
Идут таинственной цепочкой
По снегу, каждый — чёрной точкой,
В страну восходов и истоков…

Их поразительный парад
Погибших за судьбу народа
Величественней год от года,
Страшнее каждый год подряд…

Над нашим юбилеем — снег,
Скупой, сухой и чем-то хмурый,
Он — родственник снежинок тех,
Когда мы все прощались с Юрой

Нас никогда не усмирить,
Мы будем страшными и злыми
Летать российскими святыми,
Коль враг сумеет нас убить…

Победа будет всё равно!
Пусть Родина сейчас надменна,
Она же примет нас смиренно,
В слезах, коленопреклоненна,
Как мать, признавшая сынов!

* * *

О, как же дети монотонны!
И как скучны они, ей-Бог!..
Куда как лучше многотонный
Со дна восплывший осьминог.

Он двигает клешни-плутархи,
Он ударяет в нос чернилом,
Его ловили патриархи,
В Завете Ветхом уже был он…

А что ребенок — обезьянка?!..
Нелепый получеловек…
Мне интереснее из танка
Из люка вылезший узбек…

* * *

Несовершенство женщин и властей,
Их злобные и глупые натуры,
Ох, не сносить героям всех костей!
Им не поможет цвет адвокатуры…

Нам камуфляж из розовых плечей
И лоскутков материи на чреслах
Не заглушит зловония зверей!
(А людоеды разместились в креслах…)

У Вас такая жёсткая рука,
Пусть кажется лишь стебельком ленивым.
Вы — хуже палача из ВэЧека,
Мне ваших глаз двухцветные оливы

Переупрямить и переломить,
Нет, никогда, зверёк, не удавалось!
(А власть въезжает в Кремль руководить
Под общую тревогу и усталость…)

Подвал

Пройдём вдоль сыростей сухих,
Гидроцефальных головастиков,
Котов оскопленных, котих,
(Вот весь в шерсти, ползёт он лих…)
В Подвал, весь полный жутких свастиков…
Где каждый хилый малолет
Мечтал о Дойчланд старых лет,
Штурмовиком шёл драться весело,
Мечтал погибнуть Хорстом Весселем…
Баранки в лужицах мочи,
Мочой воняют кирпичи,
Но ты, подвал, с свободой дружен…
Здесь был мальчишка осупружен,
Играя с девкой во врачи…
(А девки мякоть горяча!
Играй, играй с ней во врача!)
Здесь «мама», «жопа», «Света», «.уй»,
Дыра со знаком восклицательным,
Так на колени! И целуй,
Целуй стену с лицом мечтательным!
Подвал — ты родина мальчишки,
А не отец, и мать, и книжки!
И вот, оставив мерседес,
Сюда вошёл, как в дикий лес,
Мужчина в бабочке и смокинге.
И, Господи, в каком он шокинге!
И чётки он перебирает,
И, улыбаясь до резцов,
Он ходит здесь, в стране мальцов,
И всё вздыхает он, вздыхает…

Акулы нападают на купающихся туристов

Египет. Туристы. Акула.
Туристы. Египет. Вода.
Из Красного моря надуло
Могучих акул стада.

И кушают пенсионеров,
И, кровь их всосав как компот,
Германских и русских старперов
Акула немножко жуёт…
Обглоданные как куры,
Беспомощные старики.
А нечего ездить здесь, старые дуры!
И старые дураки!
Как блохи скача по планете,
Губители почвы и вод.
Спасибо акулам на свете.
Туристам, ну что ж, не везёт…

«Межрасовый секс»

О, жёлтая зима, как слёзы мавра,
Катящиеся вдоль московских щёк!
Арап со скальпом, резаным из лавра,
Приди, о Пушкин, и уйди ещё!

На мглистую табачную сонливость
Его горячих абиссинских глаз,
Наташи, белой, молодая живость,
Привыкла отвечать не два, не раз…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Все остальное, в дебрях Интернета,
Под рубрикой «межрасовый порно»
Узнать об отношениях поэта
Легко и даже может быть смешно…

* * *

Я блаженно поскучаю
В этот день с самим собой.
У окна я помечтаю,
Глядя в город ледяной.
Повздыхаю о мадоннах,
Шлюх знакомых вспомяну,
Что в страстях я многотонных
Ужасающе тону,
Я признаю и вздохну…
Вспомню позы, вспомню складки
Увлекающих одежд,
Неустанных шлюх повадки,
Сиськи девочек-невежд,
Простофиль в любви науке.
Был забавно неуклюж,
Начинающие суки,
Ваш дебют. А ныне муж
Тискает в чаду квартиры
Ваши сиськи, ваши дыры,
Неумелый, как студент…
И недолог инцидент…
Я блаженно проскучаю
Целый день с самим собой.
Имена повспоминаю,
Покачаю головой…

* * *

Всё в этой жизни парадокс
Отец с конвоями в Сибири…
Бродвейский лоск,
Нью-йоркский кокс,
Гантели, автоматы, гири.

Парижа пузырьки со дна,
Зелёной Сеной ошампанен…
Балканы. Сербия. Война,
Где пулемётами изранен…

Лежал воинственен и дик
Сараева разбитый остов.
Из ран сочащихся гвоздик
Нам было сосчитать непросто…

Бонд… Джеймс Бонд…

Стояли миноносцы тесно
На рейде (Аден? Джибути?),
Где два матроса неизвестных
Нам удивились по пути…

Красотки чёрные, щеками
Пылали алыми как мак,
И кок с льняными волосами
Рубил на палубе форшмак.

В иллюминатор толстым слоем
Впивался солнца жирный блин.
И неудачно, геморроем,
Был болен доктор Сухомлин…

Красотка, бледная шпионка,
И мальчик, молодой шпион,
В каюте, что за стенкой тонкой,
Совместный издавали стон…

И Морзе стук в радиорубке,
И Джеймса Бонда каблуки,
Носили дамы мини-юбки,
А сэры — длинные носки.

Тогда подтяжки облегали
У Бонда долговязый спин,
И «Астон-Мартины» шуршали…
(Не Лады жёлтые Калин)…

Красотка, бледная шпионка,
Стоит на палубе одна.
И вот теперь болит печёнка
У доктора Сухомлина…

На рейде багровеют флаги
Советских, вражеских судов.
У Бонда, жирного бродяги,
Ни бороды нет, ни усов…

В спецприёмнике

Холодные монастыри
И тюрьмы ледяные.
Смотри, смотри, смотри,
Что у тебя внутри,
И совершай гримасы злые.

Ты — заключённый number one,
В углу лежащий на матрасах.
Читаешь Золотой Коран
При мытарях и лоботрясах,
А конвоиры — в серых рясах…

Ты — заостренное бревно,
По рукоять в Россию вбитый
И никогда ей не забытый,
Ты будешь, парень, всё равно.
Пусть холодно здесь и темно…

Хадис

Там далеко, на пламенном Востоке,
Где слитки золота мясисты и глубоки,
Среди цветов и розовых собак,
Образовался зыбкий Мангышлак…

В клубах волнообразного гашиша
Вот минарет — лазоревая крыша.
На чайнике веков, на темени Аллаха,
Кипит Восток, и набекрень папаха…

Электронные пантеры

О, как пустынны наши скверы!
В них эха нет, сколь не кричи.
Фонтаны брызжут, светло-серы,
И бьют холодные ключи,
Да электронные пантеры
Безмолвно прыгают в ночи.

В садово-парковых ансамблях
Живет, свирепствуя, душа
Хачатуряна, «Танец с саблей»
Там исполняют не спеша.
Поскольку это быстрый танец,
Ты понимаешь, иностранец,
Взялся чужое исполнять
Не должно «немцам» доверять…
Видны в деревьях джентльмены,
Под ручки водят квёлых дам.
Прибыв с окраин Ойкумены,
Здесь каждый — Воин и Адам.
В великой тьме тригонометрий
Светится сад, светится сквер.
И на трапециях, при ветре,
Глаза светятся у пантер…

* * *

Столь отвратительный пейзаж,
В so called Родине-России,
Мне должно вытерпеть. Осилю?
А что ты, Родина, мне дашь
За изнурительный пейзаж?..

Сооруди мне, мамка…

Сооруди мне, мамка, винегрет,
Да положи мне парочку котлет,
Пойду я, Эдик, солнышком палимый,
В мой цех литья, которого уж нет.
Пусть надо мной порхают херувимы.
На тот завод, который весь ушёл
Сплошным массивом в прошлое густое,
Я пошагаю как усталый вол,
Вспахавший поле твёрдое и злое…

И мамка улыбается: «Держи!»
Иду с авоськой и безумно рады
Мне звери: мыши, кошки и ужи,
И даже львы с цементной балюстрады,
Что охраняли в Дом культуры вход…
Меж львов вхожу и просто поражаюсь —
Весь салтовский исчезнувший народ
Собрался там… Дивлюсь… и просыпаюсь.

* * *

Железные руки мороза
Россию схватили опять,
И солнца холодная роза
Над городом встала сиять…

Попадали камнем вниз птицы,
Замёрзли во сне воробьи,
Как газ, продолжают сочиться
Мороза густые струи…

Зачем мы живём здесь упрямо?
Не лучше ль пожитки сложить
И к родине тёплой Адама,
К Евфрату и Тигру спешить…

Верлибры

Хорошо быть Великим Кормчим,
Хоть каждый день ешь себе рыбу,
Обсасывая косточки…
Зато столько раз могли убить, но не убили
Прошёл весь Великий поход и ни одной царапины
Любимые книги, правда, пришлось оставить
В одной был засушен цветок провинции Гуандун,
Сентиментальная память об актрисе с косичками.
О, актриса с косичками, похожая на лисичку,
Из провинции Гуандун!

Под окном — маисовое поле,
В императорском дворце
Смотри сколько хочешь в шевелящийся маис
Из окна дворцового павильона.
О Великий Кормчий, состарившийся стручок фасоли,
Ты богат!
Хоть каждый день ешь свежую рыбу,
Рыбу с красной фасолью,
Красную фасоль с рыбой
Из провинции Гуандун…
(После войны мы ели фасоль с луком
И с постным маслом,
Больше ничего не было в продаже
В освобождённом Харькове.
Фасоль почему-то была…)

Неудавшиеся путчисты,
Капитан, ушедший из армии с треском,
Отсидевший в тюрьме начальник разведки,
С виду — обыкновенные старики, но трагические фигуры.
Профессор экономики — бывший глава мятежа…

Нет, я не смог вас выдержать долго,
Я убежал после торжественной части,
Я не могу видеть сотни стариков сразу,
Я могу принимать их только по одному, порционно…
Старики все равно пахнут смертью,
Даже если это — трагические старики…

III

Раньше умывались в фаянсовых вазах,
Изображавших императоров Священной
Римской Империи,
Девушек-прорицательниц с распущенными волосами,
Пастушков, подкрадывающихся к пастушкам,
Чтобы извлечь у них между ног искры…
Такова была умывальная культура…
Мыло делало воду мутной,

И можно было увидеть в глубине чертей…
— Герр Бетховен, пожалуйста, умываться и бриться! —
И нужно было толкнуть его в бок локтем,
Потому что, как известно, он ничего не слышал.
Героическая симфония стучала у него в голове
Швейной машинкой жены лакея,
Зашивающей панталоны мужа,
Ставящей заплату на ягодицу…
— Герр Бетховен!—
И можно было угадать в глубине чертей,
В глубине фаянсовой вазы,
В мыльной воде, герр Бетховен…

* * *

Ты обладаешь девкой стоя,
Ведь девка — существо простое,
Вечерний час вдоль девки льётся,
Она и стонет, и трясётся,
Тебе — мужчине отдаётся…

Кишка у девки горяча,
И ножки пляшут ча-ча-ча.

Дон

Река лежит как макарона,
И начинается узка,
Преодолеешь в полплевка
Верховья Дона.
Но разливается на юг
Казаку забубённый друг,
Вода мощна и непреклонна
В низовьях Дона.
В Старо-Черкасской русский род
Как в старой опере живёт.
С монастырём подворье дружит,
Ему музеем верно служит.

Над камышами — пароход
Россией-Родиной плывёт.
Здесь Разин был, и Пугачёва,
Здесь видели солдата злого.

* * *

Ф.

Выходит дама молодая
В окрестностях шести утра
И, сапогами снег сминая,
Пересекает даль двора.

Я из окна смотрю, тяжёлый,
Как эта женщина моя,
Объект ещё недавно голый,
Взрезает волны бытия.

Японка? Или парижанка?
Не обернулась на окно.
Ну что же ты, взгляни, беглянка!
Как я стою, в руке вино

Зажато, красное, в бокале.
Стою я, старый самурай.
Идёшь ты, дама, по спирали,
Уносишь раскалённый рай —

Твой треугольник разозлённый,
Одетый в нежные трусы,
Зубастый, перенапряжённый
И чуть колючий, как усы…

Тост

Ну что ж, за девок и детей!
За пламенных вождей!
За смерть, засевшую в углу,
За гильзы на полу!
За «тёлочку», в зубах трусы,
За женских туфелек носы,

За белый зад, за тёмный взгляд.
Пусть «Очи чёрные» гремят…
И стонут пусть бойцы,
Что жизни порваны концы,
Но их хирург связал, еврей,
За спасших нас людей!
За устриц, что дрожат во рту!
За «выйти из тюрьмы»-мечту!
За автоматный дробный стук!
За внутренности сук!
Я подымаю свой стакан,
Известный старый хулиган.
Да здравствует! Да здра…
Великий Солнце, Ра!

Два трактора

Ну что ж, весна! День тёмный и мохнатый,
Без женщины, ее тяжёлых век…
Вне ног её (прекрасные канаты!)
Под юбкой две дыры, входыаптек…

День тёмный, удивительно тревожный.
Ах, лечь бы спать, но невозможно спать,
Чтоб ночь пришла, черна, как крем сапожный,
Чтоб ночь пришла, мне нужная, опять!

Без женщины, столь нервных окончаний,
Её всегда катящихся шаров,
Пластичных рук, шершавых сочетаний,
Без нежных шей, без пламенных узлов…

Два трактора в окне прилежно роют,
По жёлтой глине ползают босы…
Своим жужжаньем острым беспокоят,
Вертя в грязи колёса-колбасы…

Чего же ты, день тёмный и мохнатый,
Меня прижал у мокрого окна,
И я теку, столь плотно к вам прижатый?!
К двум тракторам. Без женщины. Весна…

* * *

Я люблю твоё детское нижнее бельё,
И то, как ты заикаешься,
Люблю твои чёрные волосы —
Гриву кобылки,
Ты ведь маленькая кобыла, Фифи,
Разве не так?
Ну разве не так?

Берроуз

Сухопарую желчность Берроуза Вилли
Вы уже смаковали? Уже Вы вкусили?
С шоколадной коробкой сухого морфина
Ни за чем человеку его половина…

Продавцом без изъянов готового платья
Не готов его скромную руку пожать я.
Убивает жену, уезжает в Танжер,
Наркоман, джентльмен, сатанист, voyager,

Сухопарый, дощатый, худой, в плоской шляпе,
На диване, в кровати и в кресле-канапе.
Вилли! Вилли! Вставайте! Не спите, не спите!
Вам пора, электрический стул посетите!

У Берроуза старого стиля ботинок,
Нет шнурков, вместо них только жабры резинок.
Boys бегут с оглушительным криком «Ура!»,
И мачете, ножи, лезвия топора…

И мачете, мачете, мачете стальные,
Эти boys, эти юноши ледяные
Подъязычной таблеткой, уколом у локтя
Как и следом глубоким горящего когтя,

Вилли глазом вращает, зрачок, как юла,
И жена, распростёртая подле стола.

* * *

Феллахи свергли фараона.
Каира тёмные сыны
Среди туристского сезона,
Как будто дети сатаны,

Стащили с трона Мубарака.
Зоологических богов
(Там Бог-шакал и Бог-собака)
Они не тронули, однако,
Не отвинтили им голов.

Феллахи поступили мудро,
Им надоел их фараон.
И вот, главу посыпав пудрой,
От власти отрешился он.

Найдут другого Фараона
Каира тёмные сыны,
Тутмоса или Эхнатона…
Из чувства мести и вины…

* * *

Как иногда приятно есть
Простую колбасу на хлебе,
И ожидать благую весть,
Не в Интернете, но на небе…

Бокал простейшего вина
Над Ленинским проспектом… В дали…
Мне длань Создателя видна
Все её дактило-детали

Вообразим, что некто худ,
И смугл лицом, и бел главою
На нас обрушит груду чуд,
Тебе и мне кивнув чалмою…

* * *

Тушеобразен и свиноподобен —
Вот бизнесмен российский словно Робин,
Не Робин Good, но грузный Робин Bad,
В лэндроуэре едет на обед.

Вот его друг — заморская свинья.
Вот его девка в коконе тряпья,
А вот его охранники-дебилы.
Что Ельцин с Горбачевым натворилы…

* * *

Менты снуют в автомобилях,
Уже над городом рассвет,
И никого из близких нет
Уже мне в этих Фермофилях,

Теснинах, то есть, городских…
Вот фонари погасли разом,
Гляжу вооруженным глазом
На панораму бед людских.

Двуногим смятая природа
Забита в камень и асфальт
Менты как грязная погода
Ментов апофеоз, гештальт…

* * *

— Вам надо отдохнуть… — Мне надо отдохнуть?
В полях замученных пролечь мой должен путь.
Прогулок по лесам, которых не хватает,
Я должен совершить, где паучок летает…
Прогулок по земле, пропитанной бензином,
Иду я Бог-отцом на встречу с Богом-сыном.
А йодистый раствор, что воздухом зовётся,
Болезнетворных спор от тяжести трясётся…

Я, у кого из вен и брать не нужно сгустки,
Иду как гобелен и лаю по-французски,
Лежу как минерал на фоне Подмосковья.
Эй, Эдвард, генерал! Здоровья Вам! Здоровья!

* * *

Конец апреля. Новый май
Мне дышит в спину глоткой свежей
До боли девку продирай
В её межножести промежий.

Конец апреля. Холодны
Ножи и вилки на балконе,
А на поверхности луны
Видны усы, как на иконе.

И борода его. Он худ,
Спаситель землю озирает,
На всех балконах съезд Иуд,
Спаситель видит их и знает…

* * *

Сколько отправилось на тот свет
Очень серьёзных людей.
Нет Слободана со мной рядом, нет,
Переловили сербских вождей.

В холле гостиницы «Континенталь»
Рухнул мой друг Аркан,
В гневе черкает свой календарь
Шешель в тюрьме-капкан.

Я знал всех крупных bad boys, ну да…
А кого знаете Вы?
Ваши друзья? Ну таких стада…
А мои друзья мертвы…

* * *

Пейзажа глубина была,—
Кустов мохнатых беспорядок.
Ты рядом школьницею шла,
Неся и книжек, и тетрадок.

Гудели пчёлы тяжело,
И лепестки к ногам летели.
…Твои сандалики в апреле,
Когда немыслимо тепло…

Вся Украина в маргарине
И в масле плавала… Прошло?
Нет, не прошло, но в прорезине
Идёт кобылка всем назло…

Не школьница, но грациозна.
Она подпрыгивает и…
На круп её и пах серьёзно
Взглянули мрачные вожди.

* * *

Пока ты молод и здоров
Ты держишь девку и собаку,
Гуляешь с ними средь кустов.
Нередко затеваешь драку.
Но попадая девке в пах,
Вдруг ощущаешь перемену:
«Ну как же дикий зверь запах!
Рывком сейчас тебя раздену
Не как Прекрасную Елену,
Но шлюху как на трёх гробах!»
Перекрестились два пути,
Два существа дрожат согласно
Собаке должно в дверь скрести,
Тебе — подмахивать мне, ясно?
Я, коль не молод, хоть здоров.
Приходит девка по субботам,

Ты к ней бросаешься багров
И предаёшься тем работам,
От коих твой пылает хвост.
И чудодейственная сила
Вдруг поднимает твой нарост,
И лучше всех сейчас нам было!

Блик-папка

Я садился моим деткам в волосёнки,
Я их ласково и нежно целовал.
Поливал медовым цветом их глазёнки,
Я им утром их реснички щекотал…

Путешественник внимательных флотилий,
В моём мире и бесплотном, но густом,
Я хотел, чтоб мои детки ощутили,
Это я — тепло на лобике крутом…

Сквозь пространство древних лет от Гильгамеша,
Через булькающих сотни языков,
Через Индию, сквозь штат Уттар-Прадеша,
Прилетал к вам вечный папка в пене снов…

* * *

Все твои страсти, девка,— три кишки.
Могло быть шесть, могло быть и побольше,
Куда вставляют трости мужики
И где тот пан, у кого трость как в Польше.

Все твои страсти, девка,— предъявлять
Твой розовый отверстие для входа,
Что мамка завещала охранять
От всякого прохожего народа…

От этого ты лезешь на рожон,
Тебя до слёз мужчина вдохновляет,
Измята вся и выжата, твой стон,
Однако ещё большего желает…

* * *

Ряд печальных расхождений
Между духом приключений
И способностью их жить.
Вот что может наступить,

Если возраст стал тяжёлым.
Потому ты торопись!
К девкам страстным, девкам голым
Угрожающе тянись…

* * *

Небес от виртуальных, чёрных,
Пронзённых взорами учёных,
Мыслителей, святых пророков,
С тяжёлым лбом владивостоков,

От этих пожилых небес
Вдруг отделился с рёвом бес,
Крылами чёрными захлопав,
Обрушился он на холопов.

Через небес пергамент старый
Других вселенных видны пары,
И тройки, и большие ямы
(Бледнейте в гробах, мандельштамы!).

Кричит парнокопытный бес,
На самый свод небес залез.
Клюёт разгневанного Бога,
И туч сгущается берлога…

На самом деле в чёрных дырах
Зрел отрицательный заряд,
Нам (Стивен Хоукинг!) говорят
Об этих дырах как вампирах,

Хрустят вселенные в зубах,
И не успеешь даже «Ах!».

* * *

Я, овеваемый тюрьмою,
В стране тяжёлых, вязких каш —
Нимб над священной головою,
Жил средь воров, Серёг и Саш.

Жил как зелёный Бодхисатва
И медными руками ел
Затем, надёжно и бесплатно,
Внезапно полностью прозрел…

Там сквозняки тюрьмы простые
Меня трепали словно куст,
И молодые часовые
Светились лицами искусств.

* * *

По Петербургу густо-жёлтому
Ты, Достоевский лысый, шёл к кому?

Ты, Гоголь, от кого бежал?
Литейный в ужасе дрожал,

И Лиговский, закрыв лицо руками,
Ты оросил проспект слезами…

В ночной Исакий Гумилёва,
Поверив в Ставке Могилёва,

О Николай, ты стал кровав!
Был ВЧК при этом прав…

* * *

О длинноносые мужчины!
О гауляйтер Польши Кох!
Их грузные бронемашины
Германских полевых дорог…

Прорубливая меж Силезий
Мечом, что метит в Кёнигсберг.
И вот орда германцев лезет,
Пересекая вены рек…

* * *

Как молодая игуана,
Как пожилой Чуфут-Кале,
Над Ленинским проспектом рано
Сижу, шершавый, на скале.

Спешит Фифи в железный офис,
Её энергий тёмных гроздь
Желает выпрыгнуть вдруг off из
Куда вонзался злой мой гвоздь…

* * *

Вот кинооблик Императора,
Безвольного, женой зажатого,
Показывают в Могилёве,
И всё уже на честном слове,

И вниз Империя обрушивается,
И армия в царя не вслушивается,
И к Ленину бегут солдаты,
И Троцкому они придаты…

А Алексей-царевич, сын,
Теряет кровь как керосин,
Всё бледный бродит и лежит,
Над ним Распутин ворожит,
И жёлтая жена царя,
Что по-немецки говоря…

Такая вышла кинолента
О жизни в сердце континента…

* * *

Криптид в составе «Точки.ру»,
Где птеродактили в Перу
Летают, зубы обнажая,
Драконы жёлтого Китая…

И птерозаврами кишит
Известно, Замбия ночная,
Там «конгамато» пролетит,
Зубами острыми зияя.
И, ужасами искажён,
В воде французик бледнолицый
Глядит наверх, заморожён,
В того, что принял он за птицу.

* * *

Прекрасных девок нежные тела
(«…Распутница! Психея! Маргарита!»),
Как Беатриче Данте повела
Меня к окну, окно было открыто.

И, оттопырив кобылиный круп,
Как ты, о моя тонкая, дрожала!
Уверен, что слюна из твоих губ,
Пусть я не видел, но она бежала…

* * *

Как жаль, что войн в Европе нет,
В проливах не всплывут подлодки,
Тяжеловесны и коротки,
Сигарной формы, ржавый цвет…

Германский офицер с усами
Стоит на палубе, и нас
Рассматривает он «цейсами»,
Интересуясь: «Was ist das?»

А мы, селёдкою пропахли,
Стоим в тяжёлых свитерах
Фрицы в подлодке своей чахли,
А мы прогоркли на ветрах…

В судах

Суды вонючие России,
Где судьи бродят как Кащеи
И пресмыкаются как змеи,
И продвигаются как Вии,

Где узники дрожат в оковах,
Где плачут родственники плохо
Потеет едкая эпоха,
И сотрясается в основах…

Там приставы все косоглазы,
Там плоскостопы адвокаты,
Милиционеры долговязы
И неуклюжи, как солдаты…

Там лица судорогой сводит,
Глаза ленивые и злые,
Там упыри и ведьмы ходят,
Все в прокурорах — голубые…

Вот — секретарь парнокопытный,
И опер вот — членистоногий,
Сам Дьявол, бледный, но безрогий,
Им председатель колоритный…

Он мантией взмахнёт — и серой
Все коридоры он окатит,
И клювом, птичьею манерой,
Вдруг осуждённого он схватит…

* * *

Толпа рабочих, с братом брат,
Бетонный строят зиггурат.
И неприятные, сырые,
Восходят стены дрожжевые
И крупных окон в них набор,
Но Господь, зрением остёр,
Он сверху землю озирает
И что построят — разрушает…

Он явно никогда не рад,
Что люди строят зиггурат.
Невидимым плевком в полёте
Он тихо харкнет по работе.
И стены мощные падут.
«Вас здесь не любят и не ждут,
Ишь что надумали, приматы!»
И из ушей он вынет ваты…

* * *

Не в августе подул сквозняк,
Свободой в Родину подуло,
Когда эМ. Горби снял пиджак,
Нас платьем Тэтчер захлестнуло

Озноб международных встреч,
Нарзана брак и кока-колы,
Свободе предстояло течь
Струёй сквозь этой Тэтчер полы

Ей тощий Рейган подсобил,
И, скорчившись от страшной боли,
эМ. Горби Родину убил
Своей свободой поневоле.

Смерть Лоуренса Аравийского

Полковник Лоуренс крадётся
(Сквозь дюны мотоцикл чихал…),
Вот-вот сейчас с фурой столкнётся
Нацистов яркий идеал
Ночная Англии дорога
Посланника не встретит King,
Но встретит шасси фуры строго
И смерти вдруг ужалит sting
Нацисты с орденами рады,
Ещё не знают ничего
Что Эдуард за их награды,

Их нюрнбергские парады,
Лишится трона своего…
Полковнику в глаза, как лазер
Ударил с фуры яркий фар,
И был убит арабов father,
Враг оттоманов легендар…

Хиппи в Монголии

Дожди в неделю Курултая…
Как сыро вдоль стены Китая!
Дымит жаровня залитая
Обильной влагой дождевой
А мы сидим, согнув колени,
Занявши древние ступени,
Опухшие от сна и лени,
Как два китайца мы с тобой…

Кочевники нас придушили,
Ограбили и оскорбили,
Там, в отдалении, шумят…
Вождя ублюдки избирают,
Дрова тяжёлые таскают
И водку рисовую чтят…

«Вставай, а то возьмут нас снова
И изнасилуют опять!»
«Я не могу, я не готова
И ни идти, и ни стоять…»

Гарь, ветер, белые тюрбаны.
«Спешим, пока им не до нас!»
Туристами в такие страны
Кто ж ездит в столь опасный час.

* * *

Как тайна тайн природа молчалива,
Бежит лисица через жалкий лес,
А в Африке у льва свалялась грива,
В саванне вонь бензина, след колес…

Природа ненавидит человека,
Готовит бунт — вулканы, ледники
Нахмурились: «Да будет он калека!
Собьём с него генетики куски!
И разума лишённый обезьян,
Как волк трусцой из городов сбежит».
А Бог бормочет наверху: «Смутьян!»,
Он не вмешается, не защитит…

Новый Джеймс Бонд

О Господи, на что он годен!
Смотрю на Бонда в свете ламп
Шон был приятно старомоден,
А этот как-то сиволап…

Зачем он так дерётся много?
Как будто полицейский-brute?!
Он выглядит вполне убого,
Не джентльмен, совсем не good…

* * *

Мэри Клинг умерла в прошлом году
Это была маленькая загорелая женщина
С острыми чертами лица,
соответствовавшими её фамилии
Четырнадцать лет Мэри Клинг
была моим литературным агентом
Девки в агентстве La nouvelle
agence плакали от неё
А мне нравилась Мэри
и её крепкие сигареты
Мы отлично ладили с ней,
оба злые и агрессивные…
Однажды она продала
мою книгу в 135 страниц
За 120 тысяч франков
В издательство Flammarion!
Мы оба гордились тогда…

Эх, Мэри, Мэри, эх!
Когда ты вошла в мир
иной в сигаретном дыме,
Я уверен, они там все вскочили…

Пласты воспоминаний

Пласты седых воспоминаний
Всплывают медленно со дна
Как моя мать была юна
В эпоху путчей и восстаний!

Ей год был, когда взяли Рим
Arditi в чёрном облаченье,
И три, когда ушёл сквозь дым
В кромешный Ад товарищ Ленин…

В её двенадцать Гитлер взмыл
Кровавым стягом над Рейхстагом,
А в её двадцать — к нам вступил
Гусиным шагом…

Дивизии и сгустки рот…
Вот в танковом кордебалете
К нам вся Германия идёт,
А матери,— лишь двадцать эти…

Она бежала на завод
И бомбы скромно измеряла
Пусть к нам Германия идёт!
Чтоб ты пришла и здесь пропала!

Отвинтим головы врагам,
Прокатимся по ним на танках,
Как мы катались по горам,
Когда детьми были, на санках…

В двадцать два года я был сдан
На руки миру и природе.
Отец — солдат, войны капкан,
Потом — победа… Легче, вроде.

И ей двадцать четыре было,
Когда оружье победило…

* * *

Сентябрь холодный и прямой,
Зачем-то на ноябрь похожий,
И с диктатурою самой,
С режимом полицейским, всё же

Сентябрь строительством гудит,
Через дожди здесь льют бетоны
Из телевизора галдит
Нам кто? Двулицые Нероны.

Один — советский офицер,
Которому моча бьёт в темя,
Другой же — питерский позёр,
Такое нам двоится время…

Кротовья нора

Ну что я там забыл, в Европе этой?
Их скушные, безводные музеи,
Их пыльные военные трофеи,
Их жирные Амуры и Психеи,
Пейзажи с Ледой, лебедем продетой?
Проткнутой. А немецкие полотна?!
Бобов с свиньёй покушавшие плотно,
Их мастера писали жирных дам!
За всю Европу я гвоздя не дам,
Не дам истёртых тугриков с Востока,
Где Туркестана грезит поволока…
Жил в Вене. Переполненный музей!
Сквэр — километры ляжек, сисек, задниц,
Австрийских нашпигованных проказниц.
Немецкую тушёнку дам — глазей!
Оправленную в Греции сюжеты
Богов с Богинями похабные дуэты,
Особенно Юпитер-сексопил,
Что не одну матрону загубил.
Потом я в Риме стены изучал,
Твой потолок, Сикстинская капелла!

Я восхищался, а потом скучал,
Всё более скучал, зевая смело:
«Европа лишь кротовая нора».
Прав Бонапарт, ура ему, ура!

* * *

Ф.

И сильные движенья таза,
И два горящих карих глаза,
Живот, колени и чулки…
Меня до гробовой доски
Твоего тела злой клубок
Тревожить будет, о, зверёк!

* * *

Улыбаясь как гестапо,
На Люциферов похожи,
Опера как два Приапа
Корчат из себя прохожих,

Во дворе уныло бродят,
Дверь в подъезд обозревают,
Себе места не находят,
Курят, сплюнут,— и зевают…

Жду к себе сегодня даму,
Каблуки, перчатки, шляпа.
Ева прибежит к Адаму:
«Здравствуй, мой любовник-папа!»

И пока люблю я тело
На кровати, в кресле, стоя,
Станут слушать оголтело
Эти Родины герои

Наши крики, наши стоны,
Наши хриплые проклятья,
Рапортуя в телефоны
Про любовные занятья…

* * *

Я заметил, что полная луна
осенью похожа на бледную попу
китайской красавицы

Луна висит в пространстве белом,
Как попа девушки больной.
Меланхоличной и несмелой,
Туберкулёзной, молодой.

Луна потеет хладной попой,
Как девушка, забывшись сном,
Луна висит над всей Европой,
Но в тучи скроется потом…

А над Китаем, над Бейджином,
Она уже немолода,
Висит, как блюдо с кокаином…
Пасёт она во сне стада,

Степных волков косяк летучий…
И с разрешения дворца
Она подбрита, и колючий
Овал ждёт красного самца…

Смерть Дарвина

В воде болот, под низкой атмосферой
И крокодил, и человек больны
Бактерии с чумою и холерой
Уронены как масло на штаны
Как бутерброд, что из горсти креола
Упал и разлагается, и вот,
Вернувшись из далёких странствий квёлый
От паразита Дарвин и умрёт…
Через полсотни лет его настигла
Личинка паразита с палуб «Бигла»,
С тех пор многометровый паразит
Внутри кишок у Дарвина шуршит…

И умер Дарвин деловито,
О насекомоядных говоря,
Колонии кишечных паразитов
Ведь населяют южные моря…
Природа отомстила джентльмену
За грех его «Origins of the man»,
Червя ему послав в кишок геенну,
И от червя скончался джентльмен…

* * *

Я бы почитал бы книгу об осьминогах.
Их удивительные нравы меня бы увлекли.
Как лежат они, скользкие,
в подводных чертогах,
Такие себе мощные, тонкорукие короли…

Я бы прочитал книгу о твоём кишечном тракте,
Где плывут, простуженные, шампанское и икра.
А потом бы я двигал в твоём бухте-барахте,
И вся бы плакала твоя нора…

* * *

Ф.

В обветренном автомобиле,
В сухой и голубой ночи,
Вы незнакомкою забыли
Passeport, помаду и ключи…
Passeport, ключи, помаду rouge.
Что скажет ваш угрюмый муж,
Когда узнает, где Вы были,
Что Вы Limonoff посетили?
Звоните в дверь: «Ты где была?»
«Passeport в такси я забыла».
«Откуда ты в такси бежала?» —
«Ах, Limonoff я посещала!»

«Скандал! Такого старика!
Тварь! На колени падай ниц!
Отставив пару ягодиц.
И я побью тебя! Слегка…»

* * *

Н. М.

Я помню Парижа ликующий лай,
У Трокадеро песнопения,
И Башни Эффеля, иди выбирай
Ты угол кромешного зрения.

Матросы, туристы, продажа воды,
Улыбки, по ветру летающие
Мы были тогда веселы, молоды,
И будущего алкающие

И вот это будущее пришло…
Зачем мы его вызывали?
И снегом мне голову залило,
А Вас в крематорий забрали…

Кастелло Сент-Анджело в Риме

(воспоминания)

Здесь полз по крыше Казанова,
Была она тогда свинцова,
Здесь из тюрьмы он убегал,
Свинец горячий обжигал
Любовника уже больного
Бежал из замка Казанова?..
Нет, Бенвенуто здесь сползал!
Конечно, Боже мой, Челлини!
То он из замка убежал
Под струнный цокот мандолиний…
Гудел тысячелетний Рим,
Вино открыли по тавернам…
Приятно предаваться сквернам
Нам, Бенвенутам молодым…

Их символизм заметил хоть я!
Стоят внизу там, далеко,
Бабушка — чёрные лохмотья,
И девка — белые трико…
Два параллельных, что ли, мира?
Один в другой не заходя…
Старухе — холодно и сыро.
А девка — выпятив грудя —
Гудит жарой младого тела,
Кипящий выделяет пар
Старуха чёрное надела,
И в крематорий едет стар…

Вид из окна

А девка двигается к парню,
Который ждёт её урча,
К нему, к нему, скорей на псарню,
Чтоб быть любимой хохоча…

Философ синего рассвета,
Поставлен я, как педагог,
Глядеть на их несходство это,
Двух поколений… и эпох.

Фея племени dog

— Сотнями пламенных языков лижет раны она,
И нас исцеляет её слюна!
— Она нам даёт повыть на луну,
Когда выходит луна!
— Она исцеляет собачью спину,
Когда спина ранена!
— И если ты спишь на морозе, в ночь,
И не уследил, подмёрз,
Она приходит тебе помочь,
Вылизывает твой ворс!
— Сама она не собака, она
И не выглядит как луна.

Она как волчица в двадцать локтей
И не любит она людей!
— На шее её черепа детей,
Цветы растут из ушей!
— Орхидеи свисают ей на зрачки,
Лилии на груди!
— В шерсти её поют сверчки,
Lundi, mardi, mecredi…
— В красных её глазах — Love,
Она — фея племени «Dog».
— Нас ласкает, когти свои убрав,
Она, может, собачий бог!

* * *

В газонах, лишаями, снег
Лежит с утра. И страшно скучно
Средь металлических телег,
Несущихся куда-то кучно…

Зачем цивилизаций гроздь
Созрела до такого Ада?
И первый выкованный гвоздь
Привёл нас всех, куда не надо…

Москва, большая, холодна,
Скопление бараков длинных,
Завоевателей пустынных
Не привлекала, нет, она

Буонапарт сюда пришёл,
Чтоб в Индию потом спуститься
А неприятельский монгол
Мог в самом деле заблудиться

Степь в это место привела…
Снега, тоска, и только боги
Глядят из каждого угла,
Как многоножки многоноги…

Думаю о девках

Я думаю о девках и хожу
Во всю длину ночной моей квартиры,
Как я с азартом девке засажу…
И здравствуйте, о знойные Каиры!
И здравствуйте, горячие Багдады,
Что обещают сдвоенные зады!..

Я думаю о девках молодых,
Бока угрюмых кобылиц седлаю,
Хожу, ночную пыль собой пугаю,
Умело, с ходу взнуздываю их,
Себя в их жаркий horror погружаю…

Что лучше девки в жизни может быть?
Нет, ничего с ней, нежной, не сравнится,
С горячей с ней, закрытою… Открыть!
Спеши! Спешу моллюском насладиться…

О мякоть! О, живот! О, два плода!
В моих руках она поёт и стонет…
«Иди оттуда! И беги сюда!»
Сейчас себя передо мной уронит…

И вся дрожит, и вся, как карусель,
Хмель головы, летаю вверх ногами,
Переплетён я осьминогом с вами,
Как палуба вздымается постель…

Я думаю о девках «Как плохи!
Ужасны! Отрицательны! Неверны!»
В крови по локоть две твоих руки…
Отверстия доступные для скверны…

Я думаю о девках… Ночь. Проспект…
Внизу одна из них в луне шагает,
Я крикну ей: «Сюда иди, объект!
Тебя поэт здесь, наверху, желает!»

СССР — наш Древний Рим (2014)

Агрессивные и злые

Выйдя на свободу из лагеря летом 2003-го, я обнаружил, что на меня набросились (как подлинная стихия — как вода или огонь) стихи.

Я не пишу моих стихотворений. Это они мною пишут, подчинив своей воле, агрессивные и злые.

И делают это упрямо и настойчиво. «СССР — наш Древний Рим» — уже шестой по счёту сборник стихотворений после выхода на свободу.

В нём — тревоги, воспоминания, фантазии, исторические размышления и реминисценции. Стихотворная стихия бросает меня куда хочет и во времени, и в пространстве.

СССР, Европа, Византия, средневековая Германия, Сирия, Париж, Порт-о-Прэнс (Гаити), Британия, Петербург, Древняя Иудея, Китай, Ближний Восток, Молдавия, Нью-Йорк, Самарканд, Италия, город Энгельс Саратовской области, Украина, Кронштадт, деревня в Ульяновской области, Гималаи, Алтай, а то и вовсе Бездна Хаоса, где носятся «как яйца твёрдые, планеты»…

Стихотворная стихия заставляет меня разговаривать с мёртвыми так же просто, как с живыми.

В результате эта книга, мой интерактивный сон, моё видение, мой кошмар, получилась ещё и эмоциональным портретом меня, каким я оказался в 2012 и 2013 годах.

Сейчас я уже другой.

Эдуард Лимонов

СССР — наш Древний Рим

СССР — наш Древний Рим!
Над нами нависает хмуро,
Его тверда мускулатура.
И мавзолей — неистребим!
Его зловещи зиггураты,
Его властители усаты,
И трубки дым неумолим,
СССР — наш Древний Рим!

Патриции, диктатор, плебс…
Чьи триумфаторы могучи,
Чей Jupiter грозит из тучи
О, как бы он бы к нам не слез!
Помпей, и Берия, и Сулла
И Сталин Троцкого прогнал
В изгнание — как ветром сдуло!
И Троцкий в Мексике пропал…
Мы к Гитлеру в Берлин входили,
Как в Карфаген, разя слонов,
Поджилки им мечом рубили,
Насилуя германских вдов…

СССР — наш Древний Рим,
Плебеи с ружьями в шинелях,
Озлясь, историю творим,
Нашлёпки снежные на елях…

Германию схватив за грудь,
Свалила на ковёр Россия
И перья тряс из Одиссия
Скуластенький какой-нибудь,

Монгол с задумчивым блином
Лица из жёлтой терракоты,
Мы все римляне, и сойоты
Нас станут воспевать потом…

Где Петербурга желтизна
И крыш пруссаческая зелень
Любезна Бисмарку она,
И Фриц с Россией неразделен…

Валентине Матвиенко

Женщины с мужскими голосами,
Крупные, бокастые премьеры
С крашенными густо волосами,
Наглы и грубы как офицеры.

Утюги, тяжёлые бабищи,
Сходные по силе с битюгами.
Нет у них ножей за голенищем
Но обезображены усами…
Ходят, как тяжёлые коровы,
Прочности паркетов проверяют.
Да, они, конечно, нездоровы…
Мышцами, однако впечатляют…

* * *

Бандитский лагерь низкорослый
Ежи седеющих голов,
Здесь каждый зэк стоит — подросток,
Здесь всякий молод, нездоров…

Печёт их солнце на рассвете,
И на закате их печёт,
Они все лёгкие, как дети,
Поскольку вечно на диэте —
Ни грамма жира не растёт…

Придут поспешно офицеры,
Их сосчитают, и уйдут.
Постны, хмуры и грязно-серы,
Они стоят, сирены ждут

Завоет скорбная сирена,
Рассыпятся бедняг ряды.
Их приняла иная смена —
Ну, если образно, замена:
«Ежов» сдал пост для «Ягоды»

* * *

Нет ничего… Бессмыслен щебет детский,
Родителей столовая возня,
Как взбунтовавшийся орешек грецкий,
Несётся шар земной, неся меня…

Ад ледяной, и жаркий Ад огня…
Как яйца твёрдые, планеты
Несутся, свои оси наклоня,
Сквозь и метеориты, и кометы…
Нет ничего — ни злобы, ни любви
И только мира жалкий подоконник,
Где как цветок стою я, жизнь прерви!
Ты, случай! И себе не назови!
Мгновенно так,
как взмахом сабли, конник!

2012-й

Две тыщи двенадцатый! Ну, выходи!
Сейчас посчитаем с тобою,
Кого мы пригрели на тёплой груди,
Какому зловещему строю,
Мы не преградили змеиный их путь.
Сейчас мы врагов посчитаем!
И тех, что друзьями нам лезли на грудь,
Но Каины стали, узнаем!
Две тыщи двенадцатый, потен и зол
Он лезет в дверную щёлку.
Найдётся на нас аккуратный Мавзол,
Без внутренностей на полку,
Истории свалит, лежали чтоб мы
Один,— Эдуард Великий,
В гробу лакированном из хохломы
Иль купленным в шведском их Ikey
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Здесь небо неяркое, холоден свод,
Невест не спеша выбирают —
Не скифы, но финны, угрюмый народ,
Хоть «русским» себя называют.
Отсутствует тот же у них хромосом,
Что у могикан с ирокезами.
Напившийся водки опасным бесом
С гранатой бежит и обрезами.

Две тыщи двенадцатый, нас рассчитай
На мертвых и на живых!
Одних съевропей, а других окитай!
И плюх, и бум-бум, и колых…

* * *

Итак, мой друг, мы терпим крах,
В кромешном утреннем тумане
Как девочка, кричащая в горах
То «тётя Надя!» то «тётя Аня!»

Как девочка, отставшая от группы,
Ей со скалы видны бараньи трупы,
Ей страшно так!
Остаться черепом в предгориях Алуппы,
А над тобой — зловещий Аю-Даг…

То тётю Аню окликают,
То тётю Надю назовёт.
Весной здесь кости собирают
Туристов, выпавших в пролёт.

Ущелья дно здесь каменисто,
Покато, но искривлено.
«Ущельем мёртвого туриста»
Народом прозвано оно…

И мы, мой друг, как та девчонка,
Блуждаем, бегаем, зовём.
А снегу много, льда лишь плёнка
И за туманом ждёт фантом…

* * *

Я не владелец ничего,
Я лишь отец мальца и крошки.
Фифи приходит, выгнув ножки,
Партнёрша тела моего.
Я — нож для её круглой ложки,
Я — лунки её злобный кий,

Я узкоусый хан Батый,
Вспоровший внутренности кошки…

Анатомия героя

Ужасный череп шишковатый,
Такой израненный и злой
Как будто страшные солдаты
В футбол играли головой.

Нога отвратна — до колена,
Осколки, оцарапав всю,
Ей перебили жилы, вены…
Как карта острова Хонсю,

Ты смотришься, нога героя…
Зубов отсутствует штук шесть
(Но нету, Боже, геморроя,
И член серьёзный ещё есть!)

Но, перейдём к груди. В ней астма.
Приходит, впрочем, не всегда…
Вам, в общем, стало уже ясно
Что чуть коптит моя звезда…

Однако мозг мой не натружен,
Четыре сотрясенья пусть.
Ещё я дважды был контужен,
Однако прочь пошла ты, грусть!

Придёт вот девка молодая
И всеми этими… изъян
Дразня, прельщая и пугая,
Восторжествую, словно хан…

* * *

Мир приключений узкоглазых,
Стоящий к Западу спиной,
Монгол с таинственной чалмой,
В лазурном небе водолазы,

В скафандрах, с шлангами петлёй,
Проносятся, как злые духи,
Как бесы мчатся над землёй,
Страшны, смешны, и многоухи…
Бездонный Хаос населён
Метаном, скалами, огнями,
Планетами иных времён
И молодыми валунами…

Европа спит

Европа спит и чмокает во сне,
Ей в плоть сухую врезалась пижама,
Европа спит, немолодая дама,
Очки на стуле, предки на стене…
Из орд германских, франков, визигот.
Из англов, саксов, крови с алкоголем,
Был создан твой ублюдочный народ
Насильственно держащий под контролем
Всю сушу, а ещё пространство вод…
Растения политы. Пол метён,
Ни пятнышка на потолке от мухи.
И шелест, алых, с свастикой знамён
Не потревожит сон сухой старухи…
Забыла, как была она пьяна,
С нацистами весёлая, лежала…
(Эсэсовцев не помнишь имена?
Не помнишь, для них ноги раздвигала?)
Лишь помнит, что «Капут!» она кричала,
Когда была проиграна война…
Европа спит, но турки в чайхане
Сговаривались тихо до рассвета,
С арабами участвовать в войне,
Джихад в Берлине завершить до лета…
Над белою Европою луна,
Как символ бед и атрибут сражений,

Аукнется ливийская война,
Откликнется сирийская война,
И турки и арабы до пьяна
Читают прейскурант вооружений…
Европа, сука старая, сопит,
На ухо съехал чепчик протестантский,
К утру придёт партнёр американский
И на войну с Ираном пригласит…

Они

Хмуро было в Париже,
Желтел по садам песок,
С женщиной шёл я рыжей
В самом начале, ad hoc…

Птицы вечерние пели,
Нервно звучали, вразброд.
Было всё это в апреле,
«Рыжая, стой! Дай рот!»

Вонью несло помады,
Пудрою, плюс алкоголь,
Были мы жизни рады,
Что как зубная боль…

Помню, у Пантеона
Я ей спустил чулок,
Гладил рукою лоно,
Молод и одинок…

Птицы уже молчали,
Вне фонарей, в тени,
Долго друг друга мяли
Я, и она, они…

Нет, не цвели каштаны…
Или уже цвели?
Зубов твоих, о капканы!
Глаз твоих, о нули!

* * *

Март ледяной. Знамён суровых шелест,
Диктатора продолговатый гроб.
Его Асгарты ожидает прелесть,
Где рядом Один бы уселся чтоб…

Март ледяной. Их бог его сажает…
И Сталину смеётся сквозь усы,
Кумысу козьего доверху наливает,
Свинины отрезаются кусищи и кусы…

Март ледяной. Поверхности сияют
Небес кубы. Пространства океан
Друг к другу головы согласно наклоняют.
Их Один бог. И Сталин наш тиран.

Валькирии с огромными глазами
Стоят не шелохнувшись за дедьми,
И трубки возбуждающий дымок
Двоих окутал, там где только мог…

Двадцатый век

Я там жил и копошился
Маленьким червём,
Продвигался и учился,
Мокнул под дождём
Отупев от свежей булки
С русским молоком,
Ковыляя в переулке,
В школу шёл, как гном.
И немытые воняли
В нос учителя,
И планеты по спирали
Двигались, юля.
Умирал товарищ Сталин,
Готвальд умирал,
И Морис Терез притален
В клубе выступал.

Имре Надь чудил с друзьями,
Венгрия бурлит,
В танках, двигаясь рядами,
Русский победит…
Но растительные силы
Протыкали снег,
В школе нудные зубрилы —
Шёл двадцатый век…

Пиратка

Живописно на реях распяты
Королеве подарком — пираты,
В Темзу входит блистательный флот,
Мертвечиной, однако, несёт…

Парусина воняет пиратами
И раздутыми и ноздреватыми,
Им глаза злобно выел туман,
И висит среди них Марианн.

Зуб сверкает её золотой,
Была чудною девкой с косой,
Родилась на лугах Ийоркшира
Ишь, воняет головкою сыра!

Платье чёрное, был абордаж,
Не починишь уже, не продашь,
Эх пиратка, пиратка, пиратка,
Ты попалась как куропатка.

Королевскому флоту в штаны,
Где все лучшие люди страны…
Гоу-ой, Гоу-ой!
Что они сотворили с тобой…

Окровавлена белая ножка
И раздавлена ты, как картошка…
Гоу-ой, Гоу-ой!
Королева с подзорной трубой…

* * *

Садятся сугробы…
И в грязь превратились чащобы…
Ты хочешь, мы чтобы?
Ясны, молоды, твердолобы…

Помчались бы смелые
С новыми куртками, блузками
В кабриолете?
С вином и закусками?
В ярком, шуршащем пакете?

Ты хочешь насилия
Над молодою травой?
Ты хочешь консилиум
Звёзд и луны над собой?

Ты хочешь меня обнимать
Молодыми коленками?
И шумно от счастья дышать
Твоих лёгких, ты стенками?

Холодными и молодыми коленками?
И лёгких не только,
Но и дыры твоей стенками?
Изволь-ка…
Я не трепещу над клиентками…

* * *

Твой гладкий бок аквамаринов.
О, добродушная волна!
Как ты мягка, как ты нежна!
Лишь лёгкий насморк от бензинов,
Лишь кислый запах от вина…
Другое дело шторм погоды —
Сквозь дыры в чёрных небесах
На нас, озябших, льются воды,
Хлябь на рубашках, и штанах…
И лодки, видишь, во дворах…

И страшен, вовсе не резинов,
Бросается девятый вал
На строй ларьков и магазинов,
Что человек напластовал
Вблизи у Понта, что Эвксинов…
Удар, ещё удар — и Ад!
И молнии вонзились в крыши,
Давно уже сбежали мыши,
И ускользнул ползучий гад,
Уже предупреждённый свыше…
А человек спешит с платком,
Замотанным на шее белой,
И, может быть, идёт с мешком,
Он с этим воем не знаком
И с этой жуткой децибелой
Однако же, когда мягки,
Тебя качают волны тихо,
Мы забываем, мужики,
Почём фунтыморского лиха.

Пасхальное

Пасхальная погода… Дождь идёт,
Простые радости… Яичко золотое,
И курицы хрустящий переплёт,
И мясо её, нежное такое!

Не утка по-пекински, что тверда!
Но курицы мясистость православной!
(Свинины богомерзкая еда
Отдельно, на тарелке самой главной)

Вставай, Христианин, разговейся, сын!
И напряжёнными очами
Гляди, заворожённый гражданин,
Вверх, где Господь витает вверх ногами!

* * *

Линкор «Миссисипи» не спрячешь в автобус,
Линкор «Миссисипи» не вложишь в карман,
Такому линкору положен не глобус,
Планета, вода, океан, капитан…

Линкор «Миссисипи» — серьёзное дело,
Там каждая пушка стоит как скала,
Оттуда железо летело, свистело,
Америка страны линкором брала…

Линкор «Миссисипи» с япошками дрался,
Летало железо, раскалено,
Одной своей пушкой внезапно взорвался,
Сто сорок матросов поражено…

Америка странами повелевала,
И на Филиппинах дрожали листы,
Потом переваривала, лежала,
Как самка Дракона,— Америка, ты!

Линкор «Миссисипи» мне ночью приснился,
И сонно нащупав рукою тетрадь,
Линкору я чувственно подчинился —
Вот эти стихи ему начал слагать…

Сказка

Меланхоличные дороги
И флегматичные поля
Стоят там в блохах козероги,
Крутыми бёдрами юля.
Дракон больной, в хвощей болоте
Лежит, разбухший как рюкзак,
Кащей, слугой при Дон-Кихоте,
И спит в хлеву Иван-дурак.
Царевна с опиумным маком
Опасно углубилась в лес,
А вслед за ней, покрытый лаком
Вампира чёрный мерседес.

Опасен аленький цветочек,
Наркобарона душит страсть
И, к ране приложив платочек,
Она готовится упасть!
Иисус Христос в скупой Гааге
Сидит в кубышке под замком,
И слышен голос Леди Гаги
Царевна, полная отваги,
Легла с Иваном-дураком…

* * *

И вот в апреле стало сухо,
О, воздух тёплый-то какой!
В Москве История-старуха
Бредёт, морщиниста, с клюкой.
На Лобном месте — здесь казнили,
Пал на Болотной Пугачёв.
Смотреть на казнь его ходили
(Вот вас куда привёл, глупцов,
Ваш загорелый плут, Немцов!)
Стал на пригорке храм пузатый,
Бетонный брюхом, тучный поп.
Лужков, и Ельцин бесноватый.
Его воздвигли, нынче чтоб,
В нем Pussy Riot выступали
В зеленых, розовых чулках,
Начальство чтобы проклинали
В своих девических стихах.
Теперь томятся за решёткой,
Зато и всей стране слышны.
Но, разберёмся, разве кротко
Храм выстроил святой с бородкой?
Нет, правильные пацаны,
Читай — бандиты всей страны…
Ведь с них же дань тогда собрали
Лужков и Ельцин похмельной

«Что сеяли, то и пожали!» —
Смеётся бабушка с клюкой…
Идёт История-старуха,
И шамкая, и хохоча,
Вот прислонила бабка ухо
Вдруг к мавзолею Ильича,
И слушает его довольно,
И вновь склоняясь на клюку,
Спешит старуха добровольно
Через Москву на всём скаку.

* * *

Армии много ели,
Армии мясо варили,
И у костров сидели,
Вина гекталитры пили.

Армии штык точили,
Армии саблями взмахивали,
Армии девок любили,
И без стыда оттрахивали.

Девки плодоносили,
Но от кого, не знали,
Так как отцов убили,
То сиротами стали.

Чада у девок утробные.
Плачут о них места лобные,
Этих детишек прижитых,
Что от солдат убитых…

* * *

О Питера клоповник старый,
Фонтанки мокрой хлипкий чмок,
Волны то всплески, то удары,
И Зимнего зелёный бок…

И рыбного дождя рябого
Удары с ветром по зонту
И тень от шпиля золотого,
По Петропавловке, в поту…

* * *

Дай мне твою молодёжную руку!
Я — динозавром, а ты — мотылёк,
Все это глупости, дочка Фейсбука,
Я от тебя не настолько далёк.

Я человек — исчезающей расы,
Спорить не стану. Средь новых людей,
Все израсходовав боеприпасы,
Я задержался, потомок вождей…

Вы — чистоплотные дети Фейсбука,
Ездите в Канны, сидите в кафэ,
Одолевает вас сытая скука,
Ну а мой батька ходил в галифэ,

С кантом, которого дети боялись
ОГПУ, после НКВД,
Мощным Бетховеном дни нам казались,
Тыщи «Титаников» гибли в воде.

По Маросейке и по Пироговке
Столько воздвигли красивых домов,
Вот я пошарю в тебе, в чертовке,
В поисках юных твоих миров.

Твой неприятель из Древнего Рима,
Буду тебя как добычу терзать
Неукротимо и неумолимо
НКВД тебя будет пытать…

Что же, красивая дочка Фейсбука,
Свежая, словно политый цветок!
Дай мне твою молодёжную руку
Я — динозавром, а ты — мотылёк…

* * *

Недавно, в две тыщи шестом,
Ты ехал счастливым отцом
С семьёй, в глубине кадиллака,
А ныне один, как собака.

Недавно, всего лишь шесть лет
Писал ты, и муж, и поэт
Балладу о счастье и доме,
Вот спишь на соломе, в Содоме…

* * *

По миру скушному бродили,
И мир нам открывался, кос,
Остатки мумий находили,
С клоками выцветших волос…

В музеях пыльных трепетали
Пред блюдами голландских рыб…
Но времени не понимали
Среди соборов мшистых глыб…

Как исторические боги,
Разрытые из недр скорей,
Надменны и единороги,
Мы походили на чертей…

Колониальные товары

Ну что ж, старик! — дождливым днём,
А мы хоть ветрены, но стары,
Давай с тобой, старик, вздохнём,
Припомнив надпись под слоном:
«Колониальные товары»
На старой улице, в подвал
Вели ужасные ступени,
И открывалась дверь в пенал,
Где Индия и где Непал,
Где осьминогом танцевал
Бог Шива в птичьем опереньи.

Там продавали ром, табак,
И жёлтый виски продавали,
Коробки с кофе открывали,
И он благоухал, о как!
Ты помнишь, мальчик мой, матрос,
Туда зашёл походкой смелой,
И дверь пружинами гудела,
Поскольку был силён, барбос!
Через витрину ты глядел,
Как он купил бутылку рома,
(Во рту табачная оскома).
Матрос был пьян, матрос был смел…
Потом в тюрьме, тюрьмы на дне
Ты вспоминал не раз их чары
И видел на тюрьмы стене,
Раджу на стареньком слоне,
Верните же, верните мне —
«Колониальные товары»…

* * *

Ну вот и состоялась порка!
Уже погасли фонари
И ваших трусиков восьмёрка
Висит на ручке у двери.

Эдмонд Дантес с маркиз де Садом
Любуются сейчас вдвоём
Твоим роскошным юным задом,
Что раскраснелся под ремнём!

Жюльетта, ты в шестом часу!
Отверстий выточенных формы,
И кавалеры колбасу
Суют в тебя весьма проворно…

И каждый этот их прибор
Нам жеребца напоминает,
Когда он стонет и страдает,
Кобылу мощно пригибает
И ударяет о забор…

* * *

Всю ночь проспект-то не молчит!
Но пролетают молодые
Автомобили боевые,
И каждый крыльями стучит!

Железо острое несётся —
«Сейчас я в порошок сотру
Дороги жёлтую кору
Устрою чёрную дыру…
Никто, пожалуй, не спасётся!»

Ночной-то город мрачноват,
А вот куда идёт, скажите,
Отряд нахмуренных солдат?
Ужели в сонность общежитий?

* * *

Под утро мне снятся советские песни
И мама в советском, несложном пальто
Ну мама, воскресни, воскресни, воскресни!..
Я буду примерным сыночком за то…

Я буду ходить в ненавистную школу,
Давиться яишницей, меньше читать,
Не стану в ботинках по мытому полу,
И может быть буду очки надевать…

Там печка горит, там стоят табуреты,
На кухне соседей толпятся столы,
Отец мой пришёл, как горят эполеты!
Погоны от Сталина, яркие, злы…

Повсюду потом, в болевых заграницах
Я буду погоны отца вспоминать,
И видеть во сне, как пришёл заступиться,
Обидчиков сына пришёл покарать.

А мама, а мама моя молодая!
Мой эльф, моя мама, принцесса татар!
Ты мне никогда не приснилась седая,
И даже сейчас, когда я уже стар…

* * *

Древнееврейская вода
И лёгкий запах парусины.
Древнееврейские раввины,
С котомками туда-сюда,

И храм, которого портал,
Квадратный, каменный и мрачный,
Раскинулся на весь квартал,
Как ассириец в паре фрачной.

Злой бороды резной оскал,
Кинжала бронзового отсвет,
Евреев пленных он согнал
На вавилонских реках постных…

И плакал загнанный народ…
А между тем, всегда желанны,
Еврейки каждый год приплод
Им приносили постоянны…

* * *

Гвозди уж дождь забивает,
Осень пришла — портниха,
Завтра похолодает,
Станет спокойно, и тихо.

Только не надо снега,
Рано ещё для льдинок,
— Ольга, ты любишь Олега?
Ольга грызёт ботинок…

Дом сумасшедших это,
Кончилось бабье лето…

* * *

Советская еда родная,
Ломоть, что срезан с каравая,
Котлеты, борщ, сырой компот
И водки крепкий переплёт…

Объединив ингредиенты,
Приклеив, присоединив
Завода крепкие моменты,
И Серп и Молот посолив,
Был я и молод и счастлив…
Сейчас я дую на ладони,
Мои колени вдруг остры,
Как кракелюры на иконе,
Морщины резкие стары…
Мне холодно. Мне спать тревожно.
Куда идти? Уже пришёл…
Мне жизнь мою ножом сапожным
Семидесятый год вспорол…

* * *

Во мраке тюрем погребальных,
Средь лиц печальных и нахальных
Я процветал, и цепенел,
Судьбу переносить умел…

Мои глаза сияли остро,
Я был отдельный, спорный остров,
Как будто я ходил в чалме —
Так я сидел средь них в тюрьме!

Простые брючки

Ф.

Простые брючки на персоне.
Весёлый, оттопырен зад.
Не Вас ли, сучка, на иконе
Я видел много лет назад?
О как же Вы преобразились!
Развилась грудь и строен стан!
Еврейка юная, влюбились
В героя зарубежных стран…

Какие Вы прошли бордели,
И кто Вас сзади обожал?
На чьих коленях Вы сидели?
Не знаю, и никто не знал…
Простые брючки с каблуками
И цокот каблучков-копыт,
Бесовка, я связался с Вами,
А всё мой волчий аппетит…
«Вдовы Клико» Ваш темперамент,
Подобен льду шампанских пен,
И загорится мой пергамент
От наших непристойных сцен…
Простые брючки… это ж надо!..
Однако не встречал ещё
Круглей и аппетитней зад,
И внутренностей — суп-харчо…

* * *

Энциклопедии прошедших моряков,
Проплавывавших над морской трясиной
Вы удивляете детальностью крысиной,
При свете ламп, вас чтущих чудаков…

Вблизи достопочтенный Бенарес
Оказывается страшным Варанаси,
И обитающийся в Ганге бес
Плывёт, сквозь океаны, восвояси…

А вот в Антверпен Рубенса нагой
Из Индии чужой спешит Даная
С тяжёлой нидерландскою спиной,
В Антверпене Анверс предполагая…

Селёдка-смерть

Там высоко подпрыгивают звери,
Парит дракон над лесополосой,
Вот там, у Лукоморья суеверий,
Стояла смерть с чешуйчатой косой…

Русалка рыбная с стеклянными глазами,
Она силком скакнёт к тебе на грудь,
Чтобы селёдочными телесами
Тебя осилить, милый, как-нибудь…
Её икра тебя в себя заглотит,
Ты станешь жалок, мягок, форм лишён,
Она тебя укусит, искомпотит,
Селёдка-смерть в один деми-сезон…

* * *

Летняя жара.
Муха жужжит с утра,
И радиола играет уже,
На первом этаже…

Это — СССР,
— Это окра-ина,
Салтовка, например,
Неба голубизна…

Яблони и бузина,
Детских, прозрачных лет…
Вот тебе, вот тебе, на!
Видишь её ты, дед?

* * *

Я классический поэт,
Просыпаюсь я ночами,
И горячими руками
Свой записываю бред.
Где террасы Вавилона,
Зиггураты, злые львы,
Слуги вносят фараона,
Бог, как чучело Совы.
И, классическим поэтом,
Подорвавшимся в ночи,
Став мистическим предметом,
Я колеблюсь у свечи

Электрического тела.
Что же, лампочка-свеча?
Ты когда-нибудь глядела
В злые очи палача?
Ну а я видал их сотни
Копошащихся червями
Этих призраков Капотни,
Измельчённых под дождями…

* * *

Ясноглазые шлюхи,
С большими глазами-озёрами,
На верёвочках ухи,
Лежат, воспалясь, под старпёрами.

Им ты шепчешь на ушко:
Сейчас твою плоть продырявлю!
Своей мощною пушкой
Сломаю там всё, не поправлю!

Да-да-да, ты меня, чужестранец, насилуешь.
Ты меня истязаешь, меня заставляешь, не милуешь,
Я тебе подчиняюсь испуганно, я покорная,
Словно волку попавшая в зубы я козочка горная…

* * *

Девки вынули тонки ноги из тесных брюк,
Попы в юбках напоминают? От груш до брюкв…
Раздражают одним появлением скользких сись,
Бабье лето пришло, эй, Адамы, держись!
Вот, схватившись за поручень, боком входит она,
Обнажая чулок до конца откровенного дна.
Все античные боги, о как они были правы!
Нимфы бродят по улицам бледной Москвы.
Маргарином бы солнце, но только оливковым маслом!
Я бы всех их забрал, наслаждаясь отменным их мясом,

Я бы бил их, топтал, доказал, что я есть в самом деле…
А они бы визжали, они бы пыхтели…
Я любую из вас подыму до шкалы Магдалины,
Пусть несёте вы сумки, пакеты и даже корзины.
Я похабный старик? Нет, похожий на юного фавна,
Разорву вас, вакханки, я с вепрем мистическим равно.
Изначально два вида создал наш Создатель.
Вид был внутренний Ев, и Адама — он членобладатель.
Побеждённые Евы взяты были в плен, и веками
Их насиловал вид с ярко-красными черенками…

Восемнадцатый съезд

Всё изготовлено в Китае.
И полотенце, и парик,
И ваза, крупно завитая,
И только Мунка жёлтый «Крик»
Вопит норвежцем полуголым,
И Ницше, с круглой головой,
Ест экскременты прямо с полу,
Вылизывая за собой…
Поверхность жёлтого Китая,
Съезд восемнадцатый. Дракон
Парит, крылами задевая,
На Тянь-Ань-Мынь спустился он…
В Политбюро, оскалив зубы,
Сидит рептилий жёлтый ряд,
И ящеры, лизнувши губы,
Вслух о юане говорят.
Ну да, юань, когда планета
Со свистом спрыгнула с орбиты.
Европа есть? Европы нету.
Была Германия разбита…
Последний сгусток пасьёнарный
Был в сорок пятом умерщвлён,

И вот нас ждёт теперь бездарный
Китай, чешуйчатый Дракон…
Он, да, с Америкой сразится.
Избегнет всех стальных рогов,
Потом планетой насладится,
Мышей съест, кошек и жуков…
Русь, задремавшая в прохладе,
Закутавшись в своей Сибири,
Ты, вялая, чего же ради
Картошку ешь свою в мундире?
Иди! Вмешайся! Озверей!
Но, не желая осложнений,
Мечтая умереть скорей?
Заснула Русь без сновидений…

Карта Ближнего Востока

Вот результат сражений и коварства:
Их контуры прорезаны с мелка.
Раскроены на карте государства,
Как рукава и полы пиджака…
Там в Сирию Ливан подрезан с моря,
Израиль к Иордании пришит,
Ирак же, натерпевшись столько горя,
С Ираном разозлённым вдоль лежит.
Сошлись в братоубийственных границах!
Страна стране покоя не даёт,
Ирак с Кувейтом не соединится,
Пускай один народ внутри живёт…
Аравии Саудовской морщины,
Пустыни, как засохший твёрдо торт,
В одеждах развеваются мужчины…
Бен Ладенов стремительный проход!
Её по краю,— эмиратов кусы,
Дубай, Даби, Катар и Бахрейн,
Где служат палестинцы и индусы
И где вас ждёт расплавленный бассейн.

На тропик Рака, как шампур, надеты
Египет, Ливия, Алжир и Мавритания —
Страна, где лёгкие и тёмные поэты
Отправились с верблюдами в скитания.

* * *

Поджарые девки гуляют как бесы,
Их сопровождают, на них наклонившись, повесы
На башенных кранах работают злые таджики.
И из ресторанов баранины запах, аджики…

Нет, это не Русь, но Орда, но хазары.
Не скифы — славяне, но кажется, что янычары…
Заколят на завтрак они для себя Винни-Пуха
И это не смерть, это голода злая старуха…

На белой земле, где когда-то учил Ломоносов,
Везут на верблюдах сушеных в дыму абрикосов,
И органы власти, такие же, в чёрных халатах,
Как черти снуют, при дубинках, ножах и ухватах…

* * *

Пустые улицы. Трамваи.
Брусчатка выпуклых дорог.
Круглы там были караваи,
Которые наш город пёк…
Мы телефонов не знавали,
Стучали мы друг к другу в дверь
И дверь, представьте, открывали!
Не то что, как живут теперь…
Простые курточки. И кепки,
Причёски скромные «под бокс»,
Носы и рты крестьянской лепки,
Пластинки «танго» или «фокс».
Супы, борщи, всегда котлеты,
Пальто под крепкий нафталин,
И тараканы как кадеты —
Всё нынче вызывает сплин.

Я встал, Москва. И полвторого.
Где этот мир горелых каш?
Я в библиотеку шёл здорово,
Один, как голый карандаш…

* * *

Актрисы моей юности скончались,
Актрисы моей зрелости мертвы,
Качели их внезапно откачались,
Не топтаны лужайки их травы…

Их газовые платья ветром сдуты,
Их шляпы под забор занесены,
Их фото возбуждаются якуты,
Сняв из тюленя жирные штаны.

Их недопитой стынет «Кока-Кола»,
Найдёт флакон «Шанели номер пять»,
Их внучка, торопящаяся в школу,
И кошку, ну духами поливать…

* * *

Печален мир англо-саксонский,
Их церкви постны и темны,
Что храм голландский, что эстонский
Их храмы все закопчены.
Длинны их лица, носа складки,
Укладка губ, шиньён волос,
Всё с протестантом не в порядке —
Или он хром, или он кос…
Мир протестантов сух и пресен:
Картошка, сельдь, лиловый лук.
Нам только шнапс там интересен
Да Рубенс — автор жирных сук.
Вот на портрете, равнодушный,
В сутане, подбородков три,
Изображён нам Лютер скушный,
Их прародитель,— посмотри!

А впрочем, был там парень ловкий,
Маг, чародей, мошенник, чёрт,
Студенты, девки и чертовки
Сдавали Фаусту зачёт.
Вот на бочонке Аусбурга
Он вылетает, многобров
Друг девок, страстный чернокудро —
Рога, вихры… и без штанов…

* * *

Невиданные холода.
Автомобили с шлейфом пара,
Как прожитые мной года…
Как лермонтовская Тамара,
Его кавказская гряда.
Автомобили навсегда.
И самолёты без радара.
Изобретений жёсткий чих,
Пролёт строений жесткокрылых
Сменил наездников унылых
На лошадях своих простых.
Что если новый Тамерлан
К нам вздумает явиться в гости,
То танков рёберные кости
Сомнут татаров и славян…
Невиданные холода…
Давно забытые, скорее…
В те золотые времена,
Когда там древние евреи
К нам напрягали стремена?..
Я только рыцарь и поэт,
Я дервиш в ваточном халате,
Я маг, живущий на зарплате
У великана. Он эстет…
О Стоунхэндж моей души!
Сварились каменные слёзы!

Ты к предкам, парень, не спеши!
Стояли сильные морозы.
Была поверхность ледяной…
И воздух каменным глотался,
Так ты парнишкой и остался
Парящим над твоей страной.

Наташе Медведевой

Несчастная самоубийца
Не досмотрела жизни край
Забыв совет пифагорийца,
Число поглубже выбирай.
Ты умерла на сорок пятом,
Сорок четыре завалив,
Теперь на гранулы разъята
И трупом цельным не приплыв,
Ты грезишь в утреннем тумане
Под брюхом у проточных вод,
Ты приземлишься в океане,
Туда, где Сена отнесёт.
Поразмышляв, я подивился,
Что родилась ты на Сенной
(Париж на Сене приютился,
Где ты жила потом со мной…)
Так лейтмотивом стало сено,
Сухое месиво из трав,
И жизни грустная измена
Тебя на части разломав.
Куда же поструились ножки?
А пепел черепа, куда?
Ты помнишь, что ребёнка кошки
Мы приютили в те года…
Я утопил тогда беднягу,
И вот сквозь два десятка лет
Тебя развеял под корягу
Твоих товарищей квартет.

Тебя его постигла участь,
Котёнка звали Казимир —
Теперь усов его колючесть,
Ласкает череп твой из дыр…

* * *

Панки должны на скинов с ножами,
А те отбиваться бейсбольными битами,
А между увечными, между убитыми
Пусть бродят ангелы с волосами…

Должны бы германцы сражаться с узбеками,
Кровь должна течь там неслабыми реками,
Бледных японцев должны бы чечены
Ставить затылком под скалы и стены.

Вся эта грозная междуусобица
Как бы морозная плазма, сукровица…
Должна быть прелюдией к спуску Валькирии.
Знаете Вагнера Рихарда? Рихарда!
Или войною гражданскою в Сирии
Пахнуть должна эта чихарда…

Панки должны, сжимая ножи,
Юркие, пламенные, как миражи,
Вдруг появляться между солдатами
Глыбами каменными и ноздреватыми…

В общем должна совершаться история
От Джона Леннона до Пифагория…

Девка из Манчестера

Ко мне явилась девка из Манчестера,
Из этой Great из рыжей Британи
(Могла бы быть молочней и упитанней!),
Багаж за ней тащили негров шестеро…
В морозной плазме воздуха московского
Меня приняв за Вову Маяковского,
Она снимает белые чулки,
А негры удаляются легки.

Скажи, скажи мне девка из Манчестера,
Лиса твоя с пальто на кресло брошена,
Ты отчего в метель не запорошена,
И кто такие этих негров шестеро?
Не дьяволу ли служишь, рот помадою,
Признайся, кем ты послана, не адом ли?
«Нет,— девка говорит. — Трусы лови!
Служу я исключительно любви…»

* * *

Напитка остались лишь капли…
Года за спиной, словно цапли,
Стоят, силуэт к силуэту,
И семьдесят будет поэту…

Ты выпил священную сому,
Жизнь из белладонны и хмеля.
Что, чаша уходит к другому?!
Другого качает качеля?

Но ты ведь пьянел, был желанен,
Был зол, был как молния резок,
Живи ещё этот отрезок,
И будь как всегда окаянен!

* * *

Предметы, предметы, предметы…
Материи острой углы
Булыжники, трупы, кометы,
Летящие из-за скалы…

Материя свищет святая,
И дух отступает святой.
О Бездна моя молодая!
О Смерть, о блондинка с косой!

* * *

Загадка мира исчезает,
Гудит прибой Prosperite,
Прохожий маг идёт, вздыхает
В своём простуженном пальте.
Небес кусок аквамаринов,
А невский лёд невзрачно сер,
Кто виноват из вас, кретинов,
За смерть страны СССР?
Нева. Дворцы. Квартиры. Брусья.
Торцы окна. Решётки рам.
Из голубого приэльбрусья
Вы как газель пришли, мадам…
На городские мостовые,
И в парках бродите пока.
Британские городовые,
Как доберманы полевые,
Спасаются от ВЭЧЕКА…
Хранят в печах архимандриты
Горшки с начинкой гречных каш.
А грациозные сунниты?
В крови шиитов их moustache…

* * *

Сгниёт красавец в паре фрачной,
Останется лишь, хороша,
Ты — тела двигатель прозрачный,
Размером с спичечный,— душа.

Сотлеет девочка нагая,
От форм которой трепетал,
Останется нам кость сухая,
Воображаемый овал.

А вот душа, с великой злобой,
От этой девочки сбежав,
С волками взвоет по чащобам,
В глуши оврагов и дубрав…

Тушкованэ мясо

Свирепо открывать штыком,
Тушёнку жирную, простую —
А там говяжина с жирком!
О, я открыл, и я ликую!

Тушкованэ! Какой комфорт!
Какая благость! Жизнь какая!
Завидует мне мой эскорт,
Солдат пропащих, замирая.

Поёт говядина с вином,
Смыкаясь в близости чудесной,
К утру в атаку мы пойдём
Наевшись смеси столь воскресной!

Пронзит ли пуля? Не пронзит?
Молдова красно-золотая
В Бендерах солнечных стоит,
Где Карла шведского тень злая…

Бессмертие мне суждено.
О нет, не может быть иначе
Лежит страна как полотно,
Не Веронезе, так Карпачче…

* * *

По КНР носился первый снег,
Пляс Тянь-Ань-Мынь скрывалась в тьме молочной,
Ты шла со мною школьницей порочной,
Собравшись с взрослым мэном на ночлег
С ночной футболкой в красном рюкзачке.
Смешной пучок топорщится метёлкой,
Типичной китаянкой с чёрной чёлкой
С зацепкой и прорехой на чулке…
Среди велосипедов и телег,
И лошадей с монгольскими глазами
Мы шли ко мне в отель мой на ночлег,
И топтуны не расставались с нами.

Шпионка ты раскосая моя,
Распить тебя, как выпить чашку чая.
Со школьницей Великого Китая
Мы рассекали волны бытия…

* * *

Что женщина? Взволнованный сосуд!
Что ожидает столь нелёгкий труд
Нагромождения корявых поз,
Когда самец пыхтит как паровоз…

Что женщина? Распаренная грудь.
И месиво мясов каких-нибудь?
Что женщина? Печальный анекдот
Про в две горсти захваченный живот?

(Но женщина,— ещё печальный рот,
который друга пламенного ждёт…)
Нам женщина страну напоминает,
Что путешественник с горы обозревает…

Вообще-то женщина скорее многонога,
Гола, мягка, и нет, не недотрога —
Дотрога всею плотию своей,
Похуже, чем бывает у зверей.

Она, пожалуй, устрашит зверюгу.
Когда рычит, отставив тело к другу,
И волосы роняя на паркет…
О женщина! О жаркий новый свет!

В курфюрствах

А в этих курфюрствах
Дубравы, овраги, холмы,
В Бирхаллах шипящие Вурсты,
И в треуголках большие умы.
Подзорные трубы
С утра изучают ландшафт,
И жирные губы
Лакают на брудершафт.

Свежи бородавки,
И гол и подвижен кадык.
В дверях мясной лавки
Огромною тушей мясник.
От пива хмелён
И обличьем багров,
И Фрицы, и Гансы,
И каждый из здешних немцов.
Герр доктор гуляет
Во влажном лесу
И держит фиалки,
Приблизив опасно к носу,
Красавица Хельга
Печёт поутру пирожки,
Труба испускает
Немецкого дыма кружки.
И вкусно, и сытно,
И старая площадь пуста,
И лишнего нету
На тротуаре листа.
Булыжники. Бочки,
Большие носы и очки,
И барышень нежных
Так розовы мочки,
И в крупную вязку носки.
Уютные домики
В рамах стоят из плюща,
И бегают дети немецкие,
Тихо пища.
И, кланяясь Богу,
Но в меру себя осеняя крестом,
Шли бюргеры в церковь,
Чтоб пива напиться потом.
Был немец в курфюрствах
Здоров, и сметлив, и понятен.
Вот немец в империи
Был нам всегда неприятен…

* * *

Зажглись рекламы дружно и зловеще
В витринах, не живы и не мертвы.
На суд людской вы выставлены, вещи,—
Костюмы, юбки, чучело совы…

Неоны знойно вещи разогрели,
Они дымятся, скоро и пожар.
Однако вы запомнить их успели,
Чтобы купить бы юбки, туфель пар,

И чучело совы с собой возьмёте,
Бесплатно, как бы бонус, как бы приз,
Зачем же говорить о злом расчёте?
Пойдите и купите вещи, please!

Зажглись рекламы, город зеленеет,
Краснеет и синеет, и дрожит,
Сетчатка глаза орлит, не совеет,
И в кассу заплатить клиент бежит!

* * *

Когда я буду как скелет,
Скелетом возвращусь обратно,
Ты обними меня, мой свет.
Ты игнорируй струпья, пятна
Червей, ползущих изо рта,
Ты мне скажи: день добрый, милый!
Нет, я совсем не занята,
Готова говорить с могилой.
И я скажу тебе, ну, Фиф,
Ну ты даёшь, ты даже выше!
Всех ожиданиев моиф,
Ну ты даёшь, вы, черви, кыш, и…
Я обниму тебя, мой друг,
Скажу: «Вот женщина святая!»
К тебе явился я, супруг.
Из гроба, словно из трамвая,

Поскольку мертвецам — почёт,
Поскольку им надгробья ставят,
Ты поцелуй меня в мой рот,
И черви пыл свой поубавят!

* * *

Никого жалеть не надо…
Выпил парень чашку яда?
Героин его кусил?
Ну и что, он тоже жил!

Всё в владениях подлунных
Под зудящий грохот струнных
Возвышает, веселит.
Вот летит метеорит,

Прожигая атмосферу.
За царя, страну и веру
Приливаются моря,
Мокробрюхо говоря.

В темноте плывут моллюски
Через Берингов пролив.
Жирны в крыльях, в попе — узки,
Груди щупальцем прикрыв.

Алеуты смотрят хмуро
Звёзды капают во льды,
Сатанинская фигура,
Без усов и бороды

Трусит курсом безучастным,
Полюс Северный сломав,
Путь его пунктиром красным
Беспокоит сон держав…

Это Каин встал из гроба.
И бредёт сквозь тундры к нам
Сатанинская особа
Ужас древний городам…

На смерть птички Максима в Америке

Погибла маленькая птичка,
Ребёнок крошечных годов,
Как рот раскрывшая синичка,
Промёрзшая средь холодов.

Жлобы заморские, рыгая,
Её забили на лету,
А ты, страна моя больная,
Что ж ты продала сироту?

* * *

Жестокий семьдесят шестой,
Нью-Йорк суровый и простой.
Стояла смерть за мной с косой.
От льда трещали перевалы.
И я, взобравшийся на скалы,
Над Мэдисон вверху парил,
Я Демоном в Winslow жил.

Куски яишницы подлунной
И увертюры мощной струнной,
К Венере всходит Гондурас,
И демоны морочат нас.

Меркурий, Марс водой залиты,
В садовых лужах сателлиты,
Вином и сыростью несёт
И лишь чума тебя спасёт…

* * *

Все эти бабушки, все эти дети
Ездили ранее в твёрдой карете.
Их сотрясало, их так бросало!
Но путешествие всех развлекало.
Стали бывало. Сойдут по ступеням
В глубь ресторации, к Фролам и Феням.
Их, улыбаясь, встречал ресторатор,
Немец побритый иль грек Пантократор.

Моцарт катался во всю по Европе,
Музыку слышал в каретном притопе.
То из Парижа, то в Вену, то в Прагу!
Моцарт весёлый, похожий на шпагу.
Фройляйн и фрау сквозь шторы глядели,
От знаменитого Моцарта рдели.
Театры пылали в багровом закате,
Через Дунай был паром на канате.
Лошади, женщины, дети, собаки
И у трактиров весёлые драки.
Воздух — навозом, вином и камином,
А если лето, то пах и жасмином…

Заболевшему старцу

Ты не охотишься, старик?
Твой пёс слинял, обмяк.
Как у порога половик,
Лежит он просто так.
Твой лес тебя уж позабыл,
В животных умер страх.
К твоей избушке подходил,
Кому не лень впотьмах.
Бродячий волк, и лось лихой,
И даже лез медведь,
Едва ты слабою рукой
Сумел дверь запереть.
Смерть также ходит где-то тут,
Животная она,
Идёт старик к тебе капут,
Объявлена война…
Бактерии волшебных рас,
Свирепы и сильны.
Впотьмах набросились на Вас,
Как слуги Сатаны.

Твой пёс и ты — обречены,
Как всякий, кто живой.
Бактерии со всей страны
Расправятся с тобой.
Ни женской ручки кипяток,
Ни болтовня газет,
Ни внука щёчки холодок,
Не остановят, нет.
Военного набега их…
Но ты их план сломай,
Бактерий победи лихих,
Жить дальше продолжай!

* * *

Тунисов и Алжиров
Прогорклые масла,
И катер пассажиров,
И шлюпка в два весла.
Шиповник цвёл как розы,
И ветром в нос шибал,
На палубе сквозь слёзы
Настиг девятый вал.
Сидела дама в шлюпке,
Повёрнута спиной,
В своей шотландской юбке,
И глаз голубизной
Взяла и окатила
Матроса-пацана,
Она его любила,
Всю ночь была пьяна.
Утёсы Гибралтара,
И цокот мандолин,
Она его гитара,
А он как сукин сын.

Ногами в парусине
Он даме помогал,
Втыкался в пах мужчине
Лица её овал.

* * *

На Гаити, в Порт-о-Прэнсе,
Негры жирные гуляют,
Сладковатый трупный запах
Вкруг себя распространяют.

Негры в розовых рубашках,
Негры в сюртуках и шляпах,
На них, мамах или папах,
Дети-негры повисают.

Зноен там песок у моря,
И под ветром пальмы гнутся,
И своим делам обычным
Эти негры предаются…

Только к ночи исчезают,
Нету негров Порт-о-Прэнса,
Нет, в домах не обитают…
Но на кладбищах их много.

Эти негры — злые зомби,
Ну а мы с тобой, матросы,
Что идут, нажравшись рому,
И вдыхают папиросы…

1997, Самарканд

Слуги жёлтые Корана,
Нежно парясь в медресе,
Из халата и дивана
Воздвигали мы эссе.
Минареты из глазури,
Синих купола яиц

Задевают клочья бури,
Брови туркестанских лиц.
Здравствуй, солнце Самарканда,
Манихейства синий дом!
Нас российских хлопцев банда,
В Согдиану мы идём.
Рюкзаки, ножи, ботинки…
Приготовлены к судьбе,
Ксенофонта аскорбинки
Русских хлопцев на губе…

* * *

Затрёпанные карты эСэСэРа,
Протёртые по сгибам и краям…
Нас отделяет времени портьера
От всей этой прекрасности, мадам!

От всей этой могучести загробной,
Да что там Рим, да он совсем пигмей!
От этой государственности лобной,
От этих великанов и зверей!

* * *

Трескучая и снежная погода
Все в капюшонах головы народа,
И — женщин лягушачие трико,
О Родина! О Пушкин! О Клико!

Снег нежный, но прискорбно надоевший,
И ангел, до сих пор над нами певший,
Вдруг прекратились, и, как лазер, луч,
Пронзая небеса, рассёк, могуч!

Весна пришла? Нет, рыжей Афродиты
Вы не увидите на улицах Москвы.
Все мамонты, как динозавры, биты,
Лежат в снегах, безмолвные, увы…

* * *

Лиловый космос, угрожая,
Повсюду, липкий как желе,
Но, мегаваттами сияя,
Восходит солнце в феврале.

Бактерий писк, шуршанье клеток,
Приданье смысла, божий знак,
Средь похотливых малолеток,
И недорезанных собак…

* * *

Ф.

Похотливая женщина с бледным лицом
Возлежит на постели с мужчиной-отцом,
Её круп содрогается, корчится рот,
Её нервное тело — поёт…

Загоняют друг друга, и катится пот,
В круглый зад ударяет живот…
Похотливая женщина, лучший мой друг,
Мне нужна как спасательный круг…

Ведь без тела её торжествует тоска
(Коль у волка во рту ни куска,
То стоит на холме обездоленный зверь
И вопит от проблем и потерь…)

Обращаясь к холодной и бледной луне,
То же самое бьёт и по мне.
Твоя течка ударит мне в ноздри волной,
Потому и сражаюсь с тобой…

* * *

Менялись сезоны…
И прятались шапки в шкафы,
В окне зеленели газоны,
Когда выводились клопы…

И не домработницы Клавы,
Но граждане Белых Столбов
Все веселы, счастливы, бравы,
Пекли кипятками клопов…
Весна, отражённые лужи,
И девок румянец сырой
Кальсоны… халаты… Простужен
В шиздоме живущий герой.
На карту смотря полушарий,
Он пьёт ярко-красный кисель
И голосом пробует арий…
Апрель потому что, апрель!

Страшная сказка сыну

В отрогах Большого Хингана,
Ни свет, ни заря, ты отметь!
Простуженно, хрипло и рьяно
Ревёт, просыпаясь, медведь.
К Подкаменной чёрной Тунгуске
Подходит лихой силуэт,
Чьи бёдра железные узки —
Не шире военных торпед.
В конвульсиях, как генератор,
Как электростанция бьёт,
Его младший брат, экскаватор,
Его старший брат,— вертолёт.
Ему Франкенштейн — злой родитель.
Он родственник всех НЛО.
Он нежных растений губитель,
Он весь — воплощённое зло…
Ты что мне не веришь? Не веришь?..
Я вижу, он грузно идёт.
В тайге разбегаются звери
И в реках взрывается лёд,

Ты думаешь — сказка ночная?
Я вижу, я вижу его,
Железного сына Алтая,
Искусственное существо…

* * *

А когда зацветает жасмин
И когда отцветают каштаны
Вдруг грущу: а жива ли Жаклин?
Сколько лет пацану бедной Анны…

Ты ведь помнишь — пылал наш камин,
С жёлтым виски мерцали стаканы,
Ты была горяча, как горящий бензин,
Rue Roi de Savoy, тени нас, великаны
А потом шла война, и Балканы…

* * *

У меня арийский череп,
Мощный, сильный, шишковат,
Я смотрюсь как моложавый
Оберст, фюрер, и солдат…

Из Украïны свободной,
С Дона берегов святых
Я душою чужеродной
Жив средь москалей простых.

* * *

То голова течёт зелёным гноем,
То задница кровоточит,
Он был неистовым героем,
А нынче каждый член болит.

Сквозь старость, как гнилые воды,
Ты вынужден перебрести.
Что смерть для нас? Вторые роды —
Лишь дверь, в другую жизнь войти?

* * *

Больного снега срочно снятый скальп,
Топлёным солнцем политый асфальт,
Проспектов запылённые просторы,
И этажей над ними злые норы,

Москва,— столица пожилых людей,
Москва воняет затхлостью идей,
Здесь утром кинотеатры волком воют,
И воплями покойных беспокоят,

Весна лежит, как бы яйцо вкрутую,
Явивши сущность бледно-городскую,
Топлёным солнцем пролитый желток
Да автострад потёртый поясок…

* * *

Я уже прожил свой Париж,
Что в чешуе ребристых крыш,
Когда скопленья тучевые
Пронзают пики лучевые…

И озарялся Лувр как сон,
Каштанов это был сезон,
В каштанах свечи их стояли,
Тогда меня там все читали…

Я уже прожил свой Париж,
Те — умерли, а тех — не чтишь,
А эти провалились сквозь подкладку.
Но я целую эту беспорядку…

И мысленно вдоль Сены прохожу,
С буксирами с песком в дожде дрожу,
И двигаюсь к вокзалу Аустерлица,
Какие же знакомые всё лица!

Частушка

Эх мальчики, да пидарасики!
На вас курточки и адидасики!

Эх мальчики, глаза — иголочки,
Привлекают же меня девки-тёлочки!
Девки мокрые, девки потные!
Девки сильные и животные!

Первое Мая 2013-го

Тревожный ветер Первомая
С налёту отдавал цветами,
Мы шли сплочёнными полками
В пространство руки воздымая…

Многообразные знамёна
И юный лес горящих глаз,
Шагающие непреклонно,
Вампиры чёрные на вас.

Мы порубаем Ваши шеи,
У Вас всё отберём дотла,
Чтоб хуже Северной Кореи
Олигархия бы жила…

Чтоб Зло качнулось и упало,
И саблезубым клювом долго
В агонии асфальт клевало,
Как будто это речка Волга…

* * *

Луна, мучительным овалом
Бескровных, мертвецовых губ,
К себе моря Земли вздымала,
И из фаллопиевых труб
Кровотеченья добивалась,
Из жён высасывая сок,
Пока не подошла усталость,
Луна их стережёт, сынок!
Загадочной летит планета,
Вращаясь с дикой быстротой.

И что такое здесь всё это?
Мы в чём участвуем с тобой?
Кто в эллипсоидных узорах
Соткал нам чёрный небосвод?
Не роза упала на лапу Азора,
А это Азор свою лапу вперёд…

* * *

Я превращаюсь в Великого Старца Горы,
Руки мои стары, и ноги мои обветшали,
Я напишу вам и огненные скрижали,
И напущу на Вас огненные шары…

Де Карли

Жара и ром. Летают мухи…
Пескара? Нет, Чивитавекк…
Здесь европейские старухи,
Играют, пьяные, в Black Jack…

Валет, и туз, и вдруг десятка,
А у неё десятка-туз!
А скорпион, щекоча сладко,
Вползает в прореху рейтуз.

Луна раскалывает тучи,
Поленом догорел камин,
И от удушья гад ползучий
Скончался средь твоих лосин…

Вот до чего ты ядовита!
Жара и ром. Вонючий пот.
Так ромом с потом ты пропита,
Что яд старуху не берёт…

* * *

По просторам России
В жаркий месяц апрель
Девки бегают злые,
Каждой нужен кобель…

Пальцем (фарш в мясорубке!)
Закусивши губу,
Девки чешутся в юбке,
Чешут злую трубу…

Энгельс

Слоисто-кучевые облака,
И месяц, тонкий, как отравленная шпага,
И я стою в окрестностях ГУЛАГа,
И Волга от меня недалека…

Украïна

…Женщин с натруженными руками,
Мявших сиськи коров,
Там, под кровавыми облаками,
Киев лежит багров…
Родина дедов с большими усами,
Синих небес жупан
Полон был жiнками та чоловiками
Твой, Украïна, капкан…
Твой Украïна, мой Украïна
Чертополох да бурьян,
Вот ты и вырастила себе сына,
Сын оказался смутьян…
Гоголь направо, Бандера — налево
В херсонских степях Бронштейн,
Ты же славянская королева,
Днепр, как Дунай и Рейн.
Что за алхимики здесь бродили!
Юный Махно, террор,
Сковороду наизусть учили,
Но Красный Бронштейн хитёр…
Батьки по пыльным шляхам, в тарантасах,
Нам лучший брат,— «максим»
Да бурсаки в молодецких рясах —
Нам бы всем быть таким…

Юной эрекции сила божья,
Благослови девчат!
Сладко измученные межножья
Долго потом болят.
Нянька моя, рiдна мати ночная,
Сына ты ждёшь на крыльце,
Лампы мучительно не зажигая,
Чтобы зажечь в конце…
Прийде ще час, ти про мене згадаешь
И, расплескав самогон,
«Добрий козак був Савенко!» — признаешь,
Низкий ему поклон…

* * *

И простыня из белого сатина,
Убогая по сути простыня,
Вдруг успокоит тело господина,
Его тем самым бережно храня.

Суконное простое одеяло
Тюремное, как монастырский быт,
Святое тело плотно облегало,
Под одеялом раненый лежит.

Физические, плотские страданья,
По сути дела,— радость для души,
Вот почему у нас воспоминанья,
Тюремные, порою хороши.

И если болью, голодом измучен,
Ты на соломе прозябал в углу,
То весь ты был иссвечен и излучен,
И воспарил… а не был на полу…

Что ж, простыня холстинная, скупая,
Убогая, по сути, простыня,
Святое тело плотно покрывая,
Пусть плащаницей станет для меня…

* * *

Грозит шампанское с утра!
И восхитительны извивы,
Такого юного бедра,
И Ваших сись простые сливы!

Поезд «Сапсан»

Несётся поезд сатаною
И убивает мирных птиц.
За его лязгами и воем
Не слышно пенье добрых жниц.

Не слышно фырканье лошадок,
Не пробегает здесь барсук,
А воздух зол, остёр и гадок,
Прогорклый, как король Фарук.

Он страшен даже для бактерий.
Куда несёшься ты, скажи?
Средь этих голых русских прерий,
Убивши наши миражи?

О, в Питер? В этот град чухонский!
Где брызжет из болот вода.
Где жили Дельвиг и Волконский,
И даже Пушкин иногда!

Теперь квартиры бизнесменов
Над городом вознесены,
А кости финн-аборигенов
Во тьме болот погребены.

Империю как ветром сдуло!
Летят шальные поезда
А в них Русланы и Абдулы,
И даже русский иногда…

* * *

Плаксивый мальчик навсегда
Глядящий в древние обиды,
И лондоновских скал гряда,
И в нас летящие болиды…

И астероидом прожжён
Слой атмосферы жидкой, тонкой
Сикстинскою капеллой вон,
Как Микельанжело, воронкой,

Засасывает к нам богов!
Они, печальные, спустились,
И нехотя, без лишних слов,
Нас с вами делать научились.

* * *

Ты хочешь в Африку, пацан.
На муторный рассвет?
I am old pirate, капитан.
Плыву я двести лет.

По вспененным судьбой волнам,
Грудь выпятив вперёд
Русалка, пышная мадам,
Нас к югу повлечёт…

Там дикари тебя съедят.
Но кость твою одну
Себе на память сохранят,
А мы пойдём ко дну.

Там с костию твоею негр,
Негр жирный и простой,
Их вождь и протыкатель недр,
Впредь стонет жрец святой…

* * *

Действующие лица 60-х, 70-х, и даже 80-х годов
Быстро уходят на тот свет…

Уже три мои женщины находятся там…
Я не беспокоюсь о себе, я — вечен,
Но мне хотелось бы встретить некоторых из них,
На парижских бульварах или в Нью-Йорке,
В тех шарфах и шляпах, которые они носили,
С теми же сигаретами и запахом
Кальвадоса и коньяка…
И тех женщин, конечно, тех чудовищных женщин,
Цепко впивавшихся взглядом и коготками…
В мой пах…

* * *

По-украински аист звучит «лелека»,
Детское слово для такой большой птицы.
Звукоподражание, близкое к «клёкот»,
Это когда аисту не спится…
Одновременно «лелека» близко к «люлька» и «лялька»
Что в переводе значит «трубка» и «дитя»,
А ещё близко к русскому «колыбелька»,
Где ребёнок сопит, гугля и пыхтя…
Это потому, что аист уютен, домашен, здоров.
Он занимается на крыше своими делами.
Создал семью, обучает птенцов,
А хохлы стоят, задрав головы с чубами.
Земледельческий народ эти бравые хохлы,
Сильны и спокойны как волы…
Аисты поедают лягушек, заедая их комарами,
Они отличные партнёры, пока не улетели на юг.
После аистов хохлы дружат с воронами и ветрами,
И самогонка у них закадычный друг…
Весною кричат: «Повернулись нашi!»
Топчутся по крыше, целая семья.
Перья поседели на груди у папаши.
Видимо, нелегко дались африканские края…

А украинские волы лучшие в мире,
Это спокойные элегические волы.
Они жуют уже в Илиаде, жуют в Шекспире
И переставляют ноги, тяжёлые как кандалы…

Баллада Бидо и Юло

Вонючего сыра бы есть под французской сосною,
С Мишелем Бидо, что был дружен в те годы со мною.
С бутылкой вина, что в источнике охладевает.
Со скучной Наташей, что книгу с очками читает…

Привет вам, отроги! Привет вам, мои Пиренеи!
Источника струи бегут как колодные змеи.
Шумит водопад. И Мишель в эту воду сигает.
Наташа умрёт. Но никто в это время не знает…

Мишелю, бродяге, писателю, хиппи, Бидо
Умерший отец, словно в полночь пришедший Годо,
Оставит наследство, и будто бы этого мало,
Старушка grande-mère ему тоже домазавещала…

Сбегу я в Москву. И создам НБП.
Мишель из Тайланда проникнет в запретную Ньянму.
Оттуда он вывезет местную девушку спьяну.
Я сяду в тюрьму. А Мишель купит дом в Сан-Тропе…

Он был самый бедный (отец — дорогой адвокат!).
Мишель был голодный всегда и ходил в гости с сыном.
Я Феликса помню, ваш папа был чудаковат!
Мишель выделялся скелетом своим комариным.

Я вижу Юло, он очки свои лентою склеил.
Юло босиком, мы едим небывалого… в годы угря…
И Верку его. Эту Верку он очень лелеял,
Любовницу Верку, чужую жену… говоря

Юло был эсэсовец. Мобилизован из вуза,
Где он рисовал. Ну, вы знаете, Wafef n SS,
Эстонец. Ещё не в составе Союза
Они жили рядом. То с русскими вместе, то без…

* * *

Ветер юбки раздувает.
Ветер, ветер, ты хорош!
Что под юбками бывает,
Знает папа, знает дож…

Гром победы раздавайся,
Веселися, храбрый росс!
Ветер, в юбках затеряйся,
Стыдно до корней волос!

Моцарт мценского уезда,
Губернатор из простых…
Изучаются подъезды
Этих юбок кружевных.

Там слагаемо знакомо
Тела белое бельё.
Председатель исполкома,
Что добыто, то твоё!

Кронштадт

Таверны жар невероятный,
Где ходит повар необъятный
И где кастрюлями шуршат,
Нет, не Италия, Кронштадт…
Декабрь, пурга, и возле порта
Мы смотрим: вот матросов рать
(Скорее, их была когорта…)
Идёт в таверну ланчевать.
И мы пристроились, шагаем,
Замёрзшие, вблизи залива —
Нет, тут не обойтись нам чаем,
Нет, не согреет нас и пиво!
Я водку зверскую глотаю
С гороховым прекрасным супом,
И тем себя располагаю
Своим, к матросам и ко трупам,

К sansculottes Russes, восставшим здесь.
А после по заливу Троцкий
Вёл съезд, чтоб отстоять что есть,
Круша свободный ужас флотский.

* * *

От железного смерти оскала зубов
Я не буду, клянусь, нездоров…
Я услышу её в обонянии роз
И в приятном жужжанье стрекоз.

Будет с бабочек жирных ссыпаться пыльца,
Над холмом подыматься портреты отца,
И стремительной матери юной черты…
Прошмыгнут, убегая сквозь туи, коты.

Вот тогда я увижу фигуру в мешке
В Душанбе, в Астане и в Бишкеке…
Будет розов мешок, и колтун из волос,
А поверх — Леди Гаги начёс…

Лето 2005-го

Е. Волковой

Лежали мухи в молоке,
Загар был на твоей руке.
Ульяновская область спала,
Стояли втуне два бокала,
Ну, неналитые вином,
Журчала речка за холмом,
А ты в косыночке стояла
И затмевала мир кругом…
В деревне лето процветало,
На кухне бабушка шуршала,
Картофель рос, малина спела,
Обильно Родина потела.

В горошек был платочек твой,
Любилась ты тогда со мной,
Но сын был зачат в феврале,
Позднее, в предрассветной мгле…

* * *

В аду по Кельвину температур
В пространстве, где ксенон струится,
Летит метановая птица,
И гелий охлажденный хмур.

Где диоксиды и зловоние,
Стоит галдёж и какофония
И бульканье кипящих смол.
Их ведь не Данте изобрёл…

Но там, если пройти достаточно,
Вулкана кратер пышет красочно.
И юноша с надменным лбом
И с локонами песнопенными
С руками сросшимися, пленными
И улыбается притом…

То светоносный! Фара Света!
То Люцифер, ему планета
Принадлежит, и в глуби Гор
Его Отец пленил с тех пор,

Когда он Разум человеку
Зажёг. И в огненную реку
Его сослал его отец
Создатель, Бог, планет Вертец.

Кружитель солнц, Правитель неба,
Презритель молока и хлеба,
Но поедатель наших душ,
А не презренных наших туш…

* * *

Так сумрачно, как будто короли
Ушли и вымерли династией замшелой,
И королева с попой белой
Вдруг тонет в ванной, но спасти смогли…

Так сумрачно, что розы вдруг сомкнулись,
И лилии, забыв вонять, сошлись,
И на хвостах колибри изогнулись,
И крокодилы яйцами снеслись…

Яйцо лежит, под солнцем каменея,
И я его разбил, ихтиозавр,
Напоминая крошечного змея,
И вылез, скорлупу собой поправ…

Так сумрачно, как будто королева,
Страдая кровью месячной, легла,
В углу крестьянского простого хлева,
В отсутствие удобств, без зеркала…

Путница

Не отправляйте её домой
В далёкие Гималаи,
Она пропадёт с молодой спиной,
Собаки её облают.
И мельничка, чтобы молоть зерно,
Откажется повиноваться.
Ей будет холодно и темно
По нашим селеньям скитаться.
Ведь наши девушки все темней,
Крупнее её, белокожей,
И у полицейских не выйдет ей
Прослыть случайной прохожей…
С собою несёт она узелок,
В нём платья, платки, и шали, и
Проросшего риса тугой комок,
Крылаты её сандалии…

Чернильница царская, пук свечей
Да благовоний связка,
Да будет Будда витать над ней,
Дорогой сухой, не вязкой…

* * *

Осенние дымчатые дворы.
Где ветерок, летая…
Давно уже вымерли комары,
И шляпа у вас крутая…

Вы, женщины,— девочки, вы смешны,
Философы с круглой попой.
Мужланы снимают с тебя штаны,
Ресницами ты не хлопай!

Они как невыросшие пацаны,
Волнуются, рассуждают,
Вот только под блузкою есть шары,
Да органы в них влагают…

* * *

Россия свою юность отгуляла,
Рассыпала хранилища камней,
И голосами хриплого металла
Кричит теперь об участи своей.

Рабочие из молодого мяса
Все превратились в дряхлых стариков
И в руки Капитала-Фантомаса
Попали мощь заводов и станков.

Наш старый Труд, печальный, чёрный, хмурый,
У Капитала служит под пятой,
Над Всероссийскою мускулатурой
Единолично властвует конвой.

Схватили дочь, отца, скрутили сына,
Скрутили всех, кто беден и суров.
И бич капиталиста-Господина
Свистит над миллионами голов…

* * *

Я мыслитель.
А вот девочка идёт!
Долгожитель,
Но какой же яркий рот!

Сисек гроздья,
Ух ты, сладкая моя!
Сиська козья,
Её в рот влагаю я!

Жаркий девчик!
И передник на бровях,
Песнопевчик
Будешь на похоронах…

А покуда,
Без зазренья и стыда,
Сисек груды,
Достаю я из гнезда…

Византия

Как сексуальна девка, ты,
О, Византия!
Твоей лавандой пропиты
Сосцы тугие!
Собора страшного вреда,
О, Рим зачатья!
София, ожидаю, да,
Паденья и проклятья!
Багрянородный Базилевс,
Юстиниан Великий,
И Велизарий, словно лев с
Мечом, и пики…
Кликуш святые имена
Под ятаганом.
О, Византия, о, страна,
О, мать римлянам!

Истории святой урок
И ладан горький.
Там Трои низкий потолок,
Граната корки.
Терновник одиноко цвёл
Под ятаганом.
Вдруг турок огненный пришёл
С большим тюрбаном…

Сирия

История для Сирии не мать,
Но мачехой всегда была и есть.
На этих землях сложно отстоять
Глобальным Римом попранную честь…

Во времена почтенного Петра,
Антиохийской кафедры Апостола,
Здесь латами скрипела немчура,
Легионеры здесь ходили постные.

Хоть отбавляй здесь древностей земных,
Ведь здесь схватили страстного Игнатия,
Которого везли в цепях стальных
В почётный Рим, для animals сожратия…

Антиохия, Селевкидов трон,
Пропахшая и серою, и розами.
Здесь крестоносцев был потом притон —
Алеппо, крепость с овцами и козами.

Бен Ладена таинственная мать
Была сирийской молодой женою.
Вот почему секирою стальною
Пришли сюда и стали убивать.

Аль Каиды прогорклые сыны,
Все в масле сизом, кипарисовом,
Шайтана дети дикие страны
Воистину в неистовстве иблисовом…

Казнь Андре Шенье

Во имя и отца и сына
Слетит на шею гильотина,
Нет времени для «ой!» и «ах!»,
И кровью эшафот пропах,

И кровию разит корзина
Во имя и отца и сына.
Последний вздох, последний взгляд,
Вот головы других лежат…

Какое длинное мгновенье,
Палач замешкался зачем?
Последнее стихотворенье,
Совсем короткое «Je t'aime…»

Вот каплей под затылком — стук!
И хлещет кровь из красной шеи,
Уже Вас нет, кто был Шенье, и
Палач Ваш труп бросает в люк…

Франция

Испугал их лай собачий.
Танцовщицы от Дега
Убежали, тучки пачек,
За Сезанновы стога.
Голубые трясогузки
Из Матильд и из Сюзанн,
Бёдра клуш, лодыжки узки,
Отприпрыгали канкан.
Это Франция традиций,
Из полотен её стать,
Всех же творческих амбиций
Франции не сосчитать…
Приютившая Ван-Гога
Из Голландии седой,
Франция, как недотрога,
Шевелится под рукой…

Ёжится своей Вандеей,
Жарко обожжёт Прованс,
И Оверни лук пореей,
И Парижа декаданс,
Устрицы родной Бретани,
Чёрный хлеб из Normandie,
И засохшие в Коране
Что Марсель, что вся Midi.

* * *

Суровый быт, с расчёской деревянной,
С чернильницей, с агатовым пером,
С империей красивой, окаянной,
За небольшим заклеенным окном.

Подборка книг в строжайших переплётах,
С закладками, с подчеркиваньем фраз,
И бодрый люд на полевых работах,
И на прокладке всесоюзных трасс

Монашеская трезвость общежитий,
Отглаженная гимнастёрок стать,
«Известия» скорее проглядите,
Чтоб к бодрой «Правде» весело припасть…

Вот свитера предутренняя бронза,
Опухлость от учёбы сонных век.
Студент невозмутимый, словно бонза,
Простой советский, юный человек,

По-пуритански убраны кровати,
Сосновый карандаш грызёт поэт.
Доколе будем в этом проживати?
А семьдесят всего-то только лет…

* * *

Гладковыбритые жлобы
Мне не смогут сменить судьбы,
Я видал их в сырых гробах
и по мухе на гладких лбах.

Письмо из Рая

«Привычно пьян и одинок,
Как ты живешь, сынок?
Я слышала, опять один…
Женился бы ты, сын!

И бросил партию свою,
У нас здесь все в Раю
Все ужасаются тобой,
Что ты такой плохой…

Ведь побывал уже в тюрьме,
Измазался в дерьме,
Но продолжаешь, баламут!
Придёт тебе капут!

Так плохо жил, ужасно жил,
Детей зачем родил?
Чтоб вырастали без отца?
Стяжать чтоб славу подлеца?

Возьмись за ум уже, сынок!
Купи себе носок…
Купи трусов, купи очки…
Привет тебе, апчхи!»

* * *

За чёрными, усталыми дворцами,
Где церковь закопчённая стоит,
В Париже, с голубыми небесами,
В Париже, тротуары где из плит,
Я вижу молодого негодяя,
Выходит из метро он Этуаль,
Достоинства, проходит, не роняя
Так далеко, что это пляс Пигаль.
Он подбирает юную брюнетку,
Которая при возрасте законном
Похожа, между тем, на малолетку,
Ну, на нимфетку, в платье моветонном.

Похожа на едва мадмуазель,
Он проституток любит, повторяю,
Он с ней идет на площадь Карусель,
Я вижу их, за ними я хромаю.
Он эмигрант, и я был эмигрант!
Испорченный, как сын морского беса,
Он — пьяница, улыбчивый повеса,
Драчливый парень, но какой талант!
В его убогой, жалкой chambre de bonne
Они вдвоём такое вытворяют
Такой нечеловечий девки стон,
Стучат соседи в стены и рыдают…
Paris, Paris, и девочка Сюзетт,
Пусть проститутка, но ему по нраву.
Её купил он, впрочем, на забаву
Он русский, эмигрант, и он поэт…

* * *

Привычки бедности — обмылки оставлять,
Пакеты складывать, не выливать спиртное,
Пожалуй, надо бы, старик, позабывать,
Ты же раскинул крылья над страною!

Привычки бедности. Вся молодая жизнь
Прошла в условиях, ну, прямо скажем, скудных,
Зато прозрений сколько было чудных,
Которых мне он направлял: «Держи!»

Привычки бедности. От штопанных носок,
До джинсов, превратившихся в бумагу,
Но мы ещё живём, пожалуйста, сынок,
И мокрою губой мы припадаем к флагу.

Алтай

Страна, где из-под ног взлетают перепёлки,
И зайцы жирные бегут, вздымая зад,
Где больше, чем людей, здесь обитают волки,
Произрастает кедр и ползает здесь гад…

Страна, где котелок от ветра сотрясает,
Где скачет вдруг калмык, и бродит Чингиз-хан,
И где о мятеже всю ночь один мечтает,
О, этот Эдуард, который внук славян!
Нас взяли, был рассвет, жаль мы не преуспели,
А то бы был другим и твой меридиан,
Нас взяли там в метель, в предутреннем апреле,
И я был там пленён, который внук славян…

* * *

Луна безмолвная, надев противогаз,
Оперативно наблюдает нас,
Как бегаем мы по Земле, уроды
И гении, и целые народы.
Луна, набычившись, разглядывает тупо,
Как насекомые живут легко и глупо,
Как режут, грабят, подло убивают,
И, рано или поздно, умирают…
Луны нахмурен маслянистый круг —
«Лицо моей жены повёрнуто на юг»…

* * *

Шепелявые дети хороших семейств,
Тех, куда не ступала нога логопеда,
Те не могут понять, этот опыт что есть
У Лимонова-деда.

По хорошим живущие адресам,
То Арбат, то Пречистенка или Тверская,
Недоступна вам, маменькиным сынкам,
Незнакомка моя Крамская.

И вечерней тюрьмы похоронный уют,
Телевизор — алтарь коптящий,
Никогда вам, убогим, во сне не придут,
Проступая из памяти чащи.

Золушка беременная (2015)

Два слова

Это уже седьмой сборник стихотворений, написанных мною после выхода из лагеря летом 2003 года. Сознавая, что написание стихов есть занятие чуть ли не средневековое, этакое чудачество в XXI веке, всё же предаюсь ему как пороку. Погода стоит пасмурная с просветами, пахнет душно прелой зеленью, летом, вечностью и кладбищем. Возможно, таким земной климат будет представляться мне с того света. А вот и гроза! После спокойных молний и негулкого грома идёт тихий монотонный дождь. Вышел на террасу и обнаружил, что пространство outside пахнет рыбой.

Вероятно, мокрой срезанной травой.

Э. Л.

* * *

Всё холоднее и холодней,
А на родной Украине
По сёлам режут сейчас свиней
Да на колодцах иней…
Сверху исходит пронзительный свет,
Вдруг на свинью: «Святая!»
Сердце свиньи вырезает дед,
Ворон кричит, предстоит обед,
Сходят снежинки, тая…
День догорает, хохлы молчат,
Пир предстоит и брагу
В жёлтых кувшинах несут из хат.
Малороссийскую сагу —
Сценка живая «Убой свиньи» —
Сделает Вас могучей.
Воспоминанья Вам шлю свои,
Плотно закрывшись тучей…
Вся закопчённая, как колбаса,
Режет свиней Украина,
Переговариваясь в полголоса
С мужчиной стоит дивчина…

Что ж, полиэстер на Бульбе штаны,
Но он старик колоритный,
Рядом два хмурые, то сыны,
Щёк не касались бритвы…
Что же, Остап? Ничего, Андрiй!
Батько чего не весел?
Да отвлечёмся, хохлы, от мрiй,
Надобно нам бы песен…

* * *

Мелкокалиберные вожди
Сменятся крупнокалиберными?
Жди двухэтажных вождей впереди
— А что, если будут гибельными?

Тогда наши лысенькие, они,
Миниатюрные, с проседью,
Станут немедленно вроде родни.
В сравненье с верзилами сосенными…

* * *

Уже вот прожит и сентябрь!
И «брь», и «се», и «я»,
Своими ветвями корябрь,
Своими звёздами снуя…
Могучий полевой подъём
Сменился уж упадком сил,
Нет, в октябре мы не умрём,
Но каждый загрустил…
Аграрный и цветастый сон,
Как лето, он прошёл,
И только ворон водружён
На ёлку нагишом…
Строптивый ветреник присел,
И каркает как бес.
От злобы перьями вспотел,
Летел бы лучше в лес!

Нас согревает воротник,
И шапка тяжелит,
И каждый мелкий ученик
Имеет бледный вид…
И снега редкие горсти
Раскидывает твердь,
А мне покой бы обрести
Чтобы не круть и верть,
Но Гёте олимпийский cool.
Парик, тропинка, парк,
Состарившийся Вельзевул
Ногами стук и шарк.

Чайна-таун, 1976

Заплёванность китайского квартала,
Вонючая китайская еда…
Ты, девка, в Чайна-тауне бывала
Тогда, в семидесятые года?
Спускаешься в подвал, сидят раскосы.
На Канал-стрит над мисками с едой,
И жаркий пар, как дым от папиросы,
Ну, опиумной, едкой бьёт волной…
С улыбками и жёлтыми, и злыми,
Обманут, предадут и завлекут.
Разделают ножами полевыми.
Сейчас же приготовят, коль убьют…
Ну что, моя немытая девчушка,
Мы входим тут в чужую карусель.
Здесь опиум, вот ложка, вот и кружка,
А вот она и мокрая постель…
Здесь гангстеры отбрасывали ноги,
Здесь в жутких шубах из морских зверей,
Актрисы бывшие, стары да и убоги,
Выкуривали трубки поскорей…

Нам подают змею или акулу?
У китаянки под ногтями грязь…
Мы опустились, детка, к Вельзевулу
В его всегда прожорливую пасть…
Простейшая китайская таверна,
Варёных тряпок загустевший смрад…
Вот нюхай, как она воняет, скверна,
Вот так он пахнет, твой предбанник, Ад…
Китай коммунистический? Ты шутишь,
Китай всегда как мыло с молоком,
Смелей, смелей, чего ты носом крутишь…
Ешь саранчу, с подкрылком и брюшком…

* * *

Зимой я ложусь с темнотой
И сплю до рассвета,
Обогреваюсь плитой
И жарю себе котлеты…

Я читаю историю Древних времён,
Я Египтом захвачен и увлечён.
Я одет в безрукавку из пуха,
А за окном сыро и глухо…

Я учёный. Зовут меня Аменхотеп.
Я прогорк, хотя не ослеп.

* * *

Всё больше поножовщины и драк,
Всё солнца меньше, а дожди всё гуще,
То, что случилось в Беловежской пуще,
России не переварить никак…
И даже сквозь хмельную даль стакана,
Сжимая заскорузлою рукой,
Раздумываешь, что страна с тобой.
Вдруг натворили три злодея, спьяна…

Раздумывает подлинный мужик.
И хочется кому-то взрезать горло.
Чтобы пришёл бы злыдню бы кирдык,
Ведь до сих пор не легче, так припёрло…

Якобинцы

Вот на окне дозревают
Сливы и помидоры,
Словно бы головы догнивают
Кровавого термидора…

О, Робеспьер, и о, нежный и злой
Сент-Жюст…
Ваших волос можжевеловый, молодой
Жёсткий куст…

Кровью пропитан, друзья якобинцы,
Вы термидора для буржуазии гостинцы,
От париков не успевшие освободиться,
В толщу веков Вам, напудренным, вниз провалиться…

Головы смяты…
Целуют друг друга.
Amies, comrad'ы и браты,
Как вы упакованы туго!

* * *

Напротив — дом многоэтажный,
В нём — магазины и кафе,
А также «Альфа-банк» продажный,
Где буква «Фэ» как галифе

У красного кавалериста,
Пылает «Альфа-Банк», кровав
Народной кровью, что игриста…
Пётр Авен, долларов набрав,

С противным Фридманом… Из пушки
Я «Альфа-банк» бы расстрелял,
Все распорол его подушки,
А деньги бедным бы раздал…

* * *

Граф пьёт пятые сутки молодое вино,
Он оставил Шато Лафит,
Граф бессмысленно смотрит в ночи порно,
Граф и корчится, и кричит!

Граф оставлен женою его, Жаклин,
Хлыстик, туфельки, пара шляп…
У французского графа английский сплин
И тоска, словно он араб…

Где контесса? Контессы повсюду нет:
В библиотеке, в саду, в окне…
Граф желает, чтобы его к стене
Вдруг поставил Военсовет…

Граф расстрела хотел бы, ещё темно,
Чтоб палач был простужен и зол,
А пока граф лакает своё вино
И бокалы швыряет в пол…

Ведь нежнее не будет её бедра,
Был так тонок её язык…
Хоть убийцу арестовать пора…
Жандармерии нет, старик…

* * *

Приняв в себя болванку алую
И внутренности этим балуя,
Рыдает женщина от счастья,
Я в этом принимал участье…

Всего лишь ночью этой прошлою,
Как офицер с улыбкой пошлою,
Однако же восторга бес
Со мною в женщину залез…

* * *

А дома — светлая культура,
Ряды уютных умных книг,
Великая литература,
Которая есть твой двойник,
Однако вспомни, сын мой, вспомни!
Что было с Фаустом тогда,
Когда в Москве или в Коломне
Ещё казнили иногда…
Ведь Фауст цвёл, цвела Европа,
Фаянс, фарфоры, гобелен,
Изобретенье микроскопа
И просвещённый суверен.

* * *

Ты хочешь, чтоб тебя убили?
Чтобы потом бы ты лежал
В цветах, в завалах роз и лилий,
И чтоб буржуй бы ликовал?

Ты хочешь мумией бесстрастной
Войти в истории пласты,
Как раковиной неопасной,
Стеснённой в недрах мерзлоты?

Но нужно заслужить такое…
Ещё старайся и дерзай,
Чтоб жало выпустил стальное
В тебя любимый русский край.

* * *

Портрет Шикльгрубера висящий,
Но всё равно он идеал,
Под ним немецкий отрок спящий
В предчувствии своих Валгалл
Погоны чёрных офицеров,
Корниловцев, а то эсеров,
И девок скользкие чулки,
А то ещё большевики!

Позывы к Эросу и к бою,
И к алкоголю, что таить.
Жить, как положено герою,
Резню и эпику творить
И папиросы всё курить…
Вот как хотел он жить иначе,
И прожил volens nolens так,
И лишь созвездия лохмаче
Глядели в гущу наших драк.
И девок сытая промежность
Нас заставляла не забыть,
Что за убийством будет нежность
За нежностью — позыв убить…

* * *

Когда прекращаются авиарейсы
С началом гражданской войны,
Когда убегают принцессы Грейсы
«Из этой проклятой страны»,

Когда иностранные злые посольства
Стоят холодны и темны,
Когда в супермаркеты продовольства
Уже не завезены…

Тогда появляются юные банды,
Подростков угрюмых орда,
И, как людоеды из чёрной Уганды,
Бесчинствуют сквозь года.

Разбросаны в городе свежие трупы,
И стаи бродячих собак,
«А в двери бушлаты, шинели, тулупы»,
Иначе нельзя никак…

* * *

Насте

Тебе тогда шестнадцать было…
А вот и тридцать уж…
Меня ты девочкой любила,
А интересно, кто Ваш муж?

Я помню бутылец твой с пузырями мыльными,
Они летали столь умильными…
Ещё был шарик на резинке.
Значок с Егором на косынке
И белые-пребелые носочки…
Ты родила? Есть сын? Привыкла к дочке?

Как время, Господи, течёт сквозь пальцы…
А мы всего лишь по нему скитальцы,
Мы неуверенно по миру бродим…
Мы выцветаем, и совсем уходим…

* * *

Н. М.

С войны в Абхазии привёз
Не только связки свежих роз,
Но фрукты, фейхоа с хурмою,
Я их волок, я их тащил,
Я думаю, что нимб всходил
Во Внуково за мною…
Приехал, дом опустошён,
Подруги нет (приехал он…),
Сидит понурая хозяйка,
И сразу понял я: беда.
Она уехала. Куда?
Поди, узнай-ка…
В Москве снега, в Москве мороз,
Вот-вот и Рождество нагрянет,
А я сидел как тот Христос,
Со связками свежайших роз,
Вот-вот весь груз завянет…

Такая ты тогда была,
И хорошо, что умерла
В конечном счёте
В кровати наркомана ты,
Бог с ними, с розами, цветы,
Других найдёте…
Не нужно образ сочинять
Красивой, стильной,
Была ты по натуре блядь
Любвеобильной…

* * *

…И металлическая тишина,
Приборов каменных молчанье…
Вселенная погружена
В глубокое воспоминанье…

Со скрежетом летят миры…
Планеты в чёрных дырах тонут,
Друг друга почему не тронут
Вечно летящие шары?

Кто этот ужас зарядил?
Стремительный и непреклонный,
Среди пылающих светил,
Кипит наш разум возмущённый…

* * *

Итак, ты зиму прожил в Риме,
Видал страну как в пантомиме,
Была морозна и странна
Вся итальянская страна…
Светило солнце неизменно.
Вонял домашний керосин,
Там рынок клокотал надменно,
Но был ты в Риме не один,
И в Ватикан, как в карантин
Непревзойдённого искусства,

Ходил ради его картин,
Ходил, а по дороге чувства
Свои в порядок приводил,
И это Бог тебя водил…
Но злая женщина в платке
Висела на твоей руке,
Тебя уныньем заражая,
Да только ты был так здоров,
Что всех стряхнул. Закат, багров,
Алел, над Римом нависая…

* * *

Тёмные заводы,
Тихий храп природы,
Улицы разбитых фонарей,
Полные таинственных людей,

Девки молодые,
Их отцы смурные,
Крики их отъявленных детей,
И пейзаж без эльфов и без фей…

Скорбна и побита
Ваша Афродита,
И отправлен в лагерь Аполлон,
Детский сад, и школа, зэквагон…

* * *

Годами весь увешанный,
Я пью, живу как бешеный,
Смиряться не хочу,
И всадником, не спешенный,
На женщине скачу.
Жестоким я татарином,
Любвеобильным барином
Держу её за круп,
Бока её в испарине,
Я ей, кобыле, люб…

Брыкастая, бокастая,
Ты мне кобыла частая,
Трясёшься подо мной
И вся дрожишь спиной…

* * *

Во всех столовых, где я был,
Там луч косой всегда бродил,
Пронзал пространство пыли,
Где мы еду любили…

В окно там виден был Восток,
И неба красного кусок,
Рассвет. В аду трамваи
Те, что носили на завод…
Дрожанье мышц, шуршанье вод,
Как будто Гималаи

Горбами снежными вершин
Нам на столы светили,
Был каждый слесарь — блудный сын,
И мы еду любили…

* * *

Быть богатым отчаянно скучно,
А быть бедным не очень легко,
Чтоб гляделось на мир простодушно,
Чтобы виделось не далеко…
Бедный ходит, повсюду заплаты,
У подруги — дырявый платок,
Так писал о них Диккенс когда-то,
Устарел этот Диккенс, сынок…
Бедный нынче трясётся в машине
В чистых джинсах, и ходит в кино,
Покупает мяса в магазине,
И куриный кусок, и свиной…
Бедный зол. Но не очень, немного,
Раздражён. Да и то лишь едва.

Он теперь уже верует в Бога,
Революций забыл он слова…
Быть богатым, быть занятым вечно,
В отвратительных пробках спешить.
Бедным быть — значит быть безупречным,
Без напряга, спокойненько жить…

* * *

Нету Лизки с сигаретом,
Лизки, пьяненькой при этом!
Рослой девочки худой,
Спал с тобой я, боже мой!

Как ты нравилась мне, крошка!
Пожила б ещё немножко!

Как ты «нориться» умела!
Как умеючи болела,
Но затем, уйдя гулять,
Пропадала суток пять!

О, француженка моя!
Элегантная красотка!
Ядовита как змея.
Отличалась попкой кроткой,
Груди — дыньки, яркий рот,
И развратна как енот,

С темпераментом козы.
(Ты верстала нам газету!)
Второй год тебя как нету…
Что ж, скатились две слезы…

* * *

Как вкусно целование цветов,
Иль поцелуй одной особы рыжей,
Под крышей утомлённого Парижа,
Роскошным летним утром, в шесть часов…

Прокисла от шампанского. Без сна.
Сухие губы агрессивно шарят.
Ещё пьяна, но больше не пьяна.
Как горячи! Как жгут! И как пожарят!
Хотя тебе и нужно уходить,
Но медлишь и, конечно, не уходишь.
Чтоб рыжую замедленно любить,
Ты над постелью, как светило, всходишь!
Давай сойдёмся в роковом goodbye.
Как страстные бойцы-тяжеловесы.
Вот превратилась в благодатный край
Ты из вчера неласковой принцессы.

* * *

Идёшь себе вдоль рю де Ренн
Вблизи парижских серых стен,
Или вдоль рю Сен-Женевьев,
Пред этим устрицы поев…

Мой добрый Париж безграничен…
Вонюч и шершав. Неприличен,
Ужасна его нагота.
И Сена его разлита…

К бульвару идёшь Монтпарнас,
В жарден Люксембург зависаешь,
На девок глазеешь сейчас
И девок, раз-два, раздеваешь…

Под сенью деревьев — Бодлер,
Он маленький бронзовый бюст,
Мулатки он был кавалер…
Её отвратительных уст…

* * *

Русские, утомлённые Новым годом,
Спят на своей спине,
Я же не сплю с моим народом,
Я сижу на моём слоне…

Я заехал в тундру великих секвой,
Меня зовут Ананда Кришнан,
Я Вам, товарищи, не был свой,
Я ведь могол, я раджа-ветеран…
Разрывает ветер Ваш Амстердам,
Я улыбаюсь вдоль,
Любимец мягких и нежных дам,
Их молодой король…
Я не узнаю моих детей,
Я взреву и съем их всех!
А затем я клубок ядовитых змей
Проглочу, словно моха мех…

* * *

Старый поэт золотыми руками
Зажигает светильники между домами,
Шарлотта Бронте выходит в сад,
А по холмам поезда летят…

Дракон, разбегаясь, летит в Уганду,
В Замбию милую и свою,
Везя на спине костяной контрабанду:
Принцессу, а также Святого Илью…

* * *

Земля, заснеженная слабо,
К несчастию мышей и птиц,
Зиме не рада также баба
С большим количеством ресниц…
О, женщин офисные вздохи,
Без наслаждения, горбясь,
Сидят и морщатся тетёхи,
А им бы в половую связь!
С горячим парнем окунуться,
А им бы блеять и дрожать,
А тут зима ветрами дуться
Всегда приходит продолжать…

Своё мучительное тело
С большим количеством ресниц
Бедняжка поутру надела
И видит ряд унылых лиц…
А ей бы париться как в бане,
И воздух шумно выдыхать,
И что прописано в Коране
И в Библии, то нарушать…
Сквозь жаркий шёпот неприличий
Скакать, отставив зад и грудь,
Язык осваивая птичий
Или похуже что-нибудь…

* * *

О, тонконогая, с дырою!
Которую я вновь открою!
О, саблезубая! В укус!
Вложившая ты крови вкус!

О, маслянистая, о, в слизи!
Стоявшая во храме в Гизе.
Мне протянувшая соски,
Сдирай с неё, её влеки!

Её лижи, влагай и вынь,
Пульсируй с нею, с нею сгинь!
О, тонконогая, о, братство,
В сестричество твоё забраться!

И не отдавши ни соска,
Как коршун, падать свысока.

* * *

В рефрижераторах поутру
В город везут замороженное мясо,
Зверь подмосковный спешит в нору,
Поэт привязывает к столу Пегаса.

А ты, моя тонкая, ты спала?
Иль незнакомца ты обнимала?
Спишь, чернобровая, догола,
И одеяло ногами сжала…
Когда я не буду, меня убьют,
Ты подойди к окну ночному,
Почти уже утро, авто бегут,
Ты помолись мне, чужому…

Президент и генерал

Я помню их на военном аэродроме,
Ещё молодых.
Смеркалось.
Ратко и Радован ругались,

Тогда мне казалась важной
Эта их в сумерках ссора.
Сейчас, ну какой там смысл!
Не было его, этого смысла,
Только скрестились темпераменты…

Лишь балканские гулкие горы
И бугристый серый титанический вертолёт,
Как перевёрнутая мясорубка
На заднем плане.

Подобранцы (это по-сербски «парашютисты»)
Заслоняют президента и генерала,
Стволы во все стороны…
Их беретов багровый шик.

1953 год

Суровый трепет поколений,
России продувной чердак,
В дыму мистических учений
Я обитал тогда, чудак…
Русь лихорадило привычно,
На сцене Сталин умирал,

Природа голосила птично,
И укоризненно, и лично,
Зевс свои молнии метал…

К взятию Крыма

Поместья русского царя
В Крыму разбросаны не зря,
Мы им столетьями владели
И делали там, что хотели…

Там, где вцеплялись фрейлин платья
В шипы шиповников и роз,
Где все любовные объятья
Кончались серией заноз,

Над розовым туманом моря
Лежат любовников тела,
Белогвардейцев на просторе
Недолго тлели факела…

Из Феодосии фрегаты
Их уносили за Стамбул,
Казаки были бородаты…
А кто-то просто утонул…

О, Крым, ликующий теперь!
Цари и тени их вернулись,
Расцеловались, пошатнулись,
Забыли горечи потерь…

Опять здесь русский стяг летит
По ветру, бреющему косо,
Опять прекрасные матросы,
Опять Россия здесь стоит!

* * *

Зелёный снег, ботинок полу-бот
Жмёт каблуком заснеженные скверы,
Вот молодая женщина идёт
Без совести, без чести и без веры…

Зелёный снег. Ботинок чернокрыл
Массивным каблуком своим тяжёлым,
Всем весом дамы снег что было сил,
И бьют пальто неистового полы…
— Там у тебя, наверное, трусы?
— Ты что, больной, что говоришь такое?
— А на груди, потрогать, две осы?
— Ты их потрогай, я при этом взвою!
Такие были, хлопцы, времена:
Кобылы у коней хвосты кусали,
И надвигалась на страну война,
Но леди ничего о ней не знали…

* * *

Шары, болиды мироздания,
Готовые для состязания,
Горячи, остры и мокры,
Летящие везде шары!

О, биллиард вселенных страшный,
Уже случившийся, вчерашний!
О, отпечатки световых,
Лет непреклонных и лихих…

Железный рот, железные зрачки.
На знамёнах болты и гайки,
Вы нас считали — «дурачки!»,
А мы Вас встретили в нагайки!

1964. Рабочий отпуск

Пылает огненный цветок,
Рожают рыжие ромашки,
И между ног у нашей Машки
Уселся белый мотылёк…
Весна дымит шарфами вдоль
Крещатика, ещё живого,
И вызывает алкоголь
Красивое и злое слово!

И был год этот молодой.
Советский год во всю Ямскую,
И я замедленно целую
Твой позвоночник удалой…
Рабочий отпуск очень скор,
И ждёт там «Серп и Молот» чёрный,
Ну я, пока там сыр и бор,
Я Киев посещал снотворный.
Потом я в Ригу прилетал,
Присутствовал при ссоре скверной,—
Я тётку Лиду посещал,
Ну, если я всё помню верно…
Они ругались — мать и дочь!
И так мне этим насолили,
Что я ушёл немедля в ночь,
И мы с какой-то шлюхой пили…

* * *

Что нам цветы, коль нету булки хлеба!
Что лилии, что розы, гиацинт,
Мы лишь глядим, голодные, на небо,
Где облаков безумный лабиринт…

Неурожай! Зато цветы так пахнут!
Неурожай, ни мяса, ни вина,
Вот-вот войны невзгоды как шарахнут!
А ты ещё вдобавок влюблена…

Семнадцать лет. Ни страха, ни порока,
Ничто не может быть запрещено!
И ярких глаз страстная поволока
Пьянит мужчин как чёрное вино!

Метро

Ване Дроздову

Едут в спальные районы
Безработных миллионы,
Женщины сидят тишком
И мужчины под хмельком…

Дед читает свой планшет,
Две близняшки детских лет
Слушают один напев,
По наушнику надев,

Спит обритая девица,
Спит усталый бородач,
У монголки желтолицей
На коленках том задач.

Из трёх душ семья трясётся:
Мама, сын и злая дочь,
А метро в сердцах несётся
Далеко от центра прочь…

Воробьёвых гор просвет…
Прямо в «Университет»!
Я иду, охранник рядом,
Бог с ним, с этим зоосадом…

Труженики моря

Дует ветер палуб,
Задницу прикрой!
Нам не нужно жалоб,
Мы, матрос, с тобой!
Мы не злой ботаник
(бабочку убил!)
Мы не знаем паник,
Друг нам крокодил…
В зеркало заглянешь,
Там стоит чужой,

Тайный, словно залежь
Карты козырной…
Брови-альбатросы
И морской берет,
Лучшего матроса
В океане нет…
Мы котлы растопим,
Выпустим дымы,
В Амстердам торопим
Пароходик мы…
Сухогруз короткий,
Ром и коренья.
И в корейской водке
Жёлтая змея…
В круглой чёрной раме
Прыгает волна,
Девок в Амстердаме
Знаю имена…
Смуглая Найоми,
Белая Марго,
Кто ещё там кроме?
А, Виктор Гюго!
Я его читаю.
Утром. Спит бордель
С Travaileurs de mer'a
Пропадает хмель…

* * *

Фифи

Шторм прошёл, в снегу дорожки,
Даже солнце появилось,
И при виде моей крошки,
Сердце у меня забилось…

До чего же нежен пальчик,
До чего стопа крутая,
Я люблю тебя как мальчик,
Моя козочка нагая…

* * *

В метафизических садах
Сидит на льду Шахерезада,
А с нею рядом — тёплый шах
В одежде бала-маскарада…

Привыкли мы, что там тепло,
В шелках тысячепервой ночи.
А там сугробы намело,
И дни всё суше и короче…

* * *

Сонные бабушки,
Вставшие в ночи,
В глубине избушки
Лепят куличи…

Сонные трамваи
Проплывают вдоль,
Тише не бывает,
Град «Зубная БОЛЬ».

Тихо две старушки
Ждут, стоят, трамвай.
Ушки на макушке,
Назначенье «РАЙ»…

* * *

Родители его любили,
Мячи и шахматы дарили,
Но наготове был ремень,
Чтобы парнишка рос кремень.

* * *

А на краю у той деревни
Вдруг начинался ужас древний.
Скользил по веткам короед,
То змей, то парень, а то дед…

* * *

И крашеные корабли,
И гроздья спелого салюта,
Оторванный от мать-земли,
Крым возвратился почему-то.

Мы празднуем свою любовь,
Но Мариуполь, в то же время,
По тротуарам свою кровь,
Растрачивает, ранен в темя.

Простые мужики. Народ,
Простые бабы, с криком: «Гады!»
Орда поганая вдруг прёт
На наши ясли и детсады…

Врагу кричим мы: «Не моги!
И трепещи, поганый хлопец!
А то все наши сапоги
Пройдут по яйцам, будешь скопец!»

В Париже

Там же живёт Франсуа Лалье,
Так же выходит курить на pallier,
Мир приключений не для него,
Вырастил, верю, сынка своего…
Мир приключений! Мир приключений!
Среди тропических ярких растений
Или же стены сырые тюрьмы…
Награждены приключением мы…
Ты — умерла, я в тюрьме отсидел,
Патрик Бессон таковых не хотел,

От приключений — остался в Paris,
Где как цветы по утрам фонари…

* * *

Бродил по берегу я Ангары,
Байкала камни я лизал,
Смотрел на море я с горы,
Полынь зубами растирал…

Ну что же, Азия, она
Вещественная и живая,
В меня зачем-то влюблена,
Меня шаманила, лихая,

Меня бурханила всего,
И к Будде под ноги бросала.
Я стою, разве, твоего
Вниманья, чтобы так трепала?

* * *

Как хан Мамай над русским городком,
Фифи два дня ревела и владела,
Теперь, как после встречи с мясником,
Мне жжёт, саднит, и раздирает тело…

* * *

Сидят, прижавшись, воробьишки
В причёске липы молодой,
И бьются робкие сердчишки:
«О, Бог наш, липа, Бог живой!

Храни нас против хищной птицы,
И против кошки площадной,
Позволь нам тихо приютиться
В твоей запазухе большой.

Мы только маленькие птички,
Мы — ребятишки-воробьи,
Поём, наклюкавшись водички,
Мы, подопечные твои…»

* * *

В тиши библиотек, где молодой суглинок
Зияет в мокрое окно,
Надену я стремительный ботинок,
Поеду я туда, где модно, как в кино.

Где телеострова, рассыпанные густо,
Где рыбы прыгают в ночи,
И где холодное, красивое искусство
Гуляет в пиджаках и с сумками «Гуччи»…

Там, где в порту лежат ленивые матросы,
Где булькает Гоген и кашляет Сезанн,
Я закурю твои с гашишем папиросы,
О, праздник для Души, Великий Рамадан.

Аллах в своей чалме глядит на Магомеда,
У ног его лежит весёлая Айша,
Их розовой водой политая беседа,
И у холодных плит забыты два ковша.

Противный Европей и глупые Гонконги
Нам не нужны с тобой, нам не нужны с тобой,
Тела мы окунём в бассейны, как в шезлонги,
И в воздух голубой, и в воздух голубой…

* * *

Так мы росли. Восточная Европа.
Кремль из подушек. Храм из одеял.
Никто не видел дальше микроскопа,
И телевизор не существовал…
На телевизор вскоре все молились,
По вечерам как в церковь в гости шли,
Причёсанные, важные, садились,
В подарок булок и конфет несли.
Мы западная Азия из глины —
Печальные и мрачные хунну,
И потому мы отдали грузину
Большую, неуютную страну.

И потому под взгляд его мордатый
И черные блестящие усы,
Шли мрачно азиатские солдаты
На Ваш Берлин, из лесополосы…

* * *

Те растения ещё живы,
Тех животных давно там нет,
Черемши самострел счастливый,
Рыб играние в лунный свет…

Моя молодость на Алтае
Вдруг прильнула к моим щекам,
В Казахстане, что близ Китая,
По ущельям и по горам…

В этих чащах гнездились волки,
И трещал по кустам медведь,
Там маралы живут без толку,
Чтобы доблестно умереть…

Там проезжий калмык с лошадки
Ищет, где его Чингисхан,
И луну созерцая сладко,
Крепко держится за стакан,

Там грибы с валуны размером,
И на крошечном КПП
С кривоногим милиционером,
Вдетым в тесные галифе,

Рассуждаем про корень чёрный,
В те прославленные года
Представлялся я как учёный,
«Академик»,— звала орда…

* * *

Ты прибываешь в мир мужчины…
Коньяк, табак, клинки, морщины,
Одеколон и хриплый бас.
Всё, барышни, волнует вас…

Достанет старый дневничок,
Глотками пьёт, губами «чмок»,
Ха-ха-ха-ха, и словно змей
К тебе вползает без затей…
Стихи, рукою трёт о ляжку,
И опрокинул вдруг бедняжку!
Клюёт и разгребает вдоль!
И поперёк уже позволь!
А вечером, зардев лицом,
Она уж кошкою с котом
Так изгибает её спину,
Что сиси лягут на перину,
И возят о неё сосками.
«А он умён, и он с усами!
Ну чёрт, ну дьявол, ну, ну, ну!
Прославленный на всю страну
А как под моим брюхом водит!
Зачем же он сейчас уходит?
А, это он, чтобы нежней,
Вернуться тотчас, и сильней…»
Такие мягкие мыслишки,
У барышни, как у воришки,
Проходят в буйной голове,
Порою даже целых две…
«Постой! Ещё! Давай, давай!
Я для тебя горячий рай!
А ты лечи мою чесотку!
Плюй, джентльмен, на сковородку!
И как ошпаренный кричи!
Учи меня, ещё учи!»

* * *

Вставай мой друг, обнаружь себя
В кладбищенском ты лесу,
Когда мертвецы, скуля и трубя
Жуют свою колбасу…

Пройдёт гладковыбритый англосакс,
Северный мэн в шарфе,
Завязан у горла он туго так…
Перчатки его в траве…
Пройдёт по дороге на старый пруд,
Где пёрышки лебедей.
Своею метелью совсем сотрут
Докучных следы людей.
И где покосившийся есть сарай,
А за сараем волк,
Он войско своё сколотил из стай,
Тюремный волчиный полк…
Пойди, мой друг, загляни в «Блумингдэйл»,
Куда ты тогда ходил,
Когда ещё не изобрёл e-mail
Стив Джобс — молодой крокодил…
Ты боссу здесь покупал трусы
До этого, в их буфет
Лепил пельмени такой красы,
Которых прекрасней нет…
Где Рэми Сондерс, и Шмаков где?
Где пламенная Мэдисон?
Они утонули в той воде,
Где стирано флотских кальсон…
Где Сильвер с ногой деревянной, скрип,
Где Студио «Фифти Фор»,
И где допотопный ядерный Гриб
За Никсоном стал в упор…
Земля обратилась сто тысяч раз,
За это время дожди
Лишили Вас Ваших лживых глаз,
О, сладостные вожди!
Пойди, мой друг, обнаружь себя,
На кладбище в ранний час,
Когда мертвецы скуля и трубя
Стоят у могил как раз…

* * *

Город прибранный, противный,
Весь в асфальте, без травы,
Абсолютно негативный,
В нём таком живёте Вы.

Животастый, лысоватый
И коротконогий жлоб,
Мимо Вас бегут солдаты,
Чтоб стрелять друг другу в лоб.

Так, войны боясь гражданской,
Прячась от неё в подвал,
Рядом с площадью Таганской
Обыватель прозябал.

Всласть орудья грохотали,
Танки дёргались, паля,
Он сидел в своём подвале,
Волосами шевеля…

Умирающий в госпитале

Пейзаж госпиталей и запах хирургий.
Святая тишина закрытых тюрем,
Подходит твой конец, давай себе не лги,
Ну, жизненный твой путь был, офицер, недурен…
Внутри госпиталей кровавые бинты
И капельниц скелеты, словно краны,
Хватает ли тебе, приятель, остроты?
Дошёл ли под ножом хирурга до нирваны?
Тяжёлая вчера погода налегла.
На окна, на твой лоб, на твёрдую подушку,
Ты умираешь, брат, плохи твои дела,
Ну, что ты там грызёшь надежду, словно сушку…
В тиши библиотек, о, сумасшедший дом,
Подростком ты провёл суровые два года…
Карболкой с этих пор твой пахнет каждый том,
И хлоркой, и тюрьмой, и запахом народа…

Когда же на войне ты оказался вдруг,
В суровую войну ты намертво влюбился,
Ты стал тогда её невенчанный супруг,
И мрачною женой ты вдоволь насладился…
Пейзаж госпиталей и запах хирургий,
И слабою рукой нам не поднять стакана,
Подходит твой конец, давай себе не лги:
Матросу утонуть в глубинах океана.

* * *

Можно было жить в Париже, как в яйце,
Штурмовать твердыню Академии.
И шмелём, по девочек пыльце
Педофилом ползать, ждущим премии…

Можно было садом Люксембург,
Расстегнувши плащ, кашне на шее,
Проходить, как будто Эренбург,
И как все они, Хемингуэи…

Но такой, из Харькова пацан…
Ну не мог он становиться фраером,
Франция осталась среди стран,
Наряду с Алтаем и Сараевом…

Франция. Баллоны с божоле,
Трусики, что письками закушены,
Золушки прекрасные в золе,
Фартучки крахмалом пересушены…

И ноябрь спускался, загремев,
С дымных крыш выстреливал каминами,
Всё же хороши хвосты у дев,
В сочетанье с грудками утиными…

* * *

Человек, как поломанная игрушка,
Ноги срезанные висят,
Вот что делает даже не пушка,
А один миномётный снаряд…

Человек, как упавшая с крыши кошка,
Череп треснул, кишки висят,
Вот что делает лишь немножко
Чуть задевший его «Град».
Человек, как раздавленная собака,
Тесто тонкое, как бельё,
Вот что делает танка трака,
Лишь одна, коль попал под неё.
Человеку с железом трудно,
Он — весь мягкий, оно — твердо
Вот и в госпитале многолюдно
Переломано от и до…

Лев и Святой Франциск

Святой Франциск поучает льва,
Лев слушает Слово Божье,
Он пасть приоткрыл и ловит слова…
Скалистое бездорожье

На заднем плане, и бос святой,
И борода по пояс
Висит величаво, совсем седой.
Волнуясь и беспокоясь,

Лев лапу поднял, взволнован он,
Но стойкий святой аскетом
Читает животному Божий закон
Средневековым летом.

Горячий над ними пылает диск,
Ущелье грозит тесниной,
Воняет потом Святой Франциск,
А лев его пахнет псиной…

Власть — львица

Власть мощным сфинксом лапу подымает,
Грозит, оскалясь пастью, и рычит
Власть — львица, и хвостом нам львица не виляет,
Но сильным, как прутом, им по боку стучит…

Власть смертью отдаёт и кровью, грязным телом.
Бросается и, сбив, ломает кости нам,
С добычею своей, храпя остервенело,
Волочит храбреца к прибрежным валунам…
Там начинает жрать, живот и пах вначале,
Страдалец ещё жив, и в жёлтые зрачки
Он смотрит, онемев, в своём уме едва ли:
«Она меня жуёт!», и… ужаса куски…
Прибой смывает кровь, шипя над грудой мяса.
Из облака Господь взирает, выгнув бровь,
Ему не comme il faut, глаза прикрыл он рясой…
Такая вот она, державная любовь…
У львицы круп стальной, все лапы из металла,
В глазах её искрит вольфрамова дуга,
Привыкла отвечать на позывной «Валгалла»,
В комплект клыков-когтей добавлены рога…

* * *

Боевые коты умирать уходили,
Понимая, что вдоволь, довольно пожили,
Забивались во тьму мрачных добрых пещер,
Где бы их не нашёл молодой изувер…

Ни студент, ни рабочий, ни северный лорд,
Там коты и лежали… Седеющих морд
Не увидят вовеки двуногие твари,
Заглотнувшие виски, и в пабе, и в баре

Насосавшие пива, двуногие бритты.
Боевые коты уходили, бандиты,
От огромных мамаш, от английских калош,
От вонючей резины с клеймом «макинтош».

Боевые коты фараонам шептали,
Иероглифы смерти блаженно читали.
Их Анубис приветствовал: «Здравствуйте, сэр!
Здесь тепло и приятно, и музыка сфер…»

* * *

Снег пошёл. Не слышат уши.
Ты, природа, мне приснилась?
Я хочу тебя послушать,
Но куда ты удалилась?

Мелким мальчиком, от кори,
Я лежу один, страдая,
А внизу — фашистам горе,
Их ведут толпой, толкая…

Вдоль развалин, вдоль вокзала,
Где высокая когда-то
Площадь шумная стояла,
С монументом про солдата…

Год сорок шестой, от кори
Я, мальчишка, загибался,
Ничего не слышал, вскоре,
Но, однако, оклемался…

Вырос, стал Добра и Света
Безусловный предводитель…
Я видал фашистов где-то,
Из окна их был я зритель…

* * *

— Дух добрых книг… А где же книги злые?
— О, этих книг Вам лучше не читать…
У них сквозь пол приходят домовые,
И бесы со страниц у них летать
Начнут над Вашей, мальчик, головою…
— Но ангелы, но ангелы-то где?
И что же я, от демонов завою?
И что же там, Офелия в воде?
— Злых книг, чьи злонамеренные чары,
Вам лучше, милый мальчик, не читать,
Там демоны, бегут как янычары
С клинками, Ваши руки отрубать…

Там червь ползёт, заглатывая жадно
Пейзаж, ландшафт, озёра, замки, лес…
Там так темно и так там безотрадно,
И как в Аду, кометы там надрез…
— Со временем летать не перестали?
— Там бухает, взрывается, свистит,
Вот если Вы в Донбассе побывали,
Когда над ним там «Точка-У» летит…

Правь, Британия!

Джентльмен кулаком ударяет собрата
И подножку барону даёт,
Светло-рыжего аристократа
Смертным боем военный бьёт!

Хлещет кровь из разбитого носа,
В клубе «Дэйзи» на пол прилёг,
Дэйзи Джонсон не леди, но дочь матроса,
Улыбаясь, несёт пирог.

Тушит повар седло барашка,
В нижнем зале шумят и пьют,
Но Британской империи уже треснула чашка,
И морщины по ней ползут.

Злые бритты, замучившие полмира,
Всё же выдохлись. Стынет кровь.
Сколько «Гамлета» или «Лира»,
Сколь Шекспира не сквернословь…

Офицер начинает пинать барона,
Королева совсем стара,
В экономике, чопорного Альбиона,
Одолела, вдруг, немчура!

Гюискар

Завоеватель мрачный, мощный муж
С квадратною коробкой черепною,
Сидит у моря, грозный, под скалою
И смотрит в небо. Молния, как уж,

Красивым гадом озаряет море,
Завоеватель замышляет горе…
В зелёном свете вздыбленных колец
К воителю приблизился мудрец!
«О, мощный победитель у народов!
О, груда мышц, о, страшная скала!
О, Гюискар, ведь нет ещё заводов,
И лик Земли нам не заволокла
Прямая туча скорбного азота,
Но что нам делать, как предотвратить!»
«Уйди, старик, не корчи идиота!
Константинополь не мешай разбить!»

К фотографии моего сына

Мальчик мой, ты похож на Артюра Рембо,
Кулачки твои сжаты, в глазах твоих вызов,
Сто сезонов в Аду подожжёшь ты собой,
Ты пройдёшь, словно шторм, среди штилей и бризов…

* * *

Я сам стал Арагоном и Вольтером.
Ехиден, седовлас и знаменит,
Я нависаю грозно над партером,
Как самый молодой кариатид…

Я сам стал Гёте, Фаустом, Бодлером
И королём пространства и времён,
Я как хотел,— стал Вашим кавалером,
Юдифь, и Клеопатра, и Манон…

Педофилия

Страшненькие сказки,
Где коньки, салазки,
Мачеха седая,
Грубая такая…

Где пытают деток,
Чтоб плохих отметок…
В дом не приносили в табелях,—
Жарят на углях…
Зимние невзгоды.
Малолеток роды
От родных отцов:
Графов и купцов…
Взрослые и дети
Встали на рассвете,
Выпили слегка,
Бражка-то крепка…
Страшненькие сказки,
Про лихие ласки…
Анусов и писек,
Животов и сисек…

* * *

Автомобиль краснеет издали,
Снег приминают новенькие шины,
Невнятен запах молодой резины,
Однако приближается в пыли…

А за рулём красотки силуэт,
Нахальной девки двадцати двух лет,
Оторвы рыжей, суки молодой,
Ещё и с сигаретой под губой…

* * *

Василий Сергеич, вишнёвый Ваш сад,
Бассейн, над которым качели висят…
Вам скоро понадобится пулемёт,
Поскольку народ это всё отберёт.
Василий Сергеич! Вы пьян и Вы хмур,
И Вам не поможет воскресный Амур,
Сидящий как моль на велюровой шторе,
У сына у Вашего дебит в конторе…

«Банкротство! Банкротство!»,— кричит попугай,
И тут пулемёт не поможет.
А лучше, держась за бассейна край,
Вам утонуть смерть предложит…

* * *

Семёрки дней, спелёнутые туго.
Надземный мир со звёздами в пыли,
Походкою покойного супруга,
Вы, милый друг, мимо неё прошли…

Кронштадт, Кронштадт, клубки лиловых туч,
Замёрзнувших над ними в виде пятен,
Идёт матрос, спокоен и опрятен,
И как супруг, задумчив и могуч…

* * *

Кричит весёлая Фифи,
На кухне попою играя,
Тарелки с полки доставая,
Почти совсем порнографи…

Зачем ты голой ходишь, девка?
Одевши чёрные чулки.
Не мышка скромная полевка,
Но ягодицы — мотыльки…

Трепещет попа, между прочим,
Сквозь кухню музыка свистит,
То Майклом Джексоном пророчит,
То Миком Джаггером рычит…

Кто видел пирамиды с Нила,
На барке, тент, коты, друзья…
Как Петисушес — крокодила,
Несёт река Аму-Дарья,

Над Сыр-Дарьёю с револьвером,
В фуражке, шрам через щеку,
Джеймс Бонд блестящим офицером
В Генштабе служит Колчаку…

Золушка беременная

Озябла Золушка на Новый год!
По снегу страшному она идёт,
Ботинки утлые, худые протекли,
А замок всё манит, тяжёлый, издали…

Он не приблизился, всё так же зол и хмур,
Снег шпарит перьями давно умерших кур,
Страдает Золушка и рукавичкой трёт
Под утлым рубищем беременный живот…

Бес волосатый прыгает вблизи,
От беса серою и водкою разит,
Служанкой девушку он в замок провожает,
Про графа Дракулу она ещё не знает…

Беременная Золушка в слезах,
Живот прикрыт рогожкою и шубкой,
Вот пробирается красивою и хрупкой
У воронов и волков на глазах…
А чёрный лес, стволы поставив в снег,
Играет роль напыщенной природы.
Ей угрожают выкидыш иль роды?
Санитария с гигиеной? — Смех!
Нет ни воды хоть тёплой, ни шприцов,
Лишь волосатый бес хвостом виляет,
Бес к замку Золушку сопровождает,
Но пособить не может, хоть готов…
Прыжками параллельным курсом, гном,
Зеленоватый скачет и косматый,
«Вот здесь,— он говорит,— прошли солдаты,
Но мы за ними, фройляйн, не свернём…
Солдат жесток, увидит Ваш живот,
И всё пропало, станете потехой,

В пехотной роте каждый пулемёт,
Воспользуется Вашею прорехой…»
Так медленно они идут сквозь лес,
И Золушка ругается сквозь слёзы,
«Хотите ветчины?» — ей молвит бес.
«Как надоели все эти берёзы!»

III. Старый Дракула

У прусских феодалов есть камин,
Семья большая, дети, Отто, Фрицы,
Валашский феодал живёт один,
Плюёт на пальцы, теребит страницы…

Папирус разворачивает чёрт,
И булочку в вино ему макает,
Граф Дракула сидит в тепле, читает,
В окне двор замка видит старичок…

Там на колах проткнуты янычары,
Он мучит турок, православный граф!
О, во дворе кровавые кошмары!
(Нам всем известно, Дракула — кровав…)

Но булочку с вином вкушает Влад,
И водит по страницам костяными,
Фалангами, с бриллиантами большими,
Невиданных, неслыханных карат…

И Золушку ведут на кухню…
Собаки, слуги, повара,
А плод ворочается, пухнет,
Поскольку в замке-то жара…
«Озябла? — говорит дворецкий,—
Замёрзла, бедное дитя?!»
Орех раскалывает грецкий,
Глинтвейн готовит ей, шутя…

«Какие древние чертоги!
Как здесь уютно и тепло!
О, боги, о, святые боги!
Нас в Рай с малюткой занесло!»
По коридорам раздаётся
Дремучей палки древний стук,
Граф Дракула спешит, смеётся.
«О, дочь моя!» — кричит Паук…
«Отец! — Она его целует —
Едва до дому добралась..!»
Вся Трансильвания пирует,
У графа дочь его нашлась…
Граф гладит дочери живот,
Целует в щёки, граф доволен,
В колокола народ валашский бьёт
С высоких старых колоколен…

Умер King Абдалла

Один из этих, непонятных, дед,
Одетых в длиннобелые халаты
И с обручами, что словно ушаты,
У каждого на голову надет.

Он умер, King старинный Абдалла,
О нём заплачет нежная смола,
Из тел у пальм зелёных Эр-Рияда,
Но кингам умирать всё время надо,
Чтобы сквозь них династия росла…

«А нефть?» — готов спросить нас обыватель.
«Ну подожди, не будь свиньёй, приятель!
Дай хоть душе к Аллаху отлететь!
Что Ваша нефть, чтоб ей в Аду гореть!»

Вот сколько его встретит гурий Рая?
Вот ведь задача сложная какая,
И что они ему предложат спеть?

* * *

Начинает воздух гнуться,
В комья лепится вода,
Эре войн и революций
Мы сказали: «Да!»

Киев старый и бывалый
Зиму всю кипел,
Вот котёл его усталый,
И не уцелел…

Из котла, который в клочья,
Бесы их страны
Пролетели одной ночью,
Словно кабаны…

Со скалы сигает стадо,
Бесов молодых,
Что ж хохлы, Вам так и надо,
Участей свиных…

* * *

Где Гоголь свои байки размещал,
Где в шароварах бегал запорожец,
Теперь зубов враждебный нам оскал,
И он всё строже…

И охмелевший, «братский» нам народ,
Став людоед, глотает наше мясо,
И стариков, захочет коль, убьёт
На площадях несчастного Донбасса…

Народ народу ныне только волк,
Народ народу будет конвоиром,
И Бульба отвратительный грядёт
С Андреем и Остапом, но не с миром!

Прекрасная Варшава тут как тут,
Льёт масло на огонь, довольна пани,
А в Киеве примолкшем не живут,
Но существуют блохами в стакане…

* * *

Я — военный в отставке,
Я — полковник Савенко,
У меня в кабинете
Золотая тарелка…

И широкая сабля,
И кавказская бурка,
Я когда-то был парень,
Был я в Харькове урка,

Умер всякий свидетель,
Мои батько i мати,
Кого только ни встретил,
Хороши экспонаты…

Но сырых девок ляжки
Не тревожат мне память,
И хохлушки, и ляшки,
Я спокоен как камень…

Я военный в отставке,
Я — полковник Савенко,
Я москаль длиннозубый,
Я поджарый как гренка…

У меня своё кредо,
У меня своя сфера,
Дорога мне, вот, стенка —
Карта эСэСэСэРа.

Я — полковник Савенко.
Я — полковник Савенко.
Я — полковник Савенко…

* * *

И грянут на войне крутой,
Свалившейся на нас с налёта,
Железный голос пулемёта,
Комдива властный позывной…

До этого мы жили просто.
Сезоны, все четыре в год,
Мужчинами большого роста
И женщинами без забот.
Но вот войною нам подуло,
Свинцовый запах, свист стальной,
И города наши разуло,
Обезголовило, смахнуло,
Пустыней стали ледяной…
Где нежных кож ребёнок шёл,
Там свист и вой, снарядов взрывы.
Нам Киев не поведал злой,
Какие у него мотивы…
Но в камуфляжах утонувший,
Таща тяжёлое ружьё,
Явился в страшный ветер дувший,
Как зомби ряженый в тряпьё,
Каратель наших лучших дней,
Палач для счастья и ночлега,
Солдат с клубками диких змей,
И смерть влекла его,— телега…
Нас кто спасёт теперь с тобой?
Другого нет у нас расчёта.
Железный голос пулемёта,
Комдива властный позывной…

* * *

А силуэт красивой сучки,
Напоминает нам о случке
О разных способах любви,
Которые кипят в крови…
Царапая взаимно кожи
И эпидермами скользя,
Мы на кого с тобой похожи?
Ночными членами разя?

Свеча горит нам со стола,
Луна в углу окна сияет,
«Мой тот, что я ему мила
Твоя», она об этом знает.
Скольжений, ласк, взаимных мук,
Губа закушена над другом,
— Где север, если ты мой юг?
— Юг, юг, юг, юг,— служи супругом…
Хватаний яростных порыв
И змеевидное вращенье.
Подруги взрезан был нарыв,
И полилось нам угощенье..!

* * *

Снег исключительно тяжёлый…
Представим: сонный скандинав,
Брак заключивши однополый,
Рыдает, среди ночи встав…
Пришёл во сне к нему укором,
Кровавый пращур — злой норманн,
Избил, испепеливши взором,
И крикнул: «Что ты сделал, son?!»
Такой вот снег, кромешно белый,
Россия, родина, снега…
Какую драку ты не сделай,
Она кивнёт тебе: «Ага!»
Какую ты ни выкинь штуку,
Россия всё тебе простит,
Но только помни её руку,
Что тебя кормит и крестит…
Предательство — табу для сына,
А так,— гуляй себе окрест.
Разбойник ли, судья, скотина —
Всё хорошо для наших мест…

Но не клянись чужому флагу,
В страну врагов не призывай!
Молись Валгалле и ГУЛАГу,
Но мать свою не оставляй…

* * *

Третий месяц зимы…
Не устали ли мы?
Да, пожалуй, устали.
Солнца мы возжелали,
Как сидельцы тюрьмы…

Облаков полудетских
И пейзажей турецких,
Чтоб долой из Москвы
Где деревья мертвы…

* * *

Женщины, двигавшие утюгами,
Варившие в тазах бельё,
Находятся от нас с Вами
В миллионах световых льё.

Вкрученные в космос, лежат во льду,
Кому они могут понадобиться?
Возможно, Верховному вдруг суду?
Будет он женщинам радоваться?

За радужными облаками прошла та жизнь,
Выварки, доски, мыло…
Бельём отдавали все этажи…
И Родина нас любила…

* * *

How do you do?
Are you прекрасно doing?
Над облаками, в солнечном дыму…
Уносит Вас четверокрылый «Боинг»,
Как серафим, с улыбкой до Крыму.

Вы как живёте? Есть ещё надежда?
Есть парень ли, мужик в расцвете сил?
Кто может Вас отвлечь от жизни прежней,
От созерцанья глубины могил…
Любимая, меня Вы не любили,
Вы увлекались глупыми Пьеро,
Когда в одно со мною время жили…
И я сидел напротив Вас с пером…

Анастази

Я помню — вышел из тюрьмы,
Был весел, как дитя,
На надувном матрасе, мы,
Пристроились, шутя…
Анастази, Анастази,
Ты где живёшь теперь?
Собой по простыне вози,
Мой теплокровный зверь…
Я помню, вышел из тюрьмы.
И шли тогда дожди,
Трещали лучшие умы,
И хмурились вожди…
А я тебя ощупал всю,
Как ветер над Хонсю,
Но зря не трогал Итуруп,
Поскольку был я глуп…
Дымящиеся острова?
Но там горит трава,
Но там Дракон волочит хвост
В Великий русский пост…
И был как Дальний я Восток,
С тобой, малютка, одинок,
Поэтому сбежал
Я в поисках Валгалл…

Анастази, Анастази…
С Борисовских прудов.
Собой по простыни вози,
Как этот мир суров!..

* * *

Пути их неисповедимы…
Одни поют, других уж нет…
Бредут устало пилигримы
В Святую Землю, дав обет…

Вот под валун они присели,
И развернувши грубый плат…
Жуют куски сырой макрели,
Которую им дал Пилат

От римского стола. Убоги
Её худые плавники,
Паломники чертами строги,
Преобладают старики…

А вот замшелые оливы,
Пересчитав их, раздаёт
Старик весёлый и счастливый,
Он только Господом живёт,

Ему, возвышенному, служит!
И если страшная жара
Всю Палестину отутюжит,
Ему ж как милая сестра…

Когда же червяки сквозь кожу
Ему всё тело прогрызут,
Воскликнет он: «Спасибо, Боже!
За их старание и труд!»

У песен неисповедимы
Их судьбы через толщу лет…
Вздыхая, встали пилигримы,
Пошли, ступая след во след…

* * *

Блистал зубами из фарфора,
Она до слёз доведена!
И впадиною Тускарора
Вдруг стала мужняя жена…

* * *

И нет незыблемее груза,
Чем память русского союза,
Республик незабвенных строй
Советских, в просветлённом виде
Ты ангелом в трубу завой
Нам в отвоёванной Тавриде…

Сжимая жёсткою рукой
Валторны нежные извивы,
Должны отвоевать с тобой
Мы и прекрасные проливы…

* * *

Партийные дела матросов,
И голубеет гавань там
Вдали меж стен, и крыш, откосов,
Как ваши трусики, мадам..!

Там, где Везувий изуверский
Под солнцем шляпу приподнял,
Чужак, нахмуренный и дерзкий,
Свой завтрак, Ницше, прогулял…

Стоят в углу его тарелки,
И узок носик у кофейника,
Там Лу Саломе с телом белки
Массовика ждёт и затейника…

* * *

Миша Басов никем не стал,
Генитальные драмы прошли,
В его голосе был металл,
Саркастические нули…

Я достиг голубой дали,
Галя Мотрич его согнула,
Миша Басов, куда Вы ушли,
Молодой, с лицом Вельзевула..?

* * *

О, Бог весёлый Саваоф!
По палубе лучи бросающий,
Все время «on», нисколько «off»,
И всяким сущим истекающий…

Учёный старый Архимед,
Что вскоре станет Леонардом
Да Винчи, баснословный Дед
Падёт под римским алебардом.

Максенций, видит Константин,
Вдруг пауком с войсками движется,
Изобретений и картин
Нам на него ещё нанижется…

Джоконда смотрит как вампир,
Мужского пола губка хмурая,
И ангелы трясут эфир
«Какая, право, жутко дура я…»

Корова

Цветы и травы, клевер и ромашка,
Упрямый, мощный травостой,
Закрылись д. горошек с кашкой,
И запах их повис, густой.
Идут коровы в зареве заката,
Пастух устал, не щёлкает бичом,

На окраине села коров встречают ребята,
Деревенские наглецы, им всё нипочём…
Коровы, каждая, идут за ребёнком,
А дома устроен пир,
Пахнет жареным телёнком,
Порубленным как красный командир.
Корова не отличается умом,
Она не понимает, куда он подевался,
Стоит, растерянная, перед его дерьмом,
Он её выменем ведь игрался…
Бывало зубами зажмёт, сынок,
Но нет его, нет, исчез он,
Больше никто не делает прыг-скок,
Поскольку сынок зарезан.

Проклятье Франкенштейна

Как холодно в чертогах Франкенштейна,
Висит пиджак на ледяной стене,
Заброшен замок Ваш в долине Рейна,
Как тот корабль на ледяной Луне…

Бредёт старик по склону вверх, вздыхая,
Дрожит тряпьё на согнутых плечах,
И женщина стоит вверху нагая,
И змеи шевелятся в волосах…

Зелёный дым клубится из расселин,
Сидит спиной к нам бледный исполин,
Сшит из кусков, и среди скал поселен,
Он не Адам, но он ничей не сын…

Но что это? Кинжал, торчащий в шее,
На кафельном полу лежит Виктор,

Творец, хирург, что метил в Прометеи,
Лежит он два столетья, до сих пор…
Чудовище над ним склонилось в горе:
«Отец, отец, меня освободи!
Жить не хочу на суше или в море,
Меня скорее смертью награди!»
Мольбы напрасны. Это труп Виктора.
Ты будешь жить, бессмертен и угрюм.
Без радости, без счастья, без надзора,
Без цели и без смысла, наобум…
Когда бы мы Историю учили,
Мы понимали бы, мы понимали бы,
Что мёртвые недаром опочили,
Зашитые в свинцовые гробы.
Что смерть, она нам лучшая подруга,
Бессмертие — тягчайшее из бед,
Чудовище, завинченное туго,
Так хочет смерти, только смерти нет…

Театр

Опять встаёт вопрос о смысле жизни,
Ребристый, тихо ноющий вопрос,
И хочется чтоб пёс пришёл: «Ну, лизни!
И успокой меня тем самым, пёс!»
Шекспировская пёстрая палатка…
Сам Немирович в клетчатых штанах,
От вечности и приторно и гадко,
Как от попойки на похоронах…
Театр. Буфет. Актёры, как собаки,
Поджав хвосты. Смазлива мадмазель.
Швейцары, многодневные неряхи
И барышни, с качели в карусель…
Театр. Потеха. Драма вечно кружит,
И Гамлет в занавеску шпагой,— пыр!
Полония он шпагой обнаружит
И продырявит ей его мундир…

Краснеют там глазницы черепами,
Проходит ряд монахов площадных.
Театр никогда не расстаётся с нами,
И только от свечей нагар сальных…
Штанишки до колен свои спустивши,
Актриса, весела, не молода,
Крутые бёдра мощно разваливши,
Не чувствует ни страха, ни стыда.
И гогот. И курение у сцены.
У фавна нарисованы глаза,
Разводы. Дети. Гомики. Измены.
От лука неподдельная слеза…
Соорудив из занавесок дворик,
Суфлёр жуёт свиную колбасу:
«О, бедный Йорик, право, бедный Йорик!»
Твой череп держит Гамлет на весу…

* * *

Крыши под соломой,
Луна над трубою,
Чёрт сидит с Солохой,
С головой свиною.

Таковы обряды
Нашей Украины.
А в лесах — наяды.
В статуях — морщины,

Гипсовые фавны
Задолжал помещик,
Великодержавны
У голландских печек.

Трубки с длинным стержнем,
Чубуки лихие.
Мы тебя зарежем,
Мы — твои родные.

* * *

Вороны не любят много листвы,
Вороны этим правы,
Крылья у них могут стать кривы
В сквериках Старой Москвы.

Любят они погорелый простор,
Лают они и рычат,
Вороны похожи с недавних пор
На молодых волчат.

Ворона — тяжёлая птица Руси,
Гоплит, тамплиер, талиб,
Мощное у вороны шасси,
Она как ядерный гриб

Падает сверху, собаке в лоб.
Помню я. Мусорный бак…
Смотрел в окно под радиотрёп
На битву ворон и собак…

* * *

Думай, о, женщина, на ветру,
Переживай измену!
Пока я тебя, задыхаясь, беру,
Ты будешь смотреть в стену.

* * *

Туманная луна.
Как и всегда, висела,
И грудь, где ордена,
От старых ран болела.

Он вышел на балкон
С горячей кружкой чая,
Как будто Цицерон,
От Цезаря страдая.

Митинг в марте

Ветер хрюкал, и летело
От оратора свиного,
На божественное тело
К Вам божественное слово!

Ветер выл, снега бросая.
Словно бы в брезент кибитки.
Эй, ты, Русь моя босая!
Эх, буржуи, недобитки…

* * *

Зазубренные очи, капюшон,
Ты у штурвала правишь в круговерть,
В зелёно-чёрный вспененный крюшон,
Зловещий капитан, ты смерть!

Блестящий череп, тёмный впалый рот,
Зубов пренеприятнейший оскал!
Тебя увидел праздничный народ,
Что в шлюпки из «Титаника» сигал…

Гремел оркестр, и мощный океан
Как мусор уносил печальный люд,
Погибших в своё тело принимал,
Стуча собою в двери всех кают…

Зловещий капитан тогда, как вор,
Сошёл к воде и, не смочивши ног,
Пошёл к Европе и идёт с тех пор,
Костист, старателен, внимателен и строг…

* * *

И побледнел Квачков перед Стрельцовым…
И Удальцов слинял перед Стрельцовым,
Вдруг стал Стрельцов кумиром образцовым,
Имеем дело только со Стрельцовым!
А что премьеры ДНР на час?
Какой придёт там новый верхолаз?

Какая там трёхдневная щетина,
Есть от Кремля нам посланный мужчина?
Захарченко суровым подпираем,
Вот Болотов ушёл за Бородаем,
А где Козицын? Был убит Беднов,
И Мозговой лежал в гробу суров…

* * *

Всё стало вдруг печально,
Ослабевает Гольфстрим,
Холодно нам ночами,
Лондон непроходим,

Не помогает толстовка,
Не помогает парка,
Холодно и неловко,
Раньше же было жарко…

Всюду горят пожары,
Всюду идут дожди,
Ветер над Темзой старой
Кислый как крокоди…

Льнёт к рукаву Хамлета:
«Клерк, ты куда идёшь?»
На всей Европе лета
Нынче ты не найдёшь…

* * *

Моё прошлое густо заселено,
В нём горит ослепительный свет,
Невозвратная улица Ленина
И исчезнувший горсовет…
Там каштаны стояли с грушами,
Вишня праведная цвела…
Тонны груш украинцы скушали,
Вишни срезали догола…

Миномёты и артиллерия —
Вот чудачества этих мест.
А крутая улочка Берия,
Как известно, ведёт на крест…

Конец света

Продавать уже нечего. Мир стоит,
Все часы молодые стоят,
Полыхает налево Крит,
А направо — горит Евфрат.

Вот ползут камуфляжные через Ирак,
Танки, словно у Пора слоны,
Александр Великий, ну, гомик, как
Ты доволен, сын Сатаны?

Он не рад, он лежит неизвестно где,
В глуби шахт золотых, в пузыре,
Александр Рогатый погряз в воде,
Как иначе, при этой жаре?

Продавать уже нечего. Уолл-стрит
Закрывает свои глаза,
Всякий лифт в небоскрёбах давно стоит,
Демонстрируя, что он «за».

До свиданья, прогресс! До свидания, сын!
Обеспечивший нам приход
Всевозможных туш, а не только свин,
И так длилось за годом год…

Наступает век, он уже наступил
И идёт своей жаркой стопой,
Людоедство прёт изо всех своих сил,
Твой ребёнок, обед он твой…

* * *

А где же викинги, мой брат?
Куда они ушли?
Ведь этих боевых ребят
Боялись короли…

Они бежали, раскудрясь,
Мечи свои сжимая,
В Историю с мечом вонзясь
И криками пугая…
Они бросались на Париж,
И Данию ограбив,
Смеялись парни, каждый рыж,
А не Оскар вам Рабин…

* * *

Я жил в гостинице и был неутомим,
На верхних этажах там птицы прилетали,
Поэт был Бродский, я встречался с ним,
И мы к Нью-Йорку оба ревновали…

Какая глубь седая старины…
Что ж, сорок лет, не молодые годы…
Глаза закрою, вижу две спины,
Что никогда не выживут из моды…

* * *

«Двадцатишестилетняя девушка, проститутка,
Допила бокал, переступила через его тело,
И покинула яхту».

Убийцы всегда бывают молодыми и красивыми.
Они, стройные, стоят на каблуках, улыбаются,
И ветер облепляет одеждой их стройные фигуры,
Сдвинув одежды на один бок…

Убийцы никогда не стареют…
Они уверены в себе,
Движения их экономны и элегантны…
Убивая пожилых мужчин,
Они избавляют их от
Гнусной заплесневелой старости,
Как этого менеджера Google.
Эта двадцатишестилетняя проститутка…

* * *

Во рту у ребёнка случайные звуки:
«Агуга-агуя-ага»,
Возможно, ребёнка за теплые руки
Взяла неожиданно Баба-Яга.

Ребёнок довольный и рад он старухе,
Слюнявый, счастливый, он к бабушке льнёт.
Мы Бабу не видим, весёлые звуки
Ребёнок, наш мальчик, всё ж ей издаёт…

Миры параллельные кашей измазав,
Ребёнок живет на два мира с утра,
Пришёл он из мира дикообразов,
А наш мир, в сравнении,— просто дыра…

* * *

Народы двигались по Земле,
Колёса кибиток скрипели во мгле,
Самый ужасный всегда был вождём,
Вот так мы с тех пор и живём.

Принцип отбора: неравный рост.
Лучше горбатый. Свиреп и кос,
С длинной косою на бритой башке,
Ну, и шесть пальцев на мощной руке.

Ноздри расшлёпаны, взгляд свинцов,
Вот он, водитель, каков!
Запах его, как могила,
Ну, и зовут — Атилла.

Зубы кривые, ухмылка ярка,
Вот, полюбуйтесь, на боевика,
По принадлежности он ИГИЛ,
Племя всё тех же Атилл…

* * *

Некрасивый миллиардер,
Который назавтра улетал убивать слонов,
Сидел со мной в клубе «Цвет ночи»
(Подушки. За столиками дамы и мэны)
И зло укорял меня за то, что я посылаю молодёжь в тюрьмы.
Чёрт, какой это был год? Две тыщи девятый, что ли?
Я отвечал миллиардеру, назавтра улетающему
убивать слонов на сафари в Африке,
что он просто не знает, как у нас в партии принимаются решения,
что у нас на акции идут добровольцы…
За нами в полглаза наблюдал банкир, который
привёл меня на эти смотрины…
Тот, что через несколько часов будет убивать слонов,
Пил красное вино из большого бокала,
И я пил красное вино из большого бокала…
Это было хорошее, дорогое вино… Я редко имею такое…
По мере того, как мы распалялись в споре,
Я убеждался, что убийца слонов меня не выносит.
что я противен ему с моими стихами, очками,
с моими красавицами-девками,
со всей моей устарелой романтикой без денег.
Я уже просто бесил его собой.
Ещё немного, и он убил бы меня, как слона…
И банкир у него за плечом становился скучнее,
Он-то думал увлечь убийцу слонов моей личностью,
а всё происходило с точностью до наоборот.
Короче, я провалил экзамен,
который и не мог сдать бы.
Кажется, я ушёл раньше, чем ушли они,
А, может быть, они ушли раньше со свитой
Из клуба «Цвет ночи».
Умертвитель слонов позже выбрал Навального,
взял его «в прiймы», как говорили на Украине
(отсюда фамилия Приймаков),
Потратил на него денег, чтобы потом нажить ещё больше,
и блистательно быстро подняться в списке «Форбс».
Я стал лучше относиться к слонам,
Скоро вступлю в общество их защиты,
Хотя ранее находил, что слоны воняют.

Мрачная женщина

Она относилась к категории мрачных женщин,
Высокого роста, они не всегда брюнетки,
Иногда они заикаются.
Как правило, много курят.
Они даже бывают наёмными киллерами или снайперами.
Ну, не всегда дело заходит столь далеко,
Но бывают…

Она относилась к этой категории мрачных женщин,
отдающих себя с неохотным безразличием.
И если ритм трения тел вовлекал её больше,
чем она хотела в love making, она сердилась,
так как не хотела находиться в едином ритме
с кем бы то ни было,
Поскольку она была высокомерна…
Таким образом, разгадка мрачных женщин —
высокомерие.
Они строго судят свои невольные порывы,
А чтобы наказать себя за свою слабость,
Идут в киллеры,
Или заикаются,
Или обращены к тебе мраморным крупом,
Как самые невозмутимые из греческих богинь.
Или они курят,
Или даже пьют молчаливо,
Как самые отпетые из мужиков…

На могиле bad girl

Она теперь лежит на уютном и старом кладбище,
Рядом с дедушками и бабушками по материнской линии,
А когда-то она с успехом ранила мою душу,—
Сегодня я сходил на её могилку
В приличествующий посещению кладбищ день холодный и хмурый.

Над надгробьями — клён и орешник,
В траве останки одуванчиков этого года…

— Что ж ты, маленькая, что ж ты, что ж ты!
Думаю, она была довольна моим приходом.
Я выпил, стоя в оградке, два больших глотка водки…

Я всё же пришёл к ней,
Подтверждая, что она всё ещё желанна.
«Он пришёл ко мне, я всё ещё желанна!»

Вот как крепки эти узы,
возникшие между нами двадцать лет уже, двадцать лет!
— Я всё же пришёл к ней, с благодарностью, что она была…
Весь седой. Это Вы там не стареете, мы стареем!

Лежи тут, любившая bad boys,
первый муж сидел в тюрьме, и последний семь лет,
И я грешный, по 222-й часть третья,
А ещё дочь художника, из семьи приличной…
Bad girl, несмотря на это…

* * *

Нет лучше девок, чем калифорнийские официантки
в мелких прибрежных городках с агавами
К северу от ужасного Лос-Анджелеса,
И к югу от романтического Сан-Франциско…
Тоненькие от плаванья, загорелые,
Белые носочки,
Маленькие попы скрывают шорты,
Спелые сиськи обтягивают маечки,

На животиках — крошечные переднички,
Наглые губы накрашены,
Доброе сердце и злые глаза, разбитной разговор…
Я всегда умел с ними ладить,
Я всегда им нравился,— весёлый stranger…
Мне уже семьдесят два,
Но как-нибудь при случае попробую опять,
Не исчезла ли моя харизма…
Надо чтобы меня пригласили из калифорнийского университета…

Чужой

По вторникам у меня час на радио,
С 20 до 21 часа.
Ежедневно пишу тексты,—
Употребляю компьютер, пишу за сорок минут статью,
Сплю довольно часто днём, накрывшись старым бушлатом,
По пятницам у меня заседания рабочей группы.

Кульминация моего дня —
Поздний обед с красным вином,
Ну Лукулл обедает у Лукулла…

Я нелюдим…
Однако вчера ко мне приезжали дети
В сопровождении бывшей жены,
Они визжали, и ели мороженое,
И гоняли друг друга,
Я был вежлив и гостеприимен,
Но мне было неинтересно…
Раз в год у меня бывают приступы астмы,
Длятся от недели до четырёх недель,
Тогда я обильно кашляю, задыхаюсь
И употребляю вентолин…

Из окна

Вот иди, толкай коляску!
И ребёнка прижимай!
Пахнет хлебом и колбаской
Этот мальчик-каравай…

Пахнет прелым юным телом,
Сгустком клеток и белков,
Волосишки, нимбом белым,
Пальчики из рукавов…

Жизнь процесс-то кулинарный!
Кушать будет, какать вслед,
Будет мальчик он бездарный,
Не дурак, но не поэт.

Не Иосиф бледный Бродский.
Ну иди себе, толкай!
Фаэтончик идиотский,
Детский фирменный трамвай.

Многие столь бесполезны,
Удручающе пусты,
Появляются из бездны,
Чтоб потом уйти в кусты…

Нацболы

Они погибали по-разному.
Так был выброшен из окна Витя Золотарёв, мой
проводник по Алтаю в 2000-м…
Нескольких бросили под поезд…
13 марта 2001-го погиб от побоев майор Бурыгин,
ходивший со мной на Алтай первый раз, погиб в Электростали.
Андрей Гребнев был зарезан в Питере ночью,
труп утром нашли на тротуаре…
Юре Червочкину раздробили череп у конфетной фабрики
в городе Серпухов.

Андрей Сухорада погиб от полицейских пуль
в Уссурийске, приморский партизан,
В тюрьме в Роттердаме повесили Сашу
Долматова,
В боях в Донбассе погибли Илья Гурьев
и Женя Павленко. Труп первого сожгли в
своих целях укропы, труп Жени Павленко хорошо
Сохранился, пожелтел только…
Оглянешься,— целая кровавая дорожка,
Наш путь окрашен кровью…
И моя пуля догонит меня, не опоздает,
Моя куля не запiзницця…

* * *

Птички небесные,
Из пуха созданья прелестные,
Тонкие клювики,
И пищат они, словно клюковки…

Птички, клюющие почки,
Раздирающие червячков,
Птицы — отдельные одиночки,
И целые стайки летучих волков…

Воробьишки мои желтобрюхие,
Длинноногие и безухие,
Динозавров потомки летающие,
В гуще липы теперь обитающие…

К вам прилипли мои глаза,
Я с любовью всех ваших «за».
Роду вашему дружное «да!»
И Григорий Сковорода…

* * *

От моей матери остался синий дым,
Была ты сожжена в обнимку с одеялом,
Раиса Фёдоровна! С сыном ты таким,
Вовеки не умрёшь, хоть ты меня ругала!

Дешёвенькой плитой родители мои
Отделены от нас. Спокойный колумбарий,
Совместный запах туи и хвои,
И запах облаков, бензина, лета, гари…

Трагедия проста, ведь смертен человек,
И потому подрагивают днища
У лубяных гробов, в которых краткий бег,
Мы совершаем путь к отцам сквозь пепелища…

* * *

Ну чего теперь ехать мне в этот Париж?
Там ты, юная, посередине дня не спишь,
Не лежишь в тёмной спальне, окно во двор
Я не сяду на кровать, не начну разговор…
«Опять поздно пришла и была пьяна»…
И стучал там дождь от окна,
Приглушённое радио, пел Брассанс,
Мы богема, и мы декаданс…
Не кричит консьержка внизу во дворе,
Косоглазая дочь не выходит в ноябре,
Под печальный дождь с одноногой метлой,
Мне Париж уже весь не свой…
Ну чего теперь ехать мне в город чужой,
Ты не одеваешься, чтоб идти одной
До метро Сент-Поль, спешить в кабаре
Под печальный дождь в ноябре…
Как года пробежали шумной толпой,
Близкий город уже не свой.
Так не делай ошибки, туда не езжай,
Там разрушен Ваш общий Рай,

Как Адам, озирающий свой Эдем,
Я стою, и плода не ем,
Ибо та, что протягивала мне плод,
Среди нас давно не живёт…

* * *

Я думал о старческом доме…
Молочные берега?
Лежат там в дерьме на соломе?
Там дьяволы кажут рога?

Там ходят помочь малолетки,
Близ мерзких старух, стариков?
Болезни там злые нередки,
На всех по десятку зубов?

Я думал о старческом доме,
Не дай Бог туда мне попасть,
Мне нужно в Гоморре, в Содоме,
Восстать за советскую власть…

За женщин обобществленье,
За страшную месть поутру,
За то чтоб сгорели селенья,
Окрестные, в эту жару.

Чтоб мне униформа прилипла.
Чтоб в поле скончался от ран!
Ругается дико и хрипло
Библейской войны ветеран…

Де Сад и La Jeunesse

Неяркое солнце, страна виноградников,
Черви шуршат по виноградным листьям,
У либертинов и безобразников
Пуговицы грозят от штанов отвалиться…
Маркиз и слуга его La Jeunesse:
Юность, в переводе с французского,
Проехав через неяркий лес,
Углубились в тени проезда узкого.

Горные щели, как чёрные дыры,
Там звери и птицы имеют квартиры,
Великолепна природа восемнадцатого!
Века весёлого, шпора, не бряцай ты!..
«Вот мы и доехали, добрый Sir,
Что же, снимайте синий мундир,
Sir, капитан мушкетёров»,
Ну до чего же хитёр он!
Вот и доехали. Замок зелёный
В чащу лесов целиком утоплённый,
Резвые пленницы ткут из цветов
Бравым воякам подобье ковров.

Девочка с жёлтой мухой (2016)

«Девочка с жёлтой мухой» — ещё более чудаковатый сборник стихотворений, чем все предыдущие, начиная с названия.

— Почему чудаковатый?

Я одинокий человек, несмотря на мою публичную политическую деятельность. Я, вероятно, самый одинокий человек в России. Когда ты одинок, ты непременно дичаешь и в результате говоришь и делаешь странные, эксцентричные вещи. Такими они предстают для не одичавших, уравновешенных жителей общества.

— Как я пишу стихи?

Я погружаю мою «удочку» как можно глубже, в самый глубокий слой, и выдёргиваю фразу или две.

А дальше, вокруг этой добычи из глубоких слоёв, наворачиваю разъяснения.

— Что есть «удочка»?

Это струя моего обострённого внимания, как «мышка» у компьютера, проникающая в глубокие мутные массы, где ещё нет слов, там в основном такой бульон лежит, тёмное озеро, но кое-какие словесные сгустки уже появились, плавают, загадочные.

Вот оттуда выуживаю.

Слоёв же по меньшей мере три, и самый глубокий — самый серьёзный.

Там одни тайны и загадки.

Оттуда вытаскивали Хлебников и Николай Гумилёв.

Э. Л.

Косякин

Затем навсегда замолчал его телефон.
Из разных больниц уже не названивал он,
И можно было предположить,
Что перестал он далее жить.

Прохладные утра, какие выпадают,
Его не застают, за ним не наблюдают.
Он не приходит на площадь, где проводят митинг,
Он находится там, где гунн и викинг…

Тебе, коммунисту, шахтёру, боксёру,
Воздвигнуть курган бы иль сильную гору!
Ты был, ты кипел, тебя помнит народ,
Неправда, что умер ты в тот злобный год!

И мы в тёмном зале старинной больницы,
Кривили в печали мы бледные лица…
Таких церемоний, и речи, и флаги
Не знали мы ранее, мы, бедолаги.

Ушёл сильный краб, наш разгневанный брат
Устроил там в зале прощальный парад.
Лежал изболевший, однако, однако
Как красный святой, Первой Конной рубака…

Долматов

Долматов в старом Королёве,
Растрескавшемся, как копыта на корове,
Жил, пламенел, и горевал,
И галстук свой оберегал.
И то был галстук пионерский,
Не офисный, не галстук клеркский.
Он бережно хранил, чтоб красный
Путь через жизнь бы делал ясный.
Эх, Саша! Но тебя убили!
И в Роттердаме, что далёк,
Потух ты, красный уголёк,
В тюрьме за шею прицепили…
Их много, пасмурных и гневных,
Прошло сквозь партию мою,
И вот сейчас тебя пою
С престола лет моих столь древних…
Я многих наших пережил,
Такая мне судьба досталась.
Гляжу, за горизонт умчалась
Процессия моих могил…

Долматов! Боже мой, Долматов!
Конструктор боевых ракет,
Сказал он чужеземцам «нет»!
Погиб в руках у супостатов,
Но тайны твёрдые страны
Остались строги и страшны…
Нет, не коснулись их руками
Голландцы с янки за плечами.
Пусть мой косноязычный слог
Да воспоёт тебя, сыног…

* * *

Уж неуклонно пожелтели
Твои военные поля.
О, Украина, в самом деле,
Чего ты хочешь, русских зля!

Мы всё равно тебя погубим,
Поскольку руку подняла
На всё, за что дрожим, что любим,
Бандеру старого взяла,

Себе на стяги поместила.
Что ж, шелудивая, пеняй,
Поймёшь, что нет, не надо было,
Но будет поздно, так и знай!

* * *

Жизнь может кончиться всегда,
Пройдут ночные поезда,
И углем загрязнится ночь,
И никому нельзя помочь,
Вверху зелёная звезда,
Ты воду в ступе не толочь…
Большой ж/д дорожный мост,
Над ним луна во весь свой рост,
«Меня сейчас убьют!
Вот этим трассером с утра.

И кислым писком мошкара
Отдаст меня под суд…»
Торчат кошачие хвосты
Угольной черноты
У залитых луной домов,
Вид страшен и суров…
И в них увидеть ты готов
Медведей или львов…

Вспоминая знакомство с Фифи

Старый, умный и развратный,
Я сидел там аккуратный,
Разделённый на пробор,
И звенел в руках прибор,

О прекрасную посуду,
Кузнецовские тарелки,
Я любил Вас, гадом буду!
С этой Вашей, хвостик белки…

Старый, умный (чёрный член?),
Настоящий Супермен:

В нос шибал одеколон,
В женский носик («Это он?!
Тот, кого ждала ночами,
Влажно чмокала губами.
Вот бродяга, злой какой!
Неужели это мой?..»)

Посмотрел на Ваши ушки,
На олении глаза,
И решил, что быть подружке,
Этой девке скажем «да»…

1970-й

Анне

Дожди идут, и денег нет,
Живём у парка. Осень,
Но микояновских котлет
Ни у кого не просим…
Тогда ты стала вдруг болеть.
Там яблоня в окне была…
Ты порывалась умереть
И много ты спала…
Я полагаю, сорок пять
Прошло красивых лет,
Предполагаю, что кровать
Была причиной бед…
Не нужно было столько спать.
Чудовища из снов
Проникли в комнаты, чтоб стать
Ублюдками углов…
Нам это слесарь Пестряков,
Мерзавец, удружил.
Нам сдал жилплощадь, и каков!
Твою судьбу решил…
А бабка Софья… чей скелет
По комнатам бродил.
Прошли эти сорок пять лет…
Как будто и не жил.
Ни бабки Софьи, ни жены,
Безумной Рубинштейн.
Их съели кладбища страны.
Пил Пестряков портвейн…
О Лорелея, Рейн…

* * *

Светило движется. Большой слепящий диск
Пересекает заросли растений.
И Фараону жжёт его колени,
А он лежит, ласкает одалиск…

Светило — огнь! Светило — печь в лучах!
Тут не помогут паланкин и зонтик!
Но тучи вон сошлись на горизонте,
Как мухи у убитых на очах.
И грянул гром! Взлетели пеликаны,
Фламинго взмыли, перья потеряв.
И сфинксов золотые истуканы
Дождя хотели, головы задрав…
А за рекой, ливийская пустыня
Вся красной глиной трескалась в жаре.
Изида — беспощадная богиня —
Спускалась к Фараону по горе.

* * *

Таких мужчин, как я,
Ты никогда не пробовала,
О девочка моя!
Многоутробовая!

Таких злодеев, нет,
В тебя не вламывалось.
Я не простой поэт.
Но в Храм из волос

твоих, я руки погрузил,
И вот я их обезобразил.
Я знаю, я тебе не мил,
Но я уж всю облазил…

Сейчас же томная тоска
Тебе на бёдра ляжет,
И боль у каждого соска
Любить меня обяжет…

На Даниловском кладбище

Лизке

Укропом пахнет и травой
На кладбище твоём.
Здесь дух неугомонный твой
Не мёрзнет под дождём.

Здесь не долезет червь злой
До твоего хребта,
Лежишь на кладбище нагой,
И чем ты занята?

Бормочешь стих, поёшь себе
На ультразвуковом?
Жалеешь о своей судьбе
Под острым каблуком

Пришедшей бляди поболтать
С прохожим мужиком.
«Зачем она меня топтать
Здесь, на Даниловском?..»

Укропом пахнет, с ветерком
Доносит пыль и гарь.
Я помню, часто под хмельком
Ходила Лизка встарь…

* * *

Вы, дети хорошие, любите маму,
Уроки готовите в срок.
И ты, моя девочка, Сашка упрямая,
И ты, мой красивый сынок!
Есть также папа, пропахший духами.
Едет в машине он
С головорезами-большевиками,
Сжатый со всех сторон.
Папа печальный, не спящий ночами,
Вам он совсем незнаком,

Но он всегда разговаривал с Вами
На языке неземном.
Средь звёздного праха и лунной пыли
Вы неуверенно с ним
В хаосе Бездны неловко парили,
Ну да, с этим папой своим

* * *

Молчали русские цари,
Сугробами повелевая,
Большевики, как фонари,
За ними плавились, сгорая,

Пришла Великая Война,
Пришли на нас шпрехензидойчи.
Их боевые племена
К нам заглянули после Польши,

Горящих пепел деревень
И танков рёв, как саблезубых.
Спасла нас всех монголов тень,
Монголов наших многошубых…

* * *

Небо всё в рыбёшках,
В серебристых кильках,
Подожди немножко,
Почекай лиш тiлько…

Сдвинутся рыбёшки
В тучу боевую,
Как рубли и трёшки
В пенсию большую.

Туча громом треснет,
Молниями жаля.
Так на Красной Пресне
По восставшим палят…

Сюзанна и старцы

Вы кротко носили молочные зубы
И всем старикам были милы и любы…
Но в ванную, там, где Вы тёрлись и мылись,
Скабрезные старцы внезапно вломились…

— Сюзанна! Ну дай на тебя посмотреть!
А может и спинку позволишь тереть?
В квартире из наших вместительных комнат
Вас любят, девчушка, Вас любят и помнят!

— Сюзанна! И ну полотенце тянуть,
Чтобы на девчонку получше взглянуть…

— Да чёрт с Вами, старые, нате, смотрите!
И даже, пожалуйста, спинку потрите!
— Что, скисли, деды? Побежали одеться?
Ну надо же было вам в ванну переться!..

* * *

Осень, когда мэны надевают ворсистые пальто,
Женщины становятся молчаливы и замкнуты,
К дверям подъездов прижимаются тушки котов,
А из кофейных исходит пар крутой…

Осень в Вене, осень в Париже,
Где, подтянув к себе облака,
Башня Эйфеля становится ближе
И призывает, как поднятая рука.

Ты загулялся в чужих столицах,
А пора и домой, домой пора,
А то либо французские вокруг всё лица,
Либо только постная немчура…

Осень. Шипит «Занзибар» — кофейник,
В окно ещё заглядывает луна,
В вазе стоящий букетик-веник
Напоминает нам грызуна…

Цветы зла

Один висит цветочек орхидеи.
Один остался, а одиннадцать слетели.
Что, бледный и сухой, завис печально?
Не хочешь падать тихо и нейтрально?

Старик Руссо над розами трудился,
Любил сажать, с лопатою клонился
Над молодыми розами кустов.
Я орхидеи чту, как куст Христов…

И по утрам, седой и вертикальный,
К ним в библиотеку прихожу из спальной.
Молитвенно, почтительно гляжу,
И если что, то лозу подвяжу…

Цветы таинственные, злые паразиты
Тропических лесов, о, сибариты!
Однако вы бледны, как ангела!
Исчадья Ада, Fleurs du Mal(и) Зла…

* * *

Плохо медведей держать в зоопарках…
И заключённых томить в тюрьмах жарких.
Ведь и медведи, и заключённые
Богом любимые, Богом прощённые.

Скромно склоняют башки над тарелками
С пищею постною, с зёрнами мелкими,
У металлической скверной посуды
Вид неприятный, изломы повсюду…

Нехорошо это, узников скорбных
В клетках держать — и вонючих, и вздорных.
Тысячи дней попирать их достоинство.
Ужо придёт на вас ангелов воинство.

Поубивает в отместку мучителей
Воинство ангелов-освободителей…

* * *

Замерзало дерево,
Было тяжело.
Ел селёдку с вишнями,
За окном мело…

В детстве всё ужасное
Или хорошо.
Солнце встанет красное,
И гулять пошёл…

— Ну, мороз-морозище!
Сводит мне ступни.
Мальчик, вон сугробище!
Ножкою-то пни!

В шаровары писали,
Сопли по губе…
Девочка злой кисою
Пристаёт к тебе.

А сугробы пышные,
А дымы из труб,
Разговоры лишние
Среди польт и шуб.

Чай крутой и сладкий,
С маслом чёрный хлеб.
У нас всё в порядке:
Полный ширпотреб!

* * *

Мне нравится могущество России,
Я свирепею от ударов в нас.
Несчастные кривые запятые,
Не страны, междометия как раз…
Эстония и Латвия с Литвою,
Одним плевком вас не перешибить.
Но вас возможно перебить соплёю,
Серьёзно и навечно повредить…

Так потому сидите, хвост под задик,
А то вам надерут его ужо.
Мир вам не детский аккуратный садик,
Он не грузинский кисленький боржо…
Мир для героев выстроен был свыше,
Для негероев мир не создавал
Тот, кто у нас витает выше крыши
Над головой — сияющий овал!

* * *

В том холодном году… отопление нам в сентябре…
Потому что без трёх свитеров было спать невозможно.
Я же прятался в Вашей пылающей липкой дыре,
Неспокойной, как ад, и тревожной…

В том холодном году Вы сидели в одном кимоно,
Свесив ножку и ножкой болтая…
Я подумал, о Боже, её я ведь знаю давно…
Я был страшный монгол, а она — из Китая…

Осень в New York state

Близ Glencowmills сейчас лежат яркие тыквы.
Мишель и Пол на тракторе едут на охоту.
У Мишеля на коленях лежит винтовка…
Два мирных гомика, они боролись против атомной станции…
Я с ними работал в одной бригаде
И время от времени пил их скотч…
Какая дымка!
Боже, какая дымка! Висит над Хадсон Валей, жгут кукурузу.
Места Рип ван Винкля, красота полей!
В Карнеги Холл начались концерты.
На фортепиано играет не Юра Егоров,
По лестницам поднимается не Ростропович,
На 57-й улице свежий ветер с Атлантики,
Все школьники-мальчики надели бабочки-бантики,
А Ольга и Лена достали скрипку и виолончель,
Чтобы играть Schostokovitch,
И ветер свистит в небоскрёбов свирель…
Как Соловей пред Алёша Попович…

* * *

Недолгое русское лето
Закончилось. Холода.
Посплю-ка я после рассвета,
Такие мои года…

Недолгое русское лето,
Неброский его пейзаж,
Не чудо седьмое света,
А только в зиму пассаж…

Я всё-таки видел другие
Пейзажи и материки.
А тут всё одна Россия,
Старухи да старики!

А мог бы жить кучеряво,
В Париже, губа в коньяке,
Чтоб Сена текла лукаво
И Лувр у неё в кулаке…

Чтоб чёрных, как стая галок,
Любить парижанок с колен,
И бросить им тыщи палок,
Зовя их Жаклин, Элен…

* * *

Несчастных княгинь и несчастных княжон
Над страшной судьбой рефлексировал он.
Украли, насиловали, расстреляли
На троне, в степи, в полутьме и в подвале…
Держали без пищи, и мучили, мучили.
Позднее их кости белели там кучами…

Другие в медсёстры подались в войну,
Дерьмо выносили за нашу страну
И красным крестом на косынке сияя,
Княжна выходила, как будто святая…
Варяжские девушки либо славянские
Терпели мужей ухищрения шпанские.
Вот девку украл, своровал и живёт
Казак-проходимец, поляк-идиот…
Такая выходит у каждой судьба.
Двадцатого века война и гульба,
Но вот девятнадцатый был выносим.
Солидный там герцог был необходим…
Под ручку стоят на немых фотографиях,
Замешаны в браках, абортах и мафиях…
И похоть княгини, и юность княжны
Горячи, прекрасны и кожнонежны…

* * *

Ты голая лежишь под мужиком.
Глаза открой, а он тебе знаком?
Открой глаза, употреби свой взор,
Взгляни на это чудище в упор…

Оскаленные зубы, злой хребет…
Ворсистее его животных нет.
Из рта его струя течёт слюны,
Распахнуты под яйцами штаны.

И крайней плоти тёмно-красный змей
В девичестве твоём снуёт скорей!..

Вот ты такого выбрала себе,
Вот, докатилась в пьянстве и гульбе.
Какой-то сильный и свирепый хам
Тебя к постели придавил, мадам…

* * *

В пространство рухнула луна,
И хаос вызвала она.
Мужья теряют своих жён,
Упал кровавый небосклон,
И атмосферы толстый слой
Поглочен чёрною дырой…

Философа сосновый стол
С утра прожилками пошёл,
И трещины в земной коре
Образовались на горе…

* * *

И ты истлеешь за отцами,
И в стенки гроба упершись
Худыми мёртвыми ногами,
Припомнишь, что такое жизнь…

С мгновенья первого случайность,
Сливанье хрупких ДНК,
Вселенной мировая крайность,
Сон от звонка и до звонка…

В ней несколько войны и путчей,
И поцелуй, и мордобой,
И лысоватый старый Тютчев
Лежит с красавицей женой.

Монокль на столе, лимоны,
Бутылка «Кьянти» голубой.
Снимает даме панталоны
Сухой недрогнувшей рукой.

Планет ночами тихий шорох.
Под рощи неумолчный шум.
«Одежд у женщин целый ворох»,—
Отметил суховатый ум…

* * *

По полям Федерации я бродил,
И мелодию я находил.
Женщин той Федерации я ласкал,
Этим тысячу счастьев лакал…

Кадр минувший

Сидит с газетой «Фигаро»
француз потрёпанный, но важный,
А я с подругою отважной
Жгу ромом пламенным нутро…

Кафе. Тулуз-Лотрек в углу
Углём черкает по бумаге.
Две мухи пьют из капли влаги.
Paris? По стулу и столу

Видать Paris, ну не иначе…
Гарсон несёт пригоршню сдачи
Мне вставшему, чтоб уходить.
Пойдём, подружка, дальше пить!

За твою талию держась,
Пальто под ветром распахнувши,
Я, словно русский беглый князь,
Пересекаю кадр минувший…

О, зимний запах хризантем!
Камины с длинными дымами!
Под голубыми небесами
Мы бодро ходим там… зачем?

* * *

Ужасна участь душ простых,
Плетущихся из магазина.
С едой тяжёлая корзина,
Пакеты мерзостей свиных…
Ужасна участь баб простых…

Глаза потухли. Скособочен
Каблук уродливых сапог,
И каждый нерв в ней обесточен,
Её совсем покинул Бог.
Его протекции не слыша,
Ползёт зловонная кишка,
Москва промёрзнувшие крыши
К ней наклонила свысока…
И целит иглы ледяные
В ненужный череп. Расколоть.
Вселенная. Москва. Россия.
Стремятся уничтожить плоть.
Дабы наладить мир тревожный
Тяжёлых, взвинченных планет,
Необходим отбор несложный:
Старухе этой скажут «нет»…

* * *

Давно уже умер Бродский.
И мятый его пиджак,
По правде сказать, идиотский,
Нельзя увидать никак.

Лежит он в Венеции милой,
В сырой и гнилой земле,
И чайки летят над могилой.
Ну вот вам и «оп», и «алле».

* * *

Пришли два градуса тепла,
Спадает белый снег,
Народ кричит «Акбар Алла!»,
«Аллах Акбар для всех!»
Весёлый, сытый, молодой,
И я иду с тобой.
Жасмин в протянутой руке,
Взрывчатка в пояске…

Прекрасный праздник Рамадан.
В пустыне верблюды,
Нет ни евреев, ни цыган,
Арабы у воды…
Покрыл верблюдицу верблюд,
Они вдвоём поют.
А мы вдвоём здесь не поём,
Взрываемся и ждём…

* * *

Нам не природа дорога,
Но ядерные материалы,
Течёт река, стоят стога,
Вот Юлий Цезарь, а вот галлы…

Случилась галльская война,
Вот если б в ней попёрли танки!
Но не замечены тачанки,
И колесница не слышна…

* * *

Мы готовили варенье,
Вынимали шпилькой вишни,
И не слышали мы время,
А сейчас его мы слышим…

Мы стояли, я и мама,
Тёти Клава и Маруся,
Все уже погибли прямо,
Только я жив остаюся…

Как проклятый Ванька Жуков,
Я один без них остался.
И толкусь средь ваших внуков,
Зря я в сонм их затесался…

Где электрик дядя Витя?
Где Баталин с Обиюк?
Вам пишу, ну заберите
На тот свет меня от мук.

* * *

Что там за красное пятно
Гуляет под окном?
А, это девушко одно
С большим лохматым псом!

Такая куртка у неё,
Как алый русский стяг.
Я на хождение твоё
Гляжу, поутру наг.

Мой пятый, у небес, этаж
Как голубятня, мал.
Мне парка старого коллаж
Здесь случай распластал…

Так где же девушко теперь?
Ушла, спиной краснея.
Бежит за ней косматый зверь,
Хвостом своим умея…

Девочка с жёлтой мухой

Ты — девочка с жёлтой мухой,
А я — твой садовый уж,
Лягушку я проглотивший,
И муху хочу я уж…
Но ты мне своим восторгом
Испортила мой обед.
Люблю я жёлтые мухи
Глотать за лягушками вслед.
Довольно ты симпатична,
Пожалуй, ты мне мила,
Но лучше бы, было б отлично,
От мухи бы ты отошла.
Не нужно мне молочишко,
Из блюдечек я не пью,
Вот муху схватив, как волчишко,
С восторгом я пожую.

Пришёл к тебе мальчик красивый,
Из дачи соседней сын,
Оставь же жёлтую муху,
Шагай с ним разжечь камин.
Далась тебе жёлтая муха,
Отдай мне её, отдай!
Во рту у ужа так сухо,
Что хоть в него ёж заползай…
Пошла, молодая попа
Идёт, колыханье колен,
Как будто Россия — Европа,
И мальчик её — джентльмен…
Ну, девочка с жёлтой мухой,
Ужо, я тебе отомщу,
Ты станешь бессильной старухой,
А муху я счас проглочу…

Зарисовка

С кредитной картою учёный,
Профессор логики непобеждённый,
С прямым пробором над глазами,
С прямыми золотыми волосами
Висит над площадью, решая теорему.
Внизу животные бегут по Брему…

Антуанетта, мужняя жена,
Беременна и страшно голодна.
В ночной рубашке бегает по саду,
Алкает и вина, и винограду.
Но ей несут селёдку и блины
Мужчины полицейские страны.

Учёный, опускаясь на дорожку,
И в гравий с хрустом ставя каблуки,
Вдруг выхватил, облизывает ложку,
Блином швыряет в молодую кошку,
Что вдруг вцепилась логику в носки.

14.11.2015

Еда становится дороже,
Сильнее ветры, гуще снег,
И смотрит на тебя всё строже
Он, полицейский человек…

Чулки у женщин исчезают,
И бёдра не видны в штанах.
Глаза их больше не стреляют,
А источают жидкий страх…

Европа погрузилась в траур,
Никто не веселится вновь.
Насилие здесь каждый hour,
На задний план сошла любовь…

* * *

Пью водку с чёрной змеёй,
Она из семейства гадюк,
Корейским спиртом гад молодой
Был залит однажды вдруг…

Твои шестьдесят и мои года
(Ну градусы и года!)
Нам создают страны и города
И тёплый корейский уют…

Снег над горами, я знаю его,
Я на Алтае жил,
Готовил я партизанский отряд,
Меня ФСБ прикрыл…

Пью водку с корейской змеёй,
Гадюка средней длины,
Тебя укусила бы вдруг она,
Ты бы загадил штаны…

Пью водку с чёрной змеёй,
Гадюка стоит в бутыли.
Ну что же, встряхнёмся, гадюка мой,
А то чтой-то мы приуныли…

* * *

Современность скорее ужасна,
А религии — очень красивы,
Но хотя бы держал знамя красным
Этот скромный РФ несчастливый!

А то сняли могучее знамя
И повесили сэндвич белёсый.
Вот как эти расправились с нами —
Пьяный Ельцин и Гайдар раскосый…

* * *

Вечерние часы зимою.
Крупа, и вьюга, и пурга…
И небеса над головою
Отображают нам снега.

Как скучно! Да, скорее тошно.
И жёлтый цвет, и чёрный цвет,
Как будто смешаны нарошно,
И так тебе противно, Дед!

Ведь был недавно Березовский,
Хаттаб иссиня-молодой,
Радуев был Салман бесовский,
Кусок машины боевой…
Глаза Басаева сияли…
И вот недействующи стали
И тот, и этот, и другой…

Бывало, лето, лето, лето!
Все молоды, и все чудят!
Зато зима теперь за это,
Года лохмотьями висят!..

Бывают разные эпохи:
То жарко всё, то холода,
И даже люди стали плохи
В такие мерзкие года…

* * *

Хрупкая военная красота
Нашивок, не стоящих ни черта,
Звёзд и беретов, чёрных погон,
Сапог, вызывающих барышень стон.

Где вы, военные щёголи?
Обстрелы шрапнелью вас трогали,
Срывали мундиры, дырявили грудь.
«Без ног проживу как-нибудь!»

Гвардейцы в лосинах, танкисты,
Красные кавалеристы.
«Ах, как он красив, и на шашке рука.
Таким на портрете пребудет века…»

Но в городе тихом Иприт
Он кашляет и загибается,
Внутренности ему воротит,
А дым на него надвигается…

Хрупкая военная красота,
Как вишни цветут однажды.
Вас пулемёты собьют, «тра-та-та!..»
Выпьют вас в приступе жажды…

Ты в отпуск приехал, с медалями сын,
Военного опыта — масса.
Сиди, успокойся, ты был не один
Прославленным пушечным мясом…

* * *

Как Хохломы красивые шкатулки,
Миниатюрны ваши переулки.
О, ваших улиц бесподобный чад!
Вы, довоенные Дамаск, Багдад…
. . . . . . . . . . . . . . . .
Видения, доступные героям,
Вдруг прибежавшим с лестницами к Троям,
Какой Елены было там тогда?!
Лишь камни, скалы, боги и вода.

Там Зевс, глядевший с Посейдоном,
Подобно двум внимательным учёным,
За гибелью людей, в коробку блох
Так нависал над человеком Бог…
И шевелились пальмы на боку,
Не спится нынче ночью старику,
И он в Москве, на жёстком ложе лёжа,
Вдруг записал, как Осип голокожий!
Евреем древним был ты, Мандельштам,
Ты в храм ходил. Волы ревели в храме,
И голуби сидели на той раме.
«Ерусалим, в котором жил Аврам…»

В Приморье

— На вышку зачем-то повесили флаг!
— Пойдёмте быстрее, товарищ моряк!
— И все они, мёртвые, из недалёких портов?
— Ничто не разгружено, видишь, работа стоит.
Мертвы «Понтекорво», «Товарищ Петров».
— Советская гавань! Какой удивительный вид!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— И крабы шершавые с множеством рук и усов,
Вот чем Приморья улов знаменит…
Мокрющие воды, прогорклость и рек, и лесов…
От этого блока с кормы мой отец инвалид!
— И все они, мёртвые, из недалёких портов?
— Стал меньше и меньше их так небогатый улов…
Что, разве тельняшкой моряк знаменит?

— А Ванино?
— Банком уже прикарманено,
Огромное сине-железное Ванино.
Там болтом и гайкой посредственный шторм звенит,
Такое у нас получается Ванино…
И это тебе не «Пираты Карибского моря»,
А русское дальневосточное сильное горе.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— На вышку зачем-то повесили флаг!
— Пойдёмте быстрее, товарищ военный моряк!

* * *

Надо выпить. Надо, что же,
За Евангелье зверей,
На полях его похожи
Львы на добрых пуделей…

Там ночные крокодилы
В честь Изиды дорогой,
Морды высунув из Нила,
Испускают хриплый вой.

Нужно подпевать и кошкам,
И собакам площадным,
И с рогами на их бошках
Носорогам молодым.

Дети Фауны мохнатой,
Разбредаясь по Земле,
Нам невольно служат братом,
А не мясом на столе…

* * *

За мною кто-то идёт, кто-то идёт…
Это смерть, он странно одет,
У него большой живот,
Он беременен или нет?
У него вонючий рот,
Он жизни зампред…
За мною идёт этот щуплый мужик…
Но он совсем не простой…
Я не услышу его крик,
Но он повсюду идёт за мной…
Мне не отвертеться, не убежать.
Я-то его не боюсь,
Но он будет ходить и мне досаждать,
Пока я держусь…
Это ясно: он хочет моей души,
Поймать её и проглотить,

Надеть на вилку, как суши.
На вилку, да, может быть…
Возможно, придётся мне умереть…
Иначе зачем же он
Ходит и будет ходить впредь,
Зачем он в меня так влюблён?
Иногда так звонки его каблуки
И так легки,
А порою резиновый шарк подошв.
Он неслышно идёт, как вошь…
Зачем ты выцеживаешь меня?
Он выцеживает меня,
Как будто ложечкою звеня.
Он давит меня, гоня…

Декабрь в тюрьме

Дни короткими печалями
Наплывают в декабре,
В несколько часов отчалили,
И опять темно в норе.
Вынужденно, сыро, холодно…
Хорошо б свинины съесть
И от холода и голода
В девку сытую залезть…
Ветви чёрные порывами
Налетают на окно…
Что же, быть нам несчастливыми!
И играть нам в домино…
Мы ничем не освещаемы,
Кроме электричества…
Постоянно посещаемы
Призраками, да, братва?
Мы в своей тюрьме склоняемся,
Мертвецы в своём гробу,
У решёток скромно маемся
Мы с морщинами на лбу.

А придёт апрель, что лучшего?
Только посветлеет хата…
Приговор какой получится,
Какова будет расплата?..

* * *

Леопарда есть не будешь,
Разве пищей для собак
Ты, пятнистый зверь, послужишь,
С паутиной на усах…

С леопарда только шкура
Нам красивая нужна,
Чтоб читать на ней бы хмуро
Жизнь Клима Самгина…

Вот прижавшись к мокрой ветке,
Он планирует прыжок…
Телом мускулистым, метким
В антилопы сочный бок.

Человек ему не нужен,
Человек вонюч и зол,
С табаком и виски дружен
И танцует рок-н-ролл.

Человек, как бес пузатый,
Леопард поджар и смел.
Человек, уйди, проклятый!
Леопард чтоб преуспел…

* * *

Смотри, смотрите-ка, вверху!
Перемещенье птиц!
Клинами острыми они
Сквозь облака ресниц
Пропарывают глаз небес.
О, птицы! О, Хичкок!

Вселился в каждую, знать, бес!
Теперь не прыг и скок.
В метафизических страстях
Теперь их интерес,
Железных крыльев стук и трах
И перьев спад. Как лес
Теряет листья, так зимой
Случился перьепад.
Что, родственник скончался твой?
И ты, признайся, рад?
Рад рассечению родства,
Но там поверху Бог,
Как конвоир в СИЗО «ноль-два»,
Внимателен и строг…
По виду не определишь,
Вороны, сокола,
Пришибленный внизу стоишь,
А там вверху Алла…

* * *

Похлёбки должно быть мало,
В ней должны булькать пшено и морковь,
Энергично крутиться вокруг лаврового листа…
Котелок должен быть закопчённый,
Хижина — утлой, ветер — сильным…

В холмах вокруг хижины должны скрываться пираты
Или офицеры ФСБ.

Так это уже было! Они лежали в засаде
В горах Алтая
Вокруг сказочной пасеки травника Пирогова.
Так это уже было…
В похлёбке крутилось маралье мясо…
И отчаянно гудела старая печь,
А потом я сидел в тюрьме…

* * *

Слышишь железный прыг?
Слышишь железный скок?
Это товарищ Рок
Движется, как блицкриг…

Не рок-энд-ролльный рок,
С маленькой буквы что,
Это Эсхилов Рок,
Это Шекспиров Рок,
Тот, что одет в пальто,
Тот, что зовут Никто…

Нет у него лица,
Череп прикрыт шарфом,
В доме ли ждать мертвеца?
Быть ли нам при живом?

* * *

В чертогах музыки любезной,
Сердцу моему здоровой и полезной,
Я наслаждался, как дитя,
И шевелил я пальцами шутя,
Как будто плавал в лужице межзвездной…

Имея к музыке здоровый аппетит,
Под флейту Фридриха и Моцарта жужжанье
Я жил дитя, свободный паразит,
А с виду — мирное созданье
С румянцем подлинным во всю щеку,
Как подобает фермеру иль моряку…

— Куда же Вы, блаженный Эдуард?
А я стремил средь арок и аркад
Свой небольшой скелет с атласной кожей.
Вы на кого, мой милый друг, похожи?

На толстых пушек выверенный строй?
На утро над военною игрой,
Грозящей перейти в сраженье и страданье
Иль небоскрёб — стремительное зданье…

* * *

Мне нравятся преступники-ребята,
Их резкие, тяжёлые вопросы.
Их руки, словно свитые канаты,
Их дым от их дешёвой папиросы…

Мне нравятся истории о водке,
О девках, о ментах, фольклор неволи,
Татуировки с куполами, ходки,
Серёги, Сашки, Коляныи Толи…

Я отдыхаю, находясь средь них.
И рыбою в воде, законным братом
Я чувствую себя среди родных,
Таким же и бродягой, и пиратом…

К высоким же материям придя,
Наутро весь встревоженный и тонкий,
Я совершаю, много погодя,
Долг исторический вблизи от книжной полки…

Сенека, Тацит, Ницше и Платон…
Ведь были тоже грубые ребята…
И нарушали запросто закон
Ещё моих других четыре брата…

Подражание Пушкину

Всю зиму просидел он дома.
Болел? Казалось, что болел.
И с видом заспанного гнома
В окно замёрзшее смотрел…
Сушили Гриммы панталоны,
И Гофман шляпу не снимал,
Свои, с начёсами, кальсоны
Перро, вздыхая, надевал…
И Моцарт мёрз, спеша в карете,
Угольями, в перчатках рук,—

Так думал обо всём на свете,
Глядя в окно, наш общий друг…
Ну тот, что зиму прожил в доме,
Пил шоколад, зевал, вставал,
А иногда ещё и кроме
Инсульты преодолевал…
А в сказках было так уютно,
Там неожиданность спала.
И если уж метель попутно,
Так уж сугробы намела,
До крыш сугробы подняла…
Повыше крыш. И с бургомистром
В шнурованных ботинках блядь
Шагала, важная, туристом
Шарлотта, Анна. Её прядь
Хорошенький венчала лобик.
А бургомистр и стар, и пьян
Подле неё вилял, как бобик
Хвостом виляет у цыган…
Вот что увидел в день воскресный
Я, Ваш покорнейший чудак,
Во двор московский глядя пресный,
И лучше выдумать никак…

Народных сказок глубина,
Котсапоговые ботфорты,
За каждой кочкою видна
Рогатая башка — то чёрты.
Страна красива и пышна,
По житу ночью ведьмы с гиком
Ведут на случку колдуна
В волнении весьма великом.
Лаура — бледная луна —
Лежит безвольная на травах,

Она невеста колдуна,
Она заплачет при забавах…
Завёрнут в виноградный лист
Гриб мухомор, краплёный, яркий.
И чёрный ворон — злой артист —
Печально каркает ремарки…
Так скандинавская тоска
Бредёт на финские болота,
И ищет чёрная рука
Сухого горла Дон Кихота…

* * *

— А Вы ужинали в «Плазе»?
— Да, мы завтракали в «Плазе».
Выходя из грязи в князи,
В воскресенье я вылазил…

И сидел с улыбкой денди
Там на муверские деньги.
Mover — грузчиком я был,
В «Плазу» я тебя водил…

И была ты так красива,
Все считали — кинодива
Из германского кино.
Было всё это давно…

В семьдесят шестом, мой Бог!
Сорок лет, спеша, столкнулись.
Высунув язык, как dog,
К нам официанты льнулись,

Принимая нас легко
За заезжих иностранцев.
А мы — пара голодранцев,
Что взлетели высоко…

«Авокадо-винегрет!» —
Помню я заказ твой смелый.
И шампанское шипело…
Ты — старуха, а я — дед…

А Боженька…

А Боженька сидит в своём чулане
Среди обоев с золотой фольгой,
Конфетки ест и шарит он в кармане
Тремя перстами ручки ледяной…

А Боженька, играючи, схватился…
За жаркий жезл, лохмотья отклоня…
Задвигался, и задышал, добился,
Свою постель собой осеменя…

А Боженька ждёт на свиданье Таню,
Святую Таню с щелью из зубов,
В которой так уютно, как в капкане,
А Боженька горяч и нездоров…

Закрыли «Плейбой»

Тонут один за другим журналы,
Как старые корабли.
А те, кто листали их — их читалы,
Давно уже вне земли.
Летают душами сквозь эфиры
Герои других эпох.
Был ведь «Пентхаус», где попы, как лиры,
Да и «Плейбой» был неплох…
Их насмотревшись, любой ботаник
Чувствовал молодцом,
Внизу вырастал мощный кран, не краник,
С красным таким концом…
В хмурую вечность цепочкой плейбои
В клубных прошли пиджаках.
Новые люди, другие герои,
Бегут через жизнь впопыхах.
Какие читают они журналы?
В клубах каких сидят?
Женщин забросили вы, вандалы,
В сайтах глядят котят…

Женщины стали привычнее стула:
Сел, посидел, пошёл.
Шестидесятых годов разгула
Не пережил женский пол.
То, что казалось кромешной тайной,
Там, между ног у них,
Стало лишь слабостью нам случайной,
Как кашель или же чих.
Тонут один за другим журналы,
Женщины злей и злей,
Самцы не чистят им их Валгаллы
Или же чистят скромней.
Само понятие «совокупиться»
Сделалось несовременным.
Друг к другу приходят не вместе слиться,
Но пребывать надменным…

Маэстро Венского оркестра

Жестикулируя руками,
Маэстро плыл над игроками,
Спускаясь, палочкой стучал,
И грубо флейту поучал,
Скрипачку поощрял,
Валторне выход указал…
В различном виде шевелюры,
Здесь — плешь, а там — и кракелюры
Замшелой кожи неживой
Он видит вниз перед собой.
Маэстро Венского оркестра:
Готова Моцартова месса.
И мальчиков постнейший хор,
Как непреклонный прокурор,
Звучит над ухом заключённого,
К молчанию приговорённого.
Как хорошо оркестр молчит!
Какой у скрипок аппетит!

И нежный им сквозняк из зала
Слегка на шеи намотало,
И пахнет бархат, и плечей
У дам не будет горячей…
Антракт! Стремительный подъём
Не так. Сейчас все упадём!
Из лож в фойе выходят трупы
Довольные и даже глупы…

* * *

Прекрасен Краснодарский край,
Танцует винодел…
Великий Пан, в руке стакан,
Сидит, велик и смел…
Толпятся нимфы, горячи,
Животики вперёд.
Ветеринары и врачи,
Танцует весь народ…
Шерстистый молодой сатир
Несёт вина кувшин,
И древний вол на общий пир
Пришёл совсем один…
Колонны воздымает ввысь,
В дорическую хлябь,
античный портик (мох и слизь…
Вдали на море — рябь…)
На Понт Эвксинский навалясь,
Жарою дышит ночь.
Материи небесной грязь
Она не сын, не дочь…
Из чёрных дыр и тишины,
Из дыр и тишины
Глядят на землю две луны:
Ни мира, ни войны.

А вол жуёт, жуёт, жуёт,
А Пан свистит в свирель.
И Краснодарский край, он вот…
Тамань, и ночь, и хмель…

Оттепель

Сыро и воскресно скучно…
Но как, Господи, чудесно!
Сладко и пасхально мучно,
Неприлично, ненаучно,
Но как, Господи, воскресно!

Я обычно эту жижу,
Эту скверную погоду
Средь зимы я ненавижу!
Не смотрел бы на природу!

Но однако так бела
И так празднично сияет.
Скатерть старого стола
Он прилежно застилает…

Сколько тысяч простирал,
Но она закуски держит:
Водку, что создал Урал,
Хлеб, которого нарежет

Ученик христианских школ,
Голубиных стай целитель,
Что когда-то в комсомол
Не сумел вступить, проситель…

Приходи ко мне, жена!
Женщина моя в опушке!
Я живу тут у окна,
Как в заснеженной избушке.

Приходи, и мы помнём
Белый хлеб и твои груди,
Оставаясь под окном,
Чтоб на нас смотрели люди…

* * *

Я твоих форм, конечно, не ваял.
Я с тебя платье, маленькая, снял
И всю тебя внезапно обнаружил!
Как тебя Бог-то наш ополукружил!

Прелестных эллипсов, но и могучих дуг,
Он налепил и изогнул умело.
И вот гляжу, растерянный супруг,
На молодое, пламенное тело!

Начнём с того, что пальчик мы слегка
Согнём ещё неуловимой лаской,
Как подаяние кладут в горсть бедняка:
Ещё с тревогой и ещё с опаской.

Затем я руку положу на грудь…
Нет, нет, давай растянем, на колено!
А ты послушной девочкою будь,
О Марианна, о моя Елена!

Я твоих форм, конечно, не ваял!
Но вот какою сильною и смелой
Тебя Создатель наш для нас создал,
Чтоб ты смущала нас и не жалела!

* * *

Девки меня потрясают,
Задницами качают,
Блистательные и большие,
Кобылицы молодые…

Так и тянусь рукой,
Словно Стросс-Кан какой…

* * *

Хрестоматийный неживой пейзаж:
Мы видим на холме пригоршню ёлок.
Таков уж он, несчастный климат наш.
Спадает снег, колюч, шершав и колок…

Живёшь страдальцем посреди зимы
И жмёшь к груди все одеяла скифа,
Где начинаются, по сути, эти «мы»?
Скажи, Синедриона злой Каифа?..
И где кончаются, по сути, эти «мы»,
Не от ногтей ли ног, завядших, слабых.
Как трудно прохождение зимы,
Как нас достали турки и арабы!..

* * *

Америки на самом деле нет,
Не открывали нам её Колумбы.
За Кубой корабли проходят на тот свет,
В из ветра и воды клокочущие румбы…

Америка лежит, как полосатый торт,
Эмпайр торчит своей кофейной башней,
На шпиль его надет неловко день вчерашний,
Обама скачет там, американский чёрт!

Америка — тот свет, Обама скачет горд!
Недаром же её прозвали Новым Светом.
Там Пушкины живут кто негром, кто поэтом,
Там толпам несть числа, в глазах рябит от морд…

Открыт Карнеги-холл, свистит Лос-Анджелос,
И Мексика вдали топорщит перья.
Но это на тот свет ты переплыл, матрос,
А ну теперь держись, съедят же зомби-зверья!

Над селёдочной страной

Спят селёдочные страны,
Спят потухшие вулканы.
Северный прогорклый флот
Льдом покрылся, не плывёт…
Копенгаген цвета сажи.
Редко что бывает гаже
Нашей северной зимы,
По которой бродим мы

Сквозь харчевни и соборы,
Проникая сквозь заборы,
Толщу стен средневековых,
Чёрно-красных и багровых…
Погуляли через град:
Был отличный променад!
Но пришло проснуться время,
Нам вставать уже пора.
Злой петух клюёт нас в темя.
К нам от Бельгии на время —
Шерстяные свитера.
Старых туч покров вонючий,
Secondhand'овые тучи
Скандинавии родной
Над селёдочной страной…
Словно брюшка злых селёдок,
Повисают, прилегли
Нескончаемых подлодок
Надувные корабли.

* * *

На всё отведена мера:
Месяц, полгода, год.
Ты не читай Гомера,
Гомер к тебе сам придёт.
В чешуйчатых панцирях Троя,
И на фоне её, на песке,
Сражаются два героя,
Ещё один лежит на доске.
Уже приготовлен к исходу,
А далее, на холмах,
Присела множественность народу
В доспехах, а то и в чулках.
Сейчас запылает убитый
Ахилл, золотая глава,

Приам подтянулся со свитой,
Елена, как злая трава,
Парис, психопат известный…
А мы через сто веков
Град наблюдаем тесный
Сквозь Дарданеллы снов…

* * *

У берегов Норвегии каботажное плаванье,
Запас крепких напитков на борту…
Замшелые кислые фиорды,
Красота географической карты
С плавающими зелёно-белыми айсбергами,
Колкий свитер гренландца,
Чёрные небеса…

* * *

Что же может быть чудесней,
Чем в Сирийе воевать,
И любить Антиохию,
И Алеппо посещать…
Наполеон был варваром палёным,
По Сфинксу вёл огонь ядром калёным,
Вот почему тому обрублен нос.
Наполеон был дерзок и раскос,
С животиком солдата-полководца,
Что жрёт всегда, что в руку попадётся…
А нынче из химеры Халифата
Ползут неукротимые ребята…
Пальмиру истолчили в порошок!
Ну, что не мусульманин,— то прыг-скок!
Что же может быть чудесней,
Чем в Сирийе воевать,
Прогревать с утра моторы,
Пальмам ветви задевать,
Их бензином окроплять.

О, ты наш авиционный
Острый пахнущий бензин!
Чтоб поднять бы многотонный
С бомбами наш магазин…

Интервью с министром

Она сидит, изящная красотка,
Пред ней министр короткий, он зловещ.
Министр, набитый жоревом и водкой,
Он думает о ней: «Какая вещь!»

«Как скрипка дорогая без футляра,
Изгибы, эта выпуклость груди,
Медея ты, Мария ли? Тамара?
С восточными глазами впереди!»

«Министр могуч, злой ворон экономик,
И лишь очки мешают страшным быть.
Нет, это не болезный тихий гомик,
Он животом же может сразу сбить.

Наброситься и вызвать ощущений
И сладкий зуд, и чёрное нытьё.
Он из других, из зверских поколений».
Представила… и пах открыт её…

В бреду

Они, словно груда пепла,
Затем превращаются в злато,
Вдруг лава червей окрепла
И выглядит очень богато.

Червей вдруг ползёт клубок,
Себя предлагает белок.

Так бесы смущают мой ум,
И веселы, словно самум…

Первый антисемит

Он называл себя Маркионом…
Где-то в 140-м нашей эры он из Синопа,
Что в Малой Азии, приплыл в Рим по водам.
Он же был корабельный владелец.

Он внёс в римскую христианскую общину изрядную сумму…
Привёз подлинные письма апостола Павла
и Евангелие от Луки, его (Павла) «возлюбленного врача».

Ему не захотели поверить.
Он обиделся и основал свои общины.
«У маркионитов было больше мучеников, чем у христиан».
И этим они гордились…

Считается, что Маркион, отвергавший весь Ветхий
Завет с Яхве, еврейским богом, злым Демиургом,
считается, что Маркион был первым в истории
идейным антисемитом…

* * *

Бога в космосе не встретишь,
Как одну большую рыбу, не увидишь в океане,
Хоть ты сто лет путешествуй,
Ведь на океан — одна…
Видел ли его Гагарин
Из окна своего шара,
Примитивного жилища,
Из отверстия скафандра
Через свой иллюминатор?
Нет, не думаю, что видел.
Он же у Земли висел…
Бог большой и одинокий,
Не заметишь, как плывёт он,
В колор космоса окрашен,
Раздвигая бурый космос
Волосами и башкой…

Вы же видели медузу.
Бог, он схож, боюсь, с медузой.
Щупальца его полощут,
Его тело, как желе…

* * *

Бойцы, погибшие от СПИДа,
Вас неестественная страсть
Сгубила, как быков — коррида,
Вам суждено было упасть.

Загривок мощно содрогался,
Рога таранили песок,
А в это время разрывался
Ваш тонкий жизни поясок.

Как трогательны вы, мужчины,
Рабы содомского греха,
Так и не нажили морщины,
Лишь поседеть успев слегка…

К вам свешивались сверху боги
И удивлялись, сколько мук
Вы терпите, платя налоги
За мужеложество заслуг.

Земля греховников носила,
Но не в таком количестве,
Как то в Америке вдруг было,
Потом в Европе, сразу две,

горячих точек смерть открыла.
А боги, что же им, богам.
Да безразлично это было
Богам, как полевым стогам…

* * *

Попы живут офигенно, жилплощадь у них большая…
На их высокие храмы
Прохожий глядит с почтеньем…

Внутри пахнет воском антично.
Приходится одеваться:
Поддёвку, носки шерстяные,—
Поскольку каменны храмы, но это уже детали…
Наденет попище рясу,
Как прокурор свою тогу,
Подденет кальсоны, свитер,
И целый день себе скачет.
В обед подмахнёт горiлки,
Зальёт её всю борщами,
В сметане утопит вареник.
Следы от масла — салфеткой.
Пожалте: готов к отпеванью!
Покойнику лоб заклеит
И ну напевать свои песни,
Раскачиваясь гнусаво…
Он даже их и не учит…
Читает из старой книги
В замызганном переплёте.
Попу хорошо живётся,
Полиции он не нужен…

* * *

Садится солнце. Суп доеден,
Досмотрен книг, допит бокал,
Собачий облик омедведен,
А в зеркале ты — Каракалл!
Садится солнце. Московиты
Со своих служб идут домой.
Скорее живы, чем убиты,
Но безобразны, Боже мой!
Понятно, почему красивых
Всегда богатый покупал,
Чтобы избавить от слезливых
Бы дней, погруженных в подвал,

Чтобы не вшами ваши косы,
Бриллиантами заселены,
Чтобы блистательно раскосы,
Отображением польщены,
Себя вы в зеркале любили…
Богатый женщин покупал.
Всегда такими люди были.
И золото, лихой металл,
Сцепляясь волей ювелира
Где с изумрудами морей,
Под небом Северной Пальмиры
Княжна одна другой бледней…

* * *

Ф.

Теперь всё выглядит так глупо…
Уж на Арбате ночь и мгла.
Сося остатки чупа-чупа,
С одеколоном ты жила…

Причёсывался и душился,
На старый «кок» лил бриолин.
В тебя, девчушку, он влюбился,
С коллекцией его морщин.

Ты познакомилась поближе,
Какой приятный баритон!
Какой большой мужчина рыжий,
Дружил он с Марком из Рамон.

Хандра и слава рок-н-ролла,
Заезжих музыкантов плешь
С харизмою другого пола…
Ты осторожно ходишь меж

* * *

Свежие девчонки,
Глупые актриски,
Словно бы котёнки
У щербатой миски.

Бёдрышки лихие,
Грудки тонкокожи,
Вот они какие!
Подбери, прохожий!

Вырастут в собаки,
Будут злые-злые,
Будут делать драки
Всюду неродные.

* * *

Господин Савенко!
Господин Савенко!
Видишь, на варенье
Закипает пенка…

Видишь, ходит мамка
Улы-бается,
За гитарой — папка
Песней наслаждается.

Так вот мы и жили,
Как смешная группа.
Мы семьёю были
И хлебали суппа…

* * *

О, углублённое дыхание!
Не превращайся в соловья!
Ко мне пришла ты на свидание,
Тебя люблю сегодня я.

Тебя, беглянка босоногая!
За твои части пригвоздил.
И вот молитва моя строгая,
Которую в тебя вонзил.
Господь нас обустроил нужными
И жезлом, и твоею впадиной,
Куда вхожу свирепой гадиной.
И стали стоны наши дружными.

* * *

Мигранты смуглые, как черти,
Толпой бежали по Европе.
Сливались буквы на конверте,
Скрывая адреса Утопий.

Мигранты сизые, зачем же Бог войны
Вас устремил в зажиточные страны?
Вы прибежали, дети сатаны,
Неся в груди гортанные Кораны.

Европа вам, как золотая пыль,
Которой наглотаться до упада
Стремится человеческий ковыль,
Сбежав из Ракки, Триполи, Багдада.

Здесь будет битва! Бельгия, Париж
Не остановят ихо вероломство.
И черноглазый вырежет малыш,
спеша, больное белое потомство…

Века всегда завязаны в узлы,
Их только храбрый властелин разрубит.
Мне всё понятно: ваши дети злы,
Европу этот сброд погубит.

* * *

Природа замерла. А будет ли трава?
Порхать ли над травой прибудут трясогузки?
Или же наконец и грозна, и права
Вдруг почва так зажмёт свои пространства узки,

Что зелень не придёт. Не будет нам травы!
И свет не оживят побеги даже лука.
«Скорее, о скорей, чтоб вымерли все вы!
А с вами города, искусство и наука!»
В булавочный конец земля себя сожмёт.
Такой, какой была и до Большого взрыва.
Вселенная простой вдруг точкой упадёт,
И Бог её слизнёт и враз проглотит живо…

Апрель 1945-го

Рык металла, гром артиллерии
Мы слыхали, не внове он.
Наши Игори и Валерии
Наступали со всех сторон.

Содрогалась рейхсканцелярия,
Бил по бункеру миномёт.
Непомерна ты, гордость ария,
Только русский тебя убьёт!

Расчленёнка и кости ломаные,
Даже мяса куски в кустах.
Ваши Мюллеры, наши Громовы
Были жизни тогда в гостях…

Всё слышнее гром артиллерии,
Даже бункера глубина
Не спасает от гнева Берии
И от Сталина-колдуна…

Долгопрудная, 1968

Зной и полдень. Сгусток Рая
В Долгопрудной, вдоль сарая.
К Кропивницкому иду,
Словно в райском я саду.
А вокруг бельё сушится,
И под зноем чуть дымится,
А Максимов молодой
Позади идёт за мной…

Сашки и Наташки вот бегут во двор:
«Нет ему поблажки! Он карманный вор!»
Мудрый Кропивницкий вышел на крыльцо.
Примусом воняет там, в стране отцов.
Бьют ворюгу дружно, всё в крови лицо…
Нам это не нужно, ведь в конце концов.
Зной и полдень. Сорок восемь
Лет тому назад.
Ничего у них не просим,
Ходим в Райский сад.
Там, в тени куста густого,
Мы сидим вокруг большого
Старого стола…
Так и жизнь прошла…

* * *

По ступеням мудрости
Подымаюсь я,
Вниз, в пролёте лестницы,—
Там моя семья.
По ступеням мудрости:
Псих, тюрьма, война,
Вот и операция,
Богом что дана,
Вот и экзальтация!
Мистика войны,
Ангелов лактация,
Молоко страны…
Веришь в чудо-мантию,
В шапку-невидим?
Верю в некродевушку
Фаустом водим.
— Девушка, вы девушка?
— Я, смотри, крылат!

— Можно у вас хлебушка,
что в руке зажат,
отщипнуть немноженько?
— На, давай щипай!
Вы, возможно, Боженька?
Здесь, возможно, рай?..

* * *

Дождь идёт лохматый,
Хмурый, плоховатый.
Мальчик, как живёшь?
Что ты там жуёшь?

Ты жуёшь собаку?
Ты жуёшь волчонка?
Ты жуёшь мышонка?
Фу, какую бяку
Изо рта достал,
Жабу ты жевал…

Дождь идёт холодный,
Папочка мой родный,
Что ты побледнел?
Или заболел?

* * *

На фронте смерть повсюду present be:
За домом, и в окне, вдоль переулка.
А миномёты эти, застолби,
Не бьют, визжат, лишь всхрапывая гулко…
На фронте смерть как выпрыгнет из кущ!
Стоит, головорез и император!
Как страшный жук, как сизый жук, как хрущ,
А чтоб страшнее, так ещё крылат он!
На фронте каску сколько ни носи,
Бронежилет затягивай ремнями,
Она придёт, красивая, «спаси!»,
И тянется холодными руками!

Поможешь же и вынешь из камней!
Накинется и с бритвенным оскалом.
Личино вдохновенное на ней.
Схватила вся, уже не выпускала!
Когда могил начнёшь ты обходить
Простейший строй, заборы и антенны,
То ты поймёшь, что некого любить,
Как кроме пламени Геенны…
На офицера падал офицер,
Шумели крылья огненных созданий.
Для этого спускаемся из сфер,
А вовсе не для них,— чистописаний.
Мы кладбища, как айсбергов вершины,
Лишь видим наш этаж надземный,
Но в глубине, в хранилищах из глины,
Там самый ужас подъяремный!

Князь Александр

У Пскова, у Ладоги, у Волхова,—
На северных склонах державы
Стоят, как деревья, простые дрова,
Но помнят норманнские славы.
Как ехал закованный в латы тевтон
И как — мужики — мы дрожали,
Но к нам появился рассерженный он,
Его, Александра, мы ждали…
Ты, князь, научил нас военной тропе,
И мы топоры подымали.
У Пскова и Ладоги, на Волхове
Врагам мы главы отрубали…
Пройдёт ещё несколько тощих веков,
И явится русская слава,
Но первым был ты, Александр. От богов
Прислали тебя нам в ораву…

Потом на тевтонах пахали поля,
И латы на баб надевали…
Дрожала от хохота наша земля,
Их головы вволю пинали…

Русское

В России все купили себе джинсы,
У многих есть линзы, а не очки,
Но всё же они остались русскими, эти люди,
Всё же они бабы и мужички…

Куда они ходят в своих джинсах?
Да всё туда же, куда и надев очки.
И видят всё те же станции железной дороги,
Которые видели их отцы-старички…

До ближнего моря полгода ходу,
Вокзалы полны, но куда ни приедь,
Никого не увидишь, кроме русского народу,
А более никого впредь…

Можно выпить и пепси-колы…
Однако от вкуса её
Будешь такой же ты невесёлый,
Как каркающее на деревьях русское вороньё…

Есть что-то такое в нашем пейзаже,
Что печалит, как зубная боль.
Жили здесь финны, были лишены даже
гена, расщепляющего алкоголь…

* * *

Извини меня немного
Ты, парящая во мгле,
Что по прихоти я Бога
Задержался на Земле.
Что с тобою не парю я,
Крыльев ком, крыло к крылу,
Что по-прежнему ночую
Параллельно я полу.

По закону геометрий
Человека, а не птиц,
Всё живу я в стиле ретро
В дебрях каменных столиц…
Надо было вместе прыгать,
Так бы вместе на тот свет
Мы вошли крылами двигать…
А теперь ну жди, привет!

Солдатская

Лимона свежесть увидать,
Как он свисает с ветки.
И неизменно попадать
В папаху выстрел меткий.

Сидеть среди боевиков,
Читая Гумилёва,
Как граф Румянцев, граф Орлов,
Смакуя каждый слово.

И девку — «ляг на барабан!» —
Пред ротою отпялить.
Таков солдатский наш Коран,
И неча мозг нам вялить.

И вату нечего катать
О скромных командирах.
На самом деле, правда-мать,
Сатиры мы в мундирах…

Кентавры с яйцами пудов,
Лихие гренадёры,
Носители густых усов,
Цедящие кагоры…

Нам девок чресла раздирать
Приятственно. И рады
Врагов на части порубать.
И трубы… И парады…

Ab ovo

Скелеты злых велосипедов
Изводит сверху сизый дождь.
Ты ехал, беспринципный вождь,
Давя педалями прадедов…

Воняет луком Амстердам,
И печенью говяжьей пахнет.
Куда идёте Вы, мадам?
В Вас молния сейчас шарахнет!

Бледно-зелёная д'мазель
К художнику в окно стучится,
И что же видит: там же птица!
Пришла, сидит, к нему в постель!

«Артист широкоплечий мой!»
[Но он иссяк, как после битвы.
Вотще и плачи, и молитвы…]
«Дверь мне открой! Дверь мне открой!»

Но птица пьёт его мозги
И печень выкогтила другу.
В углу стояли сапоги,
Им надеваемые туго…

Он сапоги не надевал!
Он не ходил, лежит, постанывая.
Им этот птиц повелевал,
Намеренно его изранывая…

«Смотри! Себя я принесла!
Смотри, прекрасны мои губы,
Их раскалила добела…
Что ж, тебе птицы перья любы?»

Художник высох. Artist нем,
Д'мазель лежит у двери, стонет.
Но яйца белые совсем
Сей хмурый птиц сейчас уронит…

* * *

О, дней засохнувшие плёнки!
Скорлупки мной отжитых дней.
Как незабвенные девчонки,
Недолго жившие котёнки,
Хранимы памятью моей…

Они красиво начинались…
Дул ветерок, Париж сиял.
Что, жить мы вечно собирались?
Как долго? Да никто не знал!

Лежала Сена злым корытом.
И Сену всю дырявил дождь.
Не просыпался я сердитым,
Всё потому, что ты живёшь,

Моя прелестная соседка…
Плечо и поворот руки,
Как же ты нравилась мне, детка!
В Париже в давние деньки…

Шутка

Фифи порхает в Петергофе.
И наподобие туристки
Сидит за столиком, и кофе
Пьёт из большой блестящей миски.
Фифи там по музеям прыгает,
Глазищами и попой двигает,
Неся на плечиках рюкзак…
Фифи, нельзя же делать так…
Вдруг убежать и веселиться…
Я буду кукситься и злиться
И думать, что совсем я стар,
Не источаю нужных чар…
Харизму потерял свою,
Уменье писанья в струю,
И наглый тон, и смелый вид.
Вождь переходит в инвалид?

Ему не спится и не кушается…
Вот девка уж его не слушается.
Он чувствует, что двери смерти
Уж приоткрыты, вами, черти…

* * *

Звонит мой сын: «Приедешь, папа?»
«А вы чего? А вы чего?
Профессора ведь, как гестапо,
Лечили папу твоего.

Его спасли нейрохирурги,
Пока он не особо good.
Живёте чай не в Петербурге,
Приедьте хоть на пять минут…»

Но мать суровая и злая,
Не привезёт ко мне детей.
Звучали дети, замирая…
Растущие, как лук-порей…

Зачем мне дети ледяные?
Не навещают, ну и пусть.
Меня не любит и Россия,
Их нелюбовью я горжусь…

* * *

За стеной играют с крошкой,
С новорожденным созданьем,
Задирают понарошку
И пугают восклицаньем…
«Ня-ня-ня» и «ня-ня-ня»,
Раздражая тем меня.
Крошка вырастет и станет
Бесполезным, бесталанным.
А вы музу мне спугнули
Вашим «ня-ня-ня» поганым!

Крошка будет идиотик,
Кушать кашку, лоб прижмуря,
Не ходок он в библиотек,
Свою маму окачуря.
Википедии и то он
Не достигнет, вырастая.
Будет он дурацкий клоун,
Овощ будет, запятая…
Не расти детей ты, Катя,
Они вырастут и сами.
Дай Бог, чтобы ближе к тяте
Получились, а не к маме…

* * *

Из глуби липких и семейных
Я вылез отношений всё ж.
И вот брожу, как острый нож,
Средь современников елейных…

Воинственный и злой поэт,
Такого именно и ждали,
Как нож из закалённой стали,
Как бомба, как стальной кастет…

Христос сипел «не убивать!»
Но убивать — святое дело —
Врагов, решивших наступать,
Чтоб захватить России тело…

Идём на вражьи города,
Проткнём их голых гимназисток.
Хотите Страшного суда?
Этнических весёлых чисток?

Тогда держитесь за плечо,
За правое плечо у друга.
Пусть воздыхает горячо
Гортань, завинченная туго…

* * *

Елена села на быка
И вдаль смущённо укатила,
Тем самым Зевса-старика
Она собой обворожила.

И фыркающий белый бык
Доплыл с Еленою до пляжа,
Где надругался и проник
Не раз, не два, не трижды даже…

Античная легенда в зной.
Сосцы туристки отвердели.
Побыть бы Зевсовой женой
В быком потоптанной постели.

Любой туристке хорошо.
Пусть не песок, а мелкий гравий.
Вот загорелый мэн прошёл,
Возможно, Клавдий или Флавий.

Любой туристке рюкзачок
Жмёт плечи и сжимает груди.
Какой же мелкий был песок,
Когда античны были люди…

Быка могучая ладонь,
Копыта роются под нею.
«О Зевс, о бык мой племенной!
О Господи, ведь я бледнею…»

Кавафис

Кавафис пел свиданий стыд,
Кальян, бокал, бокал, подросток…
Кавафис в тишине лежит.
Поехать ли на Родос-остров?
Один в тиши Александрий,
Музеев и ковров в мечетях…
Не любящий сосцы Марий,
Но находящий ужас в детях…

С глазами свежими из слив
Кавафис, ввергнутый в Геенну…
Пацан? Он странно молчалив
И неподвижно смотрит в стену,
Изобразившую листы
И древа райского морщины.
— Ну для чего же плачешь ты,
Ведь я возвёл тебя в мужчины!
Прекрасно лыс, в очках, костист
И в жёлтых пальцах авторучка.
— Хотите, маленький, пастис?
Вам от пастиса станет лучше…
Кавафиса, а он конторщик-грек,
Никто у нас, представьте, не читает.
А между тем сей странный человек,
Он что-то знал и после смерти знает…
Молчание. Кофейный привкус густ,
Содержится в растворе поцелуя.
Ещё не смерть, уже не Марсель Пруст.
Содом в Александрии практикуя…

* * *

Что ж обезьяна не поёт?
А только пасть открыв, зевает,
Или же рот открыв, жуёт,
Банан на части разрывает…
Кого ты удосужил, Бог,
Такими твёрдыми зубами,
Кому назначил твёрдых рог
Носить, сгибаясь вниз главами…
Олень, и лось, и страшный носорог,
И саблезубые шакалы,
Шатаясь по артериям дорог,
Зайдут в Байкалы

На глубину до бурых ягодиц
И пьют от пуза.
На них выходит стайка юных львиц
В рейтузах…
И встречею тогда потрясены,
Бегут прочь львицы.
Поскольку те, с рогами пацаны,
Хотят в них впиться…

Борьба со временем

Мы упираемся ногами в мощную землю,
Мы останавливаем стрелки часов.
Однако они передвигаются неумолимо,
Однако они тупо вращаются, содрогаясь,
И наши мышцы не выдерживают, сдают,
Раскалываются, как камни на беспощадном солнце.

Позднее мы сидим и плачем на твёрдой земле
В наших нелепых рабочих комбинезонах
С излишним количеством карманов.
А оно наращивает бег за нашими спинами…

И никто уже не будет помнить наших имён.
Наши поступки будут фальшиво интерпретированы.
Так, на Триумфальной разыгрывалась трагедия,
Мы там надорвались, Косякин и я…

* * *

Какие тучи! Ну и мрак!
Как будто бы и не рождался,
А где-то между задержался,
И не хотят туда никак
пустить под солнце золотое.
Так кто же я? Чего я стою?
Когда в такой повергли крах?
Кусок материи в слезах?..

Куда ты катишься яйцом?
Напуган боевым творцом,
Стоящим в позе людоеда.
«Я не хочу! Я не поеду!»
Но катишься в кишечный тракт.
Ну вот и солнца катаракт…

Полдень

Бывают дни, когда из интернета
Ни новостей, ни криков, ни войны.
Лежит распаренным и рыхлым лето,
Давя на территорию страны…

Купаются в реке нагие девки,
Два пацанёнка с удочкой сидят…
И мышки неприметные, полевки,
В стогу соломы счастливо шуршат…

Выходит мать беременная к вишне,
Садится, начинает том читать.
Открыты окна. Улыбаясь, слышит,
Как брат с женой трясут свою кровать.

В хлеву телята нежные уснули.
В стране жары, не время похорон.
Но мухи где? Куда же улизнули?
А к старику, поскольку умер он!..

А умерев, он стал для мух помостом,
Как чешуёй, покрылся слоем мух.
Ещё бы мог за жизнь он побороться…
Но вот угас, но как свеча потух…

Жареные уши

На кого я похож — уши большие, щёки впалые!
Бледный, двигаюсь не быстро, морщины, пятна лица…
Даже не хочу сравнивать себя с молодыми годами.
Но даже ещё в 2014-м я был другой…

Единственное, что меня не покинули дерзновенные помыслы,
Вот чего-чего, а дерзновения не поубавилось…
Однако уши большие, почему-то представляю их
жареными на сковородке.
Однако бледный, однако в движеньях не быстр.
Я похож на старого, вздорного, упрямого Фридрих.
И эти уши, эти уши можно жарить на сковородке…

* * *

Хорошо и одиноко
В шесть часов утра.
Протекает Ориноко
В глубине двора.

Форм идейных основатель,
На тебя с высот
Свесившись, глядит Создатель,
Словно ты тот кот,

Что гулять под дождик вышел.
«Ну ходи, ходи!»
Бог суровый выше крыши:
Тучи-бигуди

До ушей одет небрежно,
В облачный халат,
«Ну дождит… Какой ты нежный!
Избалован, брат!»

По Бодлеру

У юноши, в ночи читающего книгу,
Глядящего гравюр густое дактило,
Желание «бросай родную мамалыгу!»
Покинет ли к утру чудак своё село?..
Вот юноша Бронштейн, Херсонского уезда,
Всклокочены в спираль еврейские власы.
До станции его сопровождали звёзды,
Чтоб после полинять в ближайшие часы…

Что гонит нас вперёд? Тщеславие и драма?
Видения годов за сотни лет от нас?
Шагает по степи Лев, отпрыск Авраама,
Как Ломоносов, что наукой всех потряс.
Херсонская печаль за плечи проводила,
Херсонским солнцем был наутро осиян.
Вы знаете, потом что с юношею было?..
И Иудеи внук, и гордый внук славян…
Для юноши, в ночи читающего книгу,
Глядящего гравюр густое дактило,
Что бросить нам велит родную мамалыгу?
О, Лев Давидович, куда нас понесло?!
Сентябрь, тридцатый день. В Москву явившись жадно,
С вокзала вёз в метро несчастный чемодан,
Был это Главпочтамт, вот я явился, ладно!
На зов твой, о судьба, покорный как баран!
Что гонит нас вовне, какая в сердце ломка,
Мы почему бежим родительских краёв?
И сослепу идём мы в утренних потёмках
До станций иль до них, до крошечных портов…
На дальний юг идут шаланды с арбузами…
На север — поезда, ложись на антрацит!
Там нежный Петербург с незрелыми садами
И в золоте Москва, где ты не будешь сыт…

Не дружи ни с кем, рабочий

От нормандской от четвёрки голова болит,
От тщедушного Суркова голова болит,
От Пальмиры густопсовой голова болит,
И от Гергиева тоже голова болит…
Вот приехал Пиотровский. Здравствуй, Эрмитаж!
В Эрмитаже всё чужое, Эрмитаж не наш…
Там нерусское искусство, чёрт-те что висит.
И от Эрмитажа тоже голова болит…

Бывший Зимний злым сараем
На Дворцовой стал,
Революцию взыграем —
Эрмитаж пропал.
Раскурочим, размотаем ихнее добро.
Не дружи ни с кем, рабочий, делай всем назло!
Непременно отличайся
В доблестных делах.
Халифат кто остановит?
Русский халифат…
Много-много нам бульдозер
Нужен будет, друг,
Эрмитаж чтоб соскребали
Под ужасный звук.
Раскурочим, размотаем
Ихнее добро.
Не дружи ни с кем, рабочий,
Делай всё назло…

Лайнер смерти

Лайнер, скука, все читают…
Занавешены окошки,
Египтянин наблюдает
За движениями крошки…
Что мамаше своей рада.
Всё спокойно, всё как надо…
Но мгновение спустя
Бог иглу свою вонзает,
Лайнер взрывом разрывает,
И несутся вниз, свистя…
Египтянина куски
И пелёнки от малышки,
Переплёт той самой книжки,
Обувь, чемодан, очки…

Человек всего добился,
Он собою насладился.
Не умеючи летать,
В ящиках он научился
Облака пересекать…
Масс воздушных зов огромен.
Ну и что? Ну и зачем?
Ты, зрачками странно тёмен,
Знаешь ужас этих тем…
Приготовленного к смерти
Нам возможно ли узнать?
Убедить его: «Поверьте!
Вам билет Ваш лучше сдать!»
Не поверит юный, стройный,
Засмеётся и взойдёт
Он по трапу, где спокойный
Лайнер смерти тихо ждёт…

Экваториальная Африка, 1952

Голые и длинноногие
Туземцы, в морщинах, строгие,
Танцуют в джунглях в ночи
При свете звёзд и свечи…
Европеец измученный,
Лианами сильными скрученный,
Висит над костром, как «роти»,
Последнее молвит «прости!»
Алгебре и геометрии,
Девушке с серыми гетрами.
Вместе ходили вдоль
В лицей до метро Сен-Поль…
Там, где лицей «Шарлемань»,
Ходили в раннюю рань,
В любую слякоть. Paris
Доступен был, «на, бери!»

Попал он затем в экспедицию,
Уж лучше бы шёл ты в полицию!
Чем взял и пошёл в этнографию,
Приехал в страну Жирафию…
Теперь вот висишь ты обедом,
Взят племенем людоедом,
Внезапно, фатальный плен.
Огонь тебе лижет колен…
Ту, с гетрами, звали Элен…
И скоро в желудки, желудки, желудки
Пойдёшь ты, подобно свинине и утке…

* * *

Там, где течёт вода,
За гранью примитива,
Лежат там острова
Китайского залива…
Там юный мухомор
Забрался на берёзу,
Уставился в упор,
Алёнушка льёт слёзы…
В прорехе её пуп,
Слой белый живота.
Алёнушка скорлуп,
Сидишь ты здесь не та…
А в чёрной глубине
Китайского затона
Покоится на дне
Учёный из Кантона…
Там, где течёт вода,
Проходят крокодилы.
Да, аллигатор, да,
Но также гамадрилы…
Чудовищ, впрочем, сонм,
Совсем не злые гады.

Куда идти? В Кантон?
Идти совсем не надо.
Ты ножку опусти,
И к ней прильнут вампиры:
Пиявки-травести,
Деревья-конвоиры…
Река — кишечный тракт,
Завёрнутая туго.
Кишки твоих собак?
Нет, что ты, милый Гуго…

* * *

Амарсане Улзытуеву

В бурятских горах заблудился
И к озеру вышел Байкал,
Он тигром когда-то родился,
Он сердце оленя алкал.

В слезах человечьего глаза
Он видел и будд, и богов…
Он в Хаос был с первого раза
Влюблён средь байкальских снегов…

Огромный горячий тигрила,
Бежал он по снегу босой.
В столетьи каком это было,
Что хвост его бился косой?

Большой одинокий бродяга,
Изношенный войлок волос,
В глубокой теснине оврага
Байкал ему встретился кос…

* * *

Якутия. Где мамонты гуляют
И первобытные охотники бегут,
Где в мамонта плоть жаркую кидают
Копьё, второе, в плен его берут…

Где пузо режут снизу недотроге,
И он визжит, как хрупкий, нежный свин.
Зачем теперь клыки ему, о Боги,
Когда кишки висят из половин…
Там под свои ночные барабаны
От мяса пьяные животные, весь род,
Бегут, лежат, зализывают раны.
Где мамонты, якутский, эй, народ?!
Всех мамонтов проел, зарос снегами!
Врёшь, якобы тебе же брат бурят!
А русские тогда столкнулись с вами
Задолго до алмазов и карат…
Субтропики на ваших землях были.
Здесь саблезубый тигр и леопард ходили
И редкий мамонт грузно пробегал
(Ещё «Алрос» никто не основал…)

* * *

Мне нравится спокойный холод кладбищ,
Где мертвецы пристойными рядами
Лежат в обнимку с ветхими гробами.
«Пляж кладов»,— называем место,—
«клад-beach»…
Поверху разложившихся телес
Мы ходим трусовато, не взирая,
Что наша плоть упруга молодая
И что не в нас у мёртвых интерес.
Мы чувствуем неловкость быть живым,
Когда нога играет мышцей свежей.
Проплешиной, тропинкою спешим,
Как Кук у людоедских побережий…
Но как ты глаз своих не закрывай,
Смерть игнорировать нам долго не придётся.
Она разрушит скоротечный рай,
Она в тебя, чудак, не промахнётся…

И ты поступишь в общежитье в срок,
В подземный холодок, с червями братом.
Будь человеком ты, каким крылатым
Ты улетел бы, парень, на Восток.
Лежал бы там в горах. Таджикистан.
Цвела бы дыня на твоём затылке,
Два огурца бы выросли из ран,
Протиснувшись сквозь кости и опилки…
Все влажные… а в разворот щеки
Несносные росли б борщевики…

Наводнение в Париже

В Париже наводнение.
Я там когда-то жил.
В отличном настроении
Под дождь я выходил.
И шёл вдоль Сены мутной я,
И нравилась мне жизнь,
Все эти лувры утлые,
Черны их этажи.
Мосты, как спички тонкие,
Девицы, рыбаки.
Пристроились ребёнками
Большие мужики.
Туман висел над городом,
Плыл город не спеша,
И волосы расчёсывал,
Ветрами вороша…
В Париже наводнение.
Надевши сапоги,
Высокие и красные,
Гулял я вдоль реки…
На лицах вдохновение,
Экстаз прохожих лиц,
Поскольку наводнение
В старейшей из столиц…

И Лувр эвакуируют,
Картины вынося.
Полицию нервируют,
О помощи прося…
Туман висит над городом,
Дождь по каштанам бьёт.
Вот мост Анри Четвёртого
Передо мной растёт.
«Самаритен» волнуется,
Как прежде, у реки,
А небо мрачно дуется,
Пуская пузырьки…
Париж дымил каминами,
Был старый и седой,
А дома, под картинами,
Любились мы с тобой…

* * *

Умер Мохаммед Али.
Теперь в золотой пыли
Он пересекает чертог,
Где ждёт его на троне Бог.
А за Богом, вблизи и вдали,
Разворачивают паруса корабли.
А за Богом и за его причёской-космами
Медлит яхта с на мачтах матросами…
А некоторые свешиваются с рей,
Как обезьяны морей.
«Вот и Мохаммед Али!
Как долго его мы ждали!»
И в перчатках чемпиона алых
Али несёт груду мышц усталых…
«Здравствуй, Бог, я твой Али!»
«Как долго мы Вас ждали!
Проходите, есть место на кораблях!» —
Молвит ему Аллах.

«Здесь все знаменитые мужи
В кают-компании дружат…»
Разлом молекул, цоканье воды
Здесь воздают награды за труды.
И чемпионам в высоченных шапках
Несут гирлянды роз или в охапках…

* * *

Я лежал с девушкой,
В которой был щель,
Я был после операции,
И был апрель.

На девушке были розовые трусы,
А на груди её две осы,
С категоричностью могу я утверждать,
Что девушка была высокопоставленная блядь…

Шербет, ваниль, малины пузырьки,
На шее вились незабудки.
И девушки, и мужики
Друг друга любят ради шутки.

И белоснежная постель,
И плечи узкие, как ветки.
Апрель же говорю, апрель
Нас разложил на яйцеклетки.

* * *

Охотник выходит из чума,
Коренастую девку берёт.
И ради бабьего бума
Он эту девку трясёт.
К мохнатой груди прижимает
(Якут или чукча поди
Мой сон мне не уточняет…)
«Роди! — говорит ей,— роди!

Хозяина вод белёсых,
Якутии серый алмаз,
Чтоб глаз он имел раскосых
Сразить нападенья зараз…
Христом замечательной тундры,
Распятым кумиром моржей,
Носитель «Аминь» и «полундры»
Чтоб жил средь якутских людей…
Я штабелей жёлтого мыла
И шкурок вонючих песцов
Тебе принесу сизокрыло
В обитель твоих отцов…»
Ему коренастая молвит:
«Меня, деревянный король,
Уже обрюхатили волны,
Беременна я их икрой.
Здесь ханты и манси блудили,
Да вот и теперь здесь блудят…
А вы бы, якуты, любили
Своих неприглядных девчат…»

Комары

Искусан ты слепыми комарами,
Посланниками крошечными Ада,
Сопутствующим гнусом над гробами,
Летающим зверьём из зоосада…
Они летят, крылатые приборы.
Зудя в ночи сверлящих звуки песен,
В между миров проникли коридоры,
Рабочие мистических профессий.
Тебя зловонным жалом поражая,
Роняя в твою кровь толику яда,
Вампиры заблудились, к нам влетая,
Из тёплого, им дорогого Ада…

Им не поможешь. Кисло-сладкий зуд
Собравшие из адовых посуд,
Со всех этих немытых сковородок,
Что жарили уродов и уродок…
Они влетели на какой-то миг,
И здесь умрут — средь ёлок, дач и книг…

В окно

Хорошо иметь новую дверь?
На балкон выходи-ка теперь!
Ручку бронзы степенно нажав,
На балкон ты выходишь, прыщав…

Молодой, удалой и вонючий,
Видишь небо, прикрытое тучей…
И стоит молодой идиот,
И свою сигарету сосёт…

Наблюдаю я издалека
Молодого человека…
Пшёл, брысь!
Нет, стой, вернись!

Поваренная книга насекомых (2019)

Стихотворения — это такие сгустки блевотины из жужжащих в более или менее больной голове связных и бессвязных звуков.

Идеальное стихотворение — это, очевидно, «Му-у!».

Стихотворец же постоянно жмёт на педали: «организация текста», «придание тексту осмысленности»,— и потому мы имеем стихотворения, подобные буржуазным пьесам, поставленным Станиславским или Немировичем-Данченко. Такие пьески. Или стихотворения-декларации.

Так, один и тот же Лермонтов написал великолепное «Бородино» и занудно правозащитное «И вы не смоете всей вашей чёрной кровью поэта праведную кровь», что декларативно, пусто, на злобу дня и совсем не принадлежит к жанру стихотворений. Цели Лермонтов достиг, нарвался, его выслали. Тогда это было легко, цари и сталины умели обижаться. Сейчас хоть писай в глаза — всё божья роса.

Я пишу всё хуже и хуже, потерял остроумие, держусь даже и непонятно на чём, но, думаю, читателю будет любопытно пролистать все мои «Му-у» и «Ох-х», их он найдёт немало в этом сборнике. Читатель точно не найдёт Немировича-Данченко (одна фамилия как ещё противна!), в этом можете быть уверены.

Я пишу так, как мне гундят свыше.

Э. Л.

* * *

Приснилось.
Мать приготовила яичницу.
От балкона влетели осы.
Ветерок колышет занавески.
Отец дома.
Это не воскресенье. Это вечность.

Лето

Как горячо, полуодето,
Пространство пористого лета
Деревья с круглыми башками
И ёлки с длинными руками
И облака бесформенный тюфяк
Висит над нами кое-как

Идут студентки шумной бандой
Ворона квохчет над верандой
Кефир в мой жаркий рот струится
И липа морщится и злится
Под ветром (штопором во двор
Ввинтился к нам с недавних пор)
Ты было трогательным, лето,
И ты останешься таким
Где император Никодим
Пел с Афанасием дуэтом
И город был непроходим
Своим и мясом и скелетом

* * *

Топился в плошках маргарин
И блохи нас одолевали
В калошах я ходил один
В грязи калоши утопали

Был Салтовки немолчен гул
Трамваи на «кольцо» сходились
И ветер беспрерывно дул
И книги беспрерывно злились

Я всё читал, читал, читал
Я всё входил в её подвал
В твой узкий лаз, библиотека!
Звучал бетховенский хорал,
Или там баховский хорал…
О притягательности греха…

* * *

И неба синего кусок,
И птичек нежный голосок
Всё радует меня
При зарожденье дня…
Ещё не встал, уже не сплю
В подушку легкую соплю

Как парень молодой
Ты встретишься со мной…
Наступит завтра, ты придёшь
И ножку ножкою потрёшь,
И станешь, словно кошка,
Отставив зад немножко…
О том, что я тебя люблю
И нас с тобой дотла спалю
Ты знаешь? Ты дрожишь?
Но всё ко мне спешишь…

* * *

Мосты смывает по реке
И сообщенья нет
Десяток сёл живут в тоске,
Как острова на сквозняке,
Пропал электросвет…
Зато какой от дров угар!
Зато какая тишь!
Стоишь на лодке. Земной шар,
Ты подо мною спишь.
Свечу зажёг, и домовой
Пришёл к тебе на чай.
А вот и леший с бородой
Стучится невзначай…
Русалка плещется в саду
Лежит, и брюшко — шёлк
Сидит и воет на луну
Спокойный летний волк
Соседка с пышными грудьми
Пришла, как хорошо!
А то забыли меж людьми,
Как сладок корешок…
Что блюдо сочной саранчи
Есть афродизиак
Кричи, красавица, кричи
Не отпущу никак…

Приморье залито водой
Стоят все поезда,
Ну, наконец, и мы с тобой
Счастливы. Но ведь да…

* * *

У тебя отец учёный
Он готовит на Луну
В её климат кипячёный
Экспедицию одну

Ты работаешь в журнале
Ты красива и остра
Родилась ты в Трансваале,
И звезда твоя сестра

У тебя развод, квартиры
И высокие мужчины,
Но черны над нами дыры.
И года, как гильотины

Красной щёткой от причёски
В меня целятся присоски
Менеджер, сойдись со мной!
Подо мною хрипло вой…

Нездоровый собеседник,
Недоносок и изгой
Я прочищу твой передник,
Да и задник вздорный твой

Нахваталась математик!
Физик налакалась ты!
Что мой рыженький астматик,
Что мой сгусток мерзлоты?

* * *

Какой же курс у йены?
А в Африке гиены
Над мраморной плитой…
Какой же курс у йены?
Какой? Какой? Какой?

Любой из всех Курильских
Годится островов
Чтобы построить базу
Для воинских судов…
Там плавают японцы
Со времени войны
Глаза у трупов к солнцу
Собой обращены
Подлодка проржавела
И сквозь медузы стай
Своей десницей белой
Архангел Николай
Грозится азиатам
Что с плёнками у глаз
И варварам крылатым
Нас победить не даст
Не ешь консервы эти!
Они заражены!
Не знают что ли дети
Про правила войны…

* * *

Нагие краснофлотцы
Лежат на дне в желе
Японские подлодки
Как порт Па-де-Кале…
Мир тайного блаженства
Сквозь водорослей йод
И йод, и эта йена
Японский ведь народ
Женился йод на йене
Уже который год
В одном из двух селений
Он с девкою живёт
Японочки, носочки,
Их странное порно.

Войныкровавой дочки
В прозрачных кимоно…

* * *

История становится горячей,
Четыре после полудня
Идут два фельдшера, без врачей
В сером растворе будня

Пересекают пустынный двор,
Пусто, жара, воскресенье…
Лето, как по голове топор,
Вот их какое мненье…

Самую жалкую из старух,
Бог, что прибрал сегодня?
Этою ночью, часов так с двух
Воля его, Господня!

Синей пижамою облачены
И на спине с крестами,
В шапочках старые пацаны
Шаркают сапогами…

* * *

Падают самолёты
С неба, как спелые груши,
Невидимые частоколы
В небе вдруг обнаружив…

В стены ударившись телом,
Падают, осыпаясь,
В голубовато-белом
Облаке ошибаясь…

* * *

Я часто думаю о тех, кто получил
Срока большие, мается, как в бане,
Что баня — свою задницу помыл,
И выскочил, дельфином в океане…

А на тюрьме сидеть, сидеть, сидеть…
И кирпичи считать, и тараканов
А о побеге думать и не сметь,
Учиться языку у мусульманов…
До каменности выжимать бельё
Варить фигурки из пакетов пластика
Ночами просыпаться: «Ё-моё!»
А таракан к тебе, нечистый, ластится!
Башку еженедельно бритвой брить!
Скоблить башку до лунного сияния
Пожизненное нужно же прожить
Чтоб умереть от кровоизлияния…
Я часто думаю о тех, кто получил
Пыжа навечно, грубо и вульгарно,
Как будто никогда он и не жил
Квартирно, но всегда жил планетарно…

* * *

Скупо рассыпаны в небе нахмуренном
Три вертолёта…
Это в пространстве, вспенённом и всбуренном
Три Дон-Кихота…

Звёзды надменные, иглоуколами
Станут тягаться
Детям когда-то с нежными школами
Пришлось расстаться

Как мясорубки гудят напряжённые
Словно игрушки
А из расселин, вниз погружённые
Ахают пушки…

Пли из расселины, будут заселены
Горные склоны
Три вертолёта железными целями
Антициклоны…

* * *

Над палубой мокрый брезент парусов,
А у моряков не хватает усов,
Здесь что, мореходная школа?
А, все они женского пола!

Привет, Афродиты, шикарные шлюхи!
Стоящие возле штурвала Марухи,
Елены, висящие под парусами
Меня возбуждает, что вы не с усами…

* * *

Дождь моросил, и канонада
Вдруг над горами раздавалась…
И рота по холму спускалась,
Лохматому от винограда

Вдруг выстрел, чёткий, одинокий
И падает убитый хлопец
Махновец или красножопец,
А виноград такой глубокий…

* * *

Свободно вращаясь в бульёне
Из звёзд, происшествий и снов
Я вспомнил сегодня о Лёне
Губанове. Был он каков…

Поэт, некрасивый мерзавец,
Он за Вознесенским икал,
Губастый, приземистый заяц,
Московского лета шакал…

Полина, Полина, Полине…
Стрелялся он с Родиной бы
Горячий Челюскин на льдине
Он плыл по теченью судьбы

Кого ещё помнит эпоха?
Да помнит кого-нибудь, чтоб
Казалось, что жили неплохо…
На фоне Москвы и сугроб…

* * *

Что делать джентльмену рано?
Утюжить ласковую блядь?
Иль оторвавшись от Корана
Тертуллиана почитать?

Дарю тебе, Фифи, духи я
Духи сама ты обоняй
Но обладателя спорт-кия
Мужчину к ним не привлекай

Что делать джентльмену к ночи?
Взять девку или взять Коран?
Бог знает, что себе бормочет
Седой, но статный хулиган

Возьми японскую газету
И заверни в неё сакэ
Бутылку тёпленькую эту
Носи с собою налегкэ…

* * *

И лету наступил конец!
Такой печальнейший конец
И жизнь, из дроби барабана,
Вдруг стала ёжик из тумана

Вдруг стала ватою сырой
Она висит над головой
Слезливой песней ресторана…

Какая гнусь здесь за окном
День ухает ночным сычом
Какая мерзость влаги, слизи
Не у Франциска из Ассизи

Но северное «не хочу»
Я жить в такую половину.
Когда Бог лепит свою глину
А Дьявол дует на свечу…

Гатчина

Зелёной Гатчины холмы,
Что позади дворца столпились,
Прогуливались здесь умы,
И привиденья здесь светились…

Сам император, туфли с пряжками,
Пил чай, стреляя в блюдца с чашками.
И на гармонике губной
Играл в саду в полдневный зной…

Прекрасна Гатчинская мыза!
О, украшение сервиза:
Екатерины, мамки злой,
Здесь армию Павл раком ставил,
Своих дворян служить заставил,
Подвесив их вниз головой

В конечном счёте днями жаркими
Здесь пёк яичницу со шкварками
И мать-старуху проклинал,
Потом магистром Мальты стал,
Но англичане не взлюбили,
В конце концов его убили…

* * *

Вот ушла уже и Соня Рикель,
Потому и мы, бородатые путники,
занервничали,
Просыпаемся рано, истаптываем
грудными клетками постель,
Мик, Мишель, Эдуар, Али…
Женщины живут не как мужчины живут
Они ждут, что к ним подойдут
Иногда, расхрабрившись, подходят сами,
И тогда у них не получается, тогда они
сморщиваются под небесами…
Я помню тот далёкий «русский» обед
Из трёх женщин — двух уже нет

Сент-Андре дез Арт, некрасивую улицу
В углу неба купол Сорбонны жмурится…
Реджин Дефорж умерла и Рикель умерла
Жива ещё де Гито, которая со мной спала
Где ты, де Гито, моя пьяница Гито,
В каком ты едешь сейчас авто…?

* * *

Здравствуй, дедушка паук!
Тот, что любит гарных мух
И целует их, кусая.
Чавкает, их выпивая,
Проколов им животы
Острым клювом. Здравствуй, ты!

Сети растянул и ждёшь,
Возле ящика живёшь
По соседству со стеной
Тихой, пыльной и больной…

Здравствуй, мелкое чудовище,
На мошонку ты похож.
Мухи сладенького кровища
Терпеливо тихо ждёшь…

Вот и мальчики идут,
Счас те лапки оторвут:
«Коси-коси ножка, дрыгайся немножко!»

* * *

Я выходил с Данилой в магазин!
Я двадцать лет не выхожу один
Живу как долгосрочник, как зэка
Солдат последний бывшего полка
Не знает, что закончена война
И что давно замирена страна…
Я выходил с Данилой в магазин!
Там женщины и девушки спокойно

Подросшие за эти двадцать зим,
Еду в корзины складывают стройно
И косятся, какой же странный Дед!
Как допотопно, чучелом одет!
Я, в схроне просидевший двадцать лет,
Сегодня вышел на прогулку в белый свет
Я мог Данилу попросить сходить,
Но посмотреть решил, как стали жить
Спустился я на землю с чердака
Солдат давно разбитого полка…

Tour de France

Трудный воздух велогонов.
Жар от маек и штанов.
Жар от ликровых трусов.
Тыщи ваших голосов,
Расположенных на склонах…

Запах пота и ликры…
Две раздутые икры
Над педалями вращенье
И мельканье, и стремленье
Пиренейской мошкары
Среди зноя и жары

Велогонка, где шары
Над фанатами вверх рвутся,
Где и плачут, и смеются.
Женщины все как сестры.
И все Жаннами зовутся.

* * *

Жив ли президент в Ташкенте?
«Умер»,— пишут нам на ленте
А на ленте на другой
Пишут, что живой
— Видел ли кто-нибудь президента?
«На обследовании в госпитале»,— пишет лента

«Его прилетел подымать Бокерия»,—
Пишет в Фейсбуке Валерия…
Бокерия полёт в Ташкент отрицает,
Он в Москве и ничего не знает
Эксперт же Аркадий Дубнов:
«Источники утверждают, что мёртв!»
«Нет, здоров»,—
отрицает пресс-служба президента
Алеет Восток, подсыхает плацента
Военные базы стоят ощетинясь
В мозгу метастазы, ползут его, глинясь…

Пятнадцать человек на сундук мертвеца

Как идут пятнадцать строем
В зареве войны
Уступают своим воем
Только слугам сатаны…

Их не любят Афродиты,
Грубые они
На плечах у них набиты…
Как у матросни

У тюремных как жиганов —
Жуткие тату
Привокзальных ресторанов,
тюрем красоту

прославляют их наколки
Болевой приём
Пистолеты, финки, волки
И с русалкой гном

Гениталии скрестили…
Страшен их отряд
Вот опять они завыли
Все пятнадцать в ряд…

* * *

Простая толстая тетрадь
Под ручкой шариковой, грубой
Зима покрыла белой шубой
Всё то что нужно покрывать
Сезоны нам не выбирать…

По льду бродяга на коньках
летит рекою, как комета,
«Что разве здесь же было лето?»
Хочу спросить его в слезах

— Что разве долы зеленели?
И пчёлы всякие летели
И в развевающихся снах
Дул тёплый ветерок впотьмах..?

* * *

Пообещав любые ноты,
У женщин старится душа,
Она уходит под кого-то
Смешными ножками спеша…

А ты, печальный сластолюбец
Сидящий дома взаперти
На сердце поимеешь рубец
И некуда тебе идти…

Димочка Парижский

От жизни, Димочка, Димон.
Остался только лёгкий звон
В твоих ушах, пижон ленивый
Ты облетел, как цвет у сливы…
Ну что, седая борода?!
На RER спешишь туда,
Где только тёмные арабы,
И девки их, мешки-хиджабы

На тёмных чреслах волокут
Что, милый жизни проститут?
Ты доигрался? Как там корты?
Сквозь поколениев когорты
Ты бродишь нищим стариком
Ни с кем из новых не знаком…
Что толку ехать было в Францию
И в Люксембургский сад ходить
Когда ты в высшую инстанцию
Не смог ведь душу просочить
Что неудачник, что бедняга?
Советского объелся флага
И никому не нужен, жив
Заглох ведь твой локомотив,
И твои слабенькие силы
Едва дотащат до могилы…

* * *

Ты видел, как бурлил Париж,
Читая книгу о Лимонове?
Ну что, мой друг, сидишь грустишь.
Бредёшь в своём жилом промзонове.

Привет тебе, хоть ты и нем
И не захочешь мне ответить
Всегда бежал ты острых тем,
Предпочитал их не заметить…

А смерть там ждёт: она как жук
Стоит на задних крепких ножках
Из Радио Свободы, друг,
Ты выброшен был вдруг, как кошка

Себе

Ты в семнадцать страдал от любви
И в семьдесят три ты страдал…
Неаккуратно ты жил
И меры не соблюдал…

Ну вот и пеняй на себя, mon cheri,
Сиди и башкой вари!
Меры не соблюдал
Влюблялся в их поп овал
И в ножки прелестные крошек
По яйцам тебе этих ножек
Прошлись остроносые зубы
На яйцах следы их, порубы
Ну что, получил, получил!
За то, что так страстно любил..!

* * *

Придут обветренные товарищи
Пропахшие потом работы простой
А после картошку смиренно варящие
В кастрюле с рваной щекой

У рек ледяных побывавшие
Возившие в Польшу бензин
И мыло потом воровавшие
В тюремный идя карантин,
Как будто идут в магазин…

Придут оголтелые хлопцы
Рассядутся, словно Хеопцы
Как каменные истуканы,
Сжимая клешнями стаканы…

* * *

Тверда рука бойца из РКК,
И верен глазомер
Любого победит такой старпер,
Впоследствии служивший у ЧК
Таскал наган, стучавший по бедру
В глаз задувало на ветру
Московской армии реглан
Носил как бравый англичан

В бою как Луначарский смел,
И коршуном на девку падая
Он не питался чёрной падалью,
Но мяса тёплого хотел…
Во рту горячем, кровью тающего,
И если видел утопающего,
То «Пусть ко дну идёт!» — шипел…

* * *

Нечаев похож на Артюра Рембо
Но это понять архивистам слабо,
И тот и другой — два поэта.

Стояло роскошное лето
Когда убиваем студент Иванов.
Закат же тогда отмечался багров
Нечёткий был контур предмета…

Лежала на всём древнерусская пыль
И небо с орлами двуглавыми
И вечер свою распластал ваниль
Над гротом с подложными лавами…

Тужурки таща ивановской края
«Россия, Россия, Россия моя…!» —
Студенты согласные пели.
Как дикие орки в апреле…

* * *

Нет смысла объяснять и вразумлять.
Куда практичней взять тебя за попу
И долго, вдохновенно проникать
Как злой мигрант в блондиночку Европу…
Что женщина: в ней можно отыскать
И те места, куда нелёгок доступ.
Не нужно говорить «Давай опять»
А нужно ей шептать «Продолжим!» просто
В рубашечке! Столь вдохновенный вид.

И выскользнула грудка, словно чашка
Лежит, разгорячённая, сопит
О современница моя, бедняжка!

Гео-графия

Гео-графия! Празднично звучит
Планеты нашей складки и разломы
Её ликующие водоёмы
В развалинах Гоморры и Содомы.
И гор её великий внешний вид.

На темени — медведей бег на льдинах
И Арктики студёная волна
Как шапка, придавившая седины
Лихого, молодого колдуна

Гео-графия. В моде ты всегда,
Тебя исследовать спешат ночами
И корабли, плывущие с волнами
Угольным жаром пахнущие поезда
И злые негры с белыми зубами

Гео-графия! Покидая дом
Бежит к тебе ребёнок буржуазный
Чтоб спать в твоих кустах, мятежный гном,
Всё время издающий стон протяжный…

В Египте чёрный ил, и там накалена
Ты докрасна, пустыни сковородка…
А шхуны всё бегут, покачиваясь ходко…
На что цивилизация нужна..?
Ну чтобы принесла нам виски с водкой..?

Нет, чтобы воевали племена…

* * *

В эти октябрьские холода
Со свистом летают кометы
И можешь увидеть ты без труда
Как умирают предметы…

День «воскресения» завтра придёт
Сколько таких воскресений
Прожил уже мой большой народ,
Собранный из сомнений
В небе кометы, как трассеры бьют,
Красными точками шарят
В череп тебе, командир, убьют
Там, где мозгами варят…

Немка

Незащищённую столицу
Пётр Первый нам соорудил
Простушку фрейлину, девицу
К нам тощей немкой подселил…
Открыта немка молодая
Насилию со всех сторон
Злой финн бежит к ней, поспешая
И швед плывёт, mauvais garçon…
Пётр, именуя графом, девку,
Хотел нас сильно обмануть?
Но сквозь прорехи видно немку
Санкт-Петербург имеет грудь…
Не граф преступный одиночка
Не шалопутный Петербург
Европы ветреная дочка
Её нам впарил Демиург…
В резиновых бредя на площадь
Вот она юбки подняла,
И ветер юбками полощет:
Грызите, финны, удила:
Пикник у Финского залива
Продлился триста с лишним лет
О, девка, выросшая криво,
О Гоголь с Достоевским вслед…

Но вызовом Москве безногой
Прижилась немка на Руси
На небесах уладил с Богом
Пётр свою пассию, merci…

* * *

Партизан Денис Давыдов
Молодому человек
Был за храбрость орден выдан
И зачислен был навек
Он в иконостас высокий
И под ангелами там
И прибудет лоб широкий
С сабельным рубцом к кудрям…
Сабельных рубцов герои
Как Ахиллы молодые,
Падшие в бою у Трои,
Русские бородиные…
Партизанских троп откос…
Шёл за ним крестьянин бос
Взявши вилы с топорами.
Расквитаемся с гостями
«Что, мусью Наполеон,
как тебе наш закусон?»
— Пять давай, держи, поэт!
Моего рукопожатья
Крепость через двести лет
Мы друг другу стали братья
— Да, я тоже порох нюхал
Слышал выстрелов горох
Да я тоже полз на брюхе
Был в конце концов неплох…
— Ледяные мои нервы,
Ледянее, чем твои?
— Нет, не знаю, был не первый
кто иголки у хвои

раздирал, спеша, плечами…
Над копытными конями
Возвышаясь. Зимний лес
Нам всем наплечи залез…
Партизанский генерал
Ты немало девок портил,
А кишок ты намотал!
На клинок, да и на кортик…

* * *

Несколько погожих дней
Называем «бабье лето»
Прекращает выть Борей,
В сентябре случится это

Солнце яркое выходит
Баба снова пьяной бродит
Вдруг ей стало веселей
Ищет мужа поскорей

Жизнь у дамы коротка
Если грубый предводитель
Пока держит меч рука
Продолжает быть мучитель

Сисек, поп, нагих плечей
До последних своих дней
То female(ов) кратки чары
Потому, как янычары
Рыщут бабы средь людей
В сентябрях до октябрей…

* * *

Мне снилась леди Тависток,
И юная, и злая,
Собачкой у моих сапог
Сидит, скуля и лая…
— Ну что же, леди Тависток,
Вы выучили ночью

Вчера мной заданный урок,
С простою русской речью?
Вы можете теперь уже
У русского киоска
Или же в русском гараже
Плеваться слов коростой?
Вставляя «эй», вставляя «ух»?
— Учила я часов до двух
Громоздкое наречье
Постигла я, как залезать
И как на ней, на грубой, спать,
И как мне нужно поступать
С простою русской печью…
— Прекрасно, леди Тависток!
За это Вам награда —
Вот мяса красного кусок,
Вам стать бы русской надо…
Вы преуспеете у нас,
Вас захотят мужчины,
Военные и низший класс,
Убийцы и кретины…

* * *

Бежит по пейзажу,
Придерживая рукой
Платья чёрную саржу,
Девка с белой щекой
Жёлтыми пятаками
Старыми медяками
Листья спадают криво и косо
Поблизости нет матроса.
Который бы провожал
Широко бы рядом шагал,
Клёшами чёрными взмахивая,
Яйцами в них потряхивая…

А что же, обычное дело!
Девки с матросами смело
Путались и распутывались,
В шали и шубки кутались.
(Иногда приходили поэты,
завёрнутые в газеты…)
Верлен вспоминал о Рембо,
Как в Лондоне жили красиво.
После Рембо ему было слабо
Жить и косо и криво…
С двумя старыми проститутками,
Меняя их, жил словно с утками…
Хочу, понимаете, я в Кронштадт,
Где волн холодных накат…
В таверне там суп гороховый,
И порт там военный, оховый…

* * *

Из «Анны Карениной» сделали оперетту
Теперь остаётся сделать мюзикл «Вишнёвый сад»
Где весело рубят вишнёвые деревья
И весело адские костры горят…

Невысоко ставя Льва Толстого
И Чехова откровенно не любя,
Я всё же вставлю за них два слова
И так начну: «Ну, ребя…»

Сочините свои бессмертные произведенья
Придумайте Анну, поезд грубо бежит
А то прилепились к жару чужого вдохновенья
Потому что каждый из вас — инвалид…

Нету пороха? Нету таланта?
Так сидите в Калугах, грызите очки.
Не изображайте нам тут Атланта,
Бродвеем порубленного на куски…

* * *

Листья опадают как волосы с головы старика
При дуновении свежего ветерка.
Осень. Хмурое утро, и будет хмурый день.
Непонятно, зачем эта жизнь, как тень…

Иосифа Бродского на столбе блокнот
Книга называется «Назидание»,
издание 90-й год
Читать текст мне трудно, мелкие
буквы-насекомые,
Мы были приятели, скорее товарищи,
скорее знакомые…

Джозефа скальп при мне опадал,
Пока он жил, он всегда страдал,
Он никогда не был весёлый и молодой
Он всегда был мужчиной Бабой-ягой…

Я был весёлый и молодой
И даже сейчас бываю такой
Господь, раздавая темпераменты
Определил, кому в мусора, а кому в менты…

Студентка с крестиком

Ты к маме ехала, но с папой не в ладах
Загадочная женщина Крамского,
Лежала чернобурка на плечах
Вас мощно вырывая из людского…
Нескромный крестик, брови чёрный лук…
Какая стать! Когда ты резко встала,
Студентка выделялась из подруг
Из Питера нас поезд из металла
В Великий Новгород стремительно довёз.
Я три часа тобою наслаждался,
Пока пейзаж из низеньких берёз
Чахоточно вдоль поезда качался

В воображении добычей старика
Ты становилась столько раз и долго!
В Великом Новгороде встретилась река
Злой Волхов, а не злая Волга…
В воображении твоих различных тел
Как на картине старого кубиста
Я столько раз стремительно хотел,
Испытывая похоть интуриста…

* * *

Ленивая! Величество! Страна!
О ты, моя безбожная студентка
В тебе бродил я, шаря дотемна
То груди подвернулись, то коленка…

Такого удалого существа
Я никогда доселе, нет, не встретил
Была ты то стальная, как трава
То гибкая змея из страстных петел…

Вас встретил местный юноша-монгол,
И Вы, смеясь, ушли к нему в машину.
В который раз я оценил ваш пол…
Лукрецию, Марию и Марину…

Первый снег

Вот снег и выпал, наконец.
Проголодавшийся мудрец,
Несёт к окну тарелку супа
и ест красиво и не глупо…
Введя очки в говяжий пар,
Как отурчённый янычар
Сидит, вкушая мамалыгу
Пред тем, как взять большую книгу,
Суру Корана прочитать
Снег ещё с ночи стал летать
Священная земля бела.
Россия нет, не умерла…

Комки молитв мы причитаем,
Про Отче Наш проголосим.
Меж тем, граничим мы с Китаем
И оком в Азию косим…

* * *

Лежа во гробе неживым,
Ты попадаешь в руки к ним,
Они всегда тебя ловили…
(Сковородою все мы были…)

Поймав, они тебя заставят
Лежать в цветах. Пока прославят
Несут густую чепуху
Про гордость русского духу…

Пойди, Фифи, зайди в кабинку
Спусти трусы и руку в мякоть…
Вполне ты можешь и заплакать
(Воображаю я картинку!)

Вот был бы номер! Я б вскочил!
Рванул бы мёртвым к микрофону
Горшки с цветами бы разбил
Немало бы нанёс урону…

Потом в вонючей тесноте
Над похоронным туалетом,
Фифи пронзил бы я предметом
(А ты в вуали, как в фате…!)

И вновь во гроб, и лёг. А зритель?
Я половину б их скосил.
Их всех кондратий бы хватил
«Теперь на кладбище! Водитель!»

Я закричал бы громовым
Моим загробным голосиной.
Покойный был немолодым.
Но замечательным мужчиной.

* * *

Стояла башня с поясами снега
Я жил один. Фифи на уикэнды
Ко мне являлась: страсть и плоть и нега,
неся на теле кремы, сверху бренды

Я жил один в конце годов десятых
Не знал ещё, когда же я умру.
Был центр Москвы из белых крыш покатых,
Четвёрка окон врезаны в нору…

У каждого периода есть дама,
Одна в чулках, другая без чулок,
Чуть ниже баснословного Адама,
Чуть шире в бёдрах… Еву приволок

Принудил девку он к совокупленью.
Стояла башня. К башне той лицом
Он Еву помещал назло творенью
Под девкою водил бессмысленно концом

Метель свои разбрасывала хлопья
Внизу шаг убыстрял прохожий человек,
Такая вот была прекрасная Утопья
Пока он был живой и доживал свой век…

Эпитафия

Отголосок о нём будет долго тревожить державу.
Ей весьма повезло, что не он той державой рулил.
А то он бы устроил такую лихую забаву
У него обыватель от страха бы только скулил…

Страшный, собственно, был человек,
если честно признаться,
Повезло же России, его избежала когтей
Ещё долго в ночах, он столетия будет шататься.
Плюнь в могилу его, обыватель, пройди поскорей!

Пейзаж морской

Таких известных глянцев
Мы никогда не видели.
Таких тревожных танцев,
На волнах корабли

Нам въявь не исполняли,
Стоим на берегу.
Движенья трали-вали
Плясанье по кругу.

Весёлых Адриатик
И хмурых Нидерланд,
Столь флотских акробатик
Ты видишь, мой талант!

Матросы ходят хмуро,
Спускают жёлтый трап
«Какая Мэри дура!»
А вот идёт арап…

И стройная старуха
И капля на губу
Уселась, словно муха…
Подзорную трубу

Вдруг удлинил помощник
И старый капитан…
Курилка и безбожник,
И вновь пошёл вдруг дождик,
И начался роман…

* * *

Железных королей раствор,
Ужасный и преступный двор.
В ветрах блуждают гордо стяги,
И спрыгивают с шхун варяги.
Мечи скрежещут о мечи.
О как норманны горячи!
И рыжих скандинавов гривы
Пятнают хмурые заливы…

Миледи с молоком лица
Целует в губы молодца,
Высокий рост, ужасный шрам,
«Я вас люблю, моя мадам…»

* * *

Каждая женщина должна почувствовать
себя свиноматкой.
Когда мокрое и морщинистое из неё
вываливается дитя.
Всякая женщина чувствует себя палаткой
В которой поселился незнакомец, себя растя…

К ней подключился, сосёт паразитом,
А ещё и кладбищем служит, могилой из которой
Красная опухоль, червь выползает сытым,
Появившимся из внутрь заброшенной споры…

Дамы! О эти трагические пустоты!
Куда попадают, как ветер в пустыне
Всякие мужественные мокроты,
И вздутие образуется в кринолине,
Следствие похоти, частые рвоты…

Женщина — мрачный инкубатор материи,
Поставляющий в мир материи сгустки
Вначале изгибающиеся в истерии,
Затем разговаривающие по-русски…

* * *

Ветер сосуль сталактиты жуёт.
К вечеру точно кто-то умрёт
Жидкое небо стянуло морозом.
Глаз у Антихриста белый и розов…
Словно Антихрист — подопытный мыш,
Только огромный, титан выше крыш,
Многометровый идёт нездоровый.
Голый и жёлтый, частично багровый…

Снег по широкой стекает спине,
Страшно вам, дети? Но страшно и мне!
Жуть революций и радость резни,
Всё испытаем мы в страшные дни
Ветер сосуль сталактиты жуёт
Как хорошо тем, кто рано умрёт…

* * *

Время идёт, громыхая своими ботами,
Помыкая пятницами и субботами
Земли свинцовой стопою сдавливая,
С катарактами геморрои стравливая

Время позволило тысячи книг переворошить
Ничего, кроме «Фауста» не врезалось
Времени воевать было больше,
чем времени дружить
Времени пьянства было больше,
чем времени трезвости…

Время идёт, громыхая своими ботами
Наступая на чувства, на тела,
Гибнем дивизиями и ротами,
Словно нас мама не родила…

Одинокий киргиз

Бледный месяц, весёлое первое солнце,
И куда ты с лопатой спешишь?
О, киргиз одинокий, мне видный в оконце,
А теперь ты лопатой шуршишь…
Снег сгребаешь, товарищ рябой
С загорелой киргизской щекой…
Ты в Москву притащился из Оша
Там нет денег, но климат хороший…
Там вершины над вами висят,
И лавины, если хотят…

И орлы молодые летают,
И собою эфир протыкают…
Одинокий киргиз в ноябре
Шевелишься ты в нашем дворе…

* * *

Мне этой ночью крылья прошуршали,
Но испугать совсем не испугали
Под этих крыльев бархатные всплески
Досматривал моих я снов обрезки

Кого ко мне вдруг в спальню занесло?
Какую душу ветром испугало?
Что он (она), влетев в моё окно,
Присел на миг ко мне на одеяло…

Разочарованный смышлёный бес?
Иль демон, молодой и элегантный?
Он с озлоблённым хохотом не лез,
Лишь пропорхал, печальный и опрятный…

Наутро, я проверил, нет следов:
Забытые мной на столе два тома…
И ни пера, ни пуха, я здоров.
Не жжёт меня ни рана, ни саркома…

Меня он, словно друга, посетил,
Поощрил, возможно, и тоскуя,
Ко лбу свои мне губы приложил,
Изобразив подобье поцелуя…

* * *

Здравствуй, Анна! Здравствуй, Анна!
Вытекай же из-под крана
Светлою струёй,
Чтоб дружить со мной!

Тёплой влагой и холодной
Прикасаетесь к глазам
Нет, рукам чужим, народным,
Трогать Вас не дам!
Здравствуй, Лиза и Наташа!
Не забыл я тело ваше
И его изгиб,
Повторяю постоянно,
Лёжа в спальне, лёжа в ванной
Вас, о гибких рыб,
Я поглаживаю жёстко
Страшных продавщиц,
Посадил вам два засоса
В шорохе ресниц…
Так общаюсь я с былыми,
Женщинами неживыми,
Я их не забыл.
И проснувшись вдруг внезапно,
Обоняю женщин запах,
Молодых кобыл…
Сколько стоили эмоций
Сколько криков, стонов, неги
Не являлись на ночлеги
Эти девки злых пропорций
Сколько ярости и блуда!
А ещё щепотки чуда,
А ещё киш-миш
Сгустки ягод нагловатых
И из глаз торчат солдаты,
И какие — ишь!
О, поганые блудницы!
Чресел яростные жрицы!
А теперь лежат…
В тихих кладбищах под снегом
И иным предавшись негам,
Сладостно молчат…

* * *

В голове моей гуляют
Экзотичные слова
За Египет задевают,
В саркофаге голова…

Вязнут в насекомых буквах
Петисушес и Бастет
И Ганеш, с клыками в груше
Фараон Аменемхет

И висит Тегусигальпа
Чмокает Теночтитлан,
Словно по прибрежной гальке,
Шёл ацтеков караван

* * *

Размеренный холод металла,
Напильника ровный ход
Всегда слесарями блистала
Земля наша в Новый Год

Цехов беспредельная стужа,
Где стынет вода в ведре
И два цилиндрических мужа
Стоят на железной горе

Литейных цехов пламень адский
Чёрт прячется в металлолом
Наш пот пролетарский и братский
В одно резюме мы сольём…

Ты, Витька, Борис, длинный Жека
Бригада рабочих парней
В средине двадцатого века.
О как я скучаю о ней!

* * *

Сельскохозяйственный рабочий, землекоп
Крестьянин в гуще суховея
Он отирает потный лоб,
Идёт в апреле, свирепея…

Над плугом, нажимая вглубь
А лошадь тащит вдоль стальной ножище
Чтоб зёрен раздирал голубь
Вчера где было пепелище…

Так, надрывая крепкий пуп,
Иван преследует лошадку,
Иван неграмотен и туп,
Однако вечному порядку

Он стал как камень-пьедестал
И в августе уже как чурка.
Ты где, приятель, загорал?
— А в поле, где конёк-каурка…

* * *

И вот, пожалте, долы внемлют
Пока позёмка там мела
Какой-то силою жила
И непременно вас объемлют
Её широкие крыла…
Просторна степь, и ночи гниль
Горит широкое полено
Там башня строгий поводырь,
И в башне спит его Елена…
Крестьянин, рыцарем спеша,
Навозом окропил дорогу
Свою лошадку-недотрогу
Кнутом стегал из шалаша

Сидел в котором на телеге,
Великорусские ночлеги!
Природа, как ты хороша,
Когда мороз сковал береги
И нам не видно ни шиша…
И ровной гладью у Твери
Втроём брели как кобзари
Чрез Волгу, лёд стонал от неги
Мы к кинотеатру шли, стратеги…
Выпучивался из воды сазан,
И сом на глубине томился
Как в зоопарке обезьян,
Который в спячку погрузился…

* * *

В зале стоят мужчины,
Жуткие как всегда.
Тихо скрипят картины,
Шумно идут года

Вид голубого поля,
Сильный, большой мороз
И по дорожкам в школе
Ходит Иисус Христос

Девочки моют груди
Губкою ледяной,
Скальпель несёт на блюде
Тихий медбрат больной.

Утренние метели,
Хлёсткие по углам,
Что же вы нас раздели,
Как же не стыдно вам!

Поваренная книга насекомых

Хрустящей саранчи тугая грудь,
Из лакомств, ты китайское блаженство,—
В моей палате не спеша побудь:
Меж языком и нёбом совершенство…

Кочевников погублен урожай
«Скот наш падёт: голоден, беспризорен
Но пойманы преступники лежат
Что съели наши нивы все под корень?

Их в злую печь теперь скорей сажай!
На этот раскалённый шкворень!»
«Ну как трещат!» Как степь оголена
Как сгрудились у очага манчжуры
Видны нам напряжённые фигуры
«Ужо теперь заплатят нам сполна!»

Иной с конём, другой несёт качель,
«Съедим хотя бы часть крылатой роты!»
Пусть вам аккомпанирует Равель,
Кочевников трещащие животы…

За жирных я червей с утра берусь
Их соусом горчичным поливаю
Они развеют мне ночную грусть
Я их на вилку не спеша мотаю…
О, благородный червь, давай, давай!
Весь ты в желе из молодой горчицы…
Достался бы ты в клюв зловещей птицы
Поэтому со мной не унывай…
Пойдёшь в кишки, разжёванный на части
Спускаться будешь тихо по стволу
Ты станешь мной, в твоей я буду власти
Застрянешь ли кишок моих в углу?

Материя. Белок. Подкладка духа!
Там, где Господь витает. Нам туда,
За облака, где холодно и сухо
Нам, червь, нельзя, мы мёртвая вода…

III

Я лягушачьи лапы ел, мой морозильник
Четыре пары лап мне предложил.
А надо мной горел луны светильник,
Был вечер из таких, что я любил…

Какой страны неведомой жилица
Ко мне ты в зубы прямо приплыла?
Как непристойная отроковица
Ты голою рептилией спала…

Лежала, разбросавши твои ноги
Ну до чего ужасно так, когда
Лежат передо мною недотроги
Как мёртвых девок свежие стада…

* * *

Пожить бы зиму в Бухаре
Где дым навозный на дворе
Где жгут в садах сухой кизяк
А я, как сосланный поляк…
Прожить бы зиму в Бухаре,
Где ходят женщины в чадре,
И сонный во дворе верблюд
Забыл про свой весенний блуд…
Где сохранился тот уклад,
Который был сто лет назад
Где крик кобылы. Храп коня
Чтоб все забыли про меня
А я как сосланный поляк…
Как в поле брошенный буряк
По-русски красная свекла
Где библиотека не жила,

Где книжками топили печь,
Чтобы под печью тёплой лечь
Горячий чай, её подол
Живот туземки жёлт и гол…
Горячая, как печка, речь
Года сквозь нас здесь могут течь…

Те, кто несли картину

Один умирает от рака
Лежит в тёмно-синей паре.
Пижама это, пижама…
И вылезли волосы на фиг
От этих всех облучений
Лишь лакированный череп…

Другой — ничего не пишет…
А третий, о нём не слышно
Возможно уже и умер…

Те, кто несли картину
В день молодой и хмурый
Несли картину в Париже
Несли картину японца
Подписанную «Анеле»,

Кончают жизнь неприлично,
Её никак не доделав,
Достойно не завершив…

Все те, кто несли в Париже
Большую, смеясь, картину
Три на пять, пожалуй, метра,
Владелец переселялся…

В тот день молодой и хмурый,
И жизнь ещё начиналась…

А ключевое слово?
Конечно же «завершённость».
Вот ключевое слово.

Они донесли картину…

* * *

Когда наступают в горах морозы,
То ты запускаешь в свою комнату скот
И барашек кладёт тебе на ноги тёплый живот
Их, животных, тепла на тебя изливаются дозы
И массивная корова, поворачиваясь и кряхтя
Как кухонный агрегат, обогревает тебя, простя.

Вы дышите одним воздухом с твоими друзьями
Они вздыхают, сопят, кряхтят и храпят
Ты живёшь с животными не как с валунами,
И они лучше женщин, потому что молчат…

А позёмка метёт уже над Пиренеями,
И холмы осаждаемы белыми змеями.
По утрам ты топишь камин, и льёшь кипяток
в молоко,
И Бодлера открываешь где «сплин»
А идти в «идеал» нелегко…

Ты переживаешь все состояния человечества,
Глядя в огонь и слушая, как жуёт осёл
Тебе не до белого студенчества
Ты гулять в овраги земли ушёл…

* * *

И живопись холодных стран
И водки огненный стакан
Селёдка Северного моря,
Где волны ходят тараторя…
И мнёт волна волной волну,
И дует мокрый ветр в спину,
И парус громом разрывает,
И нечто страшное летает…
Перед закатом, над камнями
Дружите, девочки, с парнями
Как замахнётся он мечом,
С ним сонм чудовищ нипочём…

И живопись холодных стран,
шнапса огненный стакан
Зелёный лук и жёлт картофель
Ваш собеседник — Мефистофель…
Любезный Фауст профессор?
Он педофил, ему — позор
И плещут флаги над заливом
О финском прошлом несчастливом
Волос промоченная медь,
Не будьте дурачками впредь
Не выбирайте Маннергейма
Шпиона пламенного Рейна
Ну да и что, что русский царь
Смеясь, его подушкой вдарил
Когда он мальчиком гусарил…
В военной школе как-то встарь…

Маму сожгли

Мама осела на тысячи ёлок
Мама собою пронзила просёлок
По маме идут, её маму вдыхают,
Разве что лучшие мамы бывают…

В вязаной кофте, в туркменодеяле
Мы в крематории маму сжигали
И крематорий пыхтел и стонал…
Полковник стоял, вор в законе стоял

Что мои милые, грустные чада?
Бабушку вашу жалеем? Не надо.
Мы по пути её тоже пройдём
Воздухом будем, с иголок спадём…

Мигом разодранные на молекулы
Будем партикулы, станем калеки мы
Папу летающего вдохнём
Так они думают, дети, вдвоём…

* * *

Большие небеса,
И мы на дне стакана
И волков голоса
Ужасны из капкана…

Стоите, с головой,
Склонённые над урной
А к Terre неживой
Урча, летят Сатурны…

* * *

Там, где проскакивают фуры,
Глух лес. Кричи иль не кричи.
И студенистые фигуры
Безмолвно плавают в ночи

Комки бесформенные, сгустки
А если же продраться вглубь,
Сидят мулатки иль индуски
Из них любую приголубь…

Но это древние суккубы,
Я сам видал, я всё видал
Когда из петербургской шубы
В Великий Новгород бежал…

B пути зашёл я в лес мохнатый
В страннейший новгородский лес
Бабы-яги и супостаты
Живут там. Также с ними бес.

Висят большие паутины,
Грибы стоят аж до колен
Там мхов зелёные картины,
Там бродят Фаусты Елен.

Так вот, вот там большие сгустки,
Дорога тянет «умирай!»
Ночами охают по-русски
И по-татарски сшит сарай…

* * *

Эти старые господа,
Многочисленные подбородки
И их лысины как сковородки,
Эти старые господа!

Миродержцы, законов творцы,
Пребывающие одесную
С самим Господом рядом сидят, удальцы,
И гнусавят ему Аллилуйю…

Эти старые господа
Захватили сосисек руками
Многолюдные города
И зелёные степи с лугами…

За них в войны идёт молодёжь
Но страшны, как летучие мыши…
Что ты, старче поганый, жуёшь?
Моё сердце жуёт он на крыше…

Эти старые господа…
Эти Трампы, Шакалы, Стросс-Каны
Все вампиры летите туда,
Где летучих мышей великаны

Белых девок горячую плоть
Разрывают миллиардеры
Позолоченным членом толочь
Позволяют небесные сферы…

Жёлтый сахар угрюмых пустынь,
И небес лакированных лужи
Эти Сороссы держат богинь
Всё инклю зив богиня обслужит…

Слушай, Бродский, зачем ты туда,
Лёг на кладбище венецианском,
Где повсюду гнилая вода,
И лежат твои кости в шампанском

* * *

Здорово, Эдуард, о сукин сын!
Стоишь у зеркала, в глазах твоих мокрота.
Кто мог предположить, ну хоть один,
Что доживёшь до лет таких, сволота!

В крикливом классе молодых самцов,
С горящими глазами, словно солнца,
Ты был как все: пригож, кудряв, здоров,
Для знания сидящий у оконца…

А школа наша мощною была,
Обширною коробкой черепною,
При Сталине построена весною,
И над трамвайным кругом вдаль плыла…

История ещё нас разберёт,
Сидевших, словно злобные мышата,
За партами напротив от заката
И лужи на земле наоборот…

Что может быть противнее весны
И старости противнее с могилой
(Я там носил отцовские штаны.
В каком же это классе было?)

Какой холодный физкультурный зал!
Я до сих пор вишу на твоих кольцах.
Что там нам Гоголь тихо прошептал?
Что Пушкин показал на смуглых пальцах?

Писатели вели нас в скучный Ад,
Заводы нас водили на расстрелы.
Прошёл я, как эпический солдат…
Сквозь годы, и леса, и самострелы…

О пиратах и детях

Дети хотели быть бы пиратами,
Это приятно и хорошо
Над парусами чтобы крылатыми
Чёрный весёлый бы Роджер большой.

Дети хотели бы быть одноглазыми,
Фишка на глаз, револьвер под ремнём
Что же выходит с мальцами-заразами
Вместе в одном мы семействе живём?
В каждом ребёнке живёт живодёрище,
В хрупком создании людоед,
С ним негодяев отпетое сборище,
Каждый — убийца и страшно одет…
А мы детей называем малышками,
Гладим пристойно по волосам.
Их занимаем мы умными книжками,
Как же не стыдно, а, взрослые, вам..?
Были пираты страшнее мафии,
Были пираты, как Халифат,
Нам не хватает уже географии,
Чтобы понять этот пламенный Ад…
Остров Тортуга и остров Тобаго
Видели вдоволь чёрного флага.
В хижинах вдоль островных берегов
Пират-беспредельщик насиловал вдов.
Морган и Дрейк, Лавассер, и чёрны
Были сердца у них всех, пацаны!
Эти пираты, как гайдамаки,
Сеяли смерти алые маки…

* * *

Когда я вышел из лагеря жарким днём в июле,
Я унёс неволю на своих подошвах…
С тех пор ночи полные огня
Следуют за мной повсюду…
Когда снимаю трусы с подружки,
Когда смотрю в её вздёрнутый носик,
Тону в её похотливых глазах
Тюрьма поглядывает на меня
Насмешливая, вывернув локоть…

Причёсывается, пахнущий едким одеколоном Хитрый,
Гангстер из Энгельса, получивший пыжа
(он называл меня «Жиган-Лимоном»)
Звучит в ушах голос Цыганка (тоже пыж),
Серое германское лицо Сочана (пыж)
А у меня нет пыжа, лишь судимость…

* * *

А в коттеджных посёлках — тоска
Где течёт небольшая, слепая река
И шуршит подмосковная галька
И у девочки младшей повыше пупка
Тонкий шрамик в пыли от талька

В подмосковных посёлках, в предутренней мгле
Совершаются преступленья
И как тот Прометей, прикреплённый к скале,
Чикатило — в припадке волненья
Опускает свой ищущий взор в населенья

И бежит по посёлку с кровавым ножом,
Безысходный Белов, словно панда,
И стоит весь в крови там студент Иванов
Страшных зомби колючая банда.
Вот от них проломилась веранда

Там, в коттеджных посёлках, на белой заре
Убегают их жёны топиться
Расплодились же зомби как волки в норе,
Чтоб в статистике не заблудиться
Кто здесь волк, кто стервятник, кто птица…

* * *

Завтра вот придёт подруга,
Буду жизнью наслаждаться,
И о круп её упруго,
Буду с воем ударяться.

Что ты хочешь, милый мальчик,
Дед седой, с набухшей шишкой
Девка как послушный мячик
Будет лёгкой, сдобной пышкой
Положи в её сметану
Свою пятую ты руку,
Там залечат твою рану,
Остановят твою муку…
Всё в итоге истлевает,
И любимое межножье
Всё навеки исчезает,
Остаётся слово Божье…

Весна, 1998

Холодная, но ранняя весна
На почве, здесь и там карманы снега
В Большом, смеясь, дают Лопе де Вега
А в «Метрополе» пробуют вина…

И ты хохочешь, дивно хороша
И зарываешь носик в орхидею,
Я так люблю, что неприлично рдею
В моей стране по имени Раша

Внутри толпы, где иностранцев зуд
Их цоканье и щёлканье сплошные
Проходим мы с тобой, ещё живые…
Но к смерти нас невидимо влекут…

* * *

Концерты, конфеты и телепрограммы
И в каждом комплекте побольше рекламы
Обрежьте фонарь и звезду зачеркните,
Над чёрным пейзажем угрюмо лежите…
Привет, злые сойки! Домашние птицы,
Которые кормятся комом горчицы
Привет, океанских глубин злая свалка,
Где грязного пластика перестиралка…

Мы яхтой запутались якорем малым
И тонем на рейде к Гавайям усталым…

* * *

В горах уже сходят лавины,
А в русских-то городах
Красавицы Веры и Нины
У окон сидят впотьмах…

Как пахнет стремительно ландыш,
Басисто поёт баян
«Вокруг кобелей этих банды ж
и каждый из них — капитан»

Махоркою пахнут солдаты
А у офицеров — пенсне
И вдруг улетели крылаты
Их армии по весне…

Красавицы Веры и Нины
Крутясь и ворочаясь, век
Прорезал вам в лицах морщины,
Как русла загадочных рек…

* * *

Холодная, но ранняя весна
На почве здесь и там карманы снега.
В Большом, смеясь, дают Лопе де Вега
А в Метрополе требуют вина

Где с хрустом лобстера уродует она
Где усом он шампанское пронзает
Ещё шальная музыка летает
В немецкий полумесяц влюблена…

* * *

И жар от челюсти трёхгранной
С повязкой носит Робеспьер,
До гильотины с рваной раной
Его дотащит офицер

И бросит вниз. Увидит ужас
В корзине смешанных голов
И умирает в этой луже
Одним из выбритых шаров

* * *

Прежде чем ты станешь трупом,
Ты будешь укрываться, милый, тулупом
Ноги твои будут мёрзнуть, мой друг,
Но в душе у тебя не будет испуг.

Прежде чем ты станешь мёртвым,
Ты будешь суровым, старым, упёртым,
И носить ордена, и давать ордена,
А вокруг тебя будет война…

* * *

Я прожил свою долю как Рыцарь. И Смерть
Она ехала сзади и сладостно ныла
«Ну скорее, сэр Эдвард, покиньте же твердь,
Ведь спокойная ждёт Вас могила..!»

Я не слушал её. Мрачно ехал в ночи.
Под созвездиями лихими
Сзади Дьявол косматый с глазами свечи
Задувал на меня дымовыми…

* * *

Буду я в поезде. Буду в Париже
Я переплыл Париж
Я тот огромный мужчина рыжий,
С шляпою выше крыш…

* * *

Stupid music, кто-то умер
Рано ездили на лифте
Собери тетрадки в школу,
Слушай, мальчик, угадайку

Вот киргиз проходит с бомбой
Луком пахнет, сыплет дождик.
Городская дискотека
Рано. Утро. Stupid music

* * *

Она была красивой моделью,
И я шёл с ней по центру города.
Она улыбалась блистательной щелью,
Я поглаживал мою бороду

Мы были прекрасная пара
В ночи она была словно гитара
Которую прижимаешь к пузу
Я вгонял в неё кий как в лузу

И вообще нужно было жить нам вечно
Так всё было у нас безупречно

Но пришёл Дед Мороз, или кто там,
Посмотрел он, злой, в свой фактотум,
И убрал её с земли лица…
Горстью праха в могиле отца

Там лежит моя прошлая девка
Жизнь, что называется, издевка…

То есть прямое издевательство
Ведь нас создала как доказательства
Своего над нами могущества
И того, что мы их имущество…

* * *

Ты выходишь на рассвете
В толстой сотканной рубахе
Впереди большие горы
И гремя, летит ручей,
Тихо динозавр домашний
Топчет травы у ограды
Птеродактиль сонный в клетке
Открывает жёлтый глаз…

На ногах твоих овчина
Ковш с водою ледяною
В смуглой боевой руке…
Дрозд поёт на сквозняке
В первых проблесках Авроры
Год не только не Христовый
Но поближе он к Адаму
В самой тёмной глубоке…
Меч вчера был куплен новый
У сирийца в кабаке…
Динозавр бестолковый
С язвою на языке…

* * *

На кладбища женщин хожу и хожу
У скромных могилок сижу и слежу
Там ты, источавшая тёмные чары,
О комплекс царицы Тамары..!

Бросавшей влюблённых нагие тела
Из башни квадратной, исчадие Зла
Царица Тамара следила
Как тело река подхватила

И с бешеным рёвом его понесла
И я, как мужское исчадие зла,
Люблю приходить к тем, чья жизнь истекла
Чью плоть упокоила уберегла
Навеки сухая могила.

Я должен их видеть и обозревать
Чудесные холмики эти
Как некогда женщин прелестную стать
Где мы забавлялись как дети!

О камни, вода и чинары!
О комплекс царицы Тамары!

* * *

И динозавры вдоль дорог,
Как брошенные танки,
И голубой единорог,
Привязанный к тачанке…

Мы отступаем, боже мой!
И нас бомбили птицы.
Ты в пеньюаре, я — седой
В окрестностях столицы…

Где труд зиял, откос к дыре
А в той дыре — там лава.
Два солнца стали на горе,
Бурят проходит в кожуре
Бежит зверей облава…

Куда стремишься, потный зверь!
Чтоб челюсти сомкнулись
Ты поднатужился теперь,
И жилы твои вздулись!

Не протолкаться! Страшный суд!
Кровавые тарелки
С кровавою едой несут,
И огненные белки

Вдруг лижут стройные стволы,
Огонь бежит по лесу
Ты прав был, древний, боги злы
И астероидов узлы
Грозят собой Жоресу…

К фотографии с велосипедом

Разве мне он совсем неведом?
Этот парень с велосипедом?
Разве он на меня похож..?
Этот парень шестидесятых
Из советских годов «проклятых»
Что хоть вынь его и положь!

На заводы ходил лихие
Украину считал Россией
И Россией она была
Мускулистый, без грамма жира
Сумасшедший рабочий мира
Не хватало лишь два крыла…

Картина на стене

Могучий и вонючий зебр
Выходит из зелёных дебрь
Травы, два метра достигающей,
Он, головой траву толкающий,
Ведёт себя как злобный конь,
И глаз горит его огонь…

Ему змея вон лезет в ухо,
Но он сшибает её сухо.
Проводит мордою о ствол,
Вот ночью он к воде пошёл
И пьёт огромными глотками,
Стоя в воде меж тростниками…

Величие ночных кошмаров
Средь лебедей и самоваров…

* * *

Я люблю воюющие страны,
Кадровые, страстные нирваны.
С трупами военных и ослов
С тыквами остриженных голов
Солнца, раскалённые в зените,
Горы, отражённые в корыте,
Ночью вереницы душных снов

«Золинген», кромсающий край банки
Смуглые цыганки и испанки,
В глубине воркующий баян,
Кофе убежавший на клеёнку
Явно недозрелую девчонку,
Да ещё ты, командир, и пьян…

Схрон

О, мягкость сочная свиньи!
О, золотая запеканка!
О, чая утренняя склянка,
Все наслаждения свои
Мне предоставила землянка

Вечерней изморози слизь!
Но вы нечисты, партизаны!
B дерьмо, пожалуй, не свались
В окрестностях своей нирваны…

* * *

И горечью Тигранокерта
Полынный ветер в ноздри нёс
И лаял на порывы ветра
Во вне оставленный барбос,

Цветы граната разрывая
Вдруг молний яростный пучок
Злых археологов пугая
Бросаться блеял наутёк…

Барашков стадо многоногих
И, скорбный, ухо теребил:
Как будто в воздух правил строгих,
Их вверх поднял; сплошной тротил

И грозовое «Не забуду!»
И страшно нежное «Люблю..!»
В горах склонялось скорбно к чуду
Сквозь мягкость сосен к королю…

* * *

В горах красивых Карабаха
Тельняшка, волосы, значки
Лежит солдат, в крови рубаха
И мёртвые его зрачки
Учился в школе Ахашена,
Ещё никем не оженён,

И сваленный в горах мгновенно
Потомства не оставит он
Сопливый мальчик, дочь — смешная
В последний не отправят путь
Арцах — его отец, стеная
Когтями окровавит грудь
Да терракотовые лица
Армяне древние как сны
Велят отмщению свершиться
Под чёрный свет простой луны

* * *

Брёвна сожжены в золу,
Ром из чашек выпит.
И тускнеет там в углу
Золотой Египет…

И лежит там в туале…
Зонтик танцовщицы…
Плод граната на столе
Исклевали птицы…

Гости все уже ушли
Я один в потёмках
Как печальный Маугли
В героинных ломках…

* * *

Я входил в эту воду
Из неё выходил
Как Геракл я плыл
Несмотря на погоду…

И мой пах, и мой пах, и мой пах
Той водою пропах
Как селёдкой
Мой хитон был короткий…

* * *

«O'кэй?» — кричит киргиз киргизу
С высоких во дворе лесов,
Как будто к герцогу де Гизу
Сам Колиньи спросил: «Готов?»

Дворы весёлые гудели
Пила срезала камень вкось
«А эти странные качели,
Артур, подальше забарбось!»

Бригада крышу отдирала,
Потом последовал настил
И солнце мокрое сияло,
Хотя никто и не просил…

* * *

Зелень в разных местах
Петух кричит «кукареку!»
Рабочие на лесах
Изображают Дейнеку…

Школьница чешет грудь
И поправляет передник…
В школу идёт как-нибудь,
Любовник её — привередник

Лето не удалось.
Дождь за дождём. И хмуро.
Девочка чешет гроздь,
Парень идёт понуро…

Про Берию

Итак, про Берию расскажем,
Мингрел, работник роковой,
Его любить мы не обяжем,
Но растолкуем, кто такой…
В пенсне. В рубахе с поясочком,
Душистый дядя с животом

Имел он слабость к русским дочкам,
Уже набухшим спелым почкам,
В машине двигаясь тайком…
Его чекисты их хватали.
Он раздевал их и имел.
Народы же про это знали,
Что девок портил он, пострел,
Кавказский подлинный мингрел…
Шумело сталинское время.
Знамёна, флаги, «Ленин жив!»
Социализм ввёл ногу в стремя
И звёзд бежал локомотив…
Он атомную партитуру
Для нашей родины писал.
И если тискал попу-дуру
И в сиську пузыри пускал,
То Сталин всё ему прощал…
В широкой шляпе, долгополый,
Порою в синих галифе.
Пред школьницей стоял он голый!
За сиськи вёл на канапэ…
Страна визжала, грыз токарный
Болванку круглую резцом…
А он, кавказский, он, вульгарный,
В носках носился жеребцом…
Средь жирных ног славянской дочки…
Затем осматривал чертёж. Могучей стройки
Ставил точки
Был в Настю и Арину вхож…
Он нашей бомбы прародитель,
Затем явился Сахароф
Аскет тревожный. Тихий зритель
И Prix Nobel'я сквернослов…

* * *

Всё уже разрушено,
Потому сиди.
Сколько девок скушано,
Трепетно подслушано,
Девок на груди…

Белою уродиной,
Смуглою рукой,
Сколько сделок с Родиной
Создано тобой

«Ля-ля-ля» проклятое
Злое «Почему?»
Зло оно покатое
Тянешься к нему…

От тарелок с вишнями
Нам не убежать
Бобылями лишними
Вам, хохлы, скакать…

* * *

Когда меня не станет,
Ты будешь горевать,
Когда меня не станет,
Ты будешь хохотать.
Найдёшь ты с кем связаться,
Ведь ты такая б…
Но будет в воскресенье
К двенадцати часам
Охватит Вас смятенье,
О да, моя мадам!
Вам станет вдруг тоскливо,
Слезливо и смешно,
Ты вспомнишь как годами
Мы ездили в кино.
Брутальный «мэр» Серёжа,
Что нас сопровождал

И Беляка ты вспомнишь,
Он в ресторан нас звал
Но дебрей ресторана
Мы не коснулись с ним.
Ты плачешь, Марианна
Поплачь, мы погрустим
Поплачь, мы погрустим…

* * *

Под серым небом крышу кроют,
И, занимаясь чепухой,
Меня невольно беспокоят,
Своею глупою вознёй

Чего вы крышу тут клюёте?
Словно нелепые грачи,
Служить бы лучше вам в пехоте,
В какой-нибудь девятой роте,
И поливать вам кирпичи,

Огнём свинцовых пуль тяжёлых.
Или со школьницами грех
Вам совершить, ворвавшись в школу
О парни, чей тяжёлый смех

Вонзился в утренние грёзы
Идите вон, летите вдаль…
В парке Чаир распускаются розы,
В парке Чаир расцветает миндаль…

* * *

Я был молод в восьмидесятые…
Ах, какие мы были проклятые!
Я, moi, и мамзель Natachа
Твердь Парижа зубами кроша…

* * *

Мощнейшие изменения в живой среде.
Многие теперь умеют ходить по воде.
Солнце ещё иногда встаёт,
Но света с теплом не даёт…

Распластались равнины по географии
Гудят небеса, и глазами змей
Смотрят за нами их эпитафии
С кладбища королей…

Прага 1968

А чем это хуже Пунических войн?
А чем это, чем это хуже?
Иванов туда прикатил эшелон
И танки утюжили лужи…
Танкисты сидели, сжимая рычаг
И в лица им злобилась Прага
И чем это хуже, когда красный стяг
Струится над песней «Варяга»
Не знает ни камень, ни крест. Будут знать!
Мы видели ваши Дунаи,
И Польшу за пышные формы хватать
Мы знаем. Ты знаешь. Я знаю…
И Венгрию тоже имели меж ног,
И Австрию долго имели
Пока в пейсятпятом Хрущёв-осьминог
Не вывел нас из этой щели…
Европа центральная, сколько там нас
Из девок центральных рождалось
Мы им увеличили синих глаз
У них до сих пор не случалось
Российские гены вливались тогда
Вовнутрь раскоряченных самок
Варшав, Будапештов и Праг иногда
Как войско вливается в замок…

Так чем это хуже Пунических войн?
И завоеваний Гиксосов?
Из сперм Первой Конной, Второй Мировой
Из ляжек, толчков и засосов…
Рождалась Империя. Флаги вперёд!
И девки зады отставляли
Россия вела свой великий поход
И кони надменные ржали…

* * *

Наташи нет. Она не функциональна
Она не может дать ответ
Она лежит себе в гробу хрустальном,
Поцеловав, умрёшь и сам вослед…

Наташа кончилась. Давно, хвостом метели
В том феврале, который мёртв давно
Её нашли Наташу на постели
Была мертва как дива из кино…

Остыли ноги длинные… коленки
Охвачены руками неживыми…
Так выглядят умершие в застенке
Под пытками уснувшие ночными…

Зачем жила и тёплою ходила?
И прижималась тёплая ко мне?
Какое чудо нам в Париже было?
Когда ты там лежала на спине?

Глаза блестели, вечер вниз валился
И только, только через десять лет
Я на тебе под занавес женился
Каков был смысл, скажи мне, о скелет!?

* * *

Забыты имена, фамилии и факты
Тех разбитных весёлых пацанов
С которыми спускались в жизни шахты,
И проплывали бухты и барахты,
Всяк краснощёк, и молод, и здоров…

Унылые и злые стариканы
Теперь они, им не снести штанов
Не залатать дырявые карманы.
Живут как сны без шума и охраны,
Под попечением своих котов…
Ты узок, дед, ключицы твои узки,
А помнишь, в золотые времена,
Какая у тебя была жена,
Как бойко тараторил по-французски,
И как в горах летали трясогузки.
В то время как деревня вся пьяна…
Как из Безье поехали вы в Ниццу,
И как Марсель вас мимо пролетал.
И как спешили Канны раствориться
И как ты заболел и умирал,
от астмы… Всё ж доехав до Парижа
И как не умер. Ярко были рыжи
Да, патлы твоей девки наповал…

* * *

Пожилые женщины — вонючки,
Побывавшие в несвежей случке,
Утром портят воздухом трамвай,
Внутрь войдя, мужчины молодые…
Пьяные, табачные, лихие…
Одним словом кратко: никакие,
Всё же лучше этих дам, ты знай…

Женщины вообще противны Богу,
Гомику, пророку, педагогу,
Педофилу, людоеду, да!
Но хоть он, закрытый на все дыры,
Не воняет едко так и сыро,
Как смердит у дам её «звезда»…

* * *

Наши домашние ураганы
Америку вывернут как карманы
Ваши реакторы вышвырнут в море
Будет ужо вам, вселенское горе…

По Силиконовой чтобы долине
Волны ходили, как по марине,
Чтобы ваш самый богатый Гейтс Билл
Денег лишился и чтоб загрустил…

Солнца два встанут над California
Кладбища солнца собой осветят
Кончится там государство Попкорния
Их мексиканцы похоронят…

* * *

Ночами делал по истории
Немыслимые траектории,
И древних рашен изучал,
Тит Ливию не доверял.
Слонов свирепых Ганнибалла
Возможно даже не бывало
А где находится Валгалла?

Весной Авроры Borealis,
Луги зелёные моргались…

* * *

Стояли древние армяне
Как розоватый камень гор
Явившись всех племён заране
И оставаясь до сих пор
Такие старые армяне,
Античные, их разговор
О хеттах нам напоминает
Когда на утренней заре
Царь хеттов всех их собирает
На самой их большой горе…

И аромат сиреневого чая
И жёлтый чай, напиток на столе
«Нахичевань» — мы говорим чихая,
Армянским был, но он лежит в золе

* * *

Варю картошку. Пар стоит
Картошка круглая, простая
Над ней прабабкою висит
Простая девка завитая.

Другой же предок — с эполет
Свисает бахрома густая
В военный он сюртук одет,
И мопс сидит у ног, моргая

Иван — блестящий офицер
Впоследствии советник тайный
Прабабки девки кавалер
По своей прихоти случайной…

А может прихоти её,
Варвары, страстной и протяжной
И как волков ночных вытьё
Такой таинственной и важной…

Варю картошку. Пар стоит
Над ним витают души предков
Варвара юная висит,
И мопс слюну роняет редко…

* * *

Он выспаться желал бы
Как горный хребет.
Под снегом бы проспал бы
Три миллиона лет…
Согрелся б от вулканов
Подземных и живых,
Нашёл бы великанов,
И победил бы их.

Бессмертные пейзажи
Бы отлежал в ночи
И Вавилона даже
Собрал бы кирпичи…
«О, Навухо-доносор!»
Народ ему б кричал.
В Ниневию отбросов
Евреев бы угнал
И повторил бы споро
Шумерские стихи
Евфратские озёра,
Вселенские грехи…

Выселить либералов

«Несколько сотен придётся в Польшу…»
«Что же нам делать, поступим как?»
«Несколько сотен, не больше, не больше.
Пусть там подольше живут в гостях…»

«Вы представляете? Скучно летом
Скучно зимой, биллиард в кафэ,
Водка с поляцким их винегретом,
Несколько кошек на канапэ.

Быстро состарятся, одряхлеют
Ну а у нас в молодой стране,
в Гатчине и в Петербурге сумеют
Жить замечательно, этих вне.

Будет держава у нас другая.
Будет военных походов весна.
Жить будем весело, поражая
Добрососедские племена…

Громы орудий. Ракет жужжанье.
На эполетах значки и слова.
Ополоумевшее мирозданье
Будет бояться нас чуть жива…»

* * *

Народ печально просыпался…
В глухую стену упирался
И дальше думал не спеша
О чём поёт его душа…

Народ сидел, стоял немного
И за автобусом бежал…
Не думал обращаться к Богу,
Но перед церковью дрожал…

Ходил по мокрому асфальту
Тяжёлой памятью страдал…
Народ хотел в Тегуситальпу
Но всё в Калуге прозябал…

В рубашке с галстуком страдая,
О шароварах он мечтал
А Русь скакала удалая
Как ей Яновский прописал…

* * *

Один воришка подарил мне кепку.
Принёс на митинг: «Кепка!» — говорит
Лучше б, пацан, ты подарил мне девку.
Хотя и кепка хорошо сидит…

До старости я до сих пор бродяга,
Вот мне воришка кепку подарил.
Он в третий раз вернулся из Гулага,
А в первый раз менту он морду бил…

Он воровал и до сих пор ворует…
А жизнь идёт, но до седых волос
У козырька нас до сих пор волнует
Французской этой кепки перекос.

Благоухая модным «Экипажем»
«Том Фордом» или «Анархи и — остом»
Мы этих дам любить себя обяжем
Шагая в нашей кепке напролом…
Шагая в нашей кепке напролом…

Москва-Сити

Купаются в холодных облаках
Твои международные вершины,
Лишённые и шапок и папах
Твои стоят, лысея, исполины

Ненужные, на островах славян
Вы так у них трагично-сиротливы
Не с острова ли Пасхи к нам пришли Вы
Где каждый по-другому изваян…

Подъехав ранним утром впопыхах
К издательству, что в Башне Федерации
Я пребывал какой-то миг в прострации
Как будто от нокаута зачах…

Не буду я Вас никого любить
О злые эти сверху трансформаторы.
Как будто долговязые плантаторы
Пигмеев нас возникли пригвоздить…

Мы проживаем в стоэтажном ужасе.
Мы как собаки, под себя хвосты
Попрятали, и животы напружили
Москва-река, что побледнела ты…

Мы проживаем словно ноги голые
Средь танковых тяжёлых траков
Вот отчего мы ходим невесёлые
Нет, чтоб варить отловленных здесь раков…

* * *

Аккуратненькие зданья
Шесть покорных этажей
Здесь стоят для нагибанья
Жён, детишек и мужей

Сладко белые балконы,
На перила опершись
Девочки, как макароны,
С них разглядывают жизнь…

* * *

Из той страны никто не возвращался,
По коридорам нашим не бродил
Ко мне в квартиру в полночь не стучался
Остался под плитою с грифом «был».

Не установлен факт миров обратных
Следы туда, мы знаем, не ведут,
И мертвецов, предельно аккуратных
В трамваях не встречаем утром тут.

Туда Христос, возможно, опускался
А до него могучий Гильгамеш
Потусторонних мхов рукой касался
Бродил ли раскалённых камней меж?

Мы ничего по сути и не знаем
И нас уходят, страшно торопясь
Есть ли Китай, в котором не бываем?
Где вход туда? Река, могила, грязь?

Я буду как они, вчера усопший
В сём мире не имеющий друзей
Но современник совсем не ропщет
А лишь твердит: «Скорей! Скорей! Скорей!»

* * *

«Я для власти Советской красив, но далёк!
Молодой латышский стрелок!
Я для Ленина — тигра, бенгальский огонь!
Я для Троцкого — сильный конь».

Бравый хлопец с винтовкой, штыком — «ковырь!»
Я для белых — сплошной упырь!
Только эти стрелки не сдавались в плен,
Мышеловок или измен…

По Эдгару По

Темно, и довольно противно
Проклятый декабрь наступил
И вместо весеннего гимна
Мне ворон в окошко долбил

Какие огромные крылья!
Вонючий и старый, поди
На дерево сел без усилья,
Но свалится вот-вот, гляди!

Зачем так ужасны, вы, птицы,
На бледном морозе Руси,
Хотя бы орлы и орлицы
Летали бы здесь, словно львицы,
Но ворон, Господь нас спаси!

О, злой пересмешник Эдгара!
Как Крыса с напыженных щёк
От адского, что ли, загара,
На нём затвердел уголёк.

Он портит смиренную липу,
Он сглазит, пожалуй, меня,
Лети, птеродактиль-задрипа
Всех перьев коростой звеня…

Пшёл, сука! Исчезни, собака!
Летучая крыса, вали!
И он улетел в Бездну мрака,
Совсем не спеша, весь в пыли…

500 лет Реформации

У Лютера тяжёлый подбородок,
Он сыт, щека его свежа
За Лютером не счесть немецких лодок
Германского сухого мятежа…
На Лютере берет простой и чёрный
Он скуп, ни талера сверх нормы на семью
Он ежедневно труд вершит упорный
Он переводит Библию свою

У Лютера дружок-художник Кранах,
Он бургомистр, он Библию издал
Крестьяне корчатся, мерзавцы в страшных ранах
Мятежников сожжет Сарданапал…
Его супруга, бледная фон Бора
Катрин, Екатерина, Катерин
Ему рожает лютеранцев свору
На всю такой Германию один…
Он страшный человек, характер страшный!
Он церковь расколол, хватило сил
Он с Дьяволом встречался в рукопашной,
Чернильницей в него он запустил
В учёном Виттенберге с молотком
Стоял он, озлоблён, и приколачивал
Рим к двери церкви. Был он босиком…
Но пятками своими камень стачивал.

Зелёное удостоверение епископа, сложенное вдвое (2023)

О сборнике

Судя по всему, этот десятый сборник стихотворений, если отсчитывать со времени выхода из лагеря, будет последним.

А то скоро, кроме меня, никто не будет их понимать, моих стихотворений.

Чего-нибудь особенного сказать не могу. Честно видел мир вниз головой.

Такой он и есть.

Зелёное удостоверение епископа я заслужил.

Обратите внимание, что дух мой плавает свободно, где хочет, в космосе, в Париже, в Монголии, в местах и временах. Где придётся. Поскольку я живу во всех измерениях. Ну что делать…

Э. Л.

В Соединённых Штатах

У Соединённых Штатов железные зубы,
Оттуда доносятся крики и хрипы приговорённых к смерти.

У Соединённых Штатов тёмные тюрьмы —
Там повсюду стоят электрические стулья,
А с них на ремнях свисают поджаренные током…
Это в Соединённых Штатах делают смертельные инъекции
местные длинноносые доктора!

Это в Соединённых Штатах, брат!
В Соединённых Штатах!

Там, переваливаясь по-хозяйски,
На тебя идут угрожающие брюхатые полицейские.
То, что часть из них — чёрные, дела не меняет,
У них такие же железные зубы
И железные загривки, брат.
То, что они чёрные,— это ещё хуже,
Ещё бесчеловечней!
Ещё более похоже на Ад!

В Соединённых Штатах, брат.
В Соединённых Штатах…

* * *

От судьбы ты не спасёшься.
Даже если ты проснёшься,
Отряхая сон дурной,
Ты на финишной прямой

Мать твоя рычит из гроба,
Скоро встретитесь вы оба,
Во вселенной злой.
Эй, пушинка, стой!

Подожди-ка, лучик света!
Ну не мать моя ли это?
Плавает в пыли.
В виде злой сопли…

* * *

Рвы, канавы, злые травы
Ветер, ветер ледяной
Героически корявы
Офицеры и конвой

Жизнь со смертью — два злодея
Неразлучны и хмельны
Захлестнула гоноррея
Гениталии страны

* * *

Стояли древние армяне,
Как розоватый камень гор,
Явившись всех племён заране
И оставаясь до сих пор
Такие старые армяне,
Античные, их разговор
О хеттах нам напоминает,
Когда на утренней заре
Царь хеттов всех их собирает
На Арарате, их горе…

* * *

Жили индейцы и горя не знали…
Весёлые тыквы в полях возлежали…

Но к ним вдруг приплыл отвратительный сброд:
Сектант длинношеий, монах-идиот

(А вам бы бы ружья, или пулемёт
И их отразил бы индейский народ)

Но к вам подселился уродливый сброд
Похабные люди, преступный народ

И вы благородные, с кровью оленей
Под этою массою пали давлений

Разброс технологий, ружья с хрупким луком
А то бы вы дали бы всем этим сукам…

* * *

Все улыбчивые девки
Станут облаками
Возлежать на горных склонах
Шевеля боками
Все мужчины длиннополы
Станут как больные
Не ходите дети в школы
Искривляя выи…
А ходите на плацдармы
С длинными руками
И тащите за собою
Пулемёты сами…
Заправляйте туда ленту
Взрослыми руками
И стреляйте как студенты,
Что с большевиками…

Свои судьбы повязали
И берите с маху
Телеграфы и вокзалы,
Разорвав рубаху…
Своих мёртвых хороните,
Слушай ты, короче
Не теряй, не оброните
Ни часа, ни ночи

* * *

В известном смысле все сошли с ума…
Уснул Джонн Донн, а с ним уснули стулья.
На стёкла вдруг легла египетская тьма
У смерти высока её фуражки тулья…

Уж девятнадцать лет как Бродский опочил
Не знает ничего, что на земле случилось
В Венеции своей наверное он сгнил,
Пока тут на земле сражалось и возилось…

Каддафи улетел, и Сирия бледна
Сражаясь сквозь песок свои кровавит камни
Открыты чёрных дыр слепые имена…
Ну ладно, а теперь проследовать куда мне?

В известном смысле все сошли с ума,
В Америке как чёрт верховодит Обама
Придёт после него к нам пожилая Дама
Чтоб погубить еврои сделать эксгума…

* * *

Простой моряк, веслом колышущий
Здоровьем крепким ярко пышущий,
Держащий заповедный румб
Нет, не чахоточный Колумб,

Нет, не Порфирий-Олеарий
Не Меренри, не Магеллан
А просто вдохновенный парий…
И корабельный хулиган

* * *

Мы помним удлинённое лицо,
И платье голубого цвета
Ты казнена была в конце-концов
Мари-Антуанетта…

* * *

Похож на ёлку Млечный Путь
В Рождественскую дату…

Спешу себя в тебя воткнуть
Под юбки все твои куда-то

В мерцании обильных звёзд
Как злые лампочки в горохе
Вернулась память древних слёз
О боге персов, о Мардоке…

В железной юбке и с мечом
На черепах сидят тиары
Двуглавый, страшный, нагишом
Мы — то ли гунны, то ль татары…

* * *

Из ботанических садов
Из грандиозных рощ
Воспрянет бледен и багров
Палеоцентный хвощь

Дыханье мёртвое земли
Поглотит корабли
И от блистательных кают
Все ручки отпадут…

* * *

Ох и холодно в Клину!
Чайковский у камина
Хрупкий молодой мужчина,
Приобщается к вину!

* * *

Воспеть мошенников, воров, авантюристов,
Кто девушек хватает и везёт.
В те города, где графы Монте-Кристо
Где биржи, галереи, бутерброд…

С икрой. И замечательные вина
Вот он идёт, он — проклятый семьёй
Роскошный мускулистый сволочина
Любимый твой, вот кто любимый твой..!

* * *

Шерстяное одеяло
Ты меня собой кусало
Шерсть верблюда из Туркмении
И ты пахло кизяками
И фруктовыми дровами,
Укрепляя нас во мнении

Что пустыни Туркестана,
Где песок в углу кармана,
Каждый раз отыщется.
Что недаром свищется
Молодая непогода
В гуще странного народа.
Где волкам там рыщется

* * *

Распутин был мужик с кольцом
В мохнатом и помятом ухе
Жил в Петербурге хитрецом,
То в духе был, а то не в духе…
Свой врачевательский талант…
Григорий был мужик противный,
Гапону и Махно был брат
Их родственник был инстинктивный…
И шёлковой рубахи в зной
Распахнут ворот был китайский

Сапог, как водится, смазной,
Нечёсанною головой
Предвосхищая гнев хозяйский…

* * *

Какой из глины зиггурат!
А вдалеке блестит Евфрат.
Там тигр степей на кабана
Слюну роняет дотемна

Там с тёмною гадюкой схож
Шумер ползёт, сжимая нож
И ассириец из пещер
грядёт. Шумерский офицер…

На зиггурат садится Бог
Жужжа как майский жук-рогач
Как бы осою на пирог
Туда, где скал и речек срачь
Цветёт цветок мохнатый хвощь…
А с неба разразился дождь…

* * *

Арестовали генерала.
Арестовали как попало.
Большой и толстый генерал
Сидит в очках, в тюрьму попал…

Сидит сычом он за решёткой
С двумя серьгами и бородкой
С большой и сытой головой
Ужо попался. Вон какой!

Дрыманов. Да. Нет, Добронравов?
Он раньше заключённых бил
Сейчас сидит, лишённый правов
Как ангел, но лишённый сил…

Я таких видел на промзоне
Они брели как матерьял
В то время как на нашем троне
Уже не Сталин восседал

* * *

Я уйду от вас жить в-за другие миры,
Чтобы вы рядом бы не воняли
Лучше жить мне в окрестностях чёрной дыры
Чтобы ноздри от вас не страдали…

За созвездьями ночь, словно шило в мешке
И уколы от звёзд постоянны
Отдохну от вас там, в световом далеке
Где планеты свистят окаянны…

Не любили меня, и понять не могли
Эти жалкие русские трупы
Вот лечу мимо вас в межпланетной пыли
Выбегайте, набросив тулупы…

* * *

Лето кончается. Скорбные жёны
Вышли в кистях с бахромой на балконы,
Рюмка ликёра в дрожащей руке
Космос им ножку ласкает в чулке

Выпячен зад. Сиськи туго набухли.
Скорбные вдовы, чтоб вы не протухли
Мигом зовите к себе молодцов
С шпорами, саблями, с шёлком усов…

* * *

Когда ослабеют морозы,
И кончится силы запас,
Во всякие разные позы
Любимая впутает Вас
Пройдут чередой небылицы
Про рыцарей и королей
И как молодой насладиться
Склонялся над нею еврей
Как тискали, мяли, толкали
Как долго куда-то везли

Как женщиною обладали
Полковники и короли…

8 Марта

Продавали цветы
Обувь драили щётки
В этот день веселились
Советские тётки

В крупных кепках грузины
Продавали мимозу
Отправлялись на юг
Неспеша паровозы…

И рабочие вместе с крестьянами
Смели быть молодыми и пьяными…

* * *

Сейчас кто-то счастлив в Париже
Весёлая пара живёт
Проснулись, придвинулись ближе,
И парень девчонку сосёт

Из тьмы голубых Югославий
Где персик и слива цветут
Прислали им для здравий
Бутылок и мёда уют.

Камин согревает ребят…
Нехитрое счастье полощет
В окне старых зданий парад
И ветром взметённые рощи

* * *

На дорогах люди
С железом и бронзой.
Ищут меня, ищут
В полях кукурузных.

Между ними девка.
С жёлтыми глазами.
Хвост и бровки кошки,
С острыми когтями…
Потому и кошка
Что она кошмарит,
Разорвёт мне глотку
И хвостом ударит…

* * *

Упившийся славой по горло
Матрос, президент, фронтовик.
Мальчишек в бандитов распёрло
У девок на каждой парик…

Прошли благодатные годы,
С ружьём, без ружья, вновь с ружьём.
Сменились в России народы,
А мы всё отрядом живём.

Прошли необъятные степи
В коляске проехал Махно.
Хватило великолепий,
И стало как прежде темно.

* * *

«Дальше ты живи один»,—
Так она ему сказала
И по мосту (глыбы льдин)
На тот свет перебежала
Вот и стал он жить один
(Сколько ему было, деду?
Нет, не семьдесят один.
А все сто ему к обеду)

Он ходил в своём пальто
Весь негнущийся как палка
Невидимый на фото
Многим было его жалко
Что, седая голова?
Он ходил к ней на могилу
И охранников слова
Были пофиг некрофилу
Да, он с нею говорил…
Но язык был непонятен
Он на снег ей приносил
Две гвоздики красных пятен…

* * *

Я хожу по лезвию бритвы
Всё более и более острому, бритвы.
Я повторяю таинственные молитвы
Которые употребляли буряты и бритты

Я худ, как осы бывают сбиты
Я как индус, когда они не рахиты
А на деревьях висят разбитые корыты…
(Имеется в виду, что дырявы они и побиты)

* * *

Похороните меня в самой забытой из могил.
Чтобы там ветер пронзительно выл
И подходили к могиле волки
Топорща седые старые холки

Чтобы окраинных окошки
Были видны бы глазами кошки
А уж глазами призрака и подавно
Похороните меня по-древнему стародавно…

В рыбном ресторане

Осьминог с отварным картофелем
Напоминает старуху профилем
Волосы серые, белое мясо
Паука ли покров, ананаса?

Осьминог! Осьминог! Осьминог!
Ты прополз под водой сто дорог
Ты проплыл вдоль загадочной Азии
Так что бельма твои повылазили

Говорят, что пускаешь чернила
Если вдруг испугала тортилла
Коль встаёт среди вод как доска
Тень акульего плавника

Здравствуй доктор, ночной счетовод
Что со стами руками живёт!

Осьминог с отварным картофелем.
Старым Фаустом, злым Мефистофелем
Возлежит на тарелке морской
Я сижу с приподнятой рукой
И смеюсь, осьминога отщипывая
И картофелем сладостно всхлипывая…

Гусев

Всё Дом Художников, и Гусев
Который книгу мне издал
Я помню, Лизу приглашал,
Она ходила точно струсив.
А он нам скотчи всё таскал…
Так Гусев… Было это в прошлом.
Куда он делся вдруг, исчез?
Москва у нас не чёрный лес
Куда пропал, такой хороший
В какую армию залез?

Художник бодрый молодой
Сторонник прогрессивных взглядов
О, джентльмен страны родной
Которой вряд ли это надо…
На демонстрации друг с дружкой
На демонстрациях ходил
С приёмным сыном свежей стружкой
Повязка, серп и молот, был…
Затем прошли куда-то годы…
Я спрашивал — мне донеслось
Растит он сына для народа
И сына вроде удалось…
Затем трагедия: сын выпал
Под утро выпал из окна
Не пил ни водки, ни вина
И всё. Судьбы ужасный выпад…
Я не осмыслить здесь пытаюсь
Я здесь в смятении души
Зачем трагедия такая
Ведь сколько ты ни тормоши,
Всё ж нам останется в остатке
Могучий юный ангел-труп
А Гусев оказался шаткий
Создатель оказался груб…
Жениться заново, добиться
Рожденья сына своего.
И в сына этого вцепиться
Как будто он большая птица
И не отдать уже его…
Но это так бы сделал я бы…
А он лежит а он молчит…
Вокруг сидят безмолвно бабы.
Валерку помнит и дрожит…
Всё. Дом Художников закрыт…

* * *

А старый солдат свои рёбра смотрел
И песню такую сквозь зубы он пел
«Нам, старым солдатам, пекинская пыль
По вкусу и цвету знакома
А через границу мы шли в полный штиль,
И лишь полыхала солома»

А старый солдат, облучённый не раз
Нашарил рукой свой невидящий глаз
Студёные воды, байкальский баркас
Очнулся. Палата. Мы дома…

Ты в клинике подлой, засранец, лежишь
А ведь ожидает Валгалла
Там место есть тёплое, что ты дрожишь,
Валькирия даст одеяло

* * *

Валяться нам мокрым и хмурым днём
Вполне вперемешку с нечистым бельём
Мгновенно бы Господи, умирать
А не бы ворочаться, чтоб не страдать…

Патроны! Патроны! А что от них толку
Когда нет руки и устроил прополку
Стоящий вдоль нас, как комбайн БТР
Ну вот тебе, парень, и музыка сфер!

* * *

Я не знаю, мне нет духа,
Вертикального пространства
Чтобы в небеса забраться
Где и солнечно и сухо

Где летают авионы,
Где Господь проходит бодро,
Облаками его бёдра
Камуфляжно заслонёны…

* * *

К пальмам! Хотя бы в последние месяцы!
Здесь с отвращения можно повеситься!
Мне перед тем как в последний voyage,
Нужны вы пальмы и ласковый пляж

Еду я в «Форде» в ужасный Центр
По улицам серым от ноября
Нет, не таким вы хотите меня
В эти последние несколько cent
Сотен, ну дней моих с вами

Всё же хотите чтоб я мою ногу
Бы опускал бы в Карибов берлогу

* * *

А Джона Сильвера пиджак
И деревянная нога
Она на подростков давит так,
бегут, как тараканов стая
По всей России разъезжая!

У Джона Сильвера серьга
И попугай; в могучем ухе
Топчи английские луга
В них делай дырки как в гросс-бухе

Тампоня выстраданный путь
А мог болтаться он на рее!
А мог служить бы как-нибудь
Он коком в Яффе иль Пирее

Однако бродит ветчиной
Известный в дюнах Сильвер-окорок
Косичкой грязной и седой
Испанский флот пугая около

Английские, как дикий зверь
Пираты пьют на цепь посажены
Про их жестокости, поверь,
Не зря баллады эти слажены…

* * *

— Ты не боишься слова «рак»?
Ну как же так!
Ну как же так!

Хотя б из языка эзопова
Не выбрал слово дядестёпово
С длинножирафьей головой
А выбрал вон трёхчлен какой

— Да я его не выбирал
Его Создатель мне послал
Как кошке нудной, обосравшейся
Иль слишком высоко забравшейся…

* * *

Я готовился к приходу,
Мылся, одевался, спал
А потом сидел и ждал,
Появления народу

Весь одетый, как парадный
Маслом писаный портрет
Исхудавший, безобразный
Старый молодой поэт

Свитер был из трикотажа,
Был пиджак — воронья масть
Губы, подраная саржа,
Зубы чтоб на зубы класть

Смерть смотрела через очи
Приходите поглядеть
Буду я на краю ночи
Сильным призраком корпеть

* * *

Появляется надежда
Между стулом и столом

Что всё станет так как прежде
Под тринадцатым числом
Нас судьба благословила,
И я стану молодым,
Чтоб дождями охватило
Наш корабль «Пилигрим»
Чтоб вернулся вкус мне мяса
Много мяса и вина
Ты — девица экстра-класса
Пусть и мужняя жена
Мы поедем в город Гори,
Мы к плантациям свернём
Апельсинов мы на море
Целый чемодан нарвём
Мы нарежем роз и бублик
Будет пахнуть квасом нам
Экзотических республик
Посетим штук сто, мадам…

* * *

Илиада… Одиссея
Так и надо
Пусть лысея
Выжав сок из винограда
Тихо шепчешь, как умея
«Илиада… Одиссея…»

Молодой компьютер-бог
Ест засаленный пирог.
Тихо шепчешь, свирепея
«Илиада… Одиссея…»

В славном городе Приама
В Трое укрывалась дама
И чтобы её там взять
Греков стоило собрать?

* * *

Уггдразиль ведь был не ясень
Уггдразиль ведь был сосна
И сиянье и вращенье
Золотого валуна

Ты всё помнил, тигр высокий
Понимал, обозревал
И в предсказанные сроки
Человечеству давал

Хитрый Локи — враг удачи
Там зажмурившись стонал
И, закрыв глаза собачьи,
Человеку подвывал

И висел на древе Один
Одноглазый и хромой
Радикал, военачальник
И полковник их седой

* * *

Зимы — малоснежные
Девки — мускулистые,
Как сержант полиции,
А совсем не нежные

Мясо — многожильное
Мысли о восстании
А не о свидании,—
Персонажи сильные

Я поеду в Азию
Где в Китае с пандами
Обезьяны бандами
Склонны к безобразию

У холодильника

Мне не нужен лук-порей
Золотистый винигрей
Неприятна мне порея
Тёмно-мрачная аллея
Ну-ка выброшу в ведро
Мне не нужное добро
А вот это что, картошка?
Не проходит даже ложка
В мой больной усталый рот
Что ж картошка здесь живёт?
В холодильнике маркиза?
Куплена была с каприза,
«Мол, куплю, сварю, и с салом…»
Позабыл о самом малом
Поражённый рваный рот.
Он картошки не возьмёт…
Сохраню, пожалуй, сало
Популярным сало стало
Пусть лежит большое белое
А весной омлет я сделаю.
Доживу ли до весны?
Постараюсь, пацаны!

Страх перед холодом

По чёрным волнам океана.
Лишь звёзды, их полный набор,
Вдруг высыпят разом, и рьяно
На судно уставясь в упор
Несётся корабль китобойный,
За ним, альбиносом китом
Гигантской перчаткой бейсбольной
Плывущим на полюс котом
За ним Франкенштейн желтоглазый
Собак своих колет багром
И парус висит долговязый
Тогда и всегда и потом
Скрестились: научная драма,
Ночных человечеств угар

А лёд окружает упрямо
Замученный земной шар
Кто Норду поёт эту вьюгу?
Скрестясь, ледяная вода
«Титанику» — лучшему другу
Себя предлагает в подругу
«Титаник» ответствует «Да!»
И светские львицы над шлюпкой
Чахоткою заражены
И месяц, как будто он губка,
Становится пышкой луны…

Однако идите сразу!

Ситенко и Долгополов
В больших картузах и шляпах
— Однако идите сразу!
Он вас догонит! Он вас догонит!

На Благовещенском рынке
Погибли два юных боя
Им же все говорили
— Однако идите сразу!

Там где стоят речки Уды
Гнилые и чёрные воды
Рядом с горою мяса
Их застрелили ребята
Другой прогрессивной банды
Им же все говорили:
— Однако идите сразу!

Позже в цветах и лентах
Поплыли они в семетерий
— Однако идите сразу!

Да, с ними ещё были двое
Фамилий не сохранилось
И даже имён не помним…

Восстание жёлтых жилетов

От Парижа и до Тура
Подросла мускулатура
У народного Français
И он вышел на шоссе
Вопреки лакриможену
Полицейскому-нацмену
(Ну, арабу на лице…)
Мрак холодный в ноябре
Маршалы Наполеона
Нацепив свои короны
Наблюдают за marais
Слёз французского народа
Blanc petit и Planc большой
Рты открыли и орут
О Макрон, проститут!
(визг гранаты шумовой…)
Интересно, жив Бастье?
Был простой учитель школьный
И Селина книголюб
Помню, он крутил застольный
Свой табак, вонюч и груб
Помню, разнимал он нас
И Наташу в гимнастёрке
Это было не в Нью-Йорке
А в Paris его как раз
Движут жёлтые жилеты
Тела бледные котлеты
Разъярённые как сталь
Бей витрины! Их не жаль!
От Парижа и до Тура
Подросла мускулатура

У народного Français
И он вышел на шоссе
Вышел грозен и горяч
Надаёт он им задач…

* * *

Я помню обеды обильные,
И вино, и вино, и вино
У proprio мадмазель Neau
В восьмидесятые пыльные

Сестра её мадам Упп
Дама во всех отношениях
Был муж её мсье Упп старателен и не скуп
В деловых состояли сношениях

В еврейском квартале на рю дез Экуфф
Я квартиру снимал мадам Упп.
Молодой был и очень счастливый
Поедал европейские сливы

Пил вино, пил вино, пил вино
У proprio мадмазель Neau
Весьма тогда щедрой старушки
И книги писал, как игрушки…

* * *

Юноши, укутывавшие ноги в газеты
Наши салтовские девочки-давалки
Наши салтовские атлеты
Бросавшие запросто двадцать две палки
Мы ходили в Стахановский, и в Бангкок
Оттого и ноги в газеты в стужу
Тут я вам правду и обнаружу
Чтоб не отморозить в стужу ног
Колька-Кадик погиб, упав с лесов
Церкви тогда реставрировал Колька
Кадику было за сорок годков
А я тогда взял и приехал только.

Жизнь — короткая дорога, иди и пой
Или иди и молчи в свою тряпку
Вот её и прожили мы с тобой
Ну-ка надень свою, парень, шапку…

* * *

Проходят первые пять утра
Потом и шесть утра
Которым давно пора
Зайти на хвосте пяти
Войти…

Как холодна ты ночь была
Как была холодна ты ночь!
И плохо она себя вела
Липы бить и толочь

Сталкивать ветви лип
Создавать невозможный скрип
— Вот чем занималась она
И была как лёд холодна
А я спал, как больной полип

* * *

Лежат в деревянных камзолах братки
Высшей и средней руки
Пуля в горячей груди молодой
Им не приехать домой

На мощных машинах, сжигающих даль,
В объятиях Роз и Валь…

* * *

Фюрер полыхает во дворе
Ева Браун тоже полыхает
Как останки корчатся в жаре
Фрау Геббельс молча наблюдает

Кажется не выбраться им всем
Хватит ли на них на всех бензина?
А солдатик русский между тем
Молча открывает в бочках вина
Ты уж нас, Германия, прости!
В гости мы к тебе не набивались
Всю пришлось Европу нам пройти,
Прежде чем в Берлине оказались…
Древний наш нерадостный народ
Воевать умеет как варяги
И воюем мы четвёртый год
От крови краснее наши стяги…
Вот вломились в огненный Берлин
А уже скончался фюрер дерзкий
Был на всю Германию один
От него остался дух лишь мерзкий

* * *

Художника звали Недбайло
Кому-то чего не дбал
Он был молодым сюрреалом
Дали он тогда подражал
Писал я про ели и розы
С утра мой московский сонет
А жил я тогда на Садовом
С татарской семьёю сосед
Большой элегантный Кричевский
Судья и Есенина друг
Советовал мне отрешиться
И был я у Анны супруг
Была там безумная Анна
Тогда-то она и рехнулась
И не было дёрнуть стоп-крана
Болезнь бы её чтобы споткнулась…

Её безвозмездно лечили
И доктор Леви, и другие
Здоровья не получили
Зря только горбатили выи
Потом я влюбился в Лену
Жену молодую еврея
Потом мы уехали в Вену
Свершалась моя эпопея

* * *

Вообще-то я большой и строгий
Но вы меня поймите, Боги!
Мне в это время нелегко
Пить лишь бульон и молоко…

Меня болезнь скрутила больно
Я ей кричу «С меня довольно!»
Она кромсает рта палату
Как прежде древнему Сократу
Алкивиад же далеко!

Юрский период

Ёлочные базары
Красочные шары…
Там где пески Сахары
Монстры живут Юры
Яйцекладущие твари
Запах из пастей густ.
Там перекрыв вонь гари
Вонью несёт из уст
Бодрые крысы словно,
Только под много тонн.
Шеи, хвосты плывут ровно
Словно бы «вальс Бостон»
Эти монстры танцуют
Лязгают их клыки

Юрский период. Дуют
Тёплые ветерки…
Там, среди этих чудовищ
С мордами кариатид
Предок мой — жёлтый овощ
Силы сидит, копит…

* * *

Сижу у окошка.
Как старая кошка,
Ну как похудевший бульдог
Гляжу в неба хляби.
В облаки и ряби
Ну где у них прячется Бог?
В немыслимой выси
Под звук Аси-Диси
Под рэпа ли говорок?

* * *

Ну что же, ну что же, наступает конец,
Сквозь капитализма зловонную гарь
Берём, товарищи, Зимний дворец,
Берём Бастилию, словно встарь!

Ну что ж, ну что ж, нас достал монарх
Живём мы при нём без песен.
Зиновий, иль как его, Аристарх?
Придётся его повесить!

Пускай титулуется «президент».
Но мы-то его распознали.
Он — самый простой и вонючий мент
Которые нас угнетали…

Греми тамбур! И тамбур-мажор
Подпрыгивай на брусчатке
Наш президент — многолетний вор.
Подложим ему взрывчатки!

* * *

Время прозвенело девкой-загогулиной
Бусами, бикини, сиськами дразня
Юрием Нагибиным, Беллой Ахмадулиной
Улеглись послушно вы в гробы, друзья!

Время выделяет каждому красавиц
Вот отсюда и досель, а далее нельзя
Напился, наелся, mori и memento
Злоупотребление временем скользя.

Нет. Оно не главное. Главное — другое
Мы щемяще временны. Далее нельзя
Что за безобразие, это что такое?
Кто тебя послушает, временем скользя…

* * *

Зима угрюма и печальна
Зима без мяса и вина.
И без «Форели» Кузмина
Не театральна и не бальна…

Что происходит? Что случилось?
Совсем ли солнце закатилось?
И ты мне что-нибудь должна?
Куда монета закатилась?
А, за подкладку, вот она!

Зима как белая могила.
Зима как старая стена
Обледенелая уныла.
Придёт когда-нибудь весна.
Форель чтоб лёд хвостом разбила…

* * *

«Прекрасный торт!»
«Какой шикарный кус!»
Так восклицал француз
И я с ним был d'accord…

«Шампанское! Какой старинный “Дом!”
И книга просто невозможный том!
И гренка, и колбаска Пиреней…»
Но их владелец — прохиндей…
Красивый город сверху Сент-Шиньян
Манон Леско, сидящая в диване
И дым от трубки русской дяди Вани
«Я нынче славным бесом обуян»
И ресторан закрытый «Апельсин»
Висящий над скамьёй, над гимназистом.
Быть хорошо загадочным туристом
Быть в Ялте молодым и без морщин…

Голоса над полем брани

— Жестяные пуговицы
Жёсткое сукно
Я в шинельке узкой
Мне-то всё равно
— Пулемёты режут по живому
А мне что, безумному такому…
— Чёрные пробоины
Запеклася кровь
Или мы не воины
Нам никто не вновь
— Тёплая Валгалла, мягкая свинина
К Одину поближе посадим сукин сына
Вили, Ви и Один
Все мы где-то ходим
— Здравствуйте, полковник!
— Здравствуйте, стрелок!
На плечах два ворона
Снизу волчий клок
Прыщавые Валькирии
Вагнеровы дочки
Собирают с поля
Уши да комочки…

— А как быть нам с газами
С жертвами иприта?
Коль глаза завязаны…
Только ты не ври-то…

* * *

Год кончается
Я весь его проболел
Год мне не улыбается
Он был чёрен, не был бел…

Я ходил в потёртом бушлате
И потёртой шапке отца
Дома я не находился в халате
Писал статьи на протяжении одного часа…

Улыбался опухшими щеками,
Прибавилось морщин и вен
По восемь литров вливали катетерами
Я теперь крайне худ и согбен…

Я напоминаю дореволюционного профессора философии
Я напоминаю изобретателя оружия массового уничтожения
На самом деле я живу на грани дистрофии
И похож на цаплю в момент хождения…

* * *

Завихрение воздуха — метель
Мелкою крупою бросается в лица
К «метели» в рифму просится «постель»
Куда можно, в белую, опуститься…
Ветка о ветку звучат костяно
Предвижу, что и в крупу, и в слякоть
Превращусь в землеобразное говно
Обо мне никто не захочет плакать…
Дети не умеют, девкам зачем?

Разве что мои бесприютные парни
Которыми командовал я затем,
Что хотелось жить легендарней…
Ваш командир, припадая на ногу
Идёт в темноте в ледяном лесу
Как волк, себе ищущий берлогу
(Знаю, что медведь, знаю, что барсук…)
Всё равно, как волк, припадая на ногу…
Страшный, а вот огоньки могил.
И стоят там добрые, любезные Богу
Говорят приветливо «где же ты ходил?»
«Мы тебя заждались»,— одеяла протягивают
Становится тепло и почти светло.
И хотя ещё руки мои подрагивают,
Я понимаю: «Они с ЭнЭлО…»

* * *

Мне пацаны купили
Монгольские носки.
Монголия! Монголия!
Где глины да пески…
На Новый год купили
Мне лошадиный цвет
Торжественно вручили
В носках гуляет Дед!
Монгольские лошадки!
Бежим в Улан-Батор,
Там овцы все в порядке,
Красивы до сих пор…
Там птицы горбоносы
Верблюды и орлы
Там всадники раскосы
И невозможно злы…
Монголия-подруга,
Где ярко-жёлт халат

К ночи пришитый туго
Там чёрный ламаат
В холмах вздыхает Унгерн
Свист сабли налегке
И к Цеденбалу-другу
Приник Батыр Сухэ…

* * *

Мрачный бледный таракан
Этот парень Эрдоган
Как прокуренный рабочий
Бледно-выцветший грузин
Турок дня, и турок ночи
Всех османов господин
И сельджуков, и сельджуков
Внучек, деток, дальних внуков…

Содержателей отелей
Ресторанов и постелей
«Всё инклюзив!» для гостей
Жирный турок-прохиндей
С хитрой сдавленной улыбкой
Вот стоит хозяин-плут
Русские к нему бегут…

Но лишь стоит Эрдогану,
Словно старому султану,
Возвестить джихад святой
То зарежут вас с семьёй
Русский глупенький турист,
Лишь ножей услышишь свист!

* * *

Обыватель труслив и насмешлив,
Издевается. Но вблизи
Тихо прячет вербальные клешни,
Только пальцем ему пригрози…

Он становится добрым и кротким
Мягким, словно расплавленный воск
Даже ростом стал мелким, коротким,
А у женщин убавилось кос
Эй товарищ! Ты-ты-ты скотина
Выходи-ка, засранец, на бой
Ты же был в Интернете мужчиной
Этой ночью, такой голубой…

* * *

Всё так же дают Оскаров,
Всё так же гремят инфаркты
Смеются ночные пары
Поют с хрипотцой Синатры.

В ночных дорогих отелях
Целуясь на их постелях,
Ликуют миллионеры
В объятиях Тани/Веры.

Но утро встаёт подробное
Как будто там место лобное,
И родинни, и зрачки,
И пирсингов паучки
Видны с небывалой силой.
И светом их затопило…

И все мы уйдём в Помпеи,
И будут шуршать там змеи,
В пыли среди черепков.
Да будет итог таков…

* * *

Бандьера Росса раньше всем грозила
Кусала и рубила, страшно выла
А счас висит спокойною соплёй
Хоть сапогом святую землю рой…

Ничто не продолжается. Банкиры
Гуляют по Никитскому бульвару.
А сонные Ядвиги и Эльвиры
Не позовут солдата к самовару…

* * *

Ломающиеся температуры,
То ноль, то минус, то плюс
И в изморози фигуры
Где каждый второй индус

А первый идёт монголом
Японцев громят айну
Жил-был самурай весёлый,
Известный на всю страну

Если заболели

Носите скромные одежды,
Не пейте глупый алкоголь,
И не живите так, как прежде,
Любите смерть, любите боль!

У вас нет к прошлому возврата,
Но есть воспоминаний шёлк,
Хороший вечер у Сократа,
Какой конклав гостей пришёл!

* * *

Ко мне пришёл Амарсана,
Потом позвал ко мне сына
Одиннадцатилетний сын
Весь, как былиночка, один

Привёз отцу большой планшет
На Кубе что продуктов нет
Амарсана прилежно снял
И нам возмож. увидеть дал.

Парни в жёлтых ботинках

Парни в жёлтых ботинках,
Целеустремлённые и быстро идущие,
Агрессивно шагающие вглубь,
Пронеслись!

Через полсотни лет они будут тихоходами
Помятыми и изуродованными жизнью
Мутные глаза. Никаких новостей. Хромают.

О Господи! Зачем ты поиздевался над парнями
В жёлтых ботинках?
Ну зачем? А, зачем?

* * *

У меня был отец,
Он уволился капитаном
Он меня разочаровал как-то
Сообщив, что никогда не любил Армию,
прослужив 30 лет, между прочим…

Как это можно армию не любить,
Вениамин Иваныч?

Просто нет твёрдых согласных
У меня есть твёрдые согласные. Я — Эдуард
ДРД

* * *

Из ушедших из церкви в платочках
Я бы выделил маму и дочку…
Предрассудки. Иконы… Христос
Добрый друг, ты до них не дорос
До простых этих грубых икон
До апостолов, грузных как слон…
До простых человек, рыбаков
Прибежавших к Христу босяков
Сквозь ухмылку твою и мою
Этих рыб вижу я чешую

Был один среди них интелло…
Как и с Иудой Христу повезло…
Из ушедших из церкви в платочках
Я бы выделил маму и дочку…

* * *

Спроси, когда бывают волки?
Когда креститься не дай Бог?
После полива и прополки
Волшебный вырастет грибок…

Сельскохозяйственным работам
Нам предаваться ни к чему
Молиться бы солдатским ботам
Да пулемёту одному…

Прийти к ножам, к штыку и к ножнам
Вертеть на пальце бы наган
А не давиться бы пирожным
Попавши девушки в капкан

* * *

Вчера львы едят зебру
Трое. Зебра лежит на спине
Ноги торчат как в модных чулках у зебры
и подрагивают. А брюхо съели. И доедают.
Своего рода изнасилование в крайнем виде.

Жрут от брюха. Видимо, потому что самое мягкое
Потом прилетают стервятники, доедают зебру
Последними прибывают муравьи.

* * *

При рождении душа-точка разворачивается в человека
Расширяется в него (как Вселенная после Большого взрыва)
А при смерти душа сжимается в точку.
Чувствования от точки отключены, сознание
она тоже теряет, вместе с воспоминаниями.

У точки нет глаз, но она не слепа,
Что ей положено «видеть» — видит.
Тело остаётся как куколка гусеницы,
Временная оболочка, и собственно что с ним
будет да и чёрт с ним. Мирозданию не до
тела.

* * *

Исчезли блюдца снега у стволов.
Чернеет споро у двора пространство,
Весна вступает, словно Суворов,
Порой впадая в буйство или в пьянство

И голубых мундиров злой налёт
На Альпы и на молодую Вену
«Орлы! — кричит Суворов — Все вперед!»
И шпагой указует им на стену…

* * *

Они получают свои приговоры,
Убийцы, мошенники, воры
И наркоманы, их шприцы в горсти
В вену вонзают, прости!
Они возвращаются в камеры к ночи
Один был механик, другой был рабочий,
Тот кто пожизненное заслужил
Как бы, считай, свою смерть получил…
Только оттянуто хмурую. В чаще
Словно бы льва в Беловежской пуще
Словно бы волка найдет двухметрового
Страшного, чёрного, твёрдого, нового
Они получают свои приговоры
Судьи корявы, у судей проборы
Перхоть, потёртые рукава
Наша юстиция вечно права…
Были чернила, а стали — компьютеры
В мрачной судейской засохли их бутеры

С сыром. И с брынзой, или с колбасой.
Жесткой — салями, и мягкой — простой
Rollton'а жгучий искусственный суп
Падает в Rollton свалявшихся губ
Жутко воняет согбенный судья
Многих лишивший уже бытия…

* * *

Я похож на обезьяну
Руки-ноги из рубашки,
Нету Анны и Наташки,
Я похож на обезьяну…

Старый-старый и худой
Безобразный и костлявый
С обожжённой головой
Хорошо, что не двуглавый…

С головою обожжённой
Даже радиационной
Хиросимы словно внук
Измождённый как паук.

В саммит зимнего сезона
Где ж оно, то время оно,
На котором я пожух
Рот мой сух и стал я глух

И израильский Нидал
Меня дважды облучал
Я едва произношу
Хорошо ещё дышу

Я похож на обезьяну
Руки-ноги из рубашки,
Нету Анны и Наташки
И чешу я мою рану…

Мы

Фифи едет на поезде из Хельсинки в Питер
Фифи читает, Фифи пьёт вино…
У неё на голове причёска — еврейская плетёная хала
Фифи — Умная.
Только она поверхностная, любит романы о любви.
И она женщина.
Когда мы только познакомились (десять лет тому)
Она была страстной и стремительной девушкой
Сейчас она успокоилась
И не ходит, а величественно шествует
С халой на голове…
Это Фифи
А я командир и учёный…
Я человек жестокий и жёсткий.
Я болен смертельной болезнью
Я проектирую вдаль только на два месяца
Сижу, словно на мне мундир с эполетами.
Хожу, словно у меня маузер и сабля
Висят с меня
И мне больно жевать, я подрагиваю лицом
Был-был молодым, и вот сплыл. Вот нате…
Такова наша пара, можно сказать это мы…
У нас нет никаких планов
Никаких планов
Никаких планов…

* * *

Нога на ногу сижу
И на рощицу гляжу
Сколько мне осталось лет?
Как в загашнике конфет.
Сколько мне осталось дней?
Как в загашнике камней…

Посижу, да и уйду
Стул останется плетёный
Будет он стоять в саду
Как Ассанж приговорённый

Диалог

— Как орудия бухают там, на меже…
Вот они наступают как черти!
— Ты и так у неё проживаешь уже,
Ты не должен бояться смерти

— Говорил я тебе, не ходи в этот взвод
Ну чего теперь, мы пропали!
Видишь, танки валяются вдоль и в разброд
Все разорванные на детали…

Счас, как башня его, отлетит голова
Твою башню снесёт моментально!
— Да погибну и я, но Россия права
Так погибну же я вертикально!

* * *

Эдуард умирает, а может быть нет,
Он уже превратился в озябший скелет,
Полуслышит, но всё же живёт как живой,
Эдуард Веньяминыч, родной!

Что же братие, лепо ли, бяше ли
Отлепились от пристани все корабли
Кирпичами начищены ручки кают
И матросы все в белом сидят и поют.

И сидят, и сидят, и сидят, и сидят
Как неясные гроздья белёсых котят
В бескозырках, в своих бескозырках
Словно зэки в печальных Бутырках…

Суслик

Воняю скунсом и травой,
Какой животный я большой,
Стою я, суслик, над страной
Бубонной заражён чумой
Светает, мёрзнем и не спим.
Над Казахстан-страной стоим.

Проедет половец. Табун
прогонит увлечённый гунн.
Пройдёт казашка за водой
И вошь вцепилась под губой…

* * *

Вот ребёнок, сильный, рыжий
Помогает птичкам выжить
Вот вам пыльное Баку,
Что подобно кишлаку…

Сало нравится синицам
Пыжий мальчик нужен птицам
И сквозь пыльный ваш Баку
Жизнь прекрасна старику

Ну а мне кизяк, кишлак
Не предвидится никак

Я б имел свою гостиную
А в окне бы Темзу длинную
И с большой газетой Times
Засыпал бы очень nice

* * *

В Улусе и Джучи,
В Московии ковровой
Секиры точат палачи
Там на заре багровой
Жуёт овёс могучий бык
Халаты множат дыры
Аллах велик? Аллах велик!
Да здравствуют кефиры!
Кумысы то есть, за щекой
Табак дрянной и горький
А ягодицы у такой
Заслуживают порки

Как юная воняет плоть
Качается монисто
Аллах — господь? Ну да, господь!
Улус Джучи. Холмисто…

* * *

Целое лето я буду живой.
Как же прекрасно! Счастливчик какой!
Целое лето! Поедем в Париж.
Ты будешь девкой, а я стану рыж

Предполагаю купить там парик:
А закупив, я издам звонкий крик
Я закупил, закупил, закупил!
Мне же Всевышний на лето продлил

Срок пребывания мой на земле,
Радуйся, Эдик! И будь фиоле…
— товым, готовым, с лицом как медаль
Жизнь пусть сияет как горный хрусталь

Рак позабыт. Улыбаются щёки
Мы молодые и не одиноки
Сколько седьмой? Семь десятков седьмой!
Будешь, раз надо, счастливчик такой…

Сад Люксембург, англичанки, ирландки
Можно пограбить соседние банки
Рак отпустил, так возьмём же быков
За позолоченных пары рогов…

* * *

Родина ситца или арбуза
И низкорослая кукуруза
Тихий овёс у воды
И от русалок следы…
Мощью хвостов и бёдер
Брюх — столитровых вёдер
Насти и Навки плыли
Умерли вне земли

Пухлые богатырши
Я вам слагаю вирши,
В складках донбасской земли
Уголь горит вдали…
В жаркой кастрюле раки,
Плавают как собаки.
Но решено, решено
Судеб веретено…

* * *

Кавказ. Жара, шашлык, ботинки
И небеса седы как льдинки.
И легендарный паровоз,
Да, он царя сюда привёз

Орлы летают над Кавказом.
Обозревают зорким глазом
Людей, дома, домашних кур,
Детей, уверенно армянских,
Как провансальский трубадур,
Да нет, диктатор-самодур

На взор орла, как на шампур
Одели листья, перья кур…
Но вот летит случайный зомби
А вдруг Аллах его послал
Поэтому орёл сбивал
Орёл точнее нападал
На дрон, который Оберкромби

* * *

Погоды были разные,
И чистые, и грязные
В последние сто лет.
Дул ветер, тучи чёрные
Все жирные, проворные,
Но в небесах — просвет…

Погоды были горькие
Усыпанные двойками
Страдали дневники
И белый свет повешенный
Как будто конник спешенный,
Качался вдоль реки…
Занудная и плоская,
Висела география
Печальной картой вкось
И странно мальчуковая
Здесь вырастала мафия
Поскольку так пришлось

* * *

Дерево зализало прошлогодние раны,
И цветёт, и цветёт, и цветёт
Бывает правят тираны
Но каждый тиран уйдёт!

Бывает придут морозы
И ну нас трясти, ну трясти!
Но к августу жаркие розы
Земля продолжает нести

Мне нравятся имена: Чойболсан, Дон Кихот,
И с ними хожу, балдея
Мой прадед разведывал, ездил в поход
В страну под названьем Корея…

* * *

Старичком себе бы на уме
Умереть бы где-нибудь в тюрьме,
Средь тряпья и ветоши тюрьмы
Ведь погибли лучшие умы…

* * *

Вы все меж страницами книг,
Сушёные как насекомые
Немой поколений крик,
Несчастные и влекомые,

потоком-дробовиком.
Невидимый времени ужас.
И каждый потоком влеком
Расслабясь или натужась…

Они вылетают в тот мир,
Промчась в недрах времени пылком
А там — тишина командир
И фоном всему — ухмылка…

В оркестре

Какая партия виолончели!
А так, глаза бы не глядели!
И дирижёр стоит как прут,
Оборванный, трясётся тут.

И палкою дрожит из дроби
Недаром же у речки Оби
Оби!
Ногою подсоби
Чтоб оттолкнуть бы брег от лодки
Рабочий, чующий красотки
Прекрасный запах в волосах
За нею следует в усах…

А дирижёр, схватив виолончель
Выходит с мастером потоков звуков чистых;
И каждая жена, как та качель
Взлетела, и открылась, и сочится!

* * *

Эти люди отличаются от нас тем,
Что на счетах в банках у них множество нулей,
Они не катают ваты, не распускают соплей.

Но авторучками с золотым пером, по старинке,
Выписывают чеки, получают наличными,
перетянутые, их на резинке
Деньги скверно пахнут, на самом деле, сынок!
Это тебе скажет любая оператор обмена валюты.
Человечьим жиром, потом меж ног,
На самом деле дерьмом они одеты и обуты…
Эти двуногие на самом деле ничем не отличаются от нас
Ничем не отличаются от меня и вас
Они вначале посещали первый, второй класс
А вот достигнув пятого они изменились
У них надо лбами рожки пробились
Отвердевая и превращаясь в рога…
Они утолщают их счета и бумажники
Они растут как в августе на полях стога
Ты понимаешь, о чём я говорю, это дело особой важности

* * *

Всевозможные тимпаны…
И литавры, и литавры!
И круглы как чемоданы
Барабаны, словно мавры
Убежавшие на воздух,
Убежавши во дворы
Бьют здесь негры о ладони
С бахромами мишуры…
Год был семьдесят седьмой
Я был сильный и большой
И как броский гамадрил
По Нью-Йорку проходил…
Вот он и Дакотов дом,
Как привязаны при нём
К входу в Централ-Парк прилипли
С барабанами филипы…

Весь отель наш «Дипломат»
Был к Дакоте он прижат
И у Централ-парка сидя
Негры, мухи не обидя,
Мы шумели там толпой
Как всё в прошлом, Боже мой!

* * *

Тараканы хороши.
Трескай, милый, от души
Жирное, знакомое,
Наше насекомое

Если ешь корову,
Чтобы быть здоровым,
Если ешь свинью ты с хрустом,
То давай, питайся «пруссом»…

* * *

Больше не стану путешествовать по Европе
Африка, Монголия — вот мои страны
Где туши слоновьи стоят поутру в гелиотропе
На обрыве, где их ожидают капканы…

* * *

Вихри, штормы и землетрясенья
Молнии меж небом и водой
Бог послал на мирные селенья
Радиаций нам незримый слой

Слушаем стихии, размышляем
Атомную станцию сверлим
О хорошем прошлом мы мечтаем
В будущее с ужасом глядим

Корабелы, виноделы, братья
Пахнущие морем и землёй
Мы себе свои же шлём проклятья
Кто нас звал? И где же он такой?

* * *

В квартире холодно, да даже и темно.
Мсье вчера вернулся из Парижа,
Глядит он с раздражением в окно
На купола Москвы, исходно рыжей…

Он рыбу любит, только рыбы нет.
И мяса нет ему, и молока.
Стоит. И раком съеденный скелет
У этого мсье, у мужика…

Чего ему осталось? На тот свет
Ждёт переход и быстрый, и спокойный
Лишённый мяса, чист его скелет
И сам мсье мужик благопристойный

С Парижем попрощался, а Москва
Повисла своей тягостной загадкой
А впрочем, терпит он её едва
Скорей не любит нелюбовью сладкой…

* * *

Сидишь, произнося «Ну да!»
Какая странная причуда,
Какая грустная беда!
То что явился ниоткуда
И вот, придётся в никуда.
Сидишь, бормочешь «Да, ну да!»

* * *

Вдыхая запах керосина
Сидит в Paris тогда крысином
Печальный юный человек
А ты чего такой печальный,
Rue des Ecoufef s, еврейский спальный
Вблизи одной из еврорек
Вдруг выстрелы, и террористы,
По гэдээровски плечисты,

С братьями знойных Палестин,
Штурмуют «Гольденберг» ничтожный,
И не кошерный, но безбожный
Ах, ах, мой милый Августин…
Потом внизу шёл Миттеран
И было видно, что он лысый
Его министры разных стран
Сопровождали словно крысы…
Толпа кричала «assasin!»
Но после смерти ясно стало
Что Франсуа такой один
Тогда и с Францией совпало…

* * *

Какого цвета смерть, какого?
Ну белого… А что ещё?
Как Сталина, вчера живого
Внезапно оболгал Хрущёв

И кукуруза прорастала
И кукурузный жёлтый хлеб
Его вся очередь желала
Из тёть Марусь и тётей Беб

Коррида

Вбегает бык как монумент
Стоит, значительный и грозный
Арена стихла на момент,
Что станет делать бык нервозный?
Бежать к какому из ребят
Что все плащами потрясают
Но при атаке, со всех пят
В проёмы в брёвнах ускользают

Бандерильеро, как танцор
В быка втыкает два шампура
И выезжает пикадор
Скорей комичная Фигура
«Упал! Упал!» кричит народ
Действительно, упала лошадь
И бык как чёрный Дон Кихот
Рогами эту лошадь крошит
Затем вдруг раз! Тореадор
Поддет быком, висит на роге
И я смотрю на них в упор
Мой взгляд неколебимо строгий
Бегут, уносят, бык — герой
Дрожит окровавленной тушей
Предчувствует он жребий свой
Табу он древнее нарушил…
Вбежал тореадор второй.
И шпагу между рог вонзили
Потом онагры, всей семьёй
Быка с арены волочили…

Меня удивили быки с тореадорами
И те, и другие выглядели кровавыми помидорами
У быков полированной кровью сочилась спина
В тореадоров структура была введена

бычьего рога. И рвал он артерии
Выглядели они как подручные маршала Берии
В снах либерала пошиба низкого
Вспомнил, глядя на них Уншлихта и Урицкого

Гудела арена. Мадрид ликовал…
И пиво мы звонкое пили
А бык уже умер. Торреро стонал
И девки нас всяких любили…

III

Напоминая нам про Минотавра,
Бык вышел на арену своенравно
И наконец заметил тыщу глаз,
Остановился, и считает нас…

Вот подтянулась чёрная мошонка
И вздрогнул его палевый живот.
То что сейчас вослед произойдёт
Не может вам предвидеть тот мальчонка
Который как тореадор идёт.

В плащишке куцем, и с клинком фольговым
Как оперный красавец-балерун,
Он изгибает тело тонких струн.
Высоким, стройным, новым…

И вдруг рога! И он висит с рогов!
Ну я же вам назвал миф крови и позора
Ещё нет у мальчишки и усов!
Подбрасывает! Джезус! О Христос!
И потекли ручьи кровавых слёз
По жёлтым по чулкам тореадора!

Пустыня Гоби

Я знаю я чего хочу,
В пустыню Гоби полечу
Пустыня Гоби!
Улан-Удэ, Улан-Батор,
Ургой он звался до сих пор
Внизу — Пустыня Гоби!
К пустыне красной подойти,
Песок рукою загрести
Ну вот, попалась мне в пути,
Пустыня Гоби!
А то я вздумал умирать
И без того чтоб повидать
Пустыню Гоби!

Она пришла любя ко мне
И мои ноги лижет мне,
Пустыня Гоби!
Здесь есть бубонная чума
И юрты — серые дома
Амёбы и микробы
И семизначные в уме
Кроме бактерий лезут мне
Пески в своей стыдобе
Пустыня Гоби!

Портрет Фифи

Тонкая, прямая, крепкая
Длинноногая, узкие лодыжки
Ступни сунуты в массивные белые кроссовки
На высочайшей платформе.

Быстро идущая.
С черноволосой халой на голове
Помада рта
Как узкоплечий цветок на крепком стебле…

Под атмосферой

Под атмосферой ходим в пиджаках
В хлопкобумажных заливных носках
Шпана и сэры,
Под атмосферой!
И туфли новые асфальт скребут,
И разбегаясь прочь клопы ползут
И пауки и мошка
А тот, кто не успел, тот околел
Иль заболел немножко…
Под атмосферой словно батискаф
Вот кран порхает
Сидит за рычагами прол, как граф
И управляет…

Какая жизнь пленительная чушь!
И человечьих проходя меж туш
В карету
Я, Господи, считаю этажи
Хоть что-нибудь, пожалуйста, скажи!
К тому же, где ты?

* * *

Многоэтажные суда…
Титаники все ростом.
Куда же следуют, куда
Норд-Остом?

Селёдкой смердят моряки
Одеколоном — капитаны
Есть в бурном море островки
Попавшие в капканы

Там ветер раздувает соль.
И все горбаты
Едят на палубе фасоль
С свининою пираты

Дрожат канаты якорей
Теченье шлюп сдувает.
Такое тоже меж людей
Бывало и бывает…

* * *

Липы шарахаются за окном
Я с ними пять лет знаком
Мне надоела пленительность лип,
Их красота и всхлип
Мне хорошо бы, чтоб их заслон
Был за окном сметён,
Старый космический аппарат,
Иль с огнемётом простой солдат

Их уничтожил бы вдруг и враз
Завтра открыл бы я глаз.
А вместо лип там ревут как львы,
Монстры из головы…

* * *

Тихий ночной black-out
Ночь. Нападенье. Один.
Ветер гардин не швыряет
Нету прекрасных гардин…

Тучи! Зловещие тучи!
Что ж генератор замолк
Будет ли всем нам лучше
Если к нам выйдет волк?

И от него цепенея,
Мы наблюдаем в ночи
Так ли погибла Помпея?
Враз, от вулкана свечи…

* * *

Француженки бесновались
Приехал к ним бес Новалис
И с целой волос копной
Приехал к ним бес Махно…

* * *

Пришли философские мысли
Владеют моей головой…
Как тучи внезапно повисли
Внезапно над жизни рекой…
Был рак у меня обнаружен
Стоял ноздреватый октябрь
И девки шагали по лужам
Асфальт каблуками корябрь

Назавтра земля побелела
А я на четвёртом лежал
Вокруг олимпийского тела
Снег шёл и во многом дрожал.
Катетеры, иглы, коляски
Сквозь окна, коверкая глаз
Я карпом стремился сквозь ряски
«Пожил и заведомо слазь!»
Какой этот год был ужасный
Опять наступила зима
Грядёт господин Семичастный
А с ним мы посходим с ума.

* * *

Сухэ-Батор как пламенный мотор
Извилин мозга жаром пламенея
Лежит в степи, как непотребный сор,
И суслик, от него немея

Вдруг превращается в сурка
Дрожит поднятая рука
В сухом пространстве суховея…

Сгущёнка полная луны
Озёр расставленные блюдца.
О, кем вы были, пацаны
До этих войн и революции…

В худой и злой ночной степи
В порывах ветра молодого
Сухэ-Батор погибший спит
Ища чего-нибудь другого…

III

В тоске полыни. Уши голые
В Монголии…
В свистящей юрте на ветру
Как человек себя сотру
В горячем замке рыцарь сморщенный
Ах лучше бы там в этой Польше бы…

* * *

Никто уже не читает ни Беккета, ни Кафку, ни Пруста
Особенно не читают Беккета. Никто ведь не читает
Беккета, даже не знают его имени.

О Прусте слышали, но по сути, от него хочется спать…
И где достать пьесы Ионеско?

Конечно, если заказать. Но кто же станет
заказывать пьесы Ионеско?

Невидимая революция сознания произошла, но
мы её не заметили…

Беккета, Кафку, Ионеско сменили другие короли…
Пришли иные поколения с более лёгкими вкусами…

* * *

Третье облучение
Чувствую — Чернобыль.
Нет, не кровотечение,
Радиоедкая пыль,
Третье облучение
Рот — как перцовый слой
Смерти идёт обучение
Жизни дают отбой…

Ну будут они без меня жить,
Стареть и ругаться, хамить
Я ангелом светлым, из хрусталя
Выглядывать буду «Ну как там Земля?»

Прозрачным, ухоженным светлым лучом
Пройдусь по их норам с мечом…

Ну самки? И что, но ведь самочий крик
Тебя не встревожит, старик
Небесные сферы, защитный покой
В кого же я чуждый такой?

* * *

Нету негра на старом балконе
Жан-Эдерн навсегда опочил,
Убежала малышка-пони
Улетел в небеса крокодил…

Из закрытого поколения
Я остался один как струна
И небесного поселения
Удивительна белизна

Авионом мы души пронзаем,
Если в вату слепых облаков
Как киты-кашалоты ныряем
За изделиями богов

Нету негра на старом балконе,
Пляс де Вож, суета, антишар
Убежала ты пони в попоне
Только я догонять тебя стар

Наташа

Она не знает, что я вскоре вышел из тюрьмы
Она не знает, что я родил двух детей.
Все подвиги нацболов в последующие годы
Она не увидела, поскольку была мертва.

История моей жизни представляется ей
Скорее несчастной.
Ведь она оставила наш мир,
Когда прокурор запросил мне 14 лет строгого,
В ночь со 2-го на 3-е февраля 2003 года…
И я не должен был утверждать там на
Rue de Turenne в беседах с нею
Что самая лёгкая смерть — смерть от
овердозы героина…

* * *

Ты можешь уйти на тот свет и красивым.
Необязательно уходить сизым и сивым
Поэтому не приглядывайся к своим изображениям в зеркалах,
Это жена Пушкина была, говорили, красива, такая что «Ах!»
Потом была, правда, старуха.
И ухо зацеплялось на портретах за ухо…

Плюнь, и каким умрёшь, таким и умрёшь!
Я только не хочу, чтобы меня выставили в гробу для невёжд
Именно, именно, именно так.
Не хочу, чтобы на меня глазел каждый мудак
А я не смогу вдруг встать
И в морду дать…

* * *

Я презирал тех, кто никогда не работал на заводе
Я сорвал пыжиковую шапку с головы старого
еврея в день, когда меня комиссовали,
то есть признали негодным к службе в армии

Я был мускулистое чудовище, молодой пролетарий
С окраины, я-таки был…
Куда там герою «Брат Два», куда там…
Ему далеко до меня…
Да я был крайне правый…
Как осколок стекла без оправы…

* * *

Трава растёт монотонно
У неё нет вспышек гнева,
Так же монотонно жуют коровы
В Монголии нет сенокоса

Они выгоняют свои стада в холмы
И стада пасутся, послушные им

Монголы монотонно на мотоциклах
Сопровождают свои стада
Поблёскивая хромированными деталями
И опираясь ногами о землю

как во времена Чингиз-хана
Привязывают свои мотоциклы
Планета никуда не торопится,
Торопятся лишь европейцы…

* * *

И вот гудки над Хадсон-Ривер
Идёт могучий пароход
Везёт пахучие мешки вам,
И кашляет, и вверх плюёт…
И углекислоту, и соли
Идёт и от воды дрожит
Бы мог кататься в чистом поле
Но здесь спешит как Вечный Жид
Снуют весёлые матросы
И боцман проклинает мать
все подчинённые курносы
И не хотят заболевать
Как бы щегол на вечной крыше
Свисток в зубах его горит

Он, как Христос чудесный, дышит,
Хотя спелёнутый лежит
О, боцман, о больная клетка
Когда-то, в прежние года
Была и у него соседка
Шалунья девочка тогда…

* * *

И худенький я как подросток,
И вешу немного кило
И даже уменьшился ростом
Но жив, в этом мне повезло…

Ещё поживу сколько можно
Ещё похожу, пожую
На девок взирая безбожно.
Работу свершая свою

* * *

В окраске месяца —
«хочу повеситься»
А в форме облака —
большое яблоко
висит и светится…

Когда с буддизмом мы
Связались, милые
Реки Орхон шумы
Ночных огней дымы
Что и с Калигулой, то и с Атиллою…

И с чингизидами
С зелёной свастикой
С формальдегидою
С змеиной пластикой…

* * *

Шаман рычит
Рычит шаманка
Как бы мотор урчит
Фашистов танка.

И бледный свет луны
Струит обмылок.
Смотрите, пацаны,
Как космос пылок…

* * *

Нету Карпова, нет Ковалёва
Нет Ситенко, Ревенко нет
и Савенко, честное слово,
обкоптил уже белый свет.

Хватит жить! Хватит резать лука!
Да и устриц с шампанским нам
Хватит! Это такая мука
Как слоны себя бьют по ушам…

* * *

Будем свежий воздух есть?
Или в ванну мне залезть?
Из волос пуская дым
Хорошо быть молодым…
Где лежит наш Жан-Эдерн
Мой полковник одноглазый
Подчиняюсь я приказу
Богу Одину зачем?
Paris, Paris, Paris-City,
Где вы прошлые сидите
Natasha и Вельзевул
Вот он гривою махнул
И струи ночного газа
И печаль, и Жан-Эдерн

Ну и вот. Глотайте сразу
Чистоту небесных скверн
Из волос пуская дым
Хорошо быть молодым…

* * *

Он с интересом следил за своим
умиранием.
Такой он был человек.
Влетел в Абхазию через 27 лет.
Надо же было кем-нибудь стать…

Кодорское ущелье

Под жарким солнцем ты лежишь
Своею рваной щелью
Своими реками шуршишь,
Кодорское ущелье
Стремится шина в пустоту
Зловредный сван крадётся,
Уконтропупили мечту
грузин мы где придётся
Смотрело НАТО на Восток,
И выстроило браво
Казарму, посмотри сынок!
Какая прелесть, право!
О двух прекрасных этажах
И там кровати были!
Грузины в четырёх стенах
Здесь словно в лодке плыли!
Но вышиб ей российский танк
Мозги однажды ночью
Коровы бродят кое-как
Ничейные воочью.
Во внутренностях у пустой
Казармы долголицей

«А ну, корова-девка, стой!»
Корова стала птицей.
Душистых рек хитёр оскал
И зелени в три слоя,
Там над Кодором я стоял
Вчера ещё без боя

Зелёное епископское удостоверение в кармане джинсов

Я не нашёл сложенного вдвое
епископского удостоверения в кармане.
А мне нужно было от него избавиться
У меня из-за него могли возникнуть
крупные неприятности. Ведь я же не епископ.
Удостоверение, сложенное вдвое, было приготовлено
мною, чтобы положить его на дно пакета
с мусором
После получасового размышления я понял,
что удостоверение мне приснилось.
Потому я и не нашёл его сложенного вдвое
в кармане джинсов.

Не вошедшее в сборники

* * *

А губы Вас теплы и сухи
И бёдрышки прекрасной шлюхи.
Мадмуазель, да нет, мадам вернее,
Прижмитесь же ко мне плотнее
Сквозь шорох золотых чулок,
Чтобы чувствовать весь трепет ног.
Мадам, мадмуазель вернее,
На Вашей пламенной горящей шее,
На вашем б, на вашей п, в дыре
Как бы чулок разорван на бедре.

24 апреля 2010 г.

* * *

О, дочь еврейского народа!
Прими меня в себе, урода!
Атиллу, гунна, потрошителя,
С небес проклятого мучителя,
О, волоокая, о ты!
Одета в облик наготы…

25 апреля 2010 г.

* * *

Им было по-звериному больно!
Им было космически больно,
Когда им неумело обрубали руки
И недорубали шею.
Им было божественно больно!
Но их боль не останавливала других,
Всегда находились свежие люди —
Те, что умели не увидеть впереди палача,
Чтобы нести на крыльях идею
Национального спасения страны, где нет зла,
Истинного Бога, Пресвятой Девы,
Национального спасения…

Так пусть же и нас,
Скромных скифских граждан,
Граждан Сцифии, Скифии, скифов,
Наполнят наивность и храбрость,
Наивность и ярость.
Тех, кому было по-звериному больно!
В конце концов боль ведь не длится долго,
Она обрывается в прохладную вечность,
В спокойную благоуханную вечность…
В веч…

3 мая 2010 г.

* * *

Пахнет почками, мочой.
Май спокойный и дождливый.
Птицы чикают пугливо,
Скрыты в кроне молодой.

И младенцем, и селёдкой,
И созревшею молодкой,
И разбуженным червём
Пахнет в городе большом…

Будешь есть червей? Возьми?
Ну-ка красного портвейна
Вот, товарищ мой, глотни!
Не вино, конечно, с Рейна…

Рыбий запах, грудь большая,
И разорванный чулок —
Грустная весна какая…
Плакать хочется, дружок?!

Что бессмертия не будет,
Что Китай непобедим,
Что богов создали люди,
И теперь мы их едим…

3 мая 2010 г.

* * *

Сам бы сел на Тополь-М,
Чтобы Кремль разделать в крем.

4 мая 2010 г.

Гимн триумфальной площади

(исполняется на мотив «Варяга»)

На площадь, сограждане, все по местам!
Где в тучах,— главой Маяковский,
Не справиться с нами всем мрачным ментам,
Не справиться власти московской!

Пришли, чтоб свободу у власти отнять,
К свободе стремятся народы,
Пришли за свободой, и будем стоять,
Пока не добьёмся свободы!

Давать ли нам площадь или не давать?
Железные ставить барьеры?
Отныне и вечно не будут решать,
Ни мэры, ни милиционеры!

Свобода, свобода, свободы, свобод!
Мы требуем, нас не уймёте!
Собрался на площадь российский народ,
И мы не уйдём, вы уйдёте!

Родилось движение «Тридцать один»,
Бледнейте, тряситесь Тандемом,
Довольно, насильники! Впредь не дадим,
России быть вашим гаремом!

* * *

Сидел паук Навальный
Он сети разбросал

И в эти его сети
Старик-Рыжков попал.
С Немцовым-интриганом
Михал Михалыч друг
Но главным уркаганом
Навальный станет вдруг!

* * *

Всё по-иному на Соломоновых островах,
Чем когда ели капитана Кука…

Заводик дымит, добывают фосфаты…
Танкер потерпел крушение вблизи берегов…

Нефтяное пятно добралось уже на песчаные пляжи,

птицы нефтью отяжелели, умирают, кричат…
Дохлая рыба с приливом-отливом белыми брюшками кверху…
Нужно было съесть тогда вместе с капитаном всех-всех

английских матросов,

Эх вы, не сообразили, голозадые дикари!

* * *

Над Грецией солнце всходило
И всё изумительно было,
Всё так же сиял Парфенон
Был только Брюссель потрясён.

На смерть Жданчика

Этот парень съел последний в своей жизни салат
махнул ножом
Не надо было выступать против солдат
Армия отличается стальным хребтом
Армия это асфальтоукладчик
Это жуткая штука, сын
бедный, с Петровского завода мальчик
Военные увезли свою гроздь машин

«Величие моё Вы не узнали! / И Гений мой, он мимо Вас прошёл, / И во Вселенной, а не в кинозале, / Где ничего не стоит слабый пол». Интонационно восходит к есенинскому «Письму к женщине»:

«Любимая!
Меня вы не любили.
Не знали вы, что в сонмище людском
Я был как лошадь, загнанная в мыле,
Пришпоренная смелым ездоком».

«Дождь шелестит, дождь падает на жесть…»

«Подруга в красном платье красоты / Элен, — Лилит, как хочешься мне ты!» Это стихотворение, как и все остальные из раздела «Полковник и зверь», посвящены и обращены к Магдалене (Елене) Курапиной.

Лола («Плескается Лола. Шумят года…»)

В книге «В Сырах» Лимонов рассказывает, в каком контексте появилось это стихотворение:

«Стриптизёрша оказалась девкой и талантливой, и вульгарной. И резко контрастировала с юной художницей. Если у художницы под ногтями была краска, то стриптизёрша обладала ухоженными конечностями с маникюром и педикюром и ходила на каблуках. Одна грудка была у неё немного больше другой. Стриптизёрша писала стихи и рассказы, отлично танцевала, неутомимо виляла попой в постели, задавала мне тысячи вопросов. ⟨…⟩

Стриптизёрша стала работать, уходила вечером, приезжала в такси под утро и вламывалась в постель. По расписанию и по сути такая жизнь стала мне напоминать мою жизнь в Париже с Наташей Медведевой. Рассвет, полупьяная девка, рассвет. По утрам она долго спала, а потом делала себе грандиозную пену в ванной и ложилась туда, вполне очаровательная, черноволосая, грубая, мокрая. Лежала она долго, шумела музыка и шумел газ, ибо в Сырах стояли газовые колонки, и шумела вода. Позднее я так запечатлел её купания в стихах ⟨…⟩ «Лола» — потому что я придумал для неё сценическое имя — «Лола Вагнер». А что, по-моему, звучит загадочно — по-латиноамерикански и германски одновременно. Впоследствии стихи к ней, общим числом девять, были опубликованы в книжке «А старый пират», в разделе «Полковник и зверь».

Эти стихи передают моё настроение того времени. Ведь я их писал по мере того, как я их жил. А «Полковник», потому что порой я видел себя полковником, латиноамериканским, которому никто не пишет, а в ванной в пене у него сидит Лола Вагнер. И хулигански улыбается. Иногда я выходил из кабинета и выпивал с нею, голой девкой в пене…»

«Идёт война между полами…»

У Лимонова на эту тему есть отдельное эссе под названием «Дикие девочки» из книги «Русское психо». Чтобы лучше понимать стихотворение, приведём небольшую выдержку из эссе:

«Слабый пол не очень-то изначально и слабый.

Дохляков-мальчиков, выходящих таковыми из мамкиного чрева, столько же, сколько и дохляков-девочек. Это потом девочек, равно и сильных и слабых, смиряют цепями той социальной роли, которая ИМ уготована обществом.

Причем уготована вовсе даже не современным обществом, а давнишним, прошедшего времени, обществом прабабушек и прадедушек, а то и много дряхлее этого. Таким образом, массивнозадые и ногастые девушки с челюстями боксеров (их немало в наших школах, приглядитесь, половина, а то и две третьих класса) вынуждены терпеливо разыгрывать роли тургеневских Ась, как будто они и нежные, и слабосильные от природы все как одна. Играют вынужденно женскую роль».

«Я и стар и беден, и я груб…»

Стихотворение датируется 1 октября 2008 года.

Вертинский («Он начал жизнь поэтом»)

Те или иные мотивы произведений Александра Вертинского нередко звучат в прозе и стихах Лимонова. Так, в романе «Иностранец в Смутное время» он подробно, в применении к новым московским знакомым, разбирает песенку (на стихи Игоря Северянина) «В этом городе сонном».

Эпитафия Э. Л. («Он говорил по-французски и по-английски…»)

«Он предлагал найти и съесть Господа Бога!» Подробнее об этом читайте в книге «Illuminationes» (2012):

«Из прочтения пяти книг Ветхого Завета складывается впечатление, что человек нужен Богу во что бы то ни стало.

Создатель прямо-таки навязывает свою власть и протекцию человеку. Он жёстко конкурирует с другими богами, называя их идолами. Бог беззастенчиво восхваляет себя. Воистину, в Пятикнижии Бог предстаёт безмерно хвастливым и конкурентным, оправдывая свою елейную назойливость якобы благом для человека. Однако сквозь эту елейную личину выглядывает некто капризный, мелочный, безмерно жестокий, сварливый, ревнивый. И главное, безмерно прожорливый — Создатель. Человек дорог ему, безусловно, — как дорогая пища. Предназначение человека — найти наших создателей и победить их. Победить их — нашу карму».

Банкиру Петру Авену («Светлеет небо. Моё сердце пусто…»)

Петр Олегович Авен (р. 1955) — российский экономист, государственный деятель, предприниматель, коллекционер. С 1994 года — член наблюдательного совета консорциума «Альфа-Групп». С 1994 по 2011 год — президент «Альфа-банка». Крупный коллекционер живописи. Не раз был замечен в полемиках с современными писателями. Также упоминается в стихотворении «Напротив — дом многоэтажный…». В своей классификации социальных типов Лимонов называл его «феодалом».

Н. Медведевой («Ресторан, там где zoo-магазин был…»)

«Сам не знаю, откуда взялась эта поздняя боль…» — реминисценция из есенинского «Черного человека»:

«Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь».

«Банкиру Френкелю вломили…»

Алексей Ефимович Френкель (р. 1971) — российский банкир. Признан судом заказчиком совершённого в Москве 13 сентября 2006 года убийства первого заместителя председателя Центробанка РФ Андрея Козлова. В ноябре 2008 года приговорён к 19 годам заключения. Сам Френкель своей вины не признал.

Городничему («Чего хотите Вы, Лужков?»)

Юрий Михайлович Лужков (1936–2019) — российский государственный и политический деятель, долгое время был мэром Москвы (1992–2010). Осенью 2010 года уволен президентом России Дмитрием Медведевым «в связи с утратой доверия президента». 4 апреля 2007 года Эдуард Лимонов в программе «Итоговый выпуск» на «Радио «Свобода»» прокомментировал решение Тверского суда о запрете «Марша несогласных» в Москве, заявив, что московские суды подконтрольны Лужкову. Осенью того же года Лужков подал в суд иск о защите чести и достоинства, потребовав у Лимонова выплаты в 500 тысяч рублей моральной компенсации. И, естественно, выиграл дело. Лимонов обратился к москвичам и собрал нужную сумму, а нацболы соорудили из старых номеров «Лимонки» большую чёрную «кепку», накидали туда собранную мелочь и отнесли к Мосгордуме. 2 июня 2008 года в Европейский суд по правам человека была внесена жалоба Лимонова на судебное решение, но рассмотрена она была только осенью 2019 года: европейский суд посчитал решение российского суда нарушающим права на свободу выражения мнения и присудил Лимонову компенсацию в 19,5 тысяч евро.

«На разукрашенную ёлку…»

Первые строчки стихотворения представляют собой реминисценцию из стихотворения А. А. Блока «На разукрашенную ёлку…» (1909):

«На разукрашенную ёлку
И на играющих детей
Сусальный ангел смотрит в щёлку
Закрытых наглухо дверей».

«Ещё в детстве я решил давно…»

«Был я твёрд и стоек как Ян Гус…» Ян Гус (1369–1415) — чешский проповедник, мыслитель, идеолог чешской Реформации. Национальный герой чешского народа. Был священником и некоторое время ректором Пражского университета. 6 июля 1415 года в Констанце был сожжён вместе со своими трудами. Казнь Гуса вызвала Гуситские войны (1419–1434).

У Вятки, или же Перми («Под белоснежными орлами…»)

Константин Алексеевич Васильев (1942–1976) — советский художник, широко известный своими работами на былинно-мифологические темы, нередко антихристианские, с героями, у которых явно чувствуется «нордический характер».

«А что до злыдней непотребных, / Те будут мучаться в Аду». Эти строчки интонационно и семантически восходят к стихотворению «Все мы бражники здесь, блудницы» (1912) А. А. Ахматовой:

«А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду».

Слава России! («Крутится, вертится роза ветров»)

Первая строка, а ритмически стихотворение целиком — аллюзия на известный с конца XIX века городской романс «Крутится, вертится шар(ф) голубой», относительно авторства которого существует множество версий. В СССР обрёл огромную популярность после выхода фильма Г. Козинцева и Л. Трауберга «Юность Максима» в 1934 году, где прозвучал в обработке и аранжировке Дмитрия Шостаковича. В последующие годы бытовал во множестве вариантов — от фронтовых до дворовых.

«Как в перископ, иль через бублик»

«Книн» — Сербская республика Книнская Краина, ныне несуществующий сербский анклав в Хорватии, где Лимонов воевал в начале 1993 года. Аркан, Желко Разнатович (1952–2000) — друг Лимонова, сербский военачальник, командир добровольческого подразделения «Маскот», до балканских войн 1990-х — предприниматель и криминальный авторитет. Один из персонажей сербских глав книги «Анатомия Героя», в «Книге мёртвых» ему посвящён очерк «Ребята вокруг князя Лазаря».

Вид из окна («В соседнем доме крыши ровны…»)

«В соседнем доме крыши ровны…» аллюзия на стихотворение «Фабрика» (1903) А. А. Блока:

«В соседнем доме окна жёлты.
По вечерам — по вечерам
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам».

«Не из каприза, — часть работы…»

Датируется по ЖЖ: 7 мая 2009 года.

«Не из каприза, — часть работы — / За мною следуют в авто / Похабных лиц мордовороты, / О, опера, менты, сексоты, / Да мало ли сидит там кто…

⟨…⟩ Стихи читать я еду прямо, / Но на «Восстании», гляжу, — / О мама, мама, моя мама, / Войска приехали, bonjour! / Bonjour, менты! Привет, ОМОНы».

После запрещения партии и реорганизации ее в «Другую Россию» встречи с компетентными органами и омоновцами стали традицией для Лимонова и его соратников.

В мае 2007 года поэт Игорь Караулов написал стихотворение, за публикацию которого зимой 2008 года его вызвали в милицию (тогда еще — в милицию!) и обсуждали возможность (скорее невозможность!) запуска дела по статье 282 Уголовного Кодекса РФ (за «экстремистские призывы к убийству граждан Каспарова Г. К., Лимонова (Савенко) Э. В. и Касьянова М. М.»). В итоге поэта попросили написать заявление, где он, во-первых, признаётся в авторстве, во-вторых, в сатирическом духе стихотворения, в-третьих, заверяет, что не покушался и не собирается покушаться на жизнь политиков, и, наконец, что он не посягает на основы конституционного строя и политики государства.

Приведём же это сатирическое стихотворение Игоря Караулова:

Убей, убей Каспарова, ОМОН,
убей его под колокольный звон,
либералиста, жалкого армяшку,
пиндосам обещающего Рашку.
Тут не фигуры двигать на доске,
тут не помогут штатовские ксивы.
Лупи, ОМОН, дубинкой по башке,
тех, кто на наши зарится активы!
Убей, убей Лимонова, ОМОН,
его мозги похожи на лимон
и запахом, и вкусом, и размером.
Ему не быть для юношей примером.
Кто отверзал для ниггера анал
и брызжет матом стилус чей убогий,
тот не даёт построить нам канал,
тот саботажник нанотехнологий.
Убей, ОМОН, Касьянова, убей,
ужель эстонских соколов слабей
родной осины верная когорта?
Пускай трещит его свиная морда!
Щиты вперёд, космическая рать,
не убоимся «Миши два процента».
Процентов десять надо было брать,
тогда б он был похож на президента.
ОМОН, простри свой кованый сапог!
За нами Путин, значит, с нами Бог.
Фрадков, Медведев, Патрушевых стая,
короче — Русь простая и святая.
России быть единой надлежит,
ну, может быть, на четверть справедливой,
чуть-чуть великой — пусть себе блажит,
но не другой, не лживой, не визгливой!

Другой поэт, сумевший запечатлеть противостояние Лимонова и его соратников с ОМОНом и правоохранительными органами, — Всеволод Емелин.

В 2009 году он написал песню «Лимонов в кутузке» («Э. В. Лимонову») — на мотив старого блатного романса «Чередой, за вагоном вагон…». Приведём и этот текст:

Снова воронок у перехода,
Камуфляж мышиный у ларьков.
И сама московская погода
В ноябре похожа на ментов.
В камере бомжи и наркоманы,
Гражданин, подравшийся с женой,
И на этом фоне очень странный
Человек в очках и с бородой.

Припев

Ах, гондоны, гондоны вы!
Отпустите Лимонова!
Он годится вам в дедушки,
Но моложе всех вас!
Его мышцы из пластика,
Его книжки все классика,
Дома ждёт его девушка —
Вам такая не даст.

Вечному поэту и солдату —
Что ему баланда и менты?
Он ходил в атаку с автоматом,
Выбивал боснийцев с высоты.
Что ему ваш карцер полутёмный?
Что ему дубинки и конвой?
Ах, какие реяли знамёна
Над его седою головой!

Припев.

III

Зря вы напрягаетесь, товарищи,
В результате выйдет снова хуй.
Этого мужчину не сломаешь,
Хоть его прессуй, хоть не прессуй.
Не понять майорам Евсюковым,
Не понять им в жизни никогда!
Солнце останавливают словом —
Словом разрушают города.

Припев.

На смерть Е. Сабурова («Несчастный друг! В «Ведомостях»…»)

Евгений Федорович Сабуров (1946–2009) — российский экономист, драматург, поэт и прозаик, научный руководитель Федерального института развития образования, доктор экономических наук (2005), профессор по кафедре «Математические методы в экономике» Российской экономической академии им. Г. В. Плеханова. Стихи до конца 1980-х годов публиковались только на Западе. В наши дни стихотворения публиковались в таких издательствах, как «ОГИ», «Новое литературное обозрение», «Новое издательство».

На смерть Майкла Джексона («Надо ходить и бить в барабаны…»)

Датируется по ЖЖ: 27 июня 2009 года.

«Я хотел быть фон Клейстом, но Гёте я стал»

Генрих фон Клейст (1777–1811) — прозаик, поэт, драматург, один из самых значительных немецких романтиков. Лимонов писал в эссе «Адольф Гитлер — последний немецкий романтик» (книга «Апология чукчей»):

«В противовес побеждающему чудовищу капитализма, романтизм выдвинул свои защитительные идеалы, он обратился к истории, к фольклору, к этнографии. И этим путём романтизм пришёл к национализму. В философии романтики-германцы были сильнее всех. Достаточно перечислить блестящее созвездие Канта, Гегеля, Шеллинга и особенно последних двух великих XIX века — Шопенгауэра и Ницше. В литературе фамилий много. Назову несколько: Тик, Новалис, Гофман, Гельдерлин, фон Клейст. Особенно фон Клейст, его драма «Роберт Гискар» (сохранилась лишь часть, впечатляющая могучей силой) возвеличивает раннесредневекового германского воина-завоевателя».

Фильм «Бункер» («Старый фюрер и печальный»)

«Бункер» (нем. Der Untergang) — фильм немецкого режиссёра Оливера Хиршбигеля о последних днях Третьего рейха, основанный на воспоминаниях Траудль Юнге, личного секретаря Адольфа Гитлера, а также на одноимённой книге (Der Untergang. Hitler und das Ende des Dritten Reiche, «Падение. Гитлер и крах Третьего рейха») историка Иоахима Феста. Номинировался на премию «Оскар» как «Лучший фильм года на иностранном языке». Произвёл на Лимонова большое впечатление.

«Хоронят, хоронят, хоронят…»

Датируется по ЖЖ: 22 августа 2009 года.

«Порги и Бесс» — опера Джорджа Гершвина в четырёх актах и девяти картинах. Впервые поставленная в 1935 году, опера на первых порах не пользовалась большим успехом, но с 1950-х годов начала завоёвывать широкую известность в США, а затем и во всём мире.

К Фифи (2011)

В романе «Дед» (2014) Лимонов рассказывает о девушке, которой посвящен этот сборник и многие стихотворения. Он скрывает ее за именем Фифи, следовательно, и мы не будем раскрывать чужие тайны. Однако, чтобы у читателя сложился полнокровный образ, приведём несколько выдержек из романа:

«У Деда есть любимая женщина — «девка» называет её Дед, обращается к ней как к «Фифи», на самом деле у неё другое двусложное имя. ⟨…⟩ В автобусе он было вернулся к теме Фифи, пытался понять, почему с таким энтузиазмом грызёт тело этой похотливой женщины-подростка. Уже полтора года он пытался разгадать секрет своей поздней страсти. Его философский афоризм, «совокупление есть преодоление космического одиночества человека, точнее биоробота, каковым является человек», — однако не помог ему ещё понять, почему эта именно еврейка так его захватила. ⟨…⟩ Фифи к тому же чужая жена. У неё есть неразведённый муж. По её словам, они живут раздельно, однако пару раз он натыкался на мужской домашний голос в её телефоне. Домашний, имеется в виду, что такой спокойный, не тревожный, владелец такого подразумевается в тапочках и имеет право находиться с её телефоном в руках. Фифи говорит, что у них приятельские отношения. А там черт её, Фифи, знает. Женщины часто врут для удобства мужчин. Они не хотят отягощать наше сознание своими проблемами. ⟨…⟩ Она совсем не похожа на тебя, она «шопохолик», она смотрит телевизор(!), она государственная служащая, она сумасшедшая, она встаёт в 05.45, как в лагере, эта девка ⟨…⟩ Он придумал ей прозвище «Фифи», и на французский манер, и одновременно ориентируясь на её «ник» в электронной почте в Интернете. Её реальное двусложное имя также отдавало иностранной державой Францией, вот исходя из этого букета соображений он и назвал её. Получилось легкомысленное имя, годящееся для кобылки, задирающей ноги в канкане. Ноги у неё длинные и задирать она их любит, однако профессия его тридцатилетней подружки шокирующая, она — эффективная дама-госслужащая. Пробесившись в ранней юности в качестве группи, пробегав несколько лет с подружками в охоте за прославленными модными музыкантами (удачная охота заканчивалась постелью с вокалистом или с бас-гитаристом, неудачная — с барабанщиком или с менеджером), Фифи остепенилась и закончила экономический факультет известного специализированного вуза. Та её половина, которая еврейская, взяла вверх над русской и подчинила её. Еврейская кровь сделала её эффективным и энергичным работником. Только чёрные взоры больших выпуклых глаз и эксцентричные одежды выдают бешеный темперамент этой дочери древнего народа. «Я — древнее тебя!» — провозгласила она ему как-то с вызовом».

«Законы Хаммурапи» («Учу законы Хаммурапи…») и «Дворцовая площадь» («На площади Дворцовой дождь…») написаны не позднее 3 марта 2010 года.

«День Победы» («Я полон гулов детства моего…») и «Ведь все ушли в конце концов…» («По-деловому ездят «кары»…») написаны не позднее 4 мая 2010 года.

«Два задержаны студенты…», «В детстве» («Антропологов с немецкими фамилиями…»), «Небытие» («С небытием встречаться рано…»), «Сметана нынче уж не та…», «Love Making» («И словно злостного гимнаста…») и «Рыбки» («Рыбки золотые…») написаны не позднее 24 июня 2010 года.

«Апостол Павел» («Апостол Павел кривоногий…»), «Время, размахивая хвостом…», «Вот кислород небес сжигая…» написаны не позднее 11 августа 2010 года.

Смерти Космос молчаливый («Смерти Космос молчаливый…»)

Датируется по ЖЖ: 18 октября 2009 года.

«Если поедете в Бухару»

Очередное свидетельство глубокого интереса и привязанности Лимонова к Центральной Азии, вплоть до символического переноса в окрестности Бухары деталей вифлеемской рождественской истории.

Гаспар, Мельхиор — волхвы, пришедшие с подношениями младенцу Иисусу.

Фифи: 1920 («На ломберном столе так сладко…»)

«Лежит Линней (или Бюффон?)». Карл Линней (1707–1778) — шведский естествоиспытатель (ботаник, зоолог, минералог) и медик. Жорж-Луи Леклерк, граф де Бюффон (1707–1788) — французский натуралист, биолог, математик, естествоиспытатель и писатель XVIII века.

Ф. («Я тебя распробовал, подружка!»)

«Ты свирепее Дурги, богини Кали…». Дурга («труднодоступная», «непобедимая») — богиня древнеиндийской мифологии, одна из самых популярных богинь в индуизме. Известна также под именами Парвати — «горная», Кали — «черная», Бхирави — «страшная».

Ф. («И я, влюблённый психопат…»)

Стихотворение датируется 25 декабря 2009 года.

«Хорошенькая египтянка…»

«Фифи — ты Хатшепсут в чулках…» Хатшепсут — женщина-фараон Нового царства Древнего Египта из XVIII династии. До воцарения носила то же имя (Хатшепсут, то есть «Находящаяся впереди благородных дам»). Носила титулы «Великая жена царя» и «Супруга бога Амона».

«Тебе проснуться Гор велел / И Петисушес — крокодил». Гор — древнеегипетский бог неба и солнца в облике сокола, человека с головой сокола или крылатого солнца. Петисушес, Петсухос — священный крокодил в древнеегипетской мифологии, имевший собственный храм в городе Хатнечер-Себек — столице Файюма. Он почитался как живое воплощение бога воды Себека, древнеегипетского бога воды и разлива Нила; считается, что он отпугивает силы тьмы и является защитником богов и людей.

«Трусы Фифи лежат на стуле»

Уместно сравнить с фрагментом из романа «Дед»:

«Часть своих трусов Фифи забывает, и они остаются у Деда. Не так давно Дед подсчитал вместе с Фифи, она корчилась от хохота на постели, количество трусов. Было уже отсчитано около сотни, но Дед был уверен, что их больше, и продолжал искать в шкафу, вытаскивая трусы и отделяя их от чулков и лифчиков Фифи, которых тоже скопилось множество. Наконец, трусы иссякли ⟨…⟩. Пересчитав, обнаружили, что трусов 103. Прописью: сто три единицы трусов».

Землетрясение на Гаити («Раздавленных негров большие тела…»)

Землетрясение на Гаити произошло 12 января 2010 года. Эпицентр землетрясения находился в 22 км к юго-западу от Порт-о-Пренс (столицы Республики), гипоцентр на глубине 13 км. После основного толчка магнитудой 7 баллов было зарегистрировано множество повторных толчков (из них 15 с магнитудой более 5 баллов). По официальным данным, число погибших составило 222 570 человек, получивших ранения — 311 тысяч человек, пропавших без вести — 869 человек.

Жаждущий Валгаллы («Годы мои преклонны…»)

«Мерцающая доспехами (эффект Avrora Borealis)». Avrora Borealis — северное сияние.

«Угрюмых правил у грамматик»

«Жил в Харькове, как в театре «док»» Театр.doc — российский театр документальный пьесы, основанный в 2002 году Еленой Греминой и Михаилом Угаровым. Здесь, очевидно, Лимонов имеет в виду характерный для этого театра микс искусства и жесткого социального анализа.

«Ты любишь твой жёлтый берет…»

«Где Жан Кокто? / Где друг его Жан Марэ?» Жан Морис Эжен Клеман Кокто (1889–1963) — французский писатель, поэт, драматург, художник, сценарист и кинорежиссер. Жан Марэ (1913–1998) — французский актер, постановщик, писатель, художник, скульптор, каскадер и любовник Жана Кокто.

«Пейзаж желтеет. Набухают…»

«А я корплю над текстом «Мозес»…» В это время Лимонов трудится над книгой «Illuminations», одна из ее глав (актов) — «Мозес-египтянин». В ней повествуется о Моисее. В нём автор усматривает обычного египтянина, который собрал вокруг себя гастарбайтеров и вывел из неволи. Приведём небольшой фрагмент из этого сюжета:

«Интерес к пророку Моисею (Моше, Мозесу), вождю восстания гастарбайтеров в Египте, проявился у меня несколько лет назад. Во время работы над книгой «Ереси» я текстуально анализировал Книгу Бытия, а затем увлёкся и подробно изучил Книгу Исхода. В Книге Исхода меня поразило сходство обстановки, сложившейся в самой богатой стране Древнего мира — Египте, с обстановкой в богатых странах современного мира. Я имею в виду наличие огромного количества гастарбайтеров, иностранных рабочих. Арабы во Франции, турки в Германии, выходцы из Азии на заработках в Арабских Эмиратах, таджики в России поразительно напоминают разноплемённый «народ иври» — военнопленных, рабов, кочевников Аравии и Нубии, спасавшихся от засухи в Египте три с лишним тысячи лет тому назад. Возглавил восстание этих неспокойных людей, я верю в это, вслед за Зигмундом Фрейдом и Мирче Элиаду, местный, египтянин. Он дал им религию — единобожие, он вывел их из Египта, сформировал из них вначале кочевое государство и создал народ».

Dirty old man («Меня просмотрят в интернете…»)

Имеется в виду провокация российских спецслужб 2010 года, когда в СМИ выплеснули новость, что ряд известных оппозиционных политиков (Шендерович, Яшин, Лимонов, Александр Белов) переспали с Екатериной Герасимовой, больше известной по кличке «Катя Муму». На эту историю отреагировали своими стихотворениями Всеволод Емелин и Дмитрий Быков.

«Жорж Клемансо погиб в минете…» Жорж Банжамен Клемансо (1841–1929) — французский политический и государственный деятель, журналист, премьер-министр Франции.

«Жорж Помпиду любил партуз…» Жорж Жан Раймон Помпиду (1911–1974) — французский государственный деятель, премьер-министр (1962–1968) и президент Франции (1969–1974), а также литературовед, преподаватель словесности и ценитель искусства. Партуз (от фр. partouse) — оргия.

«А Клинтона с Левински…» Уильям Джефферсон (Билл) Клинтон (р. 1946) — американский государственный и политический деятель, 42-й президент США (1993–2001). Моника Сэмилл Левински (р. 1973) — работница Белого дома, более известная как любовница Клинтона. В январе 1998 года стало известно о наличии у американского президента любовной связи с Левински (как будто ложной). Реакция общественности дала повод конгрессменам-республиканцам обвинить Клинтона в лжесвидетельстве и инициировать процесс импичмента в декабре 1998 года.

В прошлой Польше («С летом будешь ты на «ты»…»)

«А Пилсудский нам моргает…» Юзеф Клеменс Пилсудский (1867–1935) — польский военный, государственный и политический деятель, первый глава возрожденного Польского государства, основатель польской армии; маршал Польши. Лимонов регулярно упоминал Пилсудского в публицистических статьях, составивших книгу «Исчезновение варваров» («Глагол», 1992 год), когда рассуждал о ситуации в Европе между двумя мировыми войнами.

«В море льются нефти бочки…»

Лимонов описывает взрыв нефтяной платформы «Deepwater Horizon», который привёл к аварии 20 апреля 2010 года в Мексиканском заливе. Разлив нефти стал крупнейшим в истории США: всего за 152 дня вылилось около 5 миллионов баррелей нефти.

Атилло длиннозубое (2012)

«Шестидесятые» («И Пехлеви, и Сорейя…»), «Автобусная остановка…» и «Девицы с обильными телесами…» написаны не позднее 11 августа 2010 года.

«На смерть хрущёвки» («Здесь экскаватор бьёт дубиной…»), «У Ново-Архангельского кладбища, в Балашихе» («Торговки мёртвыми цветами…»), «В крематории» («И умер Фауст Ларионов…»), «Герой буржуазии» («Он замечательно одет…»), «О Индия!» («О Индия, покрытая плащом…») написаны не позднее 18 сентября 2010 года.

«Реки Иордан неглубоки…», «Архитектура умирает…», «Под сладострастный плоти зов…» и «Ересиархи» («Нечёсаные пророки…») написаны не позднее 31 октября 2010 года.

«Железные руки мороза…», «Межрасовый секс» («О, жёлтая зима, как слёзы мавра…») и «Несовершенство женщин и властей…» написаны не позднее 11 марта 2011 года.

Классицизм («Два близнеца, друг другу иностранцы…»)

Написано не позднее 31 октября 2010 года.

Изначально первая строчка имела другой вид: «Освещены в космическом пространстве…»

Шестидесятые («И Пехлеви, и Сорейя…»)

«И Пехлеви, и Сорейя, / Была ведь некогда семья…» Мохаммед Реза Пехлеви (1919–1980) — тридцать пятый и последний шахиншах Ирана (1941–1979).

Сорайя Исфандияри-Бахтиари (1932–2001) — вторая жена Мохаммеда Резы Пехлеви, королева Ирана.

«Был также Кеннеди весёлый / С Жаклин пикантною своей…» Джон Фиц-джералд Кеннеди (1917–1963) — американский политический, государственный и общественный деятель, 35-й президент США (1961–1963). Жаклин Ли Бувье Кеннеди Онассис (1929–1994) — первая леди США (1961–1963), одна из самых популярных женщин своего времени, законодательница моды, героиня светской хроники.

«Автобусная остановка, / Неоновый и трупный свет»

Еще одно знаковое эхо Александра Блока у зрелого Лимонова. Сравните с хрестоматийным:

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.

«Вдруг мотоцикл, как зажигалка…»

«И. Феста труд на полке взяв…» Иоахим Фест (1926–2006) — немецкий историк, журналист и писатель, известный специалист по нацистской истории.

Автор фундаментальной биографии Адольфа Гитлера.

В крематории («И умер Фауст Ларионов…»)

Дмитрий Ларионов по кличке Фауст — один из первых нацболов. Лимонов посвятил ему очерк «Фауст» (GQ, 2012, №3). Приведём оттуда всю важную информацию:

«Такую кличку нужно заслужить, и не важно, от чего она была произведена, от «фауст-патрона» (он отличался любовью к изготовлению оружия) или от «Фауста» Гёте. ⟨…⟩ Пришёл он к нам из ЛДПР. Я уже не помню, чем именно они ему не угодили, сквозь мерцающие сполохи воспоминаний интуитивно нащупываю, ну да, он был революционер, романтик оружия, а они — ну ЛДПР, партия развязных второстепенных бизнесменов, желающих выбиться в люди. ⟨…⟩ Год он с нами проваландался. У него время от времени вспыхивали идеи, больше криминальные, чем радикальные. Как-то он принёс мне показать изготовленную им в виде жестяной банки пива зажигательную бомбу. Он говорил, что такую банку можно оставить в любом месте, в любой офисной корзине, но через нужное количество часов она сама взорвётся и запылает ⟨…⟩ Через несколько лет я узнал, что его посадили. Случайно. Напился, поскандалил с женой. ⟨…⟩ Дали ему немного, и в последний год перевели на поселение, ну это самый лёгкий вид наказания, когда только спать приходишь в исправительное заведение, а целый день работаешь, а вечер проводишь, как хочешь. Ему оставалось меньше года, когда он сбежал. Сказал, что, если поймают, — повесится, в тюрьму больше не может пойти. Так и случилось.

Его поймали и поместили в СИЗО в Подмосковье. И он повесился или, может быть, его повесили».

Большие жары 2010 («В июль и август с потным телом…»)

В 2010 году в Москве наблюдалась аномальная жара, не имеющая аналогов за более чем вековую историю наблюдений погоды. Сопровождалась небывало интенсивным смогом в городе и лесными пожарами в Подмосковье.

Буксир затонул в море Лаптевых («Море Лаптевых, плюс четыре…»)

В конце августа 2010 года в море Лаптевых, неподалёку от устья Лены, гидрографическое судно ТБ-0012 попало в сильный шторм: теплоходу погнуло винт, а позже у него отказал дизель. Судно легло в дрейф. На помощь ему вышли танкер «Ленанефть» и морской буксир «Алексей Кулаковский». Придя на место, они увидели теплоход в удовлетворительном состоянии и решили, что поутру «Алексей Кулаковский» возьмет его на буксир. Однако среди ночи разыгралась буря и «Алексей Кулаковский» сначала накренился на левый борт, а после затонул. Спасти судно не было возможности ни у ТБ-0012, ни у «Ленанефти». Из четырнадцати человек экипажа удалось спасти троих.

Художник из Парижа («С утра мелькает шляпою расхожей…»)

Вероятно, имеется в виду Игорь Андреев (р. 1952) — художник, друг Лимонова парижского периода. В 1974 году эмигрировал весьма необычным способом: будучи матросом траулера, идущего у берегов Канады, выпрыгнул в иллюминатор. В романе «Укрощение тигра в Париже» и других текстах выведен как художник Игорь Рыжий. Именно он проводил любительские съемки Эдуарда Лимонова и Натальи Медведевой в 1986 году. Автор книги «Золотые тротуары», одна из глав которой посвящена Лимонову.

Поверь мне, Сашка («Кокто, волнообразный Жан…»)

В книге «Священные монстры» есть эссе «Жан Марэ: весь Париж». Приведём из него несколько важных фраз:

«О Жане Марэ — любовнике горбоносенького, поэтичного, энергичного и скандального Жана Кокто — можно сказать, что он сделан из единой цельной глыбы. Цинично говоря, без сомнения, в этой паре Кокто был женщиной, а Жан Марэ — к счастью для нас — мужчиной. ⟨…⟩ Глядя на него, вспоминаешь Кокто, Андре Бретона, Элюара, Арагона, Пикассо, Дали, Макса Эрнста — всю экстравагантную толпу французских и эмигрантских талантов того времени, и Париж, разумеется. Жан Марэ — это и Париж, весь Париж. Аристократический Париж актёров, художников, авантюристов, знаменитостей. Жан Марэ символизирует Париж. Навеки. Весёлый, шикарный Париж Эйфелевой башни и Фантомаса».

Ересиархи («Нечёсаные пророки…»)

В книге «Illuminationes» Лимонов рассказывает об этих ересиархах:

«Гностики первых веков христианства (их множество, назову только основных:

Маркион, Валентин, Василид, Карпократ, Менандр, Сатурнин и другие, включая Мани и манихейство) считали, что быть творцом такого мира, как наш, постыдно. Поэтому они пытались создать модель такого Божества, которое не было бы причастно вообще к нашему миру. Бог-Творец, утверждали они, открывшийся в Библии, есть низшее божество, но над ним возвышается многоступенчатая иерархия более высоких духов, от имени одного из которых и пришёл Христос».

Симон Волхв — современник апостолов, по преданию, основатель существовавшей до III века гностической секты симониан, родоначальник гностицизма и всех ересей в церкви. Библейский персонаж.

Маркион Синопский (ок. 85 — ок. 160) — христианский богослов, ересиарх, гностик, автор первой попытки составления канона Нового Завета. Основное сочинение — Антитезы, где он до предела заострил учение апостола Павла о противоположности двух Заветов Библии.

Мани (216–274/277) — духовный учитель, основатель манихейства, выдающийся древнеперсидский художник и поэт. Ему посвящена отдельная глава в книге «Illuminationes» — «Пророк Мани».

Ориген Адамант (ок. 185 — ок. 254) — греческий христианский теолог, философ, ученый. Основатель библейской филологии. Автор термина «Богочеловек».

«Жизнь тревожна. Разве нет?»

«Умер ведь Назым Хикмет…» Назым Хикмет Ран (1902–1963) — турецкий поэт, прозаик, сценарист, драматург и общественный деятель. Основоположник турецкой революционной поэзии. Коммунист с 1922 года. Лауреат Международной премии Мира (1950).

Воспоминание («Жан Катала трубку курил…»)

Жан Катала (1905–1991) — писатель, бывший начальник отдела информации при Французском посольстве в Москве. Автор книги «Они предают мир» (о проамериканском истеблишменте Франции), пьесы «Карнавал убийц». Вместе со своей женой перевёл на французский язык роман «Не хлебом единым» В. Д. Дудинцева и рассказ «Один день Ивана Денисовича» А. И. Солженицына.

«Вонючим праздником несёт…»

«От Питер Брейгеля чумы…» Питер Брейгель Старший (1525–1569) — нидерландский живописец и график, самый известный и значительный из носивших эту фамилию художников. Мастер пейзажа и жанровых сцен. Отец художников Питера Брейгеля Младшего («Адского») и Яна Брейгеля Старшего («Райского»).

«Вот с рюкзачком и в кедах красных»

«Я на GQ вчера напился» — несколько лет Лимонов был колумнистом глянцевого журнала GQ, колонки, написанные для журнала, вошли в книгу «Апология чукчей».

Вид из окна («Идёт пацан, везя ногами…»)

«И смерть с блестящею косой / В пейзажах раненых Де Кирик…» Джорджо де Кирико (1888–1978) — итальянский художник, крупнейший представитель метафизической живописи, предшественник сюрреализма. В книге «Мои живописцы» ему посвящено отдельное эссе, где среди прочего Лимонов прописывает:

«С де Кирико я таскаюсь всю жизнь. Он как будто сбежал из того чешского словаря изобразительного искусства (его подарила мне ещё в Харькове Анна), налип на сетчатку моих глаз и путешествует со мною по миру вот уже полсотни лет. Сколько раз, оказываясь на таинственных улицах, я говорил себе: «Это пейзаж де Кирико». Попав по ошибке в разрушенный Южный Бронкс, разве не вспомнил я де Кирико в рассказе «Ист-Сайд — Вест-Сайд»? В один из последних по времени годов я нашёл де Кирико в мрачном скоплении каменных отростков в «Москва-Сити». Ей-ей-ей-богу. Я приехал туда заключать договор на книгу «Апология Чукчей» и оказался в строящемся пейзаже де Кирико.

Там было холодно и страшно, и казалось — вот-вот тебя убьют с неба. Если убрать из московского метро его население — пассажиров, то будет сплошной де Кирико. Все циклопические сооружения — это де Кирико. Здание МИД на Смоленской площади, я называю его «Храм Змеи» — классический страшный де Кирико».

«Придёт Атилло длиннозубое…»

Аттила — правитель гуннов (434–453), объединивший под своей властью тюркские, германские и другие племена, создавший державу, простиравшуюся от Рейна до Волги. Лимоновский вариант — Атилло — это новая версия правителя гуннов, более мощная и наводящая страх.

Поэтесса («На exhibition «Красные варенья»…»)

Exhibition — выставка.

Юбилей («Над нашим юбилеем — свет…»)

Стихотворение датируется 28 ноября 2010 года.

«Бурыгин, Гребнев и Червочкин, / Золотарёв, Страдымов, Соков, — / Идут таинственной цепочкой».

Александр Бурыгин (ум. 2001) — член исполкома НБП (запрещена в РФ).

Участник Азиатского похода НБП (1997 г.). Один из вдохновителей «акций прямого действия», автор бюллетеней «НБП-инфо» №4 и 5. В четвёртом номере бюллетеня был напечатан призыв к лидерам региональных отделений партии, чтобы те подыскали «готовых к борьбе людей» и отправили их к 1 марта 2001 года в один из подмосковных пансионатов. В пятом номере — дата сбора переносилась на 1 мая; там же появилась аббревиатура НБА — национал-большевистская армия. В «Книге мёртвых — 2. Некрологи» ему посвящён очерк «Смерть майора».

Андрей Анатольевич Гребнев (1975–2003) — старый нацбол, лидер петербургского отделения партии, поэт. Придумал лозунг: «Завершим реформы так:

Сталин, Берия, ГУЛаг!» Был организатором и активным участником захвата «Авроры». О нём много писал младший брат Сергей Гребнев (Сид) в книгах «Бестиарий» и «Дальше некуда». В «Книге мёртвых — 2. Некрологи» ему посвящён очерк «Кровь на асфальте».

Юрий Михайлович Червочкин (1984–2007) — нацбол, убит в Серпухове.

В «Книге мёртвых 2. Некрологи» ему посвящён очерк «Убийство на конфетной фабрике».

Виктор Золотарёв (1958–2000) — проводник Лимонова и нацболов на Алтае, погиб при невыясненных обстоятельствах. Очерк «Мой проводник» в «Книге мёртвых — 2. Некрологи».

Антон Страдымов (1989–2009) — нацбол, участвовал в захвате приёмной Министерства иностранных дел России. В «Книге мёртвых — 2. Некрологи» очерк «Труп у станции Выхино».

Михаил Соков (ум. 2003) — нацбол. В «Книге мёртвых — 2. Некрологи» очерк «Миша Соков».

Многие из названных встречаются также в стихотворении «Нацболы» («Они погибали по-разному…»).

Подвал («Пройдём вдоль сыростей сухих…»)

«Мечтал погибнуть Хорстом Весселем…» Хорст Людвиг Вессель (1907–1930) — нацистский активист, штурмфюрер штурмовых отрядов, поэт, автор текста «Песни Хорста Весселя», позднее ставшей гимном НСДАП.

Акулы нападают на купающихся туристов («Египет. Туристы. Акула…»)

Имеется в виду целая серия нападения акул в Шарм-эш-Шейхе (30 ноября — 5 декабря 2010 года), в результате которой три гражданина России и один гражданин Украины получили серьёзные ранения (некоторые — с ампутацией конечностей). 5 декабря 2010 года погибла от полученных увечий гражданка Германии. Данные инциденты широко освещались международными и российскими СМИ.

Сооруди мне, мамка («Сооруди мне, мамка, винегрет…»)

«Пойду я, Эдик, солнышком палимый, / В мой цех литья, которого уж нет».

Имеется в виду цех точного литья на Харьковском моторостроительном заводе «Серп и молот» (до 1922 года завод назывался «Гельферих-Саде»). Завод снесён в 2005 году.

Дон («Река лежит как макарона…»)

В книге «В Сырах» Лимонов рассказывает, в каком контексте появилось это стихотворение:

«У церкви стояли ворота, прямо под открытым небом, если не ошибаюсь, это были ворота Азова — турецкой крепости, которую взяли казаки. А на дверях церкви висели кандалы Степана Разина. Обильная зелень, буйная и неподрезанная, лезла из всех щелей, зеленью крепко пахло, стрекотали не то кузнечики, не то цикады, но ясно, что звучали тысячи насекомых сразу.

Хитрость Старочеркасска объяснялась тем, что тут не нужны были никакие особые укрепления. Хотя он и расположен на равнине, его предохраняет могучий Дон и его притоки. Не так давно, вспомнив Старочеркасск, я написал вот такое стихотворение ⟨…⟩ Что верно, то верно, Пугачёв приезжал сюда, двадцати семи лет от роду, ветеран после десяти лет службы. Он хотел, чтобы его уволили из армии, у него стали гнить старые раны, ему нужно было лечиться.

Но старшины не отпустили его. И контрактник Пугачёв вначале пустился в бега, а затем стал вождём казачьего и «магометанского» восстания».

Берроуз («Сухопарую желчность Берроуза Вилли…»)

Уильям Сьюард Берроуз (1914–1997) — американский писатель и эссеист.

Один из ключевых авторов второй половины XX века. Важнейший представитель бит-поколения (наряду с Алленом Гинзбергом и Джеком Керуаком). Автор таких романов, как «Джанки», «Голый завтрак» и др.

«Феллахи свергли фараона…»

Феллах — крестьянин.

«Сколько отправилось на тот свет…»

«Нет Слободана со мной рядом, нет…» Слободан Милошевич (1941–2006) — югославский и сербский государственный и политический деятель, президент Сербии (1989–1997) в рамках Югославии, а затем президент Союзной Республики Югославия (1997–2000). Был одной из центральных фигур в событиях распада Югославии и кровопролитных вооруженных конфликтов, которые сопровождали этот процесс. Позже был обвинён в проведении этнических чисток и геноциде. Судим в Гааге, где и умер в тюремной камере 11 марта 2006 года.

В «Книге мёртвых 2. Некрологи» ему посвящён очерк «Мученик».

«В холле гостиницы «Континенталь» / Рухнул мой друг Аркан». Желько Ражнатович по прозвищу Аркан (1952–2000) — сербский военный и политический деятель, криминальный авторитет, предприниматель, друг Лимонова, см. комментарий к стихотворению «Как в перископ иль через бублик» из сборника «Мальчик, беги».

«В гневе черкает свой календарь / Шешель в тюрьме-капкан». Воислав Шешель (р. 1954) — сербский политический деятель, лидер Сербской радикальной партии с 1991 года. Доктор юридических наук (1976). Четыре раза был кандидатом на пост президента Республики Сербия. Вице-премьер Правительства Республики Сербия (1998–2000), мэр города Земун (1996–1998).

Блик-папка («Я садился моим деткам в волосёнки…»)

Датируется по ЖЖ: 25 января 2012 года.

«Небес от виртуальных, чёрных…»

«На самом деле в чёрных дырах / Зрел отрицательный заряд, / Нам (Стивен Хоукинг!) говорят / Об этих дырах как вампирах…» Стивен Уильям Хокинг (1942–2018) — английский физик-теоретик, космолог и астрофизик, писатель, автор ряда научных трудов, в том числе совместной с Роджером Пенроузом работы по теоремам о гравитационной сингулярности в рамках общей теории относительности и теоретическому предсказанию выделения чёрными дырами излучения, часто именуемого излучением Хокинга.

«Криптид в составе «Точки.ру»…»

Криптиды — животные или растения, существование которых считается возможным сторонниками псевдонаук криптозоологии и криптоботаники, но не признано академической наукой.

«Там «конгамато» пролетит, / Зубами острыми зияя». Конгамато (букв. «ломающий лодки») — агрессивное летающее либо водоплавающее чудовище из африканских легенд. Его также иногда считают птерозавром, дожившим до настоящего времени.

В судах («Суды вонючие России…»)

Датируется по ЖЖ: 11 августа 2011 года.

Смерть Лоуренса Аравийского («Полковник Лоуренс крадётся…»)

Томас Эдвард Лоуренс (1888–1935) — британский археолог, путешественник, военный, писатель и дипломат. Был незаконнорождённым сыном англо-ирландского дворянина Томаса Чэпмена. По окончании учебы в Оксфордском университете проводил раскопки в Каркемише, прерванные с началом Первой мировой войны. В военные годы служил в составе британской армии на Ближнем Востоке, внёс значительный вклад в победу арабского восстания, направленного против Османской империи. В качестве военного советника штаба принца Фейсала принимал участие в ключевых столкновениях во время восстания: захвате Акабы и битве при Мегиддо, что существенно повлияло на их ход. Успех и известность, которыми он пользовался среди местных жителей, принесли ему прозвище Лоуренса Аравийского.

Хиппи в Монголии («Дожди в неделю Курултая…»)

Курултай — исторический съезд всех монгольских и тюркских князей и знати, орган народного представительства у монгольских и некоторых тюркских народов, всенародный съезд знати для решения важнейших государственных вопросов.

Новый Джеймс Бонд («О Господи, на что он годен!»)

«О Господи, на что он годен! / Смотрю на Бонда в свете ламп / Шон был приятно старомоден, / А этот как-то сиволап…» Томас Шон Коннери (1930–2020) — шотландский актёр и кинопродюсер. Наиболее известен как первый актёр, сыгравший в кино британского секретного агента Джеймса Бонда: «Доктор Ноу» (1962), «Из России с любовью» (1963), «Голдфингер» (1964), «Шаровая молния» (1965), «Живёшь только дважды» (1967), «На секретной службе Её Величества» (1969), «Бриллианты навсегда» (1971). Новый Джеймс Бонд — это английский актёр Даниэл Роутон Крейг (р. 1968), сыгравший в фильмах «Казино «Рояль»» (2006), «Квант милосердия» (2008), «007: Координаты «Скайфолл»» (2012) и «007: Спектр» (2015).

«Мэри Клинг умерла в прошлом году…»

Мэри Клинг (1936–2010) — главный французский литературный агент Лимонова. О ней он написал в третьей «Книге мертвых» эссе «Мэри». Приведём оттуда несколько абзацев:

«Меня Мэри привлекла своей работоспособностью, железной бульдожьей хваткой, суровой, не женской манерой жить и управлять небольшим коллективом из девушек. Без особого труда Мэри устроила мою книгу «Дневник неудачника» в издательство Albin-Michel, но книга вышла не в 1981-м, как я бы хотел, а в 1982 году. ⟨…⟩ У Мэри были отличные связи в Германии. Это она продала в Германию «Русского поэта» издательству «Шерц».

Иностранные права, да, купили у меня Повэр с Рамсеем, она же выступила в качестве агента Рамсея для Германии. Я продал «Русского поэта» в Соединённые Штаты сам, а в Италию, в страны Скандинавии и прочие — это Мэри. ⟨…⟩

Нашей наилучшей сделкой, моей и Мэри, была продажа тоненькой рукописи моей книги «У нас была Великая эпоха» в издательство Flammarion за целых 120 тысяч франков. По тем временам, когда соотношение франка к доллару было пять к одному, сумма в 24 тысячи долларов представлялась грандиозной, да, собственно, и была грандиозной».

Пласты воспоминаний («Пласты седых воспоминаний…»)

«Arditi в чёрном облаченьи…» Arditi — штурмовые подразделения в итальянской армии, появившиеся во время Первой мировой войны. Состояли из особо храбрых солдат.

Фея племени Dog («Сотнями пламенных языков лижет раны она…»)

«Lundi, mardi, mecredi…» — понедельник, вторник, среда.

СССР — наш Древний Рим (2014)

«Европа спит» («Европа спит и чмокает во сне…»), «Март ледяной» («Март ледяной. Знамен суровых шелест…»), «Анатомия героя» («Ужасный череп шишковатый…»), «Они» («Хмуро было в Париже…») написаны не позднее 20 марта 2012 года.

«СССР — наш Древний Рим…», «Сказка» («Меланхоличные дороги…»), «О Питера клоповник старый…», «Дай мне твою молодёжную руку!..» написаны не позднее 5 августа 2012 года.

«Всю ночь проспект-то не молчит!..», «Колониальные товары» («Ну что ж, старик! — дождливым днём…»), «Под утро мне снятся советские песни…», «Во мраке тюрем погребальных…», «Древнееврейская вода…» и «Селёдка-смерть» («Там высоко подпрыгивают звери…») написаны не позднее 29 октября 2012 года.

«Зажглись рекламы дружно и зловеще…», «Трескучая и снежная погода…», «Лиловый космос, угрожая…», «Менялись сезоны…», «Больного снега срочно снятый скальп…», «Я уже прожил свой Париж…» и «Первое мая 2013-го» («Тревожный ветер Первомая…») написаны не позднее 18 мая 2013 года.

«Путница» («Не отправляйте её домой…») и «Россия свою юность отгуляла…» написаны не позднее 9 августа 2013 года.

Валентине Матвиенко («Женщины с мужскими голосами…»)

Валентина Ивановна Матвиенко (р. 1949) — советский и российский политический и государственный деятель, дипломат, сенатор Российской Федерации, член бюро Высшего совета партии «Единая Россия», губернатор Санкт-Петербурга (2003–2011).

Двадцатый век («Я там жил и копошился…»)

«Готвальд умирал». Клемент Готвальд (1896–1953) — чехословацкий революционер, государственный, политический и партийный деятель. Руководитель Коммунистической партии Чехословакии, премьер-министр и президент Чехословакии.

«И Морис Терез притален / В клубе выступал». Морис Торез (1900–1964) — французский государственный и политический деятель, руководитель французского и международного рабочего и коммунистического движения, генеральный секретарь Французской коммунистической партии (1930–1964).

«Имре Надь чудил с друзьями…» Имре Надь (1896–1958) — венгерский политический и государственный деятель. Сторонник либеральных реформ в коммунистической партии. Премьер-министр Венгерской Народной Республики (1953–1955) и во время восстания 1956 года, подавленного советскими войсками. Казнён 16 июня 1958 года.

«Линкор «Миссисипи» не спрячешь в автобус…»

«Миссисипи» (BB-23) — головной броненосец типа «Миссисипи». Был вторым кораблём военно-морского флота США. После службы в ВМС США он был продан Греции в 1914 году. Был потоплен немецкими пикировщиками во время Греческой операции в апреле 1941 года.

«И вот в апреле стало сухо…»

«Вот вас куда привёл, глупцов, / Ваш загорелый плут, Немцов!» Борис Ефимович Немцов (1959–2015) — российский политический и государственный деятель, с 2003 года — в оппозиции Владимиру Путину. Во время массовых выступлений против фальсификаций выборов в Госдуму РФ, в декабре 2011 года, вместе со своими либеральными коллегами увёл протестные массы на Болотную площадь с площади Революции. Лимонов многократно клеймил этот акт как предательство протестного движения со стороны либералов. Яркий портрет Немцова дан в романе «Дед».

«В нём Pussy Riot выступали…» Pussy Riot — российская феминистская панк-рок-группа, осуществлявшая свои выступления в форме несанкционированных акций в общественных местах. Главное, чем запомнились девушки, — это танцы и съёмки клипа в Храме Христа Спасителя.

«Ну вот и состоялась порка!»

Эдмонд Дантес — главный герой романа «Граф Монте-Кристо» Александра Дюма, марсельский моряк с корабля «Фараон».

«Советская еда родная…»

«Как кракелюры на иконе, / Морщины резкие стары…» Кракелюр — трещина красочного слоя или лака в произведении живописи или любом другом лакокрасочном покрытии.

Восемнадцатый съезд («Всё изготовлено в Китае…»)

Датируется по ЖЖ: 15 ноября 2012 года.

«Печален мир англо-саксонский…»

«Да Рубенс — автор жирных сук…» Питер Пауль Рубенс (1577–1640) — нидерландский (фламандский) живописец, один из основоположников искусства барокко, дипломат, коллекционер. Ему посвящено эссе в книге «Мои живописцы». Приведём оттуда несколько абзацев:

«Однажды в порту Антверпен, убивая время перед долженствующей состояться литературной конференцией, я наугад с широкой артерии МЭИР свернул в первую попавшуюся боковую улочку.

Ею оказалась узкая ЭИКЭНСТРААТ. Она привела меня к храму Синт-Джакоб.

Я догадался, что это церковь Святого Якова. На табличке, «пришитой к стене, очевидно сообщающей прохожим историю храма, я обнаружил фамилию Рубенс». В храме было потрясающе холодно. Сделан он был из глобальных каких-то хтонических чёрно-серых гранитных шершавых плит. Плиты под ногами несли на себе схематические изображения многорукой, многоногой, держащей в руках многие косы Смерти. Неласково выглядел храм Святого Якова. «Он изображал пышных, полнотелых женщин не только потому, что они лучше отражали идеалы его времени, а ещё потому, что тело с роскошной плотью, с его складками, выпуклостями и изгибами ему было куда интереснее рисовать. ⟨…⟩ Женщины у Рубенса, как говорили, кажутся созданными из молока и крови», — заявляет решительно сайт Рубенс.ру. Рубенс.ру не побывал в церкви Святого Якова в Антверпене. Если бы побывал, то мгновенно сообразил бы, что в дико холодном, более того, промозглом Антверпене можно было согреться и спастись только с такими женщинами».

Этот эпизод встречается также в рассказе «Чужой в незнакомом городе».

Наташе Медведевой («Несчастная самоубийца»)

История котёнка по имени Казимир подробно изложена в романе «Укрощение тигра в Париже».

«Панки должны на скинов с ножами…»

«Знаете Вагнера Рихарда? Рихарда!» Вильгельм Рихард Вагнер (1813–1883) — немецкий композитор, дирижёр.

«Загадка мира исчезает…»

«Гудит прибой Prosperite…» Prosperite (фр.) — благополучие, процветание.

«В крови шиитов их moustache…» Moustache (англ.) — усы.

Тушкованэ мясо («Свирепо открывать штыком»)

«И Карла шведского тень злая» — в Бендерах (тогда — Османская империя) после поражения в Полтавской битве (1709 год) укрылись король Швеции Карл XII и гетман Мазепа. Лимонов побывал в Бендерах в ходе Приднестровского конфликта в 1992 году.

На смерть птички Максима в Америке («Погибла маленькая птичка…»)

Датируется по ЖЖ: 6 марта 2013 года. Сопровождается комментарием Лимонова:

«Широко распространившаяся в интернете фотография ещё живого Максима Кузьмина рядом с хряком — американским отчимом Шатто, подвигла меня несколько дней назад на написание немудрящего, но эмоционального стихотворения».

Максим Михайлович Кузьмин (после усыновления Макс Алан Шатто; 2010–2013) — российский ребёнок, усыновлённый американскими гражданами Лаурой и Аланом Шатто и погибший 21 января 2013 года в результате несчастного случая (по заключению большого жюри присяжных округа Эктор).

«Жестокий семьдесят шестой…»

«Я Демоном в Winslow жил». Отель Winslow расположен в Нью-Йорке, на углу Мэдисон авеню и 55-й улицы, главное место действия в романе «Это я — Эдичка».

«Все эти бабушки, все эти дети…»

Стихотворение изначально называлось «Прежние времена».

1997, Самарканд («Слуги жёлтые Корана…»)

В 1997 году Лимонов с нацболами отправился в так называемый Азиатский поход по маршруту Кокчетав — Алма-Ата — Ташкент — Самарканд — Денау — Душанбе — Курган-Тюбе — Пяндж.

«Частушка» («Эх мальчики, да пидарасики!»)

Стихотворение изначально называлось «Частушка хулиганская».

Энгельс («Слоисто-кучевые облака…»)

Стихотворение датируется 30 июня 2003 года. В ИК-13 г. Энгельса (считавшейся образцово-показательной в системе ГУИН) Лимонов отбывал срок в 2002–2003 годах.

«В продуваемых ветром и накалённых континентальным солнцем заволжских степях, на окраине города Энгельс, славного тем, что был он короткое время столицей Республики немцев Поволжья, расположен ярко раскрашенный посёлок. С первого взгляда он напоминает пионерский лагерь.

Только контрольно-следовая полоса да вышки выдают принадлежность этого человеческого поселения к системе Управления исполнения наказаний. Да ещё место расположения: втиснутый в хмурую промзону, на песчаной неприглядной земле, окружённый копчёными корпусами заводов, — яркий лагерь этот неуместен здесь». («Торжество метафизики»)

Украïна («…Женщин с натруженными руками»)

Датируется по ЖЖ и комментариям Лимонова: 25 мая 2013 года.

Среди знаменитых уроженцев Украины Лимонов называет Бронштейна, более известного как Лев Троцкий — революционер, государственный и политический деятель, один из вождей Октябрьской революции и Советской республики в начале 1920-х. Лимонов регулярно упоминает о Троцком, вот любопытный пассаж в романе «Это я — Эдичка»:

«Сейчас их издательство выпускало на русском языке книгу Троцкого «История русской революции». Впоследствии, через месяц, я получу эту книгу и буду первым русским человеком, который её прочтёт.

Первым, не считая тех, кто читал её в манускрипте Троцкого.

Книга оставит во мне смешанное чувство. Над некоторыми страницами, где описывались вооружённые народные шествия, я буду рыдать и шептать в своей каморке: «Неужели у меня этого никогда не будет!» Плакать от восторга зависти и надежды над толстой трёхтомной книгой, над нашей русской революцией. «Неужели у меня этого никогда не будет!»

Другие страницы вызвали у меня злость — особенно те, где Троцкий с возмущением пишет о том, что после Февральской революции Временное правительство опять загоняло рабочих на предприятия, требовало продолжить нормальную работу на заводах и фабриках. Рабочие негодовали: «Революцию мы сделали, а нас опять на заводы загоняют!»

«Проститутка Троцкий!» — думал я, а что вы заставили делать рабочих после вашей Октябрьской революции — то же самое, потребовали, чтоб рабочие вернулись к работе. Для вас — провинциальных журналистов, недоучившихся студентов, выскочивших благодаря революции в главари огромного государства — революция действительно произошла, а что ж для рабочих?

Для рабочих её не было. При всяком режиме рабочий вынужден работать. Вы ничего не могли им предложить другого. Класс, который сделал революцию, сделал её не для себя, а для вас. И до сих пор никто не предложил ничего иного, никто не знает, как отменить само понятие «работа», покуситься на основу, вот тогда будет настоящая революция, когда понятие «работа» — имеется в виду работа для денег, чтобы жить, — исчезнет».

Поезд «Сапсан» («Несётся поезд сатаною…»)

«Прогорклый, как король Фарук». Фарук I (1920–1965) — король Египта и Судана (1936–1952). Свергнут в результате Июльской революции (1952).

«Где жили Дельвиг и Волконский…» Антон Антонович Дельвиг (1798–1831) — русский поэт, издатель. Сергей Григорьевич Волконский (1788–1865) — генерал-майор, бригадный командир 19-й пехотной дивизии (1825). Герой Отечественной войны 1812 года. Декабрист.

Баллада Бидо и Юло («Вонючего сыра бы есть под французской сосною…»)

«С Мишелем Бидо, что был дружен в те годы со мною». Мишель Би-до — парижский приятель Лимонова. О нём и о своём парижском архиве он подробно пишет в книге «Русское психо»:

«Все мои книги, когда я выехал на ПМЖ в Россию, я вывез к Мишелю Бидо, этот мой приятель жил во флигеле большого парка под Парижем. Книги были в ящиках, и Мишель сгрузил все мои ящики в cave, что значит пещера, — т. е. в подвал своего флигеля. Вроде они там благополучно некоторое время лежали вместе с несколькими ящиками моих бумаг. Я говорю «вроде», — потому что постоянной связи с Мишелем Бидо у меня не было, потому я ничего не знал о судьбе всех этих тысяч пяти книг, среди них больше сотни моих собственных: на французском, английском, немецком и ещё двадцати языках, даже греческом. Из этих пяти тысяч не моих книг, может, половина была с автографами авторов, друзей — писателей Франции. Несколько лет назад я узнал от друзей-французов, что часть моих книг, а может быть, и рукописей постигла трагическая судьба, вполне в моём духе. Случилось же вот что. Рыжий, худой как щепка Мишель Бидо отправился в Таиланд. Ничего особенно удивительного в этом факте не было. В своей жизни Мишель Бидо путешествовал на мотоцикле по Индии, где влюбился в малолетнюю проститутку, и написал об этом неплохую книгу, изданную во Франции под названием «Лолита-Калькутта». Ещё Мишель побывал во многих странах Азии, где выращивается опий и индийская конопля. Когда Мишель не путешествовал, он сидел в горах Пиринеях, в деревушке Кампрафо (население 7 тысяч человек зимой, 11 — летом) и стучал на машинке. Уехав в Таиланд, Мишель там затерялся и не вернулся через обещанные четыре месяца. Некий солдат, бывший капрал Иностранного Легиона, которому Мишель сдал свой флигель, решил, что Бидо погиб в Таиланде. И стал растапливать камин книгами, вытаскивая их из cave. Что взять с капрала Иностранного Легиона, ему же надо было растапливать камин. Начал он, я полагаю, с русских книг. Потом Мишель неожиданно вернулся из Таиланда.

Часть книг осталась в живых».

«Я вижу Юло, он очки свои лентою склеил…» Юло Ильмар Соостер (1924–1970) — советский и эстонский художник, график, представитель «неофициального» искусства, один из ближайших друзей Лимонова 1960-х годов. Соостеру посвящён безымянный мемуарный «Фрагмент», опубликованный в журнале «Синтаксис» (Синтаксис, 1987, №20). Также он упоминается в тексте «Мы — национальный герой» (том III).

«Ветер юбки раздувает…»

«Гром победы раздавайся, / Веселися, храбрый росс!» — строчки из неофициального русского национального гимна, написанного Г. Р. Державиным (1791).

«Моцарт мценского уезда…» — аллюзия на «Леди Макбет Мценского уезда» Н. С. Лескова.

Кронштадт («Таверны жар невероятный…»)

«К sansculottes Russes, восставшим здесь». Санкюлоты (фр. sans-culottes) — название революционно настроенных представителей городского и отчасти сельского простонародья во время Великой Французской революции, преимущественно работников мануфактур и мастерских, и других чернорабочих.

В этой финальной строфе Лимонов имеет в виду подавление Кронштадского мятежа против советской власти в марте 1921 года, в том числе силами делегатов X съезда РКП(б).

Византия («Как сексуальна девка, ты…»)

«Багрянородный Базилевс». Константин VII Багрянородный (905–959) — византийский император (басилевс) из Македонской династии, номинально царствовал с 913, фактически — с 945 года.

«Юстиниан Великий». Флавий Пётр Савватий Юстиниан (483–565) — византийский император (527–565).

«И Велизарий, словно лев с / Мечом, и пики…» Флавий Велизарий (505–565) — византийский военачальник времён императора Юстиниана Великого.

Консул 535 года. Один из величайших полководцев византийской истории.

Сирия («История для Сирии не мать…»)

«Ведь здесь схватили страстного Игнатия, / Которого везли в цепях стальных / В почётный Рим, для animals сожратия…» Игнатий Богоносец (ум. 20 декабря 107/112) — священномученик древней Церкви, третий епископ Антиохийский после апостола Петра и Евода, ученик Иоанна Богослова; на Антиохийской кафедре предположительно с 68 года. Игнатий был сослан в Рим, где пострадал за Христа 20 декабря 107 (или 112) года в период правления императора Траяна, будучи брошен львам на арене.

«Бен Ладена таинственная мать». Усама бен Мухаммед бен Авад бен Ладен (1957–2011) — международный террорист, основатель и первый эмир международной исламистской террористической организации «Аль-Каида», взявшей на себя ответственность за теракты 11 сентября 2001 года и взрывы посольств США в Африке в 1998 году, как и за ряд других атак на военные и гражданские цели по всему миру. Ему посвящено эссе «Усама бин Ладен (страницы биографии)» из книги «Титаны». Приведём из него пару абзацев:

«Холодные головы в американской разведке считают бин Ладана скорее филантропом и проповедником несмотря на то, что на всех видео Усама позирует с автоматом Калашникова, якобы доставшимся ему от убитого советского солдата, известно, что после столкновения у деревни Jaji он в боевых действиях не участвовал. По мнению бывшего директора «станции» CIA в Исламабаде Милтона Бирдена: «Мы приписали ему все теракты, совершённые в минувшем десятилетии, на основе весьма сомнительных данных». Высказываю догадку, что именно поэтому 2 мая бин Ладена не стали брать живым. Потому что знали: придётся его судить, а реальных доказательств не найдётся, придётся судить лишь за заявления, за слова. За то, что он в белом тюрбане, в белых одеждах, в зелёном камуфляжном жилете, со злополучным автоматом сидел, смотрел на нас с вами и угрожал».

Принципиально отметить, что в Саратовском централе арестанты называли «Бен-Ладеном» самого Лимонова.

Казнь Андре Шенье («Во имя и отца и сына…»)

Андре Мари де Шенье (1762–1794) — французский поэт, журналист и политический деятель. Стал одной из жертв якобинского террора.

Алтай («Страна, где из-под ног взлетают перепёлки…»)

«Нас взяли, был рассвет, жаль мы не преуспели…» В 2000–2001 годах Эдуард Лимонов с нацболами готовил вооруженное вторжение в Казахстан для защиты русскоязычного населения. В книге «Моя политическая биография» он описывал эпизод ареста следующим образом:

«Они взяли нас в семь утра. Светало.

Вначале залаяла собака. «Люди идут! — закричал Димка, спавший у окна. — Много. С оружием!» Мы стали вскакивать. Ещё через несколько минут в дом вломились вооружённые бойцы. «Лежать, суки! Всем оставаться на местах!»

Ну и так далее, строго по телевизионным передачам и фильмам. Полуголых, они выгнали нас на снег, опрокинули на колени и расположились полукругом.

Меня — впереди. Кого-то били прикладами. Кто спал в трусах — был в трусах.

Я был босиком, в майке и чёрных трикотажных брюках. Без очков. Всего бойцов было не менее двух взводов. У некоторых на спине значились большие литеры «ФСБ». Командовал ими высокий худощавый тип в тёмных очках. Меня подняли из снега и повели в избу, позволили одеться. Среди хаоса перевёрнутых кроватей начался обыск…»

Золушка беременная (2015)

«Мелкокалиберные вожди…», «Всё холоднее и холодней…» и «Когда прекращаются авиарейсы…» написаны не позднее 11 ноября 2013 года.

«Лев и Святой Франциск» («Святой Франциск поучает льва…»), «К взятию Крыма» («Поместья русского царя…»), «И крашеные корабли…», «Можно было жить в Париже, как в яйце…», «Человек, как поломанная игрушка…», «Сидят, прижавшись, воробьишки…», «Те растения ещё живы…», «Шторм прошёл, в снегу дорожки…», «Власть — львица» («Власть мощным сфинксом лапу подымает…») написаны не позднее 6 декабря 2014 года.

«Умер King Абдалла» («Один из этих, непонятных, дед…») и «Золушка беременная» (I и II) написаны не позднее 23 января 2015 года.

«Уже вот прожит и сентябрь!»

«Уже вот прожит и сентябрь! / И «брь», и «се», и «я», / Своими ветвями корябрь, / Своими звёздами снуя…» — эти строчки, скорее всего, восходят к известному стихотворению Всеволода Некрасова:

«И сентябрь
на брь

И октябрь
на брь

И ноябрь
брь

И декабрь
брь

А январь
на арь

А февраль
на аль

А март
на арт

Апрель
на эль

Май
на ай

Июнь
на юнь

Июль
на август

Август
на сентябрь».

«Зимой я ложусь с темнотой…»

«Я учёный. Зовут меня Аменхотеп. / Я прогорк, хотя не ослеп». Аменхотеп (буквально «Амон умиротворён») — имя нескольких древнеегипетских фараонов из XVIII династии, а также некоторых иных государственных и религиозных деятелей Древнего Египта.

Якобинцы («Вот на окне дозревают…»)

«О, Робеспьер, и о, нежный и злой / Сент-Жюст…» Максимильен Мари Изидор де Робеспьер (1758–1794) — французский революционер, один из наиболее известных и влиятельных политических деятелей Великой Французской революции. Луи Антуан Леон де Сен-Жюст (1767–1794) — французский революционер, военный и политический деятель Великой Французской революции.

«Портрет Шикльгрубера висящий…»

Алоис Гитлер (имя при рождении — Алоис Иоганн Шикльгрубер; 1837–1903) — австрийский таможенный чиновник, отец Адольфа Гитлера.

«И прожил volens nolens так…» Volens nolens — поневоле, волей-неволей.

«Тебе тогда шестнадцать было»

Посвящено Анастасии Лысогор, относительно которой см. комментарии к предыдущим сборникам. «Значок с Егором на косынке». Егор (Игорь) Летов (1964–2008), лидер группы «Гражданская оборона» и ряда других музыкальных проектов, культовый музыкант, поэт, деятель контркультуры, основоположник так называемого сибирского панка, периодически примыкавший к НБП (членский билет №4) и тесно общавшийся с Лимоновым. Частый персонаж его публицистики, в «Книге мёртвых 3» ему посвящён очерк «Красный Егор».

«С войны в Абхазии привез»

Посвящено Наталии Медведевой, сюжет воспроизводится также в рассказе «Приехал матросик к себе домой, дрожа открывает дверь» из сборника «Девочка-зверь».

Президент и генерал («Я помню их на военном аэродроме…»)

Ратко Младич (р. 1942) — сербский генерал-полковник и военный деятель, начальник штаба Войска Республики Сербской (1992–1995), один из лидеров сербов во время распада Югославии. Руководил рядом операций во время войн в Хорватии и Боснии и Герцеговине. В 1996 году Младич наряду с другими руководителями Республики Сербской был обвинён Гаагским международным трибуналом в совершении военных преступлений и геноциде в связи с осадой Сараева, а также в связи с резнёй в Сребренице. В 2011 году Младич был арестован в Сербии и экстрадирован в Гаагу. 22 ноября 2017 года Гаагский трибунал приговорил Младича к пожизненному заключению, признав его виновным в геноциде, военных преступлениях и преступлениях против человечности.

Радован Караджич (р. 1945) — сербский государственный и политический деятель. Первый Президент Республики Сербской (1992–1996). Международным трибуналом по бывшей Югославии признан виновным в геноциде, военных преступлениях и преступлениях против человечности, приговорён к пожизненному заключению.

Метро («Едут в спальные районы…»)

Иван Дроздов — нацбол, участвовал в акции по захвату общественной приемной администрации президента в 2004 году.

В Париже («Там же живёт Франсуа Лалье…»)

Де Франсуа Лалье (1790–1854) — французский физик.

«Так же выходит курить на pallier…» Pallier — здесь скорее перерыв на перекур.

«Патрик Бессон таковых не хотел…» Патрик Бессон (р. 1956) — французский писатель и журналист. Симпатизировал коммунистам, работал хроникёром газеты «Юманите».

«Так мы росли. Восточная Европа…»

«Мы западная Азия из глины — / Печальные и мрачные хунну…» Хунну — древний кочевой народ, с II века до н. э. по II век н.э. населявший степи к северу от Китая. Для защиты от их набегов Цинь Шихуаньди построил Великую китайскую стену.

«Вставай мой друг, обнаружь себя…»

«Пойди, мой друг, загляни в «Блумингдэйл»…» Сравните с отрывком из «Дневника неудачника»:

«Воровать, воровать, воровать, украсть так много, так, чтобы еле унести. Охапками, кучами, сумками, мешками, корзинами, на себе уволакивать, велосипедами, тележками, грузовиками увозить из магазина Блумингдэйл и тащить к себе в квартиру. ⟨…⟩ Так я ходил в зимний ненастный день по Блумингдэйлу, грелся, и так как ничего по полному отсутствию денег не мог купить и второй день кряду был голодный, то и услышал извне всё это».

«Где Рэми Сондерс, и Шмаков где?» Про Геннадия Шмакова см. комментарии к стихотворению «Генка» («Я помню Генку в «Лангустин»…»). О Рэми Сондерс Лимонов подробно пишет в очерке об Александре Сумеркине во второй «Книге мёртвых»:

«Реми Сондерс хорошо говорила по-русски, жила на Мэдисон-авеню в Нью-Йорке и была в те годы лучшей подругой и менеджером балетного танцора Михаила Барышникова. ⟨…⟩ Они приехали, а мы работали. Кроме Реми и Сумеркина приехали еще две американские молодые девки-сестры (они промелькнули у меня в «Дневнике неудачника») и стали заглядывать к нам в траншею, что вызвало всеобщее наше, работяг, раздражение. ⟨…⟩ Сумеркин присел на корточки. Его лицо мопса скорчилось в доброжелательной улыбке. «Эдуард, я читал вашу рукопись у Барышникова. Это очень странная, гениальная, не боюсь этого слова, свежая книга. Я её обязательно издам…» — «Вы что, издатель?» — я выпрямился и посмотрел на него с интересом. Позади у меня уже были два года мытарств по американским и русскоязычным издательствам, и я относился к людям, связанным с издательским бизнесом, со скепсисом, всё более похожим на ненависть. «Я всего лишь литературный директор и консультант в издательстве «Руссика»», — сказал Саша. ⟨…⟩ Сознаюсь, я не очень ему поверил. Два года неудач не убили моей энергии, но породили во мне священную злобу. Я постарался забыть об этом предложении. ⟨…⟩ Реми Сондерс также внесла свою долю в попытку помочь мне опубликовать мою книгу, за что я ей низко кланяюсь сейчас. (Если я не ошибаюсь, она давно умерла, если нет, тем лучше.) Она не нашла мне издателя, но нашла литературного агента — тоже светскую женщину, красивую еврейку Сэру Фрейманн. ⟨…⟩ Так что доля Реми Сондерс в моём американском успехе есть. Спасибо ей».

«Где Сильвер с ногой деревянной, скрип…» Джон Сильвер — персонаж романа Роберта Льюиса Стивенсона «Остров сокровищ», пират XVIII века.

«Где Студио «Фифти Фор»…» «Студия 54» — культовый ночной клуб и всемирно известная дискотека, прославившаяся легендарными вечеринками, жёстким фейс-контролем, беспорядочными половыми сношениями и непомерным употреблением наркотиков.

«Можно было жить в Париже, как в яйце…»

«Проходить, как будто Эренбург, / И как все они, Хемингуэи…» Про Хемингуэя см. комментарии к стихотворению «Я живу уже дольше, чем Хэмингуэй…»

Илья Григорьевич Эренбург (1891–1967) — русский писатель, поэт, публицист, журналист, военный корреспондент, переводчик с французского и испанского языков, общественный деятель, фотограф. В 1908–1917 и 1921–1940 годах находился в эмиграции (преимущественно в Париже), с 1940 года жил в СССР.

Лев и Святой Франциск («Святой Франциск поучает льва…»)

В книге «Мои живописцы» Лимонов рассказывает, как появилось это стихотворение:

«У меня есть стихотворение, написанное под впечатлением картины Джованни Беллини «Святой Иероним проповедует льву», только в стихотворении намеренно, а не по ошибке я заменил Святого Иеронима Святым Франциском. ⟨…⟩ Джованни Беллини написал шедевр — своего святого, проповедующего льву, когда ему было не то семнадцать, не то двадцать лет, то есть совсем молоденьким. Творцы создают свои шедевры хаотично, кто на заре жизни, кто на закате».

Гюискар («Завоеватель мрачный, мощный муж…»)

Роберт Отвиль по прозвищу Гвискар (1016–1085) — четвёртый граф (с 1057 года) и первый герцог Апулии (1059–1085). Был прозван Гвискаром, что переводится со старофранцузского как «Хитрец». Окончательно изгнал из Италии византийцев (1071), захватил княжество Салерно (1077) и тем самым завершил завоевание нормандцами Южной Италии. Совместно с младшим братом Рожером I начал завоевание Сицилии (1061). Оказывая помощь папе Григорию VII, овладел Римом и сжёг город (1084). В конце жизни предпринял попытку завоевать Византию, но этому помешали серьёзные политические события на родине. Он был вынужден вернуться обратно и обещал не стричься и не мыться, пока не возьмёт Константинополь. Но этого так и не произошло.

Умер king Абдалла («Один из этих, непонятных, дед…»)

Абдалла ибн Абдул-Азиз ибн Абдуррахман Аль Сауд (1924–2015) — шестой король Саудовской Аравии и Хранитель двух святынь (2005–2015). В феврале 2008 года американский журнал «Parade» (приложение к «The Washington Post») обнародовал список самых жестоких диктаторов современности. Король Абдулла занял в нём четвёртое место, уступив лишь лидеру КНДР Ким Чен Иру, президенту Судана Омару аль-Баширу и президенту Мьянмы генералу Тан Шве.

«How do you do?»

«Любимая, меня Вы не любили, / Вы увлекались глупыми Пьеро…» — реминисценция из есенинского «Письма к женщине» (1924):

«Блистал зубами из фарфора…»

«И впадиною Тускарора / Вдруг стала мужняя жена…» Тускарора — прежнее название Курильской впадины, употреблявшееся до начала 1950-х годов.

Названа именем океанографического судна американской экспедиции, проводившей в 1873–1876 годах изыскания.

«Партийные дела матросов…»

«Там Лу Саломе с телом белки / Массовика ждёт и затейника…» Лу Саломе (Луиза Густавовна фон Саломе) (1861–1937) — российско-немецкая писательница, философ и психоаналитик. Состояла в дружеских отношениях с Ф. Ницше, З. Фрейдом и Р. М. Рильке.

«Миша Басов никем не стал…»

Михаил Басов — знакомый Лимонова по харьковскому периоду, художник, один из персонажей романа «Молодой негодяй» (1985).

«Этакий харьковский эстет,

— рассказал Лимонов о Басове, когда готовилось это издание.—

Я был с ним знаком в 1964–1967 годах. Впоследствии он уехал куда-то с бывшей женой поэта Мотрича».

В эссе «Под широкополою листвой, гулял в Харькове милом», написанном для «Антологии новейшей русской поэзии у Голубой лагуны в 5 томах», Лимонов также вспоминает:

«Миша же Басов (очень неплохой художник по мнению Баха и моему тоже) исчез из Харькова еще в 1967, кажется, году и жил где-то на Севере. ⟨…⟩ Цикл рассказов очень сюрреалистических (около 30-ти), которые я писал в конце 1966 и начале 1967 гг. (на один из них на «Мясника Окладникова»

Юра Милославский написал даже пародию) был сделан под влиянием Миши Басова и его и кучуковской сюрреалистической живописи».

Заметим также, что упоминаемые здесь Лимоновым сюрреалистические рассказы никогда с тех пор не публиковались, и сохранились ли — неизвестно.

«Крыши под соломой…»

«Чёрт сидит с Солохой…» Ведьма Солоха и Черт — герои повести «Ночь перед Рождеством» Н. В. Гоголя.

«И побледнел Квачков перед Стрельцовым…»

Владимир Васильевич Квачков (р. 1948) — советский, узбекистанский и российский военный и общественный деятель. Полковник Главного разведывательного управления Генерального штаба ВС России в отставке. Кандидат военных наук. В 2005 году был арестован по обвинению в покушении на Анатолия Чубайса. После трёхлетнего заключения 5 июня 2008 года оправдан судом присяжных. 23 декабря 2010 года Квачков был вновь арестован — по обвинению в организации вооружённого мятежа в России и терроризме. 8 февраля 2013 года Московский городской суд признал Квачкова виновным в предъявленных ему обвинениях и приговорил его к 13 годам колонии строгого режима. Спустя полгода Верховный Суд РФ снизил срок до 8 лет. 18 августа 2017 года Приволжский окружной военный суд в Самаре приговорил Квачкова к 1,5 года лишения свободы. 7 февраля 2019 года Зубово-Полянский суд Мордовии постановил освободить Квачкова от наказания за экстремизм, поскольку первая часть статьи 282 (экстремизм) перестала быть уголовным преступлением. 19 февраля 2019 года Квачков вышел на свободу.

Игорь Иванович Стрелков (настоящее имя — Игорь Всеволодович Гиркин; р. 1970) — государственный, военный и политический деятель, публицист и писатель. Сотрудник органов ФСБ России (1996–2013). Руководитель общественного движения «Новороссия». Получил широкую известность как активный участник вооружённого конфликта на Донбассе. В течение нескольких месяцев руководил повстанцами во время боевых действий в городе Славянске, а позднее возглавлял силы народного ополчения в Донецке. С 12 мая по 14 августа 2014 года — командующий вооружёнными силами Донецкой Народной Республики, с 16 мая по 14 августа — министр обороны ДНР. 25 января 2024 года в России был приговорён к четырём годам колонии за два сообщения, которые суд посчитал экстремистcкими. Реальной причиной была, по предположению СМИ, критика Гиркиным военного руководства и президента РФ Путина.

«И Удальцов слинял…» Сергей Станиславович Удальцов (р. 1977) — российский левый политический деятель, лидер движения «Авангард красной молодёжи» (АКМ), координатор «Левого фронта». Один из лидеров протестного движения в России 2011–2013 годов.

«Захарченко суровым подпираем…» Александр Владимирович Захарченко (1976–2018) — военный и государственный деятель ДНР. Глава ДНР (2014–2018), председатель Совета министров (2014–2018) и верховный главнокомандующий вооружёнными силами ДНР. Генерал-майор ДНР (2016), генерал-майор ЛНР (2015). Погиб 31 августа 2018 года в результате теракта, устроенного в донецком кафе «Сепар».

«Вот Болотов ушёл за Бородаем…» Валерий Дмитриевич Болотов (1970–2017) — общественный, военный и государственный деятель ЛНР. Председатель Союза ветеранов Воздушно-десантных войск Луганской области. С 21 апреля 2014 года — народный губернатор Луганской области. Один из командиров Армии Юго-Востока. Александр Юрьевич Бородай (р. 1972) — российский политолог, журналист, председатель Совета Министров ДНР (2014), генеральный советник, заместитель председателя Совета Министров ДНР Александра Захарченко (2014). В настоящий момент является главой Союза добровольцев Донбасса.

«А где Козицын? Был убит Беднов…» Николай Иванович Козицын (р. 1956) — атаман Всевеликого Войска Донского (с 1993), активный участник войны на Донбассе. Александр Александрович Беднов, более известный по позывному «Бэтмен» (1969–2015) — военный и государственный деятель ЛНР, командир группы быстрого реагирования «Бэтмен», начальник штаба 4-й бригады ЛНР, министр обороны ЛНР (2014). Капитан милиции запаса.

«И Мозговой лежал в гробу суров…» Алексей Борисович Мозговой (1975–2015) — один из видных лидеров вооружённых формирований ЛНР, командир 14-го батальона территориальной обороны Народной милиции ЛНР (ранее носившего названия механизированной бригады и батальона «Призрак»). Убит в результате покушения неизвестных лиц.

Что касается Игоря Стрелкова, препарированного в Стрельцова, то, увы, мы имеем дело с немолодым поэтом, который пишет сразу набело, а потом тексты не только не редактирует, но и не перечитывает. Лимонов (подсознательно, конечно) свёл двух героических персонажей в одном — собственно Игоря Стрелкова и футбольного гения Эдуарда Стрельцова. Футболом Лимонов никогда особо не интересовался (хотя, как мы отмечали, в стихах изредка футбольные темы возникают), но звёздный и трагический Эдуард Анатольевич был, конечно, шире футбола и засел в памяти у Эдуарда Вениаминовича, видимо, с поздних 1950-х (времен «Подростка Савенко») или 1964–1965 (хронотоп «Молодого негодяя»).

Стрельцов тогда вернулся в «Торпедо» из лагерей (почти прямиком и чуть ли не в бушлате), стал чемпионом страны и после восьмилетнего перерыва вошёл в сборную, демонстрируя фантастическую игру. Естественно, игра его и судьба были важным сюжетом для харьковских дворов и проспектов (как и везде в СССР). Кроме того, Лимонов всю жизнь ревниво коллекционировал выдающихся тёзок. Любопытно также, что это произведение Лимонова отчётливо перекликается со стихотворением того же года Игоря Караулова:

««Назовите молодых поэтов»,—
попросил товарищ цеховой.
Назову я молодых поэтов:
Моторола, Безлер, Мозговой».

«Некрасивый миллиардер,/
который назавтра улетал убивать слонов»

Прототипы персонажей стихотворения легко угадываются, особенно если сравнить с небольшим эссе 2017 года «Авен и брат его Фридман». Вот его финал:

«Где-то летом, что ли, 2009-го он (Пётр Авен. — Примеч. составителей) предложил мне выступить в клубе «Цвет ночи», «почитайте хотя бы стихи», это в центре, недалеко от Патриарших, кажется.

По слухам, клуб принадлежал старшему начальнику Авена, главе «Альфа-групп» Михаилу Фридману.

Присутствовал и он сам, во главе компании из пары среднего возраста аккуратно-скучных женщин и, может быть, троих мужчин бизнесового вида.

После чтения и ответов на вопросы аудитории, все вопросы были политические и никакого отношения к стихам не имели, подошёл Авен и пригласил меня подсесть к ним. «Хочу познакомить Вас с Михаилом».

Фридман пил красное вино и жаловался, что ему, бедняге, завтра рано утром нужно рано встать, улетать в Африку на сафари.

Мы друг другу сразу же очень не понравились.

Он набросился на меня тотчас после рукопожатия, обвинив в том, что я посылаю молодых людей в тюрьмы.

Я сообщил ему, что у нас на акции идут добровольцы, потому я никого не посылаю, а в тюрьмы ребят сажают несправедливо, их проступки тянут разве что на административные правонарушения.

Дальше мы с помощью отличного красного вина совсем разругались.

Авен сидел за плечом Фридмана грустный.

Он, видимо, хотел рекомендовать меня Фридману, а мы с Фридманом смотрели друг на друга как волки.

Через несколько лет до меня дошло, что Фридман искал тогда себе фаворита в оппозиционной политике. И что Авен тогда приводил меня к нему на смотрины.

Думаю, что Фридман тогда же нашёл себе того, кого искал, в лице Навального.

Впрочем, это моё личное мнение.

С тех пор Авен прекратил со мной встречаться».

На могиле bad girl («Она теперь лежит на уютном и старом кладбище»)

Стихотворение посвящено Елизавете Блезе.

«Нет лучше девок, чем калифорнийские официантки»

Интересно сравнить с прозаическим пассажем на аналогичную тему в рассказе «Мы привели из разведки двух пленных» (сборник «Коньяк «Наполеон»»):

«Hello, красивые люди! — официантка с лицом маленькой стервы подошла — в руке блокнот.

Есть такие блядские женские лица, потасканные, но притягательные. Крашеная blond, крошечная ярко-красная t-shirt прикрывает крупные груди, живот и пупок наружу, крошечная юбчонка прикрывает зад. Голые загорелые ноги кончаются Adidas и белыми носками. Я нравлюсь такому типу женщин. Обычно они трудятся в официантках, парикмахершах, продавщицах liqueur-stores, на почтах, медсёстрами… Во что бы я ни был одет, в какой бы части белого света ни высадился, они меня тотчас узнают и высказывают мне симпатию.

— Выбрали? Начнем с тебя, beautiful? — она ловко оттёрла меня бедром.

Всего лишь одним точным движением.

Если бы я оказался в Монтерее один, без Джули Свэнсон, я бы завёл роман с официанткой «Yellow Submarin». Мне нравятся простые блядовитые женщины не меньше, чем я им. Между прочим, они вовсе не лёгкая добыча. Заслужить их доверие и уважение тяжело. Они ищут в этой жизни «мужчину», а мужчина в их понятии — это и умение дать по морде другому мужчине, когда ситуация этого требует, и определённая авторитарность, потому что наглые и сильные девки и бабы эти всё же знают, что они — слабый пол, и желают, чтобы их твёрдой рукой удерживали от искушений. Я поднял глаза и посмотрел в её светлые глаза. Произошёл контакт без уклонения».

«А где же викинги, мой брат?»

Зная, что в последние годы под влиянием Фифи Лимонов стал киноманом, можно предположить, что в этом стихотворении речь идёт не только об истории викингов, но и о конкретном популярном сериале «Викинги», созданным Майклом Хёрстом специально для телеканала History в 2013 году. К 2015 году уже вышел третий сезон, в котором Рагнар Лотброк вместе со своими друзьями захватывает Париж.

«Смеялись парни, каждый рыж, / А не Оскар вам Рабин…» Оскар Яковлевич Рабин (1928–2018) — советский художник, один из основателей неофициальной художественной группы «Лианозово». Организатор всемирно известной «Бульдозерной выставки» (1974). Кавалер ордена Российской академии художеств «За служение искусству» (2013). Один из старейших товарищей Лимонова.

Нацболы («Они погибали по-разному…»)

«Андрей Сухорада погиб от полицейских пуль / в Уссурийске, приморский партизан». Андрей Сергеевич Сухорада (1987–2010) — российский националист, создатель и лидер группировки «Приморские партизаны». О нём Лимонов написал в книге «Партия мёртвых»:

«Он ведь проучился в школе НБП (запрещена на территории РФ. — Примеч. составителей), в бункере, свыше года. Зима и весь 2003 год, и весь (до лета) 2004-й. Всё, что Сухорада знал из политики, он вынес от нас. А среди своих товарищей он один ездил в Москву и жил в политической партии».

А также очерк «Второй раз Че Гевара не спас» — о жизни Сухорады и его сестры в бункере.

«В тюрьме в Роттердаме повесили Сашу / Долматова». Александр Юрьевич Долматов (1976–2013) — российский инженер-конструктор ракетного предприятия, участник и активист протестного движения. Член «Другой России».

Принимал активное участие в протестных акциях, участник митинга на Болотной площади 6 мая 2012 года. 17 января 2013 покончил с собой в депортационной тюрьме в Роттердаме. Ему посвящено стихотворение «Долматов» («Долматов в старом Королёве…») из сборника «Девочка с жёлтой мухой».

«В боях в Донбассе погибли Илья Гурьев / и Женя Павленко». Илья Гурьев — старый нацбол, участвовал в захвате администрации президента (2004). Погиб в боях под Луганском 14 августа 2014 года во время ликвидации прорыва украинской бронегруппы в районе Краснодона. Евгений Павленко — старый нацбол, участвовал в акции по «захвату» питерского парламента (2006). 8 февраля 2015 поступил сигнал, что неподалёку от Дебальцево попала под обстрел разведгруппа. Одного из группы серьёзно ранило, и необходимо было вытащить его на свои позиции. Задание поручили отряду, в котором воевал Евгений Павленко.

Он был гранатомётчиком и прикрывал ополченцев. Но, когда отряд подоспел к раненому разведчику, по позициям ударил вражеский миномет. Обоим посвящены некрологи в «Книге мёртвых 3. Кладбища». Кроме того, сцена похорон Павленко есть в романе «…И его демоны».

«Ну чего теперь ехать мне в этот Париж?»

«Приглушённое радио, пел Брассанс…» Жорж Брассенс (1921–1981) — французский поэт, композитор, автор и исполнитель песен.

Девочка с жёлтой мухой (2016)

Стихотворения «Косякин», «Вы, дети хорошие, любите маму…», «Молчали русские цари…», «Небо всё в рыбёшках…», «Сюзанна и старцы» («Вы кротко носили молочные зубы…»), «Осень, когда мэны надевают ворсистые пальто…», «Цветы Зла» («Один висит цветочек орхидеи…»), «Замерзало дерево…», «Осень в New York State» («Близ Glencoe Mills сейчас лежат яркие тыквы…»), «Несчастных княгинь и несчастных княжон…», «Надо выпить, надо, что же» написаны не позднее 8 декабря 2015 года.

Косякин (I. «Затем навсегда замолчал его телефон…»; II. «Тебе, коммунисту, шахтёру, боксёру…»)

Константин Юрьевич Косякин (1947–2013) — российский политический деятель левого направления, член совета и исполкома Левого фронта, координатор движения «Моссовет», один из организаторов протестных акций «Стратегия-31», День гнева и других. Депутат Национальной ассамблеи. Упоминается также в стихотворении «Борьба со временем» («Мы упираемся ногами в мощную землю…»), ему посвящён очерк «Константин Юрьевич» в «Книге мёртвых 3».

1970-й («Дожди идут, и денег нет»)

Посвящается Анне Рубинштейн. Контекст стихотворения («слесарь Пестряков», «бабка Софья») легко прояснится, если сравнить с очерком, посвящённым Анне Моисеевне, из «Книги мёртвых» — «Радость, страданье, — одно».

Цветы зла («Один висит цветочек орхидеи»)

В последние годы Лимонов увлекался разведением комнатных цветов, тщательно за ними ухаживал.

«Плохо медведей держать в зоопарках…»

Комментарий Лимонова в ЖЖ (от 2 сентября 2015 года):

«Вот в связи с несчастным зоопарком в Уссурийске написал наивный стишок».

В «Российской газете» (от 1 сентября 2015 года) писали:

«Простояв трое суток на задних лапах, 14 медведей затопленного зоопарка «Зеленый остров» в Уссурийске уснули, едва сошла вода. ⟨…⟩ Напомним, зоопарк, город Уссурийск и весь городской округ оказались подтопленными в результате обильных дождей, принесённых тайфуном «Гони»».

Осень в New York State («Близ Glencowmills сейчас лежат яркие тыквы…»)

В очерке про Александра Сумеркина из второй «Книги мёртвых» Лимонов писал об этой деревне:

«Я работал тогда в американской деревне «Glencowmills» (может быть, правдивое написание деревни Glen cowmills, то есть коровьи мельницы Глена, а может быть, верен первый вариант). Я был членом бригады работяг, возглавляемой заводным брюнетом Майклом. Кроме меня, членами бригады были парни Билл (толстый блондин) и Джордж (тощий меланхолик).

Мы занимались тем, что восстанавливали старую ферму, чтобы превратить её в загородный дом светской дамы Реми Сондерс».

«Места Рип ван Винкля, красота полей!» «Рип ван Винкль» (1819) — рассказ американского писателя Вашингтона Ирвинга. Главный герой — Рип ван Винкль, житель деревушки близ Нью-Йорка, проспал 20 лет в Каатскильских горах и спустился оттуда, когда все его знакомые умерли. Он стал символом отставшего от времени человека, проспавшего полжизни.

«В Карнеги Холл начались концерты./ На фортепиано играет не Юра Егоров, / По лестницам поднимается не Ростропович…» — обоих знаменитых музыкантов Лимонов хорошо знал. Юрию Егорову посвящён очерк «Юрий Егоров с Фондейшн» в «Книге мёртвых»; Мстиславу Ростроповичу — очерк «Слава» в «Книге мёртвых 2. Некрологи».

«А Ольга и Лена достали скрипку и виолончель, / Чтобы играть Schostokovitch» — дочери Мстислава Ростроповича и Галины Вишневской, Лимонов приятельствовал с ними, главным образом с Еленой, в нью-йоркский период.

«Давно уже умер Бродский…»

Датируется по ЖЖ: 28 мая 2016 года. Сопровождается комментарием Лимонова:

«Оказывается, в этом январе было 20 лет как умер Бродский. Как же быстро бежит время! Восклицание банальное, но от банальности не тускнеющее. 20 лет его нет с нами».

«Мы готовили варенье»

Ванька Жуков — персонаж рассказа Антона Чехова «Ванька».

«Где электрик дядя Витя? / Где Баталин с Обиюк?» — харьковские знакомые семьи Савенко. Про семью Обиюк подробнее — в романе «Подросток Савенко».

«Вечерние часы зимою…»

«Ведь был недавно Березовский…» Борис Абрамович Березовский (1946–2013) — советский и российский предприниматель, государственный и политический деятель. Ему посвящён очерк «Платон Еленин» в третьей «Книге мёртвых». Лимонов писал о нём на удивление доброжелательно:

«Нужно признать, что покойный БАБ был блестящим человеком. Заводным. Беспокойным, интриганом, авантюристом, воображал, что он вертит планету и снимает президентов и назначает королей. Он был увлекательным, интересным, и поражает лишь то, что его ненадолго хватило. Умер он как поэт, которому не хватило воздуха. Кипучая еврейская кровь стонала и пенилась в его венах, как шампанское. И толкала его на авантюры и приключения. Он был сыном своего века и использовал век на полную катушку. Его с полным правом можно назвать self made man, он единственный олигарх, который вызывает у меня почтение».

Впрочем, для доброжелательности у Лимонова имелись причины, он оценил жесты Березовского:

«Когда я сидел в Саратовской тюрьме, дожидаясь приговора, Борис Березовский прислал на моё 60-летие (юбилей отмечали без меня в Центральном Доме Литераторов 22 февраля 2003 года) чек на 10 тысяч фунтов стерлингов, и бутылку старого коньяка урожая 1943 года.

Деньги пошли на покрытие расходов по судебному процессу, расходов там было море необъятное, а бутылку коньяка я впоследствии распил с товарищами, освободившись из лагеря.

Выпив коньяк, я позвонил ему в Лондон и поблагодарил.

На моём месте так сделал бы каждый, кто считает себя джентльменом. ⟨…⟩

Подсознательно, я видимо, всегда испытывал симпатию к представителю грабительского капитализма Борису Абрамовичу Березовскому, несмотря на то, что я сторонник экспроприации и национализации и раскулачивания олигархов. Просто потому что энергичные и беспокойные типы мне всегда нравились. Даже если они из чужого лагеря». («И вот он ушёл от нас всех», «Известия», 24 марта 2013 года).

«Хаттаб иссиня-молодой…» Амир ибн аль-Хаттаб (1969–2002) — арабский террорист, наёмник, полевой командир родом из Саудовской Аравии, один из руководителей вооружённых формирований самопровозглашённой Ичкерии (1995–2002), сторонник создания в Чечне исламского государства.

«Радуев был Салман бесовский…» Салман Бетырович Радуев (1967–2002) — террорист, один из самых опасных и наиболее известных чеченских полевых командиров времён первой и начального этапа второй чеченских войн, организатор ряда громких терактов на территории Российской Федерации. В Ле-фортовской тюрьме Лимонов сидел в одно время с Радуевым, а его подельник Сергей Аксёнов — в одной с ним камере.

«Глаза Басаева сияли…» Шамиль Салманович Басаев (1965–2006) — военачальник непризнанной Ичкерии, террорист, активный участник грузино-абхазской войны (1992–1993) в качестве командира чеченских добровольцев, один из лидеров вооружённой борьбы за выход непризнанной Ичкерии из состава Российской Федерации и боевых действий в Чечне (1991–2006). Организовал ряд резонансных террористических актов на территории Российской Федерации. Ликвидирован российскими спецслужбами в ночь на 10 июля 2006 года в районе села Экажево.

«Леопарда есть не будешь…»

«Чтоб читать на ней бы хмуро / Жизнь Клима Самгина…». «Жизнь Клима Самгина» — неоконченный четырёхтомный роман-эпопея Максима Горького.

«Смотри, смотрите-ка, вверху!»

«О, птицы! О, Хичкок!» «Птицы» (1963) — фильм Альфреда Хичкока, снятый по мотивам одноимённого рассказа Дафны Дюморье. В жанровом отношении сочетает элементы фантастического триллера, апокалиптического фильма-катастрофы, фильма ужасов (птицы атакуют!) и традиционной мелодрамы. Был выдвинут на премию «Оскар» за визуальные эффекты.

«Девки меня потрясают…»

«Так и тянусь рукой, / Словно Стросс-Кан какой…» Доминик Гастон Андре Стросс-Кан (р. 1949) — французский политик, экономист, член Социалистической партии. Обвинялся в сексуальных домогательствах и сутенёрстве.

«Садится солнце. Суп доеден…»

Это стихотворение представляет собой своеобразный диалог с самим собой — с «Элегией №69» (том I):

«Я обедал супом… солнце колыхалось
Я обедал летом… летом потогонным
Кончил я обедать… кончил я обедать
Осень сразу стала… сразу же началась».

Долгопрудная, 1968 («Зной и полдень. Сгусток Рая…»)

«К Кропивницкому иду…» Евгений Леонидович Кропивницкий (1893–1979) — русский поэт, художник, композитор, признанный глава неподцензурного Лианозовского кружка, в который входили Оскар Рабин, Генрих Сапгир, Ян Сатуновский, Всеволод Некрасов, Игорь Холин, Эдуард Лимонов и др. Игорь Холин вспоминал:

«Он жил в маленьком домике на станции «Долгопрудная» Савёловской ж.д., вместе с женой, художницей Ольгой Ананьевной Потаповой, а его дочь Валентина Кропивницкая и зять Оскар Рабин — в бараке, находящемся поблизости, на станции «Лианозово». Пейзаж тех мест был весьма типичным для послевоенного Подмосковья: закопчённые бараки, покосившиеся крестьянские избушки, забор и вышка спецлагеря, опутанные колючей проволокой, сонные пруды, огороды, сортирные будки, куры, козы, очередь у керосинной лавки… ⟨…⟩ Мы собирались в комнатушке Оскара Рабина, показывали свои работы, обсуждали их, катались на лыжах, выпивали. Ходили в гости к «деду», гуляли с ним по парку, беседовали».

В очерке «Труп розовой собаки» из первой «Книги мёртвых» подробно рассказывает о своём учителе. Приведём и мы несколько абзацев:

«В Долго-прудную мы ездили на автобусе. Перейдя шоссе, шли по мосту через пруд, сзади на той стороне, на холме, оставалась церковь, слева был негустой домашний лесок, а держась правой стороны, через сараи мы попадали в барак, где и жил мудрец и наш учитель — Евгений Леонидович Кропивницкий. Мудрец жил, как и подобает мудрецу — в крошечной комнате с печью, в обществе художницы, жены и партнёра по отрешению от жизни и страданиям: старенькой Ольги.

⟨…⟩ Однако именно Кропивницкий стал родоначальником барачной школы поневоле. Просто ровесника Маяковского (он родился в 1893 году!) судьба забросила в барак, где он, забытый миром и властями, слава Богу, выжил. Но увидел чёрный мир бедноты, мир оборванцев и чернорабочих:

«У мусорного бака
У стока грязных рек
Голодный как собака,
Оборвыш-человек…»

Евгений Леонидович был такой светлый и положительный, что все ужасы быта не смогли его забить. В стихах его неизменно звучат светлые и даже юмористические оттенки. Вот строки из стихотворения «Средство от туберкулёза»:

«Над бараками над длинными
Тихо крадется луна,
Переулками пустынными
Баба крадется одна.

Гнилью тянет от помойницы,
Вдалеке — собачий вой,
А в барачной тесной горнице
Кровью харкает больной…»

Короче, по ходу стихотворения баба убивает собаку и кормит своего больного собачьим жиром. Происходит чудо!

«Съел собаку и поправился!
И прошёл туберкулёз
И как сукин сын прославился
И довольный произнес
«Гав-гав-гав, я стал как пёс!»

Молодой поэт, я еле выживал в Москве, вместе с Анной Рубинштейн.

Часто перемещался с квартиры на квартиру с двумя машинками: швейной и — какой марки была пишущая, я не помню, а вот швейная, салатно-зелёная, была изделием подольской фабрики. Несмотря на мои собственные трудности, я находил время для перепечатки его стихов, а стихи Кропивницкого волновали меня своей первозданно наивной прелестью. Если Холина и Сапгира достала и вдохновила чёрная сторона барачной лирики Кропивницкого, то меня как раз светлая:

«Расцвела намедни липа,
Сладок липы дух,—
Чтоб мы, грешные, могли бы
Жить бы без прорух…»

— перепечатывал я для Кропивницкого (второй экземпляр оставлял себе) какую-нибудь его «Сектантскую». И умилялся окончанием стихотворения:

«…наш Иисус ей-ей
Сам уехал в троллейбусе
К дамочке своей».

Перепечатывал я не просто листами, а делал для него сборники его циклов, заключал их в картонную обложку, скреплял скрепками.

Получались книжечки. Размер был небольшой, карманного, скорее, формата, четвертинка стандартного листа, длинная сторона — горизонталь, та, что короче, — вертикаль книжки. Перепечатывая стихи Кропивницкого, я и учился у него. Прямых заимствований в моих стихах того времени (в сборнике «Русское», опубликован в «Ардис-Пресс» в 1979 году) не находится, но идиллически чудаковатая крестьянская, подмосковная какая-то атмосфера стихов из книги «Третий сборник» и книги «Оды и отрывки» — думаю, обязаны некоторыми настроениями своими Евгению Леонидовичу, его Долгопрудной, бараку, пруду, лесу, куда мы с ним ходили гулять, рассуждая, спрашивая, слушая его воспоминания. ⟨…⟩ У них всегда было чисто и пахло печью или жжёным керосином.

Вначале я приезжал к Кропивницкому с парнем Володей Максимовым и Аллой Зайцевой, с Анной Моисеевной, в 1971-м приезжал уже с Еленой. Мне кажется, что он относился ко мне по-особому, что он любил со мной общаться. Помню, мне передавали, когда я долго не появлялся в Долгопрудной: «старик о тебе спрашивал» или «старик тебя ищет». ⟨…⟩ А Евгений Леонидович сидел в бараке, и его, и Ольгу Потапову пытались обидеть пьяные пролетарии. Сараи, жидкая зелень, куры, бродящие между сараями, бельё на верёвках через двор, пошатывающиеся мужики в майках на крыльце, ощерившиеся подростки курят в глубине двора — такой мне запомнился навсегда посёлок Долгопрудная».

Юрий Орлицкий, литературовед, составивший том избранных стихотворений Евгения Кропивницкого, отмечал, что «для Э. Лимонова, некоторое время входившего в круг лианозовцев, перепечатывавшего и переплетавшего рукописные сборники стихов Кропивницкого, особенно актуальной оказывается интертекстуальность поэзии Евгения Леонидовича, его постоянная апелляция к опыту мировой культуры».

Кропивницкий написал два стихотворения, так или иначе связанных с Э. В.

Первое — напрямую обращено к нему и называется «Лимонов» (1970):

Лимонов, Лимонов,
Вы лучше лимонов,
Не только лимонов,
Но и апельсинов,
Но и мандаринов.

Второе стихотворение Кропивницкого представляет собой размышления о поэзии, где наряду с признанными классиками появляются фамилии Щаповой и Лимонова. В книге «Избранное. 736 стихотворений + другие материалы»

(М.: Культурный слой, 2004) оно помещено в раздел «Белые стихи» («Стихи разных лет. 1943–1978»). Датировать же его можно 1970-ми:

И Анненский и Пастернак
Писали смутно и сумбурно
Но что-то есть и в их стихах,
Хотя они малопонятны.
Поэты эти не для нас,
Хоть были модны одно время.
Жизнь коротка. И вот поэт
Хотелось бы чтоб был понятен.
Писать сумбурно может всяк
И Щапова да и Лимонов.
Бери перо и напиши —
Недаром ты писать учился.
Вот Пушкин, Лермонтов и Фет,
И Тютчев… Как они прекрасны!
Они нашли сугубый ритм
И ритмику. И смысл, конечно.

Кавафис («Кавафис пел свиданий стыд…»)

Константинос Кавафис (1863–1933) — греческий поэт, широко признанный величайшим из всех, писавших на новогреческом языке.

«Хотите, маленький, пастис? / Вам от пастиса станет лучше…» Па-стис — анисовая настойка. Употребляется как аперитив, но при этом обычно разбавляется водой приблизительно в пять — восемь раз.

«Борьба со временем» («Мы упираемся ногами в мощную землю»)

Речь идёт о политическом проекте Лимонова «Стратегия-31» в защиту свободы собраний (ст. 31 Конституции РФ); серии акций, проводишихся в месяцы, которые заканчивались 31-м числом. Проводились на Триумфальной площади в 2009–2010 гг., пока одна из созаявительниц акций, правозащитница Людмила Алексеева, не пошла на сговор с властями и не отказалась от участия в «Стратегии-31».

Не дружи ни с кем, рабочий («От нормандской, от четвёрки, голова болит»)

Владислав Сурков (р. 1964 г.) — российский государственный деятель, идеолог, публицист, писатель (публикует художественные произведения под псевдонимом «Натан Дубовицкий»). Курировал внутреннюю политику в статусе первого заместителя руководителя Администрации Президента РФ (1999–2011 гг.), был заочным оппонентом Лимонова. Известно его высказывание времён сближения Лимонова с либералами:

«Лимоны и некоторые яблоки растут теперь на одной ветке. У фальшивых либералов и настоящих нацистов всё больше общего».

Лимонов не без оснований полагал, что при формировании провластных молодёжных организаций, курируемых Сурковым («Наши», «Молодая Гвардия» и пр.), были использованы наработки НБП.

«В бурятских горах заблудился…»

Амарсана Дондокович Улзытуев (р. 1963 г.) — российский поэт. Познакомились они с Лимоновым во время Фестиваля поэзии на Байкале в 2014 году.

Лимонов даже написал небольшую заметку в «НГ-Exlibris» (от 12 мая 2016 г.) по поводу книги Улзытуева:

«…Нет-нет, Амарсана не притворяется степняком, он стопроцентный бурят и, значит, монгол, но его духовная территория шире нашей, он расположился сразу и в Китае, в буддизме, и в шаманизме, и в Руси — России, и в Европе, тоже свободненько, как в родной, словно он их местный Бодлер либо Верлен, или наш русский Клюев чудесный. Имеется в виду, что он всемирный такой человек, всё понимает, интеллектуал из племени Чингисха-нова. Мне в нём что нравится? Что он принципиально не мелкий, не воспевает мелкую, профаническую общественно-личную обывательскую жизнь. Что он поёт о высоком, о Богах, о Духах, о предках, о Вселенных и Бездне Хаоса, хотя он его так не называет. Почти все песни его о высоком, и он позволяет себе только мелкие вкрапления из современности, примет нашего дня, всякий раз чуть вышучивая их, стесняясь. Надо же о высоком».

«Умер Мохаммед Али»

Мухаммед Али (1942–2016) — американский боксёр, выступавший в тяжёлой весовой категории; один из самых известных боксёров в истории мирового бокса.

Поваренная книга насекомых (2019)

«Немка» («Незащищённую столицу…»), «Пятнадцать человек на сундук мертвеца» («Вот идут пятнадцать строем…»), «Нечаев похож на Артюра Рембо…», «Придут обветренные товарищи…», «Тверда рука, бойца из РКК…», «В эти октябрьские холода…», «Гео-граф-и-я» (Гео-графия! Празднично звучит!») написаны не позднее 5 октября 2016 года.

«Я часто думаю о тех, кто получил…»

«Пыжа навечно, грубо и вульгарно…». «Пыж» на арестантском жаргоне — пожизненный срок.

«Свободно вращаясь в бульёне…»

«Я вспомнил сегодня о Лёне / Губанове. Был он каков…» Леонид Георгиевич Губанов (1946–1983) — поэт, художник, создатель неофициальной литературной группы СМОГ. Упоминается также в идиллии «Золотой век» (том I) и романе «Это я — Эдичка», ему посвящён очерк из первой «Книги мёртвых» — «Гипсовый пионер и его команда».

«Он за Вознесенским икал…» Андрей Андреевич Вознесенский (1933–2010) — советский и российский поэт, публицист, художник и архитектор. Лауреат Государственной премии СССР (1978) и Премии Правительства РФ (2010). Один из известнейших поэтов середины XX века. Ему посвящено эссе «Андрюша» из третьей «Книги мёртвых». Приведём оттуда несколько абзацев:

«К Вознесенскому все всегда относились как к «Андрюше», то есть видели в нём мальчика.

«Андрюша» прошёл через мою жизнь, появляясь внезапно в самых неожиданных местах. В Нью-Йорке. Есть фотография, стоим я, он и Бахчанян под портретом некоего значительного типа, возможно, известного литератора. Я помню, что за несколько, может быть, минут до этого я разговаривал с Артуром Миллером под этим же портретом. Со знаменитым мужем Мэрилин Монро, вот от присутствия кого я тогда возбудился и даже, кажется, дрожал. Ибо Артур Миллер был мостом во времени, ведь он обнимал и лапал самую известную «Клеопатру» современности, женщину нестрогих правил, вероятно, с пушистой чувствительной задницей. О! А что Андрюша Вознесенский! Он носился по заграницам, как будто в задницу ему была вставлена ракета. В следующем, 1977 году, если я ничего не путаю, а в моём возрасте это случается, я встретил его в Нью-Йорке ещё раз в «СиБи-ДжиБи» — модной дыре на углу Бауэри и Бликер-стрит, где проходил вечер панк-музыкантов и поэтов. А уже где-то в восьмидесятые я встретил «Андрюшу» на приёме в Министерстве Культуры Французской республики, в Paris тогда приехала ещё советская делегация литераторов, и он там был, Андрюша, рядом со строгой, старше его, женой Зоей Богуславской.

Мы о чём-то говорили, но я ничего не помню, ну ничегошеньки, и это «не помню» свидетельствует о том, что мне он был тотально неинтересен. Среди приехавших был поэт Геннадий Айги, я его знал ещё по 60-м годам в Москве, вот с тем я пообщался, тот был мне интереснее Вознесенского».

«Московского лета шакал…». Возможно, определение «шакал» появляется вот в каком контексте. Губанов с художником Львом Рыжовым пришёл на похороны художника Юло Соостера. Лимонов описывал это так (Фрагмент // Синтаксис, 1987, №20):

«Спускаясь вместе с народом за медленно и опасно плывущим над головами гробом, поэту пришлось миновать стоящую в дверях на лестничную площадку второго этажа группу наглых юношей. В глубине группы он заметил в шапке с опущенными ушами Губанова, а рядом узнался по красной морде и весёлому оскалу зубов пьяный бородач Рыжов. Губанов громко рассмеялся шутке кореша. Эд, отвернув от них лицо, подумал, что богема, конечно, не имеет уважения ни к чему, и к смерти тоже, однако нужно иметь совесть…

И что они здесь делают? Они что, друзья Соостера? Нет, никогда он не видел этих лиц подле него. Пришли в надежде на выпивку, на светское развлечение.

Шакалы… От двери со стороны шакалов на него пахнуло кисло алкоголем».

«Полина, Полина, Полине…» «Полина» — самая известная поэма Леонида Губанова, ходившая в самиздате. Именно из неё Евгений Евтушенко отобрал двенадцать строк, слепил из них стихотворение «Художник» и опубликовал в журнале «Юность».

«Стрелялся он с Родиной бы» — аллюзия на поэму «Дуэль с Родиной» Леонида Губанова.

«Что делать джентльмену рано?»

«Тертуллиана почитать?» Квинт Септимий Флоренс Тертуллиан (155/165 — 220/240) — один из наиболее выдающихся раннехристианских писателей, теологов и апологетов, автор 40 трактатов (но сохранился всего 31).

В зарождавшемся богословии Тертуллиан один из первых выразил концепцию Троицы.

«И лету наступил конец!»

«Какая мерзость влаги, слизи / Не у Франциска из Ассизи». Франциск Ассизский (1181/1182 — 1226) — католический святой, учредитель нищенствующего ордена францисканцев (1209). Художественно-символически изображается в коричневой монашеской рясе, подпоясанной верёвкой с тремя узлами, символами трёх данных им обетов: бедности, целомудрия и послушания.

Гатчина («Зелёной Гатчины холмы…»)

«Здесь армию Павл раком ставил, / Своих дворян служить заставил, / Подвесив их вниз головой». Павел I Петрович (1754–1801) — сын Екатерины II и Петра III, император Всероссийский, 72-й великий магистр Мальтийского ордена. Один из тех русских императоров, к кому было приковано внимание Лимонова. О нём не раз были написаны прозаические тексты. В эссе «И перед новою столицей померкнет старая Москва…» Лимонов восклицает:

«А Павел I!

Русская коронованная белая роза этот Павел I. На его саркофаге в Петропавловской крепости уместно, одиноко и чарующе лежали, помню, мистические белые розы. Самый загадочный император русской истории, едва не осуществивший вечную русскую мечту, он послал атамана Платова в поход на Индию! За что англичане и организовали его убийство. Павел I по сути был немецким романтиком. Он и погиб, если не ошибаюсь, в один год с лейтенантом Клейстом».

Лимонов ошибается — столь ценимый им Генрих фон Клейст погиб через 10 лет, в 1811 году, совершив самоубийство: застрелился и предварительно застрелил свою подругу (с ее согласия) Генриетту Фогель, смертельно больную раком. «Истина в том, что мне ничто не подходит на этой Земле» — дневниковая запись Клейста, сделанная непосредственно перед тем, как свести счёты с жизнью.

Павлу I посвящено и эссе «Отец солдатам».

«Вот ушла уже и Соня Рикель…»

Соня Рикель (1930–2016) — французский кутюрье.

«Реджин Дефорж умерла…» Режин Дефорж (1935–2014) — французская писательница, сценарист и режиссёр.

«Жива ещё де Гито, которая со мной спала…» Жаклин де Гито — контесса, возлюбленная Лимонова. В эссе «Дети гламурного рая» он подробнее рассказывает о ней:

«Перебравшись в Париж в 1980-м, я завёл себе подругу из фэшн-индустрии. Жаклин де Гито была урождённой контессой, то есть графиней, из старого бургундского рода, генеалогическое древо которой восходило чуть ли не ко временам Крестовых походов. Высокая, худая, с крупными сиськами, она была разведённой женой известного издателя Кристиана Бургуа и оказалась замешанной в самом крупном скандале времён президента Помпиду. Речь идёт об оргиях (или «партузах»), в которых участвовали, если верить тогдашним газетам, Ален Делон, мсье и мадам Помпиду, чета Бургуа, то есть Кристиан и Жаклин, и некий югослав, телохранитель Делона — Маркович, который впоследствии был убит при загадочных обстоятельствах. Дело это вошло в Историю под названием L'Afaf ire Markovic и до сих пор волнует французов смесью убийства, похоти и юной красоты. Когда я познакомился с Жаклин, она уже не была той юной красоткой, однако рослая, броская и экстравагантная аристократка понравилась мне. Она занимала какую-то важную должность в Доме моды «Кристиан Диор», дружила с яркими дамами. В её квартире на Rue Le Roi de Sicile была большая комната, где рядами, как в модном магазине, висели сотни платьев, а на старом паркете стояли сотни пар обуви. Жаклин была классная контесса, думаю я сейчас, когда пишу эти строки. Пьяница, она ставила у своей огромной кожаной постели на ночь литровую бутылку простонародного пива. Я очень гордился своей контессой. Выходцам из простых людей — а я именно выходец из гущи народной, оба моих деда родились в деревнях, — всегда приятно иметь в постели графиню. Потом появилась Наталья Медведева и вытеснила Жаклин де Гито».

А вот как званый ужин выглядит в прозе Лимонова. У него есть небольшое эссе «Задохлик» о Соне Рикель. Приведём оттуда несколько отрывков:

«Нас в тот день на том обеде было шестеро. Wiaz, Режин, моя Жаклин, я, а также модельер Соня Рикель и её спутник, такой сытый кот с масляными чёрными глазами, в бархатном чёрном пиджаке по имени Поль. Меня тогда вовсю интересовал феномен женщин старше своих любовников, и я понаблюдал за парой.

К концу обеда, когда мы перешли к крепким «дижестив» («пищеварящим»), Ри-кель прилегла на плечо своего спутника, и он довольно запустил руку в её причёску, к её шейке. ⟨…⟩ Это был 1982 год, лето ⟨…⟩ Так и вижу её, уже измятую жизнью собачку, прикорнувшую на плечо Поля с его маслянистыми чёрными глазами, упорного, жизнебьющего фонтана, этого Поля, от которого её задо-хлость явно получила огромное удовольствие. «Гуд бай, Соня!» — тебя уже нет среди нас. Если верить художнику Игорю Андрееву, лет за восемь до её смерти он присутствовал на открытии бутика Рикель на бульваре Сен-Жермен, то победоносная старушка-задохлик передала мне привет. Цитирую письмо Андреева: «Нам выпала честь сопровождать Соню до лимузина, ожидающего у подъезда, она еле шла, опираясь на трость. Жаловалась, что даже с деньгами трудно жить, суставы болят… Лишь яркие, красного цвета волосы блестели неоновым оттенком над бледным лицом. «Лимонову передайте привет, он мне очень нравится», — прощаясь, произнесла она». Ну, что скончалась она, пусть и задохлик, в возрасте 86 лет, во главе целой Fashion-империи. Неплохо для болезненной дочки русско-румынской еврейской семьи. Так и прожила рыженькой.

Задохликом. Отогреваясь на груди Парижа».

«Я выходил с Данилой в магазин!»

Данила Дубшин (р. 1974) — старый нацбол, фотограф, литературный секретарь Лимонова в последние годы. В ряде произведений Лимонов называл его «Большим белым человеком» из-за увлечения Дубшина культуризмом.

Пятнадцать человек на сундук мертвеца («Как идут пятнадцать строем»)

Название — песня-лейтмотив из романа Роберта Л. Стивенсона «Остров Сокровищ». Своеобразная матросская «дубинушка»:

Пятнадцать человек на сундук мертвеца,
Йо-хо-хо, и бутылка рому!
Пей, и дьявол тебя доведёт до конца.
Йо-хо-хо, и бутылка рому!

У Стивенсона она существует только в подобном — четыре строчки — виде, её впоследствии дописывали и цитировали в разных вариантах разноязычные деятели искусств. «Википедия» приводит аутентичный якобы текст из семи куплетов, там же, надо думать, задним числом, дописана история её возникновения. Где фигурируют Эдвард Тич (Черная Борода — один из прототипов капитана Флинта) и Уильям Томас Боунс (прототип Билли Бонса), а Сундук Мертвеца — кусочек суши в группе Виргинских островов.

Димочка парижский («От жизни, Димочка, Димон…»)

Вероятно, имеется в виду Дмитрий Петрович Савицкий (1944–2019) — писатель, поэт, ведущий передачи «49 минут джаза» на радио «Свобода». Упомянут также в стихотворении «Уезжаю я Димка и прощай…» (том III), идиллии «Золотой век» и в «Автопортрете с Еленой» (том I).

«На RER спешишь туда…» RER (фр. Reseau Express Regional d'Île-de-France, «Сеть экспрессов региона Иль-де-Франс») — система скоростного общественного транспорта, обслуживающая Париж и пригороды.

«Ты доигрался? Как там корты?» — Савицкий увлекался теннисом.

«Ты видел, как бурлил Париж, читая книгу о Лимонове?»

Продолжение «Димочки парижского», также обращённое к Д. Савицкому, который много лет вел на «Радио Свобода» передачу о джазе. «Книга о Лимонове» — бестселлер французского писателя Эммануэля Каррера Limonov (автор определил его жанр как «роман»), впервые изданный в 2011 году (русское издание — Ad Marginem, 2012 г.).

«Нечаев похож на Артюра Рембо…»

Сергей Геннадиевич Нечаев (1847–1882) — русский нигилист и революционер. Один из первых представителей русского революционного активизма, лидер «Народной расправы». Автор радикального «Катехизиса революционера». Осуждён за убийство студента Иванова. Умер в заключении. Послужил прототипом Петра Верховенского для Фёдора Достоевского в романе «Бесы».

«Партизан Денис Давыдов…»

Денис Васильевич Давыдов (1784–1839) — русский военачальник, кавалерист, генерал-лейтенант, поэт, мемуарист. Один из командиров партизанского движения во время Отечественной войны 1812 года.

«Листья опадают, как волосы с головы старика»

Лимонов, по всей видимости, имел в своей библиотеке одно из первых в СССР изданий стихотворений Бродского — «Назидание. Стихи 1962–1989 гг.» (СП «Смарт»), составленное В. Уфляндом. Покетбук в форме блокнота.

«В голове моей гуляют…»

«Вязнут в насекомых буквах / Петисушес и Бастет». Баст, или Ба-стет — древнеегипетская богиня радости, веселья и любви, женской красоты, плодородия, домашнего очага и кошек, которая изображалась в виде кошки или женщины с головой кошки.

«И Ганеш, с клыками в груше…» Ганеша — в индуизме бог мудрости и благополучия с головой слона.

«Фараон Аменемхет…» Аменемхет — имя четырёх египетских фараонов из XII династии.

«И висит Тегусигальпа…» Тегусигальпа — столица (с 1880 года) и крупнейший город Гондураса.

«Чмокает Теночтитлан…» Теночтитлан — ацтекский город-государство, находившийся на месте современного города Мехико. Был основан примерно в 1325 году, а в 1521 году — разрушен испанскими конкистадорами.

Поваренная книга насекомых (I. «Хрустящей саранчи тугая грудь…»)

«Пусть вам аккомпанирует Равель…» Жозеф Морис Равель (1875–1937) — французский композитор и дирижёр. Вошёл в историю как один из ведущих представителей музыкального импрессионизма.

Те, кто несли картину («Один умирает от рака»)

По всей видимости, прототипы персонажей: Дмитрий Савицкий («Один умирает от рака / Лежит в тёмно-синей паре. / Пижама это, пижама… / И вылезли волосы на фиг / От этих всех облучений / Лишь лакированный череп…»).

Саша Соколов (р. 1943 г.), писатель, эссеист, приятель Лимонова в начале 1980-х («другой ничего не пишет») и Сергей Юрьенен, прозаик, журналист, переводчик (р. 1948 г.), («А третий, о нём не слышно / Возможно уже и умер»).

Лимонов пишет в «Книге мёртвых» (очерк «»Высшая» буржуазия»):

«В ноябре 1981 года мадемуазель Но должна была поместить своего, приехавшего в Париж из провинции учиться, племянника в студио, где жил я. Но меня она не бросила, а перевела в квартиру своей сестры мадам Упп (можно читать и как Юпп) — на улицу дэз Экуфф. Мне даже не пришлось перевозить мои вещи — мы просто перенесли их, четыре писателя: Саша Соколов, Сергей Юрьенен, Дмитрий Савицкий и я — квартира сестры помещалась в нескольких сотнях метров в еврейском квартале, в Марэ. Действие моей книги «Укрощение тигра в Париже» происходит именно там».

Саша Соколов под именем «Никита» фигурирует в рассказе Лимонова «Жертвы Голливуда» (сборник «Американские каникулы»).

Отметим, что Сашу Соколова и Лимонова связывали не только дружеские, но и творческие отношения. В 1981 году в Лос-Анджелесе (Almanac Press) вышел сборник «Трое» со стихами Лимонова, Константина Кузьминского, Алексея Цветкова и предисловием Саши Соколова «Не размыкая уст». Пользуясь случаем, коротко скажем о Цветкове. Поэт, эссеист, переводчик, тесно общавшийся с Лимоновым в США в конце 1970-х — начале 1980-х. Под именем «Алёшка Славков» регулярно появляется в романах нью-йоркского цикла — «Это я, Эдичка» и «История его слуги».

О пиратах и детях («Дети хотели быть бы пиратами…»)

«Морган и Дрейк, Лавассер…» Генри Морган (1635–1688) — английский мореплаватель, пират, капер, позже плантатор и вице-губернатор Ямайки.

Фрэнсис Дрейк (1540–1596) — английский капитан, капер, военно-морской офицер и исследователь. Подвиги Дрейка сделали его героем для англичан, но его каперство привело к тому, что испанцы заклеймили его пиратом, известным им как «Эль Драк». Оливье Левассер (1689–1730) — французский пират.

«Когда я вышел из лагеря жарким днём в июле»

«Ночи, полные огня» — устойчивая эмоциональная характеристика тюрьмы, нередко встречается в фольклоре.

«Хитрый» (Валерий Иннокентьевич Веретельников, р. 1962 г.), «Сочан» (Андрей Николаевич Сочан, р. 1969 г.) — члены так называемой группировки киллеров (г. Энгельс), по приговору Саратовского областного суда от 14 октября 2002 года получили пожизненное. «Цыганок», он же «Потап» (Алексей Цыганков, р. 1973 г.), лидер ОПГ «Чайки» (г. Саратов), получил пожизненное по приговору Саратовского областного суда 21 сентября 2000 года.

Все трое — персонажи книги Лимонова «По тюрьмам».

«Как-то Сочан стоял в одной клетке со мной. Его должны были везти на приговор. Но, проведя через медосмотр и шмон, объявили, что подымут наверх, суд не состоится. Сочан вдруг сказал мне серьёзно: «Ты напиши за нас, Лимон. Чтоб люди знали, как мы тут. Напиши. Мы-то не можем. Ты — умеешь».

Прокурор уже запросил к тому времени энгельсовской группе два пыжа. Один пыж — Хитрому, и один — Сочану. «Ты напиши за нас», — звучит в моих ушах.

Много их сильных, весёлых и злых, убивавших людей, прошли мимо меня, чтобы быть замученными государством.

Ты видишь, Андрей Сочан, я написал о тебе. Я обещал».

Этот фрагмент интересно сравнить с зачином поэмы «Реквием» Анны Ахматовой.

«В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шёпотом):

— А это вы можете описать?

И я сказала:

— Могу.

Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было её лицом».

Весна, 1998 («Холодная, но ранняя весна…»)

Лимонов делает любопытный поэтический ход. В книге «Поваренная книга насекомых» (2019) есть два стихотворения на соседних страницах: «Весна, 1998» («Холодная, но ранняя весна…»; с. 85) и «Холодная, но ранняя весна…» (с. 88).

И даются они не просто на одну и ту же тему, а с одной и той же первой строфой. Есть небольшие различия: во втором запятая после «почвы» отсутствует, «Метрополь» без кавычек и отсутствует многоточие после «вина». На что это работает? Взгляд изнутри ситуации, как будто воспоминание, поэтому появляется и название — «Весна, 1998». А во втором случае — взгляд извне, и поэтому уже не «я» и «ты», а «он» и «она». Этот же приём встречается в последней прозаической книге «Старик путешествует» (2020).

«Я прожил свою долю как Рыцарь. И Смерть…»

Это вновь отсылка к любимой картине Альфреда Дюрера «Рыцарь, смерть и дьявол».

«В горах красивых Карабаха»

Это стихотворение, как и предыдущее «И горечью Тигранокерта», навеяно впечатлениями Лимонова от поездок в Нагорный Карабах в 2018–2019 гг.

««O'кэй?» — кричит киргиз киргизу…»

«Как будто к герцогу де Гизу / Сам Колиньи спросил: «Готов?»» Генрих I де Лоррен, по прозвищу Меченый (1550–1588) — герцог де Гиз (1563–1588), принц де Жуанвиль, пэр Франции (1563–1588), кавалер ордена Святого Духа (1579).

Французский военный и государственный деятель времён Религиозных войн во Франции. Глава Католической лиги. Один из организаторов и вдохновителей избиения гугенотов (Варфоломеевская ночь). Гаспар II де Колиньи (1519–1572), известен как Адмирал де Колиньи, сеньор де Шатильон, граф де Колиньи, адмирал Франции — французский государственный деятель, один из вождей гугенотов во время Религиозных войн во Франции. Убит в Варфоломеевскую ночь.

«Зелень в разных местах…»

«Изображают Дейнеку…» Александр Александрович Дейнека (1899–1969) — один из самых известных советских художников, живописец, монументалист, график, скульптор, педагог.

Про Берию («Итак, про Берию расскажем…»)

Лаврентий Павлович Берия (1899–1953) — советский государственный и партийный деятель, генеральный комиссар государственной безопасности (1941), зампред Совмина, Маршал Советского Союза (1945), Герой Социалистического Труда (1943), лишённый званий и наград в 1953 году, тогда же казнён.

«Имел он слабость к русским дочкам, / Уже набухшим спелым почкам, / В машине двигаясь тайком…» — Берия и впрямь был любвеобилен, имел несколько любовниц, но сюжет с преследованием и умыканием школьниц — скорее всего, «черный миф», инспирированный Никитой Хрущёвым и его окружением.

«Когда меня не станет…»

«Брутальный «мэр» Серёжа». Сергей Медведев — старый нацбол, грузчик речного порта, в 2012 году выдвигался на должность мэра подмосковного города Химки.

«И Беляка ты вспомнишь…» Сергей Валентинович Беляк (р. 1958) — близкий друг Лимонова, российский юрист, музыкант, фотограф. Автор книг «Адвокат дьяволов», «Большая политика topless», «Хорошо, когда хорошо», «Четвёртая война».

«Под серым небом крышу кроют»

«В парке Чаир распускаются розы, / В парке Чаир расцветает миндаль» — начальные строки популярного романса «В парке Чаир» 30-х годов XX века. Музыка К. Листова, слова П. Арского.

Зелёное удостоверение епископа, сложенное вдвое (2023)

В Соединённых Штатах («У Соединённых Штатов железные зубы…»)

Надо отметить, что зачин стихотворения волей-неволей заставляет вспомнить известное стихотворение Д. А. Пригова с достаточно простым мотивом: что бы ни говорили про Америку, она все равно нам интересна:

Вот избран новый Президент
Соединённых Штатов
Поруган старый Президент
Соединённых Штатов
А нам-то что — ну, Президент
Ну, Съединённых Штатов
А интересно все ж — Прездент
Соединённых Штатов

Помимо этого, надо отметить следующий отрывок:

«Там переваливаясь по-хозяйски
На тебя идут угрожающие брюхатые полицейские
То что часть из них — чёрные, дела не меняет,
⟨…⟩ То что они чёрные, это ещё хуже,
Ещё бесчеловечней!
Ещё более похоже на Ад!»

Тут мы сталкиваемся с разным восприятием мироустройства и негров самых различных рас. В книге «Воображаемый враг. Иноверцы в средневековой иконографии» известный историк-медиевист Михаил Майзульс проговаривает:

«Уже в патериках, в которые с IV–V вв. стали собирать изречения и истории из жизни первых отшельников и монахов-аскетов, бесов часто именовали «эфиопами». Это слово означало не конкретную этническую группу, а все народы с тёмной или чёрной кожей, которые жили к югу от Египта, где зарождалось христианское монашество».

Добавим мы: бесов именовали не только «эфиопами», но и «арапами».

И только самые деклассированные элементы в Европе и Америке могли себе позволить сближение или отождествление с ними. Тут можно вспомнить «Одно лето в аду» Артюра Рембо (перевод M. П. Кудинова):

«Да! Мои глаза закрыты для вашего света. Я — зверь, я — негр. Но я могу быть спасён. А вы — поддельные негры, вы — маньяки, садисты, скупцы. Торговец, ты — негр; чиновник, ты — негр; военачальник, ты — негр; император, старая злая чесотка, ты — негр, ты выпил ликёр, изготовленный на фабрике Саганы. — Этот народ вдохновляется лихорадкой и раком. Калеки и старики настолько чтимы, что их остаётся только сварить. Самое лучшее — это покинуть скорей континент, где бродит безумие, добывая заложников для этих злодеев. Я вступаю в подлинное царство потомков Хама»
.

Лирический герой Рембо отождествляет себя с неграми потому, что те представляют собой не просто социальное дно, а уже расчеловеченное состояние, что-то за гранью человеческой природы. Для европейского и американского дискурса тех лет — это что-то невозможное.

Недаром Рембо был «проклятым» поэтом.

В православной традиции чуть иначе — спокойней, взвешенней и честней: восприятие чернокожего человека как равного распространяется на наличие его в раю и аду. Вспомните, например, сцену из пьесы «Гроза» (1859) А. Н. Островского, где, укрываясь от непогоды, гуляющие по набережной люди заходят под своды разрушенной церкви и видят на стенах росписи адских сцен — происходит следующий диалог:

1-й:
Что бы это такое, братец ты мой, тут нарисовано было? Довольно затруднительно это понимать.

2-й:
Это геенна огненная.

1-й:
Так, братец ты мой!

2-й:
И едут туда всякого звания люди.

1-й:
Так, так, понял теперь.

2-й:
И всякого чину.

1-й:
И арапы?

2-й:
И арапы.

А вот лимоновское определение того, что негры будут ещё жёстче вести себя в аду, было ещё у Н. А. Некрасова в стихотворении «Влас» (1855). Там бывшему помещику, многажды нагрешившему, приходит видение, после чего он раздаёт всё своё имущество, надевает вериги и отправляется юродствовать и собирать подаяние:

Говорят, ему видение
Всё мерещилось в бреду:
Видел света преставление,
Видел грешников в аду,
Мучат бесы их проворные,
Жалит ведьма-егоза.
Ефиопы — видом чёрные
И как углие глаза,
Крокодилы, змии, скорпии
Припекают, режут, жгут…
Воют грешники в прискорбии,
Цепи ржавые грызут.

«Жили индейцы и горя не знали…»

Стихотворение было опубликовано в ЖЖ Э. В. Лимонова — в посте от 25 января 2019 года (публикуем, согласно этой корректуре) — и сопровождалось следующим предисловием:

«Что бы я сделал на месте Мадуро? Постарался бы арестовать и увезти в неизвестное место этого Хуана. И пусть это сделают третьи лица. Ведь там же всё завязано на нём, не будет его, не будет и проблемы. Нелегко совершить (его охраняют), но возможно. Российские из МИДа увещевают США избежать военной интервенции, такие человеколюбивые «не надо, это нехорошо». На месте Мадуро я бы потирал руки и радостно зазывал: «You're welcome, американские парни! У нас в Венесуэле вы и ваша империя наконец успокоитесь, найдёте себе могилы! Поспешайте! Ждём! Вся латинская Америка спляшет на ваших похоронах, все народы Латинской Америки придут чтобы встретить вас достойно!» Вот тут я написал стихотворение в честь американских индейцев, я им его посвятил».

«В известном смысле все сошли с ума…»

«Уснул Джонн Донн, а с ним уснули стулья…» — аллюзия на «Большую элегию Джона Донна» (1963) И. А. Бродского:

Джон Донн уснул, уснуло всё вокруг.
Уснули стены, пол, постель, картины,
уснули стол, ковры, засовы, крюк,
весь гардероб, буфет, свеча, гардины.
Уснуло всё…

«Уж девятнадцать лет как Бродский опочил / Не знает ничего, что на земле случилось / В Венеции своей наверное он сгнил, / Пока тут на земле сражалось и возилось…» — если верить написанному, то стихотворение можно датировать 2015 годом. Годом позже Лимонов напишет более удачное стихотворение с теми же мотивами, «Давно уже умер Бродский…»:

Давно уже умер Бродский.
И мятый его пиджак,
По правде сказать, идиотский,
Нельзя увидать никак.
Лежит он в Венеции милой,
В сырой и гнилой земле,
И чайки летят над могилой.
Ну вот вам и «оп», и «алле».

«Каддафи улетел…». Муаммар Мухаммад Абу Миньяр аль-Каддафи (1943–2011) — ливийский революционер и политик. Был лидером Ливии с 1969 по 2011 год: сначала как революционный председатель Ливийской Арабской Республики (1969–1977), затем как «братский вождь» Великой Социалистической Народной Ливийской Арабской Джамахирии (1977–2011). Первоначально идеологически приверженный арабскому национализму и арабскому социализму, он позже правил в соответствии со своей собственной, более ориентированной на Африку, Третьей всемирной теорией. Один из почитаемых Лимоновым больших политиков. По свидетельству Е. А. Евтушенко, когда поэт работал хаузкипером у мультимиллионера Питера Спрэга, в его комнате висели плакаты Мао Цзедуна, Че Гевары и портрет Каддафи.

«…и Сирия бледна…». С 2011 года в Сирии идёт гражданская война между сторонниками официального правительства (партия «Баас» и Башар Асад), вооружённой оппозицией, курдами, сторонниками Исламского государства (запрещено в России) и большим количеством иных группировок исламистского толка.

«В Америке как чёрт верховодит Обама…». Барак Хуссейн Обама (р. 1961) — американский государственный и политический деятель, 44-й президент США (2009–2017). Лауреат Нобелевской премии мира 2009 года. И опять-таки обратите внимание, как у Лимонова звучит тема США как ада на Земле и негров в соответствующей роли.

«Придёт после него к нам пожилая Дама…» — после двух президентских сроков Барака Обамы была большая вероятность, что ему на смену придёт кандидат от Демократической партии США — Хиллари Клинтон (р. 1947). Однако победу одержал Дональд Трамп (р. 1946).

Из выше приведённых комментариев можно сделать вывод, что стихотворение написано в промежутке между 2011 и 2016 годами.

«Простой моряк, веслом колышущий…»

«Держащий заповедный румб…». Румб в морской терминологии — одно из делений картушки компаса (расчерченной на 32 части) и, соответственно, одно из направлений относительно севера.

Порфирий-Олеарий — здесь Лимонов намеренно смешивает двух путешественников. И если с одним определиться легко, то фигура второго нуждается в уточнениях. Адам Олеарий (1599–1671) — немецкий путешественник, географ, ориенталист, историк, математик и физик. Возможно, имеется в виду Порфирий Никитич Крылов (1850–1931) — русский ботаник, флорист и педагог, один из основоположников учения о растительных сообществах — фитоценологии (фитосоциологии). Исследовал флору Урала и Сибири.

«Мы помним удлинённое лицо…»

Мари-Антуанетта — Мария-Антуанетта Австрийская (1755–1793), супруга короля Франции Людовика XVI с 1770 года. Королева Франции и Наварры.

После начала Французской революции была объявлена вдохновительницей контрреволюционных заговоров и интервенции. Осуждена Конвентом и казнена на гильотине.

«Из ботанических садов…»

«Воспрянет бледен и багров / Палеоцентный хвощь…» — правильно, конечно, «хвощ», но Лимонов в письме Даниле Дубшину объяснял такое написание следующим образом:

«Хвощь и срачь — это да, специально, чтобы подчеркнуть сочность хвоща и срачность срача».

«Ох, и холодно в Клину»

Тут любопытно, что в подмосковном Клину и его окрестностях великий композитор Пётр Чайковский (1840–1893) провёл последние годы жизни, поэтому «хрупкий молодой мужчина» — замечательный поэтический анахронизм.

«Распутин был мужик с кольцом…»

Григорий Ефимович Распутин (1869–1916) — сибирский крестьянин. Приобрёл всемирную известность благодаря тому, что был другом семьи российского императора Николая II. Упоминается также в стихотворениях «Люди в кепках» («Мир был прост пред Первой Мировой…») и «Вот кинооблик Императора…».

«Гапону и Махно был брат / Их родственник был инстинктивный…» Георгий Аполлонович Гапон (1870–1906) — священник русской православной церкви, политический деятель и профсоюзный лидер, оратор и проповедник. Создатель и бессменный руководитель рабочей организации «Собрание русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга», организатор январской рабочей забастовки и массового шествия рабочих к царю с петицией, закончившегося расстрелом рабочих и положившего начало Первой русской революции 1905–1907 годов. В марте 1906 года убит в Озерках группой боевиков-эсеров по обвинению в сотрудничестве с властями и предательстве революции. Нестор Иванович Махно (1888–1934) — анархист красного толка и революционер, один из видных участников Гражданской войны.

«Какой из глины зиггурат!..»

Если судить по публикации в ЖЖ, то стихотворение написано не позднее 17 июля 2018 года. В этой редакции строчки «Там тигр степей на кабана / Слюну роняет дотемна…» даются как «Там тигр степной на кабана / Охотится. Висит Луна…»; «И ассириец из пещер / грядёт. Шумерский офицер…» — как «Там ассириец-офицер / выходит, строгий, из пещер…»; а последняя строфа даётся в следующем виде:

На зиггурат садится Бог,
Жужжа, как майский жук-рогач,
Создал цветок цветок еловый хвощ
И бедуин роняет плащ…

«Туда, где скал и речек срачь» — правильно, конечно, «срач», но см. комментарий к стихотворению «Из ботанических садов…».

«Арестовали генерала…»

Если судить по публикации в ЖЖ, то стихотворение написано не позднее 17 июля 2018 года. В этой редакции строчки «Большой и толстый генерал / Сидит в очках, в тюрьму попал…» даются как «Большой и сытый генерал, / Как Фантомас в тюрьму попал…». Вторая строфа даётся в следующем виде:

Сидит сычом он за решёткой,
В ушах с серьгами, и с бородкой,
С большой и жирной головой,
Пока ещё подозреваемой…

Третья строфа:

Домовер? Нет, но Добронравов.
Подследственных, признайся, бил?
Сейчас сидит, лишённый правов
Как ангел, но лишённый сил…

«Дрыманов. Да. Нет, Добронравов?» Александр Александрович Дрыманов (р. 1968) — экс-глава Главного следственного управления Следственного комитета России по Москве, генерал-майор юстиции в отставке, фигурант громкого уголовного дела. В 2018 году, через месяц после выхода на пенсию по выслуге лет, был арестован по делу о перестрелке на Рочдельской улице, итогом которой стало убийство нескольких человек, включая свидетеля обвинения, и шумный коррупционный скандал в СКР.

«Сейчас кто-то счастлив в Париже…»

«Сейчас кто-то счастлив в Париже / Весёлая пара живёт / Проснулись, придвинулись ближе, / И парень девчонку сосёт…» — последний используемый глагол позволяет разглядеть аллюзию на стихотворение «Сердце частушка молитв» (1918) В. Г. Шершеневича:

Другим надо славы, серебрянных ложечек,
Другим стоит много слёз, —
А мне бы только любви немножечко
Да десятка два папирос.
А мне бы только любви вот столечко
Без истерик, без клятв, без тревог.
Чтоб мог как-то просто какую-то Олечку
Обсосать с головы до ног.

Гусев («Всё Дом Художников, и Гусев…»)

Борис Петрович Гусев (р. 1963) — российский художник, приятель Эдуарда Лимонова. Вместе они организовали рекламное агентство «Сто лимонов», но единственный результат их сотворчества — открытка стоматологической фирмы «Стомпо»: на ней поэт (олицетворяет Россию) кусает сзади за шею Бориса Гусева (олицетворяет Америку). Рядом надпись: «Россия должна быть с зубами!»

Помимо этого они подготовили известный в кругах почитателей поэта небольшой альбом «Лимонов в фотографиях».

Дом Художников — это экспериментальный дом-коммуна НИИ «Стальпроект». Он был построен в 1929–1930 годы (коллектив архитекторов: М. О. Барщ, И. Ф. Милинис и др.). Архитекторы этого дома стали и первыми его жильцами.

Комплекс состоит из трёх корпусов: для одиноких, семейных и общественного одноэтажного блока со столовой и клубом. Находится по адресу: Гоголевский бульвар, дом 8.

«Я готовился к приходу…»

«Губы, подраная саржа, / Зубы чтоб на зубы класть…» Саржа — тип плетения ткани, иногда просторечное название вида ткани. Отличается от других видов плетения ткани тем, что с каждой последующей нитью система пересечения нитей смещается на 1, 2 или более нитей, что придаёт ей характерный внешний вид «диагональ» (одно из обиходных названий). Данный вид плетения в середине XIX века взял за основу американский предприниматель Леви Страусс и разработал деним (джинсовую ткань).

«Появляется надежда…»

«Наш корабль «Пилигрим»…» — на шхуне-бриг «Пилигрим» разворачиваются основные события известного романа Жюля Верна «Пятнадцатилетний капитан».

«Мы поедем в город Гори…» Гори — город в Восточной Грузии, один из старейших в стране, малая родина Иосифа Сталина. В наши дни популярен как туристический маршрут, в том числе из-за связанных со Сталиным музейных объектов.

«Илиада… Одиссея…»

Синтаксический повтор вкупе с примитивистской поэтикой и тематикой текста заставляет вспомнить известное стихотворение «Будда Гаутама» (1988) Великого магистра Ордена куртуазных маньеристов Вадима Степанцова:

Кто разрушил стены Трои,
разорив гнездо Приама?
Это Будда Гаутама,
это Будда Гаутама.
Не Парис и не ахейцы
виноваты были тама,
всей петрушкой коноводил
мрачный Будда Гаутама.
Где какая ни случится
историческая драма —
всюду Будда Гаутама,
страшный Будда Гаутама…

Рок в древнегреческом восприятии этого понятия у Степанцова становится буддистским «ничто», «Буддой Гаутамой», которое хоть и моделирует Вселенную с единственной целью — моделировать Вселенную, но при этом равнодушно ко всему; а у Лимонова становится «компьютером-богом», который все программирует, но опять-таки равнодушен ко всему.

«Уггдразиль ведь был не ясень…»

Иггдрасиль — мировое дерево в скандинавской мифологии и космологии, ясень, находящийся в центре Вселенной и являющийся основой всех девяти миров.

Локи, Один — боги, ключевые фигуры древнескандинавской мифологии и космогонии.

Страх перед холодом («По чёрным волнам океана…»)

«По чёрным волнам океана…» — аллюзия на первую строчку баллады «Воздушный корабль» австрийского поэта-романтика Иосифа Христиана фон Цедлица, широко известной в вольном переводе Михаила Лермонтова. Также стихотворение знаково насыщено образами и символами эпохи романтизма: Франкенштейн, чахотка, метаморфозы животных, географические аномалии.

«Юноши, укутывавшие ноги в газеты…»

«Наши салтовские атлеты / Бросавшие запросто двадцать две палки…» — уместно вспомнить фрагмент из мозаичной эссеистики Сергея Боровикова «В русском жанре» в качестве знака времени и поколенческой общности:

«…не просто почудился Славка Савельев по прозвищу Слива, который давно умер, я же вспомнил, как он, с, видимо, всем коротеньким толстякам присущей важностью, утверждал, что вчера ночью…

— Тринадцать палочек кинул!

Кажется, при этом кроме меня и Лёньки был и кто-то ещё, и никто из нас не напомнил Сливе про ноздрёвские семнадцать бутылок шампанского, мы с наслаждением следили за Сливой, который призывал в свидетели отсутствующего Фаддея, который якобы присутствовал и считал…»

«Колька-Кадик погиб, упав с лесов
Церкви тогда реставрировал Колька
Кадику было за сорок годков
А я тогда взял и приехал только».

О Кадике см. в комментариях к 1-му тому настоящего издания. Эпизод, упомянутый в четверостишии, подробно воспроизведён в романе «Иностранец в Смутное время».

«Художника звали Недбайло…»

Николай Михайлович Недбайло (1940–2015) — график, потомственный художник в четырёх поколениях. Родился в Подмосковье в семье известных художников Михаила Недбайло и Нины Кашиной. Был членом СМОГ, «Самого молодого общества гениев». В 1966 году после хулиганских акций смогистов его как тунеядца отправляют в ссылку. Однако вскоре решением Мосгорсуда был оправдан и вернулся в Москву. Зарабатывал иллюстрированием журналов. Как художник начинал с авангардных и экспрессионистских работ, потом обратился к наивному искусству. Иллюстрировал «Сандро из Чегема» Фазиля Искандера.

Лимонов в очерке «Московская богема» писал о нём так:

«Этот самый Недбайло — художник своеобразный, хотя и несколько доморощенный сюрреалист, а последние годы с явным уклоном в наив. Этот Недбайло организовал более сотни своих выставок в советских НИИ (научно-исследовательских институтах), ЖЭКах и всяких ЦСДФах (Центральная Студия Документальных фильмов), и только на деньги, вырученные от продажи картин советским инженерам, он и существовал. Натура у него была купеческая. Он мог дать нищей старухе десять рублей. «На, старая, хоть поешь!» Или купить несколько ящиков коньяка и вылить его в ванну».

«Писал я про ели и розы / С утра мой московский сонет…» — как ни удивительно, но и тут Лимонов точен: в первом томе «Полного собрания стихотворений и поэм» вы сможете найти стихотворения про ели («О как любил как плескал я в ладони…») и про розы («Я люблю темноокого Васю…»). Правда, это не сонеты, но под сонетом может подразумеваться какое-то отдельное произведение: в этом жанре поэт также пробовал себя не единожды.

«И был я у Анны супруг…». Анна Моисеевна Рубинштейн (1937–1990) — первая жена Лимонова. Подробные комментарии про неё см. в первом томе «Полного собрания стихотворений и поэм».

«Её безвозмездно лечили / И доктор Леви, и другие…». Видимо, имеется в виду Владимир Львович Леви (фамилия при рождении — Клячко) (р. 1938) — советский и российский врач-психотерапевт и психиатр, писатель, автор книг по различным аспектам самопомощи и популярной психологии, а также ряда поэтических сборников. Кандидат медицинских наук (1983). Начиная с 1960-х годов работал ординатором и врачом-психиатром в Больнице имени П. П. Кащенко, затем психотерапевтом, научным сотрудником Института психиатрии Минздрава РСФСР, где специализировался в области суицидологии, участвовал в создании «телефона доверия» и кризисного стационара.

«Потом я влюбился в Лену…». Елена Сергеевна Щапова (в девичестве Козлова; род. 1950, Москва) — поэтесса, прозаик, модель. Вторая жена Эдуарда Лимонова. В 1974 году эмигрировала вместе с ним из СССР. Автор нескольких книг, в том числе «Это я, Елена: Интервью с самой собой». Центральный персонаж многих поэтических, прозаических и публицистических сочинений Эдуарда Лимонова. Подробные комментарии про неё см. в первом томе «Полного собрания стихотворений и поэм».

«Вообще-то я большой и строгий…»

«Как прежде древнему Сократу / Алкивиад же далеко!..» Алкивиад (около 450–404 гг. до н.э.) — древнегреческий государственный деятель, оратор и полководец времён Пелопоннесской войны (431–404 гг. до н.э.). В юности много общался с софистами. Большое значение для него имели ученическо-учительские отношения с Сократом. В художественном искусстве выделяется сцена-мотив, который можно обозначить как «Сократ делает выговор Алкивиаду в доме куртизанки». В 432 году до н. э. они оба участвовали в осаде Потидеи. В одной из битв с осаждёнными Сократ спас Алкивиада от смерти. Спустя восемь лет, в битве при Делии, Алкивиад, служивший в коннице, пришёл на помощь Сократу, отступавшему под натиском фиванцев в рядах гоплитов.

Сократ (ок. 469–399 гг. до н.э.) — древнегреческий философ. Упомянут в стихах «Пей, Сократ, и виси, Христос!» из сборника «Ноль часов» и «Эллада» («Бородатые боги, загорелые боги…») из сборника «А старый пират…», а также в книге «Великие» (2017).

«Сижу у окошка»

«В немыслимой выси / Под звук Аси-Диси». AC/DC — культовая австралийская рок-группа, сформированная в Сиднее в ноябре 1973 года выходцами из Шотландии, братьями Малькольмом и Ангусом Янгами. Ярчайший представитель хард-рока и хеви-метал-рока.

«Время прозвенело девкой-загогулиной…»

«Юрием Нагибиным, Беллой Ахмадулиной / Улеглись послушно вы в гробы, друзья!» — здесь идёт обращение к действительным друзьям, а вот Нагибин и Ахмадулина даются скорее как пример пошлости и быстротечности.

Юрий Маркович Нагибин (1920–1994) — советский и российский писатель, журналист и прозаик, сценарист, мемуарист. Его четвёртой женой была Белла Ахмадуллина (1960–1968).

Изабелла (Белла) Ахатовна Ахмадулина (1937–2010) — советская и российская поэтесса, писательница, переводчица. Выведена под именем Стела Махмудова в романе «История его слуги» (её последний муж Борис Мессерер — под фамилией Вадимов); приведём оттуда один показательный отрывок:

«Оказалось, что Вадимов теперь ни более ни менее как муж Махмудовой.

Вадимов был мужем многих известных или красивых женщин в Советском Союзе. Это его как бы вторая специальность, или первая, если хотите. Кроме этого, он театральный художник, потомственный, по-моему. Вот они приехали с визитом в Америку. Поэтессе должны были присудить академическое звание, ибо Американская Академия избрала её своим почётным членом. Поэтессе было сорок лет, она начинала каждое своё утро с головной боли и похмелья. Позади у неё было великое множество любовных похождений, она, как и Вадимов, перебывала в жёнах или любовницах у многих известных мужчин России — писателей и поэтов… Теперь у неё был художник.

Зал нестройно шевелился и галдел, ожидая выхода Махмудовой. Как-никак она считалась номер один женщина-поэт России. Пришли её послушать русские старухи, русские растяпы, русские недотыкомки и неудачники, как я и Толя. ⟨…⟩

Наконец поэтесса вышла к народу. Вся в чёрном. Хоть не в чёрном платье, но в чёрных бархатных брюках, чёрных сапогах и чёрном же жакетике, который не скрывал ее довольно обширную грудь. Манера её чтения всегда казалась мне пошлой и сладкой. Она принадлежала к поколению суровых и мужественных советских юношей и девушек (такими они сами себе казались), которые смело вышли на бой с неправдой в самом начале шестидесятых годов. Эти юноши — её друзья, мужья и любовники — думали, что судьбу поэта можно сыграть между делом — между поездками в Париж и пьянками в Доме литераторов и писанием стихов и прозы, показывающих власти кукиш, но в кармане. Примером для них, они сами его избрали, был Пастернак — поэт талантливый, но человек робкий, путаный и угодливый, дачный философ, любитель свежего воздуха, старых книг и обеспеченной жизни. Я, которого от самого вида библиотек рвать тянет, презираю Пастернака, да. ⟨…⟩

Прошли годы, и вот она стоит передо мной — суровая девочка своего поколения. Читает стихотворение о поэтессе Цветаевой, покончившей с собой в провинциальном городке Елабуге, повесившейся. Ну и кумиры нынче у русской интеллигенции — робкий трус Пастернак; умерший у мусорного бака в лагере, где он собирал объедки, от страха ставший юродивым Мандельштам; повесившаяся Цветаева. Хоть бы один нашёлся волк и умер, отстреливаясь, получив пулю в лоб, но прихватив с собой на тот свет хоть пару гадов. Стыдно мне за русскую литературу.

Приехала Махмудова. Читает стихи пятнадцатилетней давности.

Приехала. Избрали в Академию. Почему хотя бы не повесилась? Повесившуюся поэтессу невозможно избрать в Академию. Неприлично. «А почему ты не повесилась? — думаю я. — Что-то, но должно было с тобой случиться. Почему ничего не случилось?» ⟨…⟩

Суровая девочка — возьми свою Академию. Суровые мальчики, которым сейчас уже под пятьдесят, истёрли свои хуи, суя их во многочисленные ожидающие щёлки молоденьких поклонниц. Суровая девочка тоже немало натрудила свою пизду. Юнцом и я когда-то с вожделением подумывал о Стэлле Махмудовой, поэтической пизде номер один.

Боже, что она читает! Всё неискренне, позёрство, мертвечиной несёт от давно умерших стихов. И конечно, есть и о Пастернаке. Пастернак явно произвёл в своё время на молоденькую Махмудову сильное впечатление, этот услужливый человек, переведший со всевозможных языков целую книгу «Песни о Сталине». ⟨…⟩

Вадимов шепчет мне извиняющимся тоном, что переведены только старые стихи его жены. Сейчас она пишет очень хорошие стихи, очень необычные, говорит Вадимов, наклоняясь ко мне, хотя я ему ничего ни о старых, ни о новых стихах не сказал. Может быть, мои мысли отражаются у меня на лице.

— Да-да, — говорю я, — для поэта новые стихи всегда милее.

Эта фраза ничего в общем не значит, я не могу сказать Вадимову, что я думаю о его жене и её стихах, я всегда, в конечном счёте, жалел всех, и я не могу сказать суровой девочке, что она давно уже не суровая девочка, а толстогрудая, стареющая, грустная баба. И у нее, должно быть, мягкий живот, если снять её тесно врезающиеся в неё брюки, то на животе будут красные шрамики от брюк, я знаю. Да, в чём-то огромном всё их поколение просчиталось, кровавого следа из раны никто из них не оставил. Всё оказалось поверхностно, не всерьёз, «для понта»».

«Зима угрюма и печальна…»

«И без «Форели» Кузмина…», «Форель чтоб лёд хвостом разбила…» — имеется в виду Михаил Алексеевич Кузмин (1872–1936) — русский поэт, прозаик, драматург, переводчик, критик и композитор. Его дебютный и последний стихотворные циклы — «Александрийские песни» (1906) и «Форель разбивает лёд» (1929) — стали вехами в истории русской поэзии. Многие из стихов последнего Лимонов помнил наизусть и в зрелые годы.

«Прекрасный торт!..»

«Так восклицал француз / И я с ним был d'accord…» — последнюю фразу можно перевести как «И я с ним был согласен…»

«Красивый город сверху Сент-Шиньян…». Сент-Шиньян — город в департаменте Эро в регионе Окситания на юге Франции. Дал название вину «Saint-Chinian».

«Манон Леско, сидящая в диване…». Манон Леско — главная героиня «Истории кавалера де Грие и Манон Леско» — скандального романа о распущенности аристократии французского писателя аббата Прево (1697–1763). Один из первых в истории литературы психологических романов.

«Я нынче славным бесом обуян» — строчка из стихотворения «Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!..» (1931) О. Э. Мандельштама:

Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!
Я нынче славным бесом обуян,
Как будто в корень голову шампунем
Мне вымыл парикмахер Франсуа.

Примечательно, что Арсений Тарковский, к которому на поэтические семинары в ЦДЛ захаживал Эдуард Лимонов, любил приводить этот отрывок молодым дарованиям и рассказывать про рифму «обуян-Франсуа». Когда-то сам мэтр спросил Мандельштама, почему вдруг появилась такая неточная рифма, ведь лучше бы было — «обуян-Антуан». На что Мандельштам воскликнул:

«Молодой человек! У вас совершенно нет слуха!»

«Мне пацаны купили…»

«И к Цеденбалу-другу / Приник Батыр Сухэ…». Юмжагийн Цеденбаал (1916–1991) — государственный и партийный деятель Монгольской Народной Республики, генеральный секретарь Монгольской народно-революционной партии, Маршал МНР.

Дамдины Сухээ-Батор (1893–1923) — монгольский революционер, государственный и военный деятель, руководитель Народной революции 1921 года, один из основателей Монгольской народно-революционной партии (МНРП).

Военный министр революционного правительства, главком революционных войск.

«Бандьера Росса раньше всем грозила…»

Ассоциация «Красное знамя» (Bandiera Rossa) — политическое течение внутри ассоциации «Критическая левая». Является итальянской секцией Воссоединённого четвёртого интернационала. Также Bandiera Rossa — это итальянская социалистическая и коммунистическая песня, написанная в 1908 году.

«Ломающиеся температуры…»

«Японцев громят айну…». В России устоявшееся название этого народа — айны, но возможен и лимоновский вариант. Айны — народ, древнейшее население Японских островов. Некогда они жили и на территории современной России в низовьях Амура, на юге полуострова Камчатка, Сахалине и Курильских островах. В настоящее время остались в основном только в Японии, их численность, по разным данным, составляет от 25 000 до 200.000.

«Ко мне пришёл Амарсана»

Имеется в виду бурятский поэт Амарсана Узылтуев, уже упоминавшийся в поздних стихотворениях Лимонова.

«Эдуард умирает, а может быть, нет…»

«Кирпичами начищены ручки кают / И матросы все в белом сидят и поют» — знаковая цитата из стихотворения Михаила Кузмина «По весёлому морю летит пароход» из сборника «Форель разбивает лёд».

Коррида (I. «Вбегает бык как монумент…»; II. «Меня удивили быки с тореадорами…»; III. «Напоминая нам про Минотавра…»)

Иосиф Станиславович Уншлишт (1879–1938) — партийный (СДКПиЛ и ВКП(б)) и государственный деятель, один из создателей советских органов государственной безопасности.

Моисей Соломонович Урицкий (1873–1918) — советский революционный и политический деятель, получивший известность после своего назначения на должность председателя Петроградской ЧК. Убит поэтом Леонидом Каннегисером, принадлежащим партии правых эсеров.

«Француженки бесновались…»

«Приехал к ним бес Новалис». Барон Георг Фридрих Филипп Фрайхерр фон Харденберг (1772–1801) — немецкий натурфилософ, писатель, поэт мистического мироощущения, один из первых йенских романтиков. Публиковался под псевдонимом Новалис (нем. Novalis). В конце XIX века его творчество вновь привлекло к себе внимание символистов, экспрессионистов и неоромантиков конца 1890-х. Внёс вклад в формирование германской идеи.

Новалис является автором сравнения религии с опиумом, ставшего широко известным благодаря фразе Карла Маркса «Религия — опиум народа».

«Пришли философские мысли…»

«Грядёт господин Семичастный / А с ним мы посходим с ума». Владимир Ефимович Семичастный (1924–2001) — советский партийный и государственный деятель, генерал-полковник (1964). Председатель Комитета государственной безопасности СССР (1961–1967). Член ЦК КПСС (1964–1971, кандидат 1956–1964). Депутат Верховного Совета СССР. Семичастный известен прежде всего как организатор преследования Бориса Пастернака за вышедший на Западе роман «Доктор Живаго» и объявление Нобелевской премии по литературе, а также активный участник заговора, закончившегося смещением Н. С. Хрущёва с постов Первого секретаря ЦК КПСС и Председателя Совмина СССР.

Образ, заключённый в двустишии, сложен для понимания. Возможно, Лимонов воспринимает Семичастного как символ внезапных и далеко не благих перемен.

«Он с интересом следил за своим умиранием»

«Влетел в Абхазию через 27 лет» — намёк на события абхазско-грузинской войны 1992–1993 годов, запись в ЖЖ от 20 января 2020 года:

«Ну я о самом основном про Абхазию. Я прилетел со знакомыми военными корреспондентами на второй тур президентских выборов в сентябре 2019-го. До этого я побывал у них в стране только один раз, в 1992-ом!

Но какой это был для них тяжёлый год! Сухум был оккупирован, столица была в Гудаутах. Я никогда не был равнодушным журналистом. Поэтому я принял их сторону, на них же навалилась куда более сильная Грузия. И к ним же вторглась, а не они пришли в Тбилиси.

Они меня запомнили и выделили, и вот спустя 27 лет я обнаруживаю, что имею статус уважаемого чуть ли не ветерана. Мой репортаж 1992 года «Война в Ботаническом саду» тут многие читали».

Не вошедшее в сборники

«А губы Вас теплы и сухи…», «О, дочь еврейского народа!..», «Им было по-звериному больно!..», «Пахнет почками, мочой…», «Сам бы сел на Тополь-М…» публикуются по дневнику 2010 года.

«Гимн Триумфальной площади»

В своём ЖЖ Лимонов написал 5 марта 2010 года пост:

«Написанный мной гимн Триумфальной площади — это не мои стихи. Это рационально подобранный текст, подобранный так, чтобы его пели на Триумфальной каждого 31-го числа».

«Сидел паук Навальный…»

Датируется по постам в твиттере: 8 февраля 2014 года. Комментируется самим Лимоновым:

«Эти чепушиные стихи я посвящаю четверым российским оппозиционерам-либералам».

«Всё по-иному на Соломоновых островах…»

Публикуется по посту в ЖЖ от 20 декабря 2015 года.

«Над Грецией солнце всходило…»

Публикуется по посту в твиттере от 2 июля 2015 года.

На смерть Жданчика («Этот парень съел последний в своей жизни салат…»)

Публикуется по посту в твиттере от 29 августа 2018 года.

^ наверх